Карьера пуховой шляпки

               КАРЬЕРА  ПУХОВОЙ  ШЛЯПКИ

Странный сон вдруг пришел ниоткуда,  из туманной,   полузабытой   дали и будто второе — переработанное и дополненое издание  читаной  книги — повторил  себя самого,  изменив разве что отдельные детали. Видела Дарья знакомую дачную местность, где прошло ее детство: дорожка, посыпанная пес ком, огород, забор с калиткой, а за ним — зеленая стена леса. Да, да, это то самое место, где они снимали  на лето дачу. Те же грядки,  та же калитка.  Дарья идет к забору и видит,  что грядки утыканы слабыми,  будто выращенными в подвале растениями: вроде редис, а может, что то другое. И она удив ляется:  почему так слабы растения?  И вдруг догадывается, что забыла посеять семена в срок. Это ее огорчает до слез — грядки  есть, а посеять  забыла. Вдоль леса тянется  дорога — точь в точь,  какая  была тогда: пыльная, мягкая,  будто пух. Босые ноги тонули в ней по щиколотку.  С одной стороны — лес, с другой — забор, за забором — дачные домики.  Все как было когда  то, давно давно...  Дарья шагает себе по дороге и вдруг видит, что лес, казавшийся таким густым и глубоким, сужается до редкой  полоски, а за ней вырастают  заводские трубы, выдыхающие  черный  дым. И там за домами  все об рывается,  и становятся  видны гигантские  заводские  корпуса. Дарья плачет: разрушили, убили детство, ничего не узнать. И просыпается с мокрыми щеками. Думать, разгадывать, что за сон, у нее нет времени.  К тому же сон странно  отдает газетной  статьей. Нечего и думать, пустое, решает Дарья и, как сорочку, напяливает на себя новый день.
 Где - то на полпути к работе опять припоминается сон, но уже подобием  аллегории  детства. Все, все ушло. Росла провинциальная  девочка на лоне природы,  потом школа, потом институт, непременно московский, хотя и заочный. Поездки на сессии, общежитие, знакомство с будущим мужем — картографом, свекровь — корректор в редакции  и — «как не по радеть родному человечку», она с неоконченным высшим тоже влилась в редакционный коллектив.  Москва — вот что было ее главным учителем. Она впитывала в себя московскую грамоту,  как  неумеющая  читать — ликбез:  что носят,  как носят, как говорят, с трудом преодолела «х» вместо «г» и стала акать и гакать. Большая  столица, перемешивая человеческие судьбы, в конце концов добивается следования  единому эталону и до сих никто не оспаривает знаменитого изречения:
«На всех московских  есть особый отпечаток».
Редакция — тоже хороший  котел для варки  эталонного образа. У одной Дарья «слизывала» манеру носить утонченные блузоны,  у другой брала уроки  светской  болтовни,  у третьей перенимала улыбающийся рот. В конце  концов  она очень быстро освоилась и, нахватавшись  верхушек, приняла подобающий работнику  газеты облик.
Ну, конечно, вся эта жизнь — театр. Разве нет? Вот идет неприступный помощник по кадрам, с тщательно закрашенной  сединой,  с пустыми прозрачными глазами и отсутствую щей улыбкой. Как вы думаете, сколько времени он провел,  глядя в зеркало, чтобы отрепетировать эту гримасу усталости на лице,  эту лояльность  улыбки,  ни к чему не обязывающей, но в то же время будто смазанной лаком демократизма. В руках у пома  по кадрам  подозрительный сверток.  То ли стопка выкупленных где то дефицитных книг, то ли воскресный  паек из распределителя. Улыбка оповещает  встречных, что там ничего серьезного, но знающий, ушлый работник без труда увязывает этот сверток с открывшейся утром конферен цией представителей зарубежных фирм.
Еще одно явление — она. Крикливая руководительница отдела, погрязшего в сплетнях и сшибках лбами, обладательница незаурядного таланта: провоцировать и интриговать. Раба своего кресла, лечебной книжки, зарплаты и незамужней дочери, которую она слащаво  называет  «мышкой».  «Я ушла в президиум», — звучит как расписка в исключительной близости к верхам, а значит, и собственной несокрушимости…
Учись, Дарья,  учись. Уж кто кто,  а ты - то знаешь,  чего стоит эта дамочка с вечно заляпанными чулками и неприбранной  головой. Сколько лет ты работаешь под ее руководством ? Лебезишь, бегаешь с мелкими поручениями, предаешь, обводишь вокруг пальца, но — терпишь и смотришь в рот, надеясь получить прибавку к зарплате. Иногда Дарье кажется,  что в странной  организации, где ей суждено слу жить, люди ошиблись дверьми или погорели на экзаменах в ГИТИС. Одни играют в болельщиков, дабы при случае об меняться  с начальством  радостью по случаю забитого гола или выигранной партии,  другие корчат из себя корифеев  и натужно поднимают весомые слова, будто силачи — картонные гири; третьи, скрывая ум, изображают  простаков  и недо умков. Четвертые, пятые — все кого то играют,  подменяют собственную суть напускной феерией и при этом преследуют цель — держаться на плаву. Особо прыткие и стремящиеся возвыситься особы предпринимают сомнительные шаги, чтобы добиться благосклонности вершителей судеб.
Ох, как жалеет Дарья, что потратила время на простодушное  восхищение новым своим положением и веру в  справедливость, вместо того, чтобы брать быка за рога и начать продвигаться по ступенькам служебной лестницы. Как выяснилось, под лежачий камень и, правда, вода не течет. А способов вырвать удачу существует немало.  Что касается  Дарьи,  то она, благодарение  судьбе, в молодости была невзрачной и худой, что обеспечило ей кличку «суповой набор», зато к тридцати шести годам, в сущности оставаясь девчонкой,  она приобрела некий шарм, какой появляется у женщин, предрасположенных расцветать и хорошеть именно за чертой юности.. Это неожиданное сочетание возрастной  зрелости и внешней моложавости  дало ей в руки козыри, которыми  она ре шила воспользоваться, невзирая  на глупо потраченное ранее время. А поводом послужил эпизод,  который  вдохновил  Дарью на то, чтобы его  повторить.
К ним в отдел неизвестно откуда и от кого пришла молодая особа приятной наружности. Просидев   некоторое время  на ста двадцати рублях, она забеспокоилась и стала повсюду вещать о своих достоинствах,  английской школе и уме. Ее слушали и вздыхали.  И так продолжалось, пока  на очередной  летучке главный не сообщил  о назначении нового человека по фамилии Рогов — на должность руководителя  отдела.
Что тут началось!  Очередной  спектакль, да и только. Прежний принялся болеть,  потом  появился бледный;  вызвали рабочих перетаскивать его имущество с этажа на этаж. Потом таскали мебель, ставили  книги  нового,  меняли  телефоны и ковры.
Не успел вновь назначенный руководитель разместиться в своем кабинете,  как к нему просочилась особа с английской школой и, выкатив свои полированные глаза, застыла в стойке, демонстрируя крутые бедра, обтянутые вельветовыми брюками,  и задорный  вырез на блузе, приоткрывавший не принужденно, но не грешно, молодую кожу по детски трогательных  ключиц. Что она там  лепетала, перемежая служебное с просто так, никто, конечно, не знал. Только визиты к шефу все учащались. И вдруг шкала ее скромных успехов резко подскочила вверх. Девчонки шипели от зависти: втерлась, выспа ла себе ставку…
И, слушая эти пересуды, разделяя внешне благородное возмущение товарищей  по работе, Дарья мотала на ус  техно логию повышения по службе.
Дома, в своей однокомнатной квартирке, она дала волю тоске. Ее взгляд метался  с предмета на предмет,  восстанавливая   историю  его приобретения. Шкаф  — от неудачного замужества,  стол — от свекрови, хорошая  женщина, давно
 уже на пенсии,  под громким  названием «софа» скрывается обыкновенный пружинный матрац, застланный  декоративной тканью. Ну, безделушки — это с каждой получки. Есть где принять , при желании найдется чем накормить. Но кому расскажешь, как сжимается Дарьино сердце, когда она думает о дочке, о Насте, которой уже десять лет. Денег хватает всего на пять дней, а дальше начинается мука, обеды за пятьдесят  копеек («Я на диете» — с улыбкой), поиски десятки взаймы, лихорадка  трудолюбия за дополнительную плату, лишь бы как -  нибудь подработать.
Ну, правда, часто ее выручало жизнерадостное умение дружить. Отправив Настю к тетке, она ходила из дома в дом, извлекая  с присущей  ей деликатностью пользу не только из разговоров.  У Алки она могла, например, убить целый вечер на болтовню  ни о чем, не вылезая  при этом из - за стола. От Нинон ей перепадали  сшитые  из муры платья.  Надо  было видеть Дарью, одетую в очередную «авторскую» модель! Что- то невероятно эффектное, из клочков,  отделанное контраст ной тканью, — все балдели и падали. Девчонки щупали — из чего, оказывалось — тик или штапель. Мужики  при встрече широко  улыбались: «Ну, Дарья, ты  даешь!..»
А она отвечала такой  же широкой улыбкой,  за которой легко угадывалось ее желание всем нравиться и вызывать восторг.

Положение разведенной, что само по себе и не ново, держало  ее в постоянном напряжении и готовности  к самообо роне.
Незавидная ее должность казалась  ей лакомым  куском, который вот- вот у нее отнимут. Откуда бралась эта неуверенность,  эта грозящая  ей опасность, она и сама не знала. Но что - то постоянно понуждало  ее быть начеку.  Ее подруга Зоя — золотое перо редакции — любила повторить: «За фир- му надо держаться». И Дарья с ней соглашалась.  Разве мало вокруг желающих проникнуть в эти двери, захватить кабинеты  и кресла,  расхаживать  по коридорам  и, развалясь,  пить кофе в редакционном буфете? Дарья знала, как часто здесь
 менялись люди и ситуации,  будто чья то рука вращала трубку калейдоскопа, и разноцветные стеклышки, распавшись, выстраивались в новый узор. Раз — и из предбанника исчезала  какая нибудь  секретарша, два — и на ее месте появля лась другая.
Раз — кого- то переводили  или вынуждали  уйти, два — приводили  «позвоночника». Детей всех мастей,  племянников и племянниц особенно много скапливалось в картотеке. Они «сливали» и «разливали» пронумерованные конверты и не очень  то заботились о попадании   их в нужный ящик. Бол тали о дисках, о тряпках,  попойках,  без конца курили, сидя на подоконниках — словом, всячески демонстрировали свое особое положение, и им почему - то все сходило с рук. Какой -  нибудь отпрыск  в штанах с заграничными этикетками мог без труда потеснить Дарью. И она холодела при мысли о воз можной потере насиженного места и начинала панически укреплять  свои позиции. В такие минуты она снова броса лась к Зое.
А та, вальяжная, с ухоженным лицом, в платье из «Березки», встречала ее за большим,  как для кройки шитья, столом,  заваленным рукописями, делала знак  рукой садиться и продолжала  говорить, прижимая телефонную  трубку плечом. Звонили  ей многие корифеи  науки,  так как от нее за висело, увидит ли свет предложенная кем- нибудь из них статья. Со своими корреспондентами Зоя говорила многозначительно туманно, ничего  не обещала,  но и не лишала надежды.  Завидев  Дарью и закончив  разговор,  приступала к расспросам: «Ну, что там у вас стряслось?»
Дарья жаловалась:  «Окружают» и умоляла замолвить  за нее словечко. Свои мольбы и просьбы она сопровождала знаками  вещественного внимания, вытряхивавшими из ее и так небогатого кошелька  последние  копейки. Но эти знаки,  как ни странно,  начинали  работать.
Однажды Зоя пригласила  Дарью к себе домой. Едва переступив в  порог,  Дарья обомлела.  Живут же люди...  Какая прихожая, как все красиво. В одной комнате шкафы, набитые  книгами, письменный стол с бронзовыми львами и диван, обитый  черной  кожей.  На столе — фотография умершего  мужа профессора и старинная лампа  под желтым абажуром, затянутым кружевом. Во второй комнате — спальня,  роскошные шторы, пуфик,  зеркала. Да, красиво  жила вдова. Богатое наследство ей досталось. И не только    материальное. Все, кого она здесь принимала еще при жизни  мужа, до сих пор помогают  eй не обременительной для сведущих людей поставкой информации из области  науки.
Счастливая Зоя. Правда, о себе она так не думала. Скорее наоборот. В свои пятьдесят шесть лет она тяготилась положением  вдовы, но выйти замуж ей мешала боязнь потерять свой покой и безраздельное владение имуществом. Благожелательное отношение к Дарье объяснялось отнюдь не душевной  потребностью в дружбе. Ей просто льстила Дарьина преданность и, отвечая ей снисходительным вниманием, Зоя держала в уме странную, пугающую холодом мысль: не дай бог, что случись, эта хоть воды подаст...
Ну, так у них и шло. Дарья как бы увивалась возле Зои, а та на правах ментора наставляла  ее уму разуму.
— У других все просто получается,  — разглагольствовала она, покачивая  ногой, обутой в золотую домашнюю туфлю, — по звонку,  по связям.  Понимаешь, связи — великая  вещь. Даже мы с тобой родились по связи. Ищи покровителя — это самый надежный  путь.
— Но кого? — недоумевала Дарья.
— Куратора,  конечно.
— Но как? Надо иметь повод...
— Имей...
Путем мелких интриг и ухищрений Дарья выхлопатала себе общественную работу — распространять театральные билеты. Ну и велика миссия! — удивится читатель. А это как посмотреть. Дарья отнеслась к этому делу с умом и стала придерживать  дефицитные билеты  для начальства.  Маленькое преимущество сделало  ее заметной  фигурой  в редакции.
 К ней обращались с просьбой.  От нее зависело:  дать или не дать. И уж тут она знала, что делать.
Получив  дефицит,  Дарья облачилась  в очередное  творение Нинон — смесь кафешантанного шика с изделием теат ральной гримерной, — и вплыла, вея фалдами и оборками, в кабинет  куратора.
Этот лысоватый,  невысокого  роста человек с отекшими мешками  под глазами  был в том возрасте,  когда интерес  к эффектной женщине  обостряется отчаянием и толкает на неразумные поступки.  Упустить Дарью он был просто  не в силах. И тут же назначил  ей свидание у нее на квартире.
... — Ах, Сергей  Аристархович,  сюда, пожалуйста,  здесь вам будет удобнее.
Красиво  подведенные глаза, крупные  губы — тогда как раз такие  носили,  — с плеч,  легко струясь,  стекает легкая ткань взятого взаймы пеньюра...
— Да вы красавица!
— Ах, что вы... Чашечку кофе?
— Не откажусь...  Вы, очевидно,  не лишены  бойцовских качеств.
— Приходится вертеться, куда денешься.
Он разглядывал  ее изучающе и не без чувства отеческой жалости.  Чем она хуже других? Уж если на самых верхних этажах встречаются люди, созданные искусственно, то почему не попытаться создать ее — эту женщину с хорошими внешними данными и умением броско и даже оригинально оде ваться?
Дарья умела угощать, и он отметил,  что она отказа лась от надоевших  ему казенных  пайков  и нафантазировала что- то свое, домашнее,  красиво  украшенное и вкусное.  Дарью трясло, как премьершу.
Но трудный экзамен она выдержала. Сергей Аристархович стал навещать ее все чаще.
— Бедная, бедная... — говорил он то ли из сострадания, то ли от удивления перед такой жизнью. Одна пара колготок и те полезли, самодельный маникюр, помада, намазанная на спичку. А ведь хочется блистать, вращаться,  так сказать, в свете... Не так ли?
Дарья во весь рот улыбалась:
— А кто об этом не мечтает?
После ухода старого ловеласа Дарья начинала уборку,  потом  тщательно  мылась в ванной.  Стоя под струями  душа, она прокручивала  варианты  преуспевания. Ну вот, например, Алиса. Лошадь семижильная. Принципиально ни с кем не спит и только вкалывает как ненормальная. Сколько раз над ее головой сгущались тучи, но она умела их развеять и выдавала такое, что не печатать нельзя. Конечно, этот путь не для Дарьи. Заочный  пединститут, знаний немного, опы та — и того меньше.  Нет, единственное, на чем она может выехать, — это  любовь.  А Сергей  Аристархович,  как  ни странно,  привязывался к Дарье все сильнее. Он и сам удивлялся: что его к ней тянуло? Бесшабашная храбрость в постели, куда она прыгала как в омут, обожающие взгляды, умение принять  и угостить или просто ее крупные модные губы? Наверное, все вместе. А главное, он понимал, что она у него в плену.
Расплачивался он с ней не духами да цветочками, а заметками,  которые  сам же писал под ее фамилией. Рецензия на кинофильм, отзыв о книге,  интервью с заезжей звездой. Все это ему несли по различным  каналам,  а написать — раз плюнуть.
Дарья и сама не заметила,  как стала публиковаться. Случалось, что она  не  в состоянии была выговорить  фамилию художников или режиссеров, о которых упоминалось в ее, то есть Сергея Аристарховича, заметках. И это заставляло   ее кое чему учиться. Как - то куратор послал ее к известно му композитору, которого  она должна  была расспросить о работе над новым сочинением. Дарья испугалась и стала отказываться  — не смогу, не сумею... Он настоял:  пойдешь  и сделаешь...
И она пошла. Пару вопросов она выучила наизусть по дороге,  но старый  чудак сбил ее с толку и заговорил   на другую
 тему. Тогда она включила магнитофон и все записала, живьем. Дома она всю ночь просидела над расшифровкой текста, кое- как напечатала и отнесла Сергею Аристарховичу. Он был в восторге.
— Слушай, как это тебе удалось?
— А никак, — ответила Дарья. — Я просто сидела и как дура поддакивала.
Удивительное  это свойство — просто поддакивать  и, ни кому не мешая, улыбаться, оказалось поворотным в незадачливой Дарьиной  судьбе. Сергей Аристархович  «натаскивал» ее по отечески строго и ласково. Приносимый ею «полуфабрикат» он с профессиональным умением  приводил  в порядок и выносил  на газетную полосу. Дарья стала получать гонорар. А ее публикации дали возможность  Сергею Аристарховичу подработать вопрос о ее переводе в отдел культуры и быта. Правда, для этого нужна была свободная ставка, но кто из серьезных людей не владеет рычагами для приведения кадрового механизма в действие? Сергей Аристархович подвинул зама, страдавшего легким заиканьем, на должность обозревателя, обозреватель был вынужден уйти, его место занял  старший  редактор,  и таким образом  открылась  зеленая улица для Дарьи.
И начался ужас. Гастроли берлинской  Оперы..  Дарья жмет руку немецкому режиссеру, который, слава тебе Господи,  говорит по- русски, и задает ему выученные  вопросы. Режиссер с удовольствием отвечает, изучая, прощупывая   Дарьину принадлежность к прессе и реальность  выхода заметки  в свет. Почему - то он успокаивается, встретившись взглядом с уверенными, полными дерзкого апломба глазами Дарьи,  и видимо решает, что у нее все получится.
А она, записав  рассказ режиссера  на ломаном  русском, несется  в редакцию  и до позднего  вечера расшифровывает запись,  гоняя пленку слева направо  и наоборот,  потому что название оперы не понимает. Дома сидит до трех часов ночи, перепечатывая свое интервью и то и дело заглядывая в шпар галку, куда она переписывает взятые из статей выражения.
 Да, думает Дарья, легко рассуждать о красивой  профессии журналиста, срывающего гонорары ни за что, по мнению иных злопыхателей. А вот если бы сели на ее место авторы изобличительных писем,  тогда бы и узнали — легкий ли у них хлеб.
Утром с красными от  бессоницы глазами она появляется в кабинете  Сергея Аристарховича.  Тот берет ее опус, надевает очки и вопрошает:
— Ну, что ты тут наваляла? Дарья молчит, глотая слезы.
— Я не знаю, как писать название оперы «Фра Диаболо». Он смеется. А вечером появляется заметка «Наши гости». Дом кино стал для Дарьи ее постоянным пристанищем. Здесь  она  могла щегольнуть  знакомством с самим  Роланом  Быковым, пройтись  под ручку с Гурченко,  заговорить с театральной  звездой.  Новая  жизнь,  новые  связи  и обя занности  в корне  переменили Дарью. И зайца  можно  научить играть на барабане,  а она оказалась  весьма предприимчивой   и восприимчивой к лексикону  завсегдатаев кино и театральных премьер. Приобщение к элите вменило  ей в обязанность  бренчать  серебром  браслетов  и  сыпать  именами  светил.
Постоянный гонорар дал возможность  подумать о художественной  выразительности собственного облика.  Она украсила  голову белоснежной шляпкой из гагачьего пуха с широкими полями, носила длинную юбку с воланами и бесфор менные  блузоны. Как ни странно, вся эта разнопестрая мешанина была ей к лицу. В ней действительно проявились черты искусствоведческой дамы. И хотя редакционные сплет ницы,  знающие  ее подноготную,  предсказывали ей близкий крах, она вгрызалась в новое дело с упорством шахтера, вру бающегося  в угольный пласт.
Ее мишурный  блеск пленил одного из завсегдатаев Дома кино — из клана богатых торгашей. Ему, бедолаге, не хватало для полного счастья вот этого отблеска звездного мира, этих разговоров о закулисных страстях, этих выходов в зал с эффек тной женщиной и собственного удовлетворения из- за причастности к миру искусства.
Словом,  он предложил  ей себя. И Дарья задумалась. Богат, продукты — только с рынка,  в баре — бутылки всех мастей  и расцветок. Свободен — жена ушла к заведующему юве лирным магазином.  Жить одной надоело, а Сергей Аристар хович — опекун,  вовсе не горел желанием соединиться с ней брачными  узами. И она решила:  пойду. Пойду за несчитан ные деньги, за квартиру с бронзовой люстрой,  за торшер на львиных ногах, за секретный шкафчик в стене, где спрятаны миллионы, пойду за мраморный фонтанчик в виде ракови ны, за камин  с красиво  горящими дровами с искусственной золой, за играющие на свету бутылки.
Но как объявить о своем решении Сергею Аристарховичу?
Что она скажет, как себя поведет? Набравшись смелости, Дарья начала издалека,  захныкала о жалком положении раз веденной,  о дочке, которой нужна мужская рука... Он все понял и вынес суровый приговор:
— Если бросишь меня,  печататься  не будешь...
И Дарья заткнулась. Она по опыту знала, как бывает у них в конторе, когда ни с того ни с сего теряли почву под ногами, выпадали в осадок даже уверенные в себе корифеи. У них по стоянно кто нибудь горел. То кого то заставали по пьянке спя щим в редакционном кресле в неурочное  время,  то кто то с треском вылетал по неизвестным причинам — о них не пола галось знать далекому от творческого  процесса «быдлу». Вот еще вчера она или он принимали поздравления по случаю выхода блестящей статьи, а сегодня — не любят, теснят, руга ют, подводят под увольнение.  «Что за этим стоит?»— думала Дарья, вникая в странные эти превращения. И часто не нахо дила ответа.
Умная Зоя по этому поводу говорила: «Никогда не стре мись к тому, чтобы твоя грядка  была лучше,  чем у соседа. Выращивай такой урожай, чтобы тебе не завидовали. Пиши серо, и будешь для всех хороша».
 Дарья восторгалась этими поучениями и без труда отказы валась от «украшательств» в своих писаниях.  Загнешь покра сивше — получишь по шеям...  Самое верное дело: испытан ный, серый, никого не раздражающий штамп.
Что же касается возникшей ситуации с торгашом, то и на этот счет у Зои было непререкаемое мнение.
— Мужик нонче ( она любила коверкать слова на просто народный  лад) до крайности ненадежен.  Сегодня он с тобой, а завтра поминай  как звали. Так что лучше быть замужем за конторой.


***

... А а... — Зевок. — Тетушка, и не надоедает тебе возиться с сеном соломой?
Дарья лежит на диване,  положив  пятки  на гору пестрых подушек, сегодня был сумасшедший день, устала... В ее голосе сквозит что то похожее на печаль. Приоткрыв один глаз, она наблюдает,  как семидесятилетняя тетушка легкими  воздуш ными движениями укладывает на картон засушенные цветы.
Тетушка Вера — замечательный человек. Несмотря на преклонный  возраст, занимается гимнастикой, плавает в бассейне, а летом заготавливает  «сырье» для картин  из цветов. Ее картины  и правда хороши. И где только тетушка выучилась этому искусству? Приложив к листьям папоротника веточку засушенного  клевера,  она отходит назад и, критически ос мотрев композицию, заменяет  клевер душицей.
— Боже мой, как бы все было хорошо, если бы не мафия из магазина  «Природа».  Везде, дорогая,  заправляют  мафиози. Эти негодяи принимают по высокой цене утратившие всхожесть луковицы, а мне выставляют заниженные цены. Почему? За что? А за то, что я не делюсь с ними выручкой. Мне это претит. Я никогда не была и не буду взяточницей.
Дарья рассмеялась:
— Скажешь,  тетушка! Какое  же это взяточничество? Обыкновенная любезность.  Благодарность за услуги.
 — Вот видишь, как ты рассуждаешь, — сердилась тетушка. — А за какие такие услуги? Они ведь за зарплату работают.
— На которую не проживешь, — уточняет Дарья. — Ведь все объясняется простой  арифметикой. Они тебе намекают, а ты никак  не поймешь.
— Моя дорогая, они не проживут и на десять зарплат. Чем больше имеют, тем больше хочется. Я думаю, что должно быть совсем  по другому.  Хорошая  вещь должна  оцениваться по достоинству,  независимо от связей,  взяток и так далее.
— Но кто тебе, тетушка, мешает втереться в их круг?
— Фи, Дарья, ну и лексикон... Ну, как это я вотрусь ни с того ни с сего?
— Ну как, как... Закажи столик в ресторане высшего разряда, пригласи  и потрать весь гонорар  на ужин с коньяком. Там и договоритесь...
— Ах, как все у вас теперь просто. По деловому. Но мне это претит. Я с этими жуликами за один стол не сяду.
— Ну, тогда и не жалуйся, осколок старого мира...
— И горжусь, что пронесла сосуд своей совести в целости и сохранности, не расплескав ни капли,  — с вызовом заявила тетушка и отошла от стола, чтобы издали еще раз взглянуть на композицию. — Я спрашиваю, — продолжала она, повернувшись к онемевшей от «сосуда» Дарье, — почему так дешево? Ведь это живые цветы. Здесь васильки и лютик, здесь — ромашка  с ежой. А приемщица, грубая особа, хотя и в норковой ушанке, отвечает с убийственным равнодушием  «Вот именно  — с ежой». Они что, притворяются или не понимают?
С этими словами тетушка Вера подтащила к шкафу стремянку и легко взобралась  наверх.
— Где - то тут должен быть зверобой.
Так она колдовала целыми днями в своей квартире,  похожей на деревенский сеновал: с потолков  свисают охапки сухих трав и цветов, засушенные ветки пучками лежат на сто ле, в углу — целый воз тщательно отобранных по сортам  растений.
 — Я мечтаю только об одном, — признается тетушка, прикрыв  глаза, — чтобы поскорее  наступило  время,  когда творческий  труд перестанут оплевывать...  Когда о работе художника будут судить объективно.
— Ох, тетушка, — с притворным ужасом отзывается Дарья, — а что же тогда будет с такими,  как я?
— Что будет? Вас заменят те, кто талантлив и кто достоин занять ваше место.
— Пойми, — приподнимает голову Дарья, — талант не будет носиться  из подъезда в подъезд,  упрашивать, подстерегать, унижаться перед великими, вкладывать им в уста собственные  слова. Талант горд и имеет чувство собственного достоинства.  Это только такие, как я, на все согласны.
— Но почему, — удивляется тетушка, — почему ты не хочешь по одежке протягивать ножки? Жить по собственной мерке?
— Все, что угодно, только не картотека! — с жаром выпа ливает Дарья. — Пойми, тетушка,  это не жизнь,  а мученье. Целый день от звонка до звонка сиди за столом, рассовывай по ячейкам  конверты, потом — дом, телевизор,  сон...  Нет, нет... Я хочу быть в другой среде, неужели ты этого не пони маешь?
— Ну, все посходили с ума! — ужаснулась тетушка. — Посмотри на меня. Я ничего такого не знала, в моей телефонной книжке ни одной фамилии из звездного общества. До двадцати трех хранила девическую честь. Потом встретила Мишу, мы поженились, были счастливы. Когда пришла похоронка, я долго ждала, несмотря  ни на что. О новом  замужестве и не помышляла.  Жила воспоминаниями, воскрешала  прежние  чувства, перечитывала  его письма,  и это давало силы.
— О господи, тетушка, — начинала  нервничать  Дарья, — это же динозавровый уровень. Ну кто сейчас согласится  об крадывать и так короткую жизнь? Заживо хоронить себя в воспоминаниях.
— Не знаю, как теперь у вас, но я и мои подруги, потерявшие мужей, остались верны себе и своей любви.
 — А скажи, разве плоть не мучила тебя в молодые годы?
— Положим, не такие уж молодые, а средние,  но, честно сказать, мучила. Жаль было себя до слез. Потом все перегорело: сначала искры, огонь, потом головешки и, наконец, остывшая  зола...
— Нет уж, спасибочки! — вскинулась Дарья. — Превращаться в золу — увольте.
Споры  затягивались  до поздней  ночи.  И в них Дарья не до конца была откровенной. Она восхищалась теткой и завидовала цельной ее душе. Ей и самой хотелось сохранить в себе, как она говорила,  святое. Но это никак  не совпадало с  реальностью, которая требовали от нее активности и хватки. Новое положение  в редакции  позволяло  ей задирать нос перед  сослуживцами, а своих недавних подруг из картотеки  она про сто перестала  замечать.  Правда,  и те не очень  то искали  ее расположения, подчеркивая, что на такое, как она, никогда бы не согласились.  А Дарья,  смеясь  над ними,  проходила мимо, уставя глаза в пространство, точь в точь как крашеный кадровик.  Она росла, несмотря ни на что, вот что означал ее взгляд. И она не хотела напоминаний о прошлом со стороны тех, кто знал ее другой.

Вода, вода... Благостное  чувство отпущения  грехов. Теплые  струйки стекают по плечам, по груди, по бедрам, по но гам, по всему ее телу. Смягчают,  распаривают, нежат. В мутном  оцепенении, глотая влажный туман, Дарья предается ежевечерней  процедуре  душа. Но почему - то привычная це ремония  на этот раз не срабатывает,  фальшивит. Именно теперь, когда она особенно  нуждается в утешении,  пусть призрачном,  как текучий  дождь. Тонкие  струйки  воды почему то наливаются свинцовой тяжестью,  она ощущает их тугие, как резиновые  жгуты, прикосновения, и под этим гнетущим потоком  сутулится,  чувствуя в горле мокрый  ком,  который ни проглотить, ни выплюнуть.  Отчего? Откуда эта тяжесть,
 какая порой охватывает человека, совершившего совсем недлинный  путь от дома до булочной? С чего бы это?
Дарья обреченно мокла под душем, надеясь на выпрямление неких  клеток,  которые,  утратив сцепление, распались, причинив физическую боль своими острыми углами и   беспорядочностью. Что это, право,  за сумятица и хаос, нет никаких сил, чтобы собрать разбросанные части.
Дарья вылезла из ванны,  закуталась в махровый  халат и побрела  на кухню пить чай. Металлический стук ложки  по блюдцу неожиданно объяснил  ей причину  ее подавленности.. Не было Насти,  уже давно не было. Пришлось устроить ее в интернат после того, как тетушка слегла с ишемией.  Самой себе Дарья признавалась, что интернат, конечно. не лучший вариант  для дочки и для нее тоже. Как - нибудь  можно было бы перекрутиться, если бы не  сложившиеся  обстоятельства, не новая должность, не  визиты   Сергея Аристарховича (при Насте неудобно),  не ее сверхзанятость и неумелость,  которую приходилось  преодолевать ночными бдениями  за столом.
Правда,  ее Настя  с детства воспитывалась вне дома. На лето ее брала к себе бабушка, Царствие ей Небесное, иногда подставляла  руки тетушка Вера. Зимой Дарья устраивала  девочку в ведомственный детсад, очень хороший.
И вот теперь временная мера — интернат.  Конечно, временная ,  убеждала себя Дарья. Надо же мне освоиться  на новой  стезе,  это в интересах  ребенка.  А вопрос  сейчас  стоит только так: или или. Или очереди, готовка, стирка, воспитание  и прочее, или — карьера. Так она как будто все расставила по своим  местам.  Но сознание вины  все же грызло ее с упорством голодной мыши, тоскливо жующей древесную плоть стены.

...Просто жить. А вы умеете это? Вам не приходилось  изнывать от тоски  под колпаком  удручающего однообразия, не  высказывавшего вам никакого интереса и не выражавшего  ни
 тени сострадания к вашему бесцветному бытию, где ничего не происходит, а только серовато и мглисто трепыхается в берегах   непроходимой скуки. И не доводилось ли вам, переместив бренное тело из  ненавистной  духоты конторы в обозначенное стенами домашнее пространство, где можно было позволить    себе  стоптанные  шлепанцы и мокрые  волосы после душа, обреченно сознавать, что так будет завтра и послезавтра,  -   как бы  вы   ни старались сломать стереотип, прорваться  сквозь оболочку реальности и все изменить.

Просто жить... Тортик с получки, звонок подруге, мурлыкание  у  плиты... Иногда ритм сбивается, и вас заносит в театр, где все не так и не про то.
Приобщение к  искусству,  узнавание  жизни — через актера и сцену,  слезы очищения — ах, давно это было. А теперь равнодушно и снисходительно вы взираете на не своих актеров и думаете: нет, не то. И вы приходите к мысли,  что лучшей  скуки, чем дома, вам все равно не сыскать.
Простая жизнь... Ваше место — в окопе. Сколько ждать и чего — неизвестно, но надо терпеть, не выпуская винтовки из рук, надо мерзнуть, спать на земле, убивать чувство страха. Простая жизнь была испита Дарьей до дна. Она все испробовала, все испытала и может сказать, умудренная опытом  сидения  в окопе,  что просто жить — самое тяжелое  испытание  на свете. Если хотите, это и есть геройство. Без фанфар и знаков отличий. Всякий шум, вылазки из навязанной формы — уже бунт против  скуки  и серости.  Вы думаете, Дарью оставил муж? Ничего подобного. Все у них было как у людей. И если попробовать разобраться  в причинах  раз вода, то они сведутся к сплошным пустякам,  к носовым платкам,  которые  надо стирать,  к следам на линолеуме,  к пятнышкам крема после бритья, к кошмару неотвратимого вопроса: чем кормить мужа? Можете считать, что Дарья с этим не справилась. Ее поглотила тоска, и она решила... запить.
О, эти тайные попойки в вечерние  после работы часы... Условленный стук в условленную  дверь, молчаливые  жесты
 заговорщиков. Прикрытые газетой настольные  лампы,  снятые со стола календари, карандашницы и стопки  листочков для записей.  Закусь в тарелках общественного питания.  Уса живаясь, делают знаки молчать, пьют, содрогаясь и морщась, повторяют. Из чьих то уст вырывается слово, на нарушителя машут руками и снова пьют. И постепенно, один за одним, будто участники  тайного  конспиративного совещания, расходятся по сторонам. С фальшивой веселостью Дарья ввали валась домой, с удовлетворением  чувствуя, будто сделала дело, внеся оживление  и смысл в пустоту своего существования.. Похмелье оставляло ее наедине со своим корытом. И Дарья опять ощущала дрожание пустоты за окном и черную дыру в душе. В такие минуты она мысленно  твердила одно и то же:
«Я хочу сказать тебе, Господи...»


***

Зима катилась к концу, хляби снежные рыхло оседали вдоль трасс, и машины ползли с безошибочным шорохом весеннего паводка. Не успела Дарья дойти до ближайшего магазина, как ей припомнился звонок Сергея Аристарховича.
— Я еду в  Пахру  и надеюсь, что ты тоже приедешь.
 Дарья разозлилась:
— А попозже ты не мог позвонить?
—Ты приедешь, — повторил Сергей Аристархович и повесил трубку.
Черта с два, думала теперь Дарья. Сегодня пятница, Настя придет. На углу продавщица торговала фаршем. Прекрасно. Теперь схватить где-нибудь пакет картошки, хлеб, неплохо бы и фруктовину... Пуховая шляпка  съехала набок,  руки оттягивают переполненные продуктами сумки, полосатый шарф, повязанный под воротник дубленки, свешивается  двумя концами  вниз.
— Моя дорогая птичка,  как я соскучилась!
Настя холодно подставляет щеку для поцелуя. Щека пахнет хозяйственным мылом и вафельным казенным полотенцем цем. Сняв одежду, Дарья встревоженно разглядывает дочь. Чем больше смотрит, тем больше пугается. Перед ней незнакомое существо с угрюмым личиком, глаза отчужденные, поверну тые взглядом во внутрь себя. Форма не глаженая, со следами чернил и душного воздуха в классе, все тельце сжато в комок, так бы и растормошила.
— Да что с тобой, Настасья? Ну - ка, помоги мне, вытаскивай снедь, давай займемся  ужином.
Телефонный звонок.
— Ты приедешь?
— Отстань!
Во как заговорила... И к девочке:
— Как твои успехи в школе? — Сказать «интернат» язык не поворачивается.
Опять звонок.  На этот раз Зоя.
— Слушай,  я сегодня была у вдовы великого  писателя. Просила письма для публикации, так смешно... Она все время переставляла  его скульптуру: с секретера на книжную полку,  оттуда — на стол. Искала  письма.  И ни  одного  не дала.
— Я тебе перезвоню, — оборвала  ее Дарья. — У меня народ...
Так они шутили, когда кто то мешал говорить. Молчание дочери пугает Дарью. «Тепла, тепла, побольше  тепла», лихорадочно думает она, обволакивая дочь любовью.
Умытая, заменившая казенный кастелянший запах на собственный, с добавкой душистого шампуня, нежилась Настя  в  своей постели,  а Дарья сидела рядышком.
— Совсем  немного  осталось,  потерпи,  — говорила  она дочке со слезами на глазах. — Ведь не могу я оставлять тебя одну, без призора.  Ты понимаешь?
— Понимаю, — отвечала Настя. Опять звонок.
— Ты приедешь?
— Отстань! — Дарья резко бросает телефонную трубку.