Романтики. Глава 19. Упустить шанс

          Романтики. Глава 19. Упустить шанс

          Саша уехал на производственную практику в далёкие Алтайские горы, и Гришка расслабленно и почти даже с удовольствием сдавал сессию. Он собрался было посвятить всё время между экзаменами моральной и физической поддержке врачебных кадров, но быстро понял, что так Марина свою сессию провалит – о подготовке вдвоём не могло быть и речи. Гришка собрал волю в кулак, придумал себе несуществующее задание – и слонялся по жаркой июньской Москве с этюдником, бессмысленно портя картон, тоскуя и ругаясь на себя, поскольку каждая девушка в развевающейся юбке вызывала желание немедленно бросить всё и ехать на Дорогомиловскую - где так же, постоянно отвлекаясь от учебников, изнывала Марина.
         Уже перед самым концом сессии, в воскресенье, ноги сами принесли его в так напряжённо памятный двор генсековского дома. Гришка не боялся быть узнанным, но смутное волнение всё равно давало о себе знать. Проходя под знакомой аркой, он ухмыльнулся про себя: классика детектива – преступник возвращается на место преступления.
          Во дворе была толпа, впрочем негустая, которую сдерживали сосредоточенные крепкие люди в штатской одежде. Со стороны проспекта, из другой арки, в окружении милиции степенно шла пожилая пара. Гришка замер. Вот он, момент, за который Саша отдал бы жизнь. Медленно, крадучись, как пантера, вцепившись, чтоб не брякнул, в этюдник скрюченными пальцами, Гришка приблизился к неплотному ряду охранников. Грузного, довольно улыбающегося, вполне жизнерадостного человека в хорошо посаженном по фигуре летнем пальто и «федоре», – того самого, кто совсем недавно выглядел полутрупом на экране телевизора, -  вела под руку некрасивая, но с каким-то отстранённым достоинством держащаяся женщина. В полшаге за ним шёл рослый охранник, ещё чуть позади – высокий усталый мужчина в очках с тонкими дужками и серой шляпе. Генсек улыбнулся кому-то в толпе, помахал рукой. Он поравнялся с Гришкой. Между ними не было никого – ни зевак, ни сотрудников безопасности. Глаза их на мгновение встретились – и благосклонный, сытый, довольный, с ленцой взгляд скользнул, не задержавшись, по Гришкиному лицу.
          Гришка сглотнул. В животе у него сгустился холодный ком. Зараза, оклемался, старый пень! Жалости как не бывало. Забыть про чистоплюйство. Рывок, две секунды на оказаться рядом... Что потом? Схватить за горло? Бить? Кулаками? Или этюдником в голову, попасть в висок? Не дадут размахнуться, не успеть... Каратэ? Бесполезно, охранники бдят. Либо срежут на бегу, либо через мгновение оттащат. Не выйдет. Но не только. Гришка остро почувствовал, что не только. Что очень хочется жить. Любить Марину. Рисовать. Пьянствовать с друзьями. Просто жить, невзирая на тошнотворность власти и идеологический долбёж, на давление и слежку, на подлость виртуозного двоемыслия и ложь официальных слов. Быть живым, быть свободным в тех пределах в которых... В которых дозволено. Да. Подлое, жалкое желание. Которое он не мог пересилить. Холод отчаяния поднялся к груди, парализуя мышцы, парализуя волю, совесть, разум. Только глаза неотрывно следили за небольшой процессией. Ещё не поздно…
          Секунды текли, а заставить себя двинуться он не мог. Генсек с женой обогнули низенький забор неухоженного палисадника. Сутуловатую спину заслонил чей-то коричневый плащ. Группа приблизилась ко входу во дворец пионеров, над которым висела красная растяжка – «Избирательный участок». Гришка туда уже не смотрел. Бледный, вытирая со лба испарину, он шёл к набережной.

          Наутро, проснувшись от холода и капающей на лицо воды, он обнаружил себя в каком-то овраге. Мутный утренний свет, проникая сквозь веки в самый центр мозга, причинял нестерпимую боль. Гришку вырвало, и он, едва отодвинувшись от вонючей субстанции, закрывая глаза руками, снова провалился в короткий сон, мало отличавшийся от обморока. Немного погодя, шатаясь, отмахиваясь от веток, матерясь от сверлящей боли в висках, он выбрался из оврага - без ветровки, этюдника, и без копейки денег.

          Туманный лес был пуст. Солнце стояло низко, и человечий шум не набрал ещё силы. Только бесполезные птицы голосили на ветках, радуясь новому рассвету. Гришка понемногу вспоминал вчерашний день, и чувство отвращения к себе захлестнуло его. С мучительной ясностью он осознал себя жалким, ничтожным животным, дрожащим за свою дешёвую шкуру, за свои копеечные радости, неспособным на поступок, который мог бы сделать счастливыми и свободными миллионы людей. Ну или хотя бы дать им шанс... Он уткнулся лбом в шершавую кору берёзы и зарычал от тоски, унижения и отчаяния, ударил кулаком по стволу дерева, никаким образом не ответственного за его моральный крах, и не почувствовал боли, а только услышал слабый шелест чуть потревоженных листьев.

          Сзади тявкнула собака. Гришка резко обернулся. По едва хоженой тропинке к нему приближался длиннобородый старик. Впереди хромала грязноватого вида болонка. О чёрт! Ему было невыносимо смотреть людям в глаза. Он предал их всех вместе и каждого в отдельности. Он виноват, и это нельзя исправить. Он упустил шанс, великолепный, раз в жизни, может быть, дающийся шанс сделать то, что действительно надо. Он профукал судьбу, слабак.

          Подошедший человек остановился, внимательно глядя на Гришку. Тот напрягся. Меньше всего ему нужны были сентенции о вреде пьянства или добрые советы.
          - Я вижу, Вам плохо, - неожиданно мягко прозвучал голос старика.
          - Да. Вам какое дело, - скривился Гришка.
          - Вы очень нехорошо выглядите. У меня есть цитрамон, и если Вы сможете его проглотить без воды, то Вам, возможно, полегчает.
          - У Вас что, работа такая – ходить и людям помогать? – Гришка грубил без злости, по инерции. Цитрамон был бы очень кстати.
          - В-общем, да.
          - Вы врач?
          - Я священник.
          - Только этого мне не хватает, - пробормотал Гришка себе под нос, но старик расслышал и усмехнулся.
          - Не беспокойтесь, пожалуйста, случайные встречи со священниками в лесу не считаются.
          - Да что мне...
          - Многие боятся.
          - Не я, - буркнул он и сразу испугался, что это тоже ложь.
          - Это хорошо. Возьмите лекарство-то, - старик протянул Гришке лекарство. Гришка взял две таблетки, морщась, разжевал и с трудом протолкнул их в пересохшее горло.
          - Спасибо. Как же Вы, священник – а лекарствами пользуетесь? Господь бог ведь должен головную боль лечить, разве не так?
          Старик засмеялся.
          - Ваш сарказм меня радует. У Господа Бога есть более важные задачи, поэтому чтобы его не беспокоить лишний раз, люди придумали медицину.
          - Какое Вам дело до моего сарказма? – Гришка, глядя в сторону, обрывал листья со свисающей ветки берёзы.
          - Вы злы, но Вы не в отчаянии. А злость – это всего лишь не туда направленная энергия. Если чуть изменить вектор – получаются отличные результаты.
          - Никуда её не перенаправить, только на себя. – Гришка, вздохнув, отпустил ветку, и теперь глядел себе под ноги.
          - Может быть Вы расскажете что случилось, тогда я попробую Вам помочь?
          - Это Вы мне исповедь прямо здесь что ли хотите устроить? – Гришка попытался скорчить пренебрежительную мину, но получилась лишь жалкая гримаса. – И грехи заодно отпустить?
          - Не всё ли равно как называть разговор двух людей, один из которых нуждается в том, чтобы решить какую-то проблему, а другой готов попробовать помочь? А грехи отпускают не священники, грехи отпускает Господь.
          - А как же «Отпущаю тебе...»?
          - Слова. Слова, дабы облегчить душу кающегося.
          - Неправильный Вы какой-то священник. И рясы нет.
          - Это потому что неофициальный.
          - То есть?
          - Церковь закрыли, меня лишили регистрации. Но поскольку возраст пенсионный, то за тунеядство не привлекают. Есть люди с которыми мы встречаемся и разговариваем, обсуждаем Евангелие. Они говорят, что им от этих разговоров легче жить. Вот я и продолжаю, так сказать, священствовать – кустарь-одиночка, - он улыбнулся. – Ни крестить, ни венчать, конечно, формально не могу. Но и в госбезопасность рапорты сдавать не приходится.
          - А официальные попы сдают?! – Гришка не мог поверить тому что он слышал.
          - Это часть договора церкви с властью.
          Гришка осмысливал слова старика.
          - То есть если кто-то идёт в церковь, он автоматически оказывается на крючке?
          - Нет, разовое посещение сейчас – не криминал. Считается простым любопытством. Но те, кто часто посещают службы, певчие, служки – они все под надзором.
          - ****ь. Это же... это же значит все ссучились?
          - Не делайте слишком поспешных выводов. Церковь решила, что сотрудничество с органами – приемлемая плата за возможность духовного окормления людей и собственно за сохранение церкви, как института, в Советском государстве.
          - Так вот почему говорят, что верующим работу не найти!
          - Да. Но одна из основ веры – готовность к жертве во имя неё.
          - И Вам такая ситуация нравится?
          - Я сказал о Церкви. Я в иерархи, политикой заниматься, никогда не стремился. Моя задача всегда была – работать с людьми, помогать им. Вести их, простите за высокопарность.
          - И Вы тоже рапорты сдавали?
          - Сдавал. Предварительно уговорившись с теми, кого я в них включал, что они согласны «быть отрапортованными». Потому что это было условием сохранения прихода, и они это знали. Но что, например, КГБ может сделать с медсестрой, истопником в котельной, слесарем в цеху, свинаркой? Да ничего!  Люди соглашались, спасибо им. А когда прихожан стало так много, что число имён в этих рапортах стало намного меньше наблюдаемого простым глазом числа людей на обеднях, церковь закрыли.
          Гришка потряс головой. Вся эта кухня, даже изложенная так просто и ясно, не укладывалась у него в сознании.
          - Но это же всё... Это же чудовищная мерзость всё! Люди же верят священникам, а вы их закладываете! Не все же спрашивают, наверное, кого закладывать а кого нет!
          - Не все. Но многие – если не большинство – так или иначе обманывают власть людскую, ради того чтобы доносить до людей слово Божье. Есть и настоящие подвижники, есть и монахи в миру. Есть, к сожалению и позору, штатные осведомители ГБ. Не забывайте, что священники – всего лишь люди. Со всеми страхами и слабостями.
          - То есть веры вашим братьям по церкви нет и быть не может, и свободно верить, без лжи, могут только те кому нечего терять кроме своих цепей.  Здорово. Спасибо что предупредили. А почему Вы мне, первому встречному, всё это рассказываете?
          - Ну, мне показалось Вы человек думающий, ищущий ответов на вопросы. Вот я вам пытаюсь сказать что не во всякой церкви можно спрашивать. А так осторожность никогда не мешает. Вы же не знаете кто у Вас из группы – Вы ведь студент? – стучит.
          - Не знаю. Но предполагаю. И по крайней мере никто не декларирует что служит каким-то высшим идеалам, несовместимым со стуком.
          - А нет ли у вас в группе или на курсе эдакого рубахи-парня, всем родного, всегда интересующегося как дела и внимательно выслушивающего ответы? Всегда готового помочь? Такого всеобщего приятеля, с которым и говорить вроде бы не о чем, и не блещет особо, но он так по милу хорош, что не пригласить его на дружескую попойку – жестоко? Да он и не напивается никогда, не скандалит, до дому провожает, если кто совсем плох?
          Гришка задумался, перебирая в памяти сокурсников. Был, был такой паренёк, то ли на ЖОСе, то ли на Проме... Шустрый такой, вечно на него натыкаешься. Гришка вспомнил имя – Сашок, и что встречал его несколько раз на шумных попойках, но как-то не обращал особого внимания. Точно знал, что его сильно не любил Юра, брезговал даже стоять с ним рядом. Пахнет, говорил, от него плесневелой овчиной.
          - Может, и есть... Но ему просто общаться хочется.
          - Конечно, вполне возможно. Вы присмотритесь – не бывало ли такого чтобы того, кого он домой провожал, отчислили вскоре?
          Гришка, мучительно шевеля непослушными мозгами, вспоминал. Отчислили с его курса четверых – двоих за беспросветные двойки, одного – за аморалку, а ещё одного, недавно, кажется, за что-то невнятное. Тихо как-то. Была пьянка перед этим или нет? Кажется, да. Был ли на ней Сашок? Наверное был. Кто напился в дым? Кого Сашок провожал? Связаны ли эти два события? Гришка сообразить не мог, и решил сменить тему:
          - А кто такие монахи в миру?
          - Это люди, формально живущие обычной жизнью, часто работающие на обычной работе. Вы их только по глазам иногда можете узнать. Ни одежда, ни причёска, ни работа, ни место жительства - монастырь – не определяют монаха. Только внутренний строй, только готовность к отказу от мирских радостей во имя долга перед Богом и людьми делают человека настоящим слугой Божьим. Тем слугой, который, не исполняясь гордыни, не брезгуя, и не замаливая своих грехов, не от страха, а по внутреннему побуждению старается улучшить этот мир.
          - Ясно. Собственно, кто я такой чтобы осуждать вашего брата... Такой же трус дешёвый.
          - И осознав это Вы напились пьяным и пошли куда глаза глядят?
          - Да.
          - Что ж, вполне естественный для хорошего мирского человека поступок, - улыбнулся старик. – Чего же вы испугались?
          - Смерти. Бесполезной смерти. Вру, просто смерти. Тюрьмы. Жизни своей драгоценной жалко стало.
          - Ну, страх смерти — это не грех. Кто же Вас собирался убить, и при чём здесь тюрьма?
          - Я видел Брежнева в пяти шагах и не попытался его уничтожить, - Гришка удивился, что вот так просто было сказать это незнакомому человеку. - Мой друг так бы и сделал. А я не смог. Испугался. Раньше думал - мне что-то типа гуманизма, жалости мешает это планировать, а тут понял что трусость, на самом деле. Подленько так захотелось жить, просто жить.
          - Так вы ещё и что-то планировали? Я не уверен, что из нас двоих я более опасный собеседник. Шучу. Чего же вы хотели добиться, убив беднягу?
          - Обновления. Надежды. Прорыва, может быть. Свободы, в общем.
          - Вы не согласитесь, наверное, но власть – не самый главный враг человека.
          - А кто же тогда главный?
          - Сам человек. С его безудержными желаниями, с непониманием того, что в жизни истинно важно, а что нет. Вы мне возразите что свобода передвижения, чтения книг, свобода слова очень важны, и я не смогу Вас переубедить, поэтому и спорить с Вами не хочу.
          - Конечно важны. Если бы русские строители не знали как строят храмы в Византии, и нашего церковного зодчества не было бы. И иконописцы учились у европейских.
          - Вы художник? Это не Ваш ли этюдник я видел метров триста назад? Пойдёмте, а то кто-нибудь подберёт, - старик, неожиданно лихо свистнув, подозвал болонку, и чуть похлопал Гришку по рукаву. – Пойдёмте. – Они не спеша тронулись, продолжая разговор.
          - Я архитектор. Будущий. Может быть.
          - Ну вот Вы в себе уже сомневаетесь. Не надо, не тот это повод. Так вот, конечно греки принесли свой ордер, образцы, методы строительства. Но и наше исконное, не заимствованное деревянное зодчество повлияло не меньше! И иконопись русская – самая одухотворённая, с этим-то Вы, наверное, спорить не будете? Западные мадонны прекрасны, но они никогда не замироточат, а чуть ли не в каждом втором храме есть такие лики, знаете, достаточно на минуту задержаться, вглядеться – и словно сам Господь с тобой разговаривает! Чувствовали такое?
          - Да.
          - А когда в лицо Спасу смотрели, понимали, что несть не эллина, ни иудея, что он Отец наш небесный, единый?
          Гришка помолчал, вспоминая лик Толгской богоматери в Русском музее. Долго стоял он тогда перед иконой, и глаза богородицы, печальные и всезнающие, спрашивали – ты-то знаешь, что ты есть, ради чего ты живёшь, зачем на свет пришёл?
          - Наверное. Не этими словами, но да.
          - Молились?
          - Да. Неправильно.
          - Неважно. Поверьте, это одно из чудес Господних – то, что Вы не сделали того, что думали. Человеку очень трудно жить с таким бременем. Люди ломаются, даже воины.
          - Но это же надо сделать! – Гришка знал, что сам себе противоречит – Сашу-то он всегда убеждал в обратном.
          - Нет. Всё свершится...
          - По воле божией конечно.
          - ... когда время настанет. Неспелый плод невкусен, а то и вреден. Поколение рабов, моё поколение, сейчас уходит. Дети рабов – ваши родители – пока не уходят, но они устали, и на них ещё лежит стигма рабства. Вы, ваше поколение выходите в жизнь, и хотя вас тоже пытались отравить, вы гораздо более свободны, уже сейчас. Всё будет.
          - Это никак не изменит того факта что я трус и предатель.
          - Я не хочу спрашивать Вашего имени, можно я Вас Михаилом буду звать – для удобства?
          - Зовите как хотите.
          - А я Серафим. Отец Серафим, в прошлом. Так вот, Михаил, поймите правильно – вы внутренне не смирились. Вы бунтуете, и это хорошо и правильно, так и должно быть. Вы растёте, развиваетесь, строите систему ценностей, получаете знания, человеческий и духовный опыт. Пройдут годы, и, если нужно, если таков будет Ваш путь, Вы обретёте смирение. А с ним – готовность к отречению от всего. Монашество, мне кажется, не Ваша стезя, и насильно заставлять себя отрекаться – бессмысленно.
          - Эк Вы быстро меня диагностировали.
          - Это несложно. Люди годные к монашеству совсем, совсем другие, и их видно сразу, максимум через две минуты разговора. Видно, конечно, тем, кто знает об этом образе жизни не понаслышке. А Ваша душа об этом, похоже, не просит. Но если надо будет, если Вы поверите в задачу, то сумеете смириться, и сделаете то, что должны будете сделать, как бы тяжело и страшно это ни было. Вы жалеете о несделанном – но это Вас Господь удержал, наверное, для того чтобы Вы не потеряли душу, а что-то более важное, более нужное сделали. Удержал понятными Вам методами. Убийство, самоубийство – это же тяжелейшие грехи. Вы о последнем не задумывались?
          - Было. Но давно.
          - Как же устояли? Расскажите, пожалуйста, мне это важно.
          - Да я не сам, женщина какая-то с парапета стащила. А я даже имени её не знаю.
          - А потом?
          - Друг. Тот самый, который генсека бы хлопнул не промедлив ни секунды. - И Гришка вдруг подумал, что Саша, наверное, уже обладает тем смирением, которое не даровано ему. – Он мне сказал – проживи год, а там посмотришь.
          - Умный у Вас друг. И да, возможно, он сделал бы то, от чего Вас... охранили. Вы не трус, Вы просто не подходите для этой роли.
          - Те же яйца только в профиль.
          - Нет. Это, в частности, вопрос времени и задачи. Не грызите себя, подождите чуток, остыньте. Уныние, отчаяние – тоже тяжкие грехи, подумайте сами, почему. А главное, как можно чаще возвращайтесь к вопросу – зачем? Для какой цели Вас сберегли? Не пропустите, когда она прорисуется в Вашем сознании, не отмахнитесь ненароком.
          - Вы смеётесь надо мной, что ли? Богоизбранник хренов, трус несчастный, так и буду жить и гадать зачем меня на землю послали, сокровище такое.
          - Нет, не так, конечно не так. Живите спокойно, учитесь, работайте, только помните, что Вам однажды помогли. А, вон он, Ваш этюдник, - старик указал в куст отцветающей бузины. – Голова прошла?
          Гришка подобрал заляпанный грязью ящик, повесил на плечо, кивнул.
          - Поезжайте домой. Посмотрите родителям в глаза. Ваш не-поступок – огромное благо прежде всего для них. И представьте, каково бы Вам было, стань вы вчера убийцей.
          - Да я бы наверное уже ни о чём не думал.
          - Возможно. Но Господь управил – или жизнь повернула – иначе. Хорошо, на мой взгляд, повернула, правильно. Можно посмотреть что Вы рисуете?
Гришка открыл этюдник. По странному совпадению, последним, что он рисовал, была весёлая, с тремя ярусами кокошников пятиглавка Николая Чудотворца на Комсомольском проспекте.
          - Ох хорошее место! Там чистый человек служил раньше, протоиерей Павел. Когда гонения на церковь были ещё хуже чем сейчас, он каждую ночь с иконой чудотворной такой маленький крестный ход совершал – вокруг церкви – и только и просил, чтоб её не закрыли. Отмолил вот.
          - А сейчас? Тоже чистый человек?
          - Нынешний батюшка хорошо по службе продвигается.
          - Ясно.
          - Есть настоящие люди в церкви, есть! Но ведь ломают и их! – Лицо старика помрачнело, он взглянул на Гришку полными боли глазами. – Многих запугивают, «беседы» проводят. Про это-то Вы может и слышали – отца Дмитрия Дудко, одного из лучших, как мы все считали, пастырей, КГБ арестовало, и он согласился сотрудничать. Видели? Ну когда олимпиада была, он каялся по телевизору?
          - Нет. Я тогда к поступлению готовился, ничего не видел.
          - Он служит снова, в дальнем приходе, но это страдающий, раздавленный собственной слабостью человек. Можно, наверное, сказать – потерянный для служения. А сын другого отличного священника, собиравшийся в семинарию, увидев кающегося отца Дмитрия в телевизоре, потерял сознание от шока, а потом резко порвал с православием. Теперь он сионист, и для нашей церкви это большая потеря – парень дельный.
          - У вас что, все наперечёт?
          - Конечно! Если вдруг появляется молодой толковый человек в церковной среде – столько надежд сразу оживает! Пастырей не хватает. Мало, мало приходит тех кто и сердцем горяч, и духом крепок, и умён при этом. Не хотите к нам? Шучу.
          - Да таких как я и арестовывать не надо – сразу после первого разговора с гэбэ в штаны наделаем.
          - Не клевещите на себя. Взрослеть надо, расти в себе. Обрести смирение. Нельзя напугать истинно смиренного, он готов ко всему. «Уготовихся и не смутихся», вот что значит мужество. Не порыв безрассудный, но твёрдый шаг вперёд, с раскрытыми глазами, на смерть – так на смерть, на позор – так на позор, только для этого надо понимать, во имя чего этот шаг, и действовать тогда, когда по-другому уже не можешь. Цель должна быть святой, очищающей, тогда Господь поддержит, и утешит, и поведёт.
          - А не напомните кто там ныл «Отче, зачем ты меня оставил?» - горечь в душе не унималась.
          - Это особый случай. Тот, в силу своего божественного происхождения, должен был испить чашу до дна. Человекам даётся ноша чуть полегче. Например, собраться с духом и вырастить себя, и сделать что-то такое, от чего другим людям станет хорошо. В Вашем случае, возможно, - строить красивые дома. Или восстаналивать порушенное. Или рисовать. Не знаю. Самые близкие к богу люди – учителя, врачи, строители. И поймите правильно – служение, неважно как считать, богу или людям, - это вовсе не обязательно подвиг яркий, или открытие – это, на самом деле, просто честная работа по высокому стандарту – учителя, отдающие душу детям, врачи, не могущие заснуть пока не решена проблема больного.  А Вам надо это понять самому, куда Вам двигаться. И вот эту злость, которая сейчас бурлит у Вас в душе, сделать стимулом развития. Потому что не только сила может остановить зло, его можно просто вытеснить, если растить добро. Внутри каждого из нас.
          Старик закашлялся.
          - Всё, на сегодня норму разговоров я выполнил, - хрипло сказал он. – Горло болтать много не даёт, - он виновато улыбнулся. – Надо помолчать. Так что если Вы мне не хотите рассказать что-нибудь интересное, часика на полтора-два, то, может быть, поедете домой?
          - Да, сейчас поеду. - Гришка проверил карманы. – Пойду.
          - Вы где живёте?
          - Беляево.
          Старик пошарил в кармане пиджака.
          - О! Вы и правда счастливчик. Для Вас нашёлся целый гривенник!
          - Это, наверное, божественное провидение, - не удержался Гришка.
          - Конечно! Пиджак вчера из химчистки, откуда там взяться гривеннику? Вот так люди начинают верить в чудеса, - усмехнулся отец Серафим. – Идите, Вас, наверное, уже родители ищут, – едва слышно сказал он.
          - Какое здесь метро поближе?
          - Молодёжная, - прошептал старик, и махнул рукой – вон там, прямо, по дороге – налево.
          - Спасибо. А как можно Вас найти, если что?
          Отец Серафим достал из нагрудного кармана шариковую ручку, оторвал от газеты кусочек бумаги, и написал на нём номер телефона.
          - Я запомню и выброшу, - пообещал Гришка.
          - Это неважно, - одними губами ответил старик, и неожиданно перекрестил Гришку широким, лёгким и очень естественным движением.