Справедливость

Ни для кого не секрет, что почти каждый претерпевший от лукавства какого бы то ни было пройдохи испытывает страстное желание придавить обидчика ощутимой карой возмездия. Здоровенной такой чугуниной в виде креста или, на худой конец, хомута. Однако если желание справедливости остаётся таким же горячим и после охлаждающего счёта от одного до десяти, то такого одержимого мстителя вполне можно посчитать и пропащим, потому как в нём ещё жива вера оцивилизованного индивида в бесстрастность Фемиды.

Почему-то «слепота» этой судейской барышни действует настолько обнадеживающе на пылких истцов, что они даже не хотят задуматься над тем, что эта в меру каменная весовщица всё прекрасно слышит. Мало того, скорее всего и с нюхом у неё всё в полном порядке. А меч, что для худощавой дамы явно тяжеловат (с таким мечом особо не погуляешь по родимому бездорожью) – штуковина обоюдоострая, а значит опасная, как для мазуриков, так и для граждан от них претерпевших.

В связи с этим однозначность торжества желанной справедливости кажется весьма сомнительной, при наличии в посредниках столь противоречивой фигуры, что во времена своей юности  грешила и кровожадностью, науськивая своего супруга Громовержца к Троянской войне…

***
Иван Кузьмич сидел на веранде, смотрел на тоскливый осенний дождь и думал о щеке. О той, которую призывалось подставлять, получив оплеуху по противоположной. Решив, что хорошо ещё, что щёк этих всего две, а не полтора-два десятка, Кузьмич поскрёб бороду, хлебнул из кружки чайку и вознамерился представить себе картину этого шлёпанья, надеясь всё ж таки познать смысл крайне парадоксальной рекомендации.

В представлениях сразу же возник здоровый бугай уголовных наклонностей с лапищами половозрелой гориллы. А как только бугай отвёл руку за спину для придания ей должного ускорения, Иван Кузьмич замычал и нервно замотал головой, тем самым изгоняя изувера из своих мыслей, смекнув, что после такой примочки, другая его щека может и вовсе не понадобится. А потому заменил злобного крепыша на чувственную особу ещё цветущих лет, с глазами, отражающими жёсткое космическое излучение, и слегка дрожащую от решимости съездить ему, Кузьмичу, по виду сбоку.

Когда же импульсивная дама стянула с карающей длани лайковую перчатку, Иван Кузьмич крякнул и сказал самому себе, - Стоп!
Посидел с минуту молча, погонял пальцем по столу смятый фантик от карамельки, да и подумал, - А с чего это ей, неуравновешенной даме, мне морду-то бить? Что я, в самом деле, хам, что ли какой? Или брачный аферист с калифорнийским акцентом? Ущипнул, что ли я её за какой чувствительный эпителий или в трамвае ногу отдавил? Нет! Целоваться не лез, в декольте не заглядывал. А значит и лупить меня ей вроде бы и не за что. Ну, разве что за то, что целоваться не лез, да в декольте не заглядывал…

Найдя сцену с возмущённой особой не слишком достоверной, Иван Кузьмич прихлебнул подстывшего чайку и двинулся дальше. А перебрав ещё несколько вариантов возможного рукоприкладства: от атаки бесстрашной старушки в очереди и до вызова его на дуэль скучающим благородным идальго, Кузьмич был вынужден признать, что получить по челюстно-лицевой выпуклости не так уж и просто, не считая, конечно, стараний настырного бугая.

А успокоив себя тем, что дружбы с бугаями он не водит, находя их общество чрезмерно мускулистым, Иван Кузьмич развернул очередную карамельку, сунул её в рот и принялся причмокивать от удовольствия. Вот между четвёртым и пятым причмоком его и осенило. Кузьмич двинул конфетку языком за щеку, сложил губы в фигуру для целования и замер. Обмозговал свалившуюся на него догадку, а для её подтверждения вновь призвал сердитую на него мадам и чуть прокрутил события вперёд, чтобы не застревать на моменте самой экзекуции.

Вот ручка её опускается, как в замедленном кино, а он, Кузьмич, тряхнув бородой, супится, брови сводит и… поворачивает к ней свою другую щёку, - На, мол, моя разлюбезная дама! Наяривай, коли уж я заслужил!
А сам в глаза ей смотрит и видит, что в глазах тех гаснет жестокий рентгеновский луч, и вроде бы даже какая-то растерянность проявляется, и вроде бы даже и сожаление о содеянном,… и ласковое дрожащее мерцание.

А после тяжёлой минуты неловкости и сама справедливость себя проявляет, будто говоря, - Ну, слетели с катушек… Ну, с кем не бывает… Вот Вам каждому по полкило стыда и по двести грамм сраму… Кушайте на здоровьице!
А так как губы у него, у Кузьмича, так и остались готовыми к целованию, да и даме, какой смысл безразличного ей ротозея по бакенбардам хлестать, то и никакого конфликта на сегодняшний день тут более и быть не может. И всё по уму, и всё по справедливости…

Разобравшись с парадоксальным советом, Иван Кузьмич улыбнулся и, намереваясь уже удалиться из своего мысленного эксперимента, взял да и глянул через плечо преобразившейся дамы. А глянув, покачал головой и даже грустно вздохнул – чуть поодаль, не скрывая своей неприязни, на них смотрела невостребованная судейская барышня Фемида. Повязка у неё была сдвинута на лоб, а во взгляде читалось недовольство…