Меченный

Толстый календарь порядочно исхудал. Он висел над зеркалом, рядом с входной дверью, в прихожей Волкова Александра Николаевича, который не заметил, как в застывшие лужицы наступил серый, хмурый ноябрь.

Ноябрь настал. Семь лет назад Александр встречал сына в этот холодный месяц, ждал их из роддома, сына и его мать, ждал и ежился. Замерев на холоде в неведении, его посетило вдохновение. Он вернулся домой уже семьей и написал рассказ об одинокой женщине со свертком в руках, о родовых муках в сером ноябре и о радости, что вместо летнего солнца засияла на лице женщины – о младенце, которого назвали Артемкой. Через неделю Александр написал второй рассказ, затем его безобидное хобби переросло в увлечение, увлечение – в работу, а работа – в призвание. Неофициально он трудился в газете «Случайная Ведомость». Три года тяжких препирательств с руководством, службы и стычек с критиками, и он окончил роман, который увидел свет в тот же хмурый, озябший месяц.

Когда ноябрь заканчивался, жизнь Александра замирала. Он запирался в тесном, угловатом закутке, который именовал гордо – «мой кабинет», двухкомнатной квартиры, как в раковине прячется рак-отшельник, проводил за работой бессчетное количество дней и часов. Минуло пять лет, имя Волкова Александра Николаевича стало известно в узких-профессиональных кругах. Теперь поступали заказы, романы, сценарии, рассказы. Рассказы он сшлёпывал так быстро, как опытные бабушки с профессиональным пенсионным стажем, послюнявив пальцы, разгрызали тыквенные семечки, бросали шелуху себе под ноги. Под ногами Александра скомканные листки черновиков лежали ровно так же, как шелуха от семечек на замерзшей ноябрьской земле, бросалась в глаза.

Александр стоял в загсе, оглушенный повесткой из суда о разводе, мать Артемки тут же, рядом с ним, но как-то поодаль. Он нахмурил свои косматые брови, нагнулся и устало опустился на стул, ростом Александр был высок, так что коленки его тут же уперлись в казенный стол чиновницы. Она однообразно ровная, одинаково толстая, на талию намекал лишь туго затянутый ремешок, который уродовал фигуру, на голове химическая завивка. Александр знал – так выглядели все чиновницы. Сюжет для нового рассказа бродил по серым советским коридорам загса, но не отважился подойти близко. Голубые глаза Александра, посаженные глубоко по бокам длинного птичьего носа смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на герб. Над головой, покрытой мелкими кудряшками, - серп и молот напоминали о недалеком светлом будущем, которое впереди, к нему должны были прийти еще несколько лет назад, да не сложилось, еще одна иллюзия разбилась о красный советский мрамор с кровавыми подтеками. За что такая несправедливость? Зачем понадобилось ей оставлять теперь меня одного, когда в семье все наладилось и наступило облегчение?

Потрескавшийся серый символ светлого будущего над головой чиновницы ответа не давал, а сам Александр еще не знал, что все в этом тусклом ноябре происходит так, как нужно и только к лучшему.

На заполненных бланках из мелованной бумаги поставили свои подписи. Чиновница быстрым движением убрала бланки в толстую потрепанную тетрадь, развела руками в стороны, жестом указала на дверь: «Вы свободны, товарищи!», - прочел в ее глазах Александр. Вышли.

Холодный ноябрьский воздух забрался под воротник. Александр посмотрел на жену, он только сейчас понял, насколько они теперь далеки. «Чужие глаза» - пронеслось в голове, и захотелось вновь лезть на баррикады, бросать в окно букеты алых роз, шутить неловко, чтобы она улыбнулась, только бы скрыться в этот ноябрьский час от таких невыносимо «чужих глаз». Он улыбнулся и двинулся ей навстречу, обнять на прощание. Она спустилась ниже на две ступени, посмотрела на него настороженно:
- Не нужно, - оборвала его теплый душевный порыв, - теперь это лишнее.