От подъёма до отбоя

Рассказ-быль об одном дне жизни в Чукотлагере.
(Газета «Залив креста» №12, №13, №14  1993г.)


Проснулся до подъема от кошмарного сна. Кошмары мне снятся периодически после пытки на следствии. Вижу себя идущим по широкому коридору в столовую в военном училище. Сначала иду, затем ползу по какой-то норе. Нора сужается, меня начинает давить теснота. Овладевает страх... Просыпаюсь в холодном поту. Сознание, что я в небезвыходном положении, и не в норе, молниеносно заменяется тоской от постоянного вопроса: почему я в лагере, если не совершил никакого преступления? За что такое тяжкое наказание? Какие злые силы направляют наши карательные органы?
В памяти встаёт печальное лицо жены во время свидания в пересыльной тюрьме. Что с ней? Что с маленькой дочерью? За что им испортили жизнь? Удивляюсь мужеству жены. Три года она каждую субботу из другого города  привозили передачи в следственную тюрьму. Как ей это удавалось в голодные послевоенные годы? Да еще нанимала адвокатов, которые брали деньги, а на суде отсиживались и не защищали.
Горестные думы прервал подъем. Крики и матерная брань дневального способны поднять даже мертвых. Встаем дружно, скачем с нар на сырой промерзший пол, бежим разбирать валенки, принесенные из сушилки. Не успеешь – заберут, а тебе оставят опорки. Не умываемся: воду привозят только для  питья. Да и отвыкли мы  от бритья и умывания. Стригут нам бороды и волосы машинкой, когда ходим в баню.
Одеваемся на ходу, спешим и холодную столовую. Сегодня вместе с пайкой дали по селедке. Раздираем ее и быстро съедаем, стоя в очереди в специальной загороди. Загородь сделана для порядка в очереди, а также для того, чтобы каждый проглотил ложку коричневой мази из стланика, якобы от цинги.
У противоположной стены стоят «петухи», их не пускают в общую очередь за кашей и кипятком, у них даже миски свои. Бедные, слабохарактерные юноши. Их презирают, называют женскими именами.
Из столовой на минутку заскакиваем в барак, чтобы хоть немножко захватить с собой тепла. Бараки наши – это землянки на вечной мерзлоте: каркас деревянный, изнутри обит фанерой, снаружи обтянут брезентом или плотной тканью, до окон обложен тундровым торфом. Чтобы не замерзнуть, нужно топить непрерывно печку, сделанную из железной бочки. Захватив частичку барачного тепла, идем на развод.
Развод сегодня необычный. Пожаловало начальство. На высоком сугробе возвышается фигура «кума» (он же оперуполномоченный лейтенант Крупа, краснощекий от выпитого спирта). Рядом с ним длинный Андрейчук, старший лейтенант, начальник КВЧ (культурно-воспитательной части). Тут же суетится «Шлеп-нога» – прихрамывающий начальник режима. То ли ради шутки, то ли для очередного издевательства у ворот стоит «лепила» (лагерный фельдшер) Иван Николаевич в шубе, вывернутой мехом наружу и держащий за веревочку вместо собаки прикормленного песца.
Накануне в лагерь прибыло пополнение – человек сто работяг из «командировок» – бригад этого же лагеря, раскиданных по всей Иультинской трассе.
Заключенные сообразили: начальство стягивает рабсилу, значит, надо гнать план. В январе – начале февраля «были пурги», дни актировались. Кроме работяг, в бригады собрали «придурков» (заключенных из внутрилагерной обслуги), отказчиков (тех, кто отказался от работы) и «выздоровевших» из больницы. Среди заключенных выделялся Павленко, высокий, широкоплечий, лет сорока. По приговору он имел срок заключения 25 лет, но здесь, в Чукотлаге, приглянулся начальству по своим «деловым» качествам и всегда назначался бригадиром больших бригад. Павленко отличался особой жестокостью, поэтому его бригады всегда перевыполняли план, своевременно пополнялись здоровыми работягами взамен выбывших (искалеченных, заболевших от непосильной работы и побоев). Павленко поставил себе задачу любой ценой отбыть срок за 9-10 лет. Гнал себе зачеты «день за три» на все календарные дни. В Чукотлаге применялся хозрасчет: при выполнении и перевыполнении норм выработки заключенный получал на руки 200 рублей. Павленко забирал у каждого бригадника по 100 рублей (6-7 тысяч в месяц) и часть этих денег отдавал «наверх», дабы обеспечить себе спокойную жизнь. «Помогалами» ему служили человек пять из бывших бандеровцев, они же были его телохранителями. Как правило, «помогалы» не работали: «держали порядок».
 
Бригада Павленко выстроилась впереди других. Три надзирателя провели вдоль строя Сашку-сектанта, он по своим религиозным убеждениям отказывался работать. Андрейчук грозно жестикулировал перед Сашкиным лицом – приказывал по-хорошему приступить к работе.
Сашка невозмутимо стоял перед ним. Тогда «Шлеп-нога» махнул рукой, надзиратели заломили Сашке руки за спину, закрутили их колючей проволокой и кинули его через борт в самосвал.
Колонна задвигалась. С пересчетом по пятеркам надзиратели передавали заключенных конвою. Конвоиры выстроились с двух сторон, старшой пролаял свои угрозы, и бригады двинулись по трассе Эгвекинот - Иультин.
Февральское солнце выглянуло из-за сопок, осветило, но не обогрело грязные, бледные, заросшие щетиной лица обреченных, забытых богом и людьми заключенных. Но они пока нужны как рабсила, поэтому и пересчитывают их три раза в сутки.
Колонна двигалась медленно и спокойно. Бежать некуда, это знали и конвоиры, и заключенные.
Дойдя до места работы, бригады разобрали инструмент, проходя мимо сброшенного с самосвала Сашки-сектанта. Прихвостни Павленко ругали его отборным матом, работяги молчали, в душе, возможно, завидуя Сашкиному сопротивлению в одиночку.
Для конвоя разожгли костер, конвоиры сели вокруг него коротать время.
Нашей бригаде плотников было дано задание рубить деревянный мост. Инструментами служили лопата, лом, кайло и полубочка (бочка, разрубленная по вертикали). Гравий для отсыпки дорожного полотна брали неподалеку из придорожных возвышенностей. Работали по парам: один разрабатывал забой и грузил, другой отвозил полубочку и высыпал на дорогу.
Бригада Павленко разрабатывала высокий крутой забой недалеко от Иультинской трассы. Заключенные помоложе наловчились, управляя черенком лопаты, спускаться как на салазках от забоя и далее, по инерции подъезжать близко к месту отсыпки. Увидев это, Павленко стал заставлять всех так делать. Очередь дошла до Виктора Антоновича Завадского, ксендза из Литвы (я с ним был хорошо знаком – прим. автора). Было Завадскому немногим более 50 лет, но выглядел он как старик. Он стоял у забоя, не решаясь выполнить подобный трюк. Тогда к нему подошел Павленко, было слышно, как он орал и сквернословил, а потом сильно ударил ксендза по спине черенком лопаты. Тут же "помогалы"-телохранители усадили Завадского на полубочку и столкнули вниз. Она катилась до половины спуска, потом неуправляемые «салазки» закрутились и опрокинулись вместе с седоком. Гравий рассыпался, а Завадский по крутому склону кувырнулся вниз. Гравий засыпал накатанную снежную полосу, ритм работы нарушился. Бригада стала. Кто громко смеялся, кто матерился, кто был доволен маленькому перерыву.
Павленко рассвирепел, с палкой в руке стал спускаться вниз, следом за ним – его "помогалы", тоже с палками.
Завадский стоял у подножья спуска и плакал навзрыд. Стоял один, с непокрытой головой. Многие молодые заключенные смотрели на ксендза безучастно. Люди постарше застыли с топорами и лопатами в ожидании трагической развязки, так как были наслышаны о злодеяниях Павленко, который покалечил не один десяток заключенных, и все ему сходило  с  рук.
Увидев приближающегося Павленко, Завадский перестал плакать, обернул свой взгляд на солнце и стал креститься по-католически двумя пальцами. Павленко взял черенок за один конец и приготовился к размаху. Нервы у плотников не выдержали. Вся наша бригада, как по  команде,  издала  какой-то вопль и с   криками   «Остановись,   Павленко!»  двинулась   к   месту   развязки...
Плотники окружили Павленко и его телохранителей, готовые защитить ксендза любой ценой. «Шкурой» почувствовав реальную опасность, Павленко отступил. Его лицо исказилось от страха. Испугались и павленковские "помогалы". Плотники подошли к Завадскому, кто-то одел ему на голову упавшую шапку, кто-то подал рукавицы, кто-то сказал: «Иди, батя,   к   костру».
Снова приступили к работе. Работали молча. А меня не покидала мысль, что где-то я уже видел Павленко. Но вспомнить так и не удалось.
Бригадир объявил перекур. Плотники уселись у костра. Доели пайки хлеба, сбереженные за пазухой от мороза, покурили, обсудили сегодняшнее противостояние методу «перевоспитания» Павленко. Получалось, что наша бригада вошла с ним в конфликт, а это было небезопасно. Нужно что-то предпринимать. Постановили:   всем   думать.
Конвоирам привезли горячий обед. На этом же грузовике начальник конвоя отправил   Завадского   в   больницу.
После перекура пожаловал начальник стройконторы Скорых Иван Дмитриевич – на языке заключенных Ванька Скорый. Одет он был в меховой комбинезон, овчинный тулуп, на ногах – чукотские торбаса. Был Скорый навеселе, и плотники поняли - начнет придираться. Так и вышло. Не понравился ему прогон с излишней кривизной, нашел большой зазор в верхнем ряду... Схватил за грудки бригадира, потряс слегка, но бить не стал. Выплеснув порцию ругательств, уехал  в лагерь.
Работа бригад вошла в ритм. Пары продолжали таскать в полубочках гравий, сыпали его на дорогу и тут же планировали.
В нашей бригаде кончался лес. Когда его подвезут? Скорых ничего не пообещал, даже не обратил внимания на просьбу нашего бригадира. Плотники замедлили рубку моста, так как понимали: не будет плотницких работ – дошлют на общие.
Собрали все отходы, чурки, щепки. Сложили в мешки по назначению: в дивизион, на вахту, кухню, себе, нарядчику. Таков порядок: щепки – на вес золота. В конце работы отрядили в тундру тех, кому подошла очередь рубить сучки – карликовые березки и ивы для обогрева бараков.
Солнце спряталось за сопки.   Прозвучала команда строиться.
Построение шло активно. Поторапливали отстающих, обращаясь к ним на понятном заключенным лагерном жаргоне. Выстроились по бригадам, но уже в обратном порядке. Бригада Павленко шла теперь замыкающей шеренгу. А меня все не покидала мысль: где я видел этого человека? И тут я словно прозрел. Вспомнил: было это на государственной проверке наших военнопленных, лет шесть назад. В лагерь вошла небольшая партия. Как правило, в таких случаях собирались   любопытные:  кто-то хотел увидеть сослуживцев, кто-то земляков, кто-то друзей и знакомых по совместному пребыванию в плену.
Вдруг среди лагерных бывших военнопленных раздались крики. Они окружили высокого широкоплечего человека и угрожающе стали кричать: «Предатель! Сволочь фашистская! Смерть палачу!». Самосуд и расправа казались неминуемы. Но тут подбежали офицеры-контрразведчики. Они обратились к собравшимся с просьбой дать свидетельские показания о преступлениях этого человека и назвать его фамилию. Все, кто узнал предателя, в один голос заявили: «Капитан Павленко».
Да, это был он. Тогда же, после госпроверки, узнал я, что в плену Павленко был с начала войны, занимал посты лагерной администрации, старательно служил немцам и на тот свет отправил немало     военнопленных.
То, что узнал я Павленко в Чукотлаге, сильно меня обеспокоило. Ведь он имел поддержку со стороны лагерного начальства. Как быть? Решил пока молчать. Но как помочь Завадскому, с которым я так сдружился в лагере? Обратиться к лагерному фельдшеру Ивану Николаевичу и к Володе Лысому, отошедшему вору, авторитетному среди блатных?
Заходим в зону. Не раздеваясь, идем в столовую. Очередь, ругань... Каждый получает в миску суп и кашу. Съедаем сразу: суп и каша вперемешку создаёт впечатление большой порции и ощущение сытости. Медленно возвращаемся в барак.
Барак слабо освещен «колымкой». «Колымка» – ценное изобретение заключенных. Это сделанный из консервной банки светильник, в котором ровным пламенем горит бензин.
Сняли бушлаты, расслабились, прямо в одежде легли на нары. Всех нас, плотников, волновал сегодняшний конфликт с Павленко и его сторонниками. О сделанном никто не жалел, так все были единодушны во мнении: Павленко нарушил неписаный закон заключенных – не обижать врачей и священнослужителей. Закон, который и воры поддерживали. Решили обратиться к Володе Лысому. Многие в зоне знали, что он покровительствовал ксендзу. Я тоже знал причину этого      покровительства.
...Самый строгий обыск заключенных был при посадке их в Ванинском порту. Обыскивали по шеренгам. Лысый пристроился позади Завадского и вложил ему в сапог (тот нес сапоги через плечо) финский нож. Завадского, как священника, тщательно не обыскивали и он, ничего не зная, пронес нож в трюм парохода. Каково же было удивление ксендза, когда Лысый у него на глазах вынул из его сапога нож! Завадский, предвидя, что могло бы случиться, сильно расстроился. Лысый как мог, успокоил его и, стараясь загладить вину перед ксендзом, всячески опекал его.
...Я вызвался сопровождать бригадира   к   Лысому.   Он   выслушал   нас очень внимательно и обещал помочь.
На обратном пути в барак встретили фельдшера Ивана Николаевича. Он сообщил, что Завадского положили в лагерную больницу с травмированным позвоночником и сильным психическим стрессом.
Вернулся из «дивизиона», куда относил чурки, Павлов – мой напарник по плотницким работам и сосед по нарам. Принес полбуханки хлеба и осьмушку махорки. Половину махорки выкурили сразу, вторую половину оставили на завтра.
Разговоры по баракам, в том числе и по нашему, были про Сашку-сектанта. Все удивлялись тому, что он, простояв целый день на холоде, не обморозил ни руки, ни лицо. «Значит, есть бог, который отвёл от Сашки мороз?» – рассуждали одни. Но некоторые думали иначе: «Черт знает, почему он не обморозился. А бога нет. Если б был, то не потерпел бы такого издевательства над людьми, не допустил бы лагерного произвола».
Наконец, подошла вечерняя проверка. Нас считали третий раз. Но теперь проверка была по баракам, на улицу не выгоняли. Слава богу, надзиратели со счета не сбились, и проверка прошла быстро.
Отнесли в сушилку валенки – теперь можно забираться на нары и спать. Мы с Павловым выполнили умный завет заключенных: все, что можно съесть сегодня, не оставляй на завтра, а все, что можно сделать завтра, не делай сегодня. И съели принесенный из «дивизиона» хлеб.
С Павловым мы сдружились. Он, как и я, фронтовик, прошел всю войну с винтовкой и автоматом, два раза выходил из окружения, трижды был ранен. «Только у черта в брюхе не был»,- любил он повторять. Срок получил после войны за, якобы, «военное преступление».
Улеглись на голые нары, укрылись телогрейками и бушлатами, на ноги натянули приспущенные ватные брюки. Уже засыпали, когда в бараке разыгрался очередной «сабантуй». Как с цепи сорвались Санька-татарин и Витька Копытин. Выясняли отношения. Вскочили на стол, как на арену, замахивались друг на друга, при этом «художественно» ругаясь. Но   было видно, что поединок закончится бескровно – надо было как-то выплеснуть накопившуюся злость… Поэтому и не вмешивался никто в скандал.
Но сон уже был нарушен. И снова разбередили душу неотвязчивые мысли: почему я здесь, если не совершил никакого преступления? Почему в лагерях, называемых «исправительными», такое внутреннее угнетение? Почему законченным негодяям-уголовникам отданы на откуп заключенные работяги? А если это заранее организованное истребление честных людей? Не хочется верить в это. Но как не верить, если численность работяг, замятых на общих работах, тает с каждым прожитым днем?
И опять мысли обращаются к самому себе: дотяну ли до конца срока? И сам себя убеждаю: нужно дотянуть!
Так прошел один день февраля...
ЭПИЛОГ.
Виктор Антонович Завадский пролежал в лагерной больнице три месяца. Выздоровел, но после жаловался на боль в позвоночнике при плохой погоде, а хорошая-то погода на Чукотке бывала редко. В духовной семинарии он был обучен основам медицины, знал латынь и позднее его взяли работать фельдшером в лагерную больницу на ночные дежурства. Последний раз я видел Завадского в марте 1954 года. Полагаю, что он попал под амнистию в 57-ом году.
Сашку-сектанта начальник КВЧ Андрейчук так и не смог перевоспитать, он так и не приступил к работе. Из Чукотлага Сашка был переведен куда-то в 52-ом году и, если дожил до 1957 года, то был амнистирован.
Негодяй Павленко до конца срока не дожил. Весной 1953 года, вскоре после смерти Сталина, он был убит каким-то заключенным. Оперотдел Чукотлага проводил активное расследование, но виновника смерти этого архинегодяя так и не нашли. Убит Павленко был зимой, но тело, с зажатым в руке ломом, нашли летом в районе 194-го километра Иультинской трассы. Никто из заключенных о случившемся не жалел.

Николай Дмитриев
Г. Череповец Вологодской обл.

Примечание:
Рассказ Н.П.Дмитриева предоставила его внучка Кручене Елена Викторовна (Череповец).