Жизнь каждого человека – это дневник, в котором собираются записать одну историю, а записывается совсем другая.
Джеймс Мэтью Барри, шотландский драматург
Пролог
Если вы проедете по Чуйскому тракту почти до самой монгольской границы и затем подниметесь высоко в горы, туда, где, пенясь и бурля, сходятся у подножья снежной красавицы Аксу две своенравные ледниковые речки, вы увидите обелиск из черного мрамора, украшенный серебристой, взметнувшейся к небу звездой. В горах много обелисков. Горы издавна манят отважных – альпинистов и туристов, готовых помериться силами с горделивой природой и с собственной гордыней, и далеко не всегда победителем оказывается человек. На обелиске, о котором идет речь, выбито девять имен – шесть из них принадлежат молодым сноубордистам – любителям экстрима, мечтавшим слететь на снежных досках с вершины Аксу, остальные три – военным вертолетчикам, пытавшимся их на эту вершину доставить. Обелиск сооружен на средства отца одного из погибших сноубордистов, Ильи Ильича Сомова, известного в Пинске банкира.
1
Начало этого дня у Музы Андреевны Сомовой ничем не отличалось от остальных. Уже давно, уже много лет ее дни были похожи друг на друга, как один оловянный солдатик на другого. Солдатики стояли на полке книжного шкафа в комнате сына, он играл в них лет до десяти, потом переключился на более взрослые игры – музыка, баскетбол, серфинг… Последним его увлечением был сноубординг. Как давно это было!...
Утром Муза Андреевна как всегда встала на полчаса раньше мужа и к его подъему приготовила завтрак. Илья Ильич завтракал основательно – яичница с ветчиной, овсяная каша, чай с гренками. Он уезжал в банк к девяти, а возвращался обычно тоже в девять, а иногда и позже, и за ужином неизменно рассказывал ей о событиях своего всегда насыщенного дня. А ее день катился после завтрака по укатанной колее.
На работу Муза Андреевна ехала к десяти. Работала она директором благотворительного фонда имени собственного сына, имени Сережи Сомова. Не каждой матери выпадает такая доля, ей вот выпала.
Фонд она создала сама. Какое-то время после гибели сына они с мужем жили, как в пустоте, как в безвоздушном пространстве, не знали, что делать, как жить дальше. Они вдруг обнаружили, что вся их предыдущая жизнь, такая надежная, такая счастливая, была надежной и счастливой именно благодаря присутствию в ней Сережи, их мальчика-звездочки, которого они пестовали, которым гордились и который гордился ими.
Музе было семнадцать лет, когда однажды в городе-райцентре, где она жила тогда с родителями, к ней подошла на улице цыганка и сразу, без всякой подготовки начала ей гадать: «Послушай, красивая! Я тебе всю правду скажу. У тебя будет только один муж, звать его будут Илья. И ты родишь только одного ребенка, озолоти мне ручку, скажу еще». Испугалась тогда Муза, да и не было у нее, чем «позолотить», рубль с мелочью только и звенели в кармане. «Нет у меня», - ответила девушка растерянно. «Тогда умрешь в сорок пять лет! Или сын твой умрет!» - сердито прошипела цыганка и исчезла в толпе.
Не верила Муза Андреевна цыганкам, не хотела верить. Приехала в Пинск, поступила в институт (на инъяз), ребят с именем Илья стороной обходила. Но вот записалась в стройотряд, а там командиром оказался Илья Сомов, с экономического – живой, зажигательный, поклонник Гумилева и Мандельштама, знаток бардовских песен. Совпадение! – бесшабашно сказала себе Муза, но выходить замуж не решалась два года, помнила слова цыганки. Любовь однако пересилила страх, а там и мальчик родился.
Едва поженившись, они начали мечтать о сыне. И когда Музу везли в роддом, были уверены, что родится мальчик.
- Есть такая примета, - уверял Илья. – От большой любви рождаются мальчики. У нас точно будет мальчик.
- И мы назовем его Сережа, - улыбалась в ответ Муза. – Красивое имя! Се-ре-жа! Словно колокольчик прозвенел.
Сергеем звали деда Музы, сибирского крестьянина. Сергей Пантелеевич не дожил до появления своего тезки, успел только проводить любимицу-внучку на учебу в Пинск, однако прожил на свете девять с лишним десятков лет и оставил после себя на земле добрую ауру и семерых детей. Крепкая связь будет у Сергея Ильича Сомова с жизнью!
Откуда в крестьянской семье возникло такое редкое имя Муза? Это она сама себя так назвала, когда студенткой уже стала. При рождении ее нарекли простым русским именем Мария. Мария, Маша, Маруся… В семье ее звали Муся. Муся, Муся… Что за глупое, деревенское имя? То ли дело Муза! Это так красиво и волнующе. И Муся обратилась Музой.
Рождение сына удалось ей чудом, она словно по краю пропасти прошлась. Во время родов с ней случилась клиническая смерть. Потом она с удивлением вспоминала, что даже не потеряла при этом сознания. Просто увидела себя, свое тело как бы сверху, а вокруг – врачи. И голоса растерянные: «Умерла... умерла…». И вдруг услышала детский крик! И, опомнившись, рванула сама себя, невидимую, вниз, к мертвому своему телу и ожила. Сын ее спас.
Сын сделался культом семьи. Творила культ мама. Словно завороженная своим чудесным спасением при родах, она сразу же начала создавать Музей Сына. Первыми экспонатами стали прорезиненная оранжевая бирка: «Мальчик № 50, вес 3200, рост 55», записки Ильи, передаваемые в палату роддома, ее ответы. Потом пошли фотографии, запечатлевшие растущего малыша и его счастливых родителей.
Но не выходила из головы цыганка. На кафедре, где работала Муза, одна из сотрудниц, Света Киселева, увлекалась астрологией, составляла всем желающим гороскопы. Муза набралась смелости и попросила составить гороскоп на сына, которому тогда только-только пять лет стукнуло. Света к просьбе отнеслась со всей серьезностью, трудилась почти неделю, проштудировала все свои книги и атласы, и наконец, разложила перед подругой схемы с кругами и треугольниками:
- Вот, смотри! Солнце у твоего сына стоит во Льве. Лев воплощает в себе «божественную составляющую» человека, его достоинство. Ему отпущено больше энергии и благородства, чем кому бы то ни было. Однако многое зависит еще и от расположения планет. Планеты же стоят в очень мощном треугольнике. Начнем с Луны. Луна находится в четвертом доме…
- И что это значит? – нетерпеливо перебила ее Муза.
- Это значит, что для него очень важны эмоциональные контакты с окружением, с друзьями и родственниками. Такие люди имеют склонность к общественной жизни, для них важна популярность. Теперь дальше. Меркурий в четвертом доме. Это – успех в делах, умение концентрироваться на выполняемой задаче…
- О да! Это у него есть.
- Венера в пятом доме… Умение красиво выражать свои чувства, романтичность, влюбчивость, интересы в области искусства, стремление к творческим видам деятельности…
- Замечательно! Ты знаешь, он уже сейчас сочиняет стихи! И, кажется, даже влюбился.
- А вот тут вообще потрясающе! – воодушевленно продолжала астролог-любитель. – В седьмом доме сразу три планеты – Марс, Юпитер и Сатурн.
- И что в этом потрясающего?
- Все вместе они предсказывают высокую активность в общественных и партнерских отношениях, стремление к сотрудничеству и к связям с энергичными людьми. Хорошая способность к коммуникации, умение получать пользу от связей с людьми, большое количество друзей, поддержка с их стороны, стремление соблюдать обязательства перед людьми. У мальчика большое будущее!
- А то, что Марс – бог войны, это ничего? Ничего здесь нет про армию, участие в боевых действиях?
- Напрямую нет. Но то, что твой сын будет человеком мужественным, настоящим мужчиной – это однозначно.
- Что еще? Тут еще есть какие-то планеты.
- Ну, это мелкие и далекие – Уран, Нептун, Плутон… Они влияют слабо, и это влияние плохо предсказуемо. – Света неловко улыбнулась. – Я же не профессионал, что смогла, то и сделала. Могу только добавить, что у мальчика явно прослеживаются настойчивость и страстность. В нем бурлит поток энергии, которой нужен выход, эмоции могут захлестывать через край и приводить к необдуманным поступкам. Его будет тянуть к приключениям, так что будь начеку.
- Да, - вздохнула Муза. – Это у него есть. Постоянно ввязывается в драки, кого-нибудь защищает…
- Такие люди склонны к организации массовых мероприятий, которые могут сами же и возглавлять.
- Неужели он пойдет в политику? – ужаснулась мать пятилетнего сына.
- Ну, это вряд ли. Судя по секстилю Венера-Юпитер, у него будет превалировать любовь к получению от жизни личных удовольствий.
- Это не так уж плохо, - успокоено заметила Муза. – А как насчет здоровья? Может, быть, несчастные случаи? – Фраза цыганки насчет смерти сына не давала ей покоя. Мало ли что сболтнет со зла невежественная баба, а занозу в сердце все-таки оставила.
Света еще раз посмотрела на схемы гороскопа и пожала плечами:
- Здоровье должно быть хорошее, никаких угроз ему я не вижу. А что касается несчастных случаев… - Тут она на секунду задумалась. – Нет, не вижу. Конечно, с его энергетикой и тягой к приключениям риск имеется, но это только общий фон. А с другой стороны, секстиль Сатурн-Уран говорит о трезвом уме, так что, мне кажется, особенно тревожиться не стоит.
Муза поблагодарила подругу, но тревога все-же осталась. И какая мать не тревожится за своего сына?
А мальчик рос. Читать он научился сам, каким-то непостижимым, незамеченным родителями образом. В шесть лет, когда семья собиралась в Геленджик, Муза заметила, что Сережа укладывает в свой рюкзак томик Булгакова – «Мастера и Маргариту».
- Это для кого? – удивилась она.
- Для себя, - ответил сын. – Я ее уже начал.
- И что ты в ней понял? О чем эта книга?
И шестилетний ее сын, ее звездный мальчик, серьезно ответил:
- О человеке и о судьбе.
О судьбе… Ровно сорок пять было Музе Андреевне в ту роковую весну. Предсказанные сорок пять… Когда Сережа собрался с друзьями на Алтай, она была в командировке, читала лекции студентам-иностранцам в подмосковном Звенигороде. Потом, задним числом, вычислила: именно в тот момент, когда вертолет, задев лопастью о скалу, начал падать в пропасть, унося из ее жизни любимейшее существо, ей сделалось дурно в гостиничном номере, жестокий комок встал беспричинно поперек горла, а из глаз хлынули слезы. Страшное одиночество подступило к ней, и Муза Андреевна бросилась к телефону – звонить мужу. Илья еще ничего не знал о трагедии, и успокоил ее обычными шутками.
«За что же нам такое горе? Чем мы прогневили Бога?» - спросила она однажды, через годы, знакомого батюшку. И тот ответил: «Бог дал – Бог взял! Видно, душа вашего сына была угодна Богу, нужна была в Царствии Небесном». «Так она и здесь была нужна! – возразила Муза Андреевна. – Мне нужна, отцу, друзьям». «Знать, там она более была потребна, не вам одним».
Этот разговор состоялся через годы, а тогда, через несколько месяцев после гибели, Сережа пришел к ней во сне. Совсем юным он был во сне, лет четырнадцати, и как всегда улыбался. В этом возрасте он участвовал в театральной студии «Энигма», писал стихи, сочинял музыку, играл главные роли. Ребята ездили по разным странам, выступали, даже в Америке побывали два раза… «Не плачь, моя маленькая мамочка! – сказал Сережа во сне. – Мне здесь хорошо. Помоги другим!..» «Кому – другим?» - спросила она. Но сын не ответил, он исчез, растворился вместе со своей улыбкой в звездном сумраке. А она проснувшись вдруг поняла: надо создать фонд имени Сережи и помогать детям. Пока Сережа жил, он был счастлив, он и умер, наверное, счастливым – осуществляя свою мечту, а сколько на свете детей обездоленных – больных, бездомных, брошенных дурными родителями? У нее, жены банкира, есть такая возможность, надо ее использовать, в этом теперь будет смысл ее жизни, только это будет теперь давать ей оправдание.
А еще она разыскала свою кафедральную подругу Свету Киселеву, выложила перед ней давешний гороскоп.
- Теперь-то скажи правду! Было здесь про Сережину смерть? Видела ты ее?
Помрачнела Света, покусала губы, некогда пухлые и алые, а теперь почти бескровные, но старательно подкрашенные помадой.
- Ни один астролог не скажет напрямую о смерти. Гороскоп показывает только тенденцию; жизнь – сложная вещь, это не компьютерная программа, точно предсказать, когда и как она оборвется, не возможно. Да, есть тут Уран в восьмом доме, да, он опасен! Но я тебе и так говорила, что твоего сына есть склонность к приключениям, к экстриму. Такого невозможно удержать возле маминой юбки. И ничего бы не изменилось, если бы я усилила твои страхи. Ты только тряслась бы всю жизнь и ждала удара.
- Что, никак нельзя было бы подействовать?
- Музочка, я астролог, а не колдунья! Да и астролог-то любитель. Звезды только позволяют нам узнать что-то о судьбе, а изменить судьбу никто не в силах.
До офиса Фонда Муза Андреевна добиралась на трамвае. У Сомовых была машина, десятка-«жигули», а Муза Андреевна имела водительские права, но она не любила садиться за руль в городе, пугалась плохо предсказуемого уличного движения. Машиной Сомовы пользовались лишь тогда, когда ездили на дачу, а в банк Илью Ильича отвозил служебный «мерседес». Фонд располагался в небольшом двухэтажном особнячке, в трех остановках от дома, где Сомовы жили в обычной трехкомнатной квартире. До революции особнячок принадлежал какому-то купцу средней руки, потом в нем по очереди располагались различные городские службы, а семь лет назад, когда его собирались сносить за ветхостью, банк Ильи Ильича выкупил у муниципалитета трухлявое деревянное здание, капитально отремонтировал и передал в управление «Благотворительному фонду имени Сережи Сомова» - именно так назвала открытый ею фонд Муза Андреевна.
У дверей особнячка ее встретил юноша с широко поставленными голубыми глазами на открытом безусом лице, поливавший из тонкого шланга цветы, высаженные вдоль фасада. Юношу звали Саша, он был круглый сирота, и еще год назад обитал («воспитывался», как говорит буква закона) в одном из детских домов, которым помогал Фонд. Но когда ему исполнилось восемнадцать, воспитывать его прекратили, и обитать ему стало негде. Конечно, другая буква закона обещала ему жилье, но таких как он, у закона было тысячи и тысячи, и Сашу поставили в очередь. Однако в детдоме его выучили на водителя, а у Музы Андреевны как раз в это момент образовалась вакансия шофера, и она взяла юношу на работу, оформив его заодно ночным сторожем, с тем, чтобы он фактически и жил в особнячке, где по счастью имелись для этого почти все удобства.
- Доброе утро, Саша! – первой поздоровалась Муза Андреевна. – Как у нас тут дела?
- Доброе утро, Муза Андреевна, - ответил юноша с приветливой улыбкой. – Все нормально. Машина готова.
Он кивнул в сторону раскрытых железных ворот, за которыми, в небольшом дворике виднелся микравтобус «Делика» белого цвета. Машина предназначалась, в основном, для перевозки того, что сейчас принято именовать гуманитарной помощью: одежды, игрушек, продуктов и прочих простых и непростых вещей, которых почему-то всегда не хватает в детских домах и в других государственных заведениях так называемого социального обеспечения.
- Спасибо! – привычно поблагодарила Муза Андреевна и поднялась на крыльцо. Сегодня ей предстояла поездка в один из детских домов, где намечалось коллективное празднование дней рождения: «Мы родились весной». Подарки для именинников были уже закуплены, оставалось написать персональные поздравления, приложить их к подаркам, упаковать и загрузить в машину.
- А Софья Валерьевна еще не подошла? – спросила она, обернувшись к Саше, который уже продолжал поливать цветы.
- Нет, не подошла. Я бы видел. – Саша опять улыбнулся. Он знал директрису Фонда почти пять лет и любил, почти как маму. Родителей он потерял в автобусной катастрофе. Городской маршрутный автобус вел шофер, который страдал эпилепсией и получил права, обманув медкомиссию. Во время очередного приступа он «уронил» автобус с моста в реку. Сам вынырнул, придя в себя холодной воде, часть пассажиров (в том числе Сашу) спасли двое смельчаков-спортсменов, нырнувших вслед за автобусом, но его родители погибли.
Софья Валерьевна была третьей сотрудницей Фонда. Когда мать Сережи Сомова создавала фонд, она пригласила помочь ей в работе родителей Сережиных друзей, погибших вместе с ним. Софья Андреевна откликнулась. Ее Дима учился с Сережей в одном классе, мальчики дружили много лет, и Софья Андреевна знала Сомовых довольно близко. По профессии она была бухгалтером, и пришлась в Фонде как раз ко двору. Именно она занималась закупкой подарков.
Муза Андреевна вошла в дом и прошла в свой кабинет. Здесь все говорило о ее сыне. Его большой портрет висел на стене напротив входной двери, и каждый посетитель видел прежде всего именно его. Красивый улыбающийся парень сидел на домашнем стуле с высокой спинкой и смотрел на входящих, чуть склонив голову набок и положив на колени большие сильные руки. За спиной у Музы Андреевны, за ее столом, висел другой портрет. На нем Сережа был запечатлен на фоне снежной горы со сноубордом в руках. На стенах висели также фотографии его друзей, в том числе и сына Софьи Валерьевны, но все-таки главным действующим лицом здесь был Сережа. Однако, в конце концов, фонд был создан его матерью, финансировался в основном на деньги его отца и назван был его именем. Кто смог бы упрекнуть Музу Андреевну в пристрастии, какое сердце он имел бы?
За дверью послышался знакомый перестук каблучков, дверь приоткрылась, и в нее заглянула дама лет пятидесяти, сероглазая, стройная шатенка – Софья Валерьевна собственной персоной.
- Привет, Музочка! Я на месте.
- Привет, Сонечка! Сейчас я к тебе зайду. Подарками займемся. Поздравления вот напишу и зайду.
Софья Валерьевна улыбнулась, кивнула и исчезла, оставив после себя легкий запах французских духов. Жила она без мужа, но не без мужчин и следила за своим шармом. Муза Андреевна тоже за собой следила, одевалась и причесывалась достаточно модно, но думать о шарме ей и в голову не приходило. Какой уж тут шарм! Она знала, что и мужу ее шарм не нужен. После смерти сына, он все дни, включая выходные, проводил на работе, дома только спал. Отпуск, правда, брал регулярно, и тогда они вдвоем уезжали куда-нибудь далеко-далеко – на Камчатку, в Норвегию, в Южную Америку… Как-то раз даже в Антарктиду слетали. Избегали только Алтая. Правда, иногда ездили еще и на дачу – трудились там по минимуму на стандартных шести сотках, лишь бы только бурьяном все не заросло, да домик не развалился. До шарма ли им теперь? Но Софью Валерьевну Муза Андреевна не осуждала. У меня хоть Илья есть, говорила она себе, а у нее совсем никого. Может еще найдет свое сиротское счастье.
Написание пятнадцати поздравлений на украшенных цветами открытках заняло полчаса. Муза Андреевна сложила открытки стопочкой и пошла с ними в кабинет бухгалтера, служивший одновременно и складской комнатой.
Подарки были уже разобраны и разложены на большом длинном столе. Муза Андреевна стояла на том, что каждый ребенок должен получить именно тот подарок, о котором мечтал, а не просто расхожую игрушку или книжку о динозаврах. Поэтому в детских садах заранее раздавали детям анкеты, и они сами писали в них о своих желаниях. Разброс желаний зачастую был немаленький – от куклы Барби до гаджета последней модели. Муза Андреевна свято следовала детским мечтам, благо средств хватало. При содействии Ильи Ильича, который с недавних пор был не просто директором крупнейшего в городе банка, но и председателем гильдии банкиров всей области, фонду хорошо помогали многие солидные предприниматели.
Муза Андреевна и Софья Валерьевна быстро приложили к подаркам поздравительные открытки и упаковали их в полиэтиленовые пакеты с эмблемой Фонда. Кликнутый ими Саша перетаскал пакеты в «Делику».
Ну, вот, все готово, можно ехать.
- Сонечка, - окликнула на прощанье подругу-сотрудницу Муза Андреевна, - если позвонит Нина Сергеевна, из пятого детдома, скажи, что лекарство для Володи Зайцева скоро прибудет, оно у нас на контроле. Я, как всегда, вернусь после обеда. И еще… Из «Афалины» обещали нам деньги перевести, сто пятьдесят тысяч. Ты проследи.
- Не волнуйся, Музочка, я прослежу, - заверила ее Софья Валерьевна. – Прямо сейчас зайду в интернет.
«Делика» завелась почти бесшумно, и Саша умело вывел ее из дворика, на уличный простор. И почти сразу обратился к начальнице с разговором:
- Муза Андреевна! А у меня к вам просьба.
Начальница скосила на юношу левый глаз, ничего сверхобычного на его лице не увидела и решительно произнесла:
- Выкладывай!
- Я поступать надумал, в политех. Не век же мне баранку крутить.
- Баранку крутить тоже не зазорно, - на всякий случай заметила Муза Андреевна, но и добавила по сути: - Надеюсь, не в юристы собрался?
- Нет, конечно, у меня с ЕГЭ слабовато. Я на строительный хочу. Сейчас столько жилья строят! Глядишь, и себе чего-нибудь отгрохаю.
- Конечно, отгрохаешь, - заверила юношу директор благотворительного фонда. – А государство тебе поможет, и мы, наш Фонд, заставим их сделать это. И ректору я прямо сейчас позвоню, чтобы тебя взяли на бюджетное место.
- Вот-вот! – обрадовано кивнул Саша. – Об этом я и хотел вас попросить. А то мне сказали, что им бюджетные места урезали, а с моим ЕГЭ и соваться нечего.
- Это кто же тебе такое сказал? – возмущенно поинтересовалась Муза Андреевна в то время, как руки ее уже привычно доставали из сумочки смартфон и тонкие пальцы начали быстро бегать по ожившему тактильному экрану. – Законов они не знают, что ли?
Мобильный телефон ректора политехнического университета был забит у нее в памяти, однако он не отвечал – видать, был отключен. Муза Андреевна набрала номер приемной, представилась. Секретарша ответила ей, что Кирилл Алексеевич занят на совещании.
- Попросите его позвонить мне, когда освободится, - безапелляционно приказала Муза Андреевна. – У меня важное дело.
С ректором она была знакома, как и со многими воротилами города, через мужа. Илью Ильича знали, уважали и побаивались, и Муза Андреевна охотно опиралась на его сильную руку в своих, благотворительных целях.
- Все нормально, Саня, - успокоила она своего юного водителя. – Можешь считать себя уже студентом. Примут, никуда не денутся. Это я тебе говорю!
Она действительно не сомневалась, что ректор пойдет ей навстречу. И намеревалась взять с него по максимуму. Чтобы парню дали еще и стипендию, и бесплатное общежитие. Конечно, на теперешнюю стипендию студенту не прожить (только на автобус и хватит), но это уж ее, Музы Андреевны Сомовой, забота, не первый Саша-студент у нее, и не последний. Слава Богу, есть меценаты типа той же «Афалины» (и тут не обходилось без влияния Ильи Ильича!), Фонд может кое-чем помочь.
Подарки отвезли без проблем, потом, как всегда, заехали в цветочный магазин. Муза Андреевна привычно, но с неуходящей из сердца болью выбрала двадцать четыре алые гвоздики, и Саша отвез ее на городское кладбище. Это был ритуал, от которого Илья Ильич безуспешно пробовал ее отговорить (Зачем ежедневно рвать сердце!), но она не собиралась от него отказываться. Семь лет, каждый день, ездила она на могилу сына и меняла цветы на свежие. Всех шестерых похоронили рядом, и Муза Андреевна клала цветы на могилы всех ребят, не выделяя своего сына. Но это внешне. В сердце же у нее горела своя, единственная рана, и она не знала, как ее залечить - даже по прошествии семи лет. Фонд ей помогал, он слегка притуплял боль, но лишь слегка. Как справляются с болью другие матери, она не знала, ее это мало интересовало, ее сил хватало только на то, чтобы выживать со своей болью.
Ректор позвонил, когда «Делика» уже ехала с кладбища.
- Муза Андреевна! Простите, был на ученом совете, - извинился он бархатным, галантным голосом. – Чем могу помочь?
Муза Андреевна объяснила ситуацию, деланно удивившись, что кто-то в приемной комиссии игнорирует закон о сиротах.
- Это недоразумение, - заверил ее собеседник. – Разумеется, ваш мальчик будет зачислен на бюджетное место. И стипендию ему дадим. А вот с бесплатным общежитием…
- И с бесплатным общежитием! – с нажимом в голосе не дала ему договорить супруга банкира Сомова, с успокаивающей улыбкой кивнув слушающему ее разговор Саше. – С бесплатным! Хоть сами за него платите, из своего кармана, а для мальчика-сироты, общежитие будет бесплатным. А мы, мой Фонд, будем кормить его и одевать. Хотя это, по сути, должно делать государство.
- Не могу вам отказать, Муза Андреевна! – рассмеялся ректор (не слишком, впрочем, весело). – Уговорили! Сделаю все, как вы просите.
- Вот и спасибо! – спокойно ответила она. – И вам это зачтется.
- Конечно, - согласился он. – Только вот где?
- Где-нибудь. Всего вам доброго.
Ректор тоже попрощался, разговор на этом закончился. Муза Андреевна посмотрела на Сашу:
- Все понял?
- Типа того.
- Тогда завтра с утра дуй в политех с документами. Но не в приемную комиссию, а прямо в приемную ректора.
- А меня пустят?
- Пустят. Там нет охраны. Отдашь секретарше и скажешь, что Кирилл Алексеевич просил тебя принести документы лично ему. Понял?
- Понял.
- Ну, а раз понял – действуй.
- Спасибо вам, Муза Андреевна! – Голос у юноши задрожал, на лице возникло какое-то странное выражение – словно он вот-вот заплачет. – Вы меня прямо как…
Он не успел договорить. Муза Андреевна вдруг почувствовала, что еще секунда и она сама заплачет.
- Стой! – скомандовала она, отворачиваясь к двери. – Останови машину, мне надо здесь выйти. Поедешь в фонд без меня.
Саша в некоторой растерянности остановил «Делику», Муза Андреевна вышла, захлопнув за собой дверь, машина укатила. Она достала из сумочки платок, промокнула набухшие непрошенными слезами глаза, и еле слышно прошептала:
- Как же я стала сентиментальна! А ведь слезами никому не поможешь. Слезам не только Москва, но и наш Пинск не верит. Я должна быть сильной, чтобы помогать слабым. Чтобы Сережа мог мною гордиться.
Придя не без труда в себя, она посмотрела на часы, потом оглянулась вокруг и уверенным шагом двинулась в сторону видневшегося неподалеку кафе – война войной, а обед по расписанию.
Именно в кафе, в промежутке между тощим куриным супчиком и почти вегетарианской «домашней» котлетой с макаронами, Музу Андреевну застал звонок Софьи Валерьевны, сообщившей, что в офисе ее дожидается посетительница, Нина Викентьевна Коржавина.
- Я хотела дать ей ваш телефон, - пояснила Софья Валерьевна, - но она говорит, что будет ждать. Хочет поговорить с вами не по телефону.
Из обращения на «вы» Муза Андреевна поняла, что Софья звонит ей прямо в присутствии посетительницы, и поэтому не стала спрашивать, кто она такая — эта Коржавина. Да и какая разница! К ней обращалось немало людей, и в основном это были именно женщины, как правило — совершенно ей незнакомые. И ее это радовало. Значит, ее усилия приносили плоды, люди узнавали о Фонде, верили в его возможности, надеялись получить помощь. И этой Коржавиной она тоже постарается помочь. Однако где-то в глубине ее души шевельнулась смутная тревога. Коржавина, Коржавина... Это имя как-то странно и болезненно отозвалось в ее сознании, что-то нежелаемое разбередило в памяти. «Откуда мне известна эта фамилия? - настороженно спросила себя Муза Андреевна, рассчитываясь с официанткой и выходя на улицу. - А ведь откуда-то известна, иначе я бы ничего не почувствовала. Но она ассоциируется у меня, пожалуй, не с женщиной, а с мужчиной. Да, да — с мужчиной!..» И вдруг она вспомнила и замерла на тротуаре, не дойдя нескольких шагов до остановки трамвая. Ну, конечно, как она могла забыть! Полковник Коржавин был командиром той воинской части, вертолет которой забрасывал в ущелье Аксу ее сына и его пятерых друзей. Значит, Нина Викентьевна Коржавина — его жена. Теперь она вспомнила и ее. Семь лет назад жена полковника уже обращалась к ней и к ее мужу, просила помочь с адвокатом, и Сомовы ей помогли. Что же сейчас привело ее в Фонд?
; Чем я могу вам помочь, Нина Викентьевна? - спросила она с искренним участием, поздоровавшись с ожидавшей ее дамой и проведя ее в свой кабинет. - Как ваш муж? Если не ошибаюсь, он должен был уже выйти на свободу?
; Да, спасибо, Демьян два месяца как вышел, - пожав бесцветные губы, ответила женщина. И вся она была какая-то бесцветная: в сером, с тусклыми блестками платье, с короткими волосами, крашеными дешевой «блондо» краской, с невыразительным взглядом серых глаз на сером лице. Пожалуй, она была на несколько лет моложе Музы Андреевны, но выглядела на столько же лет старше. - Только вышел-то он инвалидом. Отбили ему там почти все, что можно было отбить. Да и вообще... Как дальше жить, не знаем, на работу его никто не берет. Да и кем? - В глазах жены бывшего полковника загорелся просительный огонек. - Вы не могли бы поговорить с мужем? Может, он возьмет Демьяна начальником охраны в банк? Все ж-таки, он полком командовал!
; Да, да! - готовно кивнула Муза Андреевна, хотя знала заранее, что из этого ничего не выйдет. - Конечно, я поговорю с Ильей Ильичом, мы постараемся вам помочь. Может быть, какую-то другую работу подыщем. А как ваш сын? Я помню, у вас был сынишка, лет десяти. Как он растет?
Тут лицо посетительницы совсем потухло, она глубоко вздохнула и, с трудом одолевая подступивший к горлу комок, промолвила:
; Вот это - самое главное, ради чего я к вам пришла. Потеряли мы Пашку, не углядела я. Пока Демьян был в колонии, Паша наш сошелся с наркоманами. Сперва травку какую-то у него находила, потом таблетки... В разные диспансеры его водила, куда только не обращалась... А теперь и совсем беда — на шприцы перешел! Врачи говорят — в любой момент может быть передозировка и — конец!
; Да, это ужасно! - искренне посочувствовала ей Муза Андреевна. За последние годы, в работе с детьми из неблагополучных семей, ей не раз приходилось сталкиваться с подобными историями и каждый раз ей было бесконечно жаль и детей-наркоманов и их матерей. Но знала она и другое — наркомания практически неизлечима. По крайней мере, в нашей стране. - Но я не знаю, чем наш фонд может вам помочь.
; Мне сказали, что в Швейцарии есть пансионат, где таких, как мой Паша, вылечивают. Дают ребятам образование, профессию, они заводят семьи, живут потом, как нормальные люди.
; Возможно, - уклончиво согласилась Муза Андреевна. - Но мы ведь живем не в Швейцарии. Я представляю, сколько такое лечение может стоить! У нашего Фонда, к сожалению, нет таких денег. Мы не государство!
Нина Викентьевна пытливо посмотрела на жену банкира.
; Муза Андреевна, а если бы такое случилось с вашим сыном, вы бы нашли такие деньги?
Лицо ее собеседницы вспыхнуло невольным негодованием:
; Вы знаете, что случилось с моим сыном! - резко ответила она. - Моему сыну уже никакие деньги не помогут. И не надо на этом спекулировать. Вашему горю я искренне сочувствую, но будьте вы хотя бы тактичны. Я поговорю с мужем. Это я обещаю. Мы постараемся вам помочь. Это я тоже обещаю. Но в чем конкретно это выразится — я сейчас не знаю. Наш Фонд не всесилен, он не может решить все человеческие проблемы. Вы уж меня извините!
; Это вы меня извините, Муза Андреевна! - с видом смирения, опустив глаза, промолвила посетительница. - Сына вашего я и впрямь не к месту вспомнила. Но когда будете говорить с мужем, вы уж пожалуйста напомните ему, что Демьян мой не сам своих вертолетчиков вашему сыну отрядил. Его ведь ваш муж, Илья Ильич Сомов, попросил. Семь лет назад Демьян не стал Сомова закладывать, адвокатом ваш муженек откупился, полсрока ему скостили. А нынче, как инвалид… Так что пусть Илья Ильич крепко подумает!
Лицо Музы Андреевны сделалось мрачнее тучи. Не любила, ох как не любила она, чтобы ее загоняли в угол. Привыкла она быть сильной, привыкла побеждать (не задумываясь порой, что ее победы — это победы стоящего за ней мужа-банкира), но в данной ситуации ей нечего было возразить, аргументы ей были предъявлены суровые, и ответить на них мог опять-таки только ее почти всесильный супруг.
2
Если у Музы Андреевны этот день начался как обычно, то у ее мужа он с самого утра вышел из колеи. По плану день должен был начаться с краткого и быстрого знакомства с последними новостями, поступающими по закрытому веб-каналу из Центробанка. Однако уже у входа в банк к Сомову стремительно подошел человек, в котором Илья Ильич признал своего бывшего однокурсника и соратника по стройотрядам Ивана Шишкина.
- Здравствуй, Илья! – приветствовал его однокурсник с жизнерадостной, но и смущенной улыбкой. – Я к тебе.
- Здравствуй, Иван! – пожимая протянутую руку, с тусклой улыбкой ответил Сомов. – Догадался. Позвонил бы, договорились.
- Да вот, решил живьем. А то, думаю, скажешь, что занят, назначишь на следующей неделе…
- А я и вправду занят. Я свободен никогда не бываю. Я и в банке-то бываю не каждый день. Знал бы ты, сколько у меня дел по городу! Ну, ладно, что у тебя?
Шишкин посмотрел еще смущенней.
- Может, все же, в кабинет проведешь? У меня к тебе деловой разговор, чего ж на улице?
Илья Ильич покривился в душе, но виду не подал. Все-таки, однокашник, бывший соратник, почти друг. Новости не убегут. Хотя, кто знает? Иногда потеряешь минуту, потеряешь все. Он знал, что Шишкин занимается средней руки бизнесом, торгует рыбой, лесом, чем-то еще. Небось, льготный кредит пришел просить. Так ведь таких знакомцев у директора банка – пруд пруди, на всех льготных кредитов не напасешься.
К его удивлению (и внутреннему возмущению) Иван Шишкин пришел просить не банковский кредит. Он пришел просить наличные деньги. Взаймы. И не у банка, а лично у однокурсника Ильи Сомова. Для своих опять же личных нужд.
- Как друга тебя прошу, - говорил он, сидя в кожаном кресле для посетителей и заглядывая в глаза Сомову. – Выручи! Малую Елань знаешь?
- Знаю. Восемьдесят километров по восточному тракту.
- Там рыборазводный совхоз был, лет десять как загнулся. Там пруды… Мой дед еще до войны эти пруды строил, он в совхозе главным рыбоводом был. Эти пруды бывший директор ухитрился приватизировать, но сделать с ними ничего не сумел. Теперь он их продает, но ставит условие: деньги - наличкой.
- И с чего это у него такой бзик? – удивился банкир. – В наше-то время?
- А я знаю? – пожал плечами Шишкин. – Но у меня сейчас и безнала нет, все в деле. Пять миллионов!.. Для тебя это семечки! Я бы через пару месяцев отдал, ей Богу!
- Пять миллионов? – поднял брови Илья Ильич. – Семечки? Ты меня с кем-то путаешь, Ваня. У меня мешка с золотом нету. Да, я банкир, но я не владелец банка. Я всего лишь наемный директор, живу на зарплату. А если бы даже у меня и были такие деньги… Знаешь, есть притча о старом еврее, который торговал семечками на ступеньках банка. К нему подошел знакомый и попросил взаймы денег. Еврей ответил: «У меня с этим банком договор. Они не торгуют семечками, я не даю денег взаймы».
Шишкин слушал и смотрел на него грустно и молчал, моргал большими темно-карими глазами, потом спросил так же грустно:
- А льготный кредит? Дашь?
Илья Ильич вздохнул.
- Зачем тебе эти пруды? Деньги туда вбухаешь, а отдачи не дождешься. Ты же сам знаешь – рыбу дешевле с Охотского моря везти, чем под Пинском выращивать.
- Знаю, - согласился Шишкин. – Но, понимаешь, их мой дед строил. Это как наследство! Я их почищу, приведу в порядок, карпов пущу, детям передам… А когда-нибудь, глядишь, и отдача появится.
«Наследство! Детям передам! – мысленно усмехнулся Сомов. – Прожектер кисейный. Потому и нет у тебя пяти миллионов, что такими вот прожектами занимаешься».
- Ладно, Ваня, я дам тебе льготный кредит. А наличных, извини, у меня тоже нет.
- Под какой процент? – осторожно поинтересовался бывший сокурсник.
Сомов назвал цифру.
- И это ты называешь льготным кредитом? Да ты настоящий ростовщик! Процентщик! Раскольникова на тебя нет!
Шишкин бросил на Сомова гневный, испепеляющий взгляд и ушел, хлопнув тяжелой дверью.
«Вот придурок! – удивленно сказал себе Илья Ильич. – Это ведь он меня обидеть хотел. Ростовщик! Процентщик! Чуть ли не самые ругательные слова на Руси. В Евангелии еще есть «мытарь» - сборщик налогов, тоже почти ругательство. Как не понимал народ, что за все надо платить, так и не понимает, не хочет понимать. Пылесос берет напрокат – платит. Квартиру или машину берет в пользование – платит. А деньги взять в пользование норовит на халяву. И тот, кто эти деньги дает – грабитель, разбойник, его и обозвать можно, и даже убить – как ту старушку. Как к другу он ко мне пришел! Не велик друг! Да хоть бы и друг. Причем здесь дружба? Не зря всегда говорилось всегда: «Дружба дружбой, а табачок врозь!» На лечение бы дал. Даю ведь Музе в ее фонд. Половину заплаты, между прочим, даю. И нигде не кричу об этом, и не спрашиваю ее, на что она их там тратит. Знаю – на добрые дела. А здесь? На блажь романтическую! Дед строил! Детям оставлю! Очень нужны его детям эти пруды! Ты заработай сначала лишние пять миллионов, а потом трать на причуды, а вот так, взять в долг и не знать, с чего будешь отдавать!.. Дети как раз голые и останутся. И этот нахал меня ростовщиком обозвал! Тоже мне Раскольников нашелся!»
День был безнадежно испорчен. Но Илья Ильич не знал еще, какой сюрприз ожидает его дома.
Отпустив в конце рабочего дня машину, он вошел в подъезд и поднялся на третий этаж. Привычно отпер замок своим ключом, привычно поцеловал встретившую его жену. И сразу увидел в ее глазах необычную озабоченность и даже тревогу. Однако никак не отреагировал. Он знал, что его бесценная супруга чуть ли не ежедневно сталкивается с почти неразрешимыми проблемами, в мире которых, увы, приходится существовать российской благотворительности, и привыкла сама с честью выходить победительницей из критических ситуаций. Иногда он даже думал, что из нее получилась бы весьма успешная бизнес-вумен. Впрочем, словечко «бизнес-вумен» его коробило, он предпочел бы сказать по-русски - «деловая женщина», а Муза и в самом деле, без преувеличений, была деловой женщиной, прекрасно вела дела благотворительного фонда – в том числе и те, в которых деньги Фонда вкладывались в коммерческие проекты с целью наращивания благотворительного капитала. Так что, если стряслось нечто из ряда вон выходящее, требующее его вмешательства, она скажет об этом сама.
Илья Ильич не спеша разулся, надел домашние, расшитые бисером туфли, привезенные два года назад из Марокко, и прошел в ванную – вымыть руки перед ужином и сполоснуть лицо. Муза Андреевна тем временем накрыла на стол – как обычно, на кухне.
Кухня у Сомовых была большая, в два окна, и фактически совмещала в себе и кухню, и столовую. Дом, в котором они жили, был еще послевоенной, так называемой сталинской постройки – с высокими потолками, просторной прихожей и тремя большими комнатами. Сомовы купили квартиру еще до того, как Илья Ильич сделался банкиром. Произошло это в лихие девяностые годы, в самом их начале, когда уже бурно дала о себе знать воровская чубайсовская приватизация, когда на металлолом резались пароходы и самолеты, когда заплату шахтерам и ученым задерживали месяцами, а стеклодувам платили стеклянными вазами. Илья Ильич встретил то лихолетье в должности декана экономического факультета, а Муза Андреевна работала в том же вузе преподавателем на кафедре иностранных языков. Третьим членом семьи был их любимейший сын Сережа, только что пошедший в школу. Жили они в однушке, которой великодушно расщедрился родной вуз. Денег катастрофически не хватало, несмотря на то, что и Илья, и Муза подрабатывали репетиторством. Именно тогда Сомов вспомнил свое детство, городскую свалку, палку с железным крючком и грязный мешок, в который он складывал тряпки, извлекаемые из вонючих мусорных куч. Тряпки эти мама потом стирала, сушила и сдавала в утильсырье. Работала она кассиром в сберкассе, зарплата была мизерная, а на ней была еще больная бабушка, нелегально, без пенсии, выбравшаяся в Пинск из колхоза с громким названием «Заря коммунизма». Отца же Сомов фактически не знал: кадровый военный, он был репрессирован после войны, когда Илье не было и двух лет, и пропал в лагерях. Наверное, потому Илья Ильич и любил так беззаветно своего сына, что ему самому не довелось вкусить отцовской любви.
Так вот, вспомнив тогда свое безрадостное детство, Илья Ильич решил, что сделает все возможное и невозможное, чтобы у его сына детство было счастливое. Он ушел из университета, собрал вокруг себя умных ребят, которым в вузе тоже ничего не светило, и создал фирму, которая давала консультации по ведению малого бизнеса, организовывала семинары и мастер классы, помогала в составлении бизнес-проектов и рекламных мероприятий. Сомов и его сотрудники мотались по всей стране, о фирме быстро узнали, их охотно приглашали – Петербург, Ярославль, Иркутск, Камчатка… И хорошо платили. На эти-то деньги Илья Ильич и купил сталинскую квартиру. А потом его заметил губернатор и предложил организовать и возглавить банк…
- У тебя что-то случилось? – спросил все-таки Илья Ильич, усевшись за стол и видя, что супруга его никак не решается поделиться с ним угнетающей ее информацией.
- Случилось, - почти обрадованно кивнула Муза Андреевна. Не знала она, как начать разговор, дожидалась, чтобы начал муж. – Ты помнишь полковника Коржавина?
- Конечно, помню. Что за вопрос? – Илья Ильич взял вилку и нож и приготовился разделывать речную форель, запеченную женой прямо перед его приходом. - Я хлопотал за него, нашел адвоката. Ему светило двенадцать лет, а обошлось шестью. И, если не ошибаюсь, он должен вот-вот выйти на свободу.
- Да, он вышел. Два месяца назад. Сегодня у меня была его жена.
Илья Ильич оторвался от рыбы и посмотрел на супругу внимательным взглядом. Жену полковника он тоже помнил: небольшого роста, довольно изящная женщина, искусственная блондинка, звать – Нина Викентьевна. Он гордился своей прекрасной памятью, которая не тускнела с годами.
- О чем она просила?
- У ее мужа проблемы с работой. Профессии как таковой нет, тем более, что после тюрьмы…
- Это естественно, - пожал губами Илья Ильич. – Не он один такой. А что ж его друзья-офицеры не поддержат? Где их кастовая взаимовыручка?
- Бог с тобой, Илюша! – вздохнула Муза Андреевна. – До революции, может, и была каста, а потом… Вспомни своего отца. Кто его поддержал? Кто поддержал вашу семью?
Илья Ильич не ответил, вопросы эти ответа и не требовали. Ответ был давно известен. В повисшем молчании, он принялся за еду. Муза же Андреевна в ужин, как правило, ничего не ела – только выпивала чашку зеленого чая с каким-нибудь крошечным пирожным, купленным по пути домой в ближайшей кондитерской.
Илья Ильич думал о полковнике Коржавине. О бывшем полковнике Коржавине. Семь лет назад, найдя для него хорошего адвоката и заплатив адвокату хорошие деньги, он совершенно искренне посчитал, что сделал для этого человека максимум возможного. Дальше – это уже судьба. Коржавин – взрослый мужчина, «настоящий полковник», должен дальше заботиться о себе сам. И не в такие переделки бросает судьба людей, не зря на Руси говорят: «От тюрьмы и сумы не зарекайся», надо уметь выходить с честью из любых передряг. Илья Ильич был уверен, что его собственный отец, вернись он из лагерей, сумел бы найти свое место в жизни, и никого не стал бы просить о помощи. А тут еще и не сам мужчина просит, а посылает женщину. Не красит его это, не красит.
- Она говорит – он вернулся инвалидом, - прервала молчание Муза Андреевна. Она сидела напротив мужа и смотрела, как он сосредоточенно ест, аккуратно выбирая кусочки рыбы и очищая тонкие кости. – Наверное, пытался качать там права – полковник, все-таки, и его сильно били.
- Тоже обычное дело, - кивнул он. – Бить там умеют. Не уголовники, так надзиратели. - Об этой стороне жизни он, к счастью, знал лишь по фильмам последних времен, но представить себе реальность ему было нетрудно. В детстве он не раз дрался с уличной шпаной. – И что, у него есть справка об инвалидности?
- Я не спрашивала. Скорее всего, нет – кто ж ее даст так запросто? Может, ты его в охрану возьмешь?
Илья Ильич оторвался от рыбы и удивленно поднял брови:
- Инвалида? В охрану? Музочка! У меня не благотворительный фонд. У меня банк! У меня в сейфах лежат настоящие деньги! И не дай Бог, если какие-нибудь придурки в самом деле захотят его ограбить! Чем мне поможет твой инвалид? Что мне потом скажут вкладчики?
- Ну, ладно. Ну, не в охрану. Но чем-нибудь мы можем ему помочь?
- Музочка! Я тебя обожаю, ты знаешь. Твое доброе сердце всем известно, и к тебе идут сотни людей. Но ведь всем на свете помочь невозможно. Даже Господь Бог не в силах сделать этого. По-моему, семье Коржавиных мы уже достаточно помогли, надо бы им и честь знать.
Илья Ильич вернулся к форели. Над столом опять повисла тишина. Но через минуту Муза Андреевна вновь ее нарушила.
- Еще жена Коржавина сказала, что их сын… Пока отец сидел, мальчик попал под влияние наркоманов и сам стал наркоманом.
- И что? – спросил муж, разжевывая последний кусок ароматной белой мякоти, пропитанной лимонным соком.
- Просит помочь с лечением.
- Ну, так помоги. На то у тебя и Фонд. Ты ведь и наркоманам помогаешь. Разве я против? Правда, ни один еще не излечился, все идут в рецидив, но я все равно не против. Деньги у тебя есть.
- Тут нужны огромные деньги. Она просит отправить ее сына в Швейцарию, на пять лет. Там есть специальный пансионат, где вылечивают с гарантией.
Тут Илья Ильич посмотрел на жену с особым интересом. «Все-таки, она не «деловая женщина». Она просто женщина. Женщина с большим любящим сердцем. Как называл ее Сережка? «Моя маленькая мама!» Да, маленькая мама с большим сердцем. Она готова выложить эти огромные деньги, чтобы спасти чужого сына, раз уж невозможно вернуть к жизни собственного. Но таких денег у нее нет, и она смотрит на меня, как на всесильного джинна, который может выполнить любое ее желание».
- Передай Нине Викентьевне вот что. Пусть ее муж свяжется со мной, пусть подойдет. Я хочу сам поговорить с ним, не через жену. Тут мужской разговор нужен, без экивоков.
Муза Андреевна согласилась с ним и принялась накрывать стол к чаю. Илья же Ильич прошел в гостиную и включил музыкальный центр. Они с Музой любили песни бардов, пристрастившись к ним в стройотрядах, находили в них душевный отклик и поддержку, и сейчас душа Ильи Ильича просила чего-то доброго, дружеского участия. Он поставил диск Городницкого.
«У Геркулесовых Столбов лежит моя дорога.
У Геркулесовых Столбов, где плавал Одиссей…»
Сомовы бывали у Геркулесовых Столбов. Два года назад. Именно тогда и были куплены в Марокко расписные сафьяновые тапочки. А вот Сережка там не бывал, и уже не побывает. А если отправить сына Коржавиных в Швейцарию, то и все их будущие поездки окажутся под вопросом. Подумать надо, крепко подумать.
Илья Ильич чуть прибавил громкость и под немудреные гитарные аккорды, созвучные простым, но задушевным интонациям Городницкого, геофизика и поэта, вернулся на кухню.
3
В семье Коржавиных в этот вечер тоже состоялся семейный разговор. Впрочем, семейным его назвать было трудно, поскольку десятиклассника Паши в тот момент дома не было, а семиклассница Алина безотрывно смотрела «Фабрику звезд». Демьян Маркелыч, тоже посидел бы у телевизора, послушал бы новости или спортивную передачу, но не отнимать же пультик у дочки? За шесть лет, пока его не было дома, девочка превратилась в девушку и на папу, вернувшегося оттуда, куда не всякий Макар гоняет своих телят, смотрела почти, как на пустое место. Привыкла уже к его отсутствию, к тому, что главная в семье – мама, которая и деньги зарабатывает, и за несделанные уроки может шею намылить, и за невымытую посуду отругает. А папа – бывший полковник и бывший зэк – что с него взять? Он даже работу найти не может.
Да, не может! Хоть и прописано в законах, что человек, отбывший наказание, имеет такие же права, как и все прочие, но на самом деле – это клеймо на всю жизнь. Ну, ладно, в войска нет возврата, но вертолетчиком ведь он быть не перестал! Летного диплома его никто не лишил! Однако, и в гражданском аэропорту, и в школе ДОСААФ, и даже в частной авиакомпании ему отказали. Отказали те самые люди, которые когда-то ходили у него в друзьях - когда он был при погонах и при должности. «Извини, Маркелыч, я бы взял тебя, но вдруг случится какое-нибудь ЧП? Сам знаешь, в авиации все бывает. Наедет комиссия… А у меня сотрудник со свеженькой судимостью!..»
Сегодня бывший полковник навестил своего бывшего зама по хозчасти, подполковника Тарасенко. Пять лет назад Петр Лукич Тарасенко вышел в отставку и организовал строительную фирму. В отличие от Коржавина, образование он имел универсальное - инженерно-строительное, да и опыта на хозяйственной работе набрался немало, не говоря уже о снабженческих связях, так что дело у подполковника пошло хорошо, фирма процветала. Бывшего начальника Тарасенко принял приветливо, достал из секретера початую бутылку коньяка и две рюмки:
- Со свиданьицем!
И в былые времена не худенький, сейчас он выглядел на зависть справным, походил на веселого колобка, только что ушедшего от бабушки и дедушки, благо, что и полысел изрядно, что ему удивительно шло.
Демьян Маркелыч неловко чокнулся с бывшим замом, выпил, не ощутив вкуса, и не зная, как приступить к разговору. Но тот начал первым.
- Рад тебя видеть, командир! Про здоровье не спрашиваю, понимаю: не с курорта вернулся…
- Это уж точно, не с курорта, - криво усмехнулся Коржавин. – А ты, смотрю, вполне процветаешь! – Он повел взглядом по стенам кабинета, обшитым дубовыми панелями, по натяжному потолку… - Как бизнес?
- Да какой там бизнес! – сделал фальшивую гримасу хозяин кабинета. – Стройматериалы дорожают, налоги душат, а тут еще комиссия за комиссией – пожарники, охрана труда, санэпиднадзор… И всем дай на лапу! И если ты думаешь, что это все, так ты видишь сладкий сон. У меня имеется еще и судебный процесс!
- Судебный процесс? – удивился гость. – Это с какого боку?
- Да все с того же – дольщики подали. Дескать, я незаконно повысил им суммы выплат. Дескать, это противоречит договору. А что мне делать? Стройматериалы дорожают, энергия тоже, налоги растут…
- А договору это действительно противоречит?
- Противоречит. Но кто ж знал, что цены так будут расти? Я было сунулся в банк за кредитом, так там так проценты задрали, что хоть застрелись! Дольщики не хотят понять: либо они дадут еще денег, либо вообще ничего не получат, а я обанкрочусь.
- И как ты думаешь: выиграешь процесс?
Тарасенко широко улыбнулся:
- Надо, Демьян Маркелыч, надо! Проигрыш для меня смерти подобен. Юрист у меня толковый, и в суде ходы есть; думаю, отобьемся. Ну, а ты с чем пожаловал? Ведь не просто так, мимо шел, решил заглянуть?
Коржавин опять криво усмехнулся.
- Да ты уж догадался, наверное. Работу ищу.
Тарасенко понятливо кивнул, наполнил рюмки:
- Еще по одной?
- Можно и еще.
- А что ж ко мне? Ты ж летун, вертолетчик. На гражданку пробовал?
- Пробовал. Не берут нигде.
- Понятно. Ну, а ко мне кем? У меня вертолетов нет.
- Да я на любую работу согласен.
Петр Лукич сделал непонимающее лицо.
- Извини, Маркелыч, что значит: на любую? У меня строительная фирма. Строительного образования у тебя нет. Кем я тебя возьму? Менеджером по продаже? Ты в торговле ничего не смыслишь. По рекламе? Тем паче. Начальником охраны? С твоей судимостью – упаси Бог!
- Возьми механиком, - предложил Коржавин.
- Ты имеешь в виду – главным механиком? – Лицо бывшего зама выразило интерес. – Да, механиком я бы мог тебя взять, но, видишь ли, у меня сейчас очень толковый главный механик, молодой, перспективный... Но я буду иметь в виду. Если освободится вакансия, я дам тебе знать.
Петр Лукич взглянул на ручные часы и хлопнул себя по блестящему лбу:
- О, черт! Мне надо бежать! – И, протянув руку к бутылке, спросил: - На посошок?
- Спасибо, Лукич, - вставая с кресла, ответил Коржавин. – Я в завязке.
Тот посмотрел удивленно, хмыкнул и убрал со стола коньяк и рюмки, а на Коржавина в этот миг навалилась такая безысходность, хоть иди к реке Пине, к мосту, и не прыгай в серую воду. Конечно, грузчиком или разнорабочим он мог бы устроиться хоть сегодня, но, во-первых, на эти работы нынче берут, в основном, азиатов и платят им соответственно, а во-вторых, не в его годы и с его подорванным здоровьем таскать мешки и носилки с бетонным раствором.
Демьян Маркелыч еще раз посмотрел на дочку, восхищенно внимающую нехитрым песенкам и телодвижениям телезвезд, и, порывшись во внутренностях секретера, извлек оттуда свои водительские права, лежавшие без движения почти полных семь лет. Это была его последняя надежда. На сегодняшний день права не были действительны, их требовалось обновить, пройти переаттестацию, но, в принципе, за них он мог зацепиться. Мужик он или не мужик? Мужик должен кормить семью, а иначе даже дочка-семиклассница будет смотреть на него, как на пустое место. Завтра же он сходит в ГАИ и все выяснит.
Приняв это решение, Демьян Маркелыч почти успокоился и тоже уселся на диван – не слишком близко к дочери – и стал смотреть шоу. В этот момент раздался звонок в дверь.
- Это мама, - не взглянув в сторону отца и не отрывая взгляда от экрана, объявила семиклассница.
Демьян Маркелыч поднялся и пошел в прихожую. Оказалось, что Алина не угадала. Пришел ее брат Павел. Не глядя на отца, он молча сбросил кроссовки и попытался прошмыгнуть мимо него в свою комнату.
- Стоять! – скомандовал бывший полковник, резко хватая сына за плечо. – А ну, посмотри на меня!
- А чего? – дернулся тот. – Что я сделал?
- Смотри в глаза. – Демьян Маркелыч повернул к себя лицо сына. Взгляд у Павла был заторможенным, расширенные зрачки казались бездонными колодцами, колодцами в никуда. Таких глаз он насмотрелся в зоне. Люди с такими глазами долго не жили.
- Где был?
- Где был, там нету. – Взгляд сделался дерзким, независимым. - Тебе-то что?
- Ты как с отцом разговариваешь?! Марш в комнату – уроки делать! Через час проверю.
Павел посмотрел на отца презрительно, быстро нагнулся, схватил кроссовки и выскочил из квартиры. Коржавин ринулся за ним, но юноша уже скатился по лестнице, и через секунду за ним хлопнула парадная дверь.
- С ним бесполезняк, - все также не отрываясь от телешоу, прокомментировала Алина. – Накурился, или наширялся. Мама вся извелась, а сделать ничего не может. У нас в школе таких половина, таблетками в открытую торгуют.
- Что за таблетки?
- А я знаю? Наркота какая-то, синтетическая.
- Схожу я в вашу школу, поговорю с директором, - пообещал Демьян Маркелыч.
- Дохлый номер, - спокойно ответила дочь - Учителя боятся, делают вид, что не видят.
В дверь опять позвонили.
- Вернулся! – удовлетворенно произнес Коржавин и опять пошел в прихожую, решив на этот раз говорить с сыном мирно.
- Теперь уж точно – мама, - бросила ему вслед Алина. Так оно и оказалось.
Нина Викентьевна всегда приходила домой усталой и нервной, не по ней была эта коммерция, эти торговые точки, оптовые рынки, наглые перекупщики, пьяные грузчики, сальные взгляды мужчин, разговоры, пересыпанные матами и прочее, и прочее. Об этом ли мечтала юная преподавательница русского языка и литературы, когда выходила замуж за бравого лейтенанта-летчика? Но жизнь повернулась не тем боком, пришлось ей наступать на горло своей песне. Безмерно виноватым чувствовал себя перед ней Коржавин, особенно увидев, что стало за годы его отсутствия с Павлом. «Все, - сказал еще раз он себе решительно, встречая жену в прихожей и принимая из ее рук тяжелую сумку с продуктами, - завтра иду в ГАИ. Уж в шофера-то меня возьмут. Не хватало еще и мне сидеть у нее на шее». Однако в глазах у супруги он заметил какое-то незнакомое свечение, похожее на отблеск несмелой, невнятной радости, и ему невольно передалась эта радость, происхождения и смысла которой он не знал. Просто он ощутил, как он любит эту усталую женщину, и ему почему-то показалось, что их жизнь вот-вот начнет изменяться к лучшему.
За ужином Нина рассказала ему о встрече с женой банкира Сомова.
4
Шишкин позвонил Сомову на другой же день.
- Ты вчера говорил что-то насчет льготного кредита, - непринужденно напомнил он после приветствия. – Так я согласен. Я могу подойти?
- Конечно, - ответил Сомов. – Подходи. Только не ко мне, а прямо в отдел кредитования. Я предупрежу.
Закончив разговор, он вызвал руководителя отдела кредитования, Петра Павловича Селиверстова и поручил ему лично обслужить клиента по имени Иван Шишкин.
- А отчество? – поинтересовался Петр Павлович, сорокалетний шатен со светлыми глазами, уловивший, что речь идет не о человеке с улицы. – Как к нему обращаться?
- Отчества не знаю, - сухо ответил босс. – Возьмете в руки его паспорт и прочтете. Для вас это обычный клиент, не более. Но кредит дать.
- Вас понял, - улыбнулся Селиверстов. – А сколько он просит?
- По-моему, пять миллионов. Он сам скажет, вдруг у него что-то изменилось.
Начальник отдела ушел, директор банка занялся другими делами. Сегодня ему предстояло принять участие в совещании у губернатора, надо было подготовить документы. Минут через сорок его оторвала от этого занятия секретарша.
- Илья Ильич! К вам ваш вчерашний посетитель. Просит срочно принять.
Тридцатилетняя мать-одиночка, Римма Васильевна, натуральная платиновая блондинка выжидательно смотрела на директора. Она была на редкость исполнительна и педантична, и очень дорожила своим местом.
- Пусть войдет, - кивнул Сомов и отодвинул чуть в сторону ноутбук, где готовил доклад для губернатора.
Шишкин вошел, едва Римма скрылась за дверью. Не вошел, а почти ворвался.
- Илья! Что за дела! Ты обещал мне льготный кредит, а твой цербер дерет с меня, как со всех – двадцать процентов!
- Неужели двадцать? – деланно возмутился Илья Ильич. – У нас для таких займов ставка…
- Ну, хорошо, девятнадцать и семьдесят пять! – согласился Шишкин, усаживаясь в непредложенное ему кресло. – Но это же стандартная ставка, а ты говорил о льготной.
- Это вчера я говорил о льготной, - пояснил Сомов. – Разжалобил ты меня вчера. А сегодня я подумал: ты успешный предприниматель, не инвалид, не калека… Никакого форс-мажора у тебя не стряслось, зачем же мне тебя унижать? Меня ж другие предприниматели уважать перестанут. Так что бери, что дают, друг мой Ваня, или шагай в другой банк – где с тебя, как ты говоришь, «сдерут» все двадцать пять процентов.
Шишкин смотрел на него, слушал и переваривал его слова, с видом недовольным и даже брезгливым, но не выказывал желания вскочить и хлопнуть дверью, или вновь обозвать ростовщиком и процентщиком.
- Я вас понял, герр банкир! – произнес он, изобразив на лице нечто вроде улыбки. – Для вас, финансовых воротил, мы все что-то вроде кроликов для удавов. Я знаю, что у тебя самые низкие ставки в городе, и конечно, у меня нет выбора – буду брать. Но ты мне объясни хоть, по старой дружбе, какого черта наши российские банки задрали такой высокий процент? Ведь мы же видим – за любой границей ставки в банках не доходят даже до пяти процентов! Так ведь не пускаете вы их на российский рынок, конкуренции боитесь!
- Знаешь, Иван, я сейчас очень занят, - с холодком в голосе ответил Илья Ильич. – Но по старой, как ты говоришь, дружбе, в двух словах, попытаюсь объяснить. Деньги российские банки получают из Центробанка. И получают, заметь, не бесплатно. Сегодняшняя ставка Центробанка – пятнадцать процентов. То есть, получив сто миллионов, я обязан вернуть сто пятнадцать. Плюс к этому я должен покрыть все свои расходы: коммуналку, аренду, зарплату сотрудников… На это уходит та самая, не доходящая до пяти процентов добавка, за которую ты только что похвалил заграничные банки. Так что, как видишь, мы ничуть не большие процентщики, чем наши западные коллеги.
- А Центробанк? – не сдавался Шишкин. – Откуда он берет пятнадцать процентов? С какого перепугу? Как может в стране развиваться бизнес, если Центробанк его фактически душит?
- Что-то он тебя еще не задушил, - усмехнулся Сомов. – Можно подумать, что ты первый день обо всем этом слышишь. Не строй из себя девочку. И извини, я действительно очень занят. Через полчаса у меня важное совещание, а я еще не все подготовил. Привет семье! Карпов разведешь – зови на рыбалку.
Других непредвиденных дел, встреч и разговоров в этот день у Ильи Ильича не случилось, все протекало в штатном режиме. «Наверное, Коржавин объявится завтра-послезавтра, - всплыло у него в мозгу в один из моментов, когда служебный «мерседес» перемещал его с одного совещания на другое. – Тянуть он не станет. Что тут тянуть, мужику нужна работа, нужно кормить семью. За шесть лет столько дыр накопилось! Но что же делать с запросом его супруги? – И, мысленно обратившись к супруге, он мысленно же и воскликнул: - Попали мы с тобой, Музочка! Ох, как попали!»
С полковником Демьяном Маркеловичем Коржавиным Сомов был знаком давно. Свела и сблизила их общая «мужская страсть» - рыбалка. Илья Ильич в ту пору только-только разворачивал свою банковскую деятельность, агитировал всех, кого можно, пользоваться именно его услугами, и в первую очередь – для зарплатных расчетов. Одной из организаций, которая в числе первых подключилась к его банку, была военно-воздушная часть, руководимая Коржавиным. Сомов лично ездил к полковнику, имел с ним беседу, плавно перешедшую в дружеский обед с принятием хорошего коньяка и задушевных бесед. Узнав, что директор банка любитель хорошей таежной рыбалки, бравый полковник-вертолетчик тут же предложил (как только выдастся случай) слетать в такое местечко, где даже царь-рыбу тайменя можно взять на блесну или на мыша.
Немало раз летали они в разные местечки, и тайменя брали, и хариуса, немало водочки выпили под ушицу. И Сережку Илья Ильич брал с собой пару раз, старался пристрастить сынишку к рыбалке. Но как-то не передалась Сергею папина страсть, не сделался он рыбаком. А вот посидеть в кабинете вертолета, подержаться за ручку управления – это для него было в кайф. Илья Ильич видел, как загорались глаза сына, когда ему казалось, что летающая машина слушается его. Конечно, вертолетом управлял первый пилот, но иллюзия у мальчика была полная.
Коржавин и в самом деле позвонил на следующий день. Сомов назначил ему время, отодвинув все остальные дела.
Когда бывший полковник вошел, Илья Ильич сразу обратил внимание на то, как изменился его облик. Семь лет назад это был уверенный в себе мужчина в расцвете лет, привыкший отдавать приказы и не сомневающийся в своем праве требовать их исполнения. Теперь его взгляд был ищущим, плечи - опущенными, цвет лица – землистым, а весь его вид производил впечатление человека растерянного и всегда готового к неприятностям. И лишь чудом сохранившийся в глубине серых глаз блеск говорил о том, что человек это еще не все для себя потерял и пытается сохранить хотя бы внешнее достоинство.
Илья Ильич поднялся из-за стола, шагнул навстречу товарищу по таежным рыбалкам, обнял его.
- Ну, здравствуй Демьян Маркелыч! Рад тебя видеть.
- Здравствуй, Илья Ильич! – ответил тот. – И я рад.
Илья Ильич усадил гостя на кожаный диван, попросил Римму принести чаю, присел рядом с бывшим вертолетчиком, похлопал его по колену. «Костлявенькое, однако, коленце! – ощутил он с горечью. – А ведь бугай был бугаем. Натерпелся, мужик, натерпелся!»
- Не спрашиваю, как там, знаю – не сахар, - произнес он. Римма тем временем внесла поднос с чаем и печеньем, придвинула к дивану низенький столик, и удалилась, бесшумно прикрыв за собой дверь. – Чем могу помочь?
- Извини, Ильич, - отвечал Коржавин. – Не хотел тебя напрягать. Нинель моя по своей инициативе к твоей супруге пошла. Ты и так для нас много сделал. – К чаю он и не думал прикасаться.
- Оставь это, - опять коснулся его колена Сомов. – Давай поговорим как мужики. Я всегда тебя уважал. Надеюсь, ты меня тоже. Настоящие мужики всегда должны выручать друг друга. И давай не будем напоминать друг другу, кто кому больше должен. Поэтому говори прямо – чем я могу тебе сейчас помочь?
Сомов хотел, чтобы Коржавин сам сказал. Ему было важно услышать, о чем тот сначала заговорит – о работе, или о сыне.
- Работа мне нужна, - немного помолчав, ответил Коржавин. – Не в дворники же мне идти, бывшему полковнику. Возьми хоть в охрану. С оружием, слава Богу, знаком, дисциплину знаю.
- Рядовым охранником?
- Хотя бы. Все лучше, чем дворником.
- По зарплате оно, может, и лучше, но в целом… - Сомов с сомнением смотрел на бывшего командира полка. – Полковника взять рядовым… Нет, Маркелыч, совесть меня замучает. А тебя гордыня заест. Начальником охраны тоже взять не могу. У меня хороший начальник охраны, увольнять его не за что. – Он задумался на несколько секунд, рука его потянулась к тонкой, с золотым ободком чайной чашке. Отхлебнув глоток, поставил чашку на место и вновь посмотрел на гостя. В глазах Коржавина застыла унылая тревога. – Ты ведь вертолетчик? Моторы знаешь?
- А то! – Лицо собеседника чуть оживилось, в глазах вновь появился проблеск надежды. - Само собой, как же без этого.
- У меня начальник гаража надумал увольняться. На юга его потянуло, в Краснодар. Права-то у тебя живы?
- Восстановим, это не проблема. – Казалось, даже румянец заиграл на щеках у бывшего вертолетчика.
- Ну, вот, давай восстанавливай и через неделю приходи. Как раз через неделю место и освободится.
- Спасибо, Ильич! – Едва справляясь с волнением, проговорил Коржавин. - Ну, спасибо! Ты настоящий мужик. Ты не пожалеешь! Ей-Богу!
- Ладно, ладно! – остановил его Сомов. – Я никогда ни о чем не жалею. Это последнее дело – сделать что-то, а потом жалеть. («Врешь, Илья! – тут же сказал он себе. – Ты никогда не перестанешь жалеть о том, что семь лет назад уговорил Коржавина дать вертолет, чтобы забросить своего сумасшедшего сына и его дружков на снежную гору. Но это особый случай. Я и только я виноват в том, что случилось. Однако отсидел шесть лет не я, а вот этот человек, у которого тоже есть сын, и этот сын в беде».) – Но ты ведь еще хотел о чем-то сказать? Говори, Демьян Маркелыч!
- Да, Илья Ильич, хотел, жена просила. Но не знаю, имею ли право. – Лицо бывшего полковника заметно оживало, на нем, хоть и в малой еще доле, появлялось уже воспоминание о былом достоинстве и в большей доле – выражение благодарности. – Да и не верю я в чудеса. Супруга верит, а я нет. Ну, ты знаешь, Нина твоей жене рассказала… Пашка, сын наш, на иглу сел. А игла – это дело серьезное! Видывал я таких. И у себя в части, и в зоне. Это не травка, и не «колеса». С иглы не слезают. С иглы только в могилу. Я бы жизнь отдал, чтобы Пашку спасти, но думаю – пустые это хлопоты. Это как смертельное ранение в живот. Больно смотреть, как человек умирает, а помочь нечем.
Сомов знал, что Коржавин участвовал в обеих чеченских войнах, и о том, что такое ранение в живот, знает не понаслышке. И все остальное он говорит правильно. Но…
- Ты вот что… - произнес он с мягкой, дружеской улыбкой. – Дай мне, что у тебя есть, по этой швейцарской клинике. Я разузнаю, что там за спецы, какие на нее отзывы… Если все действительно серьезно, я найду деньги. Но и тебе придется поучаствовать. Половину зарплаты будешь отчислять в благотворительный фонд. Согласен?
Коржавин прямо-таки расцвел. Спина его распрямилась, глаза расширились, брови распушились, губы растянулись в радостной улыбке.
- Еще бы не согласен! Был бы я верующим, я бы сегодня же молебен в твое здравие заказал, Ильич! Не знаю еще, как тебя благодарить.
- Благодарить рано, - остановил его директор банка. – Благодарить будешь, когда сын выздоровеет. А молебен лучше закажи за его здравие. И это ничего, что мы с тобой неверующие. Главное, поп в церкви верующий. Бог, он, как говорится, не фраер, он к попу прислушается. Ну, а сейчас, дорогой мой Демьян Маркелыч, извини! Дела, дела, дела!.. Супруге от меня поклон. Правильно она сделала, что пришла к моей Музе. Ты ведь мужик гордый, сам мог и не прийти, так бы и мыкался.
Коржавин пожал плечами, промолчал. Однако с дивана поднялся, протянул на прощанье руку.
- Спасибо еще раз. Значит, через неделю?
- Через неделю. И не забудь про Швейцарию. – Сомов протянул ему свою визитку. – Здесь есть электронный адрес. Скинь мне вводную.
Когда бывший полковник покинул кабинет и вошла Римма, чтобы убрать поднос с чайной посудой, Илья Ильич, все еще сидевший на диване в задумчивой прострации, обратился к ней с вопросом:
- Простите, Римма, я до сих пор не знаю: у вас сын или дочь?
Она улыбнулась с некоторым удивлением.
- Дочь. А что?
- Сколько ей лет? Как звать.
- Семь. А звать Бэла.
- Бэла? Редкое имя.
- Это из Лермонтова, из «Героя нашего времени». Помните? Мой любимый писатель.
- Я тоже люблю Лермонтова. Но больше как поэта.
- А мне его проза нравится. Лаконичная, чеканная.
- И все у вас в порядке? Вы ни о чем не хотели бы меня попросить? – Сомов смотрел на секретаршу чуть ли не с мольбой. Ему очень хотелось, чтобы она о чем-нибудь попросила – для дочери, или для себя. Но она опять улыбнулась и покачала головой:
- Спасибо. У меня все в порядке. Квартира у нас с Бэлой есть, зарплата у меня хорошая. – И повторила: - Спасибо! – И вышла, как всегда бесшумно затворив за собой дверь.
- И слава Богу! – сказал сам себе Илья Ильич, освобождаясь от задумчивости. – Слава Богу, что не всем нужна моя помощь. Потому что всем я помочь не смог бы, даже если бы мне этого и хотелось. – И вдруг добавил, едва слышно, затаенно, для самого себя: - А ведь она могла бы родить мне сына! – И ему стало совсем тоскливо.
Вернувшись домой, Коржавин радостно пересказал жене содержание разговора с Сомовым.
- Не верил, честно говорю, не верил! – повторял он с сияющим видом, обнажая в улыбке зубные протезы, покрытые под цвет золота дешевым нитридом титана, вставленные ему еще в лагерной больничке. – И идти к нему боялся. Боялся, что как и все, повздыхает, предложит разовую денежку и отошлет на биржу труда. У меня, мол, не собес! Но Сомов – мужик! Уважаю! За таким бы я куда угодно пошел!
- Погоди! Хватит тебе его расхваливать, - прервала его Нина Викентьевна, внимавшая мужу с заметным выражением недоверия на лице. – Я думаю, работу ты, рано или поздно, и без него бы нашел. Ты о главном скажи. Ты ему напомнил, что это он виноват, что ты нарушил закон и попал в тюрьму? И что еще не поздно и ему там очутиться?
- Ну что ты, Нин? – Коржавин посмотрел на жену недоуменно и даже как бы неприязненно. – У меня бы язык не повернулся. Что я, мальчик какой-то, что меня можно было против моей воли куда-то повести? Что сделал, то сделал, и шесть лет заслужил. И спасибо Сомову, что только шесть. И деньги адвокату он заплатил, а не мы с тобой, а он о них даже не вспомнил. Да и зачем мне было ему напоминать, если он и так пошел мне навстречу. И не охранником взял, как я униженно просил, а начальником гаража. Такого мне бы никто не предложил, это я тебе как бывший зэк говорю.
- Я смотрю, этот банкир совсем тебя обаял! – усмехнулась Нина Викентьевна. – Не банкир, а прямо ангел-спаситель! Ты, небось, так расчувствовался, что про сына уже и заикнуться постеснялся?
- Он сам спросил. Ты же его жене все рассказала, а она, разумеется, ему. А он умный мужик, видит, что я не решаюсь… Согласись, деньги-то нужны огромные, думаю, что и для банкира – сумма немаленькая…
- Много мы с тобой знаем про банкиров! Займы-то они под ого-го какие проценты дают! Себя они, поверь, не обижают. Ты не заешь, а я знаю! Твой Сомов с женой, между прочим, каждый год по всему свету мотаются. Бали, Австралия, Индия, Америка!.. Где только не побывали! Так что, не боись, деньги у них есть.
- Не знаю, - не сдавался Демьян Маркелович, - я чужих денег считать не люблю. Однако Сомов выслушал меня и обещал помочь.
Тут Нина Викентьевна замерла: ослышалась ли? Она почти на сто процентов была уверена, что директор банка откажет. Одно дело оплатить адвоката, зная, что и у самого рыло в пуху, и совсем иное – выложить сумму на два порядка большую – просто так, даже без напоминания об этом самом пухе. Что-то тут не то!
- В каком смысле? Чем он обещал помочь?
- В том самом. Оплатить нашему Пашке полное лечение.
- Ты не путаешь?
- Нечего тут путать. Сомов – мужик четкий, даром, что не военный. Вот визитку дал. – Он достал из кармана визитную карточку. – Здесь адрес электронной почты. Скинь, мне, сказал, вводную на эту швейцарскую лечебницу, я ее пробью, и если все у них именно так, как они говорят, я найду деньги.
Недоверие на лице женщины все еще оставалось, но медленно-медленно начала проступать радость, загорелись глаза, проступил румянец.
- Что так и сказал? «Я найду деньги»?
- Так и сказал. Я же говорю, мужик, что надо. Так что давай посмотрим, что у тебя есть по этим швейцарцам, и сходи к кому-нибудь, у кого есть интернет, отошли, чтоб не тянуть.
Она еще некоторое время молчала, сживаясь с радостью, с надеждой на лучшее, в которое уже давно не верилось, и одновременно думала, к кому лучше пойти. Интернет имелся почти у всех ее подруг (дети требовали), но не к каждой ей хотелось обращаться с такой просьбой. Придется ведь говорить о сыне, а ей ох как не нужны были их сочувствующие вздохи.
А Демьян Маркелович, тоже помолчав, добавил, что Сомов будет высчитывать у него в счет оплаты лечения сына половину зарплаты – в благотворительный фонд, через который и пойдет эта оплата.
- Так я и знала! – скривила губы Нина Викентьевна. – Поди, потом проверь, куда эта фифа наши деньги потратит! И это называется: он помог! За твою же зарплату!
- Окстись, Нина! – не удержался от возмущения муж. – Моей зарплатой нам бы за десять жизней не расплатиться с этой Швейцарией. Но должны ведь и мы внести свою долю! О нашем ведь сыне речь! Это просто справедливо.
- Вы, мужчины, только и думаете о справедливости. А мы, женщины, думаем о детях. У нас есть еще дочь, и ее нам еще растить и растить! Какая хоть она будет, твоя половина зарплаты?
- Я не спрашивал, но думаю, что нам хватит. Банковский все-таки гараж, не абы что. Шиковать, конечно, не будем, но вы ведь даже без моей зарплаты как-то жили.
- Жили! – вздохнула Нина Викентьевна и ничего больше не добавила. Из школы, где она преподавала химию и биологию, ей пришлось уйти и окунуться с головой в то, что называется малый бизнес. Чем только она не торговала в своих двух точках на так называемом «китайском» рынке! И одежда, и посуда, и даже мебель!.. И все надо добыть по минимальным ценам, привезти, продать, вернуть взятые в банке деньги, положить кому надо на лапу, откупиться от бандитов… Не из телевизора знала она, что такое грабительские банковские проценты, оттого и не могла проникнуться к Илье Ильичу Сомову такой же искренней благодарностью, что и ее муж.
«Ладно, - сказала она себе, перебрав мысленно подруг с домашними компьютерами, - Схожу к Елене. Она недавно купила своим девочкам компьютер с модемом. От нее и отправлю письмо».
Елена Владимировна Дятлова была одной из трех женщин, семь лет назад потерявших в ущелье Аксу своих мужей. Ее муж, майор Александр Григорьевич Дятлов, командовал вертолетом, потерпевшим там аварию. Работала она врачом в гарнизонной больнице и в отличие от Нины Викентьевны, оставшись без мужа, профессию не оставила, в шальной бизнес не ушла, осталась верна гиппократовской клятве. На второй год вдовьей жизни она вышла замуж за приличного, хотя и немолодого человека, главного инженера большого завода, и вроде бы все у нее складывалось на зависть благополучно, однако, как говорят в народе: беда не ходит одна. Год назад у ее нового мужа обнаружился рак желудка, и он умер во время операции. После него остались кое-какие деньги, а также большая квартира в центре города, однако остались и наследники – бывшая жена и два сына, которые тут же заявили о своих правах. В итоге, офицерская вдова с двумя дочками-школьницами опять оказались, что называется, «у разбитого корыта».
Узнав от жены бывшего командира полка, что банкир Сомов согласился пожертвовать семье Коржавиных большую сумму на лечение их сына, Елена Владимировна спросила себя: «А почему такая избирательность? Почему мои дочери не должны получить свою долю благодеяний? Почему дети Иры Колесниковой и Даши Черевяк должны жить на копейки? Они тоже болеют – то одним, то другим, да и не в болезнях дело. Дети потеряли отцов! По милости Сомова, между прочим, по прихоти его сыночка, так что Сомов - наш большой должник, и пора ему об этом напомнить.
Она пригласила подруг в кафе и за чашкой «экспрессо» поставила тему ребром. Ирина, тихоня и молчунья, библиотекарь по профессии и призванию, а к тому же и прилежная прихожанка храма Покрова Пресвятой Богородицы, робко запротестовала, сказала, что не их дело судить и просить, но Елена ее строго поправила:
- Не просить мы должны, а требовать. А судить – это дело суда, и дай Бог, чтобы до суда дело не дошло. Нам деньги нужны, а не судимость для банкира.
Даша, учительница с тремя детьми, согласилась с ней без особых возражений, но, в конце концов, сдалась и Колесникова.
- Мы немного подождем, - пояснила подругам Дятлова. - Пусть Сомов оплатит лечение сыну Коржавиных, и тогда он у нас не отвертится!
5
Как уже говорилось, Сомовы каждый год вместе брали отпуск и уезжали в какое-нибудь путешествие. На это лето у них была запланирована поездка в Центральную Африку. В Северной Африке они бывали неоднократно, однажды побывали и в Южной, но там и там они видели множество европейцев, так называемых «белых», и им захотелось увидеть то, что можно было бы назвать «настоящей» Африкой, Африку африканцев. Порывшись в Интернете, они выбрали маленькую, малоизвестную в России страну Уганду. Страна находилась на экваторе, примерно в равном удалении от Атлантического и Индийского океанов, центральнее не придумаешь. Когда-то это была английская колония, поэтому в широком ходу там был английский язык, что сводило к минимуму трудности общения. Хотя сам Илья Ильич на английском изъяснялся с трудом, этот язык практически в совершенстве знала Муза Андреевна, много лет его преподававшая. Она списалась с фирмой, которая организовывала туры по Уганде, обговорила все детали. В частности, оказалось, что визу можно получить прямо на месте, в аэропорту Кампалы, столицы Уганды, что упрощало дело, не требовало остановки в Москве, которую сибиряки Сомовы не любили за суетность и огромность. Естественно, что весь тур они оплатили заранее, включая авиабилеты до Кампалы и обратно. Поэтому, несмотря на существенно изменившиеся к этому времени их финансовые возможности, супруги решили не ломать свои планы и в указанный в билетах день вылетели из Пинска.
В Энтеббе, аэропорт Кампалы, они прибыли ночью, за четыре часа до рассвета. Как они могли видеть, кроме них в самолете, привезшем их из Каира, не было ни одного белого. Сомовых встретил представитель турфирмы, молодой худощавый человек с кожей почти абсолютно черной и такими короткими волосами на голове, что он казался наголо остриженным. При близком рассмотрении было видно, что волосы у него растут неравномерно, а как бы «квадратно-гнездовым» способом, то есть геометрически правильно расположенными короткими пучками. Одет он был в черные брюки и белую рубашку с короткими рукавами. Звали его Боми У. По крайней мере, именно так он отрекомендовался, пояснив, что У – это фамилия.
Боми усадил русских туристов в видавший виды автомобиль неопределенной марки и повез в отель. Отель находился в центре Кампалы, а аэропорт – в пятидесяти километрах от столицы. Едва сев за руль, Боми сразу же извинился перед гостями за то, что ехать придется долго. «В Кампале ужасный трафик!» - белозубо улыбнувшись, пояснил он. И действительно, несмотря на ночное время, узкая дорога была буквально забита разнокалиберными машинами, в основном, легковыми, между которыми поминутно протискивались яростно рычащие мотоциклы, несущие на себе по два, по три, а то и по четыре седока.
- И куда же они все едут, на ночь глядя? - не удержалась от вопроса Муза Андреевна.
- Ночь уже заканчивается, - охотно пояснил водитель. Илья Ильич обратил внимание, что руль в машине находится справа (что, впрочем, не было редкостью уже и в России, наполненной японским и корейским утилем), однако и движение здесь было в отличие от России и Европы левосторонним. «Британское наследство!» - сообразил Илья Ильич. А Боми У добавил: - Когда они приедут туда, куда им нужно, будет уже утро.
- А мы? - спросила Муза Андреевна. - Мы тоже приедем утром?
- Я очень надеюсь! - ответил угандиец, и вновь сверкнула его ослепительная улыбка.
- Ты представляешь, - обратилась она к мужу. - Он говорит, что мы будем тащиться в этой пробке до утра. В Интернете об этом не было ни слова!
- В Интернете ничто не появляется само. Вот вернемся в Россию, ты и выложишь в Интернет свои впечатления.
; Я выложу их прямо здесь, - пообещала Муза Андреевна. - Вот доберемся до офиса турфирмы, и выложу!
; Не советую, милая! Не вертолет же им было за нами высылать. Лучше поспи. Дорога, кстати, неплохая, почти не трясет. Мы хотели увидеть настоящую Африку, вот она и начинается.
В гостиничный номер Муза Андреевна вошла с немалой опаской. О гостиницах она в интернете как раз читала. Люди писали, что, в целом, номера в Кампале довольно приличные, вполне европейские, только бывают перебои с водой и электричеством. И еще — там можно встретить огромных африканских тараканов, которых в Уганде почему-то называют «кукарача». Муза Андреевна, кроме английского, французского и немецкого довольно неплохо знала испанский, и удивилась, услышав в далекой экваториальной Африке это слово. Ведь «кукарача» по-испански как раз и означает «таракан». Откуда взялось в англоязычной Уганде насквозь испанское слово? В этот первый день «кукарача» Музе Андреевне не встретился. Зато прохлада, льющаяся из потолочного кондиционера приятно освежила.
; Располагайтесь! - гостеприимно блеснул неизменной улыбкой их провожатый. - Сегодня у вас день отдыха, а завтра мы поедем в национальный парк Бвинди. Там вы увидите горилл. Это единственное место в Африке, где вы можете увидеть диких горных горилл! А оттуда — в парк королевы Елизаветы, где живут гиппопотамы и древесные львы. - И, видя выжидательные лица супружеской пары, добавил: - Покушать рекомендую в ресторане через дорогу. Там хорошая европейская кухня. Воду из крана не пейте, купите бутылочную. Надеюсь, прививки от желтой лихорадки вы сделали? - Сомовы дружно и молча кивнули. - От малярии, к сожалению, прививок еще не придумали, так что купите в аптеке таблетки. В случае чего, они немного помогут. Но самое главное — правильно пользуйтесь москитными пологами. - Боми рукой указал на светло-зеленые сетчатые сооружения, устроенные над каждой кроватью. - Москитов у нас немного, но среди них высокий процент малярийных.
; А где можно обменять доллары? - поинтересовался через супругу Илья Ильич.
; Только в банке. Ближайший банк за углом. Как выйдете из отеля, сразу налево.
; А какой здесь курс?
; За один доллар дают около двух тысяч угандийских шиллингов. - Боми опять улыбнулся – на этот раз предельно широко. - Вот такая у нас дешевая валюта! Советую обменять сразу все сумму, которую вы планируете потратить. Потом, в поездках, будет трудно найти отделение банка. Да и курс там будет менее выгодный.
; А какая нам нужна сумма? - задала резонный вопрос Муза Андреевна, которая уже прошлась по номеру, потрогала постели и убедилась, что белье на них не слишком свежее.
Угандиец посмотрел на элегантную белую женщину, потом на солидно державшегося белого мужчину, и ответил:
; С учетом того, что трансфер и отели у вас уже оплачены, думаю, вам на двоих хватит трех тысяч долларов.
Лицо у Музы Андреевны вытянулось.
; Три тысячи долларов? На две недели? - Она вопросительно посмотрела на мужа. Тот только пожал плечами: куда, мол, деваться, раз приехали. Деньги у него имелись. - Вот уж не ожидали, что в Африке такие цены!
Мистер У опять улыбнулся, и на этот раз его улыбка была снисходительной.
; Уинстон Черчилль назвал Уганду жемчужиной Африки. Жемчуг не может дешево стоить. Только в Уганде можно за один приезд увидеть и горилл, и львов, и бегемотов, и жираф! А Нил? Именно у нас берет начало эта великая река, именно в его истоках появился первый человек...
; Ну, насчет человека вы загнули! – перебила его Муза Андреевна и, обратившись к мужу, перевела тому последнюю фразу угандийца. Илья Ильич засмеялся и сказал: - Бог с ним! Каждый расхваливает свой товар, как умеет. Спроси лучше: во сколько завтра утром будет отъезд.
Муза Андреевна спросила. Представитель турфирмы с готовностью ответил:
- Ровно в десять. Вы успеете позавтракать. До свидания! - И вышел из номера.
- Ну что ж, - после некоторого молчания подвел итог Илья Ильич. - Думаю, что первым делом надо сходить в банк, потом — в ресторан, а дальше оглядимся.
; Лично я первым делом приму душ, - возразила Муза Андреевна. - Да и тебе советую. После самолета, а особенно после этого ужасного трансфера я кажусь себе протухшей копченой селедкой.
; Да, конечно, - согласился Илья Ильич. - Душ — это само собой. Это обязательная программа.
Освежившись и переодевшись, супруги вышли на улицу. Вопреки их ожиданию, изнурительной жары, которую они ожидали встретить на экваторе, не было, как не было и палящего африканского солнца. Над городом висела белесая мгла, сквозь которую едва просвечивало какое-то невзрачное желтое пятно. Улица была забита автомобилями, сквозь медленно движущуюся череду которых непринужденно и не торопясь, проходили в разных направлениях люди. Все они были черными! Сомовы бывали в разных странах мира, видывали разные города и разные цивилизации, но всегда они видели в толпах аборигенов людей других рас, с другим цветом кожи. Здесь цветовая палитра сузилась до предела. Конечно, если хорошо приглядеться, можно было видеть, что люди на улицах Кампалы не совсем черные. Цвет их кожи варьировался от цвета эбенового дерева до цвета кофе средней заварки. Но Сомовым не попался на глаза ни один человек с желтой кожей, характерной для азиатов, не говоря уже о белых, европейцах.
; Удивительное дело! - заметил Илья Ильич. - Прямо затерянный мир какой-то! Можно подумать, что мы здесь единственные туристы.
; Наверное, нам просто не повезло, - возразила Муза Андреевна. - Все ж таки это «жемчужина Африки!» Должны быть туристы. Наверное, они сразу разъезжаются по этим самым национальным паркам. Другое дело, что здесь, в столице, естественно, имеются различные посольства и другие представительства разных стран. Их-то сотрудники должны здесь быть!
; Сидят по офисам, - высказал предположение ее муж. - Чего им шататься по душным улицам. Но вот так, с непривычки, глядя на эти черные физиономии, оторопь берет.
Банк встретил их не слишком дружелюбно. А если более точно — их встретил неулыбчивый охранник в форме цвета хаки, вооруженный древним автоматом Калашникова с большим деревянным прикладом. Он открыл на их стук запертую изнутри входную дверь и молча, напряженно смотрел на них.
; Здравствуйте! - заискивающе произнесла Муза Андреевна. - Нам нужно деньги поменять, доллары! Нам сказали, что в этом банке есть обменный пункт.
Охранник еще немного помолчал, затем отодвинулся в сторону, освобождая проход, и сказал:
; Прямо по коридору. Там в холле подождите.
Они прошли в небольшой холл, пол которого был покрыт гладкой каменной плиткой, а на стене висела картина, изображающая двух слонов на фоне саванны. На другой стене висели большие плоские часы. В холл выходили три двери без всяких табличек, и все они были закрыты. Работал кондиционер.
Сомовы увидели также два кресла, обшитых кожзаменителем, и уселись в них. Ждать так ждать. И тут они одновременно увидели в противоположной стене маленькое квадратное окошечко, тоже наглухо закрытое.
; Наверное, это касса, - предположил Илья Ильич. - Может, постучать?
- Ага! - хмыкнула Муза Андреевна. - А оттуда — пулемет! Лучше подождем.
Через несколько минут одна из дверей открылась, и из нее горделивой походкой вышла стройная дама средних лет с высокой прической. Цвет лица у нее был близок к цвету горького шоколада, но его черты были безукоризненными.
; Здравствуйте! - остановилась она перед Сомовым, лишь скользнув взглядом по его спутнице. - Чем я могу вам помочь?
Илья Ильич и Муза Андреевна поднялись с кресел одновременно, и Муза Андреевна сказала с принужденной улыбкой:
- Мы туристы из России. Мы хотим поменять доллары на местную валюту.
Илья Ильич тоже улыбнулся и произнес:
- Да. Доллары. - На это его навыков в английском хватило.
- Какую сумму вы хотите поменять? - спросила дама тоном надзирательницы исправительного учреждения.
- Три тысячи, - сказал Муза Андреевна. - Три тысячи долларов.
- Хорошо, - благосклонно кивнула темнокожая красавица. - Подождите немного. Касса откроется... - она кивнула в сторону окошечка, - и вас обслужат.
Она повернулась и пошла обратным ходом, к двери, из которой вышла.
- Скажи ей, - торопливо обратился Илья Ильич к жене, - что я русский банкир и хотел бы побеседовать с директором их банка.
- Зачем? - недоуменно спросила Муза Андреевна. - И о чем?
- Просто побеседовать. Поговорить об угандийской экономике, о финансовой политике...
Красавица между тем уже скрылась за дверью.
- Давай сядем и будем ждать, когда откроется касса, - с легким нажимом в голосе предложила Муза Андреевна. - Мы не для того прилетели в Уганду, чтобы ты и здесь оставался директором банка. Отдыхай!
Сомов вздохнул и опустился в кресло. Где-то вдалеке, в конце коридора, брякнул автоматом охранник. «В самом деле, - подумал он, - зачем отрывать от дел занятого человека. Сам не люблю тратить время на случайных посетителей. К банкиру надо идти с предложением, а что я могу предложить? Конечно, любому банку нужны деньги, а здесь, в Африке, тем более. Деньги, допустим, я могу предложить, но под какие проценты? Ни в одной стране нет таких ставок, как в нашей, никому наши деньги не нужны. И Ваня Шишкин, конечно, прав. Наш Центробанк лукавит, когда говорит, что его высокие ставки призваны противостоять инфляции. Инфляции ведь не плесень грибковая, которая сама заводится, от сырости. Инфляция оттого и растет, что предприниматель, взявший деньги под высокий процент, увеличивает цены на свои товары и услуги, чтобы было с чего вернуть кредит и обеспечить маломальский доход. А Центробанк стрижет нас всех, как овец, а куда его доходы уходят — даже мне непонятно»...
Из задумчивости его вывел голос жены:
- Илюша, ты что, обиделся? - спросила она, трогая его за плечо.
- Я? За что?
- Ну... Что я не пустила тебя к директору банка.
- Глупости, Муз. Ты была права. Нечего мне здесь изображать из себя банкира. Мы здесь — просто белые туристы, приехавшие посмотреть на горилл и носорогов. Африка для нас — большой зоопарк и больше ничего. Как думаешь, долго нам еще ждать? Есть хочется! Может, я все-таки постучу в окошко?
Муза Андреевна посмотрела в сторону кассы.
- Не надо. Кажется, они уже открывают.
И действительно. За окошком послышался легкий скрежет, и оно отворилось.
Следующим утром, правда, не десять в ноль-ноль, как было обещано, а почти в одиннадцать, наши герои погрузились во вместительный джип и двинулись в путь - к национальному парку Бвинди. На этот раз машину вел специальный водитель, а Боми У выполнял роль гида.
- Вам очень повезло, что вы приехали в это время года, - жизнерадостно вещал он, то и дело оборачиваясь к сидевшим на задних сидениях русским туристам. - В джунглях сейчас часто идут дожди, но они перемежаются с солнечными днями, и гориллы, промокнув под дождем, выходят обсушиться на солнечные поляны. Вот там-то их и можно легко увидеть.
- А как близко они к себе подпускают? – настороженно поинтересовался Илья Ильич (разумеется, через супругу).
- Вообще-то они, как правило, не подпускают людей ближе, чем на полкилометра, и наблюдать за ними можно только в бинокль, - последовал жизнерадостный ответ. - Но сотрудники парка приручили несколько семей, подкармливают их, и к ним можно подойти метров на пятьдесят.
- То есть, они не такие уж дикие!
- Да, конечно. Но более дикие, чем в зоопарке.
Илья Ильич почувствовал нечто вроде подступающего к нему разочарования, которое тут же постарался отогнать. В конце концов, гориллы — это не самоцель. Они увидят загадочный Непроходимый Лес Бвинди, древесных львов и гиппопотамов, живущих в парке королевы Елизаветы, и много еще чего. Вокруг них — Уганда, «жемчужина Африки», надо сполна ею насладиться. Ведь очень может статься, что это их последняя поездка в далекие страны.
- Раньше в горах Бвинди жили племена пигмеев, - заученно продолжал гид. - Это были совсем дикие племена. Они совсем не носили одежды, охотились на все, что двигалось (в том числе, на горилл) и даже ели людей. Их пришлось переселить в другое место, а парк стали охранять солдаты. Нам с вами тоже дадут двух солдат, которые будут нас охранять.
- От пигмеев? - удивилась Муза Андреевна.
- Не только. Сами гориллы тоже представляют опасность. Те, которые неприрученные. Иногда они подкарауливают туристов и нападают на них. А еще на территорию парка забредают нехорошие люди из Конго. Они могут ограбить или похитить туристов, а потом требовать за них выкуп. Оплата солдат включена в ваш тур, так что дополнительными расходами это вам не грозит.
Илья Ильич повернулся к жене и негромко спросил:
- И ты это знала?
Муза Андреевна пожала плечами.
- Они написали, что солдаты будут обеспечивать нашу безопасность. Разве на безопасности надо экономить?
- Что-то мне эта поездка начинает не нравиться, - заметно помрачнев, произнес муж. - Я - ладно. Я в крайнем случае и сам могу взять в руки автомат, на военной кафедре, слава Богу, научили. Но тебя я куда тащу?
- Никуда ты меня не тащишь. Все путеводители пишут, что Уганда — самая спокойная и безопасная для туристов страна Африки. Мистер У просто дразнит нас, хочет, чтобы мы не задавались и оглядывались на каждый шорох. Я думаю даже, что автоматчики — это просто лишний способ разводить туристов на деньги.
Они замолчали, мистер У о чем-то болтал на местном наречии с водителем, а джип вскоре свернул на грунтовую дорогу и заметно сбавив скорость покатил среди зеленых полей, перелесков и убогих деревушек, представляющих собой десяток-другой неказистых хижин, крытых серой соломой. Бросался в глаза кирпично-красный цвет дороги, контрастирующий с окружающей зеленью. Впрочем, Илья Ильич обратил внимание на то, что «зелень» растет тоже на красной почве. «Глина, - понял он. – Вся почва – это красная глина. Из нее только кирпичи делать! Вряд ли здесь хорошие урожаи, хотя и теплынь круглый год. Однако народу с мотыгами – видимо-невидимо!» В подтверждение его мыслей им начали встречаться импровизированные кирпичные заводики, где мужчины с обнаженными, лоснящимися от пота спинами копали лопатами глину прямо у дороги, наполняли ею небольшие дощатые формы и затем выкладывали кирпичные заготовки, словно песочные куличи, на небольшие площадки для просушки. Тут же возвышались закопченные печи для обжига кирпичей, большинство из них дымились.
- Спроси его, какая плотность населения в Уганде, - обратился Сомов к жене. – И каков средний заработок.
Муза Андреевна спросила.
- Если считать только сельскую местность, то примерно триста человек на квадратный километр, - ответил гид, уже без улыбки. – А средний заработок в день – один доллар. Это на взрослого человека, то есть один-два доллара на семью.
- А сколько человек в семье? – тут же спросила она. – Сколько детей?
- В среднем у нас по пять-шесть детей. – Тут Боми все же смущенно улыбнулся и добавил: - Я еще молодой, у меня всего трое детей.
Муза Андреевна обернулась к мужу и пояснила:
- Он говорит, что плотность населения – триста человек на километр, а заработок – один-два доллара на семью, в день. В семьях у них по семь-восемь человек.
- И население, естественно, в основном – сельское? – то ли спросил, то ли сам себе ответил Илья Ильич. – Десять квадратов земли на человека! Как же на этом можно прокормиться? На этой глине! У них же, наверняка, бешеная смертность?
- Надо думать, - кивнула Муза Андреевна. – Но можно, я не буду об этом спрашивать?
- Да, конечно, - согласился муж. – Мы в зоопарк приехали, а не на экономический форум.
И опять потянулось молчание, скрашиваемое лишь меняющимися, но довольно однообразными пейзажами. И путешественники невольно возвращались мыслями в далекую Россию, к заботам, от которых улетели всего два дня назад.
За несколько дней до отъезда Муза Андреевна встретила на улице Юлю, одноклассницу сына. Жизнерадостная, уверенная в себе, держащая за руку крепкого голубоглазого мальчугана лет трех, с густой, ярко-рыжей копешкой волос на голове.
- Муза Андреевна! Здравствуйте! – первой поздоровалась она, радостно подавшись к ней навстречу. – Как я рада! Как поживаете?
- Здравствуй, Юлечка! – вежливо ответила Муза Андреевна. Девушка ей нравилась, когда-то в нее был влюблен Сережа. – Я тоже рада тебя видеть. У тебя, смотрю, все чудесно. Сын замечательный! В отца, наверное?
- Да, нет. Отец у него не рыжий. Сами удивляемся, откуда гены прорезались.
- Славный мальчуган. Как назвала? – Сердце ее замерло в ожидании: вдруг скажет – Сережа! Но Юля, даже не почувствовав этого ожидания, счастливо улыбнулась и сказала:
- Георгий! Это Андрей назвал. В честь деда. Он у нас Георгий Победоносец!
Георгий, услышав свое имя, поднял голову и посмотрел на маму, потом посмотрел на незнакомую тетю и добавил:
- Я тоже всех драконов победю!
- Ну что же, - улыбнулась Муза Андреевна, с трудом удерживая в горле комок. – Желаю вам, Юлечка, счастья. А тебе, Георгий, победить всех драконов. Заходите как-нибудь, посидим, чайку попьем.
- Спасибо, Муза Андреевна! – ответила молодая мама. – Обязательно зайдем. Как-нибудь.
И они расстались, пошли своими дорогами, взаимно понимая, что «как-нибудь» вряд ли наступит.
«Это жизнь! – горько сказала себе Муза Андреевна. – Как поется в старой русской песне, «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда». А тут даже не невеста – просто бывшая одноклассница. Дай Бог ей счастья!»
Сережа Сомов был красивым, высоким юношей, его любили и друзья и девушки, и он был влюбчив. В Юлю он влюбился двенадцать лет, он даже давал маме читать свои и ее письма. Муза Андреевна сохраняла их в семейном архиве, в Музее Сына.
«Господи, Юля! Я люблю Тебя, люблю, люблю, люблю, люблю… Люблю, как никто в этом мире, я люблю Тебя, как другие любят жизнь, а мне она нужна лишь для того, чтобы отдавать ее Тебе. Все мои молитвы, сны, все мои мысли о Тебе, о нас… Все, о чем я молю бога – это Ты… Я думаю лишь о Тебе, и твой прекрасный лик будет жить в моем несчастном сердце даже после моей смерти».
И это в двенадцать лет!
Потом он влюблялся много раз, каждый раз «на всю жизнь». В четырнадцать лет, когда впервые съездил за границу, в Лондон, со театральной студией, влюбился в английскую девочку Тэфи. Ничего родителям не говорил, но им вдруг стали приходить фантастические счета за междугородние разговоры. Однажды отец его «застукал»: сын лежал, укрывшись с трубкой под одеялом, и тихо-тихо разговаривал на английском. «Что это за девочка? – спросили его они оба. – Кто ее родители?» «Какая вам разница! Вы не понимаете! Я ее люблю!» Родителям пришлось смириться, пришлось оплачивать многочасовые беседы. Слава Богу, эта «великая» любовь как-то угасла, счета перестали приходить.
А вот в восемнадцать лет с Сережей случилось что-то особенное. Он, конечно, снова влюбился, и снова без памяти, но кто на этот раз была его избранница – так и осталось тайной. Он учился уже в университете, возможно, это была его однокурсница, но даже своей «маленькой маме» он не открывал ее имя. Сережа упросил купить ему квартиру, и наверное, приводил туда свою возлюбленную, а родителям оставалось только ждать, когда их отношения созреют настолько, что он захочет предать их гласности. Музу Андреевну не раз подмывало нагрянуть к сыну как-нибудь вечерком, нежданно-негаданно, но она слишком любила своего Сереженьку, чтобы поставить его в такое положение. Где теперь его тайная пассия, что с ней, почему исчезла, не объявившись даже на похоронах?..
Муза Андреевна отвлеклась от воспоминаний и посмотрела на мужа. О чем думает он? Тоже о Сереже? Или о сыне Коржавина, которого незадолго до поездки в Уганду она вместе с Ниной Викентьевной отвезла в Швейцарию? Или о работе, о которой он думал всегда?
Последнее предположение Музы Андреевны было верным, она хорошо знала своего мужа-работоголика. Илья Ильич думал о проекте, в который его вовлек неугомонный губернатор Треухов, как ранее вовлекал во многие другие. Проект заключался в привлечении в экономику области иностранных инвесторов. Речь шла о китайцах, которые сделали предложение о совместной заготовке и переработке леса. Совместность заключалась в том, что китайцы брали на себя собственно лесозаготовку, то есть валку леса и превращение его в сортовые бревна, а также поставку и монтаж оборудования для его переработки в товарные доски и брусья, и для производства мебели. Последнее было особенно ценно, так как давало возможность создать несколько сот рабочих мест и освоить современные деревообрабатывающие технологии. Треухов надеялся, а вместе с ним и банкир Сомов, что такая мебель будет конкурентоспособной даже на внешнем рынке. Правда китайцы ставили и некоторые условия. Во-первых, половину кругляка они будут вывозить в Китай, во-вторых, на выделенных им лесных участках они будут полными хозяевами: вплоть до того, что сами будут их охранять, и никакие российские власти не будут вмешиваться в их дела. То есть, внутри России будет существовать маленький Китай.
Илья Ильич уже слышал о подобных концессиях китайцев на Дальнем Востоке. Там они арендовали плодородные пахотные земли, на которых выращивали овощи, картофель и сою. После их ухода, когда кончались сроки аренды, земля становилась совершенно бесплодной, из нее были вытянуты все соки, китайцы знали, как это делать. Не превратится ли и тайга после ухода китайцев в мертвую пустыню? Тут нужно все взвесить и продумать, нельзя идти у них на поводу, нужно оставить за собой какие-то способы контроля их деятельности в тайге. Лучше поступиться какой-то частью доходов, но тайгу продавать нельзя. Так ведь нашим детям и внукам ничего не останется.
Последняя мысль вызвала у Ильи Ильича чувство гнетущей тоски. Какие дети? Разве у него есть дети? Разве будут у него внуки?.. На какой-то миг он почувствовал себя неизмеримо одиноким, пустынным жуком-скарабеем, катящим по раскаленным пескам свой навозный шар – без цели, без смысла, без результата. Кому останется то, что он сделает в этой жизни, кто оценит, кто поймет, кто скажет о нем искреннее доброе слово, перед тем, как бросить горсть песка на его гроб?.. Он опять вдруг вспомнил настороженный взгляд Риммы, прядь платиновых волос, упавшую ей на лоб, изгиб ее стана. Невольно заныло сердце: «Она могла бы родить мне сына!..» Но рядом сидела женщина, которую он любил, женщина, которая разделила с ним и радость, и горе выпавшей им совместной судьбы. Ради этой женщины он только и жил сейчас, только она составляла смысл его жизни. Илья Ильич обнял жену за плечи и мягко привлек к себе. Она так же мягко подалась к нему, спросила с улыбкой:
- Ты хочешь что-то сказать?
- Да, - ответил он. – Что я тебя люблю.
Она опять улыбнулась.
- Хорошо, что мы отказались от русскоговорящего гида. При нем ты бы не решился объясниться мне в любви в сердце Уганды.
- Ерунда! – ответил он. – Ты моя единственная и вечная любовь, и я не побоюсь сказать это при любых свидетелях.
Когда машина проезжала через деревни, водителю приходилось сбавлять скорость, которая и так была невелика, потому что чуть ли не под колеса бросались женщины и мужчины, наперебой предлагая печеные бананы, копченую рыбу, плоды манго и еще Бог знает что. И дети! Множество белозубых, с веселыми глазами и бритыми головками, оборванных, полуголых африканских детей. Они облепляли машину, бежали за ней, заглядывали внутрь и все как один кричали: «Money! We want money! Give me money!»
В каком-то большом поселке они остановились пообедать, а заодно и посетить места так называемого общего пользования. Вот там-то Муза Андреевна и увидела кукарачу. Да не одного! Огромные, жирные, похожие на вареные финики, они прямо кишели вокруг круглого «очка», черневшего в цементном полу туалета, ныряли в него, выползали обратно. Ее едва не стошнило, но от истерики она удержалась, и вышла из «заведения» пошатываясь, бледная, как льняное полотно.
- Боже мой! – прошептала она, лихорадочно намыливая твердым, серым, как мышь, обмылком, руки под почти таким же серым, алюминиевым рукомойником. – Куда и зачем мы приехали? Зачем нам эти горные гориллы? Тут сама в гориллу превратишься.
Илья Ильич, тоже посетивший место, куда даже король ходит пешком, эмоций не выказал. В русских поселках он видывал сортиры и покруче. В этом, угандийском, по крайней мере, не было удушливой вони. Во-первых, яма очень глубокая, во-вторых, устроена естественная вытяжка с помощью трубы, до чего в России не додумались. «Хотя, конечно, дело не в том, что мы глупее угандийцев, - тут же, сказал себе он, – просто у нас во всем сказываются неизживаемая лень и принцип «Сойдет и так!»
До конторы Национального парка, рядом с которым располагались бунгало для туристов, они добрались поздним вечером, уже в темноте.
- Завтра мы посмотрим шимпанзе и редких птиц, - объяснил усталым и безразличным ко всему русским путешественникам неутомимый мистер У, - а послезавтра отправимся к горным гориллам, в таинственные джунгли Бвинди! Надеюсь, вы согласны?
- Спасибо, вы нас очень обрадовали, - ответила ему Муза Андреевна. – Увидеть горных горилл – мечта всей нашей жизни.
Илья Ильич молча кивнул, хотя не понял ни вопроса, ни ответа.
Они провели в парке четыре дня, увидели шимпанзе и дивной красоты птиц, и даже, вроде бы (Вон, вон, смотрите! Прямо за теми деревьями!) углядели горных горилл, но - от себя самих они и не старались уже скрыть – особой радости им это не принесло. И когда профессионально жизнерадостный Боми объявил, что завтра он повезет сэра и леди Сомовых в парк королевы Елизаветы, леди устало сказала:
- Мы передумали. Мы не хотим в парк королевы. Везите нас назад в Кампалу.
Представитель турфирмы округлил глаза.
- Как? А гиппопотамы? А львы?
- Переживут. Приедут другие туристы и навестят их.
Боми У вопросительно посмотрел на мужчину. Тот утвердительно кивнул.
- Но почему в Кампалу? У вас в плане еще поездки на нильские водопады, в парк Рувензори… Мы не сможем вернуть вам деньги… Это не предусмотрено контрактом. – Он смотрел на них уже жалобно. Чувствовалось, что ему сильно нагорит от начальства, которое решит, что он чем-то не угодил клиентам, обидел их или даже оскорбил.
- Мы понимаем, - стараясь говорить мягко, но твердо, сказала Муза Андреевна. – Мы не собираемся требовать назад деньги. Просто у нас возникла срочная необходимость вернуться в Россию. Нам все понравилось, у нас нет претензий, и мы даже напишем вам лично благодарственное письмо. Но завтра вы отвезете нас в Кампалу. Впрочем, наверное, лучше прямо в Энтеббе, в аэропорт. Там ведь тоже есть отели, правда?
- Да, конечно, - заметно успокаиваясь, кивнул угандиец. – В Энтеббе хорошие отели, там часто останавливаются иностранцы. Хорошо, я отвезу вас. – И взглянув еще раз на обоих, грустно попрощался: - Спокойной ночи! – В его практике не было еще таких странных туристов, способных отказаться от сафари. Тем более, от оплаченного сафари! Эти русские, действительно, непостижимы!
А Муза Андреевна взяла мужа за руку, посмотрела ему в глаза – снизу вверх – и сказала:
- Я знаю, почему ты хотел поговорить с кампальским банкиром. Ты уже тогда затосковал по работе. Ты знаешь, я тоже… Когда мы ехали через эти нищие деревни, я с трудом сдерживалась, чтобы не попросить мистера У остановиться. Так хотелось увидеть поближе, как живут эти несчастные дети, помочь им… Но я понимала - это бессмысленно. Всем не поможешь.
Он печально кивнул.
- Да, милая, так оно и есть. Всем не поможешь, и всю работу не сделаешь. Тем не менее, ничего другого нам не остается. Оставаться здесь бессмысленно. Не надо было вообще сюда ехать. Если куплен пистолет, вовсе не обязательно из него стреляться. Надо возвращаться и работать. Для нас с тобой сейчас смысл только в работе.
6
По возвращении в Пинск Сомов сразу включился в дела, позвонил губернатору.
- Илья Ильич? – удивился Треухов. – Ты откуда звонишь? Из Уганды?
- Из Пинска, - с легким смущением ответил Сомов. – Заскучал я там, вот, вернулся. Ну, их, к богам, эти африканские сафари! Нам со своими сафари надо разбираться. Как там наш китайский проект движется?
- Это ты молодец! – пророкотал голос губернатора. – Молодец, что вернулся. У нас как раз в этом проекте еще один аспект появился, очень важный. К нему Москва и Питер подключаются…
«Опять Москва и Питер! – с застарелой тоской подумал Сомов. – Нигде без них не обойтись. До всего им дело, все на себя тянут!»
- И как же они подключаются? – вяло спросил он.
- В Москве принята сейчас стратегия кластерного развития регионов. Это значит, что различные организации близкого профиля (независимо от форм собственности) будут объединяться и координировать свои действия для повышения эффективности работы. При этом в кластер могут входить и зарубежные партнеры. В регионе можно создавать несколько кластеров разной направленности. Думаю, мы как раз начнем с деревообрабатывающего.
- Это что, нечто вроде треста?
- Треста не треста, но что-то вроде. Отличие в том, что каждое предприятие, входящее в кластер, остается юридически и финансово независимым.
- Иначе и быть не может, - подтвердил банкир. – Сейчас у нас не социализм, собственность частная. Поэтому я не очень понимаю, как такой кластер будет действовать.
- А вот для этого Москва наняла одну питерскую фирму, которая разработала концепцию создания и работы таких кластеров. Через неделю они к нам приезжают и проводят первое рабочее совещание. Я разослал всем предполагаемым участникам приглашения. Тебе тоже. Где-то у тебя оно должно быть.
- Ладно, посмотрю. Слышал я про эти кластеры, надо серьезно все обдумать.
- Думай, думай! – засмеялся Треухов. – У тебя голова большая! А я должен исполнять, у меня директива.
Они попрощались и одновременно вышли из связи.
«Кластеры, кластеры… - задумчиво произнес Илья Ильич. – Директива директивой, а надо посмотреть, с чем их едят».
Он пригласил своего зама, Игоря Константиновича Хейлица, с которым когда-то вместе начинал работу в кооперативе, и попросил найти в интернете все интересное, что пишут о кластерах, и проанализировать. Весь этот день и весь следующий он был занят рутинной банковской текучкой, встречами с бизнесменами, принял участие в двух совещаниях и в заседании ассоциации банков региона, и т.д. и т.п. На третий день он опять пригласил Игоря. Тот пришел с ноутбуком и сказал:
- Информации много, но вся она довольно однообразная.
- Это значит, что информации как раз мало, - возразил директор. – Если информация повторяется, она перестает быть информацией.
- Ты прав, - согласился Хейлиц. – В целом, можно сказать, что кластер – это некоторое объединение предприятий, организаций или лиц, направленное на повышение эффективности их действий.
Они уселись рядышком за большим столом, предназначенным для совещаний, и замдиректора открыл ноутбук.
- Это понятно, - кивнул Сомов. – Но люди и предприятия и так объединяются, если видят, что им это выгодно. Зачем правительство в это вмешивается?
- Ну, во-первых, как оказывается и как показано большой наукой – а за теорию кластеров гарвардский профессор Майкл Портер получил Нобелевскую премию – люди и предприятия не всегда видят, что им выгодно. И, тем более, – что выгодно всему обществу. А во-вторых, роль правительства в том и заключается, чтобы играть роль координатора, учитывать интересы всех и задавать стратегию долгосрочного развития. Ведь бизнес направлен на получение прибыли в минимальные сроки – годы или даже месяцы, а государство должно думать о поколениях.
- Не больно-то оно думает! – фыркнул директор банка. – Об инновационном развитии только красиво говорят на форумах, а деньги по-прежнему вкладывают в нефте- и газопроводы. Боюсь, что и разговоры о кластерах тоже останутся красивыми разговорами. Но, ладно, ты продолжай! Что такое кластер, мне более-менее понятно. А в чем суть кластерной стратегии? Что предлагает правительство? Как оно собирается стимулировать создание кластеров? Ну, и заодно… А надо ли их у нас создавать? Созрели ли мы до их создания? Мы же с тобой знаем: не все, что прекрасно работает в штате Нью-Джерси, будет так же прекрасно работать в Восточной Сибири.
Хейлиц кликнул пару раз встроенной мышкой и вызвал нужный файл.
- Вот смотри. По Портеру, для создания кластера необходимы следующие минимальные условия. Первым делом, на территории должны существовать несколько предприятий близкой направленности…
- Это само собой.
- Во-вторых, должна существовать инфраструктура, обеспечивающая связи между этими предприятиями…
- Это тоже понятно.
- В-третьих, необходимо наличие научных организаций, способных включиться в инновационные проекта соответствующей направленности…
- А это еще зачем? – На лице Сомова возникло откровенное удивление.
- А затем, что в современном мире бизнес только тогда может быть конкурентоспособным, а значит и выгодным, когда опирается на инновации. – Хейлиц бесстрастно смотрел на своего шефа. – У нас ведь как? Купили у итальянцев или у японцев производственную линию, запустили с горем пополам, обучили кое-как наших рабочих, и радуемся! Выдаем почти «их» продукцию! А они тем временем далеко уже впереди.
- Да, этот пункт трудно обойти, - согласился Сомов. – На сегодняшний день даже невозможно. – Наша наука никак не работает на задачи местных промышленников. По сути, они и не знают друг о друге.
- Вот кластер и должен их свести, - пояснил зам. – По крайней мере, так предполагается.
- На это нужны годы. И, конечно, взаимное влечение друг к другу. Сомневаюсь, что это вообще произойдет. Наш бизнесмен всегда найдет, что прикупить за бугром, чтобы чуть-чуть улучшить свою технологию. Не станет он вкладывать деньги в доморощенных кулибиных.
- И в-последних, - продолжал Хейлиц, - должна существовать атмосфера доверия между людьми, которые включаются в создание кластера.
Тут Сомов откинулся на спинку кресла и громко рассмеялся.
- С этого надо было начинать, мой дорогой! Какой нам к черту кластер! Мы ведь только-только от бандитского передела отошли, от воровской приватизации! О каком взаимодоверии можно говорить? Девяносто восьмой год что показал? Чуть только нарисовался дефолт, опять все стали друг друга топить, опять начались стрельба, рейдерские захваты и «заказухи». Штаты прошли этот этап лет сто, а то и двести назад, а мы в нем живем. Нет, такие кластеры не для нас. Нам бы обычный бизнес наладить, налоги бы уменьшить, процентные ставки… Об этом бы лучше государство думало, а не о красивых прожектах! Сколковский пузырь построили, теперь дутые кластеры хотят нарисовать!
- Ты знаешь, Илья, в мире имеется не только американский опыт, - терпеливо возразил его давний соратник. – Есть опыт Индии. Они создали Министерство микро, малых и средних предприятий. Что интересно, индийские кластеры, в основном, ориентированы на развитие традиционных, народных производств и промыслов, но с выходом их продукции на международный рынок. Министерство занимается подбором руководителя кластера, платит ему зарплату, обеспечивает кластер современным оборудованием. Там, в отличие от Америки, не идет речь об инновационном участии индийской науки, но вопрос доверия, как и у нас, стоит очень остро. Индийцы пишут, что на это уходят годы, и очень часто все рушится через несколько лет, если люди сталкиваются с чьей-то нечестностью.
- Вот, вот! – кивнул Сомов. – Для нас это химера. У нас это еще долго не пойдет. Ладно, спасибо, ты меня просветил.
- У меня еще есть материалы, - улыбнулся Игорь Константинович. – По Швеции, по Японии…
- Этого достаточно.
Сомов поднялся и, расправив плечи, сделал несколько гимнастических движений.
- Ну, скажи, Игорь: почему мы так любим надувать щеки, вместо того, чтобы заниматься настоящим делом?
Хейлиц тоже встал, закрыв свой компьютер и взяв его подмышку.
- Надувать щеки легче. – На его губах возникла тонкая, грустная, всепонимающая улыбка. - А за бездеятельность у нас еще никого не наказывали.
Еще через три дня Сомов сидел за большим овальным столом в большом доме краевого правительства, по левую руку от губернатора (по правую сидел министр промышленности) и с серьезным видом говорил о важности создания в крае кластера деревообработки. Перед ним уже выступили несколько человек. Вид у всех был деловой, озабоченный. Правда, глава самого большого лесообрабатывающего предприятия, холдинга «Сибирь» на это совещание не явился, прислав своего зама, а зам, когда спросили его мнение, небрежно заявил, что кластер им не нужен, «Сибирь» сама себе кластер. Еще кто-то (кажется, директор одного из местных НИИ) поинтересовался, будут ли выделены специальные деньги на создание кластера. Министр ответил, что кластер не будет являться юридическим лицом, поэтому никакого специального финансирования у него не будет. Каждый участник должен стараться добыть деньги по своим каналам. НИИ, например, – в виде гранта.
- Возможно также получение кредита: например, в наших пинских банках, - добавил он и взглядом указал на Илью Ильича.
Илья Ильич слегка приподнялся в кресле и широко улыбнулся сразу всем присутствующим, а про себя подумал: «Ну, вот. Треухов галочку поставил, перед Москвой можно отчитаться, региональный кластер создан. А на деле – очередной мыльный пузырь. Единственно, кому от него навар – хлестаковым из Питера». И он посмотрел на сидящего рядом с министром «хлестакова», молодого, нескрываемо самоуверенного парня лет двадцати пяти, называвшего себя модератором. Для Сомова не было секретом, что за создание ста-пятидесяти-страничной «бумаги» (концепции создания кластера) этот модератор уже положил в карман сто пятьдесят тысяч рублей – по тысяче за страницу. Сомов вспомнил, как мотались они с Игорем Хейлицем по стране, как проводили семинары и мастер-классы в лихие девяностые… Нет, они не брали деньги за концепции. Они действительно помогали людям открывать фирмы и производства, и рекламаций у них не было. Впрочем, рекламаций и тут не будет. Треухову важно отчитаться, а деревообработку он все равно будет организовывать – с кластером или без. Поэтому Сомов слегка повернулся к губернатору и спросил негромко:
- Так как же все-таки с китайцами? Будем пускать их в тайгу или нет?
- Останься, Илья Ильич, - деловито кивнул тот. – Надо поговорить.
Через несколько минут совещание закончилось. К Сомову торопливо приблизился Шишкин.
- Слушай, Илья, дашь мне еще один кредит?
- Конечно, - невозмутимо ответил тот. – Когда закроешь первый. Лесопилку хочешь купить?
- Вроде того – финскую. Я слышал, китайцы подключаются, будет дешевый лес.
- Ну, да. Дешевле только даром. А даром, знаешь, где?
- Знаю. – Шишкин оглянулся по сторонам, словно делал что-то предосудительное, и опять спросил: - Ну, так как?
- Где собираешься ставить?
- Думаю, в Воронцовке. Там были когда-то лесопилки, люди есть, инфраструктура…
Сомов взяв двумя пальцами Шишкина за лацкан пиджака, с ласковой улыбкой спросил: - Сколько надо?
- Двадцать миллионов.
- Всего то? А хочешь дам двадцать пять? Пять миллионов ты мне сразу вернешь, погасишь первый кредит, и двадцать у тебя как раз останутся.
- А проценты платить буду с двадцати пяти?
- Разумеется.
- Живодер ты, однако, братец!
- Как знаешь. – Сомов сожалеющее улыбнулся и двинулся на выход - к кабинету губернатора. Шишкин после секундного колебания поспешил за ним:
- Ладно, уговорил. Беру двадцать пять.
- Приходи завтра, - не оборачиваясь, на ходу бросил Сомов.
Иван Николаевич Шишкин искренне не понимал, отчего его бывший однокурсник относится к нему с нескрываемым пренебрежением. Конечно, Сомов сделал бурную карьеру, стал крупнейшим в области банкиром, с его мнением считается губернатор, этого у него не отнимешь. Ходят также слухи, что через подставных лиц он контролирует чуть ли не половину всего местного бизнеса. Ну и что? Ему просто повезло, вовремя поставил на призовую лошадку, сумел произвести впечатление на власть, сорвал куш. Сам по себе он ничего особенного не представляет, зарабатывать на процентах – дело нехитрое, это каждый сможет. А ты попробуй в реальном секторе поработай, когда тебя налоги и тарифы давят так, что ни вздохнуть, ни пукнуть. Взятки и распилы тоже забывать не надо, без них вообще в нашем мире ничего не делается. А то, что экономика держится на банках – глупый миф, который банкиры и придумали. Взять хотя бы Великую Американскую Депрессию тридцатых годов. Все банки Уолл-стрита тогда рухнули, но сильные компании типа Фордовской выстояли, потому что они производили и продавали реальную продукцию, а не векселя и обесцененные зеленые бумажки. Как там у Пушкина? «…Как государство богатеет, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет». Вот именно! Не золото, не деньги главное, а «продукт». Деньги не самоцель, они всего лишь инструмент для производства продукта. А эти банкиры-мироеды дают нам деньги лишь для того, чтоб взять потом у нас еще больше.
Легко ему сказать: «Стрельни у кого-нибудь пятерку!» Как будто речь идет о пятерке до получки. Те пять миллионов, которые дал Сомов, уже ушли в пруды, как в яму, их не вернуть, но на лесе можно отыграться, лесные дела сулят десятки миллионов, упускать их нельзя, тем более, что и опыт есть кое-какой, есть и связи. Слава Богу, снизошел, благодетель, пообещал кредит. Но с какой иронией»!..
Внутри у Шишкина все кипело. Вспоминая чуть ли не презрительную улыбку банкира, он ловил себя на мысли, что с удовольствием набил бы ему (при случае) физиономию, но попробуй набей, этакому медведю. Комплекцией Шишкин был далеко не медведь, - как говорится, - метр с кепкой, и пожалуй, единственное, в чем он превзошел однокашника – это в количестве детей. У Ивана Николаевича их было трое, и двое старших сыновей работали в его же компании, чем он немало гордился. Тут он вспомнил, что единственный сын Ильи несколько лет назад погиб, и ему стало как-то неловко – перед самим собой. Тут он Сомову сочувствовал, искренне и глубоко. В своих сыновьях он видел будущих продолжателей его дела, наследников, а что впереди у Ильи? Кому пойдут его миллионы? Коту под хвост?
На улице его ждала машина, старенькая японка «мицубиси». За рулем сидел старший сын Егор, в отца щуплый и белобрысый, в поношенной джинсовой куртке.
- Ну, что, пап? – спросил он, включая почти бесшумный двигатель и трогая с места. – Что там за кластеры собираются создавать? Нам навар с них будет?
- Очередная показуха! – отмахнулся Иван Николаевич. – Треухову надо отчитаться перед Москвой, вот и весь навар. Но у меня появилась интересная идея.
- Какая?
- Китайцы просятся валить лес в нашей области, и, как мне думается, Треухов им это разрешит.
- Ну и?
- Ну и появится много дешевого леса. Сечешь?
- Секу. Значит, наша лесная торговля накроется, да?
- Молодец, сынок, правильно сечешь, накроется. Поэтому я сразу сообразил: надо срочно переключаться на переработку. Время кругляка кончается, наступает время пиломатериалов. Поэтому я договорился с Сомовым о кредите на покупку финской лесопилки.
Егор посмотрел на отца со смешанным выражением удивления и восхищения на лице.
- Что, прямо сейчас и договорился?
- Прямо сейчас. На двадцать миллионов.
- Но ты же ему еще те пять не вернул?
Иван Николаевич горделиво улыбнулся.
- Уметь надо! Мы с Сомовым старые друзья, а Сомов – мужик правильный, друзей не забывает.
Некоторое время они ехали молча. Егор продолжал удивляться отцу, которого он вовсе не считал хватким бизнесменом и, к тому же, не подозревал о его дружбе с главным городским банкиром, а Иван Николаевич тихо улыбался и сам уже готов был поверить в эту дружбу, и радовался за сына, который хоть и на короткий миг, но проникся к отцу уважением.
Подъехали к перекрестку.
- Домой? – спросил сын.
- Давай на пруды! - коротко подумав, скомандовал отец. – Сейчас свистну Витьку с Колькой, шашлыки соорудим… - И он полез в карман за мобильником – звонить младшим сыновьям. Душа пела, хотелось по-русски расслабиться.
- А маму? – спросил Егор.
- Маму само собой. Мальчишки ее прихватят, я скажу.
У Музы Андреевны тоже накопились дела, пока она была в Уганде. Прежде всего, она связалась с Ниной Викентьевной, которая еще находилась в Швейцарии, и поинтересовалась, как там дела. Та радостно ответила, что все в порядке, Паша чувствует себя хорошо, в пансионате ему нравится, но родственников туда не пускают, связь с ним только по телефону. «Так что через два дня я уеду, - сообщила она. – Я так благодарна вашему мужу! Просто слов нет! Честно говоря, даже не ожидала, что вы с Ильей Ильичом найдете такие деньги».
«Если не ожидала, зачем же клянчила? – с невольной неприязнью подумала Муза Андреевна. – На что рассчитывала?» Но тут же устыдилась и одернула себя. Не клянчила жена полковника Коржавина, а просила. Просила помочь в великой беде. Сотни матерей обращаются в «Фонд памяти Сережи Сомова» с просьбами и получают там помощь. Вот и Нина Викентьевна обратилась. А что деньги большие, так ведь и беда большая.
Муза Андреевна вспомнила, как вдруг умер от наркотиков Сережин одноклассник. Какой переполох был тогда в гимназии, в лучшей гимназии города. Ведь там учились дети городской элиты, золотые мальчики и девочки – и вдруг такой скандал, такой ужас!
- Скажи, ты тоже это пробовал? – дрожа от страха, спросила она сына. – Скажи честно!
- Не бойся, мама! – ответил он с ясной улыбкой. – Я не такой дурак. Мне это не грозит. В мире есть масса вещей более увлекательных, чем наркотики.
Да, у Сережи было много увлекательных занятий. Он играл на гитаре, исполнял первые роли в театральной студии, писал стихи, делал великолепные художественные фотоснимки, прекрасно владел сноубордом…
При воспоминании о сноуборде к горлу Музы Андреевны подступил комок, а к глазам подступили слезы. За семь лет боль потери ничуть не притупилась, она только ушла немного внутрь, но легко давала о себе знать. И поэтому, наверное, ей понятна была боль других матерей.
- Муза Андреевна, - оторвала ее от невеселых мыслей помощница. – Тут к вам дама, из Воронцовки. Хочет поговорить. Вы свободны?
Дверь в коридор приоткрыта, «дама из Воронцовки» стоит за дверью, поэтому Софья обращается к директору Фонда на «вы». Воронцовка – это очень далеко от Пинска, на машине чуть ли не день езды по ужасным дорогам (как в Уганде от Кампалы до джунглей Бвинди).
- Конечно, Софья Валерьевна. Пригласите!
Женщина вошла и в нерешительности остановилась. Лет ей было около сорока, волосы русые, не очень умело уложенные в короткую прическу, макияж едва заметен, простое, как говорится, деревенское лицо, в ушах едва заметные золотые сережки, на правой руке тонкое обручальное кольцо, в руке пластиковая папка – по-видимому, с бумагами, на левом плече увесистая кожаная сумка,. «Наверное, прямо с автобуса, - вздохнула Муза Андреевна. – И сразу ко мне. К последней инстанции».
- Присаживайтесь! – пригласила она, указывая взглядом на стул, стоящий у стола. – Чаю хотите?
- Нет, спасибо! – улыбнулась посетительница, с заметным облегчением опускаясь на стул и ставя рядом увесистую сумку. – Не хочу вас надолго отрывать. – Она положила папку на стол перед собой и подняла серые глаза на Музу Андреевну. – Я из Воронцовки. Меня Анна Викторовна звать, Стенина Анна Викторовна. Я заведующая Домом культуры.
- Я слушаю вас, Анна Викторовна. – Муза Андреевна внутренне подобралась. Так было с ней всегда, когда ей доводилось выслушивать истории о людских бедах и одновременно придумывать, как людям помочь. Из Воронцовки к ней уже обращались. Обращалась мать-одиночка, сын которой страдал церебральным параличом. Ей помогли, приобрели для малыша специальные ходунки. А с чем приехала эта дама?
- Вот, посмотрите! – Анна Викторовна раскрыла папку и повернула ее к Музе Андреевне. – Конечно, снимки всего не передают, но все равно – посмотрите!
Муза Андреевна подвинула папку поближе к себе и начала доставать из нее большого формата фотографии. На первой был изображен фасад здания с треугольным фронтоном, над входом в который виднелась большая лепная надпись с частично обвалившимися буквами: «Дом Культуры». На втором – это же здание сбоку. Здесь было видно, что у здания отсутствует крыша. Далее следовали снимки различных помещений Дома культуры изнутри: обрушившаяся штукатурка, провалившиеся половицы, выбитые стекла… Особенно удручали фотографии, сделанные в библиотеке. Там, между книжных полок, буквально росли деревья, а по самим полкам горделиво вился лесной плющ.
- Крыша обвалилась пять лет назад, - пояснила заведующая. – За эти пять лет я к кому только не обращалась, в каких кабинетах не побывала, и в районе, и в области!.. Все отсылают один к другому, все обещают, а воз и ныне там. Как видите, в библиотеке уже деревья выросли, а улита все едет. Областные власти говорят, что это дело муниципальных, а муниципальные разводят руками и говорят, что наша Воронцовка – неперспективное поселение и без Дома культуры обойдется. Так она и будет бесперспективной, если Дома культуры не станет! Раньше молодежь хоть на дискотеки ходила, а теперь ей и пойти некуда! Уезжают!..
- Грустная история! – покачала головой Муза Андреевна, складывая снимки назад, в папку. – Очень вам сочувствую. Но тут я ничем не могу вам помочь. Наш фонд помогает людям, не организациям. Если бы вы просили за какого-то ребенка, или за инвалида… А здесь вы должны обращаться в государственные органы. Тем более, что ваш Дом культуры принадлежит государству.
- Да я пять лет обращаюсь к государству! – едва не разрыдавшись, воскликнула женщина. – Зарплату мне платят, а работать ведь невозможно! У меня все сотрудники уволились, кто - уехал, кто - куда, я одна бьюсь, как рыба об лед! Муза Андреевна! Если вы мне не поможете, мне никто уже не поможет. Я и смету составила на ремонт. Вот, посмотрите!
Она раскрыла сумку и достала из нее другую паку, поменьше.
- Какой ремонт! Какая смета! – остановила ее жестом директор фонда. – Судя по вашим снимкам, здание не подлежит никакому ремонту. Его надо сносить и строить новое. Если, конечно, надо. Но, повторяю, наш фонд заниматься этим не может. Если бы речь шла о больнице – этот вопрос мы еще могли бы рассмотреть. Особенно – о детской больнице. А Дом культуры – извините, это уж совсем не по нашей части. Поймите, дорогая Анна Викторовна! У нас очень ограниченные средства. Мы не можем отнять деньги у больных детей и отдать их на дискотеки для скучающей молодежи.
- Значит, молодежи остается только пить и колоться? - горько спросила заведующая Домом культуры и, не дождавшись ответа на свой риторический вопрос, забрала со стола папку фотографиями и поднялась со стула. – Очень жаль. А мне говорили, что вы поможете.
- И мне очень жаль, - так же поднимаясь из-за стола, сказала Муза Андреевна. – Но, увы, наш фонд не может решить все проблемы, от которых отмахивается государство.
Посетительница вышла, а Муза Андреевна опять опустилась в кресло и долго еще сидела, слегка оцепенев. Виды книжных полок, заросших плющом, не отступали от нее.
Вечером, за ужином, она рассказала мужу об этих полках.
- Это даже не Уганда, Илья! Это гораздо печальнее. В Уганде, хоть и медленно, но идет прогресс, а у нас – деградация… Двадцать лет прошло после отказа от советской власти... В кого мы превратимся еще через двадцать лет? При советской власти государство худо-бедно выполняло свои функции, а теперь?
- Воронцовка... Воронцовка… - Илья Ильич мысленно прикинул, где находится это село на карте края. Из гостиной лилась негромкая музыка. Сегодня ему захотелось классики, и он поставил Шопена. Звучала восьмая прелюдия. – Ты знаешь, Треухов показал мне сегодня китайский проект… Ну, я тебе о нем в общих чертах уже рассказывал. Китайцам отводится лес как раз недалеко от Воронцовки. А в самой Воронцовке – я точно знаю - планируется создание большого лесообрабатывающего предприятия и мебельной фабрики. Так что село это ничуть не бесперспективное, а даже наоборот. Можешь успокоить свою даму. Найдутся деньги и на Дом культуры.
- Ты уверен? – Муза Андреевна налила чай себе и мужу, поставила на стол сахарницу и молочник, а также вазочку с печеньем-курабье. – А когда лес вырубят, что будет с Воронцовкой? Она опять станет неперспективной?
- Ну, почему? Мебельная фабрика может работать и на привозном лесе. Но, в конце концов, ничто не вечно под луной. В других странах существуют те же проблемы. Истощаются, например, угольные шахты, и шахтерский городок умирает, люди перебираются в другое место…
- Наверное, в других странах людям есть куда перебираться. Находят где-то работу, снимают или покупают в кредит жилье… У нас, сам знаешь, с этим проблемы. Работу найти не так просто, жилье дорого… А зачем Треухов показывал тебе китайский проект? Ты в нем как-то участвуешь?
Она пытливо посмотрела на мужа. А он наклонил голову, не спеша налил в чай молока, от чего тот приобрел цвет мореного клена, и ответил задумчиво:
- Напрямую, вроде, не участвую. Однако через мой банк будут проходить китайские транши, и кроме того я готов давать кредиты для желающих в этом проекте участвовать. Но Треухов, ты же знаешь, держит меня за советника (что мне, конечно, лестно) и хочет, что бы я сказал ему: подписывать этот проект или нет.
- То есть, он еще не подписан?
- Нет.
- А как же я могу тогда успокаивать воронцовскую даму? Я ведь могу ее обмануть.
- Не слишком. Лесопилки и мебельную фабрику там все равно будет построена. Ты помнишь Ваню Шишкина? В стройотряды с нами ездил.
- Помню.
- Так вот, я ему на это дело уже кредит даю.
- А почему Треухов колеблется? Что-нибудь у китайцев его не устраивает?
- Вот именно. Китайцы ставят условие. На территории леса, который им отводится, они должны быть полные хозяева. Вплоть до того, что они сами ее будут охранять, как российско-китайскую границу. Грубо говоря, это будет маленький Китай внутри России. И что там внутри будет твориться – мы знать не будем.
- А как к этому отнесутся федеральные власти?
- А вот им на это сугубо наплевать, - усмехнулся Илья Ильич, отхлебывая золотистый ароматный напиток. – Треухов их пока и в известность не ставил. Но как только узнают, налетят, как саранча. Не власти, конечно, а те, кто возле власти кормится и власть подкармливает. Без москвичей у нас по стране ни одно дело не обходится. Это как особый налог.
- И на сколько лет этот проект?
- Аж на тридцать. По оценкам, как раз на тридцать лет этого леса должно хватить.
- Слушай, Илья… - Муза Андреевна вдруг задумалась. – А как в других странах? Там, где нет «зеленого моря тайги». В Германии, например. Из чего там делают мебель? Неужели все они из России лес привозят?
- Привозят, - кивнул Илья Ильич. – Но не весь. Только те породы, которые у них не растут – кедр, например. А остальное выращивают. Та же Германия уже сто лет почти полностью обеспечивает себя выращенным лесом. Вот так, Музочка! Рубят и сажают! Сажают и рубят! А мы только рубим. Посадки у нас – капля в море.
- Значит, после вашего китайского проекта рядом с Воронцовкой останется пустыня?
- Вся страна постепенно превращается в пустыню. Сидим на трубе, как на игле, а все остальное приходит в упадок.
Сомов невесело вздохнул, допил чай и поднялся со стула:
- Но это наша страна, и другой нам не дано.
- Ну что же ты ответил Треухову? – спросила Муза Андреевна. – Насчет китайцев.
- Я посоветовал не подписывать - на этих условиях. Посоветовал настаивать на совместном контроле на отводимой китайцам территории. Все-таки это российская территория, и на ней должны действовать российские законы.
- А он?
- Он сказал, что подумает. Краю нужны инвестиции, и будет жалко, если мы их упустим.
- Все ясно.
- А мне не очень. Игорь Аркадьевич умный человек. И совесть у него на месте. Не верю я, что он сделает такую глупость.
- Хотелось бы и мне верить, - грустно вздохнула Муза Андреевна.
7
Лето подходило к концу, последняя неделя августа принесла в Пинск холодные дожди и порывистые ветра. В один из таких серых и унылых дней в офисе «Фонда памяти Сережи Сомова» появились сразу три посетительницы.
Они вошли в кабинет все вместе и, молча оглядевшись, уселись на имевшиеся там стулья. Благо стульев оказалось как раз три. Сидели и некоторое время молча смотрели на Музу Андреевну. Та, несколько растерявшись, так же молча смотрела на них, переводя взгляд с одной на другую. Все трое были примерно одного возраста – от сорока до сорока пяти, одеты были просто, но явно по-городскому, достаточно модно, но не богато, во всяком случае, впечатления селянок не производили. И – странное дело! – Музе Андреевне они показались удивительно схожими между собой, словно сестры. Наверное, потому, что смотрели на нее с одинаковым выражением глаз, которые, хотя и были разного цвета, но роднились напряжением и колючестью взгляда.
- Здравствуйте! – наконец промолвила Муза Андреевна с вежливой улыбкой.
- Здравствуйте! – ответила та, которая сидела поближе, с зеленоватыми глазами и зеленым же шарфиком на шее. Остальные лишь слегка кивнули. Ни тени улыбок на лицах.
- Представьтесь, пожалуйста! – попросила Муза Андреевна. – И расскажите, что вас привело.
- Я Дятлова, - объявила зеленоглазая.
- Я Колесникова, - сказала вторая, с глазами цвета стали.
- Черевяк, - представилась кареглазая.
- Эти фамилии вам что-то говорят? – спросила Дятлова, в упор глядя на хозяйку кабинета.
- Конечно, - кивнула Муза Андреевна, сразу все поняв и вспомнив. – Они выбиты на памятнике в ущелье Аксу, вместе с именами моего сына и его друзей. Мы с мужем позаботились об этом.
В этот момент ей сделалось немного стыдно за то, что за семь лет она ни разу не повидала жен погибших летчиков, не познакомилась с ними. Ребят-сноубордистов похоронили на городском кладбище, экипаж вертолета – где-то в гарнизоне, а после похорон Муза Андреевна несколько месяцев была сама не своя. Потом же, когда ей в голову пришла идея создания фонда памяти Сережи, ее захватили организационные дела и проблемы, которыми она старалась заглушить не оставляющую ее боль. И все равно, и все равно…
- Я рада, что вы пришли, - сказала она и тут же поняла, что сказала глупость. Люди приходят сюда, когда у них беда, разве можно этому радоваться? – Простите, я не то сказала. – Муза Андреевна растерянно улыбнулась и покраснела. – У нас общая беда, и мы должны быть вместе – вот, что я имела в виду. Вместе мы можем помочь друг другу. Я буду рада, если смогу помочь вам.
- Беда у нас не совсем общая, - холодно возразила Дятлова. Муза Андреевна вспомнила: майор Дятлов был командиром вертолета, главным в экипаже. Видно, и жена его, то есть, вдова чувствует себя в этой тройке главной.
- Простите, как ваше имя-отчество? – спросила она. – А то, знаете, неудобно по фамилии.
- Елена Владимировна.
- Я не очень вас понимаю, Елена Владимировна. Почему вы сказали, что беда у нас не общая? Что вы имеете в виду? И зачем этот враждебный тон?
- А почему у нас должен быть дружеский тон? - опередила Дятлову сероглазая Колесникова. – Мы с вами не подружки!
- Конечно, вы нас не понимаете, Муза Андреевна, - чуть усмехнувшись, отвечала Сомовой вдова майора. – Вы – жена банкира, а мы простые вдовы простых офицеров…
- У вас погибли мужья, а у меня погиб сын! – чуть ли не с гордостью воскликнула Муза Андреевна. – А кто мой муж, это не имеет значения!
- Еще как имеет! – возразила ей третья вдова, кареглазая Черевяк. – Вы вот на мужнины деньги фонд организовали, чтоб память сына увековечить, а наши дети живут без отцов, в нищете!
- Так уж в нищете? – с невольной насмешливостью спросила Муза Андреевна, лишь краем сознания понимая неуместность этой насмешливости: больно уж возмутила ее напористость просительниц. – И сколько же у вас детей?
- У меня трое, - спокойно ответила кареглазая. – У остальных по двое. Вы пробовали прокормить троих детей на учительскую зарплату?
Все трое смотрели на жену банкира с ожиданием ответа. Однако вопрос, заданный ей и повисший в воздухе кабинета, был скорее риторическим. Муза Андреевна внутренне подобралась и, выжав из себя улыбку, примирительно сказала:
- Ну, хорошо. Я согласна, вам трудно. Матерям-одиночкам всегда трудно. Наш фонд помогает матерям-одиночкам. Какие у вас проблемы?
- Вы все еще не поняли, Муза Андреевна, - стараясь выдержать ровный тон, вновь взяла слово Дятлова. – Вы думаете: «Они потеряли мужей, я потеряла сына, мы одинаково пострадали». Это не совсем так. Наши мужья – военные люди, они выполняли приказ командира. В данном случае, - приказ полковника Коржавина. А полковник Коржавин выполнял просьбу вашего мужа, банкира Сомова. Банкир же Сомов выполнял просьбу своего - и вашего – любимого сына. Вот и получается, что наши мужья, простые офицеры военно-воздушных сил, погибли не при исполнении воинского долга, а выполняя прихоть избалованного банкирского сыночка. Вы уж простите мою прямоту, но я простая женщина и привыкла называть вещи своими именами.
У Музы Андреевны все внутри словно окаменело. Никогда она не думала, что кто-то посмеет сказать ей такие слова. «Прихоть избалованного банкирского сыночка!» Какая жестокость! Сказать такое матери, потерявшей сына! Какое отсутствие такта! Какая бесчувственность! Можно подумать, что их мужья - не боевые офицеры, а выпускники какого-нибудь пажеского корпуса. Они выполняли приказ! Да если они видели, что приказ незаконный, они не должны были его выполнять. А если выполнили, значит – соучастники! Конечно, погибших не судят, но вставать сейчас в благородную позу и качать права – это гадко!
- Почему же вы раньше не пришли и не высказали всего этого? – с немалым трудом взяв себя в руки, спросила Муза Андреевна, глядя прямо в глаза бывшей майорше.
- Мы говорили это, когда судили полковника Коржавина, - ответила та с прежним спокойствием. – Вас не было на суде. Ваш муж помог Коржавину, нанял ему хорошего адвоката. Вы в это время были заняты организацией фонда памяти своего сына. Ваш сын погиб, и его вина умерла вместе с ним. Но недавно мы узнали, что ваша семья продолжает помогать семье полковника. И это хорошо, это благородно с вашей стороны. Но почему наши семьи остались без помощи?
«Ах, вот оно что? Узнали про Швейцарию! Нина Викентьевна поделилась радостью. Чего же эти потребуют?»
- При чем тут благородство? – опять вмешалась кареглазка. – Банкир себя отмазывает, вот и все дела. Он ведь спокойно мог пойти по статье 291 – «Дача взятки должностному лицу». Коржавин его не сдал, вот он и расплачивается.
Кровь бросилась к лицу Музы Андреевны, в глазах у нее потемнело.
- Какая взятка? Вы в своем уме? А еще учительница, говорите!
- Бензовоз с горючим, вот какая взятка! – с торжеством воскликнула Черевяк. – Об этом вся часть знает! Свидетелей сколько угодно!
- Это какое-то недоразумение, - тихим голосом произнесла Муза Андреевна, ни на кого не глядя, ни кого не видя. – Этого не может быть.
- В жизни все может быть, любезная вы наша! – почти таким же тихим голосом, с сочувственным выражением на лице произнесла вдова командира вертолета. – Только вот мертвые не воскресают. Вы потеряли сына, Муза Андреевна, и мы сочувствуем вашему горю. Но и вы нам посочувствуйте. Наши дети потеряли отцов, и живут совсем не так, как могли бы жить. Конечно, они живут не в нищете, не побираются. Но, согласитесь, в их положении есть и ваша вина.
- Не соглашусь! – покачала головой Муза Андреевна. – Мой сын не был избалованным. Он учился, он работал, у него было много интересов, он все хотел попробовать… Разве можно в этом винить человека?
- Но отцы наших детей погибли при исполнении его интересов. Неужели этого вам мало? Неужели мы должны тащить к прокурору этот чертов бензовоз?
Муза Андреевна подняла на нее глаза.
- Что конкретно вы хотите?
- Мы хотим, чтобы наши семьи ежемесячно получали половину жалованья, которое получали наши мужья. До тех пор, пока дети не вырастут и не выучатся. Разумеется, с учетом инфляции. И, разумеется, должны быть сделаны выплаты за предыдущие семь лет. Мы думаем, это будет справедливо.
- Это все?
Женщины переглянулись.
- Все.
- Я передам мужу. До свидания!
- До свидания! – гордо ответила Дятлова и поднялась. За ней поднялись остальные. – Извините, что побеспокоили. – Муза Андреевна подавленно кивнула и осталась сидеть. Никогда еще она не чувствовала себя такой униженной.
8
Губернатор Пинской области Игорь Аркадьевич Треухов и в самом деле был умным человеком. И, кроме того, он очень ценил советы Ильи Ильича Сомова. Поэтому он не стал торопиться подписывать так называемый китайский контракт и послал министра промышленности на Дальний Восток – поглядеть, как там дела у коллег, которые уже несколько лет работали с китайцами. Министр, моложавый рослый блондин, которого звали Юрий Соломонович Лурье, был по образованию инженером-электриком, некогда защитил кандидатскую диссертацию и перешел в краевую администрацию в те самые лихие девяностые, когда Сомов, создав юридически-экономический кооператив, разъезжал по городам и весям, обучая предприимчивую часть населения организовывать малый и средний бизнес. Звезд с неба министр не хватал, но был человеком исполнительным и дотошным.
Прилетев в Н., он, как было заранее договорено, встретился с тамошним министром, который отвечал за соответствующий проект и, не удовлетворившись его весьма содержательным рассказом, ознакомился с документами. Из того и другого он понял, что в Н-ске китайцы работали именно на тех условиях, на принятии которых они настаивали в Пинске, то есть в режиме полного отчуждения территории. И работали уже четыре года.
- Ну и как? – спросил Юрий Соломонович своего Н-ского коллегу. – Вы довольны?
- И да, и нет, - подумав, осторожно ответил тот. – Конечно, мы получаем доходы. Однако, не в том объеме, на который мы рассчитывали. Кроме того, из разных независимых источников мы получаем информацию, что на выделенной китайцам территории происходит что-то странное. Настолько странное, что мы подумываем, не прекратить ли нам действие контракта.
- И в чем же проявляется это «странное»?
Коллега посмотрел на гостя испытующе: стоит ли доверять ему конфиденциальную информацию? А, возможно, просто хотел придать больший вес своим последующим словам.
- Во-первых, они очень тщательно охраняют свою территорию. Вплоть до того, что вдоль границы постоянно летают беспилотники с видеокамерами. Как будто это государственная граница. Во-вторых, наблюдение с вертолетов – слава Богу, китайцы их не сбивают! – показывает, что там, где прошли китайцы, от тайги не остается буквально ничего! Ну, вы понимаете? – Н-ский министр вопросительно посмотрел на пинского. – Обычно валят и вывозят сортовой лес, причем в хлыстах, без веток и сучьев. Все остальное – ветки, кусты, некондиционный лес – остается на деляне. В лучшем случае, ветки и сучья сжигаются. В данном случае исчезает все! Анализ фотосъемки убеждает, что исчезают даже дерн и муравейники.
- А вы не просили китайцев впустить туда вашу комиссию?
- Просили. Они поулыбались и показали контракт, где написано, что они сами контролируют выделенную им территорию, и посторонние лица не могут входить туда без их разрешения. Так мы просим этого разрешения! – сказали мы. Они с теми же улыбками ответили, что не видят в этом необходимости. У них вооруженная охрана. Не на танках же нам туда въезжать? Тогда уж надо разрывать контракт, а это - международный конфликт. До Китая у нас рукой подать, а их там миллиард. Сто раз подумаешь!
Лурье помолчал, постучал по столу ухоженными пальцами правой руки (разговор происходил в кабинете коллеги), а затем спросил:
- А вы сами летали над китайской территорией?
- Нет, - ответил тот. И увидев в глазах собеседника немой вопрос, добавил шутливо: - А вдруг бы все-таки сбили? От этих азиатов всего можно ожидать. – И Лурье понял, что шутка эта – шутка лишь наполовину.
- А могу ли я полетать?
- Без проблем! – с той же улыбкой ответил хозяин кабинета. – Послезавтра у эмчээсников как раз очередной облет, я договорюсь. Но на ваш страх!
Вернувшись в Пинск, Юрий Соломонович доложил обо всем губернатору и с нескрываемой гордостью показал снимки. – Сам снимал!
- М-да!.. – покачал головой Треухов, рассматривая снимки. – Прав оказался Сомов. Нельзя нам идти на поводу у китайцев. Буду настаивать на совместном контроле. А если откажутся – пусть катятся ко всем чертям, за свою Великую стену! Сами будем пилить свой лес и делать из него мебель.
- Может, оно и к лучшему, - согласился министр. – Глядишь, и москвичей будет в этом деле поменьше.
- От них все равно не открутишься, - пожал плечами губернатор. – Где мед, там и мухи. Москва у нас всякому делу голова. Это на Руси еще со времен Ивана Калиты повелось.
- Кого, кого? – с удивлением переспросил Юрий Соломонович.
- Ивана Калиты, - с выражением повторил Треухов. – Историю государства российского надо знать. Карамзина, хотя бы почитай. А Сомов, видишь, прав оказался, хотя твоих снимков у него не было. Нутром мужик чувствует китайцев, нутром!
- Сомов хороший экономист, - охотно кивнул Лурье.
- Дело не в экономике! У него природное чутье! Интуиция!
9
Разговор предстоял непростой, и Сомов решил не приглашать Коржавина к себе в кабинет, а предложил ему (по телефону) поужинать после работы в одном из ближних ресторанов. Коржавин охотно откликнулся:
- Только имей в виду: платить буду я! Ты меня взял на работу – я обязан проставиться, а до сих пор как-то случая не было. То ты занят, то я. Не по-людски это.
- Ладно, согласен! – засмеялся Сомов. – Я много не ем, так что не разоришься. Разговор есть.
- Понимаю, - сразу понизил тон собеседник. – Понимаю. – Но спрашивать, что за разговор, не стал. А что спрашивать? Ясно, что важный, не для офиса и не для телефона, иначе не стал бы директор приглашать в ресторан начальника гаража.
Однако весь день он маялся, с шоферами и механиками разговаривал рассеянно, и даже позвонил жене, поинтересовался: не выкинула ли она вновь какой-нибудь фортель по отношению к супруге Сомова. Нина заверила, что общалась с той аж две недели назад, когда вернулась из Швейцарии, рассказывала о сыне и швейцарской клинике. «Значит, что-то другое, - сказал себе Коржавин. – Значит, не к моей семье у него претензии». И он немного успокоился.
Официально его рабочий день заканчивался в шесть. Однако, как правило, он задерживался и до семи, и до восьми, а иногда и дольше. Лучше многих механиков, разбираясь в двигателях и механике, он при необходимости сам спускался в смотровую яму и возился с забарахлившей машиной. Благодарный Сомову за все, что тот для него сделал, бывший полковник из кожи лез, чтобы директор банка был им доволен. В этот день он тоже остался после шести, но не из-за срочной работы, а в ожидании звонка. Звонок раздался ровно в семь, а половине восьмого бывшие товарищи по таежной рыбалке уже сидели в отдельном кабинете ресторана «Зеленый фазан» и в ожидании заказанного ужина созерцали налитый в графинчик армянский пятизвездочный коньяк.
- Что из Швейцарии нового слышно? – спросил для разгона Илья Ильич. – Две недели назад Муза говорила, что все в порядке.
- Нет ничего нового, - отвечал Коржавин. – Они сказали, чтобы мы их не дергали. Мол, чем меньше парень будет вспоминать о своей прошлой жизни, тем лучше.
- Наверное, это и правильно, - согласился Сомов. – Вы им доверились, надо доверять до конца. Теперь надо ждать.
- Ждем! – подтвердил Демьян Маркелович. И, подняв со стола графинчик, наполнил рюмки. – Хочу за тебя выпить, Илья Ильич! За твой талант дружить. За то, что на тебя можно положиться.
- Спасибо, Демьян! – ответил Сомов, поднимая рюмку и чокаясь с Коржавиным. – А я – за тебя. Ты тоже мужик, что надо. Зону прошел, и человеком остался.
Они выпили, зажевав хлебом, который, как это принято в ресторанах, уже подали – одновременно с коньяком.
- Но ты, конечно, ждешь, когда я приступлю к разговору? – продолжал Сомов и заметил, как подобрался, насторожился его виз-а-ви. – А я вот сижу и думаю: «А может, ну его к черту, этот разговор? Может, я после этого разговора друга потеряю, а у меня их не так уж много на этой земле? Помнишь, Демьян, как мы с тобой первого тайменя тащили? Он нас тогда чуть в омут не уволок! Ха-ха! А как на Семе у нас лодка перевернулась, и ты меня из под нее за волосы вытаскивал, а потом полчаса откачивал на берегу? Помнишь?
- Помню, Ильич, конечно, помню. – Коржавин опять наполнил рюмки. – Давай еще по одной. – За нашу память! За все хорошее, что было с нами!
- Хороший тост, Демьян! За это мы обязательно выпьем.
Они опять чокнулись и выпили. А потом Коржавин сказал:
- И, все-таки, Ильич, не таись, не бойся меня обидеть, если есть на мне что. Говори, зачем пригласил.
- Скажу, - согласился Сомов. – Это все та же история, давняя, семилетняя. Я уж думал, все мы в ней порешали, все прояснили. Ан нет!
- И что же?
- Пришли к моей супруге, в ее фонд, вдовы твоих офицеров…
- Дятлова, Черевяк и Колесникова? Все трое?
- Да, все трое. Да хоть бы и одна пришла, дело это не меняет. Важно, с чем. А пришли они вот с чем. По их мнению, это мы с тобой виновны в гибели их мужей. Ты – тем, что отдал им приказ везти сноубордистов на гору, я – тем, что дал тебе взятку, чтобы ты такой приказ отдал!
- Какую взятку? – удивленно спросил бывший полковник. – Что за чушь? Ты меня попросил, как друга, я выполнил твою просьбу, вот и все! Откуда они придумали взятку?
- Но я пригнал к тебе в часть бензовоз с горючим. Вот и взятка! С их точки зрения.
- С их идиотской, бабьей точки зрения! Но мы-то с тобой знаем! У меня как раз кончилось горючее, я обратился к тебе с просьбой… Неужели ты не помог бы мне в любом случае? Если бы не шла речь о твоем сыне?
- Конечно, помог бы, - искренне ответил банкир.
- Ну, вот видишь! – Лицо Коржавина просветлело. – Мы по-дружески помогли друг другу, вот и все, никаких взяток.
- Это с нашей точки зрения, - неумолимо продолжал свою линию Сомов. – А с точки зрения суда это, наверное, взятка.
- Ерунда! – Бывший полковник широко улыбнулся. – Я же не в свой карман этот бензин слил, не продал налево. Вся горючка до капли пошла на вертушки.
- И ты сможешь это доказать?
Коржавин задумался.
- Пожалуй, ты прав. Доказать это нельзя. Особенно через семь лет. Ну, и зачем этим вдовам вздумалось ворошить чужое белье?
- Они считают, что белье не чужое. Они согласны, что ты уже понес наказание, хотя, по их мнению, легко отделался, но хотят, чтобы я за все поплатился. А точнее – расплатился. Они требуют, чтобы я, как богатенький Буратино, выплачивал им, их семьям, пенсион. В размере половинного жалованья погибших, в том числе – и за прошедшие семь лет.
- Не слабые у женщин аппетиты! – восхитился начальник гаража. – Это, небось, Дятлова придумала?
- Не знаю, кто там придумал, - раздраженно ответил Сомов. – Мне это совершенно без разницы. Важно, что они, заявили Музе, что во всем виной прихоть нашего сына. Дескать, мы его избаловали, он не знал ни в чем отказа, вот и приехали! Так что расплачивайтесь, дорогие родители, пожинайте плоды
!
При этих его словах в лицо Коржавина, да и во всем его облике, вдруг произошла какая-то перемена. Словно он услышал что-то важное для себя и давно ожидаемое, в корне меняющее его роль и статус в окружающем его мире. Почти как в тот момент, когда Сомов предложил ему, еще не забывшему лагерные нары, должность начальника гаража.
- Знаешь, Ильич, - произнес он тихим, но твердым голосом. – А ведь они правы, эти вдовы. Сережка у тебя был славный парень, но избалован, уж точно, донельзя. Ты можешь на меня обижаться, можешь даже уволить, но я тебя спрошу: ты в чем-нибудь ему отказывал? Хоть раз в жизни.
Сомов не меньше минуты смотрел на него, словно видел впервые или хотел запомнить перед тем, как расстаться навсегда, но Коржавин выдержал его взгляд, как когда-то выдерживал (не всегда, впрочем) взгляд своего генерала.
Затем Сомов взял графинчик с коньяком, налил себе и ему и, взяв свою рюмку в руку, сказал:
- Да, Демьян, ты меня обидел. Обидел тем, что предположил, что я могу тебя уволить за честность. Или ты берешь свои слова обратно, или мы больше не друзья.
- Беру, - согласился Коржавин и тоже взял в руки рюмку. – Но только эти. А сына ты избаловал, это факт. Вспомни, ты сам рассказывал, как он летал с тобой в Анапу.
Сомов печально покачал головой.
Сережке тогда едва исполнилось одиннадцать, а кооператор-экономист Илья Ильич по совместительству развивал уже в Пинске и биржевое дело. В Анапе проводился Всероссийский съезд биржевиков. Лето было в разгаре, деловой народ тянуло к морю.
Сомов в те времена много летал, обычно - бизнес-классом, в аэропорту его хорошо знали, в том числе – многие пилоты и бортпроводницы. Билет ему обычно покупала секретарша, в городском агентстве, а в порт он приезжал к самому концу посадки в самолет, чтобы не терять лишнего времени: оно у него всегда было на вес золота.
И вот, когда он уже был почти на пороге и прощался с домашними, то есть с женой и сыном, сын его и спросил:
- Пап, а можно я провожу тебя в аэропорт?
Сомов пожал плечами:
- Почему бы и нет?
Мама тоже не возражала. Ребенок самостоятельный, назад спокойно вернется на автобусе.
Отец и сын сели в заказанное такси (тогда у Сомова еще не было персонального «мерседеса») и погнали. Солнце сияло, ветерок приятно задувал в открытые окошки.
- Пап, а слабо тебе взять меня в Анапу? – спросил Сережа, когда до аэропорта оставалось пять минут езды.
- А где я возьму тебе билет? – вопросом на вопрос ответил папа. Вместо того, чтобы сказать: - Тебе что, голову продуло? Сейчас на этом же такси покатишь домой.
- Ты купишь, - с улыбкой ответил Сережа. – Ты у нас волшебник, ты все можешь.
Ну, как тут мог устоять будущий банкир? А ведь речь шла о билете на отходящий рейс в Сочи. В разгар сезона! Сомов написал записку Музе и попросил таксиста отвезти по адресу. Затем он поднял на уши весь аэропорт, но билетов не было, все места были раскуплены, и даже все пассажиры уже были зарегистрированы.
Командир судна вышел к входной двери (трап еще не отошел), взглянул на Сомова и его сына.
- Ну, правда, Ильич! Ну, нет у меня мест! Не на коленях же ему лететь у стюардесс!
Но стюардесса, стоявшая у входа, знакомая Сомову по многим перелетам, тоже посмотрела на красивого, улыбчивого мальчика и улыбнулась кокетливо:
- А почему бы и нет?
Командир махнул рукой, трап уехал, дверь закрылась. Изнутри.
Сережка, конечно, не пошел на колени к стюардессам, он напросился в кабину пилотов, где ему (конечно же!) разрешили посмотреть, как происходит взлет, а затем и посадка, и даже дали подержаться за штурвал.
В Анапе сын Сомова тоже не потерялся, сопровождал отца на всех заседаниях, банкетах и пляжных вылазках. И кстати, впервые увидел загорающих девушек топлесс, но тогда такие виды его еще не волновали. А вот крутиться среди главных биржевиков страны ему было интересно. Одному из них, президенту товарно-сырьевой биржи, он так понравился, что тот даже предложил отвезти мальчика на своем личном самолете домой, в Пинск. Сомову-старшему надо было еще по делам остаться в Анапе, и перед Сомовым-младшим встал выбор.
- Я во Владивосток лечу, - зазывающее уточнил президент биржи, - но ради тебя сядем в Пинске.
- Прямо ради меня? – не поверил мальчик.
- Прямо ради тебя.
Соблазн был велик. Какой был бы эффект в классе, когда он бы об этом потом рассказал! Но Сережа посмотрел на отца, прижался к нему и принял решение:
- Нет, я лучше с папой останусь.
И папа был благодарен ему за этот выбор.
- Ну, летал, - согласился Сомов. – Какой пацан не захотел бы слетать в Анапу?
- Но не каждый папа смог бы сделать такой широкий жест, - возразил Коржавин. – Да ты вспомни, не однажды ты его так баловал, и не дважды. Оно понятно!
Если есть возможность, отчего бы сделать ребенку приятное? Но в двадцать-то лет он уже был не ребенок!
Тут в кабинет вошел официант, принес заказанный ужин. Перед Коржавиным он поставил ростбиф с грибами и фасолью, перед Сомовым – заливную рыбу. Ну, и по греческому салату.
Сомов налил себе коньяка (на этот раз только себе) и одним махом выпил, не притронувшись к рыбе.
Вспомнилось еще…
Когда Сережа увлекся музыкой, ему было уже лет четырнадцать. Он хотел не просто слушать, для его активной натуры этого было мало, он стал сам учиться играть на гитаре. И конечно захотел иметь настоящую, штучную гитару, какие не продаются в магазинах, а делаются на заказ мастерами. Папе пришлось посуетиться, включить свои связи, связаться с брендовой итальянской фирмой… Еще был случай, еще через пару лет, когда Сережа начал кататься на сноуборде. Илья Ильич тогда по делам оказался во Франкфурте и, натолкнувшись случайно на специализированный магазин, страшно обрадовался и тут же позвонил сыну: «Что тебе купить?» Реакция юноши заставила отца сконфузиться.
- Папа, ты же должен понимать, что спортивное снаряжение надо подбирать индивидуально, лично, - снисходительно объяснил юноша отцу. - Я уж сам как-нибудь съезжу в Европу. Но ты передай все-таки трубочку дилеру: я с ним переговорю.
После долгого разговора с продавцом сын Сомова разрешил-таки папе купить для него шапочку и футболку. Папа и этому был рад.
Еще вспомнилось…
Сереже уже было восемнадцать. Мама была в командировке во Франции, и мужчины Сомовы одни полетели на Бали, где собирались серфингисты со всего мира. К серфингу Сергей только-только начал присматривался, но дискотеки, где все эти парни и девчонки собирались по ночам, посещал регулярно. Потом он часов до двенадцати спал, после чего приходил к отцу на пляж. После обеда они вместе ездили куда-нибудь на экскурсию, вечером вместе ужинали. В общем, культурно отдыхали. Перед отъездом пробежались по магазинчикам, накупили местных безделушек – каждый своим друзьям и знакомым.
Вернувшись в Пинск и вручив кое-кому балийские сувениры, Илья Ильич вдруг обнаружил (через пару дней), что его чемодан почти пуст.
- Твоя работа? – строго спросил он сына. – Но ведь это же я покупал, для своих знакомых!
- Извини, пап! – с обезоруживающей улыбкой ответил Сережа. – Я не рассчитал. Думал, хватит! Пришлось твои использовать.
- Ну, и что мне теперь делать, Демьян? – спросил Сомов, глядя на бывшего полковника взглядом, полным беспросветной тоски и отчаянья.
- Что нам делать, Илья? – сделав нажим на слове «нам», покачал головой тот. – Мои офицеры погибли, я отсидел шесть лет, но разве они от этого воскресли? Я виноват не меньше твоего, но я до сих пор не понимаю: почему они погибли? Дятлов – классный пилот! Колесников – тоже. Черевяк – механик от Бога. Все трое Чечню прошли, в горах летали, горели… Ты был в этом Аксу?
- Был. Памятник там ставил. Там и твоих ребят имена выбиты.
- За это спасибо. – Коржавин налил себе и Сомову. – Давай выпьем за них, за всех – не чокаясь.
Выпили. Сомов заел кусочком стерляди, Коржавин – грибочком.
- А я вот не был! – Коржавин вонзил вилку в ростбиф и примерился к нему безнадежно тупым нержавеющим ножом. – И это неправильно.
- Давай съездим, - предложил Сомов и положил в рот еще один кусочек рыбы.
- Реально? – спросил Коржавин.
- Абсолютно, - ответил Сомов.
- Когда?
Сомов зачем-то посмотрел на часы и что-то прикинул в уме.
- Через неделю. Неделя у меня будет загружена, а на следующей я сделаю окно, и рванем. Я из отпуска раньше времени вышел, вот и наверстаю немного. Устраивает?
- Так точно! – поставил точку Коржавин.
Мысль о том, что Сережа погиб, потому что был неправильно воспитан, засела в сердце Ильи Ильича, словно заноза, пропитанная жгучим, расходящимся по всему телу ядом.
«Избалованность! Что есть избалованность? – мучительно размышлял он, сидя в своем огромном кабинете и не в силах взяться за текущие дела. - Можно ли считать избалованным ребенка, который получает от Деда Мороза именно те подарки, которые просит? Можно ли считать избалованным юного человека, который имел все возможности раскрыть свои таланты? Да, ему покупали, не жалея средств, дорогие музыкальные записи, инструменты, спортивные принадлежности, модную одежду, оплачивали поездки, но неужели не надо было этого делать только потому, что не во всех семьях нашей страны есть средства на подобные покупки? Неужели надо было искусственно ограничивать его развитие? Но разве не воспринял бы он это как ханжество или скопидомство? Разве не изуродовало бы это его психику?»
Мне все дозволено! Что хочу, то и ворочу!.. Воспиталась ли в Сереже эта установка? Вряд ли. Скорее уж: «Мне все по плечу! Я все смогу!» Но ведь это совершенно нормально, это должно быть свойственно любому здоровому (психически и физически) человеку. Особенно молодому. Особенно наделенному талантами. Серость и посредственность всегда завидуют успешным людям, добивающимся признания и положения в обществе. «Баловни судьбы! Им все легко дается!» - говорят про них. Да, таланты даются от Бога, от Природы, но к таланту нужен еще и труд. Да, Сережа блистал на уроках литературы, его сочинения ставили в пример другим, но кто видел, сколько книг он прочел ночами, закрывшись в своей комнате? Да, мы с Музой покупали эти книги, не жалея денег, привозили из Москвы, но их ведь еще и прочесть было надо! А сколько недель он терзал дома купленную ему итальянскую гитару, прежде чем прийти с ней в школу и организовать ансамбль? А сноуборд?.. Он во всем стремился быть лучше других, быть первым, и разве это избалованность? «Я все смогу, я во всем могу достичь совершенства!» - вот был его девиз. А мы с Музой лишь помогали ему в этом, поддерживали морально и, по-возможности, материально.
К тому же, Сергей никогда не выпячивал свое первенство, не кичился своим превосходством, иначе у него не было бы столько друзей. Ему не завидовали, к нему тянулись, он дарил себя друзьям, от него брали, им наслаждались. Он всегда был душой компании, естественным лидером. В шестерке, погибшей в Аксу, он был самым младшим, там были парни даже на десять лет его старше, но лидером был именно он. Ему принадлежала идея поездки, он ее организовал.
Да, его любили девчонки, а он любил их. Каждый раз влюблялся, как в последний раз, писал пылкие стихи, дарил огромные букеты цветов. Потом остывал, но ни с одной не расстался плохо, недостойно. Они выходили замуж за других, но продолжали обожать Сережу как человека. Как замечательного человека. Да, замечательного! Да, что бы кто ни говорил, мы с Музой можем гордиться, что вырастили такого сына...
Однако заноза продолжала гореть в его и без того страдающем сердце, и Илья Ильич почувствовал, что ему надо поговорить с кем-то, кто тоже знал очень близко Сережу, но с другой стороны, не с семейной. Такой человек существовал, это был руководитель театральной студии, в которой занимался Сережа, учась в гимназии. Звали его Глеб Федорович Костыкин, и ныне он руководил городским молодежным театром. Сомов разыскал в записной книжке его телефон (когда-то они с Музой довольно тесно общались с Костыкиными, поскольку Сережа дружил с их сыном Борисом, который тоже занимался в студии) и набрал номер.
Костыкин его звонку обрадовался.
- Рад вас слышать, Илья Ильич! – раздался в трубке его звонкий голос. – Не поверите, но я сам собирался вам звонить. Как говорится, на ловца и зверь бежит.
- Я уж скорей не зверь, а рыба, - усмехнулся Сомов. – Рыба сом. А что у вас за дело ко мне?
- Да нет уж! – живо возразил режиссер. – Вы мне позвонили, ваше дело первое.
- Но вы же мне раньше собрались звонить, значит у вас дело первее. А мне это только что в голову пришло. Говорите, Глеб Федорович! Я всегда рад вам помочь. Наверное, деньги нужны?
- Деньги всегда нужны! - засмеялся собеседник. – Но в данном случае мне от вас нужно нечто иное. Мне нужна ваша голова.
- Надеюсь, не отделенная от тела? Как у профессора Доуэля.
- Нет, до этого наш театр еще не дошел. Но мысль интересная, надо ее обдумать. А сейчас мы взялись ставить спектакль по книге одного малоизвестного американского писателя. Главный герой – гениальный финансист, бросающий вызов миру, мечтающий перестроить мир, создать своего рода новую страну Утопию. Пьесу написал один московский автор, но я чувствую – в ней много ляпов. Мне нужен консультант, профессионально разбирающийся в законах, по которым живут финансы, а кто в нашем городе в этом плане лучше вас? Никто!
- И как плотно я вам буду нужен в этом качестве?
Костыкин на несколько мгновений задумался, потом быстро ответил:
- Думаю, что не слишком. Я прекрасно знаю вашу занятость, так что, скорее всего, речь будет идти о двух-трех встречах в течение полугода.
- Тогда считайте, что я уже согласился.
- Искреннее спасибо! Я ваш должник! А что у вас за дело? Я весь в нетерпении!
Сомов замялся. Он не был настроен говорить о своем деле по телефону. Да и не дело это было вовсе – так, смутная надежда на облечение ядовитого огня, горящего в сердце.
- Мне с вами надо просто поговорить, - наконец произнес он, - узнать ваше мнение по одному вопросу. Но желательно – прямо сегодня.
- Я в этом вопросе компетентен?
- Уверен.
- Тогда так. Сейчас у меня репетиция. Через два часа вас устроит?
- Устроит.
- Тогда жду.
Сомов закончил разговор и, вызвав Римму, попросил принести ему крепкий кофе.
Ровно через два часа он оторвался от бумаг, и через два с четвертью был уже в театре. Репетиция, однако, еще продолжалась. «Такова творческая жизнь! - с пониманием сказал себе Илья Ильич. – Театр это не банк, а люди не бумаги, их в сторону не отложишь». Осторожно, стараясь не шуметь, он вошел в пустой зал и сел с краю. На сцене разыгрывался эпизод из какой-то незнакомой ему пьесы. Актеры были одеты в самые обыкновенные одежды, декораций на сцене не имелось. Режиссер сидел в первом ряду и подавал реплики – порой весьма нелицеприятные.
Костыкин, хотя и не обернулся, однако каким-то образом заметил появившегося в зале Сомова (наверное, услышал его шаги) и, дав актерам команду продолжать без него, поспешил к гостю.
- Давайте отойдем подальше, - предложил он, - чтобы они нам не мешали. – И отвел Сомова почти на самый последний ряд.
- И что вы репетируете? – полюбопытствовал Сомов. – Ту самую пьесу? О финансисте?
- Нет, это Юджин О’Нил… Ту пьесу репетировать еще рано. Я бы хотел ее серьезно переделать. В том виде, в каком она написана, она меня не устраивает. Я уже говорил вам об этом. На мой взгляд, она не отражает идею романа.
- А можно узнать, что за роман? Кто автор?
- Роман называется «Зеленый Король». Имя автора вам ничего не скажет, у нас он малоизвестен.
- «Зеленый Король?» - едва не подпрыгнул от удивления банкир. – Я читал эту книгу! Действительно, занятная вещь.
- Вы читали? – изумился в ответ режиссер. – Вот уж не ожидал! – И тут же начал поправляться. – Не в том смысле, что она не в вашем вкусе… Наоборот! Как раз эта книга должна была вас заинтересовать. Но просто она так мало кому известна… И вдруг! Я приглашаю вас, думаю, что долго придется убеждать и объяснять… А вы, оказывается, полностью в курсе! Такая удача!
- Это меня Сережка с ней познакомил, - слегка смутившись бурной радости Костыкина, пояснил Илья Ильич. – Он в интернете на нее наткнулся. «Ты, говорит, папа – вылитый Зеленый Король, великий финансист». Это совсем незадолго до его последней поездки случилось. Потом я ее прочел, большого сходства с собой не нашел, но у Сережи свой взгляд был, он что-то увидел.
- Да, - вздохнул Костыкин, - Сережа был очень необычным мальчиком. Его многие любили, многим его не хватает. Вам с Музой Андреевной – в особенности, я понимаю.
Сомов свой вздох подавил и сказал, отстраненно глядя в сторону сцены:
- Я, собственно, о Сереже и хотел с вами поговорить.
- Давайте тогда пройдем ко мне в кабинет, - подумав, предложил Костыкин.
Прошли в кабинет. Костыкин предложил кофе. Сомов отказался:
- Я уже три чашки выпил, горечь в горле стоит. Простой водички, если можно.
- Можно и простой, - согласился хозяин кабинета и достал из холодильника бутылку «Акваминерале», для себя же зарядил и включил кофеварку. Внешностью он был полной противоположностью грузному, медвежеватому Сомову – небольшого росточка, с заостренным носиком, с быстрыми искрящимися глазками.
Сомов опорожнил одним духом стакан и опустился в предложенное ему кресло. Костыкин налил себе кофе в большую фарфоровую чашку и уселся в другое, рядом с большим столом, заваленным книгами и бумагами. Стены режиссерского кабинета, как и полагается, украшали афиши, фотографии знаменитостей и различные почетные дипломы в тонких рамочках.
- Так вы о Сереже хотели поговорить? – спросил Костыкин и, отхлебнув ароматный, круто заваренный напиток, посмотрел на Сомова внимательно и участливо.
- Да, - кивнул Сомов. – Но сначала я все-таки хотел бы расспросить вас о пьесе, о вашей задумке. Честно говоря, она, то есть задумка, меня удивила. Может так оказаться, что я и откажусь. Я уже засомневался, что готов к той роли, которую вы мне предлагаете.
Лицо режиссера оживилось.
- Конечно, конечно! Сейчас я постараюсь объяснить…
- Прежде всего, объясните, зачем вообще молодежному театру нужна пьеса о финансисте? Да еще и о финансисте такого уровня, - уточнил Сомов.
- Да, да, это самое главное. – Костыкин загадочно улыбнулся и на мгновение стал похож то ли на пустынного лиса-фенека, то ли на степного тушканчика. – Скажите, Илья Ильич, вы хоть немного в курсе состояния современного российского театра? – И он сделал еще глоток.
Сомов пожал плечами:
- Откуда? Думаю, и вы не особенно в курсе современных экономических теорий.
- Ну, да, конечно. Это я так, в качестве вводного слова. Конечно, вы не в курсе. А состояние современного российского театра оставляет желать много лучшего. Когда наступили гласность и перестройка, мы все чуть не до небес подпрыгнули: «Ура! Теперь можно говорить правду! Называть вещи своими именами! Полная свобода творчества!» А все оказалось не так просто. Оказалось, что, когда можно говорить все, сказать-то и нечего. Ну, появилось несколько исторических пьес Шатрова, ну Радзинский выдал свои версии, а дальше что? Дальше театр задумался. Потому что выяснилось, что нам не только нечего сказать, но и некому. Не в том смысле, что исчез зритель, а том смысле, что он вдруг изменился. Сама жизнь вокруг театра изменилась. Наш привычный зритель перестал понимать жизнь, перестал чувствовать себя худо-бедно хозяином жизни, на первое место вышло дно: маргиналы, бандиты, проститутки, наркоманы… И тут появились Коляда и иже с ним, певцы этого самого дна! Мэйнстрим! Все кинулись состязаться. Чернее, чернее, еще чернее! Еще больше секса, больше насилия, хамства… И это у нас продолжается до сих пор и называется Современная Русская Драматургия! Ну, ладно, во взрослом театре хоть классика выручает, есть на чем отдохнуть душе, подпитать себя старым здоровьем, а что делать молодежке? Каких юных героев может преподнести она своим юным зрителям? Опять же несовершеннолетних бандитов, наркоманов и проституток? Как жить им, с кого брать пример?..
- Но причем здесь Зеленый Король? – перебил режиссера банкир. - Причем здесь финансист?
- Сейчас объясню. – Костыкин допил кофе и поставил чашку на стол. - Вы задумывались когда-нибудь, что такое «герой нашего времени»?
- Ну, конечно, еще в школе… Чацкий, Онегин, Печорин… Лишние люди!
- Ну, да, я тоже помню эту дурацкую формулировку. Лишние люди!.. Какой умник ее придумал? Наверное, тот же, кто сказал, что в эпоху социализма герой нашего времени – это человек труда. На самом деле, это все чушь собачья! Герой своего времени – это тот, кто максимально отражает суть этого времени. Печорин и Онегин потому являлись героями своего времени, что, сами не осознавая того, остро чувствовали его, времени, болевые моменты, чувствовали его несовершенство и страдали от этого. Особенно это касалось Печорина, потому что до него уже были декабристы с их бесплодным всплеском благородных порывов. Он страдал от бессилия, от невозможности реализоваться, от собственной пассивности, но суть-то своего времени, его вектор он чувствовал! Еще как! Потом пришли другие времена, родились другие герои, активные. Они даже на само время замахивались. Помните этот пафосный лозунг: «Время, вперед!»?…
- Конечно, помню, - пожал плечами Сомов. – «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!..»
- Вот, вот! Время сказочников! И не человек труда был тогда настоящим героем времени, нет, а эти самые сказочники! Вершители судеб, мать их так! Сидели за Кремлевской стеной, а на сцену двигали Гегемона! Человека труда!..
- Ну, ладно, - опять прервал его банкир, - то время прошло. Нельзя ли ближе к сути? К нашему времени.
- Нет! – не согласился режиссер. – Есть еще маленький нюанс. Сидя за Кремлевской стеной, эти герои не были видны нам, мы ничего не знали о их жизни, о их мыслях и чувствах. Все это было табу и порождало растущую в обществе фальшь. Мы могли только создавать мифы о них. Да и то не выше секретаря райкома. Герой нашего времени, в его художественном понимании, исчез, брать пример стало не с кого. В итоге, появилась масса антигероев, на которых пытались воспитывать методом от противного. Но почему-то молодежь, насмотревшись на театральных и киношных подонков и бандитов, не стремилась в милиционеры, а шла как раз в бандиты.
- Дурной пример заразителен! – усмехнулся Сомов.
- Вот именно! Тем паче, если учесть некоторые особенности современного общества. Вы знаете, например, что сорок процентов населения России – олигофрены?
- Быть не может! – усомнился Илья Ильич. – Что-то такое я слышал, но не сорок же процентов!
- Вы слышали, а я видел медицинскую статистику, - чуть ли не торжествующе заявил Костыкин. – На самой заре гласности. Потом ее, естественно, опять засекретили, но, думаю, за это время ситуация не слишком изменилась. Разве что в худшую сторону. А кто такой олигофрен? Это человек, который способен только на самые примитивные умственные действия, он с трудом выполняет арифметические задачи, он не способен просчитать два шахматных хода, его можно обучить только самым простым профессиям… По сути, это полуживотное. И вот это полуживотное приходит в театр, и театр начинает подстраиваться под него. Вы вспомните Горького «На дне»? Да, там тоже маргиналы, отбросы общества, но как они говорят! Какие у них мысли! «Человек – это звучит гордо!» А почему? Потому что Горький писал для культурной, думающей публики, не для людей, живущих на «дне». А возьмите теперь «Пластилин» самого модного современного драматурга Сигарева. Там все герои – дебилы и олигофрены, включая учительницу, и весь сюжет крутится вокруг подростковой сексуальной озабоченности. И таково большинство современного молодежного репертуара. Пьес для нормальных ребят, которые нормально учатся, имеют нормальные жизненные устремления, дружат, любят, читают книги, пишут стихи, занимаются спортом… - таких пьес просто нет. Нормальные люди выпали из театра. Когда я руководил «Энигмой», мы ставили Шекспира…
- Да, я помню.
- Конечно, «Ромео и Джульетта» - это пьеса на все времена, но нельзя же ограничиваться только классикой! Юным нужны пьесы и о них самих, об их сегодняшней жизни…
- Я опять не пойму, причем здесь Зеленый Король? Климрод, кажется, его звали?
- Да, Реб Климрод. Все очень просто. Я много думал, кого сегодня можно назвать героями нашего времени. Люди, сидящие за Кремлевской стеной, сейчас на эти роли не годятся. Даже президент и премьер. Мы и о них знаем мало правды, но мы видим, что это люди не самостоятельные, они все время оглядываются на тех, кто имеет реальную власть, на тех, в чьих руках финансы. Ведь вы посмотрите! Как только в стране возникает кризисная ситуация, кого бросается спасать правительство, кому дает льготы и миллиарды? Банкам! И вы это знаете лучше меня. И это объективно. Потому что именно банки контролируют финансовые потоки, от них зависит жизнь всего общества, никуда от этого не денешься. Именно финансисты, олигархи, являются сейчас подлинными героями нашего времени. А учитывая, что (хотим мы этого или не хотим) современная активная молодежь, в основном, заточена на финансовый успех, образ успешного молодого финансиста должен найти у нее отклик. Но мы с вами знаем, Реб Климрод не просто гениальный финансист, деньги для него не самоцель, у него есть сверхзадача – осчастливить человечество, построить новое общество, дать людям свободу!..
- Он был идеалистом, - уточнил Сомов.
- Да, но молодежи и нужны идеалы! Иначе они становятся циниками. Робин Гуд и Дон Кихот вечны! Вечен и Данко, сжигающий свое сердце для людей!
- Кто его сейчас знает, этого Данко? Только динозавры, вроде нас с вами. Вы еще Павку Корчагина вспомните!
- А что? – встрепенулся режиссер. – Не мешало бы и вспомнить! И кстати, Климрод своей жизненной силой, несгибаемостью чем-то действительно напоминает Корчагина. Нашим молодым и у Павки было бы чему поучиться.
- Ну, хорошо, - кивнул Илья Ильич. – Идею я понял. Но почему вы думаете, что это будет интересно молодежи?
- Климрод, по сути, их ровесник, - с готовностью ответил Глеб Федорович. – Вы же помните, первые миллионы он заработал, когда ему было чуть за двадцать. Такой герой им должен быть интересен! Молодой, умный, целеустремленный!..
- А это ничего, что он, в конце концов, терпит фиаско?
- Дон Кихот тоже потерпел фиаско. Но людям всегда будет нужен Дон Кихот!
- То есть вы хотите создать современного Дон Кихота-финансиста?
- Что-то вроде. Но с примесью Данко. Ну как? – Костыкин испытующе посмотрел на Сомова. – Не откажитесь?
- Еще не знаю, - уклончиво ответил тот. – Надо подумать, роман перечитать…
- Это – пожалуйста. Ноне обязательно. – Режиссер приподнялся с кресла и стал рыться у себя на столе. – А вот пьесу почитать я вам дам… Вот, нашел! Он протянул банкиру пластиковую папку. – Почитайте! Я себе еще распечатаю.– И тут же сменил тему: - А теперь вернемся к вашему делу. Итак, как я понимаю, вы хотите, чтобы я рассказал вам о вашем сыне? Я правильно понимаю?
- Именно так, - кивнул Илья Ильич. – Вы общались с ним несколько лет… Меня интересует, какое у вас сложилось о нем мнение.
- Вас интересует мое мнение в целом или в частностях?
- И в целом, и в частностях.
- Если в целом, то я могу сказать, что из всех молодых людей, с которыми мне доводилось до сего дня общаться, включая и собственного сына, я не встретил человека более достойного и интересного, чем Сережа. Несмотря на подростковый еще возраст – в то время – он вел себя всегда, как взрослый человек, мы с ним общались на равных, он отвечал за свои слова и поступки. Ну, а что касается частностей… - Глеб Федорович улыбнулся, и заостренные черты его лица как бы разгладились. – Конечно, с ним было не просто. У него был большой внутренний багаж, это я чувствовал, но он не всегда его до конца показывал, всегда оставался слегка себе на уме, у него было свое Зазеркалье. Но как-то постепенно он вдруг стал душой «Энигмы». Ребята его уважали. Помню один эпизод… Мы возвращались из первых американских гастролей, ребята накупили все, что мечтали, а им там еще надарили много… Короче, огромный перевес, и в аэропорту надо платить. Положение безвыходное, деньги у всех истрачены - хоть в урну лишние вещи складывай. И тут Сережа достает бумажник и спрашивает небрежно: «А сколько, собственно, нужно?» И платит за всех.
- Да, шикануть он любил! – усмехнулся Сомов. – Моя натура.
- Да, нет, я бы не сказал, - возразил Костыкин. – Скорее, ему нравилось первому подставить плечо, когда возникала проблема. Ему во всем нравилось быть первым. В поездках он всегда смотрел, не надо ли кому-то уступить место, если что-то падало с полки, он первым бросался поднимать, если надо было нести тяжелый реквизит, он первым хватался за сумки… В этом он, пожалуй, был как бы белой вороной, не соответствовал нашему времени – то ли из прошлого пришел, то ли из будущего. А вот Шекспир был именно его миром, с Шекспиром он совпал сразу и целиком, ему не надо было ничего объяснять. К тому же и английский у него был прекрасным, мы ведь на двух языках ставили. Помните наш спектакль по сонетам?
«Мне показалось, что была зима,
Когда тебя не видел я, мой друг…
Какой мороз стоял, какая тьма,
Какой пустой декабрь царил вокруг.
Казалось мне, что все плоды земли
С рождения удел сиротский ждет.
Нет в мире лета, если ты вдали,
Где нет тебя, и птица не поет,
А там, где робкий жалкий свист,
В предчувствии зимы бледнеет лист».
- Сережа был максималистом и ему был близок максимализм Шекспира. Вот, пожалуй, и все что я могу сказать о вашем сыне, - заключил Глеб Федорович. – Думаю, я не открыл вам ничего нового, вы знали его лучше, чем я. Ведь у вас были с ним доверительные отношения, не так ли?.
- Да, - согласился Илья Ильич. – Отношения у нас были неплохие. Я его уважал, и он меня, думаю, тоже. А маму он просто обожал, на руках носил, как девочку. Но все-таки… Как говорится: «Лицом к лицу лица не увидать». А нельзя ли мне поговорить еще с вашим сыном, с Борисом? Они ведь дружили.
Костыкин развел руками:
- Я-то не возражаю. Но проблема в том, что Борис уже пять лет как в Москве. Музыкальную группу там организовал, как-то пробивается постепенно… Так что это затруднительно. А не поговорить ли вам с Лешей Пименовым? Он тоже из «Энигмы», тоже дружил с Сережей… Он у меня сейчас как раз в репетиции участвует. Позвать?
- Пименов? Леший? – улыбнулся Сомов. – Помню такого. Они с Сережкой у меня баню два раза подряд спалили. Помню! Зовите!
Костыкин посмотрел на него выжидающе, словно надеясь услышать историю двойного сжигания бани, но, не дождавшись, поднялся и вышел из кабинета. А Сомов налил себе еще стакан «Акваминерале» и выпил залпом, как в первый раз. Жгучесть занозы к этому времени заметно ослабла, и он подумал, что, хотя ничего существенно нового о сыне он и не узнал, это было правильное решение – прийти к Костыкину и поговорить с ним.
А с баней вышло забавно. Баня была при даче, а дача у Сомовых была самая обыкновенная, не банкирская: шесть соток и стандартный дощатый домик. В домике имелся погреб, куда Сомовы складывали соленья-варенья собственного изготовления. Сережины друзья приезжали туда запросто, даже без него, жили там, сколько хотели и, конечно, опустошали погребные запасы, жарили на лужайке шашлыки, парились в баньке, валялись по комнатам, читали книжки, смотрели телевизор. В общем, наслаждались жизнью. Излишне упоминать, что Сережины родители не имели к сыну никаких претензий, за что Сережа имел от друзей отдельный «респект». И вот однажды (школа была уже позади, Сережа и его друзья стали студентами) он приехал зимой на дачу с тремя бывшими одноклассниками, одним из которых и был Леший (Леша Пименов). Они прожили там несколько дней, съели все продукты, выпили все пиво, выкурили все сигареты, до одури напарились в бане… Ночью проснулись от зарева за окном. «Горим!» - первым закричал Леший и, пока другие протирали спросонья глаза, дозвонился до пожарных. Когда Сергей и остальные выскочили на улицу, Леший уже стоял перед баней, в валенках, трусах и тулупе и опирался на грабли. Где он их взял на зимней даче?
Приехали местные, поселковые пожарные, все пьяные. Самый трезвый сунул Лешему брандспойт и велел поливать. «Только близко не лезь, - инструктировал он, стоя в стороне и покуривая. – А то шланг мне пережгешь». Баня, само собой, сгорела, пожарные дали Сергею подписать акт и уехали. Друзья браво сфотографировались на фоне дымящихся еще углей и тоже разбежались. Сергей, конечно, ехал домой с тяжелым сердцем, соображая, как рассказать о случившемся родителям. А дома его встретил радостный папа: «Смотри, какую я книжку добыл!» И показывает: «Как обустроить вашу баню».
В общем, всей четверке пришлось долго отрабатывать на строительстве новой бани, в приливе энтузиазма они даже не отказывались грядки вскапывать и полоть. К августу все восстановили. Около месяца баней Сомовы попользовались. Потом Сережа взмолился: «Пап, ну разреши нам с ребятами съездить на дачу! Мы будем очень осторожны». Илья Ильич посоветовался с женой, и они решили, что в одну воронку снаряд не падает.
История повторилась почти один в один. Опять Леша Пименов проснулся от зарева и начал звонить: «Алло! Пожарная команда? Горим! Адрес…» Парни тут вскочили и кинулись тушить. Какое там! Баня опять пылала, как факел. А пожарные отвечали лениво: «Плохо шутите! Мы к вам уже ездили!» Сережа, по рассказам друзей, был в истерике, бегал и орал на всех. Когда все сгорело, и наступил рассвет, он позвонил отцу. Диалог состоял из двух фраз. «Алло, папа!...» «Баня? Еду!» Третью баню Илья Ильич построил из камня.
Дверь кабинета открылась, вошли Костыкин и Леша Пименов.
- Здравствуйте, Илья Ильич!
Сомов поднялся, пожал протянутую руку:
- Здравствуй, Леша. Как поживаешь?
- Нормально. Вы хотите о Сереже поговорить? – В глазах парня был вежливый вопрос, смешанный с недоумением. Столько лет прошло, чего хочет этот банкир?
- Честно говоря, я в этом не уверен, - признался Илья Ильич. – По крайней мере, сейчас я к этому не готов. Но если мне это понадобится, я хотел бы знать, как тебя найти. Если ты, конечно, не возражаешь.
- Не возражаю, - пожал плечами Леша. – Вот мой телефон… - Он взял протянутый ему Костыкиным листок бумаги и написал номер. – Буду рад поговорить. Сережа был моим лучшим другом.
- Договорились! – кивнул Сомов и посмотрел на хозяина кабинета. – Спасибо, Глеб Федорович! Не стану больше вас отвлекать. Вашу пьесу прочту, идея меня заинтересовала.
- Пьеса не моя, - поспешно уточнил режиссер. – Она лишь написана по моему заказу.
- Это не важно, все равно идея ваша.
Вечером того же дня Леша Пименов, придя домой и предварительно забрав из садика дочку - четырехлетнюю Машеньку, разговаривал за ужином с женой.
- Ты знаешь, кто сегодня приходил в наш театр?
- Откуда же мне знать, - без особого интереса отвечала жена, которую звали Наташа и которая работала в областной газете. Она только что вернулась, вся измотанная, из трехдневной командировки по районам. – Какая-нибудь очередная звезда российского масштаба?
- Ты почти угадала. Главный банкир нашей области, Илья Ильич Сомов.
- Ну и что? Хочет выступить в роли мецената?
- Ты что, не помнишь? Я тебе рассказывал. Это отец Сереги Сомова, с которым я в первой гимназии учился. Мы с ним еще в театральной студии у Костыкина занимались, в Америку на гастроли ездили. Повезло Сереге с папашей. Он, конечно, и сам был парень классный, душа нараспашку, бесшабашный, но каким бы он был, если бы за спиной не чувствовал папу-банкира? Он мог на весь кабак пива заказать, мог в драку ввязаться, и ему все сходило. Шмотки у него всегда были самые стремные, музон самый новый, денег было немерено… Папа его еще в десятом классе устроил в свой банк работать. Не знаю уж, что он там делал, но через полгода Серега машину купил, «тойоту», не хухры-мухры!
- Ты что, завидуешь? – тускло посмотрела на него Наташа.
- Да нет, - пожал плечами Леша. – Я просто говорю, повезло ему с отцом. Даже когда мы ему дважды баню спалили, он только вздыхал и просто заставлял нас строить новую. Мой батя мне бы уши открутил. А может и не только уши. А Серегину отцу хоть бы хны! Говорят, сейчас он самый богатый человек в области. Кроме своего банка в половине других контрольный пакет имеет, да еще кучу разных фирм контролирует, даже золотые прииски. Ты ведь знаешь, у меня отец геолог, он мне говорил.
- Мало ли что говорят, - отмахнулась Наташа и вдруг на мгновенье замерла, прислушиваясь к донесшемуся из детской сонному всхлипу дочери. - Кому повезло, еще неизвестно. Твой везунчик Серега, сын банкира, погиб, а ты, сын геолога, жив-здоров и играешь в театре, и твоей дочери уже четыре года. Ярко жил твой Серега и сгорел, а кому от этого светлее и теплее стало? Никому! А что ему было у вас в театре надо, этому Сомову? Ты так и не сказал.
- Не знаю. Они с Костыкиным о чем-то долго разговаривали, а потом Глеб Федорович пришел и сказал, что Сомов со мной хочет поговорить, о Сергее. Сомов у меня телефон попросил, сказал, что позвонит.
- Только не говори ему, когда позвонит, всего, что мне сказал, - вздохнула она. – У тебя это все-таки от зависти, а зависть – плохой советчик. И того, что я сказала – не говори. Древние правильно говорили – о мертвых либо хорошо, либо ничего. Не честно это – мертвого друга лягать. Вы ведь друзья были.
- У него много было друзей, - уныло покачал головой Леша.
Наташа ушла в комнату и уселась за компьютер – писать отчет и статью , а он еще долго сидел на кухне, пил чай и вспоминал юные годы.
Да, у Сереги Сомова было много друзей. С одними он учился (по принципу – в классе есть отличники и мы!), с другими играл в баскетбол, с третьими лицедействовал в студии «Энигма», с четвертыми гонял на сноуборде, и со всеми вместе без меры пил пиво и водку. Он вообще все делал без меры. На той же «тойоте» никогда не ездил с нормальной скоростью. «Когда у меня на спидометре меньше ста восьмидесяти – я засыпаю!» - смеялся он. И никогда не пристегивался. И все ему сходило с рук, даже когда был пьяный за рулем.
Леша вспомнил эпизод. У Серегиной компании было любимое место для загородного разгула: старая база отдыха «Радуга». Она была почти заброшенная, официально не функционировала, только сторож там имелся, да электричество не было отключено. Крыши в домиках текли, стекла в окнах разбиты… Но зато – полная свобода, никакого взрослого контроля, сколько водки привезешь, столько и выпьешь. Привозили с собой музыку, колонки ставили на поляне и гудели сутками, пока водка не кончится. Купались в речке голышом, вместе с девчонками, потом так же голышом танцевали. Сторожу, конечно, тоже наливали. Весело было!
Однажды как-то не хватило водки, и Сергей решил сгонять в ближний поселок, в магазин. К нему в машину, естественно, еще несколько человек набилось, и поехали. А сторож (с перепою, что ли?) зачем-то на ворота цепь навесил с замком. Сергей как увидел цепь, так даже обрадовался. «Сейчас мы ее порвем! Я в кино такое видел». Чуть сдал назад, разогнался и как жахнет мордой почти новенькой «японки» по цепи! Та действительно лопнула.
Воодушевленный этим «подвигом», Сергей на бешеной скорости помчал в поселок. Компания, сидевшая в машине, пьяно орала и махала руками в открытые окна. На подъезде к поселку их остановили гаишники. И тут враз притихшие юнцы с изумлением увидели, как Сережа Сомов выходит из авто, спокойно подходит к милиционерами и небрежно им говорит: «Командиры! Ну что вы, в самом деле! Мы просто катаемся! Мы отдыхаем! Нам весело!» Еще они увидели, что «командиры» от этих слов буквально оторопели. А что произошло потом, осталось для всех загадкой. Потому что Сергей отвел главного гаишника куда-то в темноту и они долго, но негромко там беседовали. После чего Сергей вернулся в веселом настроении и как ни в чем ни бывало сел за руль. У него даже права не забрали.
Еще Леша вспомнил Катунь, сплав через порог пятой категории. Никто в их компании до этого серьезным сплавом не занимался – так, обычный туристский рафтинг. И вдруг Серега бросил клич: «А слабо нам пройти Шабаш на Катуни?» Само название порога бросало в дрожь. Наверное, у многих в голове мелькнуло: «Это ж почти верная смерть!» Но вслух никто этого не сказал. Ведь они с гордостью именовали себя безбашенными. Тост «За безбашенность!» был у них на первом месте. И первым его провозгласил Серега Сомов.
Леша и Серега плыли в одной лодке. Когда ее швырнуло и Леша оказался в воде, то вынырнув он увидел неподалеку от себя голову Сомова. Остальной народ сидел в лодках и мчался дальше, бешено работая веслами. «Ну конечно! – подумал он с каким-то веселым фатализмом. – Если с кем-то это и должно было случиться, то именно со мной и Серегой».
Леше Пименову удалось тогда выбраться на какой-то камень, с которого его быстро сняли, а Сергея река несла еще с полкилометра. Вспоминая те события сейчас, Леша подумал, что это счастье, что он отошел как-то от Сомова после того приключения, не увлекся вместе с ним сноубордингом. Иначе лежать бы и ему сейчас в красивой могилке на центральном городском кладбище.
«А ведь Серега тогда тоже перебздел! – заключил Леша, вспоминая, как они оба кружились в водоворотах, как били по заднице и по бокам внезапные огромные камни, как исчезал вдруг белый свет, и каким ослепительным он казался, когда вновь возникал. – «Нет, - говорил Сергей потом друзьям, - это предел. Так и загнуться можно. Больше я в такие игры не играю». И все-таки не на долго хватило ему благоразумия, безбашенность пересилила, поперся в Аксу!.. Искал, искал свою смерть и нашел…»
Леша поднялся с кухонного стула, прошел в комнату и подошел к книжному стеллажу, закрывавшему почти всю стену. Привстав на цыпочки, он достал с самой верхней полки тоненькую картонную папку черного цвета с белыми тесемочками и, опустившись прямо на ковер, развязал тесемки.
Наташа повернула голову:
- Что это?
- Это Серегина папка, - пояснил Леша, извлекая из нее тоненькую стопку листков, покрытых текстом, отпечатанным на принтере. – Он просил передать ее родным – если они попросят.
- А родные знают о ней?
- Понятия не имею.
10
- Я поеду с вами! – сразу заявила Муза Андреевна, едва муж поделился с ней планом поездки на Алтай. – Я давно хотела предложить тебе съездить в Аксу. Меня туда все время тянет. Все кажется, что душа Сережина там осталась. Тело мы привезли, а душа где-то там.
- Честно говоря, я не очень верю в душу, - не слишком уверенно и не слишком напористо возразил Илья Ильич. – Ты меня извини, но в церковь ты меня не затащишь, хоть я и крещеный. Да ты и сама туда не ходишь.
- Не хожу, - согласилась Муза Андреевна. – Но в душу я верю. Я хорошо помню, как дурно мне стало в тот день, когда Сережа погиб. А я ведь еще не знала ничего! Это его душа дала мне знать. В общем, я поеду и все тут!
- Ну, ладно, ну, поезжай, - согласился Сомов. – Разве я возражаю? Не вижу причин возражать.
- А как мы решим с этими офицершами?
- Пока никак. Вот съездим, тогда и будем решать.
- Разве это связано?
- Не знаю. Коржавин хочет сам увидеть место, где погибли его ребята. Он говорит, летчики были опытные, в горах раньше летали… Иначе он бы их и не послал. У них было задание: отработка полетов в условиях высокогорной местности, и оно было им по силам. Если они погибли по собственной оплошности, это все меняет.
- Что меняет? Лично мне все равно, по какой причине погиб мой сын. Главное – он погиб. И думаю, этим женщинам тоже безразлично, как именно погибли их мужья.
- Тут ты ошибаешься, дорогая. Они пришли к нам именно потому, что уверены: именно мы – мы с тобой! – виновны в гибели их мужей. Мы избаловали сына, потакали его прихотям… Я дал взятку, чтобы в очередной раз его ублажить, а бравые офицеры честно выполняли преступный приказ командира-взяточника.
Муза Андреевна смотрела на мужа, произносившего эти убийственные фразы, и ее глаза наполнялись слезами.
- Зачем ты так говоришь? – произнесла она тихим, потерянным голосом. - Это неправда!
- Для них это правда, милая, - ответил он с болью в голосе. – И что бы мы им не говорили, для них ничего не изменится.
- Но ты же сам только что сказал: «Если они погибли по собственной оплошности, это все меняет».
- Для нас меняет. Для нас – но не для них. Перед ними нам все равно не оправдаться, с этим надо смириться.
- Я не согласна! – неожиданно для самой себя вспыхнула Муза Андреевна. – Их мужья, эти так называемые летчики, разбились сами, убили моего сына, и я же еще и виновата? Нет, я обязательно должна поехать, должна увидеть все собственными глазами!
Однако буквально за два дня до отъезда произошло событие, в корне изменившие их планы: во всяком случае, планы Музы Андреевны. Из Швейцарии поступила информация, что Паша Коржавин исчез из пансионата, где его излечивали от наркомании. Муза Андреевна узнала об этом по телефону от Нины Викентьевны, матери Паши, а Илья Ильич, в тот же день, от самого Коржавина.
- Что значит – исчез? – недоуменно спросил Илья Ильич, строго глядя на начальника гаража, стоявшего перед его столом с сокрушенным видом. – Сбежал, что ли?
- Наверное, - пожал плечами бывший полковник. – Но они пишут, что полиция не исключает и версию похищения.
- Кому он нужен, чтоб его похищать! – фыркнул Сомов. – Похищают с целью выкупа, а что с вас взять? В Европе таких дураков нет.
- С меня-то взять нечего, - согласился Коржавин, - но там всем известно, что пансионат дорогой, и если кто-то заплатил за лечение ребенка, значит он человек не бедный. Похитителям все равно, с кого требовать деньги – с меня или с вас.
- Вы хотите сказать, что это больше моя проблема, чем ваша? – поднял брови банкир.
- Я такого не говорил. – Коржавин потупился. – Я уверен, что он просто сбежал. Это я так, пофантазировал. Считайте, что я ничего не говорил.
- Ладно, так и будем считать. Что они еще пишут?
- Вот! – Коржавин положил на стол лист бумаги с текстом электронного письма на английском языке. – Просят срочно приехать.
Сомов взял письмо, прочел. Коржавин продолжал стоять, застывший, словно статуя. Было видно, что он готов полностью положиться на решение босса.
- Что будем делать? – поднял на него глаза Сомов.
Коржавин пожал плечами.
- Думаю, Нине надо лететь, - неуверенно произнес он. – Она там уже была, знает. Да и к Паше она ближе. Мать все-таки.
- Правильно думаешь, - согласился Сомов. – Нам с тобой в Аксу надо лететь, там уже все договорено. – А с твоей Ниной моя Муза полетит. Тоже была там, и языки знает. Найдется Паша, не волнуйся!
- Я и не волнуюсь, - криво усмехнулся Коржавин. – Я тоже уверен, что найдут. Вот только лечение насмарку. Теперь его, небось, назад, в Россию, отправят.
- Не отправят, - решительно возразил банкир. - Мы деньги платим, и еще будем платить. Кто ж от таких денег отказывается? – А сам подумал: «А вдруг Муза откажется? Она ведь тоже на Аксу настроилась. Скажет: «Пусть Коржавины оба к своему сыну летят. Хватит того, что мы деньги платим. Почему мы должны со взрослыми людьми без конца нянчиться? У нас и свои проблемы есть».
Но Муза так не сказала. Умница, золотое сердце, она сама предложила себя в сопровождение к Нине Викентьевне. «Нина там только плакать будет, да и языков не знает. Она, конечно, должна полететь как мать, хотя бы с юридической точки зрения, но толку там с нее не будет». На этом и порешили: женщины вылетели в Швейцарию, мужчины выехали на Алтай. Однако, все-таки, не вдвоем, а втроем.
В последний момент Коржавин вдруг объявил шефу, что с ними хочет поехать Лена Дятлова, жена, то есть вдова майора Дятлова, командира вертолета.
- Тоже хочет увидеть, где погиб ее муж. Я думаю, она имеет право.
Сомов усмехнулся:
- А остальные? Что ж они не хотят? Они тоже имеют право.
Коржавин пожал плечами.
- Наверное, они ее делегировали. Думаю, отказать мы не можем. Тем более, что дополнительных расходов это не вызовет.
- Ну, да, - хмыкнул банкир. – Ладно, пусть едет. Семь бед – один ответ.
До Горно-Алтайска они доехали на джипе, который Коржавин и Сомов вели попеременно. Елена Дятлова сидела на заднем сидении и молчала. В Горно-Алтайске они переночевали в гостинице и пересели в вертолет. Вообще-то Сомов не хотел лететь на вертолете, слишком тягостные воспоминания были у него связаны с этой воздушной машиной, он предпочел бы еще целый день гнать по Чуйскому тракту, но Коржавин настоял, убедил.
- Без вертолета там делать нечего, - объяснил он. – Пешком к вершине не подойдешь, там только альпинисты ходят, со специальным снаряжением. Я уже договорился с МЧС, меня здесь еще помнят.
- Вот этого не надо, - возразил Сомов и посмотрел на своего спутника почти зло.– Никаких «договорился». Чтоб меня потом какой-нибудь придурок обвинил в бытовой коррупции? Какая-нибудь частная вертолетная компания тут имеется?
Бывший полковник задумался.
- Ладно, сейчас узнаем. Кстати: начальник МЧС здесь сменился. Но нам повезло, старый начальник сейчас как раз в Аксу.
- Это Красовский, что ли? – напряг память Сомов. – Я помню его, толковый. И кажется, он из альпинистов.
- Да, Красовский, Юрий Дмитриевич. Мастер спорта. Горные спасатели все из альпинистов, работа такая.
Вертолет МИ-8, звеня и вибрируя всем своим дородным телом, летел над извилистой, бирюзовой лентой Катуни, над ее скальными островами и белыми от кипящей пены порогами, огибая рдеющие осенней листвой лесистые склоны предгорий, за которыми высились уходящие в небо снежные вершины. Перед мысленным взором Сомова вновь возник ослепительно белый, неимоверной крутизны склон горы, с которой мечтал скатиться его сын, льдистый, утыканный скалами гребень, временами скрывающийся в облаках… По ту сторону этого гребня, в черное километровое ущелье, и рухнул тогда вертолет. Заныло сердце. «Нет, - сказал себе Сомов, нельзя толочь в ступе одну и ту же воду. Надо думать о другом». Он взглянул на вдову майора Дятлова, сидевшую напротив него с каменным лицом, и вздохнув достал из дорожной сумки пластиковую папку с пьесой.
Эпизод первый.
Почти совершенно пустая комната с одним небольшим окном без занавески. На подоконнике лежат несколько книг. Посреди комнаты стоит небольшой дощатый стол с двумя простыми стульями по обе стороны. На одном стуле сидит молодой человек в форме лейтенанта американской армии, на втором – еще более молодой человек в полосатой одежде, на рукаве которой видна желтая Звезда Давида; он очень худ, изможден, на голове белая повязка. Перед лейтенантом лежит тетрадь, в которой он делает записи.
Лейтенант: Ваше имя?
Узник: Реб Климрод.
Лейтенант: Сколько вам лет?
Климрод: Семнадцать.
Лейтенант: Национальность? Откуда вы?
Климрод: Я австриец, из Вены.
Лейтенант (скашивая глаза на звезду): Почему же вы оказались в еврейском лагере?
Климрод: Моя мать еврейка. – И ровным голосом поправляет себя: - Была еврейкой.
Лейтенант: Она умерла?
Климрод: Ее убили. Как и двух моих сестер. В другом лагере, два года назад.
Лейтенант: А ваш отец? Вы что-нибудь знаете о нем?
Климрод: Три года назад, когда мы с матерью выехали во Львов, он оставался в Вене и был жив. Он был адвокатом.
Лейтенант (посмотрев на собеседника в коротком раздумье): Зачем ваша мать поехала во Львов? Ведь шла война. Не разумнее ли было оставаться в мирной Вене? Особенно еврейке.
Климрод (все тем же ровным голосом): Она хотела навестить свою сестру, которую давно не видела. Эрих Штейр выправил нам документы и уверял, что с этими документами нас никто не тронет.
Лейтенант: Эрих Штейр – это кто?
Климрод: То же адвокат, помощник отца.
Лейтенант: Немец?
Климрод: Да, немец. Отец ему полностью доверял.
Лейтенант: А ваша мать? Она доверяла Штейру?
Климрод (после долгого молчания): Не знаю. Штейр оказывал ей внимание, и она могла верить в его искренность.
Лейтенант: А вы?
Климрод (опять помолчав): Кто вы такой? По какому праву вы задаете мне эти вопросы? Если по праву победителя, то задавайте вопросы нацистам. Меня вы не победили.
Лейтенант: Я офицер Комиссии расследования военных преступлений. Мое имя Дэвид Сэтиньяз. Я полагаю, ваш долг помочь нам установить истинную картину происходившего в нацистских концлагерях. Вы сказали, что ваши мать и сестры погибли в другом лагере. В каком именно?
Климрод: В Дахау. Их задушили в газовой камере.
Сэтиньяз: А как выжили вы?
Климрод (пожимает плечами): Спросите у начальника лагеря Дахау. Меня вместе с другими привезли сюда.
Сэтиньяз: А как вы выжили здесь?
Климрод: Спросите у начальника этого лагеря. Эсэсовцы убивали каждый день толпы людей, кто-то должен был погибнуть последним. Нас подвели к большой яме и начали стрелять из пистолетов в затылок. Я оглянулся посмотреть, кто стреляет в меня. Мне повезло: пуля попала мне голову как раз в тот момент, когда я обернулся, и вошла не в затылок, а скользнула по черепу. Я потерял сознание и упал в яму. Это было вчера, а сегодня вы вошли в лагерь и вытащили меня из ямы.
Сэтиньяз: Вы успели разглядеть, кто в вас стрелял?
Климрод: Да, это был сам начальник лагеря.
Климрод смотрит в сторону книг, лежащих на подоконнике, встает и подходит к ним. Берет одну в руки, перелистывает.
Сэтиньяз: Это Уолт Уитмен, американский поэт. Вы читаете по-английски?
Климрод: Нет. В гимназии мы изучали только французский и латынь. Мама научила меня польскому и идиш. Но я выучу английский. Наверное, еще испанский и русский. Это ваши книги?
Сэтиньяз: Да. Вы можете взять. Там еще есть Бодлер, на французском.
Климрод: Бодлера я знаю. (Читает наизусть строфу из «Альбатроса».)
Souvent, pour s’amuser, les hommes d’;quipage
Prennent des albatros, vastes oiseaux des mers,
Qui suivent, indolents compagnons de voyage,
Le navire glissant sur les gouffres amers.
(Чтоб позабавиться в скитаниях унылых,
Скользя над безднами морей, где горечь слез,
Матросы ловят птиц морских ширококрылых,
Их вечных спутников, чье имя альбатрос.)
Сэтиньяз (пораженный): Вы помните стихи на французском? После трех лет концлагерей?
Климрод (спокойно): У меня хорошая память.
Сэтиньяз (закрывает тетрадь, встает): Что вы собираетесь делать дальше?
Климрод (смотрит на него, держа в руках две книги): Еще не решил. Сначала попробую разыскать своего отца. А книги я вам верну, не волнуйтесь.
Сэтиньяз (улыбнувшись): Я и не волнуюсь, можете не возвращать. Но я был бы рад увидеть вас вновь, поэтому вот мой адрес. (Он достает из нагрудного кармашка визитную карточку и протягивает Климроду.)
Климрод (берет карточку, вкладывает в томик Уитмэна): Я обязательно верну.
Вертолет слегка накренился и зашел на посадку. Илья Ильич вынырнул из истории Зеленого Короля и приник иллюминатору. Нет, это еще не Аксу. Это степной поселок Кзыл-Таш, перевалочная база. Илья Ильич придвинулся к Коржавину, сидевшему ближе к кабине пилотов, и собрался спросить, зачем они садится здесь, но вспомнил, что рейс коммерческий, и вертолет везет в поселок груз. Вот он этот груз, перед глазами: какие-то ящики, бочки, мешки и коробки. Бизнес!.. Он поймал на себе обеспокоенный взгляд Елены Дятловой. Женщина тоже не понимала смысла посадки.
- Сейчас выгрузимся! – прокричал Сомов, указывая на ящики и мешки. – И полетим дальше.
Вертолет сел на краю поселка. Какие-то люди уже ожидали его, быстро подошли, начали разгружать. Сомов с Коржавиным даже помогли им, подали несколько ящиков и мешков.
- А что, Демьян, твои орлы здесь тоже садились? – поинтересовался Сомов, когда дверь захлопнули, и винт опять начал набирать взлетные, ревущие обороты.
Тот отрицательно помотал головой и ответил, подаваясь к нему, преодолевая грохот двигателя:
- Нечего им было здесь делать. До Аксу отсюда всего километров десять. Связь с ними была, здесь они не садились. А зачем тебе это, Ильич?
- Не знаю. Деталь! Детали бывают важны. – И он посмотрел на Дятлову, которая внимательно прислушивалась к их разговору.
«В деталях – дьявол», - вспомнил Сомов прочитанное где-то. И вдруг подумал: «А ведь Сережа не стал бы финансистом, хоть я и тянул его в свою сторону. Не было у него тяги к деталям. Просчитывать не умел, а точнее - не любил. У него все было на импульсах. А кем бы он стал? Масса талантов, но ни одного не развил до профессии. Говорил: «Хочу путешествовать!» Но разве это профессия?.. Конюхов у нас один на всю страну».
Машина аккуратно опустилась на крошечную площадку неподалеку от трех домиков, сложенных из новеньких, оранжево-светящихся кедровых бревен. Из ближнего дома вышел высокий, поджарый человек в сером свитере и выцветшей, брезентовой штормовке. Это и был Юрий Дмитриевич Красовский, бывший начальник местной спасательной службы. Коржавин предварительно связался с ним, предупредил о прилете.
Мужчины обменялись рукопожатиями, Сомов вкратце объяснил цель приезда.
- Хотим еще раз осмотреть место трагедии. Возникли новые вопросы.
- А я Дятлова, Елена, - сама представилась и протянула руку женщина. – Мой муж был командиром вертолета.
Красовский понимающе кивнул, осторожно пожал тонкую руку. Семь лет назад он лично, с группой спасателей, спускался в Чертово ущелье, поднимал тела погибших, собирал обломки вертолета, разыскивал «черные ящики». Но сейчас в районе Аксу нет видимости и ветер, сегодня туда лететь нельзя.
- А утром?
- Утром будет видно. Прогноз, вроде, хороший. Но в горах, как у моря, погода плохо предсказуема.
Сомов и Коржавин переглянулись, потом оба посмотрели на Дятлову.
- Придется ночевать, - принял за всех решение Илья Ильич. И вопросительно посмотрел на Красовского: - Приютите?
Тот улыбнулся:
- Милости просим! Гостям всегда рады.
- А что будем делать с вертушкой? – задал вопрос Коржавин. Задал, естественно, шефу. Тот ненадолго задумался. В отличие от сына, он умел считать деньги.
- Пусть возвращаются. А завтра пусть прилетят снова. Во сколько? – Банкир посмотрел на Красовского. – В девять будет нормально?
- Лучше бы в восемь, - ответил тот. С ранья больше шансов на погоду. Но можно, конечно, и в девять.
- Пока встанем, пока позавтракаем, пока они долетят… Давайте в девять.
- Им предоплата нужна, - уточнил Коржавин. – Вдруг какой форс-мажор. Я-то знаю, сам летчик.
- Нет проблем. – Сомов достал бумажник, отсчитал нужную сумму. – Кстати, вы нас здесь и покормить сможете?
- Конечно, - опять улыбнулся Красовский. – Горная гостиница к вашим услугам.
11
Муза Андреевна сидела у полуприкрытого шторкой самолетного окна, слушала вполуха почти беспрерывно говорившую Нину Викентьевну, рассказывающую о том, каким замечательным мальчиком был ее Паша, как отлично он учился, как помогал ей по дому, и как вдруг неожиданно попал в дурную компанию, втянулся в наркотики, и думала о своем: о своем сыне, о своем горе, которое тоже вроде бы ничто не предвещало, и к которому невозможно было привыкнуть.
Муза Андреевна хорошо знала двух ребят из той компании. Один из них Миша учился с Сережей в университете, второй - Дима был как раз сыном Софьи Валерьевны, ее помощницы по благотворительному фонду. Остальные были известны ей только по именам. Все они, как и Сережа, увлекались сноубордом, в последние зимы летали то на Кавказ, то в Альпы, а то и в Сьерра-Неваду, на американскую гору Мамонт. Последним их увлечением было местечко Шерегеш в Горной Шории, где, по словам Сережи, снег, как пух, а сервис вполне на уровне Европы. Но зима кончилась, а ребятам хотелось кататься и кататься, и желательно, - по свежему, нетронутому снегу – то, что называется фри-райд. Кто-то из них уже бывал в ущелье Аксу, катался там, но не с самой Аксу, а с других гор, попроще, куда можно подняться пешком (ибо подъемников там нет). Они показывали фотографии, видеролики, и Сережка загорелся. «Если на Аксу заброситься вертушкой, как славно будет оттуда слететь!»
Сережа рос независимым и самостоятельным мальчиком, но с мамой всегда был нежен и, быстро обогнав ее в росте, большой и сильный, любил танцевать с ней, носить на руках и называл «Моя маленькая мама!». Муза Андреевна, в свою очередь, обожала сына, тщательно собирала и хранила все, касающееся его рождения, детства и взросления. Все записки, рисунки, стихи, письма, школьные сочинения... Хранила для того, чтобы ему потом показать — когда станет совсем взрослым. Известно ведь, как коротка детская память. Многое ли мы помним о самых первых своих годах? Так пусть о них напомнят ему простые материальные вещи. Сама не осознавая того, она желала, чтобы сын знал потом всегда, что был любим в семье, что мама и папа всегда гордились им и верили в его большое будущее.
В три года Сережа научился читать, хотя никто его специально этому не учил. Просто мама много читала ему, а мальчик непроизвольно сличал произносимые ею слова и черные значки на белой бумаге. К школе им были прочитаны «Алиса в Страде чудес», «Приключения Тома Сойера» и даже «Мастер и Маргарита». В первый класс Сережа шел с благоговейным трепетом: как много нового он там узнает! В первые же дни его постигло жестокое разочарование. Большинство первоклассников читать не умели, и их обучение предусматривало использование разрезной азбуки. Учительница заставила Сережу, наравне с неучами, вырезать буквы и складывать из них примитивнейшие слова: «мама», «каша», «дом» и «пол». Мальчик разрыдался от унижения и, придя домой, заявил, что больше в эту школу не пойдет. Слава Богу, папа уже имел в городе кое-какой вес, и Сережу удалось перевести в гимназию № 1, где в ходу были более современные методики, а учителя проповедовали индивидуальный подход к ученикам. В этой школе Сережа пришелся ко двору.
Нет, он не был отличником, идущим на золотую медаль. Например, увлекшись химией, он мог неделями заниматься дома увлекательными опытами (папа купил ему кучу приборов и реактивов) и нахватать двоек по другим предметам. Потом он бросался на освоение английского и начинал говорить лучше «англичанки», но по русскому еле-еле вытягивал на тройку. Он был большим непоседой. Вдруг начинал писать стихи (которые никому не показывал, даже маме), а потом требовал, чтобы ему купили гитару, и организовывал в классе музыкальный оркестр. И разве можно говорить, что родители баловали его, когда шли навстречу его увлечениям? Они просто любили его, а достаток в семье, слава Богу, был, и было бы нелепо отказывать ребенку в его здоровых желаниях. К слову сказать, Сережа и зарабатывать начал довольно рано. Правда, произошло это весьма оригинально, и заработал он тогда не первый рубль, а первый доллар.
В то время в российской глубинке бизнес только начинался, но интерес Запада к Сибири уже чувствовался, и в Пинск нагрянула делегация американцев. Мэр попросил Сомова встретить делегацию в аэропорту и отвезти в отель. Десятилетний Сережка напросился поехать с папой. Папа, естественно, не отказал сыну в возможности пообщаться с иностранцами и попрактиковаться в языке. После отеля они повезли гостей к мэру. То есть, повез Илья Ильич, а сына он отправил домой. Однако Сережа домой не поехал, а тайком поехал вслед за ними и тоже проник в мэрию. Причем, проник «внаглую», заговорил с охранником по-английски и представился сыном одного из гостей-американцев. Тот толком его не понял, но на английскую речь отреагировал однозначно – пропустил «иностранного» мальчонку. Мэр был ошарашен, но американцы пришли в восторг и упросили Сомова оставить сынишку при себе. Далее они всей компанией отправились в заказанную для них русскую баню и на дружеский ужин. Один из них был вооружен видеокамерой и предложил Сереже поработать кинооператором, что тот и сделал с огромным удовольствием. Вечером мальчик с гордостью продемонстрировал маме зеленую бумажку с изображением Авраама Линкольна.
- Что это? – с ужасом спросила Муза Андреевна. – Откуда это у тебя?
- Заработал! – с еще большей гордостью заявил он. – Я американцев снимал, они мне заплатили. – И, посмотрев на отца, добавил: - Пит заплатил.
- Это который в ковбойском галстуке? – уточнил тот.
- Да. Я на его камеру снимал. Славный дядька!
А через два года отец уже сам привлек сына к работе на товарной бирже, которую в то время возглавлял. Сережа работал там курьером, а потом описал свою деятельность в школьном сочинении «Как я провел лето». Муза Андреевна сохранила его в семейном архиве, не однажды читала и помнила наизусть.
«В сем сочинении мне хотелось бы рассказать Вам о моих летних каникулах. Рассказ мой будет состоять из двух частей: первая – это работа на Сибирской товарной бирже, ну а вторая – отдых у самого Черного моря.
Весь июнь и почти весь июль я работал на бирже в качестве курьера. Но это только в договоре так было написано, а на самом деле я занимался всем, чем заниматься никто не хотел, и эту работу спихивали мне. Например: в справочно-информационном отделе (где я числился) имелась эдакая папка, куда складировались все просьбы о финансовой и материальной помощи от разных общественных организаций – клубов, студий, вокально-инструментальных ансамблей и т.д. До прихода вашего покорного слуги мало кто заглядывал в оную папку, которой мне и поручили заняться. Разбор сего талмуда занял у меня три дня. Добавьте к этому день сидения на компьютере для составления списка просителей, и вы получите четыре дня из жизни молодого бюрократа.
Но не думайте, что все два месяца были такими же нудными. У меня появились новые друзья, я узнал многое о деятельности бирж в России, ну и, конечно, я был избавлен от необходимости драить полы и стены в школе на летней практике.
После тяжких биржевых трудов я был вознагражден заслуженным отдыхом в теплых краях. Мое усталое тело и душу приютил прекрасный город Сочи. Я чувствовал себя на седьмом небе, грея свои старые кости под южным солнцем и отмачивая вышеупомянутые в теплой морской водичке. Однако, как говорили древние, нет в мире совершенства! За три дня до отъезда домой я нырнул там, где нырять не следовало, и разбил свой мудрый, но несчастный лоб, после чего мне пришлось эти оставшиеся дни проваляться в постели.
Так прошло мое счастливое лето. И теперь, вгрызаясь в гранит науки и ища в ней lux veritatis (свет истины), я надеюсь на Вашу благосклонность в отношении меня и сего труда. Vale et ama (будьте здоровы и добры ко мне). Quod potui, feci (что мог, сделал)».
Вроде бы налицо желание выпендрится, продемонстрировать свою необычность. Да, было в нем и это. Но с другой стороны, когда возникла возможность поехать в Америку, жить там целый год в американской семье, учиться в американской школе (он прошел конкурс), Сережа вдруг отказался.
- Мне это не надо. Я хочу 11-й класс закончить в России. Как я брошу своих друзей?
Папа с мамой его долго уговаривали. Он уверял их, что качество школьного образования в России выше, чем в Америке. Он не говорил: «Я патриот», он просто любил свой город, своих родителей и бабушек с дедушками, своих друзей, и хотел жить с ними и для них. Наверное, это и есть патриотизм по самому большому, человеческому счету.
Тут Муза Андреевна вспомнила еще одно сочинение – о бабушке, и на ее лице расцвела улыбка.
«Интересную тему для сочинения нам задали – описание характера! Так сразу и не сообразишь, как за нее взяться. Расскажу-ка я про свою бабушку. Сначала о внешности. У моей бабушки легкие, серые с проседью волосы, чуть-чуть морщинистое, улыбающееся лицо, серые с задорными искорками глаза. У нее добрые, теплые, ласкающие руки, которые никогда никого не шлепали. И хотя она чуть-чуть полновата, это не делает ее толстой или неуклюжей, а наоборот создает такое впечатление, будто внутри нее слишком много добра и тепла. За всю мою сознательную жизнь я никогда не видел ее грустной или хмурой, только когда умер ее папа, мой прадедушка, она плакала очень долго. Моя бабушка очень любит детей! Ведь она за свою жизнь воспитала моего папу, нянчила меня, когда я был совсем маленьким, а теперь помогает моей тете, папиной сестре, воспитывать ее детей. Я очень люблю свою бабушку! Она самая лучшая бабушка в мире!!!»
К пятнадцати годам Сережа прочитал всего Шекспира. Из русских потов – любил Гумилева, бредил Гумилевым, писал стихи под Гумилева. После роковой поездки на Алтай Муза Андреевна прочла у него на столе, на раскрытой странице:
«…Летящей горою за мною несется Вчера,
А Завтра меня впереди ожидает, как бездна,
Иду… но когда-нибудь в Бездну сорвется Гора.
Я знаю, я знаю, дорога моя бесполезна…»
Неужели это было предчувствие?
- Муза Андреевна! Что с вами? – вернул ее к действительности голос спутницы. – Вы такая бледная! Может, стюардессу позвать?
Муза Андреевна мотнула головой, отгоняя охвативший ее морок, и с усилием изобразила улыбку:
- Спасибо, все в порядке. Просто я задремала и сон увидела тяжелый. Сейчас все пройдет.
- А как вы думаете, Муза Андреевна, сколько времени мы с вами пробудем в Швейцарии? Пока Пашу не найдут, да?
- Я не знаю, Нина Викентьевна, - терпеливо ответила жена банкира. – Еще ничего не известно. Может быть, его уже нашли. А может быть, нам скажут, что ситуация очень трудная, и поиски могут занять несколько месяцев. Тогда вряд ли будет смысл сидеть там и ждать. Пользы от этого не будет никакой. Вернемся и будем ждать известий дома.
- Я тоже так думала, - с облечением закивала Нина Викентьевна. – Я вообще не очень понимаю, зачем нас вызвали.
«Это вас вызвали, - мысленно ответила ей Муза Андреевна. – Например, на случай опознания. А я просто вас сопровождаю. И за деньги отвечаю. Они ведь, швейцарцы, за розыск человека могут и счет выставить». Но вслух она ничего не сказала.
- Леди и джентльмены! – раздался в динамиках голос бригадира бортпроводников. – Через двадцать минут наш самолет приступит к снижению. Просьба пристегнуть ремни безопасности, убрать откидные столики и привести спинки кресел в вертикальное положение. Благодарю за внимание!»
Наши леди летели бизнес-классом (Илья Ильич настоял), поэтому убирать столики и поднимать спинки кресел им не пришлось, но пристегивание ремней – это, увы, программа обязательная. Муза Андреевна щелкнула никелированной пряжкой и откинулась в удобном, широком кресле. «Ах, Сережа, милый мой мальчик! Ну, почему я не верю в Бога, в загробную жизнь, хотя и крещеная? Как бы я хотела встретиться с тобой хотя бы после смерти! Я даже умереть была бы готова хоть сейчас, если бы знала, что встречусь с тобой. Я молилась бы сейчас, чтобы этот самолет разбился, и я бы погибла». Но тут же до нее дошло, что вместе с ней погибли бы еще двести с лишним человек, и она прикусила губу. Чтобы не расплакаться от бессилия.
12
Вертолет улетел, ушел по крутой дуге в сторону Горно-Алтайска, а наша троица в сопровождении Юрия Красовского подошла к самому большому из оранжево-кедровых домиков.
- Это, в самом деле, гостиница? – полюбопытствовал Сомов. – Семь лет назад здесь ничего не было.
- Не было, - согласился бывший начальник МЧС. – Я построил.
- Приятно слышать. Уважаю деловых людей.
- Ну, сильно деловым я себя не считаю, - уже привычно для Сомова улыбнулся Красовский. – Просто осточертело крутиться за копейки и каждый раз оказываться крайним. Уволился из МЧС, взял в аренду кусок ущелья, затащил трактором бревна. Организовал турбазу, принимаю людей, вожу их в походы и на восхождения… Я ведь альпинист!
- Один?
- Почему один? У меня жена – тоже альпинистка. Она здесь и за кухарку и за инструктора. Сын пятнадцатилетний на подхвате. Врача, конечно, нанимаем, без врача нельзя. Лицензия у меня оформлена, счет в банке, все, как полагается…
Он ввел гостей в дом, и те сразу оказались в большой комнате, совмещавшей в себе кухню и столовую. За двумя столами, покрытыми новенькой клеенкой, сидели молодые парни и девушки, человек восемь. Миловидная женщина в синей бандане и рослый светлоглазый мальчик, расставляли кастрюли с супом и тарелки, раскладывали вилки и ложки.
- Марина, моя жена, - представил ее Юрий. Она улыбнулась и продолжила свою работу. Мальчик глянул на новых гостей мельком, без особого интереса.
«Мой сын вряд ли согласился бы работать поваренком или официантом, - подумал Сомов. – Я вот на свалке начинал зарабатывать, а он – на бирже! И черт его знает, что правильнее!»
- Время как раз обеденное, присаживайтесь, - пригласил хозяин турбазы.
Мужчины освободились от курток, в которых прилетели, и уселись за один из свободных столов. Женщина демонстративно уселась за другой.
- А пивка в этом ресторане нет? – поинтересовался бывший полковник. – Горло с дороги пересохло.
- Почему же нет? Вам какого? Светлого? Темного? – Красовский смотрел все с той же гостеприимной улыбкой.
- Лучше, светлого.
- А вам?
Сомов пожал плечами:
- Пожалуй, тоже светлого. Темное у вас, небось, какое-нибудь местное?
- Почему же. Настоящее чешское. Марку держим. Обычно мы пиво ставим после восхождения, но для вас сделаем исключение. А вам, Елена? – Юрий вопросительно посмотрел на женщину. – Тоже пива?
Та слегка смутилась, она чувствовала себя здесь не в своей тарелке.
- А пепси у вас есть?
- Найдем и пепси. – Красовский подошел к жене. - Марина, принеси, пожалуйста, две бутылки «Хольстен» и бутылку «пепси». И кстати, завтра поведешь группу на Карлы-Тау вместо меня. Я с гостями полечу на Аксу. Справишься?
Марина бросила взгляд на гостей, пожала плечами:
- Справлюсь, не в первый раз. – И почти шепотом спросила: - Это те самые, чьи дети?
Он тоже понизил голос:
- Да. Который большой, это банкир Сомов. Его сын здесь погиб. Второй - полковник, вертолет был из его полка. А дама – жена пилота вертолета.
Она кивнула понимающе и вышла из комнаты.
После обеда все трое сходили к обелиску. Дорогу к нему знал Сомов, который его и устанавливал семь лет назад, остальные шли за ним. Вот и звезда, устремленная к небу, вмурованный в камень сноуборд, девять имен, выбитых на черном мраморе…
Елена поставила у подножья привезенную свечу в стакане красного стекла, положила рядом сорванные неподалеку горные цветы. Мужчины отошли, чтобы не мешать ей плакать.
- Ты знаешь, Демьян, - задумчиво произнес Сомов. – Все эти семь лет я мучительно размышляю, задаю себе вопрос: а зачем мне жить дальше? Я ведь ради него жил, ради этого мальчишки. Все, что я делал, я делал для того, чтобы он мог мною гордиться. Даже, когда его еще не было, я уже думал о нем, мечтал, как буду учить его…
- Все мы такие, - понимающе кивнул Коржавин. – Все живем для детей. Я тоже мечтал, что мой сын будет мной гордиться, тоже летчиком станет, … А что получилось? Папа стал зэком, а сын наркоманом. Я тебе очень сочувствую, но, думаю, что и ты мне не завидуешь. А твоя жена вряд ли завидует этой Елене Дятловой.
- Да, ты прав, у каждого своя судьба. Каждый делает свой выбор. И каждый расплачивается за свой выбор. Но как жить дальше? Ради чего? Пустота какая-то впереди, белая пустота. – Сомов взглянул на бывшего полковника каким-то потерянным, жалким взглядом.
- Перестань, Илья! – одернул его тот. – Прекрати! У тебя есть Муза! У вас с ней есть Фонд, вы помогаете людям. Не каждому такое дано, не у каждого есть такая возможность. Уже ради этого стоит жить.
Когда они вернулись к дому, то увидели, что их поджидает Красовский.
- Баньку не желаете? Можем истопить?
- А что, у вас и банька есть? – оживился Коржавин.
- А как же! С кедровым веником! А если захотите, то и с кедровой бочкой.
- Спасибо, что-то нет настроения, - отказался Сомов. – Как-нибудь в другой раз.
- А я не откажусь, - заявил Коржавин и, обернувшись к подошедшей Лене Дятловой, спросил: - Как, Лена, насчет баньки? Нам предлагают.
- Вам предлагают, вы и идите, - холодно ответила бывшая майорша. – Обойдусь!
- Ну, было бы предложено! – засмеялся бывший полковник. – И обращаясь к Красовскому, спросил: - А где банька и во сколько?
- Да вот, прямо за домом. К девяти подходите. У нас тут и озерцо есть, возле бани. Прямо из парной – в горную воду.
- Ну, это вообще кайф! Приду обязательно. А скажите, Юрий… - Он вопросительно посмотрел на хозяина базы и достал из кармана мобильник. – Что, здесь связи вообще нет? Я три раза пытался позвонить, и ничего не получается.
Тот виновато развел руками:
- Увы! Горы заслоняют. Здесь есть только одно место, где связь проходит, могу показать. Да и то – только «Билайн».
- У меня МТС! – разочарованно протянул Коржавин.
- У меня «Билайн», - слушая их разговор, вставил Сомов. – Покажите место. Мне тоже надо позвонить.
Красовский повел их к реке, шумевшей неподалеку, за перелеском. Коржавин тоже пошел, в надежде, что босс не откажет и ему в коротком разговоре. Он собирался дозвониться до супруги, узнать, как там у нее дела в Швейцарии, нашелся ли их сын.
Дойдя до реки, они взошли на узкий дощатый мостик и перешли на другую сторону. Здесь, не ступая на берег, Красовский остановился и объяснил:
- Вот здесь. Шаг вперед, шаг назад – уже связи нет. Да и здесь бывает не всегда. Попробуйте.
Сомов посмотрел на экранчик телефона. Сигнал был, но очень слабый. Он нажал кнопку вызова. Блим, блим, блим!.. Вызов сброшен. Еще раз. Эффект тот же.
- Вот такие дела! – опять развел руками Красовский.
- И как же вы тут живете? – удивился Сомов. – Ведь мало ли что!
- У меня рация, - пояснил хозяин базы. – Связываюсь с МЧС, а через них уже дальше. – У вас что-то важное?
Сомов и Коржавин переглянулись.
- Да нет, не очень. Жене хотел позвонить.
- Я тоже, - кивнул Коржавин. – Ладно, не горит. Чему быть, того не миновать.
- Не горит, - подтвердил Сомов. – Завтра позвоним.
По дороге к домику Красовский обратился к банкиру:
- А что, Илья Ильич, вам известна фамилия Шишкин?
Сомов насторожился:
- Да, есть у нас в Пинске такой бизнесмен. А что? У вас с ним какие-то дела?
- У меня-то нет, но вот наше алтайское начальство ведет с ним переговоры насчет нашего алтайского кедра. И народ по этому поводу волнуется.
- Народ по разным поводам волнуется. Что волнует конкретно вас, Юрий Дмитриевич?
- Да, в общем-то, то же, что и всех. Алтайского кедра осталось не так уж много, к нему надо разумно подходить, а Шишкин хочет привести сюда китайцев. А китайцы, простите, это как саранча! После них ничего не останется.
Сомов замедлил шаг, остановился. Остановились и Коржавин с Красовским.
- И алтайское начальство дало на китайцев добро?
- Насколько я знаю, еще нет, но переговоры ведутся.
- А чего вы хотите от меня?
Красовский пожал плечами.
- Может, вы с Шишкиным поговорите… Или с нашим главой… Вы ж, наверное и с ним знакомы.
Сомов кивнул:
- Встречались, приходилось… Но тут вопрос сложный. Сами по себе китайцы – это не конец света, все зависит от условий контракта. Я подумаю, наведу справки…
- Народ будет вам признателен! – улыбнулся Красовский.
Вечером, улегшись спать в отведенной им двухместной комнате, Илья Ильич долго ворочался, слушая густой храп Коржавина, от души напарившегося в бане, веселый стрекот сверчков и возню постепенно смелеющих мышей, думал о сыне, о жене, о Шишкине и китайцах, и об истории Зеленого Короля, финансиста-гения.
Эпизод второй. По прошествии трех лет.
В большом богатом доме Эстиньязов готовятся к свадьбе Дэвида. Дэвид только что закончил университет и приехал домой из Гарварда. Входит сестра его невесты, Чармен.
Чармен: Дэвид, там какой-то юноша хочет тебя видеть. Говорит, он твой знакомый. Он очень странный. И с ним еще латиноамериканец.
Дэвид (вдруг взволновавшись): Странный? А, случайно, звать его не Реб?
Чармен: Он не назвал себя.
Дэвид: Зови его!
Чармен уходит, входит Реб Климрод. Он в выцветшей клетчатой рубахе, полотняных брюках, на ногах сандалии-плетенки, в руках – холщовая сумка. С ним упитанного вида человек невысокого роста, с характерными усиками и улыбчивыми маслиноподобными глазами.
Реб: Привет, Дэвид! Это мой аргентинский друг Диего. Я могу называть тебя Дэвид? Ты ведь теперь не в форме армии победителей.
Дэвид: Привет, Реб! Добрый день, Диего. Я догадался, что это ты, хотя и не ждал тебя. Столько лет прошло!
Реб: Три года, два месяца и одиннадцать дней.
Дэвид: Ты что, специально считал? К чему такая точность?
Реб: Нет, я не считал специально. Просто все, что я знаю, я знаю точно. И помню. Я принес твои книги. (Он вынимает из холщовой сумки две книги и протягивает Дэвиду.)
Дэвид: Надо же! А я и забыл про них. Можешь оставить себе.
Реб: Они мне уже не нужны. Я их прочел.
Дэвид: Судя по тому, как бегло ты говоришь по-английски, ты за это время прочел не только Уитмена. Где ты был эти три года, два месяца и одиннадцать дней?
Реб: В разных местах. В основном – в сельве Амазонки.
Дэвид (удивленно): И что же ты там делал?
Реб (невозмутимо): Жил.
Дэвид: Ты нашел своего отца?
Реб (почти так же бесстрастно): Он умер. На нем испытывали новые отравляющие газы.
Дэвид: Но он же был австриец! Адвокат!
Реб: Он был инвалид, неполноценный. У наци была и такая практика.
Дэвид (помолчав): Эрих Штейр? (Реб Климрод не отвечает). Ты нашел его?
Реб: Да. Он тоже умер. В Мюнхене. Сгорел в металлическом лифте. Электропроводка замкнула.
(Дэвид посмотрел на Диего. Тот вежливо улыбнулся.)
Дэвид: А начальник лагеря?
Реб: И он умер. Пуля попала ему в голову и раздробила череп. Большая пуля, сорок пятый калибр. Это случилось в Венесуэле.
Дэвид: И поэтому тебе пришлось три года жить в сельве?
Реб: Два года, семь месяцев и три дня. Там не так уж плохо. Там живет много людей – шаматари и яномами. Диего может подтвердить. И кстати, я обязан ему жизнью. (Диего опять вежливо улыбается.)
Дэвид: Что ты намереваешься делать дальше? Ты давно в Америке? Могу ли я чем-то помочь тебе? У тебя, наверное, и денег-то нет?
Реб: Спасибо, в этом нет необходимости. Я всегда смогу заработать.
Опять входит Чармен.
Чармен: Дэвид! Моя сестра в истерике. Через полчаса вам ехать в церковь, а она не знает, готов ты или нет. (Но смотрит она не на Дэвида, а на Реба.)
Дэвид: Чармен! Это Реб Климрод, австриец. Мы познакомились в конце войны. Скажи Диане, что через минуту я к ней выйду.
Реб подходит к Чармен, поднимает руку и отводит с ее лба прядь волос.
Реб: Таких фиалковых глаз в природе не бывает. Но вам они идут.
Она заворожено берет его за руку, и они выходят из комнаты. Диего следует за ними кошачьим шагом аргентинского тангеро. Дэвид ошалело смотрит им вслед.
Эпизод третий. Нью-Йорк. Убогий газетный киоск на бедной улочке. Неподалеку мусорный бак. В киоске двое: Реб Климрод и пожилой поляк по имени Збигнев, или просто Зби.
Зби: Сегодня они придут за деньгами. Вчера я сказал, что денег нет, они меня слегка поколотили и заверили, что сегодня отобьют все печенки. А ведь денег действительно нет! Хоть закрывай лавочку и беги, куда глаза глядят.
Появляются двое молодых парней итальянской внешности. Один повыше, в шляпе, другой пониже, в кепке.
Высокий: Эй, поляки! Бабки приготовили?
Реб (хозяину киоска, по-польски): Исчезни! Я сам с ними поговорю. (Зби исчезает. Реб обращается к рэкетирам.) Я не поляк.
Высокий: Ты говоришь по-польски, значит поляк. Какой дурак станет говорить по-польски, если он не поляк?
Реб: Тем не менее, я не поляк. Я патагонец.
Рэкетиры недоверчиво смотрят на него.
Невысокий: Брось придуриваться. Ты выглядишь, как типичный поляк. Может, ты еврей? Среди поляков много евреев.
Реб: Ладно, уговорили. Я поляк.
Невысокий: А раз поляк – гони бабки. Все поляки гонят. Ты должен отдавать нам ежедневно по доллару, в воскресенье – доллар и двадцать центов. И тогда тебя никто не тронет, ты будешь под нашей защитой. Как и все.
Реб: И все поляки отдают вам свои доллары? Все-все?
Высокий: Еще как! С большой радостью!
Реб: Кажется, я понял. Я понял, почему они отдают.
Высокий: А чего тут не понять? Они умные поляки, а ты еще глупый. Но ты тоже быстро поумнеешь, мы поможем. (Он достает из-за спины короткую, но увесистую палку.)
Реб: Да нет, дело не в этом. Просто они вас боятся, а я не боюсь.
Рэкетиры удивленно переглядываются.
Невысокий (достает из-за пазухи нож): А вот это?
Реб (пожимает плечами): И этого не боюсь. (Он молниеносно выбрасывает вперед руку, выламывает запястье рэкетира и отбирает нож.) – А знаете почему? Потому что вас всего двое. (Парни опять ошалело переглядываются.) – Вот если бы вас было трое! Тогда бы я, наверное, испугался.
Парни отступают от киоска, совещаются. Высокий возвращается.
Высокий: Ладно, мы еще придем. Ты у нас получишь. (Уходят. Появляется Зби.)
Зби: Ловко ты их! Где так научился?
Реб: Жизнь научила.
Зби: Но они ведь все равно вернутся. Такие и убить могут.
Реб: Я тоже могу. Увидишь.
Рэкетиры возвращаются. Теперь их трое. Третий – гориллоподобный громила с низким лбом и длинными руками.
Высокий: Ну, что поляк? Мы пришли. Втроем! Гони бабки.
Реб выходит из киоска, на плече холщовая сумка.
Реб: Молодцы! Люблю послушных ребят. А теперь откройте мусорный бак. Бабки там
.
Горилла, стоявший ближе других к баку, недоверчиво приподнимает крышку. Из бака лениво, не торопясь, вылезает крыса. Реб достает из сумки какую-то трубочку.
Реб: Знаете, что это? Духовое ружье племени шаматари. Внутри – стрелка с ядом кураре. Смотрите! (Он дует в трубку, крыса падает.) – Через десять секунд она умрет. Кто следующий? (Он достает из сумки стрелку, вставляет в трубку.)
Невысокий (снимает с головы кепку, вытирает со лба пот): Ты что, псих?
Реб (улыбаясь): Нет, я шаматари. В следующий раз, когда вы здесь снова появитесь, вы умрете даже раньше, чем увидите меня. Я понятно выражаюсь?
Невысокий: Понятно. (Пятясь, не спуская глаз с трубки в руках странного поляка, троица исчезает.)
Зби (восхищенно): Спектакль! А ты действительно их убьешь, если они появятся здесь?
Реб: Они не появятся. Но суть не в этом. Суть в том, что они будут ходить к другим. Я здесь человек новый, но тебя, Зби, люди знают. Надо собрать подписи со всех владельцев киосков и создать компанию. Мы закупим списанные армейские мотоциклы и грузовики, которые будут доставлять газеты в любую точку Манхэттена. Необходимые капиталы возьмем в банке, а охрану от этих молодцов я беру на себя, у меня есть каналы. Официальным главой компании будешь ты.
Зби: Я? (Его грудь выпятилась от гордости.) Но чем будем расплачиваться с банком? Мы не заработаем столько!
Реб: Не заработаем, если будем работать, как прежде. Нужно расширяться. Я знаю, есть куча типографий, которые дышат на ладан. Мы будем печатать в них новые газеты и пускать их в дополнительную продажу.
Зби: Но где ты возьмешь журналистов? И потом, они влетят нам в кучу денег!
Реб: Обойдемся без журналистов. Мы будем перепечатывать ведущие газеты – «Таймс», «Миррор», «Дейли Телеграф»… Но на других языках – на польском, итальянском, немецком и даже на идиш. Иммигранты будут охотно их покупать. А вместе с газетами они будут покупать булочки и хот-доги, которые мы будем печь в наших пекарнях, и кока-колу, которой будут все это запивать. Через пару месяцев то же самое мы развернем в Филадельфии, Балтиморе, Детройте и в других городах.
Зби: Реб! Ты не человек! Ты гений!
Реб (скромно): Ну что ты, Зби! Я еще только учусь.
13
В аэропорту Цюриха русских дам встретил сотрудник пансионата, моложавый, с военной выправкой господин, представившийся как начальник службы безопасности Клаус Дитрих.
- Английский? Французский? Немецкий? Какой язык для вас предпочтительней? – Он произнес это на английском и с подчеркнутой любезностью посмотрел поочередно на обеих дам.
- Безразлично, - с оттенком гордости в голосе по-английски же ответила Муза Андреевна. – Всеми этими языками я владею достаточно хорошо. Что касается госпожи Коржавиной (кивок в сторону спутницы, вежливо улыбнувшейся при этом), то она не говорит ни на одном, так что я все равно буду ей переводить.
- Тогда я выбираю немецкий, - с улыбкой сменил язык Дитрих. – Это мой родной язык, да и в пансионате в основном говорят на немецком.
Он помог загрузить в багажник чемоданы, и они поехали. Ехали недолго, минут сорок. Пансионат находился на окраине небольшого поселка (или деревушки) Ильгау, на пологом склоне горы. Вид оттуда был прекрасный: внизу, в зеленом ущелье пенилась речка, вдали белели снежные пики.
- Там лыжные курорты, - тоном гида пояснил Дитрих.
- Я догадываюсь, - усмехнулась Муза Андреевна. – Я не первый раз в Швейцарии. А что у вас нового? Как я понимаю, мальчика вы еще не нашли?
- Еще нет, - поскучнел швейцарец. – Полиция не оставляет из внимания версию похищения, но я все больше склоняюсь к тому, что юноша просто сбежал.
Муза Андреевна перевела его фразу для внимательно следящей за разговором матери Паши, а затем заметила:
- Вы так спокойно об этом говорите! Вы, начальник охраны!
Дитрих пожал плечами и, притормозив, въехал в автоматически открывшиеся высокие ворота.
- Видите ли, у нас упор сделан на видеонаблюдение. Такова позиция администрации пансионата. Они не хотят травмировать психику пациентов видом охранников, не дай Бог, еще и вооруженных. А ваш мальчик оказался очень продвинутым в электронике. В тот день, когда он исчез, часть видеосистем оказалась отключенной. Пока дежурный спохватился, пока разбирались в причинах… Я уверен, что он сбежал.
Муза Андреевна опять перевела. Нина Викентьевна радостно закивала:
- Да, да! Паша хорошо разбирался в электронике! Это лучше, если он сбежал, а не сидит где-нибудь взаперти, у каких-нибудь маньяков.
Машина въехала на широкую территорию, огороженную глухим забором, и остановилась перед двухэтажным домом с высоким крыльцом. Все вышли. Дитрих открыл багажник и достал чемоданы. На крыльце появились двое в белых халатах: мужчина средних лет с короткой белой бородкой и в очках и дама неопределенного возраста, с короткой прической и тоже в очках. Они степенно, почти в ногу, спустились с крыльца и подошли к гостьям.
- Доктор Вебер, главный врач, - представился по-немецки мужчина и энергично пожал женщинам руки.
- Доктор Нойман, психиатр, - назвала себя женщина и тоже пожала им руки, еще более энергично. – Мы рады, что вы так быстро приехали. Нам в любую минуту может понадобиться ваша помощь.
- Вы думаете, его могут найти в любую минуту? – спросила Муза Андреевна, своим видом и интонацией давая понять, что очень сильно в этом сомневается.
- Поиски ведутся очень интенсивно, - заверил ее главный врач. – Задействовано несколько десятков полицейских и два вертолета, оповещены все окрестные жители… Я уверен, мы найдем его сегодня или завтра. А пока проходите, располагайтесь. Комнаты для вас уже приготовлены.
Муза Андреевна еще раз выступила в роли переводчицы, и обе женщины вошли в дом. Чемоданы за ними внес господин Дитрих.
Паша Коржавин меж тем уже трое суток находился в горном лесу, километрах в десяти от пансионата. Он наткнулся на небольшую пещеру, где мог укрываться от дождя и ночного холода, и отсиживался там, питаясь захваченными с собой из пансионатской столовой булочками и вареными яйцами. Огня он не разжигал, чтобы не быть замеченным по дыму. Впрочем, у него и спичек не было, а добывать огонь без спичек он не умел. Несколько раз он слышал над головой стрекот вертолета, но был уверен, что с воздуха его не заметят. Однако булочки и яйца кончились, и голод выгнал его из пещеры.
У него не было какого-то конкретного плана, он не знал, в какой части Швейцарии он находится, и что с ним будет завтра. Единственное, в чем он был уверен: он не хочет возвращаться в пансионат и постарается скрываться, как можно дольше. Движимый этим простейшим желанием, он решил уйти как можно дальше в горы. «Может, там меня примут какие-нибудь пастухи, и я буду жить с ними, пасти овечек», - убеждал он себя, сам понимая полную безнадежность этих мечтаний. Какие пастухи в двадцать первом веке, какие овечки? Пастухи, конечно, есть, но они все с мобильными телефонами, а овечки, небось, с электронными чипами за ухом. Айн момент, и о его появлении будет известно полиции. Тем не менее, он шел и шел вперед, поднимаясь все выше в горы и невольно любуясь дивными альпийскими пейзажами. До этого ему не доводилось бывать в горах, и сейчас, даже не забывая об идущей где-то за ним погони, он испытывал радость от свежего горного воздуха, от вида ярких альпийских цветов, от манящей белизны далеких снежных вершин. «Хотел бы я здесь жить! – говорил он себе, следя за движением маленького облачка, крадущегося внизу, по краю ущелья. – Среди этой природы, а не посреди серого, мрачного города. Никто бы здесь ко мне не приставал, никуда бы не тащил, ничего бы от меня не требовал. Они, видите ли, привезли меня сюда лечиться! А сами заперли в тюрьму! А меня спросили? Да здесь, среди этой благодати, мне и никакие дозы не нужны! Мне только покой нужен. Покой и свобода».
Так он шел и шел, подгоняемый растущим чувством голода, пока не дошел до какой-то одинокой фермы. Забора и калитки не было. Паша взошел на крыльцо дома с верандой и постучал в дверь. Никто не ответил, но со стороны сарайчика, пристроенного к дому показался мужчина в старой куртке, тирольской шляпе и с зеленым шарфом, обмотанном вокруг горла. Юноша спустился с крыльца и шагнул ему навстречу.
- Здравствуйте! – обратился он на английском. – Я хочу немного кушать. – Как сумел, так и сказал, как в школе научили.
- Гутен таг! - ответил швейцарец. – Немного кушать – это хорошо. Немного кушать дам. Ком хир! – Он провел гостя на веранду. Вынес кувшин молока, половинку круглого хлеба, кусок сыра. – Кушай, мальчик!
Мальчик набросился на еду, но краем глаза увидел, что хозяин, отойдя от крыльца, достал из кармана телефон и стал куда-то звонить. Догадаться куда – труда не составляло. Паша несколькими огромными глотками выпил все молоко, схватил висевший тут же на крюке маленький рюкзачок, сунул туда хлеб и сыр, и бросился бежать. Хозяин что-то прокричал ему вслед, но незваного гостя уже и след простыл, он скрылся в ближайших кустах и взял курс на далекие снежные вершины. Теперь он как никогда понимал, что его свободе очень скоро придет конец. Теперь полиция знает, где он, сюда прилетит вертолет, привезут собак и они настигнут его в считанные часы. Но инстинкт гнал его все дальше и дальше. Он шел быстрым шагом, жуя на ходу хлеб и сыр. И то и другое было домашнее, очень вкусное, такого он не едал, и он быстро насыщался.
Однако горные пути редко бывают монотонными. Даже когда идешь вверх, время от времени приходится спускаться вниз, и не всегда такие спуски бывают безопасными. Вот и Паше преградил путь узкий и глубокий каньон, неожиданно возникший перед ним. Ему бы обойти его, поискать удобный проход, но Паша был не опытен и решил спускаться напрямик, выискивая опоры для ног, хватаясь за пучки травы. В какой-то момент нога соскользнула, трава не удержала, и все закружилось у юноши перед глазами. Всем телом он ощутил сильный удар и потерял сознание.
Очнулся Паша Коржавин в небольшой комнате с белыми стенами и низким потолком. Голова болела, еще больше болела шея. Он попробовал оглядеться, преодолевая боль, и увидел прямо перед собой, за укрытыми клетчатым одеялом ногами, высокую деревянную, темную (наверное, от времени) спинку кровати, а за ней – деревянную же дверь. Справа было окно с узким подоконником, на котором стоял горшок с цветущей геранью, слева на стене висела картина с каким-то горным пейзажем. Что было на четвертой стене, за его головой, Паша видеть не мог. Главное, что он мог понять, это - не пансионат. Последнее следовало уже из того, что на окне не было решетки.
Некоторое время он лежал неподвижно, привыкая к своему состоянию, оценивая свои болевые ощущения и вспоминая, как спускался с крутого склона с плоскими, заглаженными каменными плитами, поросшими травой, как сорвался с обрыва. Было ясно, что его нашли и подобрали местные жители, и, конечно, они уже сообщили о нем полиции. В законопослушности швейцарцев он не сомневался. Так что, если полицейские еще не за дверью – это лишь вопрос времени.
Юноша попытался приподняться и сесть в постели, и это ему почти удалось, но в последний момент у него закружилась голова, и он опять рухнул на подушку. На звук его движений отворилась дверь, и в комнату вошла женщина лет тридцати пяти, с длинными каштановыми волосами, падающими на плечи, в коричневом свитере с белым ромбическим узором и зеленой юбке. Она приветливо улыбнулась и сказала:
- Гутен таг!
- Нихт ферштейн! – ответил Паша. Это была единственная немецкая фраза, которую он успел освоить в пансионате. И перешел на свой школьный английский.
- Ду ю спик инглиш?
- Да, говорю, - ответила женщина по-английски. – Меня звать Дорин. А тебя?
- Павел.
- Пауль?
- Да, Пауль.
- Ты русский? Из пансионата?
Паша вздохнул и обреченно ответил:
- Да. Как я здесь оказался?
- Наши мальчики нашли тебя вчера, Ганс и Фридрих. Они искали пропавшую овцу. В прошлом году одна наша овца упала как раз в этот каньон. Искали овцу, а нашли тебя. Они прибежали и сказали, и мы с Гюнтером пошли и принесли тебя. Ты был без сознания.
- Вы уже позвонили в полицию?
- Нет. Мы же не знали, кто ты. Зачем понапрасну беспокоить людей.
- Значит я у вас уже второй день? А ваш муж сейчас здесь, дома?
- Нет, он повез мальчиков в школу. Это в пяти километрах.
- А здесь у вас ферма? Вы здесь живете?
- Да, живем: овцы, коровы. Доход, конечно, небольшой, но я еще вяжу, а Гюнтер по дереву режет. Туристы охотно берут его сувениры. Особенно им нравятся деревянные часы.
- А вы можете не звонить в полицию? Ну, хотя бы несколько дней. Мне ужасно не хочется возвращаться в пансионат.
Дорин подошла к кровати и села на ее край. Тонкая и прохладная ее ладонь легла на лоб юноши.
- У тебя жар. Сейчас я принесу лед. Лежи и не двигайся.
Она вышла, не прикрывая за собой дверь, и Паша слышал, как открылась и закрылась дверца холодильника, что-то глухо брякнуло, прошуршало. Через несколько минут Дорин вернулась со свернутым в жгут полотенцем и положила его юноше на лоб. Тот ощутил освежающий холод, головная боль стала уменьшаться, но боль в шейных мышцах оставалась. «Боль и жар – это ерунда, - подумал Паша, - но на этот раз я убежать уже не смогу. Полиция будет здесь с минуты на минуту, а меня ноги не держат».
- Ты, наверное, голоден, Пауль? – спросила женщина.
- Как волк! – улыбнулся он.
- У нас говорят – как охотник! – ответно улыбнулась она. – Подожди немного, я принесу. Тебе лучше не вставать, покушаешь здесь
Фермерская еда не удивила изыском.(Впрочем, и в пансионате ресторанных блюд не подавали.) Две толстые жареные сосиски (в России такие назвали бы сардельками), отварная картошка, обильно политая каким-то соусом, соленый огурец, толстый ломоть серого домашнего хлеба и керамическая кружка кислого овечьего молока. Все это фермерша вкатила на сервировочном столике на колесиках и приставила с Пашиной постели, после чего завязала ему полотенце со льдом узлом на затылке и помогла сесть.
- Спасибо! – сказал он. – Вы очень добры. – И, жалостливо посмотрев на нее, повторил свою просьбу: - Ну, хоть сегодня не звоните в полицию! Пусть они завтра приедут, а сегодня я у вас побуду.
Дорин улыбнулась, но не ответила, сказала только: «Приятного аппетита!» Выйдя из комнаты, она затворила дверь, и прошла в глубь дома, где набрала номер телефона мужа:
- Гюнтер! Мальчик очнулся. Да, это русский, из пансионата. Мальчик как мальчик, Паулем звать. По-немецки не говорит, по-английски общаемся. Он еще очень слаб. Я вот что думаю: пусть он побудет у нас до завтра. Ничего ведь страшного, правда? А завтра сообщим в полицию.
Паша не слышал этого разговора, но почти не сомневался, что фермерша звонила в полицию. Когда она вернулась, он беззвучно плакал, слезы текли по его лицу и падали в соус.
- Не плачь, - сказала Дорин и погладила рукой его по голове. – Я звонила мужу. Мы договорились, что сегодня ты еще побудешь у нас. А завтра нам все-таки придется тебя выдать. Иначе нас могут обвинить в киднэпинге. Тебе бы этого не хотелось, правда?
- Конечно, - кивнул он, кулаком вытирая слезы и все еще всхлипывая. – Я понимаю…
- Ты не бойся, - попыталась еще больше успокоить его женщина. – Я думаю, тебя никто не накажет. Просто вернут в пансионат.
- Я не хочу в пансионат! Я уже выздоровел! Вы же видите: я совершенно здоров!
- Ты взрослый парень, а ведешь себя, как ребенок, - упрекнула она строгим голосом. – Я ведь могу передумать и позвонить в полицию прямо сейчас.
- Нет, нет! – Он поспешно взглянул на нее. – Вы не сделаете этого. Вы добрая. Простите, меня!
- Ну, вот и договорились, - усмехнулась Дорин. – Во всяком случае, аппетит у тебя хороший. – Она откатила столик от кровати и покатила его к двери. - Отдыхай!
- Простите, а где у вас туалет? – преодолевая смущение, спросил Паша.
- Туалет? – Женщина обернулась. – Я принесу тебе горшок.
- Нет, нет! – еще больше смутился он и поднялся с кровати. – Я могу сходить. Видите, я нормально стою. Могу и идти. – Он шагнул – раз и другой, покачиваясь, но не слишком.
- Ну, ладно, если можешь, пойдем, покажу.
- А Гюнтер скоро вернется? – спросил Паша, когда вслед за Дорин оказался в кухне – большой светлой комнате в три окна, с газовой плитой, над которой висел огромный раструб вытяжной вентиляции, и с двумя высокими холодильниками.
Дорин взглянула на большие деревянные часы с кукушкой, висевшие на стене.
- Да, уже должен был вернуться. Наверное, зашел купить что-нибудь или приятеля встретил. Скоро будет!
И точно. Едва успел Паша покинуть туалетную комнату и вернуться в кухню, как открылась входная (уличная) дверь, и на пороге появился мужчина лет сорока, с короткой бородой, в легкой ветровке, джинсах и кроссовках.
- Привет! – сказал он по-немецки, глядя на Пашу веселыми, любопытными глазами. – Очнулся?.. Ах, да! Ты по-немецки не понимаешь! – И протянул юноше руку. – Я Гюнтер! Привет! – Это было сказано уже по-английски.
- Привет! – Паша руку пожал и вежливо улыбнулся. – У вас хороший дом. И очень хорошая хозяйка.
- Да? – Гюнтер рассмеялся и взглянул на улыбающуюся супругу. – Мне они тоже нравятся. Как ты себя чувствуешь? Голова болит? – Он указал глазами на повязку на голове Паши.
- Нормально. – Паша тут же стащил с головы полотенце и протянул его Дорин. – Мне уже гораздо лучше.
Гюнтер снял ветровку, повесил на крюк у двери, рядом с другой верхней одеждой.
- А чего бегал? – поинтересовался он.
- Да так, скучно стало сидеть взаперти. Альпы решил посмотреть.
- Но завтра мы тебя все равно сдадим, ты уж не обижайся.
- Я понимаю, - пожал плечами Паша. – А можно мне ваше хозяйство посмотреть? Овец, коров. А то я никогда не был на швейцарской ферме. Может, никогда больше и не побываю.
Гюнтер и Дорин переглянулись.
- А чего же нельзя? Пойдем, покажу. Ветровку вон только накинь, там туман набежал, похолодало.
- А ваши работы по дереву покажете?
- И по дереву покажу! Ишь, какой ты любознательный! Русские все такие?..
Паша не ответил. Его душа тихо пела. Сегодня он будет еще здесь, в этом гостеприимном доме, на этой замечательной горной ферме. А что будет завтра, то будет завтра.
День длился долго и радостно. Паша помог Гюнтеру почистить коровник, задал корм овцам, попробовал работать на токарном станке, а потом поехал с Гюнтером забирать из школы Ганса и Фридриха, десятилетних близнецов. Мальчишки наперебой рассказывали, как они нашли его на дне каньона, как испугались вначале, думали – он мертвый, а когда поняли, что живой, побежали домой, сказать родителям.
Вечером Паша долго не мог уснуть от возбуждения. Новые события, новые люди взбудоражили его. «Как хорошо, что здесь нет никакой наркоты! – вдруг подумал он. – Если бы мне сейчас предложили, я бы, наверное, не удержался. Поплыл бы в небеса, полетел! Господи! А завтра опять в эту тюрьму!» Ему стало так жалко себя, что он заплакал, уткнувшись в подушку.
И настало это ужасное завтра. Едва в фермерском доме успели позавтракать, как к нему подкатили две машины. На одной приехали полицейские, на второй начальник безопасности пансионата Клаус Дитрих, психиатр Нойман и Пашина мать в сопровождении Музы Андреевны. Полицейские остались в машине, остальные вошли в дом.
Увидеть мать Паша никак не ожидал. Ему и в голову не приходило, что ее могут вызвать из России, да еще так быстро. Музу Андреевну он, естественно, тоже не ожидал, но с ней было понятно: раз уж мать прилетела, то должна была прилететь и эта, банкирша. Она же за все платит.
- Ты зачем прилетела, мам? – спросил он угрюмо после того, как мать обняла его и поплакала. – Домой забрать меня хочешь?
- Что ты такое говоришь, сынок? – удивилась та. – Какое домой? Тебе лечиться надо! В пансионат!
- Да, да! В пансионат! – подтвердила, услышав понятное слово, фрау Нойман. – Мы не будем тебя наказывать! Мы просто должны вернуть тебя на место.
Дорин предложила гостям присесть на стулья, стоявшие вокруг большого обеденного стола. Дамы присели, Паша тоже – возле мамы, но Дитрих остался у порога, в классической позе охранника, то есть, широко расставив ноги и заложив руки за спину.
- Вернуть на место? Как вещь? – Паша зло посмотрел на решительную фрау Нойман и на невозмутимого господина Дитриха. – Или как арестанта? У вас не пансионат, а настоящая тюрьма! Мама! – Он опять перешел на русский. – Я не могу там! Ты бы видела! Там не Швейцария! Там фашистская Германия! Хальт! Хенде хох! Шнеллер! Вас ис дас! Если ты меня им снова отдашь, я вскрою себе вены. Я обещаю! Вот увидишь!..
Нина Викентьевна взялась рукой за сердце:
- Паша! Что ты говоришь?
А Муза Андреевна положила руку юноше на плечо и мягким голосом проговорила:
- Паша! Это нормально. У тебя просто ломка, ты взвинчен. В пансионате тебе дадут успокоительное, и все будет хорошо. – И, обратившись к Нойман, спросила по-немецки: - У вас с собой есть успокоительное?
- Йа, йа! – с радостной готовностью ответила та, приподняв врачебный чемоданчик, который поставила возле своего стула. – Конечно, у меня все есть!
- У меня нет ломки! – почти с яростью воскликнул Паша – Была, но прошла. Я здоров! Мне не нужен пансионат. И они сами это прекрасно знают. Меня уже вылечили, но они еще сто лет будут пичкать меня всякой дурью и качать из вас деньги. Это немецкий лохотрон!
Нина Викентьевна плакала в три ручья, а Муза Андреевна лихорадочно думала. А что, если мальчик прав? Он уже несколько дней находится вне пансионата, без медикаментов, и выглядит вполне здоровым, всем бы наркоманам так. Знаем ли мы всю правду об этом закрытом лечебном заведении? Не погубим ли парня, оставив его там? Спокойнее, конечно, оставить, снять с себя ответственность, но что будет с ним через годы? В кого его превратят? В растение?
- Нина, перестань реветь! – прикрикнула она на Пашину мать. – Нужно принимать решение. Давай отвезем его домой. Вдруг он и вправду вскроет вены?..
- Правда, вскрою! – кивнул Паша. – Но домой я тоже не поеду.
- Как это не поедешь? – встрепенулась мать, сразу забыв про слезы. – Или в пансионат или домой.
- Дома я опять наркоманить буду. Там компания, они от меня не отстанут, а я слабовольный…
- Это называется - приплыли! – Муза Андреевна в отчаянном изумлении покрутила головой, проведя взглядом по застывшим в безучастном молчании лицам хозяев фермы, которые остались стоять у длинного кухонного стола. – Что-то не похоже, что этот мальчик выздоровел!
- Я выздоровел! – настойчиво повторил Паша. – Я хочу остаться здесь, на этой ферме. Я прошу вас: оставьте меня здесь!
Она остановила свой взгляд на нем.
- Что значит – оставить тебя здесь? Ты понимаешь, о чем просишь?
- Я-то понимаю, а вы, вы попробуйте понять! Представьте себя в этой тюрьме! Или вашего сына!
У Музы Андреевны внутри все сжалось. Уж своего-то сына она никак не могла представить в пансионате для наркоманов, ни в швейцарском, ни в российском. Ему другой удел выпал. Безумству храбрых поем мы песню!
- Пашенька, - опять всхлипнула Нина Викентьевна. – Я тебя умоляю, вернись в пансионат! За тебя такие деньги проплачены!
- Помолчи, Нина! – нервно бросила ей Муза Андреевна, с трудом справляясь от удара. – Деньги сейчас не главное. – И опять с профессиональным, благотворительным терпением обратилась к Паше. – Ты, в самом деле, хочешь здесь остаться?
- Да, я бы хотел. Мне здесь нравится. Я бы пас овец, за коровами ухаживал. Я хозяевам понравился…
- Так уж и понравился?
- А вы спросите.
Муза Андреевна подошла с хозяевам и заговорила с ними по-немецки.
- Простите, я не представилась. Я подруга Пашиной мамы. Меня звать Муза. Мама не знает языков, поэтому я выступаю от ее лица
.
Женщина улыбнулась:
- Очень приятно, Дорин.
Мужчина тоже улыбнулся:
- Гюнтер.
- У нас проблема. Паша не хочет возвращаться в пансионат, считает себя здоровым. Домой, в Россию, тоже ехать отказывается, боится, что там его снова втянут в наркотики. Он хочет остаться здесь, у вас на ферме. Каким-то образом вы его обаяли, он в вас влюбился и считает, что он вам тоже понравился. Насколько это реально, хотя бы на время? Я понимаю, что это потребует от вас определенных затрат, но мы располагаем средствами – конечно, в разумных пределах. Как вы к этому?
Она смотрела выжидающе, а хозяева фермы выглядели озадаченными. Безусловно, предложение было для них совершенно неожиданным, они переглядывались. Так прошло с полминуты, затем Дорин сказала:
- Нам надо подумать. – И они вышли в другую комнату.
Муза Андреевна вернулась к остальным. Поскольку с хозяевами она говорила по-немецки, фрау Нойман прекрасно поняла идею, и, поджав губы, заметила:
- Если вы заберете мальчика из пансионата, мы все равно не вернем вам деньги. Нам придется оплатить поиски: семьдесят полицейских, два вертолета… Как бы вам еще доплачивать не пришлось!
- Не волнуйтесь, доплатим, - холодно ответила жена банкира. – Только предъявите все счета. А сейчас подождите нас, пожалуйста, в машине. Возможно, мы, все-таки, поедем в пансионат. Решение мы еще не приняли. Вас это тоже касается, господин Дитрих!
Начальник безопасности смерил русскую даму презрительным взглядом, развернулся и вышел. Следом за ним покинула помещение и доктор психиатрии, что-то бормоча себе под нос.
- Мне еще с мужем надо посоветоваться, - беспомощно шмыгая покрасневшим от слез носом, пролепетала Нина Викентьевна. – Так все неожиданно…
- Папа согласится, - поспешно вставил ее сын и посмотрел на Музу Андреевну, понимая, что последнее слово все равно будет за ней. Кто платит, то и заказывает музыку.
- Звоните! – кивнула та. – Прямо сейчас и звоните. Чего уж тянуть!
- А сколько там сейчас? – подняла на нее опухшие глаза жена бывшего полковника. – Какая у нас разница со Швейцарией?
- Да что за дело! Если даже мы его разбудим – ничего с ним не сделается. Ради сына можно и проснуться.
Нина Викентьевна полезла в сумочку за телефоном, но в этот момент вернулись хозяева, и лица у них были доброжелательными.
- Мы согласны, - сказала Дорин, глядя на Музу Андреевну. – Мы можем оставить Пауля до конца года, а дальше будет видно. О деньгах поговорим отдельно. И конечно, если возникнут проблемы, вы должны будете в любой момент его забрать.
- Спасибо! Огромное вам спасибо! – Муза Андреевна даже поднялась и поклонилась фермерше. – Вы, действительно, очень добрые люди. Не зря Пауль в вас сразу влюбился. – И, обратившись к Паше, улыбнулась ему: - Я думаю, ты понял. Ты остаешься здесь. Скажи им спасибо. Большое спасибо! Данке шён!
- Данке! – повторил Паша, посмотрев сторону Дорин и Гюнтера и приподнимаясь на стуле. - Данке шён!
- Битте! – с улыбкой ответила Дорин. Гюнтер улыбнулся и подмигнул мальчику.
Но Нина Викентьевна достала-таки свой мобильный телефон и нажала кнопку вызова. После двух длинных гудков в трубке прозвучало: «Абонент временно недоступен. Позвоните позднее».
- Ваша совесть может успокоиться, - заверила ее Муза Андреевна. – Я засвидетельствую, что вы звонили мужу, хотели с ним посоветоваться. Но дело безотлагательное, поэтому вам пришлось самой принимать решение. Итак, Паша, - обратилась она опять к юному Коржавину. – Ты остаешься здесь, а мы с твоей мамой едем в пансионат за твоими документами и вещами. Постараемся вернуться сегодня же. Веди себя хорошо, чтобы хозяева в тебе не разочаровались.
- Я понял, - кивнул Паша. – Спасибо вам. Я буду стараться.
Муза Андреевна подняла бывшую полковничиху, которая опять едва не расплакалась, и вывела на крыльцо. Машины с полицией уже не было. Во второй машине со скучающими лицами сидели Дитрих и Нойман.
- Все слава Богу, Ниночка! – промолвила Муза Андреевна, бережно приобняв Нину Викентьевну. – Радуйся! Все будет хорошо!
- Не верующая я, - тихо возразила та. – Не на кого мне уповать. Разве что на вас, да на Илью Ильича. Вы деньги потратили, а толку?
- Как – что толку? – удивилась Муза Андреевна. – Мальчика практически вылечили, ломка у него позади! Теперь поживет здесь, на горном воздухе: простой физический труд, здоровая пища, положительные эмоции… И это будет куда дешевле, чем содержание в пансионате!
- Вы думаете?
- Ну, конечно! Тут двух мнений и быть не может. Сейчас поедем, подобъем бабки, почитаем еще раз контракт… Конечно, денег за этот год они нам не вернут, но и за поисковые расходы я платить не стану. Это их недогляд, пусть они и платят. Уж деньги-то я считать умею!
14
Коржавин проснулся, когда в комнате лишь начало светлеть. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Сомова, он натянул брюки, сунул ноги в ботинки, снял со спинки кровати рубашку. В левом ботинке ощутил какие-то мелкие камешки. Вынул ногу, перевернул ботинок – из него посыпались кедровые орешки.
- Вот черт! – не удержавшись, негромко и весело чертыхнулся он. – Мышь натащила! Не зря возилась всю ночь, норку искала. Глупое создание.
Сомов на своей кровати повернулся с одного бока на другой.
- Проснулся, Маркелыч? А я уж давно не сплю. Все думаю. Думаю о том, какая у современной молодежи легкая и красивая жизнь. Хочешь – с парашютом прыгай, хочешь – на Бали поезжай и на волне катайся, хочешь – в Гималаи, к буддийским гуру. Мы – любящие родители – мы поскрипим, поскрипим, да и найдем денежку. А они считают, что это и есть правильная жизнь. Путешествия, приключения, адреналин!..
- Ты знаешь, Ильич, - покачал головой Коржавин, поднимаясь и подходя к двери. С утра нужда звала его прогуляться в обустроенное неподалеку укромное место. – Не вся ведь молодежь так живет. И не все родители могут лишнюю денежку наскрести, какими бы любящими они не были. Расслоилось сегодня наше общество, жутко как расслоилось. Половина людей за чертой бедности, но зато по числу самых богатых людей планеты мы чемпионы. Да что там много говорить! Вот вы с Музой весь мир объездили, разве что в Антарктиде, наверное, не были…
- Были и в Антарктиде! – грустно кивнул Сомов.
- Ну, вот, тем более. А мы с Ниной никуда поехать не сможем, нам не по карману, хоть у меня и неплохая зарплата, спасибо тебе. А сколько людей копейки считает?
Сомов сел в кровати, посмотрел на Коржавина с невеселой улыбкой.
- Прав ты, Демьян, прав! Да, у меня денег больше. Но я ведь не ворую! Я их зарабатываю! Просто у меня работа другая, чем у тебя, чем у тех, кто копейки считает. Так мир устроен.
- Да нет, Илья, - не согласился с ним Коржавин. – Это вы его так устроили, те, кто миллионы и миллиарды считает. Я вот не понимаю, почему работа человека, который перекладывает с места на место чужие миллионы, должна оплачиваться лучше, чем того, кто перекладывает кирпичи? Из кирпичей, по крайней мере, дом можно построить!
- Смешно тебя слушать, Демьян! – Сомов встал, в трусах и в майке, и сделал несколько махов руками – вперед, назад. - Не будет денег, не будет кирпичей, не будет и дома. Деньги всему мера и всего источник. И потому в наш денежный век человек, который, как ты говоришь, перекладывает деньги с места на место, является ключевым. Один мой знакомый театральный режиссер даже считает таких людей героями нашего времени. Как у Лермонтова, помнишь?
- Как у Лермонтова? Это Печорин, что ли? – Коржавин потоптался у порога. – Загнул твой режиссер. Не герои они, а… - Он хотел сказать: «…нарыв на теле общества», но вовремя спохватился: ведь собеседник и босс его Илья Ильич Сомов как раз и есть тот самый «нарыв». – Ты извини, Ильич, я в туалет. - Он торопливо скрылся за дощатой дверью, и снаружи шумно заскрипела лестница под его ногами. Сомов остался один, размышляя, не двинуться ли и ему по следам начальника гаража, но решил, что пока потерпит, и продолжил гимнастику.
Выйдя к завтраку, Сомов и Коржавин обнаружили, что в столовой кроме них никого нет. Не считая бывшего начальника МЧС, а ныне хозяина этой горной турбазы, который тут же появился на звук их шагов.
- А где народ? – удивился Илья Ильич. – Где ваша очаровательная супруга и ваш сын?
- Ушли на восхождение.
- Так рано? Без завтрака?
- Они ушли в четыре часа. Попили чаю и пошли. На восхождения всегда уходят рано, пока солнце камни не прогрело. Потом все сыпаться начинает, опасно. Садитесь, я все подам.
- А когда вернутся?
- Контрольный срок – 19-00. – Красовский посмотрел на свои ручные часы. – Но я думаю, они вернутся раньше, часов в пять. Группа сильная, ребята молодые.
- А что, немолодые у вас тоже бывают? – спросил Коржавин, усаживаясь за ближний стол. – Например, такие, как мы.
- Бывают и такие, - улыбнулся хозяин турбазы. – Бывают и постарше. В прошлом году приезжали муж и жена: ей под шестьдесят, ему – семьдесят. Так они как раз на Аксу сходили. Вдвоем. По тройке.
- Наверное, опытные? – поинтересовался в свою очередь Сомов.
- Конечно. Неопытных я бы не пустил.
Красовский принес вареные яйца, сливочное масло и тарелки с овсяной кашей. Подошла Дятлова, коротко поздоровалась с Юрием, молча кивнула Сомову и Коржавину, опять села отдельно от них.
- Ешьте спокойно, вертолет задержится на час, - сообщил Красовский. - Они уже связались со мной по рации.
- А что так? – насторожился бывший полковник.
- С горючкой проблемы. Но к десяти обещали прилететь.
- А как погода? Как ветер наверху?
- Вам повезло. Наверху почти штиль. Если продержится, даже сможем сесть на вершине. Такое редко бывает.
- Да уж! – вздохнул Сомов. – Ребятам тогда не повезло.
В молчании они приступили к завтраку. Сомов думал о сыне, так рано увидевшем смерть, а Коржавин о своих офицерах, чей боевой путь закончился так нелепо и бесславно. О чем думала Елена Дятлова можно было только догадываться. Ведь рядом с ней третий день находились люди, которых она считала повинными в гибели ее мужа.
После завтрака Сомов вернулся в свою комнату и, пользуясь невольной паузой, продолжил чтение пьесы: сюжет невольно захватил его.
Эпизод третий.
Сцена условно разделена на две части. Правая часть затемнена. В левой части стоит большой канцелярский стол, за которым сидит солидного вида мужчина. Это Феллоуз, директор банка «Хант Манхэттен». Появляется Реб Климрод, подходит к столу.
Феллоуз: Даю вам десять минут, юноша. Вы сказали, у вас есть деловое предложение.
Климрод: Оно очень просто. Вы возглавляете один из крупнейших банков в мире. Но у вас есть проблема: ваши отделы сейчас разбросаны по восьми зданиям, отдельные из которых находятся довольно далеко. Вы думаете о том, как их объединить…
Феллоуз: У вас осталось восемь минут.
Климрод: Я знаю. Вы намерены переехать в «мидлтаун». Туда же думают перебраться и другие крупные банки, но они пока колеблются, ждут ваших действий. Но вы тоже колеблетесь. Ваш уход с Уолл-стрит вызовет панику на рынке недвижимости, и, в частности, обесценит те здания, которые вы освободите и выставите на продажу. Вам принадлежат семь зданий общей стоимостью тридцать миллионов долларов, не так ли?
Феллоуз: Сорок.
Климрод: Ладно, на самом деле тридцать пять.
Феллоуз: Вы ужасно меня забавляете.
Климрод: У вас нет другого выбора: необходимо собрать все ваши службы в одном здании.
Феллоуз: И где это здание?
Климрод: Нигде. Его пока нет. Но вы его построите. Это обойдется в сто миллионов долларов.
Феллоуз: И где же я его построю?
Климрод: Посмотрите во второе окно, слева от вас. На ту сторону улицы. Вниз.
Феллоуз (его глаза прищурились): Мне отлично известен этот участок. Мой заместитель в ближайшее время должен навести о нем справки.
Климрод: Не стоит труда. Участок уже куплен.
Феллоуз: Вами?
Климрод: Да, мной. И я перепродам его вам за восемь миллионов долларов. Сегодня же.
Феллоуз встает, делает несколько шагов по кабинету. Ему страшно хочется подойти к окну и взглянуть на пустырь, но он не делает этого.
Климрод (после паузы): Сейчас вы хотите сказать, что другие банки могут все-таки уехать с Уолл-Стрит, и вы можете остаться здесь в одиночестве. В этом действительно есть риск. Но они отсюда не уедут.
Феллоуз: Почему?
Климрод: Потому что останетесь вы. Ваш банк — самый крупный на Восточном побережье. Другие охотно купят площади, которые вы освободите. Например, я могу продать это здание, где мы с вами находимся, какому-нибудь другому банку…
Феллоуз (резко останавливается): А если все семь? Зачем мне они, если я построю небоскреб?
Климрод (после долгой паузы): Согласен. Беру. Я продам ваши здания, все семь. Но имейте в виду: Сегодня цена моего участка — восемь миллионов. Завтра она дойдет до девяти, в понедельник — до десяти.
Феллоуз: Мне нужны гарантии.
Климрод (невозмутимо): Разумеется! Ровно через два часа и тридцать четыре минуты я вернусь в ваш кабинет. Я представлю вам письмо одного банкира, которого вы знаете лично. В нем он сообщит вам о своем обязательстве выкупить у вас здание на Пайн-стрит, 18, но при том условии, что вы купите мой участок и приступите к строительству небоскреба.
Феллоуз: Представьте.
Левая часть сцены уходит в тень, высвечивается правая. Там стоит точно такой же канцелярский стол, за которым сидит не менее солидный мужчина - Барр, управляющий «Коммершиал энд индастриал бэнк оф Нью-Йорк».
Барр: Итак, пункт первый: вы говорите, что «Хант Манхэттен» не намерен покидать Уолл-Стрит. Пункт второй — вы утверждаете, что этот банк собирается построить небоскреб, на участке, который вы ему продаете. И третье: мы должны заверить его в том, что купим его теперешнее головное здание.
Климрод: Совершенно верно. Вы все поняли правильно.
Барр: Сигару?
Климрод: Спасибо, не курю.
Барр: Может, виски?
Климрод: Нет, благодарю.
Барр: Должен вам сообщить неприятную новость. Этот дом на Бродвее, где мы сейчас с вами сидим, не принадлежит нашему банку. Наш договор об аренде предоставляет нам право распоряжаться им еще три года. Вы думаете, «Хант Манхэттен» управится к этому сроку?
Климрод: Думаю, нет. Разрешите показать вам кое-что, мистер Барр? (Он оборачивается и знаком руки подзывает человека, появляющегося из темноты.) Диего! (Диего подает бумаги.) Вчера я встречался с владельцем этого здания. Он согласился продать его мне. Перед вами заверенное у нотариуса обязательство совершить эту продажу. Я обещаю вам продлить аренду и готов дать письменную гарантию. По рукам?
Барр: Вы удивительный человек, мистер Климрод. По рукам!
Оба края сцены уходят в тень. В центре сцены стоят Климрод и Диего.
Диего: А что, ты действительно купил участок, который предлагаешь Феллоузу?
Климрод: Я внес опцион - задаток, восемьсот тысяч долларов, которые взял в Ньюарском банке. Теперь я продам свой опцион Феллоузу, верну деньги в банк и как добросовестный заемщик возьму там четыре с половиной миллиона, чтобы выкупить участок – такова его реальная цена. Но Феллоуз заплатит мне за него восемь миллионов.
Диего (восхищенно): Значит, ты заработаешь три с половиной миллиона?
Климрод: Ну, еще есть кое-какие накладные расходы, мистеру Барру тоже придется отстегнуть комиссионные… Получится чуть меньше трех. Тоже деньги, правда? И заметь – это только начало! Деньги витают в воздухе, их просто надо уметь взять!
Диего: Что еще у тебя на уме?
Климрод (скромно улыбаясь): Я куплю все здания «Хант Манхэттен» и продам их с прибылью примерно в пятнадцать миллионов.
Диего (изумленно): Но они стоят сорок миллионов!
Климрод: Тридцать пять. Ну, тридцать семь.
Диего: Где ты возьмешь такие деньги?
Климрод: Оттуда же! Из воздуха.
15
Красовский вышел на крыльцо и прислушался – не доносится ли уже рокот вертолета. Многолетний альпинистский опыт напоминал ему – погода в горах может измениться в несколько минут, поэтому задержка на целый час его волновала. Но вот желанный звук появился и начал мерно нарастать. Он вернулся в дом. В столовой сидел Коржавин и пил свое очередное пиво.
- Собираемся! Зовите своих. Вертушка уже рядом.
Через несколько минут летучая машина приземлилась. Винты продолжали вращаться, разгоняя холодный утренний воздух, но крутились они на малых оборотах, и даже вблизи можно было разговаривать.
- У нас только полчаса! – объявил командир. – Есть срочный заказ, будет большая неустойка, а мы уже припозднились
- Успеем, - успокоил гостей Красовский. – Десять минут туда, десять обратно. Даст Бог, там еще посидим.
- Никаких «посидим»! – замахал руками пилот. – Нет времени, Юра! И опасно. Не хуже меня знаешь.
- Посидим, Петя, посидим! – настойчиво повторил бывший эмчээсовец. – Не на пикник летим, сам знаешь.
- Ладно, черт, грузитесь в темпе. Полетим, посмотрим. Если можно, то и посидим.
Погрузились, полетели.
Сначала машина шла вдоль реки, почти над верхушками пушистых алтайских кедров и сосен, потом лес поредел, а река раздвоилась, уходя между рыже-черными моренами к двум ледникам – большому и малому. Пилот взял курс на язык большого ледника и увеличил угол набора высоты. Глядя в окно глазом бывшего летчика, Коржавин прикинул: «Идем на высоте около трехсот метров, длина ледника – километров пятнадцать, поверхность ровная, почти без трещин. Полет безопасный, в любой момент можно сесть». Но садиться здесь никто не собирался. Вертолет приблизился к длинному изогнутому, как лук, гребню, и пошел вдоль него в сторону вершины, сиявшей над огромным снежным цирком.
- Это и есть Аксу, - пояснил Красовский, перекрикивая двигатель. – Вертолет пытался сесть на вершину, но ветром его бросило на гребень, а на гребне, как видите, скальные башни. Мы их называем «жандармы». Вот о такой «жандарм» вертушка и ударилась.
- Понятно, - зло отозвался Коржавин. – Как два пальца об асфальт!
Лена Дятлова дернулась, лицо ее перекосило. Сомов ничего не сказал. Он тупо смотрел в белую пустоту, и слезы застилали его глаза. Половину своей жизни он вложил в сына, и вот – белая пустота.
Красовский прошел к пилотской кабине.
- Ну, что Петя, сядем?
Тот обернулся:
- Что прямо на вершину?
- Прямо не надо. Там знак геодезический, брюхо пропорешь. Садись в пяти метрах, там места хватит.
- Пять минут вам достаточно?
- Лучше десять. Это ж как на могиле, людям подумать надо, поразмыслить.
- Ладно, уговорил. Но ни секундой дольше.
С вершины Аксу открывался дивный вид. К северу от нее, в глубине, лежала широкая и плоская алтайская степь, желто-сизая от осенней травы и туманной дымки, умиротворенная и, как бы, сонная, но, в то же время, полная жизни, табунов лошадей и овечьих отар, пастушеских юрт и крошечных поселков, выстроенных из белых камней и разбросанных по степи, словно кости, омытые вековыми дождями. Именно по этой степи некогда шли из Монголии тумены Чингисхана, именно здесь пролегал древний Шелковый путь, а теперь проходит легендарный Чуйский тракт, связывающий Россию с Монголией. Но это к северу. К югу же, насколько хватало взгляда, лежали, словно облака, белые гряды снежных гор, среди которых то тут, то там чернели огромные, но кажущиеся крошечными, каменные гребни и отдельные скальные глыбы, на горизонте сливающиеся со снегами в единое синее марево. И в этом мареве, далеко-далеко, вставало нечто исполинское – то ли туча, то ли гора, притягивающая к себе взор.
- Это Белуха! – с гордостью пояснил Красовский. – Высшая вершина Алтая. Вам повезло, ее очень редко видно отсюда.
Но его гостям было не до Белухи, и не до красот.
Сомов спросил, оглядываясь по сторонам:
- И куда они собирались скатываться?
Красовский взял его за руку и осторожно подвел к краю снежного обрыва, ведущего в цирк, который они видели из вертолета.
- Вот сюда. Я сам катаюсь на горных лыжах, но я бы здесь ни за что не поехал. Особенно в мае. Очень круто и лавиноопасно. Самоубийство!
- Да, - вздохнул Сомов. – Не так, так этак. Адреналинщики чертовы! А куда они улетели? Ведь именно вы их доставали.
Красовский повел Сомова в другую сторону, к склону, спадающему в Чертово ущелье. Коржавин и Дятлова последовали за ними.
- Ущелье и вправду - Чертово – черное и мрачное, там и солнце почти не бывает, как в колодце, - пояснил альпинист. - Из долины туда не попасть. Много лет назад там прошел мощный сель, снес все тропы. Там сейчас каньон с вертикальными стенками. Зайти можно только сверху, через перевалы, а перевалы здесь примерно такие, как этот гребень: без снаряжения и опыта не пройдешь. Тогда, в мае, мы тоже не смогли спуститься – очень лавиноопасно было. Здесь крутизна местами до семидесяти градусов, у нас такие склоны называются стенами, на них даже снег толком не держится, а уж что постороннее попало – все летит вниз. Мы только в июле смогли до них добраться.
- Вы можете рассказать нам о каких-то деталях, о каких не говорили официально? – спросил его Сомов. – Все официальное мы знаем.
- Да, да! – подала голос Дятлова. – Как все было на самом деле?
- Вам действительно этого хочется? – Красовский сделал выжидательную паузу.
- За этим приехали, - подтвердил Сомов. Коржавин промолчал, а Дятлова опять сказала решительно: - Да!
- Как я уже сказал, - начал Юрий, - вертолет ударился о жандарм и рухнул в ущелье. Он не взорвался, просто падал с нарастающей скоростью, бился о лед и скалы и разваливался на куски. Из него в разные стороны разлетались люди, сноуборды, шлемы и детали машины. А следом за ним неслась снежная лавина, спровоцированная его падением, и погребала все. Через два месяца лавинный снег еще не весь стаял, и мы смогли увидеть эту картину, как археологи увидели Помпеи после извержения Везувия.
- Вам бросилось в глаза что-то необычное? – задал вопрос бывший вертолетчик. – Что-нибудь неожиданное.
- Да. Мы нашли много банок пива. Хорошего пива, баварского. Были даже целые, уцелевшие. По моим прикидкам, ящика четыре. Я не говорил об этом прокурору.
- Что еще? – Это уже спросил Сомов.- О чем вы еще не говорили?
- Доллары. Это было самое неожиданное. – Красовский изучающее оглядел своих слушателей. – Много долларов.
- Много – это сколько?
- Мы не перелопачивали всю лавину, там почти квадратный километр, и вообще специально не искали, у нас была другая задача, но находили и двадцатидолларовые купюры, и пятидесятки и сотенные… Думаю, по метражу, там было несколько сотен, возможно около тысячи.
- Сволочи! – воскликнула вдруг Дятлова и бросилась на Сомова, сшибая его в снег. Тот, большой и грузный, от неожиданности не удержался на ногах, и Дятлова вцепилась пальцами ему в лицо. – Это вы! Это ты! Это ты, боров вонючий, убил моего мужа! Это твой сын помахал перед ним твоими долларами и задурил ему башку! Будь ты проклят! Плачешься теперь, сыночка потерял? Так тебе и надо!..
Двое мужчин с трудом оторвали пришедшую в ярость женщину от растерявшейся жертвы и оттащили в сторону, поставили на ноги, продолжая удерживать. Сомов поднялся сам, отряхивая снег и с трудом приходя в себя. Не ожидал он от вдовы таких эмоций, не был готов к нападению. Но доллары? Но четыре ящика пива? Куда от них денешься? Не выдумал же их бывший начальник МЧС? Знал Сомов, знал! Способен был его сын на такие вещи. И ничего предосудительного в них не видел. Дать «на лапу» гаишнику, поставить «пару пива» сторожу базы отдыха, «договориться» с преподавателем… И не ты ли, Илья Ильич Сомов его этому научил? Вспомни, как провозил мальчика без билета в Анапу, в пилотской кабине! Многое вспомни!..
- Все ясно, - заговорил вдруг Коржавин. – Пилот не хотел лететь, знал, что здесь ветер. В машину затащили пиво. «Ребята, это ваше. Забросите нас – и залейтесь!» «Ладно, полетели, посмотрим». Прилетели. Садиться нельзя. «Командир! Здесь тысяча! Зависни в метре, мы спрыгнем. Дела на десять секунд». Тысяча баксов – большие деньги. Огромные деньги для майора, для его семьи. «Ты, что, боишься?» «Я? Я боевой офицер! Я ничего не боюсь!» Вот так оно все и было. И я тоже приложил к этому руки. Приложил!
- Вы сами захотели это узнать, - сокрушенно заметил Красовский. – И я думаю, вам надо было это узнать.
- Надо было, - кивнул Сомов. – Лучше горькая правда, чем сладкая ложь.
- Подавитесь вы своей правдой! – зло бросила ему Дятлова. – Мне она не поможет. И остальным.
- Поможет. Мы с вами об этом дома поговорим, в Пинске.
- Ну, все, друзья, посмотрели, поговорили, пора и честь знать! - заторопил их Красовский. – Петр нам уже машет.
Сомов еще раз заглянул в пропасть Чертова ущелья и шагнул к вертолету.
Через минуту геликоптер поднялся и заложил дугу над ледником. Тут Красовский, оказавшийся рядом с Сомовым, вновь не удержал в себе альпиниста, «хозяина этих мест», и обратил его внимание на другую снежную вершину, высившуюся вдалеке:
- Карлы-Тау! Там сейчас ребята, которых вы вчера видели.
- И ваша жена?
- И сын тоже.
- Волнуетесь?
Юрий пожал плечами:
- Чуть-чуть. Вершина простая. Марина там пять раз была. Валерка, правда, первый раз. Но у него это третье восхождение, выдюжит.
«А ведь это тоже адреналин, - подумал Сомов. – Весь этот альпинизм, горный туризм, сплавы по порогам… Шахтеры рискуют жизнью, пожарные… – так это их работа, им за это платят. А здесь – без всякой нужды, как и мой Сережка… Но эти, наверное, раз в год, отпуск, а Сережа ничем другим и заниматься не хотел: только поездки, только экстрим, только яркие впечатления… В универе учился через пень-колоду; другого, не моего сына, сто раз бы отчислили. В свой банк его взял, думал: втянется, вкус почувствует. Какое там! Какими-то программами для виду занялся, а сам все больше в интернете торчал. «Одноклассники», «В Контакте», «Фэйс Бук»!.. И все мысли только о том, где бы с друзьями «погудеть», куда бы еще съездить. И ведь парень-то был талантливый, это все отмечали, а вот приложения своим талантам не нашел. Может, не успел найти? Может, и вправду, из него второй Тур Хейердал получился бы? Или хотя бы второй Конюхов?..»
А вертолет уже спускался к бревенчатым домикам.
16
До Горно-Алтайска добрались без приключений. Там решили опять переночевать, с тем, чтобы рано утром выехать и к вечеру добраться до Пинска. Правда Елена Дятлова от мужчин сразу отделилась и ехать вместе с ними в машине отказалась, заявив, что поедет на поезде. Коржавин на правах старого знакомца и бывшего начальника мужа попытался ее уговорить, но она была непреклонна. Сомов в свою очередь посмотрел в ее зеленые, наполненные злостью глаза и не нашел, что сказать. Он уже решил, что по приезду, по возвращении из Швейцарии Музы, он попросит жену встретиться с Дятловой и обговорить, чем он может реально помочь ей и ее подругам, вдовам вертолетчиков. Разумеется, в разумных пределах.
До Швейцарии они дозвонились сразу же по прилету в Горно-Алтайск. Сомов пытался звонить еще в вертолете, но грохот винтов мешал ему, не давал расслышать, что говорит Муза, да и она его, наверное, не слышала толком. Поэтому, только приземлившись, они узнали, что с Пашей Коржавиным все в порядке, что он жив и даже, вроде бы, здоров, и поживет какое-то время на ферме у хороших, добрых людей. Разумеется, по телефону не было сказано все, но для этого будет время и будет место. Илья Ильич был уверен, что его супруга все сделала, как надо, а Демьян Маркелович просто радовался, что все обошлось и, кажется, изменилось к лучшему.
Правда, Муза спросила у мужа: «Как там, в Аксу?», и в ее голосе он расслышал тревогу, но разве об этом расскажешь по телефону?
Пообедав в ресторане, мужчины вернулись в гостиницу – каждый в свой номер. Коржавин с тремя бутылками пива уселся перед телевизором, а Сомов опять раскрыл пластиковую папку. Пьеса о Зеленом Короле не отпускала его.
Эпизод четвертый.
Сцена первая.
Деловая улица. Небольшая скамейка неподалеку от подъезда большого офисного здания. На скамейке сидит Реб Климрод. Он одет все в ту же клетчатую рубашку, выцветшие полотняные брюки и сандалии. На коленях у него все та же холщовая сума. Дверь подъезда открывается, появляется Дэвид Сэтиньяз, в костюме преуспевающего служащего.
Реб (встает и подходит к Сэтиньязу): Дэвид?
Дэвид (пристально смотрит на него, не знает, что сказать): Привет, куда вы запропастились?
Реб: Мы снова на вы? Значит, вы снова чувствуете себя победителем. Ладно, я не возражаю.
Дэвид: Вы меня ждали?
Реб: Да.
Дэвид: Почему же не поднялись в мой кабинет?
Реб: Я не был уверен, что вы примете меня без записи. Вы можете сейчас со мной поговорить или назначите мне время?
Дэвид: Реб, ну зачем вы так?
Реб (берет его под локоть): Тогда давайте присядем. (Они садятся на лавочку). Дело в том, что мне нужен хороший юрист, вроде вас. Я навел о вас справки…
Дэвид: Вы попали в какую-то историю?
Реб (улыбнувшись): Пока, вроде, нет. Мне просто нужен юрист, для моих дел. Я знаю, вы работаете в лучшей адвокатской конторе Нью-Йорка, но я хочу, чтобы вы работали у меня.
Дэвид: Вы это серьезно? А вы знаете, сколько я здесь зарабатываю?
Реб: Я буду платить вам в пять раз больше. Вот задаток. (Он засовывает руку в суму и достает несколько пачек банкнот.)
Дэвид: Силы небесные! Мои услуги не стоят так дорого!
Реб: Но вы еще не знаете, каких услуг я потребую. Для начала я хочу, чтобы вы подковали меня в юриспруденции. Я имею в виду все, что связано с бизнесом. Но это не главное. Главное, вы должным будете взять на себя все мое делопроизводство.
Дэвид: И где мы будем этим заниматься?
Реб: Значит, вы согласны?
Дэвид: Согласен. Должен ли я открыть свою контору?
Реб: Это со временем. А пока подбирайте достойных сотрудников. Для ориентира имейте сразу в виду: вам придется иметь дело с тысячами компаний самого разного профиля.
Дэвид: И разных владельцев?
Реб: Нет. Владелец будет один – Реб Климрод. Но об этом будете знать только вы. Официально они будут оформлены на других людей.
Дэвид (несколько опешив): А в данный момент сколько у вас компаний?
Реб: Четыреста восемнадцать. Хотите я расскажу вам все об их формальных владельцах, датах создания и движении капитала?
Дэвид: Не надо, я знаю, у вас хорошая память.
Реб: Тогда начнем с учебы. У вас есть книга Чэндера «Экономика денег и банковское дело»?
Дэвид: Есть, но дома. Я могу принести ее завтра.
Реб: А можно мне вас проводить домой и взять прямо сегодня?
Сцена вторая.
Гостиная в доме Сэтиньязов. На диване сидят жена Дэвида Диана и ее сестра Чармен. Появляются Дэвид и Реб, усаживаются в кресла.
Чармен (глядя на Реба): Мы, кажется, уже встречались?
Реб: Мне тоже так кажется.
Чармен (щупает ткань его линялой рубашки): Вы занимаетесь бизнесом?
Реб: Что-то вроде этого.
Чармен: На Уолл-стрит?
Реб: Именно там.
Чармен: Каким же?
Реб (смеется): Я торгую «хот-догами» на улице. Рядом с Нью-Йоркской биржей. Справа от входа.
Дэвид (нервно встает): Пойду, поищу книгу.
Реб (к Чармен): А вам я бы не советовал покупать акции «Континентал электрик».
Чармен (вкрадчиво): Значит, это среди торговцев «хот-догами» ходит информация о том, какие акции я собираюсь покупать?
Реб: Нет, я просто навел о вас справки. И еще хочу предостеречь: на вашем месте я бы не делал ставку на гульдены. Сейчас надежнее французский франк.
Возвращается Дэвид с книгой. Реб берет ее и откланивается.
Чармен (глядя ему вслед): Надо же! Он навел обо мне справки! Гульдены!
Сцена третья.
Киоск по продаже «хот-догов». За прилавком Реб и Диего. Подходит Чармен.
Чармен: Пожалуйста, один сэндвич.
Реб (с профессиональной улыбкой): С горчицей?
Чармен: С кетчупом.
Реб: Кофе?
Чармен: Да, можно и кофе.
Реб: Тогда лучше пройти в ресторан. Кофе у нас ужасный.
Диего (с широкой улыбкой и поклоном): Меня зовут Диего! Я очень симпатичен и мил!
Реб: Ты идешь с нами, Диего?
Они подходят к ресторану. Висит табличка «Закрыто». Реб щелкает пальцами, дверь открывается. Внутри, в пустом зале, накрыт огромный стол, рядом выстроилась прислуга.
Чармен (задумчиво): Значит, вы наводили обо мне справки?
Реб: Да.
Чармен: Обо всех сторонах моей жизни?
Реб: Только о бизнесе. Об остальных сторонах я предпочитаю узнать сам. Лично.
Чармен: Я достаточно для вас богата? У меня всего десять миллионов.
Реб: Я знаю. Придется удовлетвориться тем, что есть.
Чармен: А внешне я вам подхожу?
Реб: Вполне. Хотя таких фиалковых глаз все-таки не бывает. Это какое-то волшебство!
Чармен: Позвольте, я налью вам кофе?
Реб: Да, пожалуйста, спасибо,
Диего (вздыхает): Меня они не замечают! Я тоже выпью чашечку. Чуть-чуть, если уж вы так хотите. Может, гусиный паштет? Но только не сосиски! Я теперь не могу сосиски!
Реб: Да, разрешите представить вам Диего. Этого типа, что сидит от вас справа, а от меня слева, зовут Диего.
Чармен (не поворачивая головы): Очень рада. Здравствуйте, Диего!
Реб: Ресторан к вашим услугам.
Чармен: Не сомневаюсь. Ваш друг Диего очень любезен и мил. А что касается его беседы, то она просто восхитительна.
Диего (с набитым ртом): Это у меня дар божий!
Повисает пауза. Реб поднимает руку. Официанты исчезают.
Чармен (поднимает обе руки, по-кошачьи потягивается, прижимая спину к спинке стула.): Как все это странно, правда?
Реб (серьезно): Да. Очень странно. И главное, совершенно неожиданно.
Он встает, протягивает ей руку. Она подает ему свою. Они идут к выходу.
Диего (тоже неуверенно поднимается): Я с вами?
Реб (не оглядываясь и не выпуская руку Чармен): Почему бы нет?
17
- Илья Ильич, что это вы все время читаете? – полюбопытствовал Коржавин, видя в зеркальце, как Сомов, сидевший на заднем сиденье, надел очки и раскрыл пластиковую папку. – Неужели банковские документы с собой взяли?
После «выступления» на вершине Аксу он невольно перешел в обращении с Сомовым на «вы», чувствуя, что в их дружеских отношениях произошел надлом.
- Нет, Демьян Маркелович, - в тон ему ответил Сомов, делая вид, что не заметил этого официального «вы», и тем самым соглашаясь на перемену. – Да, я беру иногда в поездки документы, но в этот раз я читаю пьесу.
- Пьесу? – Коржавин был искренне удивлен. – Первый раз слышу, чтобы пьесу читали. Пьесы обычно смотрят. Зачем пьесу читать? Неужели это интересно?
- Смотря какая пьеса. Помните, я говорил вам о знакомом режиссере, который утверждает, что героями нашего времени являются финансисты?
- Помню. Я еще сказал, что он загнул.
- Так вот это пьесу дал мне он. И пьеса как раз о финансисте.
- О герое нашего времени?
- Что-то вроде этого. Во всяком случае, режиссер так считает.
- А вы? Вы тоже так считаете?
- Не знаю. Я еще не дочитал.
- Интересно! Вы ведь тоже финансист. Наверное, к себе примеряете?
Сомов хмыкнул.
- Трудно примерять. Я ведь, по большому счету, не финансист. Я простой банкир.
- А в чем разница?
- Финансисты – это Рокфеллер, Сорос, Онасис, у нас, в России, был Морозов… Гиганты, гении, штучные личности. Это как в науке. Есть ученые – Ньютон, Эйнштейн, Капица… А есть научные работники.
- По-моему, вы скромничаете. Во всяком случае, в масштабе нашей области – Сомов – это финансист, это личность.
- Не буду спорить, - пожал плечами Сомов, - но режиссеру я должен высказать свое мнение. – И он опять углубился в чтение.
Эпизод пятый.
Сцена первая.
На сцене самолетный трап. С трапа спускаются Климрод, Сэтиньяз и следом за ними Диего.
Сэтиньяз: Я так и не понял, Реб, зачем мы прилетели в Лондон.
Климрод: Это вы прилетели, Дэвид. У нас с Диего здесь только пересадка.
Сэтиньяз: И куда же вы летите?
Климрод: В Хельсинки.
Сэтиньяз: А зачем?
Климрод: Там у нас тоже будет пересадка. Конечный наш пункт – Москва.
Сэтиньяз (удивленно): У вас есть советская виза?
Климрод: Нет. В Хельсинки есть человек, который доставит нас в Москву без визы.
Сэтиньяз: Даже не берусь спрашивать, зачем. Вы все равно не скажете.
Климрод: Скажу, когда вернусь.
Сэтиньяз: Ну, ладно. А что я буду делать в это время в Лондоне?
Климрод: Вы будете участвовать в аукционе. Я собираюсь с вашей помощью купить несколько танкеров. Миру скоро потребуется много нефти. Особенно Европе. Сейчас она потребляет семьдесят миллионов тонн в год, а вскоре эта цифра вырастет в несколько раз.
Сэтиньяз: Это что, тот самый аукцион, в котором будут участвовать Онасис, Ливанос, Ниархос, Голандрис, Людвиг и другие?
Климрод: Именно. На нем будет выставлено около шестидесяти судов.
Сэтиньяз: Я могу задать вопрос?
Климрод: Какой угодно.
Сэтиньяз: И вы надеетесь, что вам удастся обойти кого-то из этих монстров? Ведь это самые богатые люди планеты!
Климрод: Время покажет. Ваше дело – подать заявку. А в нужный момент появлюсь я.
Сэтиньяз: Разумеется, заявка будет не от вашего имени?
Климрод: Разумеется. Я по-прежнему не люблю видеть свое имя в газетах. Извините меня, Дэвид, но сейчас я не могу вам всего объяснить. Только, когда вернусь.
Сэтиньяз (с достоинством): Я надеюсь, во всем этом деле нет ничего противозаконного?
Климрод (расхохотавшись): Абсолютно! И мой друг Диего в том порукой.
Диего (с комически-серьезной миной): Клянусь ранами Иисуса и слезами Девы Марии.
Сцена вторая.
Набережная Темзы, вид на Тауэр. Возле уличного фонаря стоит, оглядываясь по сторонам, Дэвид Сэтиньяз. Подходят Климрод, Диего и еще какой-то господин в котелке и мешковатом костюме.
Климрод: Вот мы и вернулись. Вы заждались нас, Дэвид?
Сэтиньяз: Уже начал нервничать. Завтра последний день торгов. А это кто? (Кивком головы указывает на незнакомца.)
Климрод: Это самый главный участник торгов, Косташ Майореску. Дело в том, что почти все суда, выставленные на продажу, принадлежат семье Майореску. Как вы догадываетесь, это румынская семья. В августе 1944 года в Румынию вступили русские. Братья Майореску успели отправить жен и детей к родственникам в Англию, вместе с судами, но сами были арестованы. Старшего, Косташа, вывезли в Советский Союз. Нам с Диего пришлось совершить путешествие и доставить его сюда. Теперь Косташ поможет мне получить танкеры.
Сэтиньяз слушает его, вытаращив глаза. Диего ухмыляется. Косташ Майореску вежливо молчит.
Сэтиньяз: Как вам это удалось?
Климрод: Я пообещал Сталину контракт на аргентинскую пшеницу на льготных условиях. Может, ты не знаешь, но у Диего в Аргентине дядя – крупнейший сельскохозяйственный олигарх. (Диего скромно улыбнулся.) В обмен на это мне выдали Косташа Майореску и дали команду освободить двух других братьев, сидевших в тюрьме в Румынии, а в знак благодарности семья Майореску снимает с лота шестнадцать танкеров и продает их мне – по одному фунту стерлингов за штуку. Пойдемте ужинать! Я просто зверски проголодался.
Диего: Я тоже! В московских ресторанах просто ужасно готовят! А девочки! Бр-р! Это просто кикиморы замороженные! И, конечно, все – агенты Берии!
Сэтиньяз (едва оправляясь от изумления): Реб, вы что, встречались со Сталиным? Разговаривали с ним?
Климрод: Как с вами сейчас. Человек как человек.
Диего (поддакивает): И с Берией тоже. Тоже человек.
Сэтиньяз: Реб, вы страшный человек.
Климрод (серьезно): Очень жаль, если вы так думаете.
Сэтиньяз: Мне нужно сказать вам что-то. Наедине.
Климрод (к Диего): Пожалуйста, пойдите с Косташем, займите столик. (Диего и Косташ уходят).
Сэтиньяз: Со мной недавно разговаривала Чармен…
Климрод: Это интересно. И что же она говорила?
Сэтиньяз: Она просила меня поговорить с вами.
Климрод: О чем же?
Сэтиньяз: Ее беспокоят ваши с ней отношения. Она страдает от неопределенности. Говорит, что вам давно уже было бы надо как-то все оформить. И потом… (Дэвид неловко переминается с ноги на ногу.) Она хочет ребенка.
Климрод (спокойно): Это все?
Сэтиньяз (облегченно): Вроде, все.
Климрод: Дэвид, вы хорошо знаете вашу свояченицу?
Сэтиньяз: Вроде, да. Конечно, у нее есть некоторые странности, она часто бывает экстравагантна, иногда даже слишком. В юности ее два раза направляли в спецлечебницу, но не настолько же! В конце концов, ее всегда выпускали…
Климрод: Так вот, мне придется вам сказать, хотя я не хотел этого. У Чармен бывают приступы бешенства, во время которых она себя абсолютно не контролирует и после которых ничего не помнит. Она не помнит, что полтора года назад мы с ней зарегистрировались как муж и жена. Она не помнит, что родила от меня ребенка, которого задушила во время очередного приступа, когда ему было чуть больше месяца… Она еще многого не помнит. Например, что стреляла в меня два месяца назад. Вы вынудили меня, Дэвид, рассказать вам все это, и я очень вас прошу никогда больше не говорить со мной на эту тему.
Сцена третья.
Операционный зал швейцарского банка. На стенах дорогие картины, повсюду — белый мрамор, ящики с цветами и в качестве изысканной экзотики - кофры с грудами золотых монет всевозможной чеканки и разноцветными банкнотами разных государств. Входят Реб и Чармен. Чармен фантастически красива. Она в белом костюме от Кристиана Диора, на шее — сказочное колье из изумрудов и бриллиантов. Реб, как всегда, в простой полотняной рубашке; брюки того же оттенка и из такой же ткани; на ногах сандалии-плетенки, далеко не новые; через плечо переброшен ремень холщовой сумки.
Чармен (подойдя к окошечку и склонившись к нему с обворожительной улыбкой): Вы говорите на шаматари?
Служащий (вежливо, но без всякого выражения): Нет, мадам. Очень сожалею.
Чармен (удивленно): Даже самых простых выражений не знаете?
Служащий (терпеливо): Очень, очень сожалею, но действительно не знаю, мадам.
Новая улыбка, еще лучезарнее первой, если такое возможно. Реб подходит и молча встает рядом.
Чармен (к нему): Ни слова не знает. Просто поразительно!
Реб (положив сумку на стойку перед окошком и чуть пригнувшись): Ну, а на английском вы говорите, молодой человек?
Служащий: Разумеется. (Весь разговор и ведется на английском.)
Реб: А на немецком?
Служащий: Я говорю и на немецком. У нас солидный швейцарский банк.
Реб: А по-французски?
Служащий: Да, сэр. По-французски тоже.
Реб: Может быть, и по-итальянски?
Служащий: Немного и по-итальянски.
Реб: А на испанском, идише, иврите, португальском, арабском и польском?
Служащий (уже теряя терпение): Нет, господа. Ни одного из этих языков я не знаю. Поверьте, я очень огорчен.
Во время этого разговора служащий уже нажал тревожную кнопку, и к посетителям подходит помощник директора банка по имени Тефлер.
Тефлер: Я помощник директора. У вас какие-то проблемы?
Реб: Пока что нет. Я просто хочу снять вклад. Точнее, часть вклада.
Тефлер: Нет ничего проще. Как только мы убедимся, что вы оказали нам честь, открыв у нас свой счет, весь персонал банка, как и вся Швейцарская конфедерация в целом, будут полностью к вашим услугам. Будьте добры, ваш паспорт! Не мне, оператору.
Климрод протягивает в окошко паспорт.
Служащий (раскрывает его и читает вслух): Реб Михаэль Климрод. У вас номерной счет?
Климрод: Да.
Служащий: Будьте добры, номер счета.
Климрод (с обезоруживающей улыбкой): Мне нечем писать.
Тефлер поспешно подает ему свою ручку и с ужасом видит, как дама непринужденно располагается на кожаном диване в зале банке, снимает с себя костюм от Диора, под которым у нее ничего нет кроме кружевных трусиков и бюстгалтера, и явно собирается вздремнуть. Реб берет со стойки бумажку и пишет на ней номер, отдает служащему.
Служащий (возвращает бумажку): Укажите сумму, которую хотите снять.
Климрод: Ах, да! (Пишет сумму.)
Долгая пауза. Помощник директора начинает беспокоиться. Наконец служащий подает голос: Простите, сэр! Вы ничего не перепутали?
Климрод (с напускной тревогой): А в чем дело?
Служащий: Возможно, вы забыли поставить запятую. Взгляните, мистер Тефлер!
Тефлер берет у него бумажку, некоторое время озадаченно смотрит на нее, затем переводит взгляд на посетителя.
Тефлер: Да, сэр, проверьте, пожалуйста, правильную ли цифру вы указали.
Климрод берет бумажку, недоуменно пожимает плечами, подзывает Чармен.
Климрод: Взгляни, дорогая. Они говорят, здесь нужна какая-то запятая. В самом деле?
Чармен (лениво подходит): Право, не понимаю, чем их может не устраивать эта цифра? Увы, все банкиры одинаковы: берут ваши деньги с удовольствием, а вот отдавать…
Тефлер (изо всех сил стараясь не любоваться изгибом ее бедер): Извините, сэр, но в таком виде эта цифра означает один миллиард швейцарских франков.
Климрод: Вы ошибаетесь, сэр. Я имею в виду один миллиард американских долларов. Я понимаю, вам придется проверить, лежит ли на моем счету столько денег. Вам, конечно, придется связаться с начальством. Боюсь, это займет время, поэтому, распорядитесь, пожалуйста, чтобы сюда принесли одеяло.
Тефлер стоит без движения с разинутым ртом. Он не в силах шевельнуться.
Климрод (терпеливо повторяет): Одеяло, пожалуйста! Дама простудится.
Тефлер (оторопело вздрагивает): Да, сэр! Сейчас, сэр! Симон, принесите одеяло! (Потом идет в конец зала, заходит в кабинет, снимает телефонную трубку.) Сэр, у нас ЧП. Какой-то Климрод требует выдать ему миллиард долларов. Да, да, американских долларов. Да, счет у него есть. Вызвать полицию? Хорошо, я буду ждать вашего звонка.
Тефлер возвращается в зал. Одеяло уже принесено, оно свернуто и лежит на краю дивана. Женщина сидит на диване. Мужчина стоит перед ней в одних брюках, она разрисовывает его лицо и торс губной помадой – что-то вроде боевой раскраски индейцев сиу.
Климрод: Как вас зовут?
Тефлер: Тадеуш Тефлер. Я уже говорил.
Чармен (ласковым голосом): Тадеуш, вы просто душка! Я вас обожаю!
Климрод: Можно я буду называть вас просто Тадеуш? А меня, пожалуйста, зовите Реб. Кстати, Тадеуш, я хотел бы получить этот миллиард в купюрах по сто долларов, не больше. Я не люблю крупных купюр. И, пожалуйста, сложите их где-нибудь вот здесь в кучу.
Тефлер: Да, сэр. Но, боюсь, это займет время. Чем еще могу быть вам полезен?
Чармен (задумчиво): Я бы не отказалась от мартини со льдом, того и другого побольше. Еще шампанского и икры. Насчет икры позвоните от моего имени шаху Ирана, у него есть несколько баночек хорошего качества. Скажете, что звоните от Чармен, он в лепешку расшибется.
Тефлер (уже как о должном): Какая-нибудь особая марка шампанского?
Чармен: Да, «Дон Периньон-1945», розовое, пожалуйста. Три-четыре обычные бутылки для начала. Реб!
Климрод: Да, дорогая.
Чармен: Ты должен подарить десять — пятнадцать миллионов этому молодому человеку. Он действительно очень мил.
Климрод (с нежной улыбкой): Я подумаю об этом. Как только они оплатят мой чек. Боюсь, что для этого понадобится некоторое время. Тадеуш!
Тефлер: Слушаю, сэр.
Климрод: Я бы не отказался от гамбургера, если это вас не очень затруднит. Во Франкфурте их готовят превосходно, кормят ими американских солдат, расквартированных в Германии. Не могли бы вы позаботиться об этом, Тадеуш?
Тефлер: Конечно, конечно, сэр. С радостью.
Раздается телефонный звонок. Тефлер поспешно идет в свой кабинет.
Тефлер: Да, сэр! Я вас слушаю. Да, все нормально, они готовы ждать, пока мы соберем деньги. Требуют икры и шампанского… Я не паясничаю, сэр, это действительно так. Да, понял, все сделаем. Оборудуем для них апартаменты, я буду спать на раскладушке… Сколько? Двое или трое суток? Да, конечно, понимаю, случай беспрецедентный, миллиард долларов наличными быстро не соберешь. Да, еще вот что. Он требует, чтобы купюры были не крупнее, чем сто долларов… А можно вопрос сэр? У нашего клиента действительно есть миллиард долларов на счету? Извините, конечно, вопрос глупый, но таких людей в мире – раз-два. Они все на виду. Кто такой Климрод – никто не знает! А его дама – настоящая сумасшедшая… Да, конечно, банк мы закроем, он уже закрыт. Да, конечно, я объявлю всем служащим, что все происходящая – пожизненная тайна. Да, я несу полную ответственность.
Тефлер возвращается в зал, собирает служащих, и начинается суета и беготня. Операционный зал быстро превращается в небольшую, но роскошную квартиру с ванной, кухней, спальней, гостиной и залом для просмотров фильмов. По настоянию Чармен Тефлер звонит в Тегеран. И он остолбенел, когда его действительно соединили с шахом.
Тефлер: Да, Ваше Величество. Она очень хорошо себя чувствует. Просто захотела немножко икры и поручила мне…
Шахиншах: Передайте Чармен от меня глубокий поклон. Икра будет доставлена сегодня же специальным самолетом.
Тефлер возвращается в зал и видит, что женщина бьется в конвульсиях, а мужчина с трудом ее удерживает и старается уложить на диван. На полу валяется неизвестно откуда взявшийся кинжал.
Тефлер (испуганно): Майн Гот!
Климрод (укладывая затихающую Чармен на диван и укрывая одеялом): Все в порядке. У нее иногда случаются такие припадки.
Тефлер (тихо повторяет): Майн Гот!..
В банк начинают привозить деньги. Их заносят в больших связках и укладывают посреди зала. Постепенно выстраивается пирамида, уходящая под потолок, а деньги все прибывают.
Тефлер: Боже мой! Что мы будем делать, если они здесь не поместятся?
Наконец доставивший последнюю партию человек заставляет Тефлера расписаться в ведомости: один миллиард долларов получен! Появляются Климрод и Чармен. Он замирает бесстрастно, она зачарованно обходит груду денег по кругу.
Чармен: Миллиард долларов! И все это принадлежит тебе, Реб?
Климрод: Да.
Чармен: И сколько же раз у тебя есть по столько?
Климрод: Не знаю.
Чармен: Два раза? Пять? Десять?
Климрод: Не знаю. Это знает Дэвид.
Чармен: А если я подожгу их, Реб? Могу я все это сжечь?
Климрод: Да.
Чармен: Правда, могу?
Климрод: Можешь. Только одновременно ты сожжешь и этот банк
Чармен: Купи этот банк!
Климрод (ласково): Ну, зачем нам банк, любовь моя? Это очень грустное место, ты не находишь?
Чармен (смотрит на него, и вдруг слезы наворачиваются на ее глаза): Ты такой ласковый и нежный, Реб. Я люблю тебя.
Климрод: Я тоже люблю тебя, Чармен.
Она прислоняется к пирамиде из долларов и плачет — совсем беззвучно.
Климрод (Тефлеру): Спасибо, Тадеуш! Можете сдать эти деньги обратно в банк. Разумеется, за вычетом расходов на всю эту буффонаду.
Реб и Чармен выходят из банка. Слышится звук подъезжающего автомобиля, появляется Дэвид Сэтиньяз, как всегда, в безукоризненном деловом костюме.
Сэтиньяз: Здравствуйте, Реб! Диего сказал, вы меня вызывали.
Климрод: Извините, Дэвид. Наверное, я оторвал вас от важных дел. Но мне нужна ваша помощь. Я улетаю в сельву…
Чармен (восклицает с негодованием): Как? Ты опять летишь в эту ужасную сельву? А я?
Климрод (с ласковой улыбкой): Ты будешь ждать меня, и скучать. Дэвид о тебе позаботится.
Чармен: Это третий раз за полгода, я ужасно тоскую без тебя. Не мог бы ты на этот раз взять меня с собой?
Реб: Это затруднительно, дорогая. Дело в том, что там все ходят голые.
Чармен: Совсем, совсем голые?
Реб: Совсем, совсем.
Чармен: И ты тоже ходил совсем, совсем голый?
Реб: И я.
Чармен (решительно): Значит, и я смогу. Хоть сейчас могу раздеться! (Порывается снять с себя костюм. Реб ее останавливает.)
Реб: В этом нет нужды, голую здесь тебя уже видели.
Чармен: И зачем ты туда ездишь?
Реб: Там у меня друзья, шаматари и ямамами, там мой брат – великий вождь Яуа. Они по мне скучают, я им нужен. И я тоже по ним скучаю. Я жил с ними почти три года, полюбил их. Но если они будут продолжать жить так, как жили, их скоро не станет. Кто-то умрет от болезней, кого-то убьют гуантерос…
Чармен (задумчиво): Гуантерос?
Реб: Да, это всякий сброд, который стекается в сельву в поисках золота и алмазов. А еще есть компании, которые мечтают вырубить сельву и насадить каучуковых деревьев. Я купил там землю, много земли, чтобы никто не мог согнать индейцев с мест, где они живут, но этого мало. Я хочу создать свое королевство, чтобы никакие правительства и чиновники не вмешивались в их жизнь. Я хочу защитить их от болезней, дать им образование, дать цивилизацию. Я уже построил три города, аэропорт, электростанции… Я приглашаю туда специалистов со всего мира… Дэвид был там, он знает.
Дэвид молча кивает.
Чармен: И ты будешь там королем?
Климрод: Я еще не решил, какая там будет форма правления. Может быть, это будет республика, и Яуа станет президентом. Но если захочешь, я объявлю тебя королевой. А пока потерпи, я вернусь через несколько месяцев. Там у меня много работы.
Климрод уходит. Чармен тревожно смотрит ему в след. Потом произносит, ни к кому не обращаясь: Он сумасшедший!
Дэвид: Он гений. Но он уже почти все деньги потратил на эту затею. Почти пятьдесят миллиардов!.. Только я это знаю. Даже он не знает.
18
Прошла неделя после возвращения Музы Андреевны из Швейцарии. Она встретилась с Еленой Дятловой и другими вдовами офицеров-вертолетчиков и после трудных и не слишком приятных переговоров сумела найти приемлемый для обеих сторон вариант, по которому «Фонд имени Сережи Сомова» будет оказывать их семьям регулярную материальную помощь. Потом она поинтересовалась, как дела у Саши, недавнего водителя Фонда и бывшего воспитанника детдома. У того все оказалось в порядке. Ректор технического университета выполнил свое обещание, выделил отдельную комнату в общежитии, выплачивает мальчику стипендию. Хорошо, когда все хорошо. Можно заняться новыми делами, строить новые планы.
Илья Ильич, в свою очередь, тоже включился в свою банковскую текучку и в дела фирм и компаний, с которыми банк был связан. Среди прочего, он выяснил, что его знакомец Иван Шишкин действительно получил на Алтае право на большие лесозаготовки. Информация насчет китайцев нигде не просматривалась, но кто же станет держать такую информацию на виду? Илья Ильич думал, думал, да и решил позвонить прямо Шишкину, выяснить из первых рук.
- Иван Шишкин слушает! – услышал он в трубке бодрый голос.
- Ивана Шишкина приветствует Илья Сомов! – в тон ему отозвался банкир в стиле древних римлян. – Как поживаешь?
- Твоими молитвами. И твоими кредитами, - так же бодро ответил Шишкин. – Срок платежей, вроде, еще не подошел.
- Полюбопытствовать желаю, как твой лесной бизнес продвигается. Что-то в области тебя не слышно.
- Не люблю шуметь, - усмехнулся на том конце беспроводного канала собеседник. – А с другой стороны, Расея велика. На нашей области свет клином не сошелся.
- Вот, вот! – тоже усмехнулся Сомов. – Ходят слухи, что ты на Алтае концессию получил?
- Слушай, Илья! – голос Шишкина сделался холодным и отчужденным. – Тебе не кажется, что это уже моя маленькая коммерческая тайна? Я у тебя кредит получил без всяких условий, без всяких льгот, и это мое собачье дело, куда и как я эти деньги трачу. Лишь бы я их вовремя вернул и выплатил тебе твои грабительские проценты.
- Ошибаешься! – возразил Илья. – И не хами. Будешь хамить – могу и отобрать деньги.
- Заплатишь неустойку. А деньги я возьму в другом банке. Мне это даже окажется выгодно.
- Еще раз ошибаешься. Не дадут тебе денег другие банки, поверь мне. Так что лучше не гоношись, рассказывай про Алтай.
- А что про Алтай? – сразу сменил тон собеседник. – Ну, получил я там кусок леса, ну и что? Почему я должен перед тобой отчитываться? Ты всего-навсего банкир, твое дело – деньги выдать. А я – предприниматель, я должен с умом их потратить, чтоб и для тебя проценты скопить и себе навар обеспечить…
- То есть, я – грабитель-процентщик, а ты – трудяга-бизнесмен?
- Ну, почему же грабитель? Ты тоже трудяга.
- Но ты только что упомянул грабительские проценты.
- Это я так, к слову. Фигура речи. Не обижайся.
- Ладно, мне не привыкать. Ну, и как твое предпринимательство? Что ты уже предпринял? Могу я быть уверенным в своих процентах?
- На тот счет можешь не сумлеваться. На днях еду в Горно-Алтайск подписывать окончательные контракты.
- Китайский выучил?
- Какой китайский?
- Ну, контракты ведь у тебя с китайцами?
- Илья! – голос Шишкина стал умоляющим. – Ну, отстань ты от меня! Ну, правда! Ну, что тебе за дело до моих контрактов? Я что, где-то тебе дорогу перешел? Что ты ко мне прицепился?
- Кедр жалко, - подумав ответил Сомов. – Я был там недавно, видел эти кедры. Мало их осталось.
- Понятно, - вздохнул бизнесмен. – Зеленые на меня накапали. Дай им волю – они вообще все запретят, сохой будем пахать и при свечах сидеть. А у меня выхода нет. Я за кредит смогу рассчитаться, только если буду иметь дешевый лес, от китайцев. В нашей области их развернули? Развернули. Имею я право искать выход?
- Имеешь, - согласился Сомов. – Но ты скажи: ты свою деляну китайцам под те же условия отдаешь, под какие они здесь, у нас просили, или под другие?
- Ой, Илья, сам понимаешь, есть разные варианты, идут переговоры… Пока ничего не подписано… В конце концов, не я один решаю, там глава республики есть, окончательное слово за ним.
- Это понятно. – Сомов задумался. Главу Горного Алтая он знал, но не настолько, чтобы запросто звонить ему и давать советы. Нагружать Треухова тоже не хотелось, да и нелепо это будет выглядеть. То, что мы у себя от «дружбы» с китайцами отъегорились, это слава Богу, но в чужой-то огород чего лезть? Это как с ветряными мельницами воевать. Я не Дон Кихот, сказал себе Сомов и попрощался с бывшим однокашником. И тут же его телефон, образно говоря, залился трелью, то есть, просигналил, что кто-то его вызывает. Видимо, этот кто-то настойчиво звонил ему, нетерпеливо ожидал, когда абонент освободится. Нетерпеливым оказался Глеб Федорович Костыкин, театральный режиссер.
- Добрый день, Глеб Федорович, - поздоровался банкир, не сразу перестраиваясь с одной тональности на другую. – Рад вас слышать.
- Взаимно, батенька, взаимно, - как всегда радостным, чуточку возбужденным голосом отозвался режиссер. – Простите, я вас оторвал?
- Нет, нет, все в порядке. В общем-то, я как раз собирался не-сегодня-завтра вам позвонить.
- Приятно слышать. А я, признаться, в нетерпении. Скажите, Илья Ильич, вы пьесу уже начали читать?
- Да я ее уже почти закончил! Читал запоем, не мог оторваться. Признайтесь, вы сами ее сочинили?
Возникла легкая пауза, затем последовал ответ, в тоне которого Сомову послышалось легкое смущение:
- Вы проницательны. Да, это мое творение. А что? Есть огрехи?
- Может, и есть, я не специалист. Но вот концовки там нет. Может, вы ее мне не дали?
- Именно так, потому и звоню. Видите ли, концовка мне не понравилась, я ее решил переделать.
- Ну и?
- Переделал. Только что закончил. Могу прислать вам по электронке, могу с мальчиком или с девочкой, а можете приехать, и тогда я вам сам прочту.
- Давайте я приеду, - предложил Сомов. – Тем более, что я хотел бы высказать кое-какие мысли. Возможно, они будут вам полезны.
- Это будет чудесно! – обрадовался Костыкин. – С вами просто приятно работать. Я буду в театре часов до девяти, поэтому – когда вам будет удобно!
Сомов освободился в семь, сел в «мерседес» и поехал в театр. Костыкин уже был один, сидел у себя в кабинете и в который раз вычитывал пьесу. Но это была не пьеса о Зеленом Короле, а пьеса Юджина О’Нила «Луна для пасынков судьбы», которую он сегодня опять репетировал. А пьесу о Короле он с радостной улыбкой достал при появлении Сомова из ящика стола и сразу вручил ему:
- Вот! Здесь полный комплект!
- Но вы же хотели сами мне прочесть! – запротестовал Илья Ильич.
- А вы обещали поделиться своими мыслями, - напомнил Глеб Федорович.
- Я должен узнать концовку, - возразил Сомов. – Может, у меня и мысли изменяться.
- Резонно, - согласился Костыкин. – Логика у вас, банкиров, всегда на первом месте. – Он предложил гостю кресло и кофе (на этот раз Сомов от кофе не отказался) и приступил к чтению.
Эпизод шестой.
Сцена первая.
Роскошный дом-дворец, окруженный большим и красивым садом. На диване сидит Дэвид Сэтиньяз, вид у него крайне удрученный, даже несчастный. Рядом на столике стоит телефон, на который Сэтиньяз время от времени нервно поглядывает в ожидании звонка. Входит Диего.
Диего: Здравствуйте!
Сэтиньяз (вскакивает): А где Реб? Вы передали ему?
Диего: Реб не приедет. Он послал меня. Он очень занят.
Сэтиньяз (возмущенно): Он очень занят! Он всегда очень занят! Его жена умерла, а он очень занят!..
Диего (ровно): Как это случилось?
Садятся на диван.
Сэтиньяз: Все было спокойно, мы все сидели дома, смотрели фильм… Она казалась совсем спокойной, спокойнее, чем обычно, и абсолютно здраво обо всем рассуждала. Я не могу простить себе именно этого: столь ясное сознание должно было насторожить меня… Потом Чармен ушла к себе в комнату… Это было в одиннадцать часов. Служанка уложила ее. Один из врачей принес ей снотворное…
Диего: Продолжайте.
Сэтиньяз: Потом мы нашли у нее под подушкой целую груду этих таблеток, она только притворялась, что пьет их. Никто не видел, когда она вышла из дома. Наверное, около часа ночи, когда все уже спали. Она была босиком и в одной ночной рубашке, мы видели потом ее следы на снегу. Она ушла далеко в сад, села прямо на землю и вскрыла себе вены маникюрными ножницами. Потом, видя, наверное, что кровь вытекает слишком медленно, взяла косу… Там рядом оказалась забытая с осени коса. – и вонзила себе в живот.
Диего: Я вам сочувствую.
Сэтиньяз: Какого черта! Вам-то что здесь надо? Это наше семейное дело.
Диего: Я здесь по приказу Реба.
Сэтиньяз (дрожа от негодования): Чармен — член нашей семьи. Она сестра моей жены!
Диего: Она была женой Реба. Прежде всего. Все остальное — не в счет в сравнении с этим.
Сэтиньяз: Немедленно убирайтесь отсюда! Это дом Чармен.
Диего (совершенно спокойно): Это дом Реба. Все здесь принадлежит ему. В первую очередь я, но и вы тоже, Сэтиньяз. И я сделаю то, что приказал мне Реб, даже если для этого придется убить вас. Я ясно выразился?
Сэтиньяз скрипит зубами, но вынужден смириться.
Диего (продолжает): Церемония начнется завтра в девять утра. Мадам Климрод хотела, чтобы ее кремировали, значит, так и будет. Все уже предусмотрено.
Сэтиньяз: Наши родственники могут не успеть прилететь.
Диего: А вот это мне в высшей степени безразлично.
Сцена вторая. В холле дворца собрались родственники: Диана, родители ее и Чармен, мать Дэвида, еще три-четыре человека. Поверенный оглашает завещание.
Поверенный: Если позволите, господа, я не стану зачитывать преамбулу, а озвучу только содержательную часть. Итак… После смерти Чармен Пэйдж, в замужестве Чармен Климрод, на ее счетах осталось двадцать три миллиона долларов. Десять миллионов она прописывает своим племянникам, детям Дианы и Дэвида Сэтиньяз, остальное завещает Детскому фонду Организации Объединенных Наций.
Мать Чармен (высокомерно): По крайней мере, этому бродяге не достанутся ее деньги!
Вновь повисает пауза. Служащие похоронной компании выносят из глубины дома гроб и удаляются с ним из дома. Все следуют за ними. Все кроме Диего. С большой канистрой в руках он ходит по дворцу, поливает стены и мебель. Возвращается Сэтиньяз, принюхивается.
Сэтиньяз: Чем это пахнет?
Диего: Реб сказал: «Если кто-то хочет что-нибудь взять в доме, пусть берет». Так что поторопитесь.
Сэтиньяз: Что вы собираетесь делать?
Диего: То, что приказал Реб.
Сэтиньяз: Где же он сам?
Диего: Там, где надо.
Сэтиньяз: Неужели он так и не явится?
Диего (с подчеркнутой высокомерностью): Мистер Сэтиньяз, Реб всегда будет делать то, что считает нужным.
Сэтиньяз делает два шага по направлению к лестнице, ведущей на второй этаж.
Диего: Ш-ш-ш! Смотрите.
В его руке золотая зажигалка. Чирк! Вспыхивает маленький огонек.
Диего (с лукавой улыбкой): Теперь в этом доме столько бензина, что можно поджечь весь Цюрих. Я сам в нем утопаю. Уйдите, Сэтиньяз, или мы сгорим вместе. Реб не приказывал мне сжигать вас.
Он бросает зажигалку на диван, вспыхивает пламя. Диего и Сэтиньяз выбегают из горящего дома. Из-за кулис появляется фигура Климрода. Он ныряет в клубы дыма и вскоре возвращается с портретом Чармен в руках. Некоторое время он смотрит на него, потом целует, бросает в огонь и быстро уходит.
Сцена третья.
Площадь перед зданием Организации Объединенных Наций. Сэтиньяз стоит у Колокола Свободы, поглядывает на часы. Сзади подходит Диего, трогает его за рукав.
Диего: Сэтиньяз! Реб хочет, чтобы вы подошли к нему.
Тут Сэтиньяз замечает Климрода. Тот сидит на скамейке и кормит сэндвичем белок.
На нем джинсы и серая рубашка сурового полотна. Холщовая сума лежит рядом. Длинные волосы почти достигают плеч. Сэтиньяз подходит, садится рядом.
Климрод: Дэвид, я позвал вас, чтобы сказать, что сегодняшний день может оказаться для вас слишком опасным.
Сэтиньяз: В каком смысле?
Климрод: Сегодня, а именно через час, вот в этом здании… (Он указывает на здание ООН) – я намерен объявить о создании своего государства.
Долгая пауза.
Сэтиньяз: Это самоубийство.
Климрод: Наверное. Скорее всего, ООН мое заявление не поддержит. Но я должен его сделать. Иначе, все, что я делал эти годы, потеряет смысл.
Сэтиньяз: Вы вложили в это дело пятьдесят миллиардов!
Климрод: Да. И я должен буду об этом сказать. Я, наконец, должен выйти из тени и объявить всему миру, что существует такой человек – Реб Михаэль Климрод, гениальный финансист, заработавший пятьдесят миллиардов долларов и создавший на эти деньги новую страну. Я не нарушил никаких законов, никого не убил и не ограбил. Конечно, моя страна не слишком велика. Но по площади она не уступает, например, Бельгии, а по количеству жителей… В мире существуют страны и поменьше.
Сэтиньяз: Вы обсуждали эту идею с правительствами других стран? С Вашингтоном, Лондоном, с Москвой? Я уж не говорю о Бразилии, Колумбии и Венесуэле, на землях которых вы собираетесь основать свое государство.
Климрод: Нет, конечно. Я знаю их точку зрения. Но я купил эти земли!
Сэтиньяз: Лучше бы вы их завоевали! Мировая общественность скорее смирится с результатами военного захвата, чем с мирной аннексией. Вы безумец, Реб! Вы рушите то, что мы с вами строили в течение тридцати лет.
Климрод (грустно): Вы так и не поняли ничего, Дэвид. Все эти тридцать лет я строил свое Королевство. Но сейчас я хочу сказать вам нечто важное. Вы единственный человек на земле, которого я мог бы назвать другом. Не считая разве что этого типа. (Он кивнул в сторону замершего в отдалении Диего.) И я хочу вас защитить. Когда все закончится, мне не здобровать, меня сотрут в порошок. Достанется и вам. Пресса станцует на вас и румбу и сальсу. Пока не поздно, вам надо уйти в тень.
Сэтиньяз: Покинуть тонущий корабль?
Климрод: В каком-то смысле. Через час, уже через полчаса, я войду в это здание, и вместе со мной войдут Яуа и другие вожди, и еще много людей из сельвы, людей из разных стран, которых я пригласил в свое королевство, которые помогают мне там. Мое королевство – это их надежда, их светлое будущее. Но вам со мной идти не надо. Я вас люблю и поэтому хочу поберечь.
Сэтиньяз молчит и смотрит в сторону Диего. Толстячок-аргентинц стоит, прислонившись к стене здания и презрительно смотрит туда, откуда приближается большая группа людей – желтых, черных, белых… Все они в простых полотняных одеждах и босиком, в руках у них зеленые флажки. Сэтиньяз узнает Яуа, названного брата Реба. Реб встает и присоединяется к ним. Странная делегация предъявляет охране пропуска и входит в здание. У Сэтиньяза тоже есть пропуск. Он достает его из кармана, но зайти внутрь не решается, долго думает. Изнутри слышится какая-то музыка, затем она смолкает. Сэтиньяз все думает. Диего смотрит в его сторону со своим обычным презрением. Наконец Дэвид решается и идет в сторону входа.
Дэвид (бормочет сам себе): Черта с два! Не дождетесь! Если он сумасшедший, то и я тоже.
Проходит какое-то время. Наверное, долгое. Дверь здания ООН открывается, из нее выходит Сэтиньяз. Он бледен, его шатает.
Охранник: Вам нехорошо, сэр?
Сэтиньяз: Да. Мне очень нехорошо.
Он поворачивает голову: в пяти метрах стоит Диего и уже не улыбается. В его глазах немой тревожный вопрос.
Сэтиньяз: Полный разгром. Все представители проголосовали против. Ни одного голоса за, ни одного воздержавшегося.
Диего смотрит на часы, к нему возвращается привычная собранность. Даже не кивнув, он быстро уходит, за кулисами слышен звук включаемого автомобильного двигателя.
Дверь опять открывается, из нее выходят Яуа и другие индейцы, молча покидают площадь. Наконец появляется Реб Климрод. Дэвид подается к нему навстречу, но Реб не замечает его, он не замечает никого, с гордо поднятой головой он уходит туда, где до этого скрылся Диего, и за кулисами слышится звук отъезжающего авто.
Сэтиньяз (задумчиво и грустно): Двадцать семь лет назад этот человек предлагал мне свою дружбу, а я чванливо ею пренебрег. Как много я потерял! Наверное, это самое большое, что мог потерять в жизни. Увижу ли я его еще?
Костыкин закончил чтение, и в комнате на несколько мгновений воцарилось молчание. Потом он спросил пытливо:
- Ну, как? Что скажете?
- По поводу последних сцен или в целом? – уточнил Илья Ильич.
- В целом.
- Если в целом, то пьеса интересная, захватывает. И идею романа передает… Хотя, надо бы все-таки роман перечитать. Но дело не в этом.
- А в чем?
- Мне опять непонятно, зачем вы эту историю собрались ставить в молодежном театре? Да еще под соусом «героя нашего времени». Ну не тянет Климрод на роль такого героя! Не примет его молодежь! Не нужен ей Дон Кихот!
- А кто ей нужен? – режиссер внимательно смотрел на банкира. – Какой, по-вашему, герой был бы ей близок?
Сомов пожал плечами.
- Не знаю. Я не драматург и не писатель, но давайте вернемся к Лермонтову. Для кого он писал свою повесть? Для своего круга, для «золотой», дворянской молодежи. О ком он написал? О человеке из этого же круга. Мы говорим: в Печорине показаны все болезни и пороки того времени, то есть, на самом деле, Печорин – антигерой, он не может найти себе места в жизни, дела, которому мог бы себя посвятить, от скуки ищет приключений и походя губит другие жизни. Наше время ничуть не лучше. Наша «золотая» молодежь точно также не может найти себе места, точно также ищет себе приключений, и кончается все часто точно также плохо. Ничего не изменилось! Вот об этом надо ставить пьесы. А не об олигархе Дон-Кихоте, не о человеке, который выложил перед ООН свое сердце, а его растоптали и не заметили. О Данко уже написал Горький, и его повесть тоже, по сути, не заметили.
- Занятно, занятно, - со скучным видом пробормотал Костыкин. – Над этим надо подумать. Ну, а по существу, что вы можете сказать? Как специалист. Как финансист. Насколько реалистично описаны финансовые операции?
- По существу? – Сомов замялся, пожевал губами, чувствуя себя неловко, как в холодном предбаннике. – Мы вот привыкли говорить: «Финансист, финансист!» И газеты, и телевидение, и интернет… Вот и вы. Меня так именуют... А на самом деле я обыкновенный банкир. Дал кредит - получил процент, принял вклад – начислил процент. Ну, есть еще другие операции, но основа – проценты. Процентщик я, а не финансист! Вот Климрод – это другое дело.
- Скромность, конечно, украшает человека, - натужно рассмеялся режиссер, - но нам с вами украшения ни к чему. – Поэтому все же скажите честно: не резанули ли вас какие-то детали, какие-то мелочи, а может и не мелочи? Ну, хотя бы как банкира?
- Я как-то об этом не думал, - признался Илья Ильич. – Я за сюжетом следил. Да, честно говоря, у меня параллельно были другие, очень напряженные дела. Давайте я еще раз перечитаю, и тогда мы еще раз поговорим.
- Конечно, конечно! – с радостью согласился Костыкин. – Это, признаться, даже сверх моих ожиданий. Учитывая вашу занятость… - Он начал поспешно складывать растрепавшуюся во время чтения рукопись в папку. – Я тут еще кое-что подправил, так что возьмите все.
- А вы все-таки подумайте про «золотую» молодежь, - поднимаясь из кресла и укладывая папку в портфель, напомнил Сомов.
Костыкин хотел было спросить, не историю ли своего сына банкир имеет в виду, но вовремя осекся. Имеет, не имеет, бередить раны ни к чему. И так все понятно. Идея, конечно, не оригинальная, в воздухе витает, но как к ней подступиться, чтобы не получилась очередная чернуха? Думать надо, думать…
Илья Ильич тем временем добрался до дома (на служебном «мерседесе» с водителем, терпеливо ожидавшем его у подъезда театра) и за ужином поделился с супругой впечатлениями о пьесе, о режиссере Костыкине, а также своими мыслями о том, что было бы неплохо, если бы об их сыне и о его друзья кто-то написал. Он хорошо знал свою жену, поэтому был тактичен и не использовал термина «золотая молодежь», не делал сопоставлений с Печориным… Муза Андреевна зажглась, ей сразу представилась красивая глянцевая обложка с фотографией ее сына, с воспоминаниями его друзей, учителей, с рассказами о нем родителей… Да, это будет хорошая память, на многие годы…
- Ты знаешь, Илюша, у меня есть хорошая знакомая, журналистка, она дважды делала материалы о нашем фонде… Я свяжусь с ней.
- Свяжись, дорогая, свяжись, - отвечал Илья Ильич, а сам с беспокойством всматривался в лицо жены, видя, как прямо на глазах на нем появляются и наливаются цветом какие-то странные, лиловые пятна. – Что с тобой, Музочка? – спросил он наконец. – Ты плохо себя чувствуешь? Голова не болит?
- Болит немного, - призналась Муза Андреевна. – Так она у меня почти каждый день болит. А сегодня еще давление скачет.
- Ты мерила давление? – еще больше встревожился муж.
- Да, нет, - улыбнулась она. – Я про атмосферное. По телевизору сказали. Не обращай внимания.
- Давай-ка, милая, измерим температуру, - тоном, не терпящим возражений, перебил ее Илья Ильич, поднимаясь с кухонного стула. – Пойдем в спальню, ты ляжешь на кровать и спокойно полежишь. Где у нас градусник?
Муза Андреевна покорно последовала за мужем. Она действительно чувствовала слабость и легкий жар.
Температура оказалась не слишком высокой, 38 и 5. Она выпила жаропонижающего, потом снотворного и уснула.
Однако к утру температура не спала, а даже поднялась на три деления. Пришлось вызывать скорую. Молодая, но уже замотанная вызовами докторша осмотрела больную, прослушала, измерила давление, заглянула в горло…
- Ничего страшного, - сказала она, деловито укладывая инструменты в саквояж. – Обычное ОРЗ. Вы не курите?
- Нет, - испугано ответила Муза Андреевна. – Не курю.
- А вы? – обратилась врач к Сомову, который не уехал на работу, ждал, что скажет врач.
- Я тоже, - ответил он поспешно.
- Это хорошо. Чтобы быстрее прошло, рекомендую принимать септолет. Сегодня две таблетки, потом по одной.
- Это антибиотик?
- Да. Новое поколение. К нему нет привыкания, и практически нет противопоказаний. Если что – звоните опять.
- А пятна? – спросил Илья Ильич. – Что это за пятна?
- По-видимому, аллергия. Может быть, от цветов.
- Да я вчера долго была в цветочном магазине, цветы выбирала, - подтвердила Муза Андреевна.
- Ну, вот. До свидания!
Скорая уехала, Илья Ильич тоже засобирался.
- Я приеду в обед, - пообещал он. – Септолет куплю, ты ни куда не ходи.
- Ладно, - сказала она, чувствуя нарастающую слабость. – Я позвоню Соне, скажу, что приболела.
Илья Ильич ушел, заперев дверь своим ключом. Муза Андреевна некоторое время лежала, думая опять о будущей книге. Вдруг раздался звонок в дверь. Еще один. Она не без труда поднялась, сунула ноги в тапочки, накинула халат… Звонок прозвенел в третий раз.
- Бог ты мой! Кого там принесло?..
Оказалось, это вернулась врач скорой помощи. Она выглядела несколько смущенной, но и решительной.
- Что-то забыли? – спросила Муза Андреевна.
- Не совсем. Я все-таки отвезу вас в больницу. Похоже у вас менингит. Собирайтесь!
- Менингит? – Музу Андреевну ударил озноб. Два года назад у ее знакомой умер от менингита младший сын. – Но разве у взрослых он бывает?
- Редко, но бывает. Собирайтесь!
- А можно я мужа вызову? Пока я собираюсь, он подъедет.
Врач пожала плечами:
- Ради Бога!
Муза Андреевна позвонила и ушла в спальню, оставив молодую женщину в прихожей, где, впрочем, имелся небольшой диван, на котором можно было уютно расположиться, что та подумав и сделала.
Через несколько минут появился Илья Ильич.
- Вы уверены, что это менингит? – с ходу спросил он. – Но откуда?
- Ей сделают пункцию, тогда станет ясно. Вы правильно обратили мое внимание на пятна. Дай Бог, если это просто аллергия, но лучше перестраховаться.
- Но откуда? – повторил он.
- Вы куда-нибудь ездили этим летом? – спросила врач. – В другие страны.
- В Африку. В Уганду.
- Вот! – Молодая докторша посмотрела на него чуть ли не победно. – Это как раз Африканский менингитовый пояс. Самый край, но все же. Оттуда и могли привезти. А спать вирус может долго.
Муза Андреевна собралась, и все трое вышли из квартиры. Сомову увезли на скорой, а Илья Ильич поехал следом на служебном «мерседесе». Он решил сразу зайти к главврачу, с которым, конечно же, был знаком, и обговорить, чтобы его жену положили в отдельную палату и обеспечили надлежащий уход и должное лечение. А если это потребует дополнительной оплаты – оплата будет. Без ограничений.
Весь день он был сам не свой, не мог заниматься делами, не мог думать ни о чем другом, кроме как о Музе, о ее состоянии, и о том – подтвердится ли ужасный диагноз. Конечно, менингит – это не СПИД, от него не всегда умирают, а в наше время даже очень редко умирают, но ведь все-таки умирают! Странное, раздирающее душу предчувствие зловеще нашептывало: «Это судьба! Это рок! Это кара Божья! Прокляты вы с Музой, за гордыню вашу, за презрительность к Церкви, за высокомерность к людям, за самодовольность…» Какая презрительность, какая высокомерность? – не соглашался он. – Никогда я не высказывался о Церкви, я ее вполне уважаю. Просто не верю я в Бога, так уж воспитан, материалист я до мозга костей. Высокомерность… Тоже ерунда. Разве высокомерен я с Коржавиным? Я банкир, он начальник гаража, но мы по-прежнему друзья. Самодовольность? Это вообще смешно. Ведь я без всякого лукавства сказал Костыкину, что не считаю себя финансистом, и уж тем более таким гениальным, как Климрод. Я обычный банкир, каких тысячи. Я не олигарх, у меня нет яхты и загородного дворца, мы с Музой помогаем людям… Не за что нас карать, не за что!
Но человек может сколько угодно пенять на судьбу (или на Бога), сколько угодно вздымать глаза к небу и спрашивать: «За что?», не зная или не желая знать, что с ним повторяется горестная история библейского Иова, однако же, как говорится в восточных сказках, исполняется всегда лишь то, что должно было исполниться. Состояние Музы Андреевны с каждым днем ухудшалось, никакие старания врачей, никакой повышенный уход ей не помогали. У нее действительно был обнаружен менингит, причем в самой опасной, бактериальной форме, ее мучили сильные головные боли и не оставлял жар. Процесс развивался стремительно.
В один из дней, когда Илья Ильич приехал к ней в больницу, Муза Андреевна взяла его за руку и сказала:
- Илюша, не плачь обо мне, когда я умру. Похорони меня рядом с Сережей. Там есть место, я давно его присмотрела. И книжку… Обещай, что сделаешь о нем книжку. Обещаешь?
- Обещаю, - едва сдерживая слезы, ответил Илья Ильич. – Мы вместе сделаем. Ты выздоровеешь, я знаю. Я пойду сегодня в церковь и поставлю свечку. Я тысячу свечек поставлю!
- Не надо, - тихо улыбнулась она. – Лучше позови ко мне батюшку. Хочу причаститься.
- Но ты же не крещеная! – удивился он.
- Крещеная. Меня бабушка крестила. Просто я от этого отмахнулась, как от всего деревенского. А теперь вот умру без причастия… Страшно!
В этот же день Илья Ильич привез батюшку. Муза Андреевна исповедалась, причастилась, и через час сознание покинуло ее. Последнее, что увидела она, как наяву - Сережу, с лучезарной улыбкой танцующего с ней на выпускном вечере. А потом болезнь вошла в последнюю, безжалостную стадию. Еще два дня врачи поддерживали жизнь в беспамятном теле, а потом Муза Андреевна Сомова умерла.
Эпилог
Прошли годы. Над страной пролетело много событий. Создавались новые партии, избирались новые президенты, назначались новые министры и губернаторы… Страну сотрясали дефолты и кризисы, реформы и антитеррористические операции, захлестывали волны эмиграции и иммиграции… Однако страна продолжала жить, продолжал жить и Пинск – простой и славный сибирский город, один из многих, коими держится Россия. За эти годы, несмотря на все кризисы и дефолты, он похорошел, обзавелся новыми чугунными фонарями на центральном проспекте, возвел несколько отделанных стеклом небоскребов, облагородил набережную…
Появилась у него и новая достопримечательность. Каждый вечер, около семи часов, приходит на набережную высокий пожилой мужчина. Мужчина всегда, в любую погоду, одет в длинный черный плащ (летом) или в черное пальто (зимой) и в черную шляпу, в руке у него тяжелая палка с суковатой ручкой. Он поднимается на небольшой пригорок, который заканчивается крутым обрывом, спадающим к реке, и садится на небольшую, чугунную скамейку. Все в городе привыкли к нему, и если кто-то случайно занял скамейку, то при виде мужчины ее поспешно освобождают и стремятся уйти подальше. От мужчины словно исходят какие-то гнетущие эманации, какие-то флюиды, которых люди страшатся. Наверное, в каких-то далеких, южных странах аборигены точно так же расступаются перед прокаженным.
Мужчина долго сидит, держа перед собой палку, и смотрит вдаль, за реку, неустанно несущую свои серые, быстрые воды, и о чем-то думает. Что видится ему за рекой? Белые вершины Алтая? Зеленые леса Амазонки? А может быть, прощальная улыбка любимой женщины?.. Никто не спросит его об этом. Говорят, что когда-то он был директором крупнейшего в городе банка и был баснословно и тайно богат, но в это мало кто верит: богатые так не живут. Лишь один человек иногда подходит к нему и молча садится рядом – такой же древний, но щуплый и невысокий, в круглых, стальной оправы очечках. Его в городе знают многие – он по-прежнему театральный режиссер и по-прежнему мечтает поставить пьесу о Великом Финансисте.
Но однажды к одинокому старцу подошел мужчина средних лет и негромко поздоровался. Тот медленно повернул к нему голову и, взглянув снизу вверх в лицо, равнодушно кивнул.
- Вы не узнаете меня? – спросил подошедший. – Я Леша Пименов, друг вашего сына.
- А, Леший! – последовал не менее равнодушный отклик. – Помню, помню.
И бывший банкир вновь устремил взгляд на реку.
- Когда-то вы хотели поговорить со мной о Сергее, - продолжал Пименов. – Я ждал, но вы не позвонили, не пришли. Сергей оставил мне рукопись. Я принес ее.
Он протянул Сомову тонкую черную папку. Сомов опять повернул голову и долго смотрел на папку – минуту или две. Алексею показалось, что прошла вечность. Наконец Илья Ильич взял папку и поднял глаза на человека, который когда-то был другом его сына, и, напрягая когда-то прекрасную память, по-прежнему не узнавал его. Столько лет прошло!
- Спасибо! – произнес он глухим бесцветным голосом. - Спасибо!
Пименов нерешительно пожал плечами и отошел, растаял в белой пустоте принабережной площади. Да и был ли он? Не примерещился ли? Однако черная папка – вот она, в руке. Илья Ильич посидел еще некоторое время в оцепенелой задумчивости, приставил тяжелую трость к скамье и развязал тесемки. И словно голос сына донесся до него из давно ушедших времен…
* * *
«К этому тексту я приступил после долгих раздумий. Давно хотелось собраться с мыслями и накатать что-нибудь подобное, да как-то все откладывал, а сейчас вот подумал: чем черт не шутит, вдруг не вернусь я с Алтая, останусь где-нибудь на ослепительно белом склоне Аксу, разобьюсь о безжалостно-равнодушные скалы или исчезну в необъятных недрах снежной лавины. И тогда ни одна душа не узнает, что творилось в моей мятежной душе накануне сего знаменательного события, чем мучилась она и чему радовалась. Я и сам не знаю, зачем мне это нужно, но почему-то хочется выплеснуть то, что во мне накопилось. Это что-то вроде исповеди, исповеди перед самим собой, попытка разобраться в собственной душе, объяснить самому себе, кто я такой, что я такое, зачем живу, есть ли у личности, именуемой Сергеем Сомовым, какая-то сверхзадача, или он всего лишь один из миллиардов муравьишек, копошащихся на поверхности земного шарика, несущегося по бесконечной Вселенной.
Итак, приступаю. От друзей я часто слышал: «Как тебе повезло с родителями!» И действительно мне повезло. Но вовсе не в том смысле, что мой папа банкир, а мама – лучший в городе преподаватель английского языка. Когда я родился, папа еще не был банкиром, а мама всего лишь училась в аспирантуре, и мы ютились в крошечной малосемейке. Но они любили друг друга, любили меня и были умными людьми. Ум проявлялся в том, что всегда, с самого раннего возраста, они относились ко мне, как к равному, как к взрослому человеку, с чьим мнением надо считаться в такой же мере, как со своим. Они растили меня как свободную личность, и за это им глубокий поклон.
С какого возраста я себя помню? Не могу точно сказать, но точно знаю, что не помню себя не умеющим читать. Мама говорит, что специально никто меня этому не учил, просто она много читала мне вслух, а я сидел рядом и вместе с ней водил глазами по буквам. Она утверждает, что читать я начал в четыре с половиной, наверное, так оно и есть, потому что моя маленькая мама просто зациклена на моей скромной персоне: с самого моего рождения она вела журнал, где отмечала все мало-мальские события моей жизни, и трепетно хранила все мои детские каракули, рисунки и школьные сочинения. Даже бирку из роддома с чернильной надписью: «Мальчик…» она сохранила. Смешно, конечно, но я люблю мою маленькую маму и прощаю ей эту маленькую слабость.
Надо сказать, что и со школой мне повезло. Впрочем, это было не в чистом виде везение, когда нечто накатывает на тебя само собой, и тебе от этого радостно. В эту школу, а точнее – в гимназию номер один, лучшую в городе, определили меня опять же мои замечательные родители. Поначалу-то, меня отдали в обычную школу, поближе к дому: белая рубашка, огромный букет цветов, полные штаны счастья. И жестокое разочарование. Меня, мальчика, который уже прочел «Мастера и Маргариту», заставляли вырезать картонные буковки и складывать из них дурацкие фразы: «Ма-ма мы-ла ра-му»! Полный маразм! Я взбунтовался, и родители перевели меня в первую гимназию. Папа еще не был тогда банкиром, но вес уже в городе имел немалый, и для него это не составило большого труда.
Наверное, это было самое ценное, что сделали для меня родители в детстве. Потому что без этой гимназии, без ее замечательных учителей, без одноклассников, каждый из которых был по-своему талантлив и по-своему неповторим, я не стал бы тем, что я есть сейчас, не сделался бы той личностью, которая меня самого нередко удивляет и восхищает, хотя во многом и печалит. Дебилов среди моих одноклассников не было, каждый был звездой или звездочкой, и мне было радостно среди них.
А еще в моей жизни была «Энигма», волшебная страна сбывающихся грез и оживающих химер.
Энигма по-гречески - загадка. Так называлась, да и сейчас называется английская музыкальная группа. Я увлекался ею безумно. Вот что я писал о ней в школьной газете. «Энигма – музыка мистерии, музыка, уводящая куда-то в рай или ад, дающая спокойствие и заставляющая тебя дрожать, а если закрыть глаза, то перед тобой предстают картины ушедшего, или воплощенные мечты, или миры другого мира, или люди, некогда бывшие великими в своем мире, или те, кто ими будет, или та, что дорога тебе, как жизнь, та за которую ты готов отдать жизнь. А если в твоей реальности она тебя не замечает, то здесь ты идешь с ней, держа ее руку в своей. И слезы застилают твои глаза, когда ты открываешь их. И хочется уйти из этого мира навсегда в любое измерение из тех, которые возникали перед тобой, или из миллиардов других, в любое, которое даст тебе хотя бы кратковременный покой и забытье. Но это невозможно. Люди наказаны богами. Они обречены вечно жить на своей грешной земле, не видя и не зная других миров. И те люди, кто верит, что они свободны, обманывают сами себя, ибо истинная свобода – среди звезд».
Я учился в седьмом классе, когда в нашу гимназию, в наш класс пришел уникальный человек – Глеб Федорович Костыкин, театральный режиссер. Пришел с идеей – создать из нас детскую театральную студию. Почему он пришел именно к нам? Скорее всего, потому что в нашем классе учился его сын Борька, Боб. Но с другой стороны, в нашем классе к тому времени уже существовал и громко гремел (на весь город) музыкальный ансамбль, организованный вашим покорным слугой, то есть мною. И вообще, наш седьмой даже в первой гимназии выделялся талантами. Но это все детали, главное, что Глеб пришел и создал студию.
Мы долго спорили, как ее назвать. Я предложил «Энигму». Вначале никто не соглашался, предлагали всякие «Улыбки», «Радуги» и «Хэппи дэй». Но я уже тогда умел убеждать, приняли «Энигму».
Но вы прочтите еще раз написанное мною в четырнадцать лет! Сейчас, в двадцать, я бы такого не написал. «…И хочется уйти из этого мира навсегда в любое измерение из тех, которые возникали перед тобой, или из миллиардов других, в любое, которое даст тебе хотя бы кратковременный покой и забытье». Неужели уже тогда я так остро ощущал свое несовпадение с этим миром? Или это была какая-то полудетская игра в непонятность, в особенность, подобная той, которой томился Печорин (да и сам Лермонтов)? Впрочем, они были далеко не дети, и хорошо понимали тот мир, в котором жили. А понимал ли его я в четырнадцать лет, и понимаю ли сейчас?
Кстати, о той, «за которую ты готов отдать жизнь». Это была Катя Голицына, моя первая любовь, самая красивая девочка нашего класса, дочка начальника нашего УВД, прима «Энигмы». У нее был прирожденный театральный талант и прекрасное чутье английского языка, на котором мы репетировали и играли Шекспира, да и танцевала она словно фея. Я ее обожал, я просто таял рядом с ней, я горы готов был свернуть… Какие стихи я ей писал, какие письма… А потом все как-то схлынуло, погасло… Где ты сейчас, моя Катенька? Где-то в Питере, в какой-то театральной студии. И уже не моя.
Надо признаться: я как-то невероятно влюбчив, влюбляюсь по нескольку раз в год и каждый раз абсолютно искренне считаю, что вот эта любовь – настоящая, на всю жизнь, а потом вдруг чувствую, что ничего не чувствую, что в груди пусто, и вид той, за которую еще вчера готов был жизнь отдать, меня нисколько не волнует. А ведь она – все та же, и я ничуть не изменился, и ничего дурного сказать о ней не могу, а вот, поди ж ты, – любовь ушла, рассеялась, как утренний туман. Вот так же и овеянный легендами и мифами Дон Жуан, влюблявшийся искренне и так же искренне остывавший. Можно ли винить его за слезы оставленных им женщин? Но что касается Катеньки, то она, кажется, вовсе не плакала, когда наша с ней любовь угасла. Как и я, она была устремлена в будущее.
А будущее перед нами раскрывалось сказочное. Напомню, Советский Союз еще был жив, но Перестройка шагала семимильными шагами, рушились границы и стены, весь мир открывал нам свои объятия. Наша студия ездила с гастролями в разные страны. Первой моей страной была Англия. Там мы выступили в Манчестере с сонетами Шекспира (на староанглийском языке), а потом вместе с тамошней детской студией репетировали «Алису в Стране Чудес». Я играл Шляпника и, конечно, влюбился в английскую девочку Лизи, игравшую Алису. Удивительное дело! Девочки, в которых я влюблялся, всегда отвечали мне взаимностью. Будь я поциничнее и посамоувереннее, я бы сказал, что у меня бездна обаяния, но я скромно воздержусь. Как поется в популярной песне: «Девочки всегда во мне чего-то находили. Не знаю, что, но девочкам видней». Ответила взаимностью и Лизи. Мы с ней потом полгода переписывались и перезванивались, пока… Пока, увы, не перестали испытывать в этом потребность.
После Англии была Америка. Можно ли их сравнивать? Тут даже не знаю, с чего начать. Англия для нас, советских еще школьников, - это мрачные замки, рыцари Круглого Стола, Робин Гуд, Шекспир, Шерлок Холмс… В общем, красивые преданья старины глубокой. Так же как Франция – страна мушкетеров и Орлеанской Девы. Америка же – это не просто страна, это пленительное Зазеркалье, мир, которым нас официально пугали с трибун и по телевидению, но который так притягательно смотрелся в прорывавшихся к нам голливудских фильмах, зажигал душу своими блюзами и рок-н-роллами, и всех без исключения (даже дядь и теть, пугавших нас с трибун) одевал в свои умопомрачительные джинсы. В то время, которое я описываю, Америка, вдруг открывшая для нас свои врата, была мечтой, иной, неизвестной планетой, съездить туда было все равно, что слетать на Марс. Ведь мы еще не знали вкуса настоящей кока-колы, не знали, что такое Макдональдс… Сладок запретный плод, ах как сладок!
В Америке нас встречали, как героев: с восторгом, восхищением и любовью. Так, наверное, встречали когда-то Гагарина или Чкалова. Для них мы тоже были дети неизвестной и когда-то враждебной страны, вдруг ставшей дружеской. Мы ездили по разным городам, дали порядка тридцати концертов, жили в американских семьях… Однажды мы с Вовкой Копзевым жили у фермеров, в фургончике, так они нас даже навоз заставляли выгребать из свиного загончика. А то, говорят, кушать не дадим. Странные, все же, эти американцы. У нас так с детьми не поступают, особенно с гостями, да еще иностранными.
А когда летели обратно, в аэропорту тоже казус вышел. Мы, конечно, накупили всякого барахла: сувениров, ковбойских шляп, ботинок «копперфилд», ну и конечно – джинсов, настоящих, штатовских. Короче, на регистрации – сплошной перевес, за лишний груз надо платить. У нас, в нашей Раше, всегда можно договориться, взять на жалость: мол, детишки, денег нет… Тем более, что денег ни у кого действительно не было, все потратились досуха. Глеб Федорович чуть не ужом извивался, упрашивал, но америкосы стояли мертво, как второй фронт. И что было делать? Не в урну же «копперфилды» складывать? Слава богу, богатенький буратино Сережа Сомов имел при себе запасец баксов. Под общий восторг я заплатил за всех и чувствовал себя вполне счастливым.
Наверное, пора «Энигмы» была самой счастливой порой моей жизни. Впрочем, вот написал я эти слова и сразу усомнился: а разве до «Энигмы» я чувствовал себя менее счастливым? Можно ли быть счастливым больше или меньше? Приложимы ли к понятию «счастье» сравнительные степени? И вообще, что такое счастье?
Конечно, у каждого человека свое представление о счастье, но мне кажется, что я могу сформулировать некую общую простую и вместе с тем всеобъемлющую формулу: счастье – это когда ты свободен, когда ты можешь делать то, что хочешь. Разумеется, в наш век для того, чтобы делать то, что хочешь, нужны деньги, поэтому большинство людей стремятся к деньгам, но деньги – это не все. Нужно здоровье, нужно соответствующее окружение, нужны мозги, чтобы соизмерять свои желания со своими же возможностями и талантами.
Мне повезло, я родился и вырос в прекрасном окружении. Мои родители ни в чем меня не ограничивали, и я всегда делал то, что хотел, благо и с деньгами у них проблем не было. В гимназии мы тоже купались в доброжелательности и уважительном отношении к ученикам. «Энигму» же можно назвать каким-то сказочным апофеозом. Конечно, там не все было просто, надо было много работать, выкладываться, там была довольно жесткая конкуренция, состязание за первые роли, за право поездок… И конечно, не все и не всегда чувствовали себя счастливыми. В том числе и я. Но скажу без ложной скромности: из четырех лет, проведенных в студии, я два года был там лидером, играл те роли, которые хотел, а значит – был счастлив.
Вот написал я эти строки и задумался. Если у меня все так замечательно получалось в «Энигме», почему ж я не пошел по этой стезе и дальше, почему не стал поступать в какое-нибудь театральное училище? Ну, хотя бы в наш Институт искусств. Вон, Леший поступил, и уже играет у Глеба в ТЮЗе. А ведь я был поспособнее, в «Энигме» Глеб мне первые роли давал, а не Лешему. Так почему же я не пошел в Институт искусств или куда еще? На самом деле, все очень просто. Уже тогда, в юном школьном возрасте, я понимал: «Энигма» - это детская игра, красивая самодеятельность, два притопа, три прихлопа. За энтузиазм нам многое прощалось, там легко было быть звездой (или звездочкой, если уж точно). А серьезный театр — это талант, это профессия. Это – работа даже через не хочу и не могу. Был ли у меня талант? Готов ли был я рискнуть и сделать театр своей профессией? Работать даже через не хочу? Оказалось, что нет. Леший рискнул и сделал, а я нет.
Впрочем, Лешему и терять-то было нечего, а есть ли у него талант — покажет время. А вот мне было что терять. Я к тому времени, к окончанию школы, уже был развращен золотым тельцом. Да, да, именно так! Перед самим собой-то что вилять. Я уже зарабатывал хорошие деньги и отнюдь не на ниве искусства, и прекрасно понимал, что на театральных подмостках такие деньги не валяются.
Я с ранних лет привык гордиться своим отцом — тем, что он делал много денег. Сколько именно, я, конечно, не знал, но в моих детских запросах ни он, ни мама никогда меня не ограничивали, и у меня всегда были вещи, которые я хотел иметь, были и карманные деньги. Поэтому первый мой заработок был связан не с тем, что я вынужден был сам заработать на какую-то свою потребность, а с тем, что в нашей гимназии устроили трудовое воспитание и все ученики, начиная с седьмого класса, должны были отработать целый месяц на ремонте школы. Но при этом было сказано, что если ученик отработает этот месяц где-нибудь в другом месте, то от школьной барщины он освобождается.
Отец мой в то время все еще не был банкиром, он руководил созданной им же городской биржей. И он предложил мне поработать у него на бирже. И я конечно согласился. Если бы он руководил строительной фирмой или, скажем, молочным комбинатом, я бы тоже согласился. Мне было все равно, где работать, лишь бы не отбывать барщину вместе со всеми. Я никогда не любил быть «как все», мне нравилось чувствовать себя немного белой вороной, каким-то особенным. Я не вижу в этом ничего предосудительного. Каждый человек — личность, и он не должен эту личность в себе умалять, прятать в толпе. Историю делают личности, люди, выделяющиеся из толпы.
Сейчас мне стыдно вспоминать, как я, самоуверенный молодой человек четырнадцати лет пришел на биржу. Что это такое и чем оно занимается — я имел очень смутное представление. И конечно (сейчас я это прекрасно понимаю) в моих услугах она абсолютно не нуждалась. Но я был сыном босса, и мне нашли непыльную работу – разобрать и упорядочить письма, пришедшие на биржу от различных просителей. Как я гордился, как надувал потом щеки в классе, когда все вернулись после каникул в школу! И кроме всего – я заработал кучу денег! Уже не помню сколько, но их хватило, чтобы сводить весь класс в кино на «Терминатора».
С этого все и началось. Следующим летом я упросил отца снова взять меня на практику, а еще через год он взял меня к себе программистом – уже в банк. В шестнадцать лет я неплохо владел ассемблером и паскалем и честно отрабатывал свою зарплату. Во всяком случае, так мне казалось. Я получал огромные – для школьника – деньги и чувствовал себя среди сверстников мультимиллионером. Я мог лихо оплатить вечеринку на тридцать человек или выкупить из ментовки дружбана, попавшего туда за ресторанную драку. Я даже машину себе купил – подержанную, не слишком дорогую «тойоту». Прав у меня, естественно, не было, машина была зарегистрирована на папу, но все пинские гаишники знали, кто такой мой папа, и никогда меня не останавливали.
Деньги деньгами, но для друзей я всегда оставался своим в доску парнем, заводилой и беспредельщиком. Мне было важно, чтобы меня уважали не только за толстый кошелек. Любимым нашим возгласом было: «А слабо нам?...», а любимым тостом: «За безбашенность!» Мы гоняли на байках по ночному городу, перебегали по плывущим льдинам через апрельскую Пиню, прыгали с самодельными парашютами с телевышки… Боже мой, сколько раз мы могли расстаться с нашими безалаберными жизнями! Не все выдерживали такой накал, то один выходил из нашей компании, то другой. Вот и Леший откололся после нашего безумного сплава по Катуни, когда нас с ним чуть не утянул к себе в вечные гости алтайский дядя-водяной. У меня тоже тогда очко сыграло, и, когда выплывал из последних сил, говорил себе: «Все, Серега! Это звоночек, последнее предупреждение. Если жив останусь – к черту весь этот идиотский экстрим!»
Какое-то время я и вправду удерживал свой характер. Закончил школу, поступил в универ. Почему на банковское дело? Папа уговорил. Мама-лингвистка робко пыталась склонить чашу весов в сторону гуманитарных наук, к которым, конечно, у меня есть явная склонность, но легко ли Слову перевесить Злато? Я, банкирский сыночек, уже развращен был хрустом банкнот в кармане, возможностью без особого труда жуировать жизнью, а от этого, поверьте, не так легко отказаться, это затягивает человека, почти как наркотик. Тем более, что я продолжал работать в папином банке и зарабатывал еще больше денег.
Именно тогда, учась на первом курсе, я увлекся сноубордом. Сначала, пока осваивал азы, катался на местной горке, на двадцатом километре, на берегу Пини, потом начал ездить в отдаленные места, благо и компания возникла. Компания сложилась безбедная, как и я, так что ездили мы тоже в безбедные страны – в Австрию, Швейцарию, Францию… Пару раз даже в Штаты смотались – в Сьерра-Неваду и на озеро Тахо. Кто там бывал, тот меня поймет.
Однако в тот год увлекся я не только сноубордом. Женщина появилась в моей жизни. Женщина по имени Елена, Елена Прекрасная, Елена Премудрая. Раньше у меня были девочки, девушки, их вниманием я никогда не был обделен, об этом я уже упоминал. Но это была Женщина, настоящая, с большой буквы. Во-первых, она была истинная красавица. Представьте себе: стройная, классная фигура, как у Клавы Шифер, золотые волосы, как у куклы Барби, и глаза, как зеленые омуты. Во-вторых, она была моей начальницей и разбиралась в программировании, как богиня. В-третьих, она оказалась старше меня на восемь лет. Все мое мужское естество, все мое тщеславие вскипело. Я должен был ее завоевать, должен был ее покорить. До этого все девушки мне покорялись, неужели эта златовласка устоит?
Несколько месяцев я ее осаждал, дарил огромные букеты, писал стихи, приводил оркестры под окна многоэтажки, где она жила. Она меня всерьез не принимала, посмеивалась над моими ухаживаниями, а в какой-то момент вдруг понял, что это женщина моей мечты, моей судьбы, что никогда я не полюблю другую, и буду страдать всю жизнь, если она не станет моею. И что с того, что мне семнадцать, а ей двадцать пять? Это произошло в тот миг, когда мы сидели с ней за одним компьютером и она объясняла мне очередное задание. От нее вдруг пахнуло на меня чем-то совершенно обалденным, сводящим с ума, и сердце мое чуть не выскочило из груди, и виски готовы были разлететься от стука бешеных молотков. Это был запах зрелой женщины, манящий, дразнящий, зовущий. Я ничего не слышал и ничего не понимал. Я изнемогал. Я хотел эту прекрасную женщину, как еще никогда никого не хотел. И конечно я не сомневался, что это и есть женщина моей мечты, Еще год (а он пролетит быстро), и мне будет восемнадцать, а ей всего двадцать шесть. Мы сможем пожениться, и она во мне не разочаруется, в этом я был уверен.
Так думал я, глядя, как моя прекрасная и премудрая Елена водит курсором мышки по экрану дисплея, кликает различные виртуальные кнопки, стучит по клавишам своими бесподобными пальчиками, и что-то говорит, говорит, говорит…
- Да ты совсем меня не слушаешь, Сергей! – вдруг воскликнула она возмущенным голосом, который для меня прозвучал, как волшебная флейта. – Ты не заснул случайно?
- Я слушаю, Елена Викторовна, - ответил я как можно более спокойно. – А что вы делаете сегодня вечером?
Елена посмотрела на меня без удивления и как-то спокойно, без возмущения усмехнулась.
- Мальчик ты мой резвый! Сереженька ты мой прекрасный! Я понимаю – девочки тебе под ноги так и падают, укладываются штабелями. Но я ведь не девочка. Я старше тебя на восемь лет, и у меня, между прочим, есть жених.
- Жених? – глуповато переспросил я. – Что-то я не приметил.
- А он далеко отсюда, в Америке. Вот обустроится и пришлет мне вызов.
- И давно он там обустраивается.
- Почти год. Совсем немного осталось. Получу вызов и – гуд бай Раша!
Она улыбнулась лучезарно и встала из-за стола, но ее дразнящий запах остался – запах спелых, нагретых солнцем яблок..
- А я не верю! – ответил я с вызовом и тоже поднялся. – Ты его не любишь, а я тебе нравлюсь. Ты просто боишься себе в этом признаться.
- О! – засмеялась она. – Мы уже на ты!
- Я с тобой давно на ты, разве ты это не видишь? Я для тебя на все готов! – Она слушала спокойно и мягко улыбалась, а меня всего колотило. - Давай встретимся где-нибудь, поговорим. Я знаю чудное кафе.
Она покачала головой.
- Сережа, ты явно переутомился. Или с кем-то меня спутал. Со своей одноклассницей.
- Нет, моя Елена, я тебя ни с кем не спутал, - сказал я, и голос мой дрожал. - Тебя спутать не возможно. Ты самая прекрасная женщина, какую я видел. А может быть и самая прекрасная во всем мире. Я твои ноги готов целовать. Восемь лет! Да хоть двадцать! Я люблю тебя, и перед этим меркнут все разницы в годах. И я уже не мальчик, я мужчина. Я мужчина, рожденный, чтобы быть хозяином жизни, рожденный дышать полной грудью, быть счастливым и дарить счастье другим. Среди всех женщин Земли я выбрал тебя, чтобы взять на руки и нести к звездам.
Она вдруг покраснела и резко отпрянула в сторону двери. По-видимому, испугалась, что я и в самом деле кинусь целовать ее ноги. А я бы и кинулся. Но она уже взяла себя в руки и сказала с бесстрастным выражением лица:
- Ну, хорошо, Сергей, давай поговорим. А то надо мной уже люди смеются, видя как ты за мной бегаешь.
- Поговорим, - охотно согласился я, не скрывая своего ликования.
Не буду описывать нашей встречи в кафе, как не буду рассказывать о том, что за ней последовало. Скажу только, что ни до, ни позже я не чувствовал себя таким счастливым. Елена оказалась… Нет, нет, об этом больше ни слова! Это останется только между нами. Тем более, что она взяла с меня слово – о наших отношениях никто не должен знать: никакой публичности, только тайные встречи. Я упросил родителей купить мне квартиру (моих заработков на недвижимость, увы, не хватало), и целый год я был пьян от счастья. Никогда мои увлечения не длились так долго (обычно – месяц, два – и наступала скука), но Елена не была увлечением. Ежедневно мы виделись с ней на работе, и я с трудом сдерживался, чтобы не смотреть на нее глазами влюбленного идиота, а вечером, почти каждым вечером, она приезжала ко мне, а квартиру я нарочно выбрал подальше от центра, чтобы светиться на глазах у знакомых, и вся ночь была наша. И поверьте, нас объединяла не только постель. Мы читали вслух книги и стихи, слушали музыку, танцевали и смотрели фильмы… Лена даже научила меня играть в умную игру «Го», о которой я к стыду не имел и понятия.
Мне думалось, что так будет всю жизнь, а точнее, что рано или поздно Елена согласится выйти за меня замуж, и тогда мы выйдем из подполья, и я покажу всему миру мою златовласую красавицу, но вышло иначе. В один «прекрасный» вечер она сказала мне с обычной своей мягкой улыбкой:
- Ну, вот и все, мой милый Сережа! Вот и закончился наш медовый год. Завтра я улетаю.
- Улетаешь? Куда? – спросил я потерянно. Мне ведь сразу стало ясно, куда она улетает. В Америку, куда же еще?
- В Америку, родной, в Калифорнию. И мне там очень будет тебя не хватать!
- Зачем же тогда? Останься! Выходи за меня замуж! – Отчаянье сдавило мне горло.
Она улыбнулась еще мягче и волшебной своей рукой взлохматила мои волосы.
- Ты славный мальчик, но ты всегда останешься мальчиком. Ты всегда будешь играть в свои мальчишеские игры, в прыжки, в гонки, в безбашенность. Для тебя жизнь – большая комната аттракционов, венецианский карнавал. Извини, милый Сережа, но ты избалован донельзя, всему, что у тебя есть, ты обязан своим родителям, и прежде всего, своему папе. Случись с ним что, ты окажешься полным нулем. Не обижайся, но ты и делать-то ничего толком не умеешь, ты во всем прекраснодушный дилетант.
«Ни фига себе! – подумал я не столько возмущенно, сколько растерянно. – Вот, значит, какого она обо мне мнения. Я для нее – полный ноль!» И я задал вопрос:
- Значит, ты меня уже не любишь? Или никогда не любила?
Она слегка смутилась. Но тут же нашлась с ответом:
- Любишь, не любишь… Не все так однозначно в этом мире. Я ведь сразу тебя предупреждала – у меня есть жених! Мне двадцать семь лет, мне пора иметь детей, а моим будущим детям нужно надежное будущее. С тобой у меня надежного будущего не будет.
- А с ним будет? С твоим «американцем»?
- С ним будет. Ему уже дали лабораторию, он получил большой грант и вот-вот получит гражданство. И он даже договорился о работе для меня.
- А как же наша любовь? Моя любовь! Неужели она тебе совсем не нужна?
Елена опять улыбнулась и подошла к зеркалу, висевшему у входной двери, посмотрела на свое отражение, поправила прядь золотых волос.
- Ну, почему же не нужна? Я же сказала: мне будет очень тебя не хватать. И если ты со временем выйдешь из папиной тени и станешь самодостаточной личностью, я, пожалуй, приму это во внимание. Если, конечно, окончательно не состарюсь к этому времени.
Вот так я потерял мою прекрасную Елену. Не стану описывать, как я страдал, как меня трясло и крутило; и в запой я уходил, и девчонок менял, как перчатки, и даже с собой покончить собирался - родителей пожалел. Больше всего меня бесила мысль: ну, неужели я действительно такой никчемный, такой ни на что не годный папенькин и маменькин сыночек? Неужели я действительно полный ноль? Уж лучше бы она просто сказала, что не любит меня, чем вот так – назвать ничтожеством. Ведь я-то о себе был как раз противоположного мнения! Да и окружающие – друзья, учителя – меня всегда высоко ценили, про папу с мамой и говорить нечего. И вот – такое фиаско!
Но, в конце концов, я пришел к горькому, но честному выводу: права премудрая Елена. Я избалован. Разумеется, природа наделила меня определенными способностями, но способности – они у многих есть. Как говорится, все дети талантливы, откуда же бездари-взрослые берутся? В нашем классе почти все были талантливы. Ну, я, может быть, отличался этакой многогранностью: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Мне все давалось легко, даже математика, хотя математику я не любил. Да и как можно ее любить? Что может быть оторваннее от жизни, чем математика? Конечно, я знаю, она нужна для описания законов природы, для астрономии и прочих прикладных наук. Вся информатика на математике построена. Но скажите, Бога ради, зачем нужно шестьсот лет биться над теоремой Ферма? Какой великий закон сокрыт в утверждении, что какое-то там уравнение не имеет целых решений? Нет, это уж точно не для меня. Я типичный гуманитарий.
И вот, спрашивается, если я такой распрекрасный гуманитарий, какого рожна я полез в экономисты? Мне ведь вся эта экономика – тоска смертная. На лекции не хожу, семинары прогуливаю, контрольные списываю, на экзамены иду со шпорами… И это блистательный Сережа Сомов! Стыдуха! Как низко я пал и даже сам этого не заметил. Ребята всерьез учатся: Вовка Копзев – в Москве, Катя Голицына – в Питере, Леший – уже в театре у Глеба играет… А я словно в колесо какое-то попал, или на карусель: вцепился в деревянную лошадку и радуюсь. Музыка, огни, ветер в лицо, и пьяно кружится голова… А чему радуюсь? Рано или поздно карусель остановится, и с лошадки придется слезть. Да вот уже и пришло это время. От меня ушла любимая женщина.
Ну, что ж, милый мой Сережа Сомов, не все еще потеряно, тебе всего лишь двадцать. У тебя еще есть возможность изменить свою жизнь. Прежде всего, ты должен перестать делать то, что противно твоей душе. Например, уйти из универа. Уйду! И из банка уйду. Не хочу я быть банкиром, не мое это! Папа, конечно, огорчится. Он уже настроился, что я пойду по его стопам, стану новым Зеленым Королем. Но ничего, переживет, и не такое переживал. А вот мама, наверное, обрадуется. Она всегда говорила, что я должен стать писателем. Но что значит стать писателем? Тем более, в наше время. Хорошо было Пушкину, Тургеневу и даже Достоевскому: в девятнадцатом веке образованных людей-то было – раз-два и обчелся. Стоило что-то написать – и ты уже на виду. Тем более, если ты дворянин. Да и читающих людей было немного, читатели и писатели все были друг с другом знакомы. Стать известным и даже знаменитым было нетрудно. А теперь? Грамотные – все, и половина из них – что-то пишет. Магазины полны книг, интернет полон текстов. На этом фоне пробиться можно только в Москве, да и то – смотря о чем писать. А о чем я могу писать? Чем я могу удивить читателя? Разве что историей о том, как от меня ушла Прекрасная Елена, а я не начал Троянскую войну. Не удивлю, такие истории сплошь и рядом, ничего оригинального в моей жизни нет.
Была у меня (лет в пятнадцать) красивая идея – стать путешественником, наподобие Хейердала или Конюхова. Кстати, Хемингуэй тоже много путешествовал, мир и людей повидал, имел, о чем писать. Конюхов тоже пишет, но его книжек я, правда, не читал. Я бы и сейчас не отказался поездить по миру, написать потом что-нибудь познавательно-увлекательное. Но это ж опять у родителей деньги брать? Да и в качестве кого ездить? Хейердал был ученый, Конюхов – моряк… А я кто? Турист-чемоданник? Таких сейчас как мобильных телефонов. На ТВ каждый день телепутешествия, одна «орел-решка» чего стоит. Нет, тут надо найти свою нишу, чтобы обо мне заговорили, примерно как о Конюхове. А он ведь не только книги издает, он еще и церкви строит. Уже, говорят, несколько штук построил. Значит, его путешествия и деньги немалые ему приносят. Сочетает приятное с полезным.
И вот, раздумывая таким образом, я понял, что такая ниша у меня, фактически, уже есть. Ее и искать не надо. Это сноуборд. Я стану профессиональным сноубордистом, как Конюхов стал профессиональным путешественником, и пусть тогда скажет моя прекрасная Елена, что я никчемный человек! Буду ездить по миру, скатываться с разных вершин – с Эльбруса, с Монблана, с Эвереста… Книжки буду писать, фильмы снимать… Это тоже дело, ничем не хуже других. И, между прочим, таких как я людей среди молодежи – пруд пруди. Мы реально не знаем, чем нам заняться. Родители наши, насидевшись в эсэсэре на грошовых зарплатах, кинулись в разный бизнес, в первоначальное накопление капитала, душу отводят, подсчитывая рубли и доллары на своих банковских счетах. А мы уже привыкли, что у нас все есть, живем на всем готовом, и неплохо живем. Во всяком случае, в наших немудреных юношеских желаниях и забавах нам нет отказа. Конечно, я не могу купить виллу в Ницце или яхту в Испании, так и отец мой, банкир Сомов, не может, не миллиардер он. Но в стране ведь есть и дети миллиардеров! Думаете, их родители держат в черном теле? Это только Билл Гейтс отказал своим детям в наследстве, такие чудаки только в Америке есть, у нас их нет. Так неужели все эти мажоры сидят и мучаются вопросом: как нам жить? Каким бы общественно полезным трудом заняться?
Да, конечно, великий русский поэт Пушкин восклицал: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Да, декабристы выходили на площадь, а потом звенели кандалами, и их прекрасные жены и невесты шли за ними – «во глубину сибирских руд». Но они были дворяне, «голубые князья», «родовая честь», мания величия и все такое. Им за державу было обидно. Всерьез было обидно. Они ощущали себя почти вровень с царем. А мы кто? Из грязи в князи, кто успел, тот и съел. Старшее поколение успело расхватать обломки эсэсэра – кто больше, кто меньше, – на нашу долю, считай, ничего уже и не осталось. Ни ума, ни рук некуда приложить, все приватизировано. Вот и папуля мой молодец – банком обзавелся. Говорят, он и еще что-то имеет под полой, но этого он даже мне не раскрывает. Ну, ничего, время придет – раскроет.
Вот кроплю я над сим манускриптом, душу бумаге изливаю, облегчить ее пытаюсь, а душа все равно болит, все Леночка моя стоит перед глазами, с иронической улыбкой на колдовских губах. И зачем я ее встретил? Жил бы себе спокойно, бузил бы в кабаках, гонял по ночным улицам в компании таких же сумасшедших, катался бы на доске в компании других сумасшедших, крутил бы любовь с девчонками и был бы уверен, что «жизнь прекрасна и удивительна». Или все равно это было бы до поры, до времени? Все равно, рано или поздно я бы понял, что так жить нельзя, что Бог (наверное, Бог) дал мне таланты не для того, чтобы я прожигал их, как беспечный недоделанный сибарит? А вдруг было бы поздно?
Поневоле опять приходит на память школьный Печорин. Тоже ведь маялся, не находил себе дела по душе. А все потому что не встретилась на его пути такая Елена, ради которой он захотел бы изменить себя. А мне вот встретилась! И у меня еще есть шанс.
Ну, вот и подходит к концу мой «труд усердный». Много еще хотелось бы сказать самому себе, но времени уж нет - через два дня мы двигаем на Алтай. Команда подобралась лихая, упертая, все опытные бордеры, я – чуть не самый молодой. С Аксу есть две линии спуска, так что у нас два плана. План А – слететь прямо с вершины. Это основной. А запасной – план Б – по гребню. Гребень там довольно пологий, так что у кого очко сыграет, на вершине все равно не останется. С вертушкой отец договорился, она будет ждать нас в Горно-Алтайске. Все будет хоккей. Я начинаю Троянскую войну. Я завоюю Елену!»
С реки дул промозглый ветер; он теребил страницы рукописи, вырывал их из рук старца; капли начинающегося дождя расплывались на принтерной бумаге, размывали чернила букв. По серым, пергаментным щекам бывшего банкира тоже стекала влага. Он думал, что это капли дождя. Он был уверен, что уже давно разучился плакать.
- Мальчик! Мой бедный, глупый мальчик!..
* * *
…И еще сказано в мудрой книге: всему свое время. Время разбрасывать камни и время их собирать. И не дано нам угадать, чем отзовется наше слово и наше дело. А хочется. Хоть плачь!
Банкир Сомов
© Copyright: Виктор Заводинский, 2016
Свидетельство о публикации №216111700260
Свидетельство о публикации №216111700260
Рецензии
За уважение признателен. Насчет эпохальности - не нам судить, слово за эпохой.
Однако - приятно, старался.
Виктор Заводинский 24.12.2016 16:00 Заявить о нарушении
Однако - приятно, старался.
Виктор Заводинский 24.12.2016 16:00 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.