Вовка

        1
В классе тихо, тепло, и Вовке хочется, чтобы этот последний  урок  не кончался подольше. На уроках Антонины Петровны всегда тихо.  Она и не кричит, а просто умеет хорошо рассказывать, и её все слушают. Слушает и Вовка. Учительница рассказывает про то,  как люди жили при первобытном строе, как они все вместе охотились, спасались у огня от холода, и Вовка всё это представляет, видит себя первобытным человеком, и ему очень нравится такая жизнь. Конечно, он маленький, но во всём  помогает взрослым;  и камни швыряет в мамонта, и дрова носит в пещеру, и за огнём следит, чтоб не погас. Больше всего Вовке нравится то, что все одеты одинаково, в звериные шкуры, и никто не хвастается своей одеждой.  Ясное дело, что девчонки – они  и при первобытном строе девчонки; чуть что – визжат, боятся даже летучих мышей, которые скрываются в тёмных углах пещеры. Особенно боится мышей Ирка Коробова. Вовка переводит взгляд на Ирку, и ему кажется, что эта  задавака и пискуха вообще не смогла бы жить в пещере: что же её всей общиной охранять от мышей? Нацепила часы и поглядывает на них каждую секунду, показывает на пальцах, сколько осталось до конца урока.

- Коробова, не вертись, - говорит Антонина Петровна.

Ну и терпение у Антонины Петровны! Вовка на её месте вообще выгнал бы Коробову из класса.
Учительница рассказывает, как первобытным людям было очень трудно бороться со стихией, как многие из них рано умирали от холода, голода и болезней. Но они были очень мужественные люди и донесли жизнь, как зажжённую свечу, до наших дней.

И  Вовка представляет дикую тайгу, мороз, завывающий ветер и  идущих людей. Впереди – человек в тулупе  мехом наружу, он несёт свечу, предохраняя её от ветра. А Вовка идёт рядом, потому что этот человек – Вовкин отец, он самый сильный и смелый.   В руках у Вовки лук и стрелы, и он зорко всматривается вперёд. За деревьями вдруг  мелькают тени  и сверкают  огоньки. Огоньки быстро приближаются – это волки хотят растерзать людей, чтобы не дать им донести свечу. Но им навстречу летят быстрые Вовкины стрелы, и волчьи глаза падают в снег и гаснут. Все с восхищением смотрят на Вовку, а отец говорит: «Молодец, сынок!» - и даёт ему понести свечу. К Вовке подходит Юрка Пахомов и просит  тоже немного понести. Но все кричат: «Не  давай  ему!».

И племя шагает дальше, а Вовка переводит взгляд с Антонины Петровны на  лохматый Юркин затылок и его красный свитер, радуясь, что Юрку  в этом свитере в первобытное общество не взяли бы: там все одеты одинаково.  И никто бы там не футболил, как вчера Юрка, Вовкину шапку и не кричал бы, что она кошачья. И никакая она не  кошачья. Когда пионервожатая разнимала их с Юркой, то сказала, что шапка  овчинная, только старая.

Остальных Вовка взял бы в первобытное общество. В первую очередь, конечно, сидящего рядом Мишку.  Вовке хочется  взять  и Антонину Петровну, но она ведь ни камни  не умеет швырять, ни из лука стрелять, а главное – она же будет там задавать уроки! А жаль, Антонина Петровна  очень хорошая.

Зазвенел звонок и раздробил Вовкины мысли. Все зашумели партами, бросились к вешалке.
- Вова, а ты останься, - сказала учительница и склонилась над журналом.

Вовка вздохнул, и ему снова захотелось к первобытным людям, где ещё тлели на снегу волчьи глаза и где не задавали уроков по математике. Конечно же Антонина Петровна будет ругать его за двойки.

- В хоккей выйдешь? – спросил Мишка, запихивая учебник в сумку.
- В хоккей?.. – Вовка вспомнил и то, как вчера зверски замёрзли руки в тонких варежках, и то, что вместо клюшки у него палка с сучком на конце. – Когда?
- Пообедаем и выходи. Ну, я пошёл. – Он остановился. – Тебя подождать?

Вовка пожал плечами.

Класс почти опустел, и он подошел к учительнице. Мишка топтался рядом.
- Ты, Миша, можешь идти, - сказала Антонина Петровна, по-прежнему записывая. – Садись, Вова. Вот сюда, - показала она на первую парту.

Вовка сел и тоскливо смотрел, как одевается Мишка. Тот натянул пальто, перекинул через плечо сумку, скорчил рожицу, сделал бросок воображаемой клюшкой (жду, мол), сказал учительнице: «До свидания» и выбежал.

У Антонины Петровны была интересная ручка: ручка-указка. На уроке она водила ею по карте, а теперь  указка превратилась в ручку. Ирка  Коробова говорит: «Фи!  Мне мама тоже может достать такую!» Задавака.

Антонина Петровна ещё пишет, и Вовка уныло смотрит на вешалку, где осталось только его пальто. Один рукав толстый, будто удав проглотил кролика: это он засунул туда от Юрки свою шапку.

Учительница листает журнал, видно, смотрит оценки, вздыхает, долго глядит на него и ничего не говорит. Лучше б уж ругала.
- Ты дружишь с Мишей?
- Ага.
- Он хороший мальчик. Вы уроки учите вместе?
- Не,  я сам.
Учительница кивает.
- А с кем ты ещё дружишь?
- Со всеми, - неуверенно говорит Вовка.
- А почему с Пахомовым вчера подрался?
- Пусть он не лезет.

Антонина Петровна снова вздыхает и смотрит в окно, за которым слышится шум. Вовка тоже смотрит на улицу: это высыпали гурьбой пятиклассники, орут, швыряют снежками.

Учительница поднимается и начинает ходить от стола к доске и обратно. Вовка чувствует, что Антонина Петровна его жалеет, и ему становится не по себе. Но он крепится: ёрзает на стуле, поглядывает в окно, кусает губы.

- Я говорил матери про собрание, а она сказала, что будет на работе.

В класс постоянно заглядывают и хлопают дверью, но учительница не обращает на это внимания.

- Ты очень способный мальчик, Вова. Просто тебе надо больше заниматься. Ты, наверное, очень много гуляешь? Или телевизор смотришь?
- У нас нет телевизора.
Антонина Петровна некоторое время молчит, потом спрашивает:
- Вам папа пишет письма?
- Не, только деньги присылает.
- Ты его помнишь?
Вовка отвечает не сразу. Перед его глазами возникает сильный и смелый мужчина в тулупе мехом наружу и со свечой в руке, и он сам не замечает, как на парту капают слёзы. Он спохватывается, шмыгает носом, трёт глаза, но вместо того, чтобы перестать, плачет навзрыд, перебирается на другую парту, подальше от учительницы, и отворачивается, пряча лицо.

Отца Вовка не помнит.
Учительница подходит к нему, кладет руку на плечо, но он противится прикосновению и плачет ещё  сильнее.

- Не надо, Вова, успокойся. – говорит учительница, и у неё тоже влажнеют глаза. Она знает, что мальчик живёт без отца, с непутёвой матерью, паренёк ей нравится, хочется как-то ему помочь, и вот единственное, что она сумела, так это довести ребёнка до слёз. Надо сегодня же увидеть его мать. Вот прямо сейчас и пойти с Вовой к ним домой, посмотреть этой женщине в глаза. От членов родительского  комитета она знала, что его мать пьёт, приводит в дом мужчин. Кончается третья четверть, и ни разу не была на родительском собрании. Но Антонина Петровна тут же выругала и себя: тоже хороша, у многих родителей была, а к Вове  сходить не удосужилась.

Вовка немного успокаивается, трёт глаза и, не глядя на учительницу,  идет к вешалке. Вытащил из рукава шапку, положил на парту  и стал надевать пальто. Всё это спиной к учительнице. Если Антонина Петровна будет его останавливать, он всё равно уйдёт. Он снова видит мужчину в мохнатом тулупе, его подбородок вздрагивает, и он прогоняет видение, озирается на учительницу. Но Антонина Петровна, кажется, и не думает его останавливать, она тоже чем-то расстроена, и Вовкина решимость ослабевает.

- Я пойду, - не  то спрашивает, не то просто говорит он и направляется к двери.
- Вова, твоя мама сейчас дома?
- Не знаю.
Вовка действительно не знает. Может, дома, а может, и нет.
Учительнице хочется пойти прямо с ним, но  не смеет навязываться ему в попутчицы. Лучше она подойдёт позже.
- Ты живёшь возле пятиэтажки?
- Угу. В деревянном доме. До свидания, Антонина Петровна.
- До свидания, Вова.

2
Антонина Петровна приехала в этот  северный край  минувшим летом и была поражена красотой здешних мест. Особенно понравилась Лена – неправдоподобно широкая, с живописными островами. Удивила и теплынь, которую она, южанка, никак не ожидала встретить в Якутии даже летом. Муж, приехавший сюда по вызову несколькими месяцами раньше, показал ей посёлок. Собственно, показывать было особо и нечего; из конца в конец посёлка, раскинувшегося на высоком берегу,  можно было пройти за полчаса. С одной стороны – Лена, с другой - тайга. На отвоёванном у тайги небольшом пространстве и стоят дома и домики, в основном деревянные, но есть несколько и пятиэтажек, выросших за последние годы.

Очень боялась зимы со здешними пятидесятиградусными морозами. Всматривалась в людей, прикидывала, как они выдерживают, расспрашивала, в чём ходят. Получалось, почти в том же, что и в средней полосе. Это было не очень понятно, но раз другие  выдерживают, то, наверное, и с нею ничего не случится?

И вот быстро промелькнула осень, выпал первый снег и больше не растаял. День ото дня крепчали морозы. Долго сопротивлялась им  могучая река, но наконец  устала и перед самыми октябрьскими праздниками  спряталась под ледяную крышу. Каждое утро перед уходом на работу Антонина Петровна  слушала сообщение республиканского радио о  температуре и уже не боялась выходить из подъезда и  в сорок, и в пятьдесят. Холодно, конечно, но не так, как это ей представлялось. А если идти недалеко, то даже приятно: кажется, что у мороза есть неуловимый запах свежести и чистоты.

Узнала и людей.  Это оказались не те бородатые, заснеженные герои, которых показывают по телевизору, а обычные люди. И хорошие, и плохие, как и везде.

Из всех четырёх времен года Антонина Петровна не видела теперь только северную весну. Но она уже приближалась, в посёлок пришел март, дни удлинялись, и хотя  по утрам морозы доходили ещё до сорока, они уже ничего не могли поделать с солнцем, которое взбиралось по небосклону всё выше и выше. Его лучи падали на снег и отражались  радужными искрами, слепя глаза.

Антонина Петровна перешагнула порог школы и зажмурилась от яркого солнечного света. Заглянула в сумочку. Вот девичья память – опять забыла защитные очки. Надо положить их в сумку, а то утром снова забудет.

Постояла, поколебалась:  идти к Вовиной матери прямо сейчас или уж после обеда. Решила, что лучше позже. Пусть и мальчик успокоится, да и самой надо поостыть, сейчас у неё к этой женщине слишком много зла.

Она завернула за угол школы и  увидела на дороге похоронную процессию. Остановилась. Впереди шёл мужчина, держа  перед собой портрет покойной. Ещё не старая женщина с белым красивым лицом. Много венков. Люди шли медленно, отрешенно, как тени. Грустной казалась даже  машина с опущенными  крыльями-бортами, где в красном гробу лежала та, которая ещё несколько дней назад ходила по этому посёлку, за кого-то переживала,  слушала по утрам сводку погоды и ждала весну. Антонина Петровна вздохнула. Зачем, подумала она, мы обманываем себя ожиданиями? Ждём весну, лето, опять весну. Торопимся повзрослеть, куда-то успеть. И всё бегом, бегом. Остановиться и подумать – некогда. А потом кто-то станет вот так на обочине и проводит тебя взглядом…

- Здравствуйте, Антонина Петровна!
- Здравствуйте, ребята, - очнулась она от своих мыслей, и долго смотрела вслед ребятишкам, 
а думала о Вове, которому в самом начале жизни досталась такая незавидная судьба – быть сиротой при живых родителях.

Ни в какую судьбу Антонина Петровна не верила, но почему же всё-таки так выходит, что одному  через край, а другому на донышке?  Чем Вова хуже того же Юры Пахомова? Ничем. А вот поди ж ты… В лесу одному дереву выпадет хорошая почва, солнечная сторона, а другое прорастёт где-то в болоте, да так там и зачахнет. Так то ж лес. А в человеческом обществе должно быть по-другому. Не получается…

Она взбежала по лестнице и открыла дверь. Думала. Что встречать её будет Светка, но дочурки не было видно. Из комнаты, где слышался телевизор, выглянул муж.
- Это ты пришла?
- Нет, это другая.
- А-а, - улыбнулся муж. – Другая – это хорошо. - Подошел, помог снять пальто.
- Чем кормишь? – улыбнулась  она.
- Было бы чем кормить – зачем бы я за тобой ухаживал?
- У-у, лентяй. И за Светкой не ходил?

- Конечно нет. Она ж бы тоже есть просила, знаю я вашу породу.
- Совести нет у вас, мужчин. А я думаю, приду с работы, муж меня покормит…
- Моя тёща как-то рассказывала, что её дочь с детства была фантазёркой. Проходи, будь как дома.

Антонина Петровна подула на озябшие руки. Прошла в комнату, опустилась на диван.

- Рассказывай, что нового на ниве просвещения.
- На ниве, Коля, как на ниве: сорняков много.
- Вырывать надо. Зачем тебя пять лет на школьного «агронома» учили?
- Агрономам, наверное, легче. Ты правда ничего не приготовил?
- Ну почему? Пойдём, покормлю.

За обедом она рассказала о мальчишке, своём неумелом  разговоре с ним, намерении пойти посмотреть, в каких условиях он живёт, поговорить с его матерью.

- Мережков, говоришь? Мережков…  Какая-то Мережкова работала у нас уборщицей. Выгнали за пьянку. Ну, как выгнали, предложили уйти по собственному желанию. Она?

- Не знаю. Где живёт?
- Как-то не пришло в голову побывать у неё дома. Надо было?
- Надо было! – сказала она, не приняв его  игривого тона. - Вас интересует только работа. Хорошо работает – всучите грамоту, плохо – предложите уйти. А почему человек плохо работает – это вас не интересует.
- Молодец. Продолжай.
- А что, не так? Человек для вас  -  просто рабочая сила, штатная единица. Работаете вроде бы для людей, а людей не замечаете. Как же! Вы дело делаете, вам во всякой психологии разбираться некогда!

- Тоня, если ты будешь на меня кричать, я тебя в угол поставлю. Или пожалуюсь в ваш педсовет. Скажу: я её накормил, напоил, а она кричать на меня стала. Кому, скажу, вы доверяете детей?

- Спасибо, Коля, - улыбнулась Антонина Петровна, - всё было очень вкусно. Ты идеальный муж. Ну, идеальный - это многовато…
- Ну вот. «Всучила» грамоту и тут же отбираешь. Мы, между прочим, вручаем грамоты без сожалеющих оговорок. Это кстати о психологии.

Антонина Петровна помолчала. Действительно, чего она накинулась на мужа? Он-то какое имеет отношение к слезам мальчика?
- Жалко мне его, - сказала она. – Понимаешь, я и сама не знаю, в чём дело. Но что-то не так. Мы проповедуем это самое доброе, вечное, а наши слова не доходят, эти понятия у них размыты.  Где? Я думаю, в семье.
- А вы не проповедуйте. В проповеди сейчас никто не верит.
- Ну, я, может, не так выразилась. Я в том смысле, что школа ничему дурному не учит. А нас не воспринимают. Или воспринимают очень плохо.
- Вы говорите о том, как должно быть, а в семье – о том, как есть на самом деле.
               
***
В коридоре полно ребят, и Вовка к выходу бежит; ему не хочется, чтобы видели его заплаканное лицо. Он недоволен собой: разревелся, как девчонка. На улице он прижмуривает глаза от яркого солнца и успокаивается: теперь никто ничего не заметит, на морозе всегда текут слёзы и  краснеют щёки. Зачем  его оставляла Антонина Петровна? Она, конечно, подумала, что он расплакался из-за двоек. А он совсем не из-за этого, просто так получилось.

По дороге одна за одной  мчатся машины, и Вовка провожает их взглядом. Особенно ему нравятся КамАЗы. Спереди на них так и написано: КАМАЗ. Дядя Андрей, Мишкин папа, работает на такой машине, он катал их с Мишкой, и они решили тоже стать шофёрами. Чем плохо? Едешь себе! Вот бы только вырасти поскорей. Мишка говорит, что если на турнике каждый день  висеть на руках по полчаса, то за день можно подрасти на сантиметр. Но это вряд ли, это же за полгода 180 сантиметров! Но попробовать надо. Подрасти бы за лето сантиметров на десять – и то! Они обязательно попробуют. Можно  ухватиться за трубу, что сделали в Мишкином  дворе для выбивания ковров, и висеть. Они с Мишкой так и будут делать: вроде соревнование, кто кого перевисит, а на самом деле - чтобы подрасти.

Дядя Андрей сказал, что когда немного потеплеет, то пойдут в лес. Они в прошлом году ходили. Там много разных ящиков, их можно натаскать и сделать большой костёр. Они кипятили чай,  а ещё очень вкусный получается хлеб, если его наколоть на длинную палочку и подержать над пламенем. Хрустящий такой! А Мишка свои рукавицы сушил и сжёг. Но дядя Андрей его не ругал. Наоборот, засмеялся и говорит: «Всё, Мишка, больше твои рукавицы уже никогда не намокнут!». А Мишка глазами хлоп-хлоп…

Интересно, мать дома или нет? Как-то не поймёшь, когда у неё работа. Если дома нет, то плохо, надо будет растоплять печку. Мишке хорошо, он живёт в пятиэтажке, там паровое отопление, всегда тепло и никаких дров не надо. Мать говорит, что если бы отец их не бросил, то и они жили бы в этом доме. Только мамка, наверно, сама виновата: зачем пьёт? Когда выпьет, то сначала делается весёлой, а потом обнимает его и плачет. Ему тогда и нехорошо, и жалко её, будто маленький не он, а она. Вообще-то мамка добрая, ей только не повезло в жизни. И если бы ещё не этот дядька Степан – «Лысая башка, дай пирожка» - придёт, рассядется, как дома. А мать : «Стёпа, Стёпа»…

Вовка спустился по переулку на нижнюю улицу, и  перед ним открылась Лена. Остров кажется совсем близко, но когда они ходили туда пешком с Мишкой и его папкой, то оказалось далеко. И летом на моторке дядя Андрей брал их с собой. Они с Мишкой рвали на острове дикий лук, щавель, ловили в траве кузнечиков, а тётя Галя, Мишкина мама, собрала большой букет цветов.

Сейчас на речке лёд. А если идти и идти по льду на север, долго-долго идти, может сто дней, то можно прийти в посёлок, где живёт его папка…

3
Он и раньше держал в руках эти бумажки. Держал, смотрел, плохо соображая, что это как-то связано с  отцом. Они приходили ежемесячно, и когда почту вынимал из ящика он, мать спрашивала, нет ли перевода. Он и сам радовался, когда перевод приходил, потому что мать покупала в этот день не только вино, но и сладости. Выпив, она, как обычно  начинала его обнимать, плакать и говорить, что из-за неё и он такой несчастный; и тогда Вовке было очень её жаль – с растрёпанными волосами, слабую и от слёз некрасивую. Обычно мало слушавший свою мать, он в эти минуты обещал себе ничем её не расстраивать и хорошо учиться.

Так было и неделю назад. Возвращаясь со школы, он вытащил из почтового ящика знакомую бумажку и на этот раз рассматривал её дольше обычного. Он уже имел небольшое понятие о географии и прочитал название посёлка, из которого бумажка пришла. Оно ни о чем ему не говорило и было непонятным и странным – Тикси. От названия повеяло  загадочностью, необычностью – Тикси… Обрадованная  мать уже сбегала в магазин, принесла и вино, и много вкусных вещей, а странное слово всё звучало в нём, и когда переполнило его всего, он  сказал:

- Мама, а где это – Тикси?
Видно, переполнившее его слово что-то с ним сделало, потому что мать долго и внимательно на него смотрела, её глаза затуманились и, уже отвернувшись и продолжая возиться у стола, она сказала:
- Это далеко, сынок.

Мороз разрисовал оконное стекло листьями папоротника. Такие листья он видел в учебнике, и об этом древнем растении рассказывала учительница. Только в учебнике листья были зелёные, а на окне белые. И эти белые сказочные листья  чем-то были связаны со словом Тикси: что-то в них было призрачное, нереальное.

- А почему он к нам не приезжает?
- Значит, не нужны мы ему, - сказала мать  после некоторого молчания.

Этого не может быть, - подумал Вовка. Как это не нужны?  Когда он вырастет и женится, у него тоже будет сын, как  у дяди Андрея Мишка, и он никогда от него не уедет. Может, отец и не знает, что он, Вовка, есть? Конечно не знает. Если Вовка его никогда не видел, то как мог видеть его папка? И он снова представил высокого сильного человека в тулупе мехом наружу.
- Мама, а какой он?
- Кто?
- Ну… папка.
- Господи! «Папка»… - Она присела перед ним на корточки, нервно засмеялась и прижала его голову к своей. – Радость ты моя… Разве тебе плохо со мной?  Зачем нам папка? Нам и вдвоём хорошо.

Вовка почуял, что от матери уже пахнет вином. Когда она успела? Вовка замечал, что в последнее время  мать никогда при нём не пила, а старалась делать это незаметно: из чашки, будто пьёт воду. И ставила чашку на полку, чтоб не было видно, что в ней. Он посмотрел на полку: точно, стоит там чашка с синим шахматным рисунком.

- Ой! – воскликнула вдруг мать. – Совсем забыла зайти в хозяйственный и купить клюшку. Как это так, у всех ребят есть, а у тебя нет. Ещё и думала, и забыла.

И дала ему два рубля.

- Клюшки кончились, мальчик, - сказала продавщица запыхавшемуся от  быстрого бега Вовке.
- Мне только одну…
- Мальчик, ты разве не понимаешь русского языка? Я же сказала: кончились. Вот привезут и приходи.
- А когда привезут?

Но на этот вопрос он ответ не получил, продавщица была занята с другими покупателями. Рядом стоявший мужчина потрепал его по плечу и сказал:
- Хочешь быть Харламовым? Молодец!  В каком классе учишься?
- Ни в каком, - буркнул Вовка.

Он ещё долго не уходил из магазина, сжимая в кармане две рублёвые бумажки. Чуть было не купил шайбу, но передумал: на клюшку тогда не хватит. Последний раз посмотрел в тот угол, где ещё вчера стояли клюшки, на продавщицу (сама она русского языка не понимает!) и пошёл домой. Шел медленно, гадая, заберёт мать деньги назад или оставит.

Но переживал он напрасно, мать и не собиралась забирать, она тоже расстроилась и сказала, что когда бедному жениться, то и ночь короткая. Пока его не было, она, видно, выпила ещё, потому что стала задумчивой и, как учительница говорит, рассеянной. Вовка знал, что скоро она начнёт обниматься и плакать, поэтому ушел к ребятам на улицу, а когда вернулся, мать спала.

А ночью Вовке приснилось, будто он  мчится по Лене на коньках и гонит перед собой шайбу. И то ли он такой огромный, то ли река такая маленькая, но едет он так быстро, что обводит попадающиеся на пути острова, словно ребят на тротуаре перед домом. Проносятся мимо посёлки и сёла, а сгрудившиеся на берегу люди кричат: «Давай, Вовка, жми!» - эти люди знают, что он едет к отцу и переживают за него. И он ведёт и ведёт свою шайбу; иногда она застревает в протоках между островами, и тогда  он проталкивает её коньком и мчит дальше.

И вот он снова видит большую толпу людей, которые стоят под огромным щитом с надписью – ТИКСИ. У Вовки замирает сердце и перехватывает дыхание. В толпе кричат, прыгают и размахивают руками, но он видит только одного человека, высокого и сильного, который сходит с берега на лед, расставляет руки, и Вовка  так и вкатывается в его объятия. Отец поднимает его на руки и прижимает так, что Вовке трудно дышать…

Он просыпается и откидывает одеяло, которым от холода укрылся с головой. В доме светло от лунного света. И очень холодно. Он поджимает  коленки к самой груди, но никак не может унять дрожь во всём теле. На второй кровати, свернувшись калачиком, спит мать. Как и была, в одежде. И тоже, видно, замёрзла.

- Ма! – зовёт Вовка. – Ну,  ма!
Мать садится на кровать, трёт виски.
- Что, Вовочка?
- Мне  холодно.
Мать, ёжась, поднялась  с кровати, посмотрела на печку.
- Вот идиотка, не закрыла трубу. Хоть бы ты догадался. – Она толкнула задвижку, потрогала печку, и у неё вырвался глубокий вздох. Подошла к Вовке, поправила одеяло. – Сейчас, Вовочка. Сейчас я растоплю  и будет тепло. А пока… - Она накрыла его ещё одним одеялом со своей кровати, а сверху положила ещё и пальто. – Вот так. Хорошо теперь? А я сейчас растоплю.

Вовка почувствовал на себе приятную тяжесть, и дрожь понемногу стала проходить. Он лежал на боку и смотрел, как мать кладет в печку тонкие лучины, а сверху дрова. Про задвижку, она, конечно, сказала просто так, от обиды, что холодно. Она сама запретила ему прикасаться к ней, потому что однажды они чуть не угорели. Мать тогда хоть и сама закрыла, но, видно, рано, и утром они еле проснулись. У него весь день болела голова, он не  ходил в школу, а мать раздобыла молока и заставляла пить. «Эту задвижку, - сказала она, - никогда не трогай, мы вообще могли не проснуться».

Мать чиркнула спичкой, и в печке загудело, затрещало, по комнате запрыгали светлые зайчики. Под этот гул он и провалился в сон, смутно надеясь возвратиться туда, где шёл ему навстречу отец с  раскинутыми руками…

А два рубля мать потом у него забрала: сказала, что надо на продукты, а если появятся клюшки, то она найдёт деньги. И он решил завернуть к хозяйственному магазину. Надежды было мало, он только вчера заходил, но очень хотелось клюшку. У Мишки клюшка настоящая, да ещё  дядя Андрей обмотал её изоляцией.

Вовка вошел в магазин и увидел клюшки на прежнем месте! Рубль восемьдесят. И никто не берёт. Может, они просто так стоят, чьи-нибудь?

- Скажите, клюшки продаются?
- Клюшки? А как же мальчик, продаются.
- Я сейчас! – крикнул Вовка и выбежал из магазина.

Ещё издали он увидел из трубы дым, не густой, а чуть-чуть, значит, мать дома, и печка горит уже давно. Пусть где хочет, там и берёт деньги – обещала.

4
В квартиру он не вошел, а влетел.
- Ма,  там клюшки появились!
На него смотрели мать, дядька Степан, на столе была недопитая бутылка водки.

- Рубиль восемьдесят, - сказал он уже  потише.
- Не «рубиль восемьдесят», а «здравствуйте», - напомнила мать.
- Здравствуйте, - буркнул Вовка, не трогаясь с места.

- Здравствуй, здравствуй, орёл. Со школы пришёл? Как успехи? – расплылся в улыбке дядька Степан.

Вовка молчал и не смотрел на гостя. «Со школы пришёл? Будто и так не видно, что со школы. Лысая башка, дай пирожка!»

- Тебя спрашивают, так отвечай. – Голос у матери был недовольный. – Раздевайся и садись кушать.

- Не хочу. Ты обещала, как привезут… - Вовка часто заморгал и стал тереть кулаком глаза.

Дядька Степан что-то тихо сказал матери, та недовольно ответила. И вдруг она крикнула:

- Раздевайся! Глухой, что ли?
- Ну зачем ты так? – Дядька Степан выпрямил ногу и полез в карман брюк. – Вова, подойди сюда. Вот возьми и купи себе клюшку. – Он протянул Вовке зеленый трояк. – А на сдачу купишь конфет.

Вовка некоторое время смотрел на деньги, потом перевёл взгляд на мать. В нём нарастало что-то тяжёлое…

- Дают, так бери, - сказала мать, не глядя на него.

И тут ему стало так больно, что он скривился, толкнул плечом дверь и выскочил на улицу.

Двор пятиэтажки был рядом, там пацаны гоняли по тротуару шайбу, но слёзы мешали ему хорошо видеть, и он направился не к ребятам, а к пустой беседке.

Вокруг него закружил черно-белый пёс Шарик, приглашая играть. Вовка остановился, погладил его по мягкой холке, и пёс прыгнул ему лапами на грудь, лизнул в нос. Вовка любил Шарика, ему хотелось прижаться щекой к его весёлой морде, но тот ловко выскальзывал из-под его рук.

Побарахтавшись с собакой и успокоившись, он сел в беседке и стал смотреть, как ребята играют в хоккей. Больше всех кричал и командовал Юрка, чтоб давали ему пас. Подбежал Мишка.

- А ты почему не идёшь?
- Не хочу, - сказал Вовка и отвернулся, стал смотреть на реку. Мишку позвали, и он снова стал следить за игрой, болея против Юрки.

- Вова, иди сюда! – услышал он голос матери. - Она была одетая, в валенках. Он неохотно поднялся, подошел, стал метрах в двух. Мать приблизилась, обняла за плечи. Вовка выскользнул, он не любил этих нежностей, да ещё на улице, когда ребята рядом.

- Вова, - сказала она,  - я пока схожу за клюшкой в магазин, а ты зайди покушай.

Дядька Степан сидел против печки и курил. Вовка разделся, повесил пальто и сел к столу. Вспомнил, что не помыл руки, но решил не мыть, ему хотелось скорей поесть. Чтоб мать не успела зайти с клюшкой в дом, лучше он встретит её на улице.

- А ты молодец, - сказал дядька Степан. – С характером парень. Таким и надо быть.

Вовка молчал, ел суп, шмыгал носом. Пусть этот дядька не подлизывается. Всё равно он его не любит и не будет любить. Накурил тут…

- Какой предмет ты любишь в школе больше всего?

Хм! У этих взрослых нет других разговоров, кроме всяких глупых вопросов про школу.

- Физкультуру.
- Правильно. Здоровье, брат, - это самое главное.

Вовка чуть не засмеялся. Он сказал в шутку, а этот дурак поверил. Конечно, физкультуру он любит, но это разве предмет? Предметы – это математика, русский…

Кроме супа была еще картошка с мясом, но он чувствовал, что время поджимает, и стал натягивать пальто.
- Будешь мало есть – не вырастешь.
- Вырасту, - сказал Вовка. «Лысая башка, дай пирожка!» - добавил он про себя и выскочил на улицу.

И вовремя. По дороге от магазина уже шла мать. Она улыбалась. И он побежал ей  навстречу.
- Спасибо. – Вовка взял клюшку и позволил матери поцеловать себя, ощутив неприятный запах спиртного.
- Ты долго будешь гулять?
- А что?
- Можешь погулять сколько хочешь. Я сама тебя позову.
«Значит, опять закроются на ключ», - подумал Вовка.

Он подошел к ребятам поближе. Ему казалось, что все должны остановиться и посмотреть на его клюшку, но её никто даже не заметил. И только когда шайба, не попав в ворота, подкатилась к нему, Мишка крикнул:
- Вовка, давай сюда! За нас будешь играть!
- Почему это за вас?  У нас четыре на четыре, одинаково, - сказал Юрка.
- Ничё  себе одинаково. У вас же Колька. Во даёт! – оглянулся Мишка на ребят.

 Колька, по прозвищу Длинный, учился уже в шестом классе и играл, конечно, лучше всех.
- Играй. Вова, за них, - сказал Колька.

Как хорошо играть настоящей клюшкой!  Вовка старался изо всех сил. Конечно, хорошо бы ещё коньки да настоящую площадку, но здесь все были без коньков. По снегу на коньках плохо, да и  ноги сразу мёрзнут.

Мишкина команда проигрывала с большим счетом, но когда их стало пятеро, они сократили разрыв на две шайбы, причем одну из них забил Вовка.

- Всё равно вы слабаки! – кричал Юрка, хотя сам не забил ни одной, а почти все – Колька Длинный. Дать бы этому Юрке по соплям! Думает, как у него папка начальник, так можно орать на всех.  И в классе первый ябеда. Раскраснелся, как помидор, и пыхтит, Кабан. Вовка был рад, что у Юрки такое позорное прозвище. Так ему и надо, даже на уроках конфеты жрёт.

Тут вратарь отбил Колькин бросок, шайба отскочила от валенка и  пролетела над половинкой кирпича, что вместо штанги. Конечно же гола нет. Но Юрка закричал: «Штука! Штука!», схватил шайбу и понёс на центр.

- Отдай шайбу, - сказал Мишка.
- А этого не видел? – Юрка вытащил из меховой варежки руку и  показал фигу. – Если штуки нет, то я вообще забираю шайбу, - сказал он. Это была его шайба.

Мишка замахнулся на него клюшкой, но Длинный сказал:
- Тихо, тихо, петухи. Отдай, Юрка, шайбу. Была штанга.
А Кабан засунул шайбу в карман и сел на заборчик. И рожа такая нахальная-нахальная.
- Кабан! – сказал Вовка.
Юрка презрительно ухмыльнулся.
- А твоя мать знаешь кто? Она…
- Здравствуйте, мальчики! Играете?

Возле них стояла Антонина Петровна. Никто не видел, как она подошла. Вовка, секунду назад готовый броситься на Юрку, теперь застыл и смотрел на учительницу, ничего не соображая. Даже «здравствуйте» не сказал.

- А я к тебе, Вова, - продолжала Антонина Петровна. – Твоя мама дома?
- Мама?.. – Вовка перекладывал клюшку из одной руки в другую, опустив глаза. – Она…  нету её, - выдавил он наконец.
- Ха! Он врёт, Антонина Петровна, - сказал Юрка, сразу вскочивший с заборчика, как только подошла учительница. – Врёт он. Я сам видел, что она дома. К ней пришёл дядька. А он врёт, что…

Договорить Юрка не успел. Первый удар пришелся ему по лицу, а потом Вовка колотил уже по  голове, по рукам, которыми Юрка закрывался, не ожидая такого шквала ударов. Юрка был сильнее, но сейчас для Вовки не было сильных.

- Мальчики, мальчики… - заволновалась учительница. – Да разнимите же их!

Но разнимать было некому. Колька ушёл сразу, как только появилась «училка», а остальные оцепенели от Вовкиного взрыва. И тогда Антонина Петровна сама бросилась между ними, приняв на себя несколько Вовкиных ударов. Это его и остановило. Он затих, ни на кого не смотрел, даже на Юрку, который хотел было его ударить, но почему-то не осмелился, даже не пошёл жаловаться, как это обычно делал, а стоял, вытирая слёзы.

- Пойдём, Вова, - сказала Антонина Петровна, положив ему руку на плечо. Вовка машинально сделал два-три шага и остановился. – Нет-нет, мы к тебе не пойдём. Ты проводи меня немного, хорошо? – Ей хотелось увести его со двора, чтобы не  вспыхнула новая стычка.

Они завернули за угол дома,  прошли по деревянным ступенькам через теплотрассу и вышли на улицу, вдоль которой тянулись деревянные домики, такие же, в каком жил и  Вовка – с печным отоплением и бочками для воды у крыльца.

- Зачем же ты дерёшься? Мама дома, Юра сказал правду, да? – сказала Антонина Петровна, чувствуя, что говорит не то, и не зная, что сказать.

Вовка молчал и послушно шёл чуть  сзади. Она замедлила шаг, но Вовка всё равно отставал, и тогда она положила руку ему на плечо, выравнивая шаг. Так они прошли ещё немного, и Антонина Петровна вдруг сказала:
- Пойдём, Вова, ко мне.
Вовка остановился, как вкопанный, и уставился на неё испуганно и непонимающе.

Ей хотелось сказать, что у неё есть Светка, и он просто побудет, поиграет.
- Ты обедал?
Вовка торопливо кивнул, и она поняла, что он ни за что к ней не пойдёт.
- Тогда пойдём к твоей маме. – Она взяла его  за плечо, но почувствовала сопротивление. – Значит, я пойду одна.

Вовка умоляюще посмотрел ей в глаза:
- Она сама придёт к вам. Честное слово!
- Ты твёрдо обещаешь?
- Обещаю.
- Хорошо, Вова. Передай маме, чтобы в понедельник пришла. А сейчас иди домой и учи уроки. Ты больше не будешь драться?

Вовка замотал головой.

5
Домой он не пошёл. Не хотелось ему сейчас видеть ни ребят, ни  мать, да и дверь, наверно, закрыта. Солнце светило ярко, и когда внизу блеснула оголившимися торосами река, он решил спуститься на берег.

Выбирал для спуска самые скользкие места, и  несколько раз с удовольствием падал.

На берегу было много лодок. «Казанки», «Оби», «Крымы» разного цвета и размера. Одни были вытащены повыше, перевёрнуты и  напоминали жуков, ползущих вверх. Но большинство лодок лежали внизу, недалеко от кромки льда – там, где оставили их хозяева после последней осенней рыбалки. Среди них Вовка нашел и «Казанку» дяди Андрея, подошёл, хотел пошатать – не шатается, примёрзла. Ничего, скоро оттает!  Когда-то и у него будет своя лодка. И он посмотрел в ту сторону, где далеко, у самого океана,  стоял посёлок Тикси…

Снег осел, уплотнился, и  твёрдый наст легко выдерживал его щуплую фигуру. Он шёл, смотрел на торосы, чернеющий тальник островов и вдруг  споткнулся. Из наста выглядывало бревно. Выше по берегу тоже лежали как попало брёвна – строители их ещё с осени не успели перевезти.

Вовка остановился и стал смотреть на эти брёвна. И они от его взгляда зашевелились, задвигались. Сначала соединились боками два бревна, потом к  ним подкатилось ещё одно и ещё. Получился плот. Но брёвна скользили друг о дружку, показывая, что не могут держаться вместе. И тогда  он связал их проволокой. Теперь было хорошо, но чего-то не хватало. Понял, что нужен навес от дождя.  И они с Мишкой быстренько его соорудили, натянув на палки брезент. Вовка бросил под навес мешок с хлебом и обнял на прощанье друга. «Возьми меня с собой», - попросил Мишка. «Нельзя, Мишка. У тебя же папка есть, и он будет волноваться». Хотя ему очень хотелось взять Мишку с собой, вдвоём-то  лучше! Вместе бы сидели на плоту с удочками,  а спали бы по очереди, чтоб пароход не наехал. Но Мишка тоже понимал, что ему никак нельзя, и дал целую банку крупных червей и свою раздвижную удочку.

Солнце садилось всё ниже, начал чувствоваться мороз;  он проникал сквозь пальто, забирался в рукавички и щипал пальцы. Плот вдруг разобрался на отдельные брёвна,  которые и продолжали лежать под снегом, как и лежали. И Мишки не было. На высоком берегу виднелся лишь последний этаж дома, снег стал не таким ярким и уже не слепил глаза. Вовка ткнул носком валенка бревно  своего недавнего плота, вздохнул и  стал подниматься вверх, помогая клюшкой.

Во дворе снова играли в хоккей. Подбежал Мишка, спросил участливо:
- К директору водила?
Чудак Мишка! К директору…
- Ты Кабана не  бойся, мы его прогнали, пусть катится со своей шайбой!
- Я и не боюсь.
- Играть будешь?  Тебя мать кричала.
- Как кричала?
-Ну как. «Во-ва! Во-ва!» А тебя не было. Будешь играть?
- Не хочется.

Он подумал о том, что Лысая башка, значит, ушёл, а мать снова не закроет трубу и придётся потом ночью мёрзнуть.

В доме было тепло, мать спала, укрывшись суконным одеялом. На плите слабо парила вода в миске. Видно, мать хотела помыть посуду, поставила воду да и уснула.

Вовка разделся, поставил миску на табуретку, добавил холодной воды и помыл тарелки, ложки, чашки. Заглянул в печь, пошуровал кочерёжкой. Там было ещё много жару, трубу прикрывать рано.

Ещё когда стоял на берегу и думал про плот, он решил написать отцу письмо. Пока мыл посуду, придумал даже начало: «Здравствуй, папа. Пишет тебе твой сын Вовка». Он несколько раз повторил эти слова, и они ему понравились. Дальше он не знал как, но вот возьмёт чистую тетрадку, ручку и тогда само придумается.

В комнате становилось темно, и он включил свет. На стекле забелели листья папоротника, таинственные и манящие.

Вовка положил на чистый стол тетрадку, ручку. Переступил с ноги на ногу, посмотрел вокруг. Чего-то вроде не хватало или что-то мешало. Намусорено на полу. Он взял веник и аккуратно подмёл мусор к печке. Снова заглянул в неё, пошуровал  кочережкой. Подставил стул и прикрыл трубу. Но не полностью, оставил узкую щель.

Наконец он сел за стол, открыл тетрадку посредине, так чтоб можно потом вырвать внутренние листы, и вывел: «Драстуй, папа. Пишет тибе твой сын Вовка». Поднял от листка голову и смотрел, задумавшись, на папоротниковые листья. Что же ещё написать человеку, которого он никогда не видел? И он написал: «Можит ты миня и ни знаишь, я живу с мамкой».  Конечно, он не знает, подумал Вовка, а когда узнает, то сразу приедет и заберёт к себе. И мамку заберет,  потому  что одной ей будет здесь совсем плохо. Конечно, папка работает, и его могут сразу не отпустить, но тогда пусть работает, не волнуется; когда лёд растает , он приплывет к нему  по Лене на плоту. Вовка вдруг решил, что возьмёт с собой и мать. Мишке нельзя, а с мамкой даже лучше: он будет ловить рыбу, а мамка варить уху. На плоту запросто можно развести костер: положить сначала несколько кирпичей, потом железный лист – и разжигай сколько хочешь!

Решение взять с собой мать очень его обрадовало, но ведь неизвестно, как  отнесётся к этому отец; из отрывочных разговоров матери он понял, что папка за что-то на неё сердится. И он написал: «Сиводня мамка купила мне настоящую клюшку». Ему хотелось ещё написать, как надавал по  морде  Кабану, но решил, что не надо, а то папка подумает, что он хулиган.

Промучившись над письмом ещё с полчаса, Вовка прочитал написанное и вздохнул. Получилось мало и плохо, читать даже неинтересно. Когда думаешь, то выходит хорошо, а когда пишешь, то ничего не остаётся. Ему хотелось рассказать о Мишке, о школе, а получилось только: «У миня есть друг Мишка. А учительница у нас Антонина Питровна».

Вовка совсем устал и почувствовал голод. Он слез со стула, нашёл картошку с мясом и поел из кастрюли, чтоб не пачкать тарелку. На улице послышался шум, горланили, видно, пьяные, и он мотнулся в сенцы и накинул двери на крючок.

Он снова перечитал письмо. Из динамика слышалась красивая  музыка, и он сделал чуть громче. Это была очень грустная песня, в ней кто-то кого-то искал и не находил. Он взял ручку и  дописал: «Папочка, родной, приижай!» И решил, что немного полежит, послушает песни, а потом допишет письмо.

Он не стал ни раздеваться, ни тушить свет. Лежал, слушал и смотрел в потолок с потрескавшейся штукатуркой. Трещины были неровные, шли в разные стороны, сходились, расходились, и ему казалось,  что это дороги, над которыми он летит, летит…

И он уже не видел и не слышал, как проснулась мать, долго сидела на кровати, опустив голову с упавшими на лицо волосами, потом тяжело прошла по комнате, жадно  выпила кружку воды.

Затем она склонилась над его тетрадкой, несколько раз прочитала его короткие строчки и затряслись в рыданиях её плечи.

Не знал он и того,  как называя себя в мыслях распоследними словами, мать поклялась взяться за ум и жить ради его, Вовкиного, счастья.

Утром Вовка обнаружил себя раздетым, в комнате было тепло, чисто. Мать подошла к нему, долго смотрела, потом сказала:
- Ничего, Вова, будет и на нашей улице праздник.
- Когда? - спросил Вовка. Ни о каком празднике на ихней улице  ребята не говорили.
Мать засмеялась и поцеловала его.

- Вставай, - сказала она. – Что-то давно мы не учили с тобой вместе уроки. И дневник ты мне не показываешь. Много двоек нахватал?

И Вовка рассказал, как приходила Антонина Петровна, как он подрался с Юркой, и что ей обязательно надо пойти к учительнице, потому что он обещал.

- Защитник ты мой, - сказала мать, и её глаза повлажнели.
- А где тетрадка – на столе лежала? – спросил он.
- Тетрадка? Я положила,  наверное, к твоим книжкам.

И Вовка решил о поездке в Тикси на плоту пока ей не говорить, надо сначала исправить двойки.