Неизбежность. Гранитный город. Путём всея земли

** Путём всея земли. «Прямо под ноги пулям»


Аудиокнига на https://youtu.be/CKAo--QyTA8


Чёрные маруси, воронки, ночные аресты, судебные тройки без адвокатов и публичного слушания дел, трибуналы, миллионы казнённых и репрессированных, карцерный архипелаг, – что это было? Власть ли пыталась авторитарно утвердиться в качестве единственно возможной и справедливой? Параноик ли организовал тотальный контроль? Пенитенциарная техника ли, следуя логике своего развития, диктовала правила игры в небывалое государство? В 1975 году Мишель Фуко в книге «Рождение тюрьмы» описал, как политическая власть, не мыслимая в современную эпоху вне принудительной изоляции преступников, механизмом тюремной же дисциплины обуславливает функционирование и таких общественных учреждений, как школы, больницы, казармы, гарнизоны. Карцерный архипелаг Советского Союза мог бы служить наиболее весомым подтверждением его теоретических положений, если бы философ имел доступ и смелость работать с архивами НКВД.
«Пожалуй, самый важный результат карцерной системы и её распространения далеко за границы законного заключения, – писал М. Фуко, – то, что ей удаётся сделать власть наказывать естественной и легитимной, по крайней мере понижая порог терпимости к наказанию. Она сглаживает всё, что может казаться чрезмерным в отправлении наказания. Ведь она играет в двух регистрах, в которых сама развёртывается: в законном регистре правосудия и внезаконном регистре дисциплины. В самом деле, великая непрерывность карцерной системы с обеих сторон — закона и его приговоров — обеспечивает определённую правовую поддержку дисциплинарным механизмам, приводимым ими в исполнение судебным решениям и санкциям. От начала до конца этой сети, охватывающей столь многочисленные относительно анонимные и независимые “региональные” институты, с “тюрьмой как формой” передаётся модель великого правосудия. Установления дисциплинарных институтов воспроизводят закон, наказания имитируют приговоры и кары, надзор повторяет полицейскую модель, а над всеми этими многочисленными учреждениями возвышается тюрьма, которая, будучи их чистой и несмягчённой формой, оказывает им своего рода государственную поддержку. Карцерное с его постепенным переходом от каторги или тюремного заключения к диффузным и лёгким ограничениям свободы сообщает определённый тип власти, утверждаемой законом и используемой правосудием как излюбленное оружие. Как могут казаться самочинными дисциплины и функционирующая в них власть, если они лишь приводят в действие механизмы самого правосудия, рискуя смягчить их интенсивность? Если они распространяют следствия правосудия и передают их до самых последних звеньев, позволяя избе¬жать его строгости? Непрерывность карцера и распространение тюрьмы как формы позволяют легализовать или, во всяком случае, узаконить дисциплинарную власть, избегающую таким образом малейшей чрезмерности или возможных злоупотреблений ею» (М. Фуко. «Надзирать и наказывать». С. 444–445).
Последнее – возможность злоупотребления дисциплинарной властью – в советском застенке стало основанием для реализации той же самой пенитенциарной техники, а на деле карательных процедур и над самими вершителями правосудия. В 1938-м был расстрелян глава НКВД тов. Ягода, в 1940-м сменивший его на этом счастливом посту нарком Ежов, в 1937-м – прокурор СССР Акулов, в 1953-м – министр внутренних дел, вышедший из доверия тов. Берия, в 1954-м – министр госбезопасности Абакумов.



*   *   *

Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому,
У своего ребёнка хлеб возьми,
Чтобы отдать его чужому.
И будь слугой смиреннейшим того,
Кто был твоим кромешным супостатом,
И назови лесного зверя братом,
И не проси у Бога ничего.

Дека6рь 1921



– Скажите, предатель и изменник Ягода, – обратился к обвиняемому на процессе 1938 года новоиспечённый прокурор социалистического отечества, – неужели во всей вашей гнусной и предательской деятельности вы не испытывали никогда ни малейшего сожаления, ни малейшего раскаяния? И сейчас, когда вы отвечаете, наконец, перед пролетарским судом за все ваши подлые преступления, вы не испытываете ни малейшего сожаления о сделанном вами?
– Да, сожалею, очень сожалею, – отвечал Ягода…
– Внимание, товарищи судьи, – возопил прокурор. – Предатель и изменник Ягода сожалеет. О чём вы сожалеете, шпион и преступник Ягода?
– Очень сожалею… Очень сожалею, что, когда я мог это сделать, я всех вас не расстрелял.


*   *   *

Ведь где-то есть простая жизнь и свет,
Прозрачный, тёплый и весёлый…
Там с девушкой через забор сосед
Под вечер говорит, и слышат только пчёлы
Нежнейшую из всех бесед.

А мы живём торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч,
Когда с налёту ветер безрассудный
Чуть начатую обрывает речь, –

Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышный.

23 июня 1915
Слепнёво



Простая жизнь и свет, простое человеческое счастье свободного существования не могли не нарушать карцерной общественной дисциплины молодой советской республики. «Чтить обряды наших горьких встреч», – какие ещё доказательства нужны были, чтобы убедиться в «глубочайшей нутряной антиреволюционности Ахматовой» (Лелевич)? Для «несомненной литературной внутренней эмигрантки» библия, положенная прежде на стол, как аксессуар комнаты, теперь стала источником образов. «Стихи выровнялись, исчезла угловатость; стих стал “красивее”, обстоятельнее; интонации бледнее, язык выше» (Ю. Н. Тынянов).
– Как вы думаете, чем кончится внезапное поправение Пунина? – спросил как-то Анну Андреевну Корней Чуковский.
– Соловками, – невесело усмехнулась она.
«Это он, – вспоминала Н. Я. Мандельштам Пунина, – прогуливаясь с Анной Андреевной по Третьяковке, вдруг сказал: “А теперь пойдём посмотреть, как вас повезут на казнь”. Так появились стихи: “А после на дровнях, в сумерки, В навозном снегу тонуть. Какой сумасшедший Суриков Мой последний напишет путь?” Но этого путешествия ей совершить не пришлось: “Вас придерживают под самый конец”, – говорил Николай Николаевич Пунин, и лицо его передёргивалось тиком. Но под конец её забыли и не взяли, зато всю жизнь она провожала друзей в их последний путь, в том числе и Пунина». («Воспоминания». С. 7).
«“Воспитательная работа” – вечная, нескончаемая воспитательная работа! – восклицала Л. К. Чуковская, – столь схожая с работой Лубянки, что и не заметишь, где кончается одна и начинается другая». («Записки…». Т. 3).


*   *   *

О, жизнь без завтрашнего дня!
Ловлю измену в каждом слове,
И убывающей любови
Звезда восходит для меня.

Так незаметно отлетать,
Почти не узнавать при встрече.
Но снова ночь. И снова плечи
В истоме влажной целовать.

Тебе и милой не была,
Ты мне постыл. А пытка длилась,
И, как преступница, томилась
Любовь, исполненная зла.

То словно брат. Молчишь, сердит.
Но если встретимся глазами –
Тебе клянусь я небесами,
В огне расплавится гранит.

29 августа 1921
Царское Село



Вместо предисловия

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шёпотом):
– А это вы можете описать?
И я сказала:
– Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было её лицом.

(А. Ахматова. «Реквием»)


«Тюрьма продолжает — над теми, кто ей вверен, — работу, начавшуюся в другом месте и производимую всем обществом над каждым индивидом посредством бесчисленных дисциплинарных механизмов. Благодаря карцерному континууму инстанция, выносящая приговоры, проникает во все те другие инстанции, которые контролируют, преобразуют, исправляют и улучшают. Можно даже сказать, что на самом деле она отличается от них разве что особо “опасным” характером делинквентов, серьёзностью их отклонений от нормы и необходимой торжественностью ритуала. Но по своей функции власть наказывать в сущности не отличается от власти лечить или воспитывать. Она получает от них и от их второстепенной, менее значительной задачи поддержку снизу, которая не становится от этого менее важной, поскольку удостоверяет её метод и рациональность. Карцерное натурализует законную власть наказывать, точно так же, как “легализует” техническую власть дисциплинировать. Приводя их таким образом к однородности, изглаживая насильственное в одной и самочинное в другой, смягчая последствия бунта, который обе они могут вызывать, а значит, делая бесполезными их ожесточение и неистовство, передавая от одной к другой одни и те же рассчитанные, механические и незаметные методы, карцер позволяет осуществлять ту великую “экономию” власти, формулу которой искал XVIII век, когда впервые встала проблема аккумуляции людей и полезного управления ими». (М. Фуко. «Надзирать и наказывать». С. 446–447).
– И мимоходом сердце вынут глухим сочувствием своим…



Сон

Разнузданы дикие страсти
    Под игом ущербной луны.
     А. Блок

Мне снилась нечестная осень,
Холодная скользкая тьма.
Мне снилось, что листья отбросив
Деревья сходили с ума.

Нагие раскинувши сучья
Они уверяли меня:
– На свете судьба, а не случай.
Живи, неизбежность кляня.

И счёт подводили утратам,
Мешающим жить и дышать.
– Ты помнишь, как младшему брату
Спокойно ответила мать:

«Отец твой давно уж в могиле
Сырою землёю зарыт,
А брат твой, давно уж в Сибири,
Давно кандалами звенит».
 
Мы крепко ветвями дорогу
И тропки кругом замели.
Сестра ваша молится Богу
И братьев зовёт издали.

Но только молиться устала,
Всё плачет и бродит одна.
Я сбросил с себя одеяло,
Я вырвался разом из сна.

И долго смотрел на озёра
И горы полнощной страны
И слушал бряцанье затвора
Под игом ущербной луны.

(Л. Гумилёв. «Седьмая жена Синей Бороды»)



10 августа 1938 года заключённому Л. Н. Гумилёву разрешили свидание с матерью. В пересыльную тюрьму А. А. Ахматова отправилась вместе с Л. К. Чуковской:


«Мы в эту минуту ехали по Жуковской.
– Вот там, напротив, была лепная конская головка, – указала мне подбородком в окно Анна Андреевна. – Это единственный памятник Ленинграда, воспетый Маяковским. Тут он расхаживал, ожидал и страдал. В день его смерти я пришла сюда. На моих глазах скалывали лепную головку.
Чем ближе подъезжали мы к месту нашего назначения, тем она становилась мрачнее и молчаливее. Выйдя из трамвая, сразу вцепилась мне в рукав.
Всё было, как всегда».
(Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 1)



*   *   *

И клялись они Серпом и Молотом
Перед твоим страдальческим концом:
«За предательство мы платим золотом,
А за песни платим мы свинцом».

<Ноябрь 1926>



Этапом через Красноярск и Дудинку Лев Гумилёв был отправлен в Норильск, где спешно достраивался горно-обогатительный комбинат и где с наступлением зимы свирепствовала дизентерия. В 1940-м эпидемия подкосила и Л. Н. Гумилёва. Болезнь протекала тяжело: три дня заключённый лежал без сознания. Всего в Заполярье он провёл пять лет и остался жив лишь потому, что, не имея ни книг, ни свободного времени, занимался любимыми науками – историей, географией, этнографией.
– Вот и доспорился яростный спорщик до Енисейских равнин…
Об условиях, в которых нужно было выжить и сохранить рассудок и творческие способности, «бродяга, шуан, заговорщик» рассказывал:


«К северу от будущего города Норильска расстилалась тундра, т. е. полярная равнина, простиравшаяся до реки Дудыпты и озера Пясина. Осенью тундра тонула в снежном сумраке, зимой – в синей полярной ночи. В природе абсолютной темноты не бывает. Луна, звёзды и разноцветные отблески полярного сияния показывают человеку, что он на Земле не одинок и может прийти куда-нибудь, где есть яркий свет и печка – самое дорогое для изгнанника в Заполярье. И всё же равнина безрадостна и тосклива. Зато южная окраина будущего Норильска – цепь невысоких гор, поистине очаровательна. Эта горная цепь начинается столовой горой с необычным названием: Шмидтиха (Shmidtiha). Кажется, это название дал ей открыватель норильского месторождения никеля – Николай Николаевич Урванцев. Автор помнит этого спокойного, вежливого и очень приятного человека, жившего в геологическом бараке и пользовавшегося всеобщим уважением. Его привезли к нам в 1942 г., когда лагерь был уже обстроен и налажен. Это большое счастье для науки, что замечательный учёный остался жив.
Восточный склон Шмидтихи омывал Угольный ручей, чистый, быстрый и шумливый. А за ним располагалась гора Рудная, бывшая в то время сокровищницей Норильска. В середине склона гору прорезала штольня, тянувшаяся вдоль серебристой жилы халькопирита. Эта штольня казалась нам блаженным приютом, ибо в ней была постоянная температура минус 4 по Цельсию. По сравнению с сорокаградусными морозами снаружи или мятущейся пургой, сбивающей с ног, в штольне рабочий день проходил безболезненно».

(Л. Н. Гумилёв. «Довоенный Норильск»)


Путём всея земли

«В санях сидя, отправляясь
путём всея земли…»
Поучение Владимира Мономаха детям

1

Прямо под ноги пулям,
Расталкивая года,
По январям и июлям
Я проберусь туда…
Никто не увидит ранку,
Крик не услышит мой,
Меня, китежанку,
Позвали домой.
И гнались за мною
Сто тысяч берёз,
Стеклянной стеною
Струился мороз.
У давних пожарищ
Обугленный склад.
«Вот пропуск, товарищ,
Пустите назад…»
И воин спокойно
Отводит штык.
Как пышно и знойно
Тот остров возник!
И красная глина,
И яблочный сад…
О, salve, Regina! –
Пылает закат.
Тропиночка круто
Взбиралась, дрожа.
Мне надо кому-то
Здесь руку пожать…
Но хриплой шарманки
Не слушаю стон.
Не тот китежанке
Послышался звон.



«Заговорили о том, что на улицах сейчас мокро, темно, мрачно.
– Ленинград вообще необыкновенно приспособлен для катастроф, – сказала Анна Андреевна. – Эта холодная река, над которой всегда тяжёлые тучи, эти угрожающие закаты, эта оперная, страшная луна… Чёрная вода с жёлтыми отблесками света… Всё страшно. Я не представляю себе, как выглядят катастрофы и беды в Москве: там ведь нет всего этого».

(Л. К. Чуковская. «Записки…» Т. 1. 15 октября 1939 года).


«Конечно, подземная работа не всегда была безопасна. В слежении жилы надо было спускаться в гезенки и подниматься по восстающим – так называются вертикальные выработки, часто не полностью закреплённые. Подниматься в них надо было по “пальцам” – брёвнам, внедрённым по периметру выработки, – хватаясь за них и подтягиваясь на руках. Однажды, когда я достиг вершины восстающего и установил, что жила на месте, на высоте 14 м, у меня потух аккумулятор. Долго оставаться на месте было нельзя: меня бы задушили газы при отпалке, а спускаться в темноте слишком рискованно: подо мной были острые края глыб. Я было рискнул протянуть ногу по памяти… и тут зажглась лампочка (видимо, соединился контакт), и я увидел, что шагаю в пустоту. До сих пор я вспоминаю эту минуту с ужасом. И всё же в шахте было лучше, чем наверху».
(Л. Н. Гумилёв. «Довоенный Норильск»)



2

Окопы, окопы –
Заблудишься тут!
От старой Европы
Остался лоскут,
Где в облаке дыма
Горят города…
И вот уже Крыма
Темнеет гряда.
Я плакальщиц стаю
Веду за собой.
О, тихого края
Плащ голубой!..
Над мёртвой медузой
Смущённо стою;
Здесь встретилась с Музой
Ей клятву даю.
Но громко смеётся,
Не верит: «Тебе ль?»
По капелькам льётся
Душистый апрель.
И вот уже славы
Высокий порог,
Но голос лукавый
Предостерёг:
«Сюда ты вернёшься,
Вернёшься не раз,
Но снова споткнёшься
О крепкий алмаз.
Ты лучше бы мимо,
Ты лучше б назад,
Хулима, хвалима,
В отеческий сад».



«По дороге заговорили о щитовидной железе, которая у неё увеличена ещё сильнее, чем у меня.
– Мне одна докторша сказала: “Все ваши стихи вот тут”, – Анна Андреевна похлопала себя ладошкой по шее спереди. – Мне предлагали сделать операцию, но предупредили, что через месяц я буду не менее восьми пудов. Это я-то!»

(Л. К. Чуковская. «Записки…» Т. 1. 15 октября 1939 года).


«Основная масса рабочих жила в длинных бараках с двумя рядами нар по бокам и столом посредине. За столом обедали и по вечерам играли в шахматы или домино. На обед полагалась миска супу (баланды), миска каши и кусок трески. Хлеб выдавался по выполнении норм: за полную выработку – 1 кг 200 г, за недовыработку – 600 г и за неудовлетворительную работу – 300 г. Слабые люди от недоедания теряли силы; их называли “доходягами”.
В наилучшем положении были зэки, почтённые доверием начальства: “коменданты” (внутренняя полиция), нарядчики (выгонители на работу), повара, врачи, счетоводы. Их называли “придурками” за то, что они были самыми хитрыми и ловкими. Уважения они не имели».
(Л. Н. Гумилёв. «Довоенный Норильск»)



3

Вечерней порою
Сгущается мгла.
Пусть Гофман со мною
Дойдёт до угла.
Он знает, как гулок
Задушенный крик
И чей в переулок
Забрался двойник.
Ведь это не шутки,
Что двадцать пять лет
Мне видится жуткий
Один силуэт.
«Так, значит, направо?
Вот здесь, за углом?
Спасибо!» – Канава
И маленький дом.
Не знала, что месяц
Во всё посвящён.
С верёвочных лестниц
Срывается он,
Спокойно обходит
Покинутый дом,
Где ночь на исходе
За круглым столом
Гляделась в обломок
Разбитых зеркал
И в груде потёмок
Зарезанный спал.



«Я переворачивала страницы, задавала свои вопросы и мучительно чувствовала, что всё это ей в тягость.
– Пожалуйста, запишите все ваши соображения на каком-нибудь отдельном листке, – попросила наконец Анна Андреевна, – а то я всё равно всё забуду.
Я умолкла, нашла листок, принялась переписывать свои заметки: даты, отделы, варианты, прежние и теперешние циклы.
– Видели ли вы когда-нибудь поэта, который так равнодушно относился бы к своим стихам? – спросила Анна Андреевна. – Да и всё равно из этой затеи ничего не выйдет… Никто ничего не напечатает… Да и не до того мне».

(Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 1. 18 октября 1939 года)


«Уголовные преступники составляли около половины заключённых, но хулиганов было очень мало. Мой знакомый убийца говорил: “Хулиган – всем враг, и вам – фраерам, и нам, уркам (Фраер – человек, которого грабят; урка – человек, живущий за счёт грабежа и воровства как профессии). Хулиганов надо убивать, потому что они творят зло ради зла, а не ради выгоды, как воры или грабители”. Интересно, что он уловил абстрактный принцип мирового зла.
Но не этой социальной структурой определялись шансы зэка на выживание. В лагере баланду не “едят”, а “трамбуют”, избыточную кашу с маслом – “жрут”, а вкусные деликатесы – “кушают”. На этом принципе возникают группы по два-четыре человека, которые “вместе кушают”, т. е., делят трапезу. Это подлинные консорции, члены которых обязаны друг другу взаимопомощью и взаимовыручкой. Состав такой группы зависит от внутренней симпатии её членов друг к другу, а точнее, от комплиментарности – поведенческого феномена, известного у всех высших животных. У людей положительная комплиментарность означает тягу к бескорыстной дружбе, отрицательная – ведёт не столько к борьбе, сколько к неприязни, но та и другая не могут быть объяснены расчётом, как продуктом сознания. Комплиментарность всецело лежит в сфере эмоций.
Так вот, благодаря знаку комплиментарности одни люди в лагере выжили и вышли на волю интеллектуально обогащёнными; они сохранили приобретённых друзей и помогли друг другу избавиться от недругов. А другие, замкнутые в себе, надорвались от эмоционального перенапряжения, начали жалеть себя, снизили свою резистентность к воздействиям окружающей среды и, будучи малопластичными, сломались».

(Л. Н. Гумилёв. «Довоенный Норильск»)



4

Чистейшего звука
Высокая власть,
Как будто разлука
Натешилась всласть.
Знакомые зданья
Из смерти глядят –
И будет свиданье
Печальней стократ
Всего, что когда-то
Случилось со мной…
Столицей распятой
Иду я домой.



«Потом Анна Андреевна вдруг вытащила откуда-то тетрадку переписанных от руки стихов, очень аккуратную на вид, но первый лист отодран так грубо, что клочья торчат.
– Это я отодрала… – сказала она. – Ко мне явился недавно один молодой человек, белокурый, стройный, красивый, сказал, что хочет прочесть мне свои стихи. Я ему посоветовала обратиться лучше в Союз. Я очень быстро его выгнала… И вот – приезжаю из Москвы, а на столе – тетрадка. И на первой странице надпись: “Великому поэту России”. Я кинулась на тетрадь зверем и выдрала страницу.
Я осведомилась, хорошие ли стихи, но Анна Андреевна не пожелала ответить. Она уверена, что это – меценат! (Доносчик. – О. К.)».

(Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 1. 6 декабря. 1939 года)


«Зимой 1942/43 г. грозное дыхание войны стало достигать Таймыра. По слухам мы узнали, что немецкий крейсер пытался обстрелять остров Диксон, но был отогнан нашей артиллерией. Паёк наш оскудел, голода не было, но ощущения сытости тоже. Спасало только чтение книг из научной библиотеки, которой заведовал бывший корреспондент “Известий” А. И. Гарри, и творческие беседы, сделавшиеся потребностью.
Потом, в Ленинграде, меня удивляло отсутствие разговоров на научные темы в институтах Академии наук и пресечение любых попыток обсудить научную тему. Моим собеседникам казалось, что их экзаменуют. Впрочем, и в лагере такие люди были. Инженеры, геологи, химики, строители абсолютно не интересовались историей, хотя весьма ценили поэзию и литературу».
(Л. Н. Гумилёв. «Довоенный Норильск»)



5

Черёмуха мимо
Прокралась, как сон.
И кто-то «Цусима!»
Сказал в телефон.
Скорее, скорее –
Кончается срок:
«Варяг» и «Кореец»
Пошли на восток…
Там ласточкой реет
Старая боль…
А дальше темнеет
Форт Шаброль,
Как прошлого века
Разрушенный склеп,
Где старый калека
Оглох и ослеп.
Суровы и хмуры,
Его сторожат
С винтовками буры.
«Назад, назад!»



«Я заговорила о квартире. Я так хочу ей человеческого жилья! Без этих шагов и пластинок за стеной, без ежеминутных унижений! Но она, оказывается, совсем по-другому чувствует: она хочет остаться здесь, с тем чтобы Смирновы переехали в новую комнату, а ей отдали бы свою. Хочет жить тут же, но в двух комнатах.
– Право же, известная коммунальная квартира лучше неизвестной. Я тут привыкла. И потом: когда Лёва вернётся – ему будет комната. Ведь вернётся же он когда-нибудь…»

(Л. К. Чуковская. «Записки…» Т. 1. 13 января 1940 года).


«Десятого марта 1943 г. кончился мой пятилетний срок, и мне разрешили подписать обязательство работать в Норильском комбинате до конца войны. Как техник-геолог я был направлен в экспедицию сначала на Хантайское озеро, а потом на Нижнюю Тунгуску. Там я зимовал, работая по магнитометрической съёмке, которой снежные сугробы не мешали.
Затем, вступив добровольно в армию я дошёл до Берлина, был демобилизован по возрасту и вернулся на дорогие мне берега Фонтанки. Но это уже другая эпопея, о других бедах, трудностях и успехах. Норильска я больше не видел».

(Л. Н. Гумилёв. «Довоенный Норильск»)



6

Великую зиму
Я долго ждала,
Как белую схиму
Её приняла.
И в лёгкие сани
Спокойно сажусь…
Я к вам, китежане,
До ночи вернусь.
За древней стоянкой
Один переход…
Теперь с китежанкой
Никто не пойдёт,
Ни брат, ни соседка,
Ни первый жених, –
Лишь хвойная ветка
Да солнечный стих,
Оброненный нищим
И поднятый мной…
В последнем жилище
Меня упокой.

10–12 марта 1940
Фонтанный Дом



– Члены Союза, – уверяла А. А. Ахматова, когда после пятнадцати лет молчания из печати вышел её сборник, – моих стихов никогда не знали и знать не хотели, они моих  стихов не любили и сейчас берут книгу в Лавке потому, что вот, мол, достать её простым смертным невозможно, а они – пожалуйста! – могут получить. Это укрепляет их чувство превосходства, привилегированности. Поэзию же мою они терпеть не могут. Они ведь всегда считали, все эти двадцать лет, что ни к чему вытаскивать из нафталина это старьё… А я бы хотела, чтобы моя книга дошла до широких кругов, до настоящих читателей, до молодёжи…
«Смена забвения в истории воскрешением не что иное, как жизненный ритм духа», – полагал итальянец Б. Кроче.


«Она прочитала мне ещё раз о смерти, а потом никогда мною не слыханное “Водою пахнет резеда”.
И опять у меня от этого настоя горя ощущение такого счастья, что нету сил перенести. Я понимаю Бориса Леонидовича: если это существует, можно и умереть».

(Л. К. Чуковская. «Записки…» Т. 1. 15 декабря 1939 года)



*   *   *

Просыпаться на рассвете
Оттого, что радость душит,
И глядеть в окно каюты
На зелёную волну,
Иль на палубе в ненастье,
В мех закутавшись пушистый,
Слушать, как стучит машина,
И не думать ни о чём,
Но, предчувствуя свиданье
С тем, кто стал моей звездою,
От солёных брызг и ветра
С каждым часом молодеть.

Июль 1917
Слепнёво


Рецензии
Аудиокнига на Ютубе http://youtu.be/CKAo--QyTA8

Олег Кустов   01.08.2022 08:17     Заявить о нарушении