Братья

               
                Сергей БАГРОВ               
         
                БРАТЬЯ

                Повествование в рассказах         

                ЗАЯЧИЙ ВЕТЕР

Необитаемый, но с избушкой охотника  полуостров, где стояли   старые ели, стал у нас на глазах погружаться в воду. Мы – это мальчики с Красной улицы,  учившиеся в 6 -м, проводили свободное время больше  на улице, нежели дома, благо  выросли на большой пароходной реке, и, случись какое-нибудь событие, собирались, как правило,  вместе. Так и нынче, по  половодью на Су;хоне, с последними льдинами, на плоскодонке Вовки Баранова переправились за реку. Переправившись, плыли вверх по течению к заросшему  елками  полуострову, который, как с берега, так и с реки  заливало водой. Был он рядом, в каком-нибудь километре. Добравшись, вышли из лодки на левый берег, откуда до полуострова  было подать рукой. Глядя на погружавшиеся в воду  деревья,  разговорились.
- Там, говорят, поселились лоси.
- И  зайцы…
- Потонут, поди.
- А может, и не потонут.
- Надо бы посмотреть.
- Гляди- ко, гляди: коровы-ы!
- Не коровы, а лоси. Плывут. В нашу сторону. Уй!
- Как бы нас, это, не забодали. Вон рога-то у них.
- Им теперь не до нас. Быть бы вжи;ве.
Право. Попавшим в беду животным было не до боданья. Как бы добраться до мелководья.  Другого желания нет.
Две горбоносые головы над водой. Одна – с рогами. Вторая – комолая. Плывут, как опытные пловцы. Это тебе не коровы, уверенно  держатся на плаву. Вот они вышли из глубины и, рассекая ногами воду, двинулись прямо на нас. Уступая  им место, мы отошли  ближе к лодке.  Тут из Вовки Баранова, как из громкого репродуктора:
- Смотрите-ко, ребя! С ума сойти! Уй? Живая коко;ра!
Действительно, метрах в пяти за лодкой к берегу прибивалась огромная с корневищами и корнями старая ёлка, в зелёных иглах которой ворочались, изгибаясь, ондатра, лисица, уж и бобёр. Хотелось на них посмотреть, как начнут они выбираться на сушу. Но Вовка Баранов смотреть не даёт. Командует, как предводитель:
- Плывём, покуда не  опоздали.
К чему мы могли опоздать, было нам непонятно. Однако в лодку, стащив её в воду,  залезли все, торопясь.
 Плыли, лавируя между искромсанных льдин, уносивших   то прясло от сломанного забора,  то окружённую ветками круглую прорубь, то лоснящегося  грача.
Вот, наконец, и наш полуостров. Сухого места на нём уже нет. Всё под водой. Не плывём, а несёмся  среди деревьев, настолько быстро летит под нами  струя. На деревьях то тут,  то там, зацепившись за  ветки, сереют зайцы. Попытались снять одного. Какой  он выдал концерт! И лапами замахал, того и гляди, оставит без глаз. Хотели, чтоб, как у деда Мазая, всех - в лодку.  Не получилось. Решили  их больше не беспокоить. Пусть остаются на мокрых ветках. А вдруг – ничего? Ничего плохого с ними не будет. Отсидятся среди иголок. А когда половодье спадёт, снова – да здравствует полуостров!
Избушка охотника тоже  в воде. Остановились, въехав к ней на крыльцо. Дверца в домик открыта. Заглянули туда. На столе сидит перепуганный заяц – серый, с белыми пятнами на щеках,  лапки около губ, как в молитве.  Завидев нас, завизжал. Голос был отвратительный, будто мы собирались его  задушить. Стали ловить. В пять пар мальчишеских рук. Кое-как  поймали, упаковали  в Вовкин пиджак.
 Через пять минут, оказавшись на берегу, выпустили косого. Ах, как он удивился, не поверив в мальчишечью доброту. А когда поверил, то бросился вскачь, однако не в лес, который был рядом, а прямо на нас. Но опомнился тут же. Подпрыгнул И мигом исчез, оставив после себя лишь движение чутких  ушей, за которыми гнался заячий ветер.

                НА ЧУЖОЙ ТЕРРИТОРИИ

Окончание шестого     класса  решили отметить ночной ры-балкой. Нас пятеро. Приплыли на Вовкиной плоскодонке  к  Е;деньгским перекатам, что в четырёх километрах от Тотьмы. Валяемся у костра. Печём прихваченную  картошку. Что-то, дурачась, кричим. Эхо, как пересмешник, отталкиваясь от леса на том берегу, возвращается к нам нашими же словами.
 Вовка от нас спустился к реке.  Он заядлый рыбак. Торчит с удочкой возле лодки.
Вольно и весело.  Ощущаем себя запорожскими казаками. Всюду простор и зелёная  даль. Где-то вверху, над нашими головами – большой сеновал.
Спать не хочется. Затем сюда и приехали, чтобы не спать. Над костром, бесшумно хлопая крыльями, пролетает большая белая птица. Наверное, филин. Вылетел на охоту.
Откуда-то с Еденьгского посёлка прошла  бабушка с батожком. Сухая и быстрая, в чёрном платке, с горбоносым лицом, точная копия бабы Яги из сказки. Остановилась около нас. Батожком показывает на берег, где высится сеновал.
- Недоброе место выбрали. Тамоки; живут три зверька;;. Как бы к вам они не спустились. У них владения здесь до самого города. Дедушко Фёдор тем  ещё летом котятками выбросил их в реку. Думал, что утопил. А они взяли и выплыли. И вот с тех пор, как изверги, дикобразят. Никого не боятся. Даже собак. У того же Фёдора лайку вместе со шкурой  сожрали...
Ушла бабушка. Стало немного тревожно. Поневоле думалось о котах, которые вынуждены здесь жить не по собственной воле, питаясь  тем, чем питается зверь.
Подошёл со связкой плотвичек Баранов Вовка. Подвесив  рыбу на куст бересклета, подсел к потухающему костру.
Ночь была завалена  облаками. Справа, где оставался город, текли по реке золотые стрелы огней. Слева, где почивали боры,  было угрюмо, и над рекой копошился передвигавшийся ком глухой темноты.
Подбросив в костер молевых дровишек, мы улеглись, подстелив под себя куртки и пиджаки. Лежали, не думая ни о чем, изучая глазами рваное небо. Потом с перерывами задремали. И вот, наконец,  ушли, каждый в собственный сон.
Среди ночи  послышался визг и хохот. Мы уставились в темноту. Кто-то бился  белыми крыльями, кто-то царапал песок, кто-то отчаянно прыгал. В нашу сторону покатились  перья и пух.
Рассветает в июне рано, и вскоре мы разглядели на высоком осиновом пне неподвижное  серое существо с распущенными усами. Да это же кот!  Ещё два кота сидели под пнём. Вся троица зеленела мерцающими глазами.
 Нам стало не по себе.  Бабушка нам говорила, видимо, правду. У котов была здесь своя территория, и они никого сюда не пускали.
Наш костёр угасал. И тушить его было не надо. Не сговариваясь, мы накинули на себя куртки и пиджаки.  Вовка толкнулся к  кусту бересклета – взять наловленную добычу. Но добычи не оказалось. Из-за  нее, значит, схватка  и приключилась. Первым к рыбинкам подобрался, видимо, филин. Но сторожившие нас коты, рыбу ему не отдали.
Уходили домой, не дождавшись восхода солнца. Я и Вовка – на лодке. Остальные ребята,  – по тропке пешком.
Провожали нас три кота, хозяева территории, уступать которую не хотели не только филину, но и нам, видя в нас  незваных  гостей. Незваных же  надо остерегаться.               

                ПАРАШЮТИСТКА      
       
Сегодня мы у  Паши Аэропланова. Тот пригласил нас к себе во двор, где  будет показывать улицы города, которые он увеличит в 24 раза. Отец у Паши    работает геодезистом на стройке, и инструменты свои после работы  не редко   приносит домой, запирая их на ночь  в сарайке. Паша  частенько  ходит с отцом на его работу. Бегает с рейкой. Таскает теодолит. Словом, делает всё, что положено делать  подсобным рабочим.  Мало того, когда отец в добром расположении духа, он    сам втыкает в землю треногу и берёт отсчёты по инструменту, воображая себя состоявшимся мастером изысканий.   
Сегодня суббота. Отец у Паши  лежит на диване, смотрит какой-то крутой сериал. Паша выносит теодолит. Забирается с ним на  крышу сарайки. Сверху взмахивает рукой, приглашая к себе. Мы забираемся вслед за Пашей.  С крыши сарайки  просматривается окрестность, включая среднюю школу, реку и даже лес за рекой. Мы по очереди подходим к теодолиту.  Труба его – это  тебе не бинокль. Глядишь за 400 метров, а видишь, как за 15.  Сегодня в пространстве, какое охватывает труба, ничего  особенного не видно. Разве  плот на реке, а на нём стайка женщин и девушек. Полощут   простыни и рубахи. Ещё вон ворона. Пролетела  зигзагами меж деревьев. Из клюва что-то торчит: с одной стороны - веревка, с другой  - головка оскаленного зверька. Наверное, крыса. И всё. Больше мы,  как ни всматривался в трубу,  разглядеть ничего не могли.  Стало даже немного скучно. Почему мы, оставив теодолит, и спустились во двор.
Внизу во дворе зеленеет муравка да квохчут белые курицы, лениво отыскивая в траве вылезших после дневного дождя медлительных многоножек. Рядом петух. То и дело находит букашек и, развернувшись, как кавалер, выбирает из стаи  самую гладкую, с нежными перышками хохлатку. Её он и угощает.
Жарко. Курицы дружно сворачивают к забору, где прохладная  тень и корыто с водой. Тишина. Слышно, как  затрещала крыльями стрекоза.
И вдруг громкий лиственный плеск. Мы   глазами захлопали, когда над нами хрустнула ветка и около нас, сшибая листву, пролетел ураган с  распахнутыми когтями.
 Ястреб! Курицы все, как одна, - к петуху. Белым саваном  так и метнулись. Отстала одна – самая гладкая. И этим воспользовался налётчик. Секунда – и когти его на куриной спине.
 Петух с криком почти человеческим бросился к курице на подмогу. Подпрыгнув, он оказался около ястреба. Жёлтый клюв его утонул в ястребином пуху. Но не больше того. Хищник был увёртлив и быстр. Взвился вверх, унося под собой  закудахтавшую  хохлатку.
Вслед за Пашей и мы бросились к месту разбоя. Только зря. Быстрокрылый  пират был уже над Коре;повским рвом. Аэропланов, срывая дыхание, сиганул через двор к сарайке, на которой  его дожидался  теодолит. Залез – и сразу к   стеклянному окуляру.  Что  разглядел?
Из-под крыши десятилетки  метнулась серая тень. Неужели  сапсан? Именно!  Спрыгнул с гнезда – и тараном на ястреба. Ястреб    взял  на себя соколиный удар, после которого начал падать. Но не упал.  Спасая  себя и добычу свою, он   развернулся  и полетел, но  уже не к реке, а  назад, над домами, где   только что был. Не летел, а метался, как паникёр, наверное, понимая, что живьём от сокола  не уйти.  К тому же были они не в равных условиях. Не держи бы он  курицу под собой, неизвестно, чем бы у них закончился поединок. Но  сейчас, не желая отдать  хохлатку, он  пытался от  сокола ускользнуть. Так и летели.  Ястреб, обороняясь. Сапсан – нападая.
Вот они миновали Коре;повский ров, пересекли Пролетарскую улицу. Закрутились, как демоны, над домами. Сбившись еще один раз,  они не сразу заметили, что курица, за которую шёл у них бой, соскочила с когтей.
 Соскочила и полетела, махая  не только своими короткими крыльями, но и всем своим опереньем, и  пышным хвостом, и даже маленькими ногами. Паша  увидел  в трубе в 24 раза увеличенную хохлатку. Это была не курица, а какая-то   хлынувшая лавина, которая вот-вот  сомнёт на своем пути и его. Аэропланов отпрянул от окуляра. Тут же  - к лестнице -  и во двор, где  мы  стояли и тоже, как  Паша, переживали.
Удивительно было  то,  что курица  приземлилась  успешно и точно не куда-нибудь там, а в собственный   двор, словно кто переправил  сюда её специально.
 Но еще удивительней  было её спокойствие, с каким она оказалась  снова рядышком с петухом, возле таких же, как и она, расторопных  хохлаток. Петух подозвал её к червячку. И она немедленно подбежала. Клюнула червячок и сказала:
- Ко-ко!
На крыльце показался старший Аэропланов.  Только что оторвался от телевизора, где закончился сериал.
- Что за шум тут у вас? – спросил.
- Это она! – Сын показал на стоявшую около петуха молоденькую хохлатку. -  Всем доказывала, что умеет летать не ниже, чем ястреб.
- Ну, ну, - улыбнулся отец, принимая сыновьи слова за шутку.
- В  самом деле! – вскричали  мы хором. – Паша правду сказал!  Сама! Никто ей не  помогал! Сама оттуда спустилась.   Мы даже имя ей дали!
Пашин отец  только-только, что не смеется:
- Какое?
- Парашютистка!
 
                ПОДВОДНАЯ ОХОТА

Вертлявая речка Ко;вда. Протекает она  за То;;тьмой, возле бывшего Спасо-Сумо;рина монастыря, где когда-то был Лесной техникум, в котором учился Коля Рубцов, ставший с годами  самым известным в стране поэтом. 
Как прежде, так и теперь, в  сухие лета   речка сильно мелеет, и вода в ней держится только в ямах. В них как раз и купаемся мы. И вот, к своему огорчению, как-то заметили – там и сям плывут по воде полумёртвые  рыбки. Видимо, не хватает им здесь кислорода. Задумались: а нельзя ли  нам  рыбу отсюда куда-нибудь перегнать? В Су;;;хону, например? Ко;вда как раз в неё и впадает.
Целый день  веселой компанией, знай себе, шлёпаем по воде. В руках у нас  доски и батоги. Бьём и колотим сонную воду, выгоняя всю её  фауну к  устью, где всегда бывает много воды, по которой  плавают   пароходы.
Но загонщики получились из нас худые. Не послушалась рыба. Осталась там, где была.
И тогда мы решили  ловить её под водой.  Исключительно, только руками, чтоб рыбе, какую поймаем, не причинить  увечий и ран. Поймав же,  сразу пустить её в Сухону. Тем более знали  на ней  одно  чрезвычайно холодное место, где из-под скального берега  били в реку ледяные ключи. Там же были ещё и норы, куда во время  несносной жары заходил утомлённый налим, где и отлеживался, как барин.
День лова выпал у нас на начало июля.  Как один, мы, все пятеро, облачились во что похуже. На ногах дырявые сапоги. Это для безопасности: речка была запущенной. Все её ямы и впадины  усеяны  железягами, проволокой, консервными банками и стеклом.  Из-за чего пускаться в воду решили, не раздеваясь.
Первым из нас  пропал  среди  тины   Вовка Баранов. С берега было видно, как он полз по темному  дну, прикладываясь к нему то  коленками, то руками. Хватило Вовки на полминуты. Вылез на берег, весь в водорослях и тине, как дедушка водяной. Оправдываясь, сказал:
-  Поймал одну, но за хвост. А надо было за голову. Ускользнула…
Мы тут же о Вовке и позабыли, переведя глаза на маленького Орлова, на голове у которого розовел  материнский платок.  Орлов ушёл солдатиком в глубину. Платок же, покачиваясь, остался над ямой. Видимо, слабо его завязал. И он развязался. Вылез Орлов  с фонтаном воды, выпрыгнувшем из горла.
- Вот! – возвестил, показывая нам рыбку. Но вместо рыбки  пальцы сжимали забитую гравием ржавую ложку.
Третьим в воду  пошёл Генаша Обуздин, круглоголовый, с бараньими кудрями толстячок.  Двух секунд хватило ему, чтобы выскочить с перепугом:
- Там кто-то мёртвый!
Мы, как замёрзли, уставясь на одноклассника остановившимися  глазами.
- Может, тебе показалось?
- Не знаю. Я  руками его  нащупал. Голова, волосы, нос – всё на месте, как у старого мужика.…
- Проверим! – С этим уверенным  словом  прыгнул в  метнувшийся брызгами омут  Паша Аэропланов, стремительный  паренёк, носивший кличку Аэроплан.  Долго  он оставался  в провале  воды. А когда выбрался из него, то подтвердил сказанное Генашей:
- Считай, что  мужик. Такой же косматый и бородатый.
- Ну, а если  точней? – потребовал Вовка.
- Если точней – то это  бревно. Выперло комлем из-под земли. А на комле трава, косматая, как  Генашины  кудри. 
Все снова уставились на Генашу, поневоле сравнивая  его  с затонувшим   бревном.
Очередь опуститься  в угрюмый омут    дошла  как будто и до меня.  Я набрал до отказа воздух. Прыгнув,   пошёл сапогами сквозь воду  к тёмному  дну. Раскрыл пошире глаза. И поплыл,  перемещаясь с неловкостью  водолаза. Подводный берег от глины казался  размывчато-жёлтым.  В желтом  внезапно открылась нора. Мне показалось, что кто-то там есть. А если змея? Нет, нет.   В воде они не живут. Только плавают. И то далеко не все. Осторожно направил  туда   растопыренную ладонь. Запустил её до отказа, пока плечо не упёрлось в берег. И-и! В пальцах зашевелилось Что-то мягкое. Неужели налим? Воздух в лёгких уже иссякал. Из-за чего я  нервно заторопился. К тому же ноги  мои заподнимало  течением  вверх. И тут я почувствовал, как по руке  заскользило гладкое    тело. Сейчас уйдёт! – испугался и сразу  подставил к норе вторую свободную руку. Налим оказался  в обеих руках. Отталкиваясь  от двух осиновых топляков, я вылетел вверх резвее, чем пробка.
Налим был пятнистым, с узорами на спине, плавники расщеперились, как угрожая. Поместили его в ведёрко с водой.
Было солнечно и тепло. Одежду мы с себя не снимали. Поднялись по берегу чуть повыше, к новой впадине, куда окунулись с ветвями молоденькие ракиты. Здесь было глубже. Не меньше двух метров. Вовка Баранов окинул нас проверяющим взглядом:
- Кто не умеет плавать?
Не умел Генаша Обуздин. Но он стиснул зубы и промолчал.
Снова один за другим мы пошли в глубину. Вовка Баранов на этот раз вытащил двух головастых  налимов. Рассказывая, смеялся:
- Под  автошиной я их. Сидят, как ждут, абы я их погладил. Была бы третья рука, всех троих бы схватил. А так только двух.
Повезло и  Паше Аэроплану. Он тоже двоих  поймал. Попытался схватить и третьего, да тот, пока  Паша прятал пойманных под рубаху, успел ускользнуть.      
Всё. Удача от нас отвернулась. Больше никто  ничего не поймал. Но всё равно мы   были довольны. Даже Генаша  Обуздин, кого мы вытаскивали за шкирку, нас нисколько не огорчил. Напротив, каждый готов был его научить  держаться в воде хотя бы по-лягушачьи.
   Подсушившись на берегу,  мы шли к  средней школе, что алела над Су;хоной, будто крепость.  Там, пониже ее, метрах в двухстах и били из берега ледяные ключи. А где-то рядышком с ними  прятались в твердом грунте  подводные норы.
Пять налимов стояло в ведре. Спинками вверх. Глаза неподвижные, с неземным укоряющим   мраком, знающие такое, чего нам  никогда, наверное, не   узнать.
Ведро с налимами мы погрузили в реку около  нор. Шевеля  маленькими усами, рыбины, не спеша, заходили в новую воду. Здесь было много свежести и прохлады. Достаточно было и кислорода. Навстречу налимам  шла, как  подводная неизвестность, так  и новая  жизнь.  Непостижимо было для нас – угрожала она им или же улыбалась?
- Жаль, что мало мы их наловили, - сказал, досадуя, Вовка Баранов.
- Добавим! – воскликнул Паша Аэроплан, и все с ним немедленно согласились.
Вовка, не дав нам опомниться, тут же и объявил:
- Встречаемся завтра! В это же время! На Ко;вде!

                ПРЕВЫШЕ  ВСЕГО

Заозерье. Уютнее этой местности нет, пожалуй, нигде. Всюду, куда взгляд ни кинь, зеленеющая муравка. Улицы чистые, словно прошёлся по ним берёзовый веник.  И эти степенные  журавли, что летают от озера к озеру через утреннюю  деревню.
Здесь у  Обуздина с незапамятных пор обитает родня. Сам он сюда попадает только во время каникул. Иногда вместе с ним приезжает и Вовка Баранов. Нынче и я оказался с ними.
Нам с Барановым  отвели заросший крапивой старенький пятистенок, где давно никто не живет.
Свобода! Вот что было для нас превыше всего! Что тебе нравится, то и делай. Ходить в лес, где мерещится и пугает.  Купаться там, где купаться нельзя. Вместе с подростками Заозерья бродить по озёрному кустоло;му,  чтоб найти заблудившуюся корову, хозяйка которой, право, ревела навзрыд, и никто не мог ее успокоить. Наконец, удивлённо смотреть  на смущающихся девчонок, как те обращаются к нам с робкой просьбой:
- Выручите, ребята! Пожалуйста! Походите на сенокос! Вместо нас! Очень это нам надо. Очень, очень!..
И вот мы с утра до вечера в спелых травах. Ничего в этом деле не разумеем. Но  рядом с нами  Генаша,  кто стал показывать нам, как надо косой махать от плеча, и сено таскать на шестах, и даже вершить навалы сухой кошени;ны, взвивая их в гладко расчёсанные стога. Был Генаша для нас, как учитель. Сам он в своем Заозерье прошел через все работы, которые кормят.  Мало того, каждый вечер он появлялся в наших хоромах с бидончиком  свежего молока. То от доярок его несет, то от бабушки Оли, той, у  кого корова блудилась, и  мы, отыскав ее  около  озера, в целом   виде  вернули   домой.
А однажды к нам и сама баба Оля пришла. Маленькая, чуть выше спинки кровати, личиком круглая, в долгом  малиновом сарафане, оглядела нас ласковыми   глазами, убедилась, что это мы, а не кто-то другой, подошла к  столу, подняв на него драночную корзинку.
- Морошечки принесла! – молвила, как пропела. – Это за то, что Зазнобе моей не дали потеряться. – Назвав корову, тут же и улыбнулась,  пододвинув корзину к средине стола. – Болотная ягода, а душиста. Как на меду. И солнышком глажена, как золотая. Цари прежде ягоду эту ели. А ноне - все, кому до болота дойти не трудно. Мы с моим мужем Кирюшей на неделе там побывали. На лодке по озеру добирались. Набрали два бурака. Назад возвращаемся. Сунулись только в  лодку. Тут и ветер завоздыха;л. Сверху вниз.  Волны заподымало. И дождь, как река с большущей горы. А Кирюша мой, эдакой кряж, сидит себе на беседке, и вёсла вниз опустил.
- К берегу! – кричу я ему. А он головой лишь мотает.
- Не сразу! – И рукой показывает на водяные столбы. Те так и прыгают перед нами.
Дивно мне:
- Это чего?
Мой Кирюша перекрестился:
- Пуга;льщики. Хотят от нас ягоды отобрать!
А ягоды-то добры. В двух бураках. По самую крышку. О, господи, думаю про себя. Неуж из-за ягод поги;нем. Сверху ливень. Снизу – прова;лины и винты, будто кто буровит ими из озери;ны.
« Не пугальщики это, - дрожу уже я. – Смерть водяная. Конец…»
Тут в нашу лодку гостинец свалился. С птичьими перьями. И голова под крылом. Журавель! Лежит в ногах у Кирюши, не шелохнётся.
-  Откудов он взялся? – спрашиваю у мужа. Кирюша вздыхает:
- С девятого облака! Вишь, как низко они опустились. Скоро с водой сойдутся. Тут и треснет. Дай Бог, абы около, а не в нас.
Пролетела огненная стрела. Сразу гром. Даже лодка подпрыгнула. Страшно-престрашно.
Мой Кирюша вёсла поднял. Командует мне:
- Коли хочешь жить – вой!
Я и завыла.  «А-а»,  да «О-о». Больше и слов никаких. Но чувствую: стало смелее.
Ничего не видать. Пугальщиков тоже не видно. Сплошная вода. Кирюша мой гребет и гребет.  И вдруг, как  вскинется голосищем:
- А ну, расступись!
Дождь и ветер не расступились. Долго барахтались, как слепые. Готовы были  уже ко всему. И  тут нашу лодку  подняло и тряхнуло. И мы никуда уже  не плывём. Сидим на мели. А мель-то вроде - сам  берег и есть.
Кто и спас нас неведомо. Неведомо это и журавлю. Тот вскочил на костлявые ноги. И крылами взмахнул, аж задел меня по лицу, а Кирюшу – по кепке. Без кепки  Кирюша и к дому пошел.  Зато с обоими бурака;ми. Те с крышками. Ни одной ягоды не пропало. Все целёхоньки.
Тут и солнышко взмы;ло.  Абы нам показать дорогу домой. А и ходьбы-то  всего сто шагов.  Пятистенок  наш в середине деревни. Стоит на юру. Окна блестят. Право, заулыбались. Это  они от радости, что увидели нас. Без нас-то им, хуже некуда. Как и нам, без наших оконышек, невозможно… 
Ушла баба Оля, оставив драночную корзинку, в которой пылала солнышками морошка, предлагая себя, как лакомство, которое было угодно когда-то царям, а теперь и нам, простым русским мальчикам, не привыкшим к деликатесам.
Мы кушали ягоды, ощущая, как наши неопытные сердца становились твёрже и веселее. Из окна вместе с ветром пахнуло на нас озером и простором. И еще освежило нас круглое оканье, как из сказки. От кого бы  так? - спросили себя. И разглядев в конце улицы малиновую фигурку, сообразили: от  бабушки Оли. С кем-то, видно, делилась последними новостями.

                ЛЕТЧИК

         Шестой   класс закончил Обуздин благополучно. Четвёрки и тройки. Пятёрка только по физкультуре. Чему был страшно  обрадован  дед. В   честь такого события старый Обуздин  обернулся к охотнику Дорофею,  жившему  на берегу  большого болота, рядом с колонией цапель, что в 20 километрах от Заозерья. Привёз породистого щенка.
      - Это тебе! – передал его в руки  внука. – Учись и дале без двоек…
     Был щенок бурой масти, толстолапый, игривый, с радостными глазами, в которых прыгали бесенята. Генаша дал ему кличку Дружок. Со щенком Генаша не расставался. Куда он – туда и Дружок.
     Сегодня Генашу  послали  в конец деревни к пасечнику Ивану, чтобы принес  от него склянку меда. Само собой, рядом с мальчиком и щенок. Бежит перед ним  на длинной веревке. Не бежит, а  мечется вправо и влево. То ему надо кинуться к подворотне, откуда взвилась в небо махонькая синица.  То к поленнице дров, где раскрытая  норка, в которой кто-то прячется от него. Невозможно и курицу пропустить. В  каждой из них  он видит забаву. Забаву же надобно потрепать.
      Перед домом пасечника Генаша  привязывает Дружка к  огородному пря;слу. Строго при этом предупреждает:
     - Сидеть!
     В глазах у щенка -  непонимание и обида. Как так можно сидеть, если рядом такая свобода!  Закрутился Дружок, запрыгал, забегал около прясла и, к своему удовольствию, вдруг развязался. Взвизгнул от радости и побежал, сам не зная куда, по полотнам теней, которые  падали от огромных домов на маленькую дорогу. Бежал, пока не увидел пруд, а в нём -  среди малахитовой тины - оконце воды, откуда торчали глаза лягушек. Спустился  к воде, полакал её и, увидев кусты высокого с черными шапочками рогоза, забежал в них, как в лес.
     Вверху, сквозь рогоз открывалась голубизна. Неожиданно в ней что-то резко  переметнулось и, повернувшись, стало стремительно падать, выставив вниз два  сухих батога. Откуда щенку было знать, что это болотная цапля. Сюда прилетела она с родного болота, где стало для всех, кто там жил, не хватать болотной еды.  А здесь, на краю Заозерья, в застойном пруду еды было вдоволь. Ешь – не хочу.
     Брызгаясь тиной, она опустилась в воду пруда и стала нырять длинным клювом, выуживая лягушек. Выуживать и глотать.
     Щенку показалось  это занятным. Птица была где-то рядом, внизу, под мшистой корягой, где он  лежал, отдыхая. Спина у нее  была, как лежанка, покрытая перышками и пухом.  Пух и перышки шевелились, казалось, они рассматривали Дружка, улыбались ему и звали, чтобы он к ним спустился и поиграл.
     Цапля чуть было лягушкой не подавилась, почувствовав на себе чье-то проворное тело с лапами, из которых в неё вонзились остренькие крючки.
     - Зя-я! – закричала она  в диком переполохе и, спасая себя, заколотила крыльями по воде. Через минуту была она в воздухе. Пытаясь сбросить  ненужную ношу,  стала выписывать виражи. Щенку не понравилась  пьяная качка. И он, рассердившись, громко залаял.
     Кто-то внизу, за деревней,  услышав лай птицы, принял её  за живого дракона и, переполнившись страхом, рванул спасаться с дороги в лес.
     Цапля же, так и не сбросив с себя  поклажу, тоскливо летела к себе на болото, где находилось ее гнездо. У гнезда, среди сосен   она и уселась.
     Щенок, соскочив с неё, поскакал. Не зная и сам куда, но скакал и скакал, абы только подальше от этой  стоявшей на двух батогах вредной птицы.
     Вероятно, Дружок потерялся бы среди сосен. Но ему повезло, потому, как его нашёл Дорофей,  живший рядом с колонией цапель в старенькой  деревушке, глядевшей  окнами  на болото. Нашел по лаю, когда летящая  цапля, правясь к родному болоту,  мелькнула на миг над его двором. 
     На  следующий день на своем мотоцикле   он  отвёз путешественника назад. Дорофей был родом из Заозерья. Знал здесь всех, и его все знали. Остановился  возле дома  Обуздиных.
Из хором тут же  высыпали горохом взрослые, дети и старики. Поспешили  и мы.  Облепили  подъехавший мотоцикл. Глядим  на щенка, которого Дорофей достаёт из заплечного рюкзака.
     - Да как это он? -  спрашивает Генаша. – Не  птица, а в эдакой дальности оказался?
     - Как оказался, честное слово,  не знаю, - рука Дорофея скользит по  загривку  щенка. – Об этом лучше его самого спроси.
     Генаша  сегодня - самый счастливый. Протягивает руки к щенку.
     - Дружок!
     - Не Дружок он теперь, - поправляет его  Дорофей. 
     Генаша выпучивает глаза:
     - А кто?
    Дорофей улыбается. Улыбаются дед и бабушка. Нам с Барановым тоже смешно.
     - Кто как не Летчик! – растолковываем Генаше. - Так и зови! Да смотри, чтобы к цаплям  больше не приближался. А то опять улетит…

                ДО СВИДАНИЯ, ЗАОЗЕРЬЕ!

   Молоденькие доярки. Все, как одна, краснощёкие, в холстинных платках, укрывших не только головы, но и лбы, и даже гладкие подбородки, дабы их не кусали мошки и комары. Сенокос для девочек - это добавочная работа после упра;вы с коровами  во дворе. Им бы без этой добавки. Но без добавки никак. Не получается. Кто их заменит? Разве только приезжие люди, со стороны. Вот почему мы, хотя и на время, но пригодились.
Колхоза в деревне давно уже нет. Вместо колхоза – семейная ферма. И председателя нет. Вместо него управляющий, дядя Миша, отец трёх доярок, полный в поясе и плечах и тоже, как девушки, краснощёкий и, как они, в холстинном платке, который спасает его от гнуса. И нам, чтоб лицо комары не ели, он настаивает не кепки на головы одевать, а спасительные платки. Что мы и сделали с романтическим удовольствием, благо стали смахивать на пиратов. С дьяволами морей нас познакомили в прошлую  зиму Жюль Верн, Стивенсон и Майн Рид, три старинных писателя, кому мы вверяли мальчишеские задумки, мечтая когда-нибудь оказаться на корабле, чтобы плыть среди волн и соленого ветра на самый загадочный остров, где ещё не отрыт закопанный клад.
Дядя Миша был благодарен нам за дочурок. Хотя и на малое время, но мы  избавили их от тяжёлой работы, и они убегали с корзинами в лес, где росли ягоды и грибы, которых было так много, что в Заозерье из Тотьмы  приехал закупщик, прихватив с собой два аппарата, чтобы прямо в лесу превращать лесное добро в консервы.
Десять дней мы прожили в  Заозерье. Половину из них страдова;ли на сенокосе. Дядя Миша хотел было выдать нам деньги за нашу работу. Но мы с Барановым отказались. Зато с удовольствием приняли по набе;рухе сладкой черники, которую нащипали для нас его дочки.  И «Жигули» управляющий  отыскал, уговорив пожилого отпускника  прихватить  нас с собой по пути до Тотьмы.
До свидания, Заозерье!
Выезжали мы по росе  рано утром. Провожал нас  Генаша Обуздин.
- Вон глядите! – Он заставил нас обернуться на тесовые  крыши домов, над которыми пролетали большие белые птицы. – Журавли! Слышите? Это вам они «Прощевайте!» - кричат.
Генаша преувеличивал. Журавли летели молчком. Летели вслед за медлительным облаком, которое им  мешало, и они, не  меняя строгого строя, догнали его. Нырнули, как в белую пену, где тотчас же и потерялись. Секунд десять их было не видно. Но вот появились таким же, уверенным клином, от которого, как от зеркала, отскакивали лучи.

                ПО  СОБСТВЕННОМУ УСТАВУ

Мы  не искатели приключений. Однако и нам хотелось пожить по собственному уставу, без родственников и взрослых, отдав себя случаю, который будет нами руководить.
И случай такой представился. Предстояло  спуститься по Су;;хоне до Медве;дки, откуда - пешком по безлюдным местам в посёлок Передовик, где когда-то был лесопункт и в нём работали лесорубы. Теперь там нет никого. Все поразъехались, кто куда. Дядя Митя  Баранов, Вовкин отец с семьёй был последний, кто выбирался оттуда на волокушах, которые вёз по осеннему бездорожью старенький Беларусь. Пять  лет прошло с той поры.  Дядя Митя не раз  собирался съездить в Передовик, чтоб забрать оставшиеся вещицы, среди которых были  детский велосипед, двe  связки  книг  и маленькая иконка с изображением девы Марии. Собирался да не собрался. А теперь, после двух инфарктов, выйдя на инвалидность, и  думать об этом забыл. Но  Вовкина мать, ещё не старая, 42-летняя  женщина, с одного вспоминала родной поселок,  а в нём оставшуюся  иконку:
- И чего я её не взяла? Думала: будет квартиру оборонять от воров. А кому нужна теперь наша квартира? Иконка-та больно уж хороша. Упрятала, чтоб никто не нашёл.  Сидит она по-за печкой, в стене, за обоями. Это, Володенька, я тебе говорю. Мало ли? Может, когда и бывать в тех краях. Чтобы знал.
Оказаться  в местах, где  прошло дошкольное детство! Вовка прямо-таки загорелся. Почему бы не оказаться? Слава Богу, не маленький. Скоро будет 14   лет.
Рассказал об этом он нам. И мы туда захотели. Непременно и нам надо было отправиться в эту неведомую дорогу, где будет лес, будут  дикие птицы и этот явившийся из былого глухой поселок с окнами в старых домах, откуда будут глядеть на нас  тени тех, кто когда-то здесь жил.
Конечно, хотелось бы нам без спроса.  Взять и отправиться   в путь. Но были у нас родители. Не нам их хвалить. Не нам и ругать. Как-то ещё посмотрят они на нашу затею?
Посмотрели по-разному.
- Не вздумай! – сказала  Обуздину мать.
Нечто подобное  молвила сыну и мать маленького Орлова.
К Аэропланову и ко мне отнеслись родители благосклонно.  И вот мы втроём. Пароходы от Тотьмы  вниз по реке летами не ходят. Хотели было на плоскодонке. Но ту у Баранова кто-то угнал, вместе  с закопанной  в берег чугунной  чу;шкой.    Пришлось принести из дома гвозди и топоры. Целый вечер строили плот, сбивая  его из бросовых  бревен.
Утром мы уже плыли. Два самодельных весла. Два кривых батога. Охапка соломы.  И кое-какой провиант в наплечных мешках. Плыли с такой же скоростью, что и река. Быстрей – не давала вода, струившаяся сквозь щели.  Да и бревна были живые, все, как одно, норовили уйти из-под ног. Короче, все 50 километров мы провели  в нерешительности людей, которых ждёт неминучая  катастрофа.
Но, кажется, мы возле цели. Осталась  Михай;ловка позади. И Ко;;ченьга позади. Не проехать бы мимо Медведки. Про нее мы расспрашивали у женщины с удочкой в лодке. Та показала веслом на высокий, под соснами косогор. Однако предупредила:
- Осторожнее, мальчики. В той стороне, говорят, появилась нечистая сила – с кабаньим рылом, копытами и хвостом…
 Мы не поверил. Сказки.
Был уже вечер, когда мы сошли на берег. Перед нами тремя шатрами  уходили вверх крупные сосны. Под  ними мы и устроились на ночлег.
Дым костра. Одинокий писк позднего комара. Слабый плеск, с каким уходил по течению наш зыбкий плот, разваливаясь на бревна.
Распивая  чай,  мы рассматривали окрестность, открывавшуюся для нас  полноводной рекой, двумя берегами и  хмурым  лесом, который просверливали  лучи. Было тихо и затаённо. Где-то в ветках скакали  белки.      На земле ли находимся мы? – думалось нам, настолько  было вокруг всё величественно и  глухо.
Утром нас ожидала дорога. Не очень и длинная - 25 километров. Шла она,  то по старому бору, то по берёзовому пригорку. Потом по большому  болоту, над которым,  то там, то сям  взлетали степенные   журавли.
Был полдень. Солнце скрылось за облаками. Там, где лес как бы сам по себе резко снизился, словно его скосили косой, обозначились скаты драночных крыш.
- Пришли, - сказал нам Баранов и, свернув с проселка, пошел  по высокой траве, среди которой повсюду желтел расцветающий  топинамбур. «Настоящие джунгли, - подумал я и моргнул, заметив  смотревшие на меня сквозь   заросли чьи-то зрачки. Казалось, кто-то за нами следил. - Да нет! – усмехнулся я  над собой.- Не может такого  и быть.  Наверное, мне  показалось».
Мы шли  по когда-то широкой  дороге центром  поселка. Дорога  угадывалась лишь  проступавшими там и сям  сквозь траву камнями и  кирпичами. Справа и слева стояли дома с перекрытыми крест на крест окнами и дверями. Пискнул рябчик. И тут же раздался  трепет травы. Словно кто по ней  пробежал, обрывая   её ногами. 
В Вовкин дом   мы зашли, уморёнными. Хотелось к чему-нибудь привалиться.  Но  было здесь всё в неописуемом хаосе и  развале.   Кругом паутина, белая, сквозь пол пробившаяся трава, непонятного вида грибы и  разбитые стекла.  К тому же пахло не;житью и   мышами.
 Мы вернулись во двор, вернее, в заросли двухметровой крапивы и овсяницы, сквозь которые разглядели мостки, а за ними утоптанную лужайку. На лужайке  ковровым кругом располагалась расстеленная трава. Словно кто-то ее  положил  человеческими руками. Вовка пристроился к нам не сразу. Искал иконку. Найдя её, бухнулся возле нас    на уложенную   в несколько пышных слоёв сухую траву.
Иконка пошла по рукам, как что-то  живое, пробравшееся  из мрака  тысячелетий, в которых и обитала дева Мария, явив себя миру через  картинку цветущей красавицы, взявшей с собой  милосердие и любовь.
Мы не заметили, как заснули. Пробудились  от пересту;па чьих-то быстрых копыт.
-  Свинья с поросятами, - чуть не присвистнул Аэропланов.
- Ага! – подтвердил робким шёпотом  Вовка.
- Выходит, мы  спали на их постели, - высказался и я.
Нас мигом сорвало с мягкой подстилки. Друг за другом - скорее в дом! 
Откуда нам было знать, что    поселок   заняли  дикие свиньи. И живут они здесь, пожалуй, не первое лето. Приходят  откуда-нибудь из Смоленских лесов. А может быть, из-под Минска. Приходят  за тысячу километров. И по дороге, пока идут, устраивают  набеги  на хлебные нивы, картофельные посадки, сады, пчелиные домики,  огороды. Идут оттуда, где в них целятся из ружья. Приходят туда, где в них не  стреляют.
Леспромхозовское  селенье стало угодьем парнокопытных. Здесь для них и рогоз, и осока, изобилие грызунов, одичавшие   яблочки, топинамбур, грибы, ягоды, жабы с лягушками и пруды, где можно  булькаться и резвиться. Но  самое главное, здесь  покоится  тишина, в которой нет запаха человека.
И вот этот запах около них.    Наверняка  они  учуяли  нас. Забравшись в растерзанное жилище, мы поневоле спрашивали себя: как отсюда  теперь выбираться? 
Ночь провели мы, как три   заложника  оккупированного  села, которое  вместо людей заняли дикие свиньи. Не спали. Какой уж тут сон, когда рядом гуляют  звери! Мы стояли возле окна, вглядывались в сутёмки, видя как по изрытой   земле, никуда не спеша, с ленивым достоинством  проходили не только свиньи и поросята, но и клыкастые хряки. Много их было. Не меньше пяти, а то и шести семей. Они нас нисколько не опасались.
А мы? Мы не знали, что надо делать. Застигнутые врасплох, терпеливо и молча, ждали, когда закончится  шествие ночи.
Будь, что будет! Решимость стояла в наших глазах. Она, эта маленькая решимость,  зависела от обстоятельств, в какие поставил нас глупый случай. Мало того, хотели того или нет, но в  чем-то мужском мы   кого-то, наверное, повторяли. У русских мальчиков в минуты опасности проявляется воля к воинственному отпору.  Мы, не сговариваясь, стали исследовать комнаты  дома, чулан,  коридор и даже чердак.  И что же? Нашли  вилы, топор и лопату. Теперь нам было не очень страшно.
Покидали своё убежище мы   на рассвете. Вовка шел впереди - с топором. Аэропланов  – с вилами.   Я – с лопатой. 
Было прохладно  и тихо. С травы под нашими сапогами летели брызги росы. Я, придержав  дыхание, покосился  через крапиву.   Там, на  подстилке, где мы вчера рассматривали иконку,  лежали, чернея полосками, поросята. За ними, как шерстяная гора, возвышалась их мать.
Выбравшись на проселок, мы побросали свои инструменты. На лице у Вовки поигрывала улыбка. Слабая-слабая. И голос такой же слабый, когда он постановил:
- Завтракать будем на берегу…
Мы согласились с такой же  еле живой  улыбкой. Подправили рюкзачки  и пошагали.  В сторону Тотьмы. К себе домой.

                ЭНЕРГИЯ ЛЮБОПЫТСТВА    
               
Мы, как вкопанные, застыли. По дороге прямо на нас  скакал рослый  заяц. Однако, учуяв опасность, остановился,  повёл левым ухом вперёд,  правым ухом – назад. Прислушался к  тишине, как к опасности, какая его отовсюду подстерегает.
- Здорово, братишка! – кричим мы ему и улыбаемся оттого, что братишка, испуганно развернувшись, со всех лап поскакал в спасительный лес.
Дорога нас уморила.  Да и было с чего. Не спали всю ночь. Да ещё и не ели.
Сухона строго мерцала, сбрасывая с себя последние клочья    тумана. Славно то, что хватило у нас силенок, чтобы снять  с себя рюкзачки, вынуть хлеб  и сходить  за водой. О, с каким удовольствием  мы просовывали в себя откусы ржаного хлеба, запивая его вкуснейшей водой. После – бух  в островки   цветущей  брусники, которые были, казалось, разбросаны лишь для нас, чтобы мы в них лежали и отдыхали. Упали и сразу  учуяли теплые руки, которыми нас погладило солнце, заставив закрыть в сладкой дрёме глаза.
Пробудились мы от трепета крыльев. С того берега где-то над нами  летела  стая дроздов. Нам, однако,  сейчас не до птичек. Перекусив тем же хлебом и той же водой, тронулись в путь вдоль реки в надежде попасть на попутную тропку или дорогу.
Не прошли и сотни шагов, как галька сменилась сочащейся ряской. Заскрипела трава, и почва под нашими сапогами стала пружинить и оседать.
Сквозь хиленькие берёзки показалась спинка чуть движимой речки, впадавшей в Сухону осторожно, как бы боясь передать ей излишек воды. Препятствие плёвое, метров на 30. Однако ни вброд, ни вплавь его не возьмешь. Дно у речушки из тёмного ила. Да и берег зыбучий, как каша из водорослей и ряски. Идёшь по нему, он дрожит. Того и гляди провалишься в эту кашу.
- Не Медведка ли это? – спрашивает Баранов.
Я пожимаю плечами:
- Не подписано. Может быть, и она. Как вот её одолеем?
Аэропланов уверенно:
- Не утки. А плаваем их не хуже. Бульк – и там, на том берегу!
Баранов, однако, в сомнении:
- Замо;йное место. Нам даже к речке не подойти. Давай –ко назад. Ищем бревна! Собьём кобы;лку и поплывём. Через Сухону. Ну-у?!
Кобылка – узенький плот из двух долгих бревен – должна была выдержать нас. Ступая по хлюпавшей  жиже, мы рыскали взглядом по сторонам,  абы найти еловые бревна. Осина валялась везде. Но она для плота  не годилась. А  вот и сухое, с обитой корой бревно.  Застряло в кустах.  Выкатили его. Повели по воде. И второе бревно разглядели.  Одним концом в подводной траве, вторым – на песке. Развернули его. Приставили к первому. Как вот их только соединить? Ни скоб у нас, ни гвоздей. Зато есть сидящие прочно на нас  полосатые  шаровары.  Ими бревна друг к другу и прикрепляем.
Голоногие, в сапогах, с котомками  на спине, выглядим мы нескладно и несуразно. Но это не так уж и важно. Вместо вёсел  находим     прожилину от забора, батог и ломаную тесину.
Плывём. Нам бы прямо через реку. Но батог, перекладина и доска подчиняться нам не хотят. Скользят по воде, как ленивые белоручки. Кобылку стремительно сносит. Как и река, плывем по течению вниз. Повезло ещё в том, что было безветренно. И плот не раскачивало волной.
На кого мы похожи? Пожалуй, на беглецов, убегающих с правого берега с тем, чтобы высадиться на левом. Как получится это у нас?
Усилия наши  не бесполезны. Плот, хотя и сносило, но левый берег с каждым рывком наших рук, пусть и тихо, но приближался. Высадились мы за каким-то барачным поселком, на заросшем кустами и ольхами  берегу, заваленном хламом из щепок, опилок и пней с растопыренными корнями.
Баранов даёт установку:
- Разводим костёр! Сушим одежду!  Вы тут, а я  на реку. Счастьица попытаю! – Он сбросил с себя рюкзачок,  достав из него укороченный  спиннинг,  и, белея воткнутыми в сапоги тоненькими ногами, поспешил к тому месту реки, где она зеленела мостами кувшинок, за которыми простиралась чугунная гладь смирно двигавшейся воды.
Мы с Пашей  возимся возле кобылки. Развязываем узлы, доставая из-под плота набухшие шаровары. Выжимаем их, тащим к  пням, на которых висят наши маленькие котомки. Разжигаем костер.
Где-то над нами, в  кустах прокатилось слабое ржанье, как у ребенка, который жаловался на что-то. Мы посмотрели внимательно вверх. Берег, как берег, с низкими ивняками. Однако среди ивняка  разглядели  под рост человека искусственный холм. Аэропланов определил:
- Погреб. Хранятся овощи и картошка.
Я, однако, засомневался:
- У погребов трубы торчат. А тут – ничего. Скорее всего, здесь что-нибудь  прячут.
Паша смеется:
- Во, во! Темницу здесь кто-то соорудил. Прячут в неё нехороших людей, тех, кто  грабит или ворует! Не вести же их в город, в эдаку даль.  Раньше, ещё при  Иване Грозном, таких нехороших в  норы сажали. Приковывали к стене – и сиди себе там, пока их   не выкупят.  А коли не выкупят, так и всё!  Превращайтесь  в  живую еду.  Очень любят они…
-  Кто они-то? – не понял я.
- Мыши с крысами!
Я даже немного похолодел.
- Аэроплан! Ты уж слишком!
Вверху зашуршало. Раздвигая  кусты, показался спускавшийся с берега      дядька  в резиновых сапогах.  Видимо, он подслушал наш разговор. Улыбнулся:
- Это, ребята, вроде как памятник.   Не разбойники в нём. А моя раздавленная Улыбка. Так звали мою лошадку. А я хозяин её. Лексей Лексеич. А вы кто такие?
Отвечая, мы предложили Лексею Лексеичу  устроиться у костра. Что он и сделал, оседлав вывороченный с корнями берёзовый пень. Пней этих было здесь – считать – не пересчитать. Лексей  Лексеич пнул ногой в самый ближний:
- Это от зи;мника. Когда его корчевали, все пни спихнули бульдозером в это место, аб  не мешали строить дорогу…
Подошел Баранов. С пакетом, в котором лежали четыре щучки. Выложив их, стал вспарывать перочинным ножом их белеющие брюшки. Очистил их.  Вымыл, сходив еще раз на реку. Посолил. Обвернул в газету. А потом разгреб горевшие угли, устроив под ними ложе, куда всех щучек и поместил, закидав их стынущими углями.
Лексей Лексеич внимательно посмотрел на быстрые Вовкины руки, на его подвижное с бодрым носом   остренькое    лицо, затем на то место в костре, где пеклась рыбная заготовка. Задумчиво произнес:
- Ты, видать, рыбачок бывалый. Откуда всё это перенял, ежели не секрет?
- От Владимира Фёдоровича Тендрякова! – Вовка назвал писателя. – Это я у него в каком-то рассказе вычитал. Вкусно, или не вкусно? Сейчас и узнаем...
Четверо у костра. Всем четверым по рыбине и досталось. Газета сделала свое дело, не дав рыбинам подгореть. Цвет у щучек стал золотым. А вкус? Честное слово мы еще никогда не ели такого деликатеса. Вовка всем угодил. Всех удивил. Всех поневоле заставил воскликнуть: «О-о!»
Лексей Лексеич, прежде чем с нами проститься, осведомился:
- И куда вы теперь?
- В Тотьму.
- Неуж-то пешком?
- Пешком.
- Лёгкой тогда вам дороги. Ну, а коли задержитесь, заходите. Мой дом в середине поселка, около стадиона. Там ещё три березы через дорогу. А на березах – грачиный базар. С зари до зари. Тараторят  до хрипа.
Лексей Лексеич по-молодому взбежал на берег. Глядим на него: над чем-то, нагорбившись, наклонился  и стал с напряжением поднимать.
Мать честная! Да это же плуг. Мы сорвались. И к нему. Вчетвером и подняли плуг по одной из стен маленького кургана.
Лексей Лексеич, ах как доволен!
- Память моей Улыбке! – сказал, отряхивая ладони от приставших к ним комочков земли. И мы, задержавшись, услышали от него:
- Я ведь здесь был когда-то начальником лесопункта. Но настали забавные времена. Спихнули меня с начальников. И вообще лесопункта у нас не стало. Заменило его подразделение Лесотреста. Всеми делами стал заправлять  бывший мой заместитель. Ну, а я как бы стал не у дел. Да и не только я. Многие тут у нас безработными оказались. Повезло лишь пенсионерам.  Я бы тоже не прочь  пенсию получать. Да годами не подоспел. Что поделаешь? Надо как-то иначе  хлеб  себе добывать. Мне еще повезло.  Личной лошадью обзавелся. Улыбкой. Так прозвал я ее за веселый характер. А умна! Не успеешь сказать, что надо делать, а она уже знает. Вперёд тебя на работу спешит. Хоть сена; возить. Хоть пахать огород. Хоть везти кого до какой-нибудь деревушки. Везде, как ручная. Зимой, правда, её берегли. С ребёнком ходила. Ожеребилась перед весной. Гошей   мальчика-то назвали. При матери-то он жил всего один месяц.  А несчастьице приключилось в  апреле. Ездил я на Улыбке до нижнего склада – бревно для ворот привезти. Да у лебедчика пачку хлыстов сорвало. Лопнул трос, и все брёвна кинуло  на дорогу. А по дороге как раз  ехал я. В дровнях сидел. Бревна-то эти по Улыбке моей и прошлись.  Меня задело слегка. Руку лишь выставило в суставе.
Горе для нас с Варварой. Варвара – моя жена. Мертвую-то лошадку на тракторе сразу к нам во двор  привезли. А могли бы не привозить. Лошадь трестовское начальство готово было купить. Для столовки. Чтоб это, значит, на мясо ее пустить. Но я наотрез:
- Нет! Нет! И нет!
Похоронили Улыбку, как человека. На берегу. Прямо здесь. Холм над нею, хотя рука и болела, накидывал сам. И всё сторожил, чтобы Гоша  не понял, где теперь его мать.
Мы немножко смутились:
- А где он теперь? Гоша-то ваш?
- Да рядом. Травку, вон, щиплет. Скучает по мамке. Не знает того, что ее боле  нет. Думает, что ушла куда-нибудь на работу. Должна бы вернуться.  Все дворы обежал в поселке. Все ворота обнюхал. А не чует её. Оттого и горюет. Иное глаза свои   омывает слезой, как малюсенький мальчик.
Лексей Лексеич снова прощается с нами, взмахивает рукой и негромко зовёт:
- Гоша-а!
Из ольховых кустов  выскакивает проворный желтенький жеребенок. Догоняет хозяина  и  ступает с ним рядом. Домой!  Мамы нет, и  Гоша к этому  привыкает.  При этом он  весь-весь до  капельки, переполнен энергией любопытства. Всё для него неожиданно в этом мире. Всё в первый раз. А это и есть, наверное, узнавание. Узнавание жизни, в которой  он испытает всё.

                АЛЁНКА

Мы возвратились к костру. Он еле тлел. Но шаровары наши были уже сухие. Было два  часа дня. Идти ли домой,  мы не знали. Решили пройтись по поселку. Так просто. Без всякой цели.
Был поселок то ли запущенным, то ли старым. Никто ничего здесь не строил. На крышах бараков рос  мох. Из мостков там и сям поднимались шляпки гвоздей. И каждый из нас, пока шел, не по разу за них споткнулся.
Привлекло нас  громкое шарканье по дороге. Что же это такое? Ползёт по улице в рост человека драночная корзина,  с верхом набитая свежей травой. Сама она, что ли ползёт? Оказалось, идет впереди её девочка. Согнулась, вот и не видно из-за корзины. Девочка в джинсах. Через плечо у нее веревка. Просунула эту веревку в ухо корзины и, знай себе, тащит ее за собой.   
Мы тут же с девочкой поравнялись. Взяли корзину в три пары рук. Спросили:
- Куда?    
Девочка показала на два барака, за которыми скромно ютился крохотный дом:
- Туда!
Девочке было лет 13 – 14.   Была она полненькой и красивой. С крепкими маленькими  руками, лицо загорелое. И красный   платочек на голове.
- Как тебя звать?
- Алёнка!  А вас?
- Всё равно не запомнишь, - ответили мы. – Трава-то кому?    
- Козе.
- Ты, Алёнка чего? Здесь живешь?
- Здесь живу.
- Учишься в школе?
- Уже не учусь.
- А чего?
- Ничего.
- А что тогда делаешь, если в школу уже не ходишь?
- Маме своей  помогаю. Пасу поселковых  коз. Иногда и коров.
- Где пастбище-то у вас?
- На  стадионе.
- На стадионе в футбол играют, а ты нам про пастбище  говоришь?
- У нас там трава вымахала по шею. Так что в футбол уже не сыграть.
- А еще ты чего умеешь?
На алом лице Алёнки заволновались весёлые ямки. Девочка тут же разговорилась:   
- Умею радовать малышню! Игрушки вылепливаю из глины!
 - Это как?  – не поняли мы.
- Сейчас покажу!  – Наклонилась Алёнка к  дороге. Взяла, не глядя, с неё комочек. Макнула  в лужу. И быстро-быстро давай его мять.  А потом поколачивать меж ладошек, плющить, гладить и растирать. Минута прошла, не больше.
- Вот!- на ладошке её стояло глиняное творение, похожее, вроде, на человечка. 
Мы, разумеется, похвалили: 
 - А чего?  Ничего!  Кто тебя этому научил?
- Никто! – девочка рассмеялась, показывая калитку, куда мы должны занести двоеру;чку с травой.
Здесь, во дворе мы с ней и расстались. Кто-то из нас помахал ей рукой. Кто-то по-дружески улыбнулся.  Кто-то воскликнул:
  -  Пока, Алёнка!
С конца улицы, где посёлок смыкался с лесом, послышался рокот бензопилы. Мы, не сговариваясь, пошли  подальше от этого рёва. Было тепло. Где-то справа, за огородами, зажглась огнями высокая колокольня. Обман! Это так засияла от солнца матёрая мачтовая сосна. Была в тени, поэтому незаметна, а как лучи достигли ее, вся, как праздник, и заиграла.

                НА КОВРАХ

На одной из улиц поселка стоял  Фольксваген. Одним колесом завалился в канаву. Хотел выбраться из неё. Да никак. Колесо зарывалось всё глубже и глубже. За рулем сидел долгоухий, в светлом костюме рассерженный  мальчик. Был он нашего возраста.
- Э-э! – крикнули мы ему.- Дорога-то, кажется, там!
Мальчик был себе на уме.
- Не ваше дело! – буркнул сквозь зубы.
- Помочь? – предложили ему. И, подойдя к капоту, толкнули машину.  Та с рёвом выбралась на дорогу.
Мальчик  сразу преобразился. Засиял зубами, ушами и даже расплывшимся носом. Высунув голову из машины, весело предложил:
- Садись! Прокачу!   
- Нет, нет, – отказались мы, догадавшись, что малый взял машину без спроса, и вот, кайфует, воображая себя  большим.   
Фыркнув, Фольксваген умчался куда-то в сторону леса. Мы невольно предположили:
- Смелый малый!  Автомобиль-то  отцовский. Вернется домой - что-то будет!
- Ничё не будет! – ответило нам крыльцо, на котором сидел  в валенках без галош, с котом на коленях усатенький дед. - Отец-от его бухо;й! Проснётся лишь только утром…
Разговаривать с дедушкой мы не стали. Что-то нам не понравилось в нём. Сплетника, что ли, он нам напомнил. Повернули назад.
 Около стадиона остановились. Какая-то полная  женщина в вязаной кофте вела за собой упиравшуюся козу. Бранила её:
- Всё-то  мало тебе! Какая жорка;я. Вон, бока-то наела. Того гляди, лопнут. 
 Увидев нас, женщина рассмеялась:
- Лексей-то мой рассказывал, видно, про вас! Говорил, что вы его рыбиной угостили. Сами из Тотьмы. Далековато. Туда сегодня вам не попасть. Хозяево;в легковушек у нас теперь двое. Видела да;ве.  Чуток перебрали. Стоят на ногах, однако не прямо. Пойдемте-ко лучше до нас. Дом-от наш рядом. Большой. Ночевайте…
Мы отказываться не стали. Вслед за хозяйкой свернули во двор, заваленный чурбаками. Почему-то их никто не колол. И тут вспомнили мы, что Лексей Лексеич жаловался  на то, что побил  себе руку. Одной рукой много, небось, не наколешь. «А что, если мы?» – явилась идейка, и мы попросили у женщины:
- Можно нам около ваших дровишек погреться?
О, как она рассиялась! Подскулья ее тугого лица вспыхнули озарением. И всё же спросила на всякий случай:
- А може, сначала чаю  с дорожки?
- Чай после, - ответили мы. - А теперь нам колун или два, и желательно дровоко;лку.
Колуны с дровяной колотушкой у нас появились, как только хозяйка застала козу. Появилось и объяснение, откуда у них во дворе оказались  дрова.
- Это лебедчик, - поведала нам хозяйка, пока мы ставили чурбаки, – это он   угробил нашу Улыбку. Вот и старался как-то исправиться перед нами. Напилил из бракованных бревен коротышей. Нанял трактор, и тот за  два оборота  привез их сюда. Думали, ко;льщика позовем, абы всё расколол. Самому-то Лексею не сладить. Подводит рука. Когда ещё в силу войдет.  А тут и вы. Будто кто вас послал до нас специально.
Колоть дрова. Это было для нас и весело, и привычно. Сколько раз приходилось махать топором!  Детство наше ступало в обнимку  не только с забавами,  но порою и  с  грубой мужской работой, какую родителям некогда было делать,  и они её уступали нам.
На  улице, за забором, при виде нас кто-то сдерживает шаги, хочет, видно, разговориться.
- Что за молодцы-то такие? Из какой стороны?
И, не дождавшись ответа, правится дальше, сообщив неизвестно кому:
- Городские, чай! А и ладно! Пусть костьё разомнут. Полезно!
Лексей Лексеич отлучался куда-то из дома. Возвратился почти  на закате. А Варвара, супруга его, пару раз  выносила нам тарочку кваса. Мы пили его, прикладываясь к ковшу. Сходила супруга  и в огород, откуда  несла в подоле передника дивную тыкву пудика этак на полтора. Кашу решила сварить.
Кроме тыквенной каши стол был уставлен  горкой олашек, топленым в печи молоком,  вареной картошкой и ягодой-костяникой. После такого застолья было немного тяжеловато.
Спать ложились мы на сарае, на беременные  ковры. Так в поселке звали набитые сеном   матрасы. Лежали мы против раскрытых ворот.  Воздух густел прямо у нас на глазах. Был светло-серым, стал малахитовым и дрожащим.  Словно кто-то в нём размешал мураву, и мы отхлёбывали его утоляющими глотками.
Тело радовалось покою, глаза же видели стадо звезд. Самые спелые, отрываясь, летели куда-то порывисто вниз.  Мы понимали  друг друга почти с полуслова.
- Разобьются?
- Не разобьются.
- А куда они?
- В неизвестность…
Было слышно, как где-то рядом перешептывались травинки. Раскачиваются от ветра и о чем-то расспрашивают друг друга. Может, они учуяли нас? И вот привстали на цыпочки. Хочется им поближе к нашим коврам. Поразговаривать с нами.

                ИЗ РЯДА ВОН!

Утро. Березы зашевелились. Это очнувшиеся грачи. Чистят перышки перед тем, как спрыгнуть с веток и полететь.
Лексей Лексеич  с Варварой встречают нас самоваром и яйцами, сваренными вкруту;ю, ставя то и другое на стол. За раскрытым окном видим кучку соломы, на которой, вытянув ножки, блаженствует жеребенок.
Мы собирались было пойти доколоть оставшиеся кряжи.  Да тут к калитке подъехал Фольксваген. За рулем тот самый ушастый мальчик, который вчера приглашал нас проехаться по поселку. Рядом с ним на переднем сиденье его отец, моложавый, в кожаном пиджаке, с дымящейся сигареткой.
Лексей Лексеич, кивнув на машину, назвал  моложавого:
- Полежаев! Большой человек. Из Вологды. Вчера я ходил до него. Просил, чтобы вас подвезли до Тотьмы. Не пешком же туда, коль машина в Вологду уезжает.
Нам  по-крупному повезло. Такого подарка от Лексея Лексеича мы не ждали.
- А как же дрова? – начал кто-то из нас, но хозяева не дали нам продолжить.
- Осталось совсем ничего, - сказал хозяин.
-  Вон, какую работу для нас своротили, - добавила и Варвара. – Спасибо, касатики. Помнить  будем! С Богом! Езжайте. Попутного вам ветерочка…
Нас и вправду, как ветерочком, переместило из дома добрых хозяев к автомобилю. Спеша, залезли в него. Спеша, глянули на  крылечко, увидев, как наши хозяева машут нам ладонями и платком. Еще мы увидели жеребенка, как тот метнулся вслед за машиной. Скакал за ней бойко-бойко, но вскоре отстал и, вытянув шею, мотал головой, как если бы был огорчён и думал в эту минуту, наверно, о маме.
Гремнуло. Тотчас же забарабанил  дождь – смело, громко и возбуждённо, будто рядом протопало стадо коней. Дождь так же быстро закончился, как и начался, оставив после себя лужи и пузыри.
Александр Васильевич Полежаев был рад, что выехали пораньше. Прошёл по поселку слух, что где-то в  районе Камчуги появился бандитский автомобиль, водитель которого останавливает машины. Слуху этому Полежаев не верил. И всё-таки посчитал, лучше выехать в светлое время. Оттого и выбрал для этого  позднее  утро.
Однако на первом же километре случился конфуз. На одном из крутых поворотов  Фольксваген сбил высокую,  с крупным хвостом породистую овчарку. За рулём сидел Женька, старший его сынок, кому Александр Васильевич, как будущему шофёру, там, где дорога была малоезжей, давал время от времени порулить.
Машина затормозила. Полежаев взглянул на сына:
- Ты чего? Гони дальше!
Женька поставил рычаг в нейтральное положение. Фольксваген дёрнулся и затих.
- Пап! Я сделал наезд! Надо помощь ей оказать!
Полежаев смутился:
- Кому? Собаке?
- Не имеет значения. Хоть кому. Раз я сбил, то с меня и спросят. – Женька выпрыгнул из машины. Тут же – в грязь. Чавкая сапогами, быстро  рванул к лежавшей пластом поперёк дороги собаке.
Полежаев тоже выбрался из машины. Раздражённо:
- Не валяй дурака!
Женька как и не слышал. Наклонился и гладит собаку. Сначала – ногой, потом – и рукой.
- Вроде, дышит.
Полежаев повысил голос:
- Делать нам нечего! Ну?
-  Надо её оживить, - откликнулся Женька.
Александр  Васильевич усмехнулся.
- Как, интересно, ты её оживишь?
- С собой заберем. В лечебницу.
- Ты в своём уме?
- Папа, всё! Кончаем базар! Давай помоги…
Погружаясь ботинками в грязь, Полежаев  нехотя подошёл и, брезгливо поморщившись, прикоснулся к собаке. Женька тоже к ней прикоснулся. Тут и мы выбрались из машины. Обхватили овчарку уже впятером. Тяжеленькая  собачка. Пыхтя, подтащили её к машине, подняли, загрузили в багажник – и в путь.
За рулём теперь сам Полежаев. Ехал, насупившись, и ворчал, ругая себя за то, что во всём потакает сыну. Пареньку и всего-то 14  лет, а уже имеет над ним командирскую власть. Отчего эта власть? Видимо, от любви. От отцовской любви, которую надо бы поубавить. Да как? Для Полежаева это вне разумного понимания.
Ехали мелколесьем. На минуту сквозь муть вновь собравшегося дождя проступило желтком уморённое солнце. Проступило и скрылось.
Вдруг в багажнике заскреблось, завозилось и вроде завыло. Мы невольно переглянулись, сообразив, что везём с собой не собаку. Шепнули  об  этом Женьке с тем, чтобы он сообщил о нашей догадке отцу. Женька заволновался, дёрнулся туловищем к отцу. Однако отвлёкся. На излёте грунтовки  стояла маленькая машина. Кажется, Нива. Кто-то, видимо, изломался.
- Наверно, будут просить подвезти, - сказал неуверенно Полежаев.
Так и есть. От машины качнулся одетый в длинный, почти до земли халат большерукий мужик. Одна рука где-то за пазухой, вторая – вверху – делал знак, чтобы остановились. Полежаев и не хотел того, да притормозил. Дверцу  он открывать вовсе не собирался, лишь приспустил боковое стекло. Но и этого было достаточно, чтоб мужик запустил свою руку в салон. Нажал на гладкую рукоятку. Дверца тут же вытолкнулась наружу. Мужик торопился. Сказал, как обдал кипятком:
- Нуждаюсь в деньгах! Очень срочно. Ну-у?
Полежаев подрастерялся:
- Что – ну-у?
- Деньги давай! – Вторая рука мужика, как взлетела из-под полы колыхнувшегося халата, проблеснув коротеньким пистолетом.
- У меня не с собой, - робко вымолвил Полежаев.
- Где?
- Дяденька! – это Женька. – Они там, в багажнике. В незапертом чемодане.
Мужик сразу    переместился к заду машины, багажник которой  мгновенно открылся. Руки у мужика тут же  нырнули в проём, дабы забрать чемодан, заранее ощутив его приятную тяжесть. И ощутили бы. Да чемодана в машине  не оказалось. Вместо него сидел в багажнике волк.
Дикий крик разодрал полуденный воздух. Случилось нечто из ряда вон. Что именно? Оборачиваться назад, где мужик оставался наедине с хозяином леса ни Александр Васильевич, ни Женька, ни мы почему-то не захотели.
Фольксваген выехал на большую дорогу. Улучив момент, Полежаев  взглянул благодарственными глазами  на сына:
- А как ты узнал, что не овчарка это, а волк?
Большой  Женькин палец через плечо  показал на нас:
- Это не я узнал, а они.
Полежаев, посбавив скорость, обернулся на нас:
- Вы-ы? А как, интересно? По какому такому признаку?
- От него пахло лесом, - сказал Баранов. – А у них, у собак такого запаха нет.
Полежаев скептически улыбнулся.
- Ну-у, это ещё неизвестно.
Но тут вмешался Аэропланов:
- У волка лапа толще, чем у собаки. Когда его волокли, я как раз эту лапу держал.
Полежаев опять скептически  улыбнулся.
- Ну, а ты чего скажешь? – теперь он спрашивал у меня.
Мне что оставалось? Тоже скептически улыбнуться:
- Слух у меня хороший. И я услышал, как он  завозился. Понял, наверно, что   не в лесу, испугался  и зарычал.
- Не зарычал, а завыл, -  поправил меня Баранов.

                ФИЛЬКА

Опять я в  родительской деревушке.  Отдыхаю. Бездельничаю. Работаю в огороде. Но чаще всего пропадаю с ребятами на реке, а, то и бегаю, где попало.  Однажды мне крупно  не повезло.
Шёл мелкий  дождь. Но мы и в дождь  носимся по деревне. Сгоряча забежали на пастбище, вообразив себя дикарями, которых  должен был кто-то поймать. Тут наш  предводитель, каким был   сын зоотехника  Санька Ершов, показав на стадо коров, суматошливо закричал:
- Уй! Уй!
Мы присмотрелись  и разглядели какое-то чучело, очень лохматое, с клювом, на двух когтистых, с перышками  ногах.   Прыгает, знай, от одной коровы к другой. И крыльями машет.  Удивляемся мы:
- Это чего?
Санька  уверенно  объясняет:
- Всамделишный чёрт! Он   тут доит коров!
Нам непонятно:
- Доят-то  ведь  руками. А у него их и нет!
Санька  нашелся:
- Зато, вон, поглядите. Клювище-то какое! Молоко   этим клювищем и сосёт! Страшно дело!
Ребята, все, как один, возмущённо загомонили:
- А давайте, прогоним его! 
Тут и  начали мы собирать по поскотине палки и камни. Собирать и бросать, намереваясь попасть ими в чёрта.
Не поняли мы, куда подевался и чёрт. Вместо него объявился вдруг бык. Звякнул колечком в носу, взрыл ногой луговину и, разбежавшись, разнёс в прыжке прелую огоро;жу.
Все мы бросились наутёк. Но убежать от  рассерженного быка, кому-то дано, а кому-то и нет. Ковырнул бык  сначала меня. А потом и Саньку Ершова. Остальные ребята кое-как, но всё-таки убежали. В деревне тут же настала  пугливая  тишина.
Бабушка Оля  меня никогда не ругает. Вечерами, уже из кровати, перед тем как заснуть, я постоянно её расспрашиваю о жизни, какая была у неё до того, как  состариться  ей. И она рассказывает подробно. Говорит, говорит, пока я не засыпаю.
Сегодня я на улицу не ходо;к. Целый день отлеживаюсь в кровати. Из-за быка, который боднул, и у меня сейчас плохо сгибаются ноги. Бабушка ходит возле меня. То пирожок принесет. То горячего чаю. У меня вчерашнее на уме. И я задаю бабуле вопрос:
- Бабушка, а вправду говорят, что к нам в деревню по вечерам сам чёрт прилетает?
Бабушка поправляет:
- Не чёрт. А Филька.
- А ты его видела?
- Видела много раз.
- А что? Он, в самом  деле, коров у нас доит?
- Нет, не доит он никого. Это сказки. Среди коровушек он спасает себя от птичек. Почему? Потому, что очень уж он некрасивый. Большущий, ушастый и клюв, как крючок. Да ещё весь в пуху. Ровно зверь. И глазища, как чашки. Поглядит на тебя – и ты задрожишь. Да ещё громко ухает, точно леший. Сколько птиц у нас есть, все его ненавидят. Все готовы его исклевать. Вот и прячется он.  Вылетает только в сырую погоду да ночью.
- А куда вылетает?
- Туда, где много мышей.  Питается ими. А мышки у нас и в поле. И в огороде. Туда и летает.  Как стемнеет, он уже там.
- А где он живет?
Бабушка пальчик подносит ко рту. Строго предупреждает:
- У нас в огороде. Только ты никому об этом. А то вся деревня к нам побежит. Все грядки  перепахает…
Я удивлён. Вроде, знаю весь огород. Всюду был. Не был разве только за баней. Там такая травища, такая крапива, что даже днём ничего не видать. Лодка ещё там лежит. Кверху дном. Лодка старая. Вся насквозь проросла белой травой и какими-то бронзовыми   кустами. Поздно  вечером, прихрамывая, к этой лодке я и пробрался.  Сижу на корточках. Жду. Лодка проломлена, и в проломе,  чувствую я, кто-то пошевелился. А потом совершил оттуда прыжок. О-о! Я даже отпрянул.
Бесшумно, однако, стремительно и лохмато выскочило из лодки пернатое существо. И полетело наискосок прямо над изгородью и грядкой. Ветерком обдало меня.
Я не хотел улыбаться, да улыбнулся, потому что понял – это и есть летающий черт. Черт – в нашем незрелом воображении, у таких, как я и Санька Ершов.  На самом же деле – обычный филин, ночной охотник, гроза и ужас тех самых мышек, которые безобразят на нашей земле.

                ДЕДКО-МЕДВЕДКО

В июльскую пору, когда за Николиной гарью в  горелых кустах начинает алеть иван-чай, мы, большие и маленькие  ребята бегаем по малину. Иногда вместе с нами собирает ягоды и Галинка, наша соседка. И всё-таки чаще  ходит в лес она с бабушкой Шурой. Сегодня бабушка задержалась. Много дел, и она отложила поход за ягодами до завтра. Но Галинке – ни жить, ни быть  – надо в лес. И она  убежала одна.
Галинке 15-й год.  Удавшимся ростом, чертами лица, расторопным   движением рук напоминает она  строгую девочку из семьи, где всё держится на хозяйке.  Мамы нет у Галинки. Не выдержала родов. Умерла. И отца у Галинки нет. Уехал, как сгинул. Вдвоём с бабушкой и живут.
На бывшей вырубке, где когда-то росли дремучие ели, солнечно и свежо. Пахнет  цветами и  листьями иван-чая. Спасаясь от  паутов, комаров и клещей,  Галинка оделась   в джинсы, куртку с карманами и сапожки. Голова по самые брови упакована в синий  платок. Щиплет  Галинка ягоды в пластмассовое ведёрко. Ведёрко подвесила к шее, отчего обе руки её свободны, и ягоды собирает она проворно, как доит козу.
Шагах в десяти от неё   зашуршало и затрещало. Кто-то ещё собирает малину. Кто? Не видать. Кроме малинника, целая буря переплетённых между собой  зарослей иван-чая, крапивы, ёлочек и ольшинок. 
- Кто там? – спрашивает Галинка. Спрашивает сурово, ибо во всем привыкла видеть  лад, устроенность  и порядок.
Отвечает трещание веток и прерывистое дыхание.
- Э-э! – потребовала Галинка – Кто там ходит-то напрямки;? Брал бы с краю! А то залез, как медведь, в самую середину! Все  ягоды раздавил!
И опять отвечает Галинке не голосом, а трещаньем.
- Дедушка Веня! – Галинка решила, что это сосед,  93-х  лет  глуховатый, сивенький старичонко, кто тоже время от времени выползает за ягодами  в малинник.
Хруст и хряст. Теперь уже рядом. Сквозь листву  проступило что-то коричнево-бурое. Галинка предполагает: «Спрятался, видно, от комарья. Ну и дедко-медведко. Вырядился, как клоун. Не нашел ничего другого, кроме тулупа. Гляди-ко ты, и не жарко. Кровь-то, видно, совсем не греет…»
Галинку всю уже разморило. Достало солнышко сквозь одежду.  А тут ещё  около носа  завыплясывала оса.  Галинка сгоняет её руками. Не улетает.  Сорвала  стебелёк  какой-то травы. Хлещет себя  по лицу. Улетает оса. Улетают  и листья со стебелька.  Трубочка тоненькая в руке. Откусила Галинка у трубочки верх. Откусила и низ. Достала ножичек из кармана. Сделала рез, потом и другой.  И вот уже в пальчиках у неё не трубочка, а    свисточек. Сколько этих свисточков она смастерила за свой  невеликий девичий век – не ей и считать. Приставляет  к губам. Хочет свистнуть. Для бодрости. Да чтоб дедушка Веня ей отозвался. Всё веселей.
В двух  шагах от Галинки  рухнули за;веси ягодника  с крапивой. И девочка обомлела, увидев  совсем не дедушку Веню, а высоченного мужика, с головы до ног покрытого бурой шерстью.
- Ой! – Голосок у Галинки так весь в трубочку и ушёл.
- Ты – кто? – спросила она. Спросила  не голосом, а закачавшимися губами.  Показалось ей, что,  то же самое  спросил  и этот  коричневый великан, уставившись на неё  вопрошающими  глазами.
Они оба одновременно, то ли громко завыли,  то ли заверещали, развернулись среди малины и побежали. Зверь – в сторону ельника. Девочка – к чёрной гари. Оба, не чувствуя ног, летели  домой.
Удивительно было то, что малину Галинка не растеряла. Набрала полведёрка. Полведёрка и принесла. Сидела она рядом с бабушкой на крыльце. Обнимала ее и рассказывала   о  встрече своей с медведем. 
Наверное, и медведь  в эту минуту  сидел где-нибудь под уютной ёлкой и  тоже рассказывал медвежатам о встрече своей с загадочным существом с красивыми  девичьими глазами.
Неизвестно, чем ответили на рассказ почтенного зверя его молоденькие зверята. Бабушка же Галинки, выслушав внучку, пальчиком погрозила:
- Попробуй, уйди без меня ещё раз!
Галинка  хитренько улыбнулась:
- А если уйду?
- Буду драть!
                РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ

Бабушка попросила меня съездить до магазина. Купить там свежего хлеба. И вот я спешу к автобусной остановке. А она на той стороне дороги. Перейти бы её. Да как? Автомобили разных цветов, размеров и марок так и шили по магистрали. От их быстрых колёс шёл сплошной угрожающий свист.
И тут  шагах в 20-ти от себя я увидел компанию белых гусят, впереди которой, как полководец, стоял круглоплечий высокий гусь. Как и я, хотели они перебраться через дорогу.
Гусь  зорко всматривался в дорогу. Никого, вроде, нет. И он дал повелительную команду:
- Га, га!  - что означало: «За мной!» И первым ступил на асфальт.
Раз, два, три, четыре. И цыплята, сама   дисциплина – копируют эти  четыре шага.
 Но тут засвистели  колёса. Сумасшедший автомобиль. Того и гляди, всех   передавит. Гусь сориентировался мгновенно.
- Го-го!- воскликнул, но с другой уже интонацией, нажимая теперь не на «а», а на «о».
И все его поняли.     Раз, два, три, четыре. Как на параде, только не прямо вперед, а прямо назад. Отступили в траву.  Стоят на обочине, дожидаясь.
Четыре раза шли они за своим командиром. Столько же раз возвращались назад,  не нарушив при этом строгого строя. И только на пятый раз   дружно, чётко и аккуратно переправились за дорогу.
- Гау! Гау! – В голосе вожака прозвучала весёлая нотка, и гусята, махая крыльцами,  припустили  сквозь кустики на поляне  к голубевшей за ними реке. Бежали, скакали и кувыркались, как дети, когда дорываются до  свободы.
-  Сережка!  – Я даже вздрогнул, так неожиданно  появилась возле меня  загорелая девочка в синем платочке.   Я узнал в ней нашу соседку – шустренькую Галинку.  – Тут гусята случайно не проходили?
- Да вон они! – Я показал на белое облачко за поляной, быстро спускавшееся к реке.
Галинка  тут же  со мной и рассталась.  Побежала к реке.
- Вот негодники! Вот хулиганы! – долетел до меня  ее голос. - Это Гошка, поди! – назвала гусака. - Это он их увёл. Ну, артист. Ну, сейчас покажу я тебе. Ну, тебе  будет…

                ЗАКО;;ПАННИК      

Кошка Пуша  на майские праздники принесла  пятерых котят. Хозяйка в расстройстве. Уговаривает супруга:
- Порфирий, поспрашивай у людей. Может, кто и возьмет?
Старый Порфирий  пошёл  по деревне. Стал предлагать:
 - Возьмите хотя б одного котёнка!
Но живность была никому не нужна. Что оставалось Порфирию? Загрузить  малышей     в корзину и  выбраться за деревню. Там, на краю ольховой опушки, и закопал  всех их  в ямку.
Были котята – и нет. Лишь один из них, с перерубленным ухом выкарабкался на волю.
Я как раз в это время  шел с рыбалки домой.  Котенок так и бросился следом за мной. Мне он был ни к чему,  поэтому я ускорил шаги, чтоб уйти  одному. Но котёнок бежал за мной, как спортсмен.
Не хотел бы я, чтобы котёнок выбрал себе на жительство  наш  покрытый муравкой зелёный двор. Не хотел бы и быть для него добровольным опекуном.  Однако не в этом была заковы;ка, а в том, что в  деревне я жил урывками, то уезжая, то приезжая, и следить  за котёнком, по этой причине, не мог.
Поручить, за котенком ухаживать бабушке, тоже не мог, потому что она  не терпела котят и кошек. Потому малыш и  жил где-то около дома, не решаясь попасть бабушке на глаза.
Возвращаясь из города,  всякий раз я спрашивал у себя: жив ли мой квартирант?
Жив! Никуда не девался. Встречал он  меня  бесстрашным   прыжком с двухметровой крыши крыльца, где спасался от   всех деревенских котов.
 С каким усердием, жадностью и урчаньем бросался он  к блюду с хлебом и молоком! Отъедался и отпивался.  А потом отдыхал.
Был котёнок всегда всем доволен. Любил носиться  за воробьями. Серая шёрстка переливалась.  Из-за этой  приятной шёрстки и того, что мать его звали Пушей, я назвал котёнка Пушком, прибавив  к этому слову  не очень красивое «Одноухий».
Вскоре он подружился с вороной. Непривычно  было  смотреть, как пернатая гостья и наш  постоялец, ничуть не ссорясь, стояли бок о бок над блюдом с едой. Котёнок лакал. Ворона клевала.    Откушав, вместе и отдыхали,  гуляя на пару по мягкой муравке.   Иногда  котёнок лапкой похлопывал по вороне. Птица была добродушна. Разрешала ему не только  хлопать, но даже прыгать через себя.
Дни летели один за другим. Одноухий Пушок крепчал.
Приезжая в очередной раз в деревню, я, к удивлению своему, обнаружил  котёнка накормленным.  Даю ему хлеба – не ест. Колбасы – не желает. В чём дело? Кто его накормил?
В этот же вечер и понял – кормит котика  двор,  где он стал караульщиком всех его ямок и норок, откуда  нет-нет и выблеснут хищные  тоненькие усы. Человеку их не видать. Но коту? Раз – и тело его  в мгновенном броске. В лапках бьется, попискивая, мышонок.
Первую мышку – себе. Вторую – вороне.
В августе, перед тем как уехать в школу, я зашел в крайний дом, где живёт с супругой старый Порфирий. Спрашиваю  его:
- Котика не хотите?
 Порфирий так весь и высветился в улыбке.
- Ещё бы те! Очень даже хотим! Нашу-то  Пушу машина  замяла.  Вот и расстроились мы с Галиной: как теперь  быть? Мыши, право, постанови;ли…
Я поставил к ногам старика  пакет из-под сахара, откуда, тотчас же  выпрыгнул мой Одноухий Пушок. Выскочил, и пошел путешествовать по хоромам.
Заморгал Порфирий от удивления:
          - У-ю-ю, такой же, как Пуша. Вылитая она. Только почто-то без уха. Откудов он у тебя?
Я показал в окно на лесную опушку: ту самую, где я впервые увидел Пушка.
- Оттуда.
Порфирий, кажется, растерялся. Не знает, что и сказать. Но сказать было надо. И он сказал. Про себя. Так, чтоб я его не расслышал:
- Зако;панник, значит? Живой? Да как он так умудрился? Ну, да и ну! Чудеса…               

                БРАТЬЯ

Юрка Орлов почти всё лето работал в поле. Отца нет у него. Лишь мать да пара младших братишек. Поэтому все мужские дела лежали на нём. В поле у них четыре сотки земли,  которую дали матери на работе. Так как мать работала почтальонкой, то зарабатывала немного. Картошка была главной пищей в семье. Правда, хранить её было негде. И вот стала мать откладывать от получки, дабы накопить двадцать  тысяч рублей и купить железный кессон. Зарывать решили его прямо в поле, там, где накатывалась картошка. Для ямы хотели было нанять землекопа. Но тот запросил слишком много, даже больше, чем стоит кессон.  Юрка решил это дело взвалить на себя. Весь август ездил на старом велосипеде в недальнее  поле. Копал и копал, с каждым днем зарываясь в почву всё глубже и глубже. Наконец, глубина достигла двух метров. Как раз под размер купленного  кессона, который был привезён сюда ещё месяц назад.
Картошка выросла нынче крупной. Её ещё не копали. Копкой Юрка займётся попозже, когда будет в школу ходить. Накопает мешок, спустит в кессон – и так каждый день. Так что он может без матери справиться с этой работой. Правда, кессон предстояло ещё опустить. Тут без помощников Юрке никак. Спасибо Баранову. Тот, узнав о Юркиной незадаче, сразу же твёрдо пообещал:
- Опустим!
Сегодня 30 августа. Два дня до начала учёбы. Нас пятеро. Все на велосипедах. Собрались на высоком Сухонском берегу, около памятника Рубцову. Собрались очень рано. День только ещё начинался, и над рекой, покачиваясь  от ветра, струились берёзы, распространяя на оба берега свежесть, а в свежести -  юную чистоту и тайну восхода, с какой,  облепленное травой, мхом, колючками и соломой, поднималось сквозь лес косматое солнце.
- Вперёд! – приказал Баранов, и мы, заработав педалями, покатились к аэродрому, за которым среди молодых рябиновых  перелесков  зеленела   спеющая   картошка.   
  Кессон мы заметили издалёка. Напротив его –  котлован.    Дальше  тянулись картофельные кусты – коренастые, с толстыми стеблями, обещавшими замечательный урожай. Но что это? Сразу же за  кессоном  кусты  не стояли уже, а лежали, растерзанно брошенные на землю, где отпечатывались следы от чьих-то  топтавшихся здесь сапог.
Юрка резко остановился. Обворованным он  ещё никогда не бывал. И вот оказался.  Чернобровое   личико, чёлка лёгких  волос,  нога, стоявшая на педали, - всё в нём дрогнуло  и застыло.
- Хмырь! – сказал он, испытывая пришибленность человека, у которого отобрали то, чем  хотел он обрадовать мать.
Мы слезли с велосипедов. Сочувственно повздыхали. Попинали в бессилии  камушки на дороге. Каждый из нас рад бы Юрке помочь. Только  как?
 Неожиданно кто-то из нас вскинул руку, показывая на лес, где кончались картофельные посадки:
- Он! Это он!
И тут мы увидели расторопного, в чем-то зеленом кряжистого человека, кто, согнувшись, спеша, собирал с полосы разбросанную картошку. Рядом с ним стоял мотоцикл. При нём и коляска. А в ней – мешки с собираемым  урожаем.
Баранов сверкнул темнеющими зрачками:
- Попался!   
Мы тут же и поняли, что нам делать. Бросились к старой   изгороди, где ещё сохранились жерди и колья. Минута – и мы уже при оружии, негрозном и примитивном, но всё-таки  ощутимом, с которым можно вора и поймать. Во всяком случае, сквозь наши колья, которыми мы загородим дорогу, проехать дяденьке не удастся, и тогда мы с ним, как надо, поговорим.
Мужик  нас, видимо, заприметил. Понял, что мы для него представляем     опасность. Разогнувшись, бросился к мотоциклу. Завел его и поехал.
Мотор ревел угрожающе. Колеса крутились с той  крайней скоростью, с которой нельзя машину остановить. Мотоцикл шёл  на нас, как таран. Вот-вот – и кого-нибудь изувечит. Мы   попятились.  Однако и, отступая, взмахнули руками. И наши колья рухнули, попадая в коляску с  мешками. Мотоциклиста мы не задели. Однако сбили его с  правильного пути. Что-то дрогнуло в нем. Руки его потеряли уверенность. Отчего переднее колесо  едва  не наехало на кессон. Мотоциклисту пришлось очень резко свернуть и тут же выправить   вдоль дороги.
 Этот момент никто из нас не запомнил. Страшный момент, в который вмешалась инерция, отделившая человека от мотоцикла. Сначала  с его головы слетела  фуражка, и тут же сорвался с седла и он  сам.  Казалось, он бросился  вслед за фуражкой, чтоб поймать её на лету. И вот оказался внизу. Раздался   шлепок  упавшего тела и тут же  грохот мешков с опрокинувшейся коляски. 
Мы, вытянув шеи, уставились в котлован. Мужик, зеленея полотняной   курткой, лежал, раскидавшись руками, и обе ноги по  сторонам. Будь бы сейчас  он  не в Юркином котловане, а   в чьём-то другом,  мы бы, пожалуй, и разбежались, сели б на наши велосипеды – и, айда - по домам.  Но сейчас положение было  другое. Из-за нас он свалился туда. Всем нам как-то неловко, неудобно и неуютно. Даже злость к мужику  пропала. Не главным стало казаться, что   был  он застигнут на воровстве. Три мешка картошки украл у Орлова. Хотел увезти их, однако, не вышло.  Несчастный случай произошел. И этому случаю помогли состояться не кто-нибудь там, а мы, настоящие бандюганы.  «Из-за нас! Из-за нас!» - звенело у каждого в голове.
- Надо проверить, - сказал Баранов.
Юрка тотчас же шмыгнул куда-то к кессону. Через минуту – назад. С самодельной стремянкой.
По лестнице вниз и спустились – Аэропланов, Баранов и я. Вверху остались Обуздин с Орловым.
Проверяли  лежавшего     тылом  ладошки, приставляя ее к груди мужика. Хотели услышать стук сердца. Но не услышали ничего.
Общее заключение:
- Дело худое.  Надо, надо врача.
Тут же решили поднять распластанного наверх.  Ремнями, снятыми с брюк, привязали  его   к стремянке и,  пыхтя, потея  и крякая, приставили лестницу к ближней стене. Спросили на всякий случай:
- Живой?
Не ответил мужик.
Дальше его мы, скорей трелевали, чем поднимали.  Уже впятером. И лестница, оставляя в стене две вдавленные бороздки, полезла вверх, вверх и  вверх.
Тяжела работёнка. Однако её одолели. И вот мы, все пятеро, наверху. Освободив коляску от трех мешков  невывезенной картошки, загрузили в неё мужика.  Живой ли, мёртвый  он был, мы так и не поняли. Однако дали ему совет:
- Жди!
И снова, как утром, мы на своих расторопных  велосипедах. В больницу! Чтоб привезти оттуда врача. Всю дорогу, покамест   ехали,  только и думали: «А вдруг он того?» Об этом же думали, и когда возвращались назад.
«Скорая помощь» шла впереди. Мы следом за ней. Пытались не отставать. И надо же – не отстали.
 Остановились возле кессона. Но что  это вдруг? Приехавший врач  был смущён.  Где же больной?  Мы тоже в непонимании. Не было здесь не только упавшего в котлован несчастного горе-вора,  но и  его мотоцикла с коляской. Значит, совсем он и не  больной. Просто им намеренно притворялся, чтоб мы не затеяли с ним разговор, которого он очень остерегался. 
Там, где были следы мотоцикла, белели мешки с картошкой. Все три. Мы мгновенно повеселели. Никакие мы не преступники.  И, конечно, не бандюганы.  Мы обычные вольные мальчики, кто умеет  стоять друг за друга и спасать даже скверного человека, когда тот  попадает в беду. Потому и вопрос врача «Скорой помощи» нас нисколько не опечалил.  Врач потребовал:
- Адрес? Адрес больного?
- Не знаем, - ответили мы.
-  Почему?
- Потому, что он  нам его не оставил.
У всех у нас в этот день было хорошее  настроение. К тому же все мы себя  ощущали едва ли не силачами, благо  черный кессон, который пугал своей крупной величиной, оказался, совсем не тяжелым, и  мы легко опустили его в котлован. Спустили в него  и картошку. И уж потом  уселись кружком возле пылающего  костра, который развел для нас Юрка Орлов, заодно схоронив под калеными углями молодую, с ямочками картошку.
Печёные клубни были вкусны оттого, что приправой для них был  струящийся    воздух, в котором купались запахи  хвои, листьев  и волглой травы.
 Прихорашивая окрестность, вступала на землю ранняя осень. Было спокойно.  Где-то рядом вспорхнула стая грачей.  Улетают на юг. А мы остаемся. Мы на своей территории.  Дома.
Глядя в сторону птиц, мы подсознательно представляем их опасный, далекий непредсказуемый риск-полёт.  Честное слово, мы сами хотим, как и птицы, в эту загадочную дорогу. Туда, где мы не были, но где будем, и всё в нашей жизни получится, как у пу;тных.  То и было для нас в этот вечер великолепно, что были мы вместе, как братья, которые любят свой городок, свою родину и свою притягательную свободу.