Встретимся на перекрестке

***
Облака надо мной сгустились. Скученные, они ежеминутно изменяются, ломается ландшафт. Ветер-мальчишка свивает из осадков огромные глыбы сладкой ваты, после ломает скомканные башенки и бросает клочья ваты за горизонт. Образуются сизые полоски. На горизонте скоро загорится вечерняя зоря.

Поле молчит. Ветер в травах поутих. От реки потянуло свежей тиной. Туман развалился по берегам Вори, в низины запустил свои щупальца, по спине побежали мурашки-букашки.

Вот стою посреди дороги, смотрю в небо. Взгляд блуждающий прыгает с предмета на предмет. Душа моя собачья стосковалась по природе, томится теперь, хочет объять необъятное, хочет вобрать в себя и серое рваное покрывало тумана над почерневшей рекой, и тихий шелест одинокой липки, что перстом торчит на заводском поле среди всходов подсолнечника, и даже небо, на самом краю которого падающее в пропасть солнышко спешит подрумянить его бочек.

Я жду хозяйку на перекрестке, примерно, тихо. Хочется завыть. За ухом зудит нестерпимо, да так что вот-вот зачешу ухо в кровь задней лапой – проклятые блохи.

Дорога предстоит дальняя. Прикинула примерно путь с его поворотами в обход деревень, где срезать, а где и петлю лишнюю дать стоит, а там уж, ближе к дому, напрямки до Заречной улицы. Бабы Мани пока невидно. Луна скоро покажет свой сливочный бочек. Хорошо.

***
Ноги мои ноги. Ох-ох-ох. Половину пути осилила, дальше легче. И дом скоро.

Собака залает. Выбежит Жучка, серая, ласковая. Языком шершавым ладонь вылежит непременно, а в ладони нет ничего...

Ничего!... Подожди моя хорошая, и в твоей миске окажется крепкая кость. Разберу сумку, наварю борщ погуще, будет и кость, моя хорошая. Пенсию, вишь, какую дали! Хороша кость, лакомая. Только далеко до Сберкассы, милая. Так далеко… Притомилась аж. Вот сходила, а теперь до дому доберешься и с недельку в кресле вроде дух переведу, отдохну - то есть.

В городе пугают меня, бабу старую. Говорят, милок молодой выступал в телевизоре. Объявил всем о проекте австралиймском, мол, пенсии не будет. Пусть дети стариков своих кормят. А с перестройкой-то вашей, где теперь дети-то? Как ошалелые носятся где-то по своим столицам, будто их ошпарил кто: деньги-деньги-деньги… Старики им и ни к чему. А уж ты, Жучка – дура, и подавно им как хромому третья нога. Ох-ох-ох…

Да идти надо, хоть до перекрестка, может встречу кого, поможет. До одиннадцати приду, печку затопим с тобой, Жуча, спать ляжем. Хорошо.

***
Над горизонтом загорелся красный Марс, приковал к себе мой взгляд, что не оторвать. Солнце упало за горизонт. Иду торной тропой, через поле. Быстро стало темнеть. Я шел по трухлявым дощечкам громко, спотыкаясь раз через пару шагов. Выложена тропа косо и криво, видно, наспех.

Снова смотрю в небо, Марс разгорался ярче, скоро вспыхнет пламенем на ножке невидимого факела. Вспомнил новостную ленту перед отъездом, стало тошно. В животе зашевелился холодный, скользкий, мерзкий, поганый спрут. В ящике: убийство, ограбление, побои, нападение, секс, секс, нападение, побои, ограбление, убийство – оп! прогноз погоды. Неожиданная концовочка, неправда ли?

А вокруг травушка-муравушка, солнышко, полюшко, реченька – полная противоположность ящику, ноуту, планшету, мобиле.

Сбежал. От собственных детей сбежал. В деревню. Я для них поколение past, почти реликвия. Со мной как с музейным экспонатом – краткие справки из прошлого ради развлечения внимания, а коснись чего: «Папа! Не лезь! Это моя жизнь!» Ну твоя – так твоя. А я что? Моя жизнь – деревня, двухэтажная покосившаяся будка на четырех грядках, родная зато, милая сердцу. Тихо кругом. Хорошо.