Ледяной кубик. Лапландские хроники

   
Ольга Мартова




Ледяной кубик или Прощание с севером 


Книга 1-я
   
         

Ледяной кубик



 

               
                Ромео в капкане

               
Два оленя – белый, из Норвегии и серый, из России, полюбили друг друга. Он простоватый, но добрый  (русский валенок), она просто ангел в ризе совершенства.

Диверсанты страсти нарушают границу, пробиваются через рвы и колючую проволоку, рискуя шкурой, чтобы повидаться.

Нелегалы людской породы, ломясь через кордон, привязывают к штиблетам лосиные копыта. Ну а олени обуваются в мальчиковые (девчачьи) ботиночки.

Но голодные, как волки, пограничники, волки позорные, хотят живого мяса. На мушку поймать не удалось. Тогда они вырыли на Ромео и Джульетту яму. «Возлюбленный в капкане».

И все звери – серые, белые и черные, желтые и красные, даже голубые (песцы) и розовые (лисы), а  уж  зеленые, само собой – вступились за лирических олешков.

Рать зеленых, кипя и свирепея, разрушила наворочено-дизайнерский и всячески передовой Удыдайский заготпункт по производству оленины. Этот звериный Дахау, вставший районной администрации в копеечку.

На сервелат дорожный и бэкон подкопченный звери лесные грозятся пустить маскулинных секьюрити. А их шкурами (особо ценные - в лагерных татуировках) украсить свои логова.

Сперва жаждали отмстить, а потом простили: одна из тату на груди у cтаршего охранника изображала нагую герлу с крыльями, сидящую на шаре и надпись – «ЛПЭМ-6» («любовь правит этим миром», что означает верность любимой, но и смерть ей, если изменит, а цифра «6» под картинкой – срок на зоне).

И секьюрити любить умеют.

Люди и олени обнялись, рыдая.

Стрелок заготпункта может оказаться Ромео. Или, на худой конец, Отелло.

«Любовь и мясо» (название в норвежском прокате: «Нежность и плоть»).

Любовь пошла атакой на Голод («есть два Царя, что правят этим миром - голод и любовь»), в отдельно взятом приграничном регионе.

О-лэ, коррида!

Любовь победит!

                Ничья земля

Межграничье оплетено колючей проволокой, с прыгающими лягушками-минами во рвах и древними противотанковыми, в ржавых иглах ежами на болотах.

Часовые в ватниках, валенках и шапках-ушанках, а также в натовских ихтиандровских смарт-скафандрах - сменяются круглосуточно.

Тут сходятся земли пяти стран. Норвегия, Швеция, Финляндия, Россия и растворенная в них всех Лапландия, она же Биармия, она же Саамеедна

Столетия сменяют друг друга, а река Лыбдын все так же, русалочьи плеща и хохоча, вьется и всячески выделывается, протекая по долине Ляпси-Дрябси.

И очень разные существа приходят к ней испить водицы.

Вся наша жизнь происходит в Межграничье, и податься нам отсюда особо некуда (умереть разве).

Направо пойдешь – будка, вышка, не влезай, убьет.

Налево пойдешь –  сторож и шлагбаум.

Прямо пойдешь – видеоглаз, государево око.

И всюду нельзя (низзя – тут главное слово).

Закрой деверь, покажь пропуск, паспорт предъяви, и чтоб со всеми печатями и штампами в отведенных для них графах. И без бумажки ты букашка, но и с бумажкой букашка тоже, хоть и обумаженная. Стой-стрелять-буду, шаг вправо-шаг влево приравнивается к побегу. Лежать! Бояться!

Кто это придумал, что шлагбаумы полосатые? Зачем они как зебры: черное, белое, черное, белое? А если сесть верхом на эту зебру и поскакать, поскакать!

Можно до Белого моря доскакать на заборе! Нельзя до черного горя доскакать на заборе!

Мы живем не по ту сторону границы и не по эту.

Везде живем.

И нигде.

Наша земля - ничья.

Нейтральная полоса.

А на нейтральной полосе, как известно - цветы необычайной красоты.



                Домик-крошечка, в три окошечка

С вышек хорошо просматривается архангелами-полицейскими  домик картонный, самострой незаконный, вечная времянка.

Низзя тут строиться.

Низзя, но ницшего.

Поставлю тебя на ладошку, маленький домик счастья, и буду любоваться.

Домик-крошечка в три окошечка, на прицеле у всех часовых, стоял на краю света при всех политических режимах. И жили в нем, поживали, Кукушка и Петух. Власть выбирала мишени покрупнее. Ни у богов, ни у супостатов, ни у родных начальников до Кукушки и Петушка руки (ружья) не дошли.

За что же, не боясь греха, петушка хвалит кукуха – за то, что хвалит он петушку. И никаких  «как им не стремно друг дружку хвалить?».

Хвалит, потому, что любит, и правильно делает, только так и можно жить мужу с женой.

Разбирают-критикуют пусть тебя другие, неродные, чужие, и тем уже неправые. А семья нужна, чтобы кто-нибудь тебя всегда хвалил. Ну, хоть кто-нибудь да должен всегда тебя одобрять и ободрять, широко признавать и высоко возносить, в мировом масштабе и даже выше.

Хоть один, да пусть найдется, для кого ты гений и принц Юниверс. Восхищение, вот что нам реально нужно. Без него мы хиреем.

Кроме шуток, тут в Межграничье стоит избушка, а в ней живет Кукушка со своим Петухом (про них уже фильм сняли и премию получили). У них на дворе золотой век.

Вот что у нас у всех общего — домик за забором.

Мало-помалу (недостаток финансирования, бардак в военном ведомстве и вообще - завтра апокалипсис) противотанковые ежи переродились, стали живыми ежами.

И даже лирическими ежиками в тумане.

Противопехотные мины превратились в прыгающих лягушат, а колючая проволока – в змей, и не так, чтобы очень ядовитых.

Кордоны не то, чтобы снесены, но уже не такие железные, и валенки у служивых, приглядитесь, не такие серые.

Пограничник Иван, уже не голодный после смены, как волк (голодный, но не как волк), взял шинель от Коко Шанель и пошел домой, а там его ждет возлюбленная повариха гарнизонной столовой,  в труселях от Труссарди.

Любовь смешивает в Межграничье крови человеческие, сбивает в коктейли.

Пять государств, как пять чудовищ разных видов, взирают друг на друга с любопытством, переходящим в любострастие.

В чужом селе девки всегда краше, чем в родном. Соседа тянет к соседке, со сверхъестественной какой-то даже силой.

Народы взаимопроникают и сливаются.

Кого только не встретишь в одной компании.

Вот шведофинн.

Рускоми вот.

А вот саамонор.

Карелы -лекари (лекарь — это тоже своего род национальность).

Нанайцы — подались в концерн на-на.

А теленгиты — в теле-гиды.

Прошу ненцев не путать с немцами. Впрочем, встречаются и немцы-ненцы.

Горячие финские парни.

Финансисты.

Финн-инспекторы.

Финь-шампань.

Коми-ссары.

Коми-вояжоры.

Комикадзе.

Народы шведской семьи.

И народы шведского стола.

Варяги-русь, в общем.

Веники (по-фински Россия - Венья).

Сами себе саами.

Самоведы (на каждого самоеда - по три самоведа).

Дамы:

Норвежские лыжи.

Шведские спички.

И добавят в ром перчинки,
Как велела Лезбия -
Финки, стройные, как финки,
Два точеных лезвия.

А также беженцы-ливанцы, сирийцы, иранцы, афганцы, курды…

Ливосвеи, курдовепсы, сиронорги…

Русско-евреи, а где их нет.

Укро-китайцы.

Гремучая смесь.

Сложные, знаете ли натуры.

Мульти-личности.

Евразия, Азиопа, о-па.

Западо-восток, северо-юг, востоко-юго-северо-запад.

Все новое мировое возникает на границе, на стыке, на пределе, на грани.

На красной линии.

На Полюсе, да.

Откуда уж некуда податься.


                Белый чум любви


На обломках заготпункта тундровые воины света возвели Белый Чум Любви.

Эпохальную меховую пирамиду, из народного эпоса, двенадцать кристаллов вечного полярного льда, окошки из двенадцати белых ночей, с занавесями из двенадцати метелей.

На потолок пошел вырубленный кусочек неба со Стожарами и Плеядами.

На очаг – маленький вулкан с острова Врангеля.

И лучшим серебряным ягелем устлали полы блистательного жилища. А перины набили гагачьим пухом  и лепестками белой пушицы.

Ах, если б была я Сари Юккель, саамская царица Европарламента, украсила б я Белый Чум еще нетающими нана-снежинками (ни одна по узору не повторяет другую) и длинными порочными русалочьими ожерельями из речного жемчуга… Но это, может, уже и черезчур. Черезчум.

Госфонды бюджет урежут. Калькуляция не пройдет. Главбуся возбухнет.

Разве не любовь – все, что нам нужно?

В Белом чуме все влюбленные найдут себе пристанище. Влюбленным-то для полного счастья нужен ведь только теплый угол. Одеяло да подушка. Ну, еще бутылка вина «Либерфраумильх» и коробка конфет «Мерси».

Хотя я лично предпочитаю привет от Надежды Константиновны — шоколадные наборы фабрики имени Крупской.

А государству в лице полиции, налоговой, паспортного стола и так далее – на территорию любви вход строго запрещен!

Да,  и воткнуть в сугроб хорей — палку , погоняющую оленью упряжку! Чтоб издали было видно: не беспокоить возлюбленных!

И написать стихи хореем.

Накиньте полярной иве
На голые плечи манто.
Купите жгучей крапиве
Билеты в цирк-шапито.

Не пренебрегайте месяцем,
И месяц хочет участья,
О жизни судите вместе с ним
За стаканчиком чая.

Облако, встаньте в очередь!
Женщины, воробьи,
Не напирайте очень!
Хватит на всех любви.


                Тайная пружина мировой политики

А вы думали, почему начались перестройка с ускорением, пал железный занавес и упростился процесс оформления шенгенских виз?

Вот поэтому. Любовь взбунтовалась!

И все твари Межграничья прониклись друг к другу нежностью, либо страстью: два мальчика (из Мурманска и из Тромсе), два зайчика, два подосиновика, две теннисных ракетки, две дирижерских палочки, две полицейских дубинки, две тюремных заточки, два хакера, два чайника (один для кипятка, а другой в компьютер играть), два танка (НАТОвский и Краснознаменного Северного флота), два вертолета…



                Моя вертолеточка

«Моя вертолеточка, приди ко мне. Побудем минуточку наедине…»

Вертолет и вертолетка гонялись друг за другом, как влюбленные стрекозы, вальсировали в облаках. От их гудящих призывно пропеллеров разносились по эфиру, во все стороны света, электрические послания любви.

Это было возвышенное чувство, ле нюаж, облака, теперь таких чувств и нет.

Лишь однажды возлюбленные решились поцеловаться, на лету коснулись друг друга фюзеляжами, прильнули иллюминатором к иллюминатору, какое счастье! – и оба упали вниз с большой высоты.

Ромео и Джульетты, по молодости лет, не знают, что для полетов души смертным назначена одна стихия, а для плоти – другая. А употребить небо с землей «в одном флаконе» еще никому не удавалось.

Не мучьтесь понапрасну, все обошлось: хмурые военные механики собрали их тела заново, из обломков, и они поженились.

На заброшенном военном аэродроме времен Челюскина и Чкалова.

Гостями на свадьбе были дедушки и прадедушки – дырявые бомбардировщики военной поры, с красными звездочками на помятых фюзеляжах, сбитые немцами и поднятые из болот местными краеведами.

Законные отцы и мамаши – респектабельные Ту-134. Свадебный генерал –  МИГ.

И преуспевающий столичный племянник – в серебристом кителе, в алюминьевых штанах на болтах, астрально-брутальный СУ (для близких  приятелей Сушка).

Исторический проржавевший ангар ради такого случая весь задрапировали белым парашютным шелком, а невеста – вся  в нежной дымке, с ромашковым веночком на пропеллере.


               
                Ультима Туле


Крайний Север, он же бескрайний, он же света край.

Это, если кто не знал, и есть Ультима Туле, последний остров.

Заполярье (за Полюсом, то есть).

Похьола — страна чародеев, чудодеев, чудо-юд.

Гиперборея, где север на нулевом градусе внезапно переходит в юг.

Гипер — сверх, борей — север.

Супер-север, то есть.

Он же  (Гиперборея-то)  – колыбель Аполлона.

Вот-вот. Аполлон и Артемида, божественные брат с сестрой, как неоднократно сообщалось в прессе, родом из ПГТ Удыдай Дырдыгирского района.

Бог искусств вообще-то в Греции проживает, постоянно прописан.

На ПМЖ как бы.

Но он прилетает к себе на  географическую родину, за Полярный Круг, каждую весну.

На упряжке из белых лебедей.

Тут прозябает под незаходящим солнцем, средь лишайников и мхов классическая лоза Публия Овидия Назона.

Музы водят хороводы на стратегических высотах.

Кипит священным безумием Кастальский ключ.

А посреди гранитных скал восседают на треножниках пифии, укутанные (холодно-таки) в роскошные самоедские меха, вдыхают природный газ и пророчествуют.

Каждому хочется узнать, что с ним будет, хоть каждому это известно. Каждый сам себе Сивилла. Постареем и умрем, вот что с нами будет.

А пока живы (изреченье над входом Дельфы): никто не гарантирован ни от чего.

И Пифии, надышавшись пропан-бутана, который тут кое-где просачивается в трещины скал из глубин земных, посоветуют адепту познать самого себя.

Того, чего я не нашел во мне, бесполезно искать и вовне.

Пропан-бутан – пропал бутон. Сгинул человек. Бутон на дереве бессмертия.

А умирать-то не хочется.

Хочется, чтобы от тебя на этом свете хоть что-нибудь осталось. В память и назидание потомкам.

Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет, и тленья убежит.

Жизнь коротка, искусство долговечно.

Оттого-то тут, в Межграничье, все в Аполлоны лезут.

Всё пляшут и поют (но не пашут и не куют).

Исполняют руны под арфу, или блюзы под гитару, или частушки под балалайку.

Врут враки, плетут сплетни, постят посты.

Живо пишут живую пись.

Некоторые даже ваяют, или хотя бы, валяют (валенки; дурака).

И актерствуют, актерствуют с утра до ночи.

Меж собой просто так не поговорят – а непременно этюд поставят, мизансцену, Станиславский и Немирович нервно курят в углу. Прямо Дом ветеранов сцены (но не столичный, а Мценского уезда).

Пьянствуют, конечно, пей за жисть, пейзажист!

Северная палитра, она же поллитра.

Розово-крапчатые мухоморы викингов, для экзистенциальной храбрости.

Пропан-бутан – русские называют его пропил-бутил – для прозрения тайн мира.

Вытяжка из желез болотной выпи - выпей, ради примирения с жизнью.

Финское чухонь-шаманство.

Саамское оленье хвостовое чутье.

Варяжская боевая норд-хитрость.

Шведское, удачно замаскированное под прагму, сван-безумие.

Российская во все стороны беспредельность.

Эта гремучая смесь дает в итоге супер-нацию: ультиматульцев.

Ну или гиперборейцев.

Жизнь у них, еще бы, о-очень интересная: не сеют и не жнут, но Отец небесный (Аполлон Зевсович) их питает.

А главным образом питают их программы социальной компенсации для жителей отдаленки, надежные, добротные скандинаво-коммунистические программы.

Чтоб нам с вами так жить.

Натурально, здешние ваятели с особым рвением лепят горбатого, а певцы – поют лазаря, для ревизоров, европейских и местных, больших членов и важных органов.

Биармия – би-армия: двойная армия, двойственных людей: 1) социальщики, живущие на пособие и они же  2) верховные жрецы солнечного бога.

О, как они напиваются и распеваются после каждой ревизии:

Э-эх!
Мамин Шар, Югорский шар!
Прокукуем гонорар!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Кукареку, земношар!

Не ёрничайте, коллеги, ёрника не хватит.

Ерником, объясняю тем, кто не местный, называются кусты полярной ивы и веники из них.

А это древняя оймяконская песнь (ловта, сага, частушка, закличка, заплачка):

Лыбдын, Лыдбын, Ляпки-дью!
Догоню, женюсь, убью!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Мордыяха, ай лав ю!

И дыр и пыр.

Как их называть прикажете: бохема, интельная генция?

Любовники муз? Жокеи Пегаса?

ХЛАМ: художники, литераторы артисты, музыканты?

Серапионовы братья и сестры?

Мастера культуры (с кем вы?) Куртуазные маньеристы?

Серпентарий единомышленников.

Председатели Земного Шара, принцы Юниверс.

Пациенты творческой палаты имени Кащенко Петра Петровича. 

Богема, но не с парижского чердака, а из самоедской кибитки.

Здесь, на крайнем севере, в тьмутаракани, (вернее, тьмумошкарани) с белыми ночами и эффектом полярного психоза их - половина населения.

А куда еще деть себя за 70-й широтой, где десять месяцев зима, а остальные два, в рамках утвержденного бюджета, подготовка к зиме.

Женщины в Ультима Туле самые лучшие. Возьмем, например, Жизель, вилиссу нашу: из писательниц она, факт, самая красивая, а из красавиц – пишет лучше всех.

Или Эву-Карен, валькирию: видели вы у какой-нибудь живописицы такие ноги? Зачем, зачем так боги строги!

Грушеньку, Аграфену с Вологодчины. Просто из Достоевского роковая инфернальница. И в спектаклях главные роли мирового репертуара исполняет .

Имеются, конечно, на свете и другие длинноногие бэби: секретут-массажистки, пусси-референты, кис-кис-вайзеры.

Они, может, и всем хороши. Но не живописуют они вам на полотне мокрую сирень, яблоки Гесперид, хороводы фей, цветок Гильгамеша, джина в бутылке, райских птиц Гамаюна и Сирина, оленя Серебряное Копытце...

Не сложат песню (ловту, сагу, балладу, канцону, сонет, верилэ...)

Нет, женщина-художник – это самое оно.

Ультиматульцы обходятся без переводчиков. Все ведь и так друг друга понимают. Ничего ни от кого никто не скроет. И не надо менял для прекрасных Лал. Не треба америко-британского волапюка.

Когда ультиматулец говорит, над головой его сгущается облачко, перламутрово-лимонное, как пыльца орешника, и плавно перемещается по направлению к ноздрям собеседника.

А тот, почувствовав  аромат речи, ловит смысл сказанного. И над его головой, в свою очередь, возникает розово-лиловое облачко пыльцы, как от иван-чая, донося ответ.

О, эти запахи слов: хвойные, медовые, вересковые, можжевеловые!

Душистый их душ, дыхание их души. Подушка с отдушкой, для сладких снов моей душеньки!


               
          Водопад Кивач (он же четырехстопный ямб)


И стоит в Карельской земле водопад Кивач, как памятник им всем.

Из-под спуда тектонических адовых плит пробивается он на свет. И летит, играя, сверкая, искрясь, по четырем своим порогам, четырехстопный ямб русской поэзии.

Державный ямб, Державиным воспетый. Сколько уж он вынес на вечной, гранитной, с четырьмя горбами спине своей!

Строптивый дракон! Джин пойманный! Поэтом оседланный! Вынесет на себе в страны неведомые. В пыль рассыплется, и вновь воскреснет.

…Мой дядя, самых честных правил, когда не в шутку занемог…

…Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал…

…Ах, если бы живые крылья души, парящей над толпой,
    Ее спасали от насилья безмерной пошлости людской…

И никогда он не иссякнет, астральный водопад этот, весь в живых радугах и веселых звездах.


Ультиматульцы мира, соединяйтесь! Сопрягайтесь! Парами, тройками, четверками- квадригами  и т. д.

Купите (если денег маловато, крон, марок, рублей, то хоть бы вскладчину, одну на всех) сову – совершите совокупление.

Приезжайте к нам на Колыму (лучше мы к вам).

На светлячковую Лотту, на колокольчатую Колу, на бенгальскими свечами утыканное, конфетами и конфетти усыпанное озеро Ляпси-Дрябси.

В бешено-крапчатую Югорию и Лаппонию роскошно голубую.

В чудную Чудь, лешую Лопь, людоедскую Самоядь, непроглядную Неясыть.

На Маточкин шар, где свихнувшаяся стрелка компаса пляшет вокруг своей оси.

В бухту Флора, с ее вечной весной, с горькими ивами в лихорадке, в струпьях желтых сережек.

В соленым пеплом занесенный, звездными угольками прожженный насквозь Баренцбург.

На берег залива Белого Безмолвия.

Где морж, лысый дядя, выполз на льдину, погреться на июньском солнышке.

Заходите! Накроем поляну, выставим нектар и амброзию. Будем пить бальзам вечной юности, приворотным зельем опохмеляться. Дни любви посвящены, ночью царствуют стаканы, мы же – то смертельно пьяны, то мертвецки влюблены.


               
                Что есть литература


Это способ жизни насолить,
Будь она хитра, как сто китайцев,
И с любовью-ведьмой поквитаться –

Ведьме плюй на хвост, как нам велит
В зипуне со смушкой голубой
Сорочинский ушлый заседатель.
               
Только все напрасно. Ах, издатель,
Ты книгопродавец и предатель!
Обаял и кинул.
Шут с тобой.

Верьте, драгоценные коллеги,
В ремесле своем мы не калеки.
               
Выпьем, пушкины, за сбычу мечт!
Но, увы, в журнале нету мест.

Это способ счастье засолить
Впрок на зиму, как арбузы в бочке.
               
Ах, читатель, добрый сателлит,
Где-нибудь во Фриско иль в Опочке
Мы возьмем с тобою верный тон.

Над Кощея стужей неживою.

Я тебе всего лишь камертон,
И стою в шкафу, вниз головою.

Это способ труса застрелить,
Что засел внутри, слепой от вою.

Это голубятни голытьба –
Тигры пусть смакуют моцареллу.

В горле щучьей косточкой судьба,
И донос на самого себя.
Близких подошьют к тому же «Делу».

Никому ты, лирик, не судья –
Жук в ночи, сплясавший тарантеллу.

Мало, Муза, в небе наследила,
Но хоть съешь со шкурой крокодила –
Критик снова примется, как тать,
Собственное брюхо щекотать.

Это способ тундру заселить
Дружественным племенем кентавров,
Щи сварить с венком из горьких лавров,
Да в озоне дырочки сверлить.

Мы гуляли с миленьким в саду,
А литература – просто ду…

Что стоишь и плачешь, деточка,
В руках у тебя дудочка?
В голове у тебя дырочка,
Дурочка ты, дурочка!

Я поэт, зовусь я Цветик,
От меня вам всем приветик.

Ой вы, сочинители и чудики,
Вы торчали бы на клумбах в садике,
Починяли б старенькие видики,
Вышивали бы по шелку батики!

Не гоняйтеся в ночи за призраком,
Угощайтесь под простынкой прозаком.

Вам в бессонных совах оставаться,
Вам бы вовсе к людям не соваться.
               
А не то, потопчут вас подковами,
Галстуками наградят пеньковыми!

…Это способ смерти насолить.

       

                Свинья под дубом вековым
               
               
Не стреляйте в пианиста, он играет, как может. Вернее, он играет потому, что не может не играть (а кто может, тот пусть немедленно бросит это дело вовсе, вырвет клавиши пьянино, флейту об колено хрусть).

Лучше вы не рубите
Сук, на котором сидите,
А не то нам не побить МамаЯ.

Аполлоноведы! Бель-ведёрские!

С полными ведрами бабла.

Музоначальники!

Каменотесы Камен!

Не рубите артиста, не рубите штукаря, не рубите прозаика – который все про заика белого и пушистого, и прочую интельную генцию.

Вы отбили себе места, кто похуже, кто получше (и местов больше нет, заняты) на берегах Большой Реки, вы сидите на ее берегах, вы ее воды сосете – а сквозь него эта речка течет, он ее струйка, пусть маленькая.

И никогда, никогда не станет он никем другим, ему так назначено.

Русло речки продолбили давным-давно такие же, как он, субъекты, малоадекватные многосамовлюбленные, дивиантные, пограничные, нищие и пьющие, – и ему некуда деться, надо струиться.

Ток по его нервам бежит, и мучит. Ему хуже, чем вам. Всем нам плохо, но ему еще хуже. Все, что есть у него хорошего, вымывается из его жизни. Стекает, как гамма, вниз по клавиатуре. Все лучшее, что имеет, он вкладывает в свое искусство, а жизни остается то, что забраковано текстом.

Талант, мы же видели сто раз, это же просто харакири.

А вы, Пьеро и Арлекины, не рубите Панталоне в панталонах (в итальянских офисных смарт-костюмчиках), у которых вы отбиваете Коломбин.

Начальникам департаментов комедии дель арте – им ведь тоже из себя не выпрыгнуть.

Цензору не стать цезарем, как он наизнанку не выворачивается.,

Редакторам (секаторам, сократителям!) – мертвой-живой водой не сбрызнуться, о землю челом не удариться и ясным соколом не обернуться (впрочем, челом в грязь – это можно).

Материала на них не хватило, дефицитного: с повышенным содержанием драгметаллов, редкоземельных элементов, феерических ферментов (или что он там добавляет, Бог, в кровь избранника).

Их попроще слепили, малым бюджетом обошлись, эконом-классом. Они, если б и захотели стать поэтами озерной школы или там, писателями-фантастами, звучит элегантно – да никак, и знают это про себя, и не рвутся (хуже, если рвутся). Остаются коллежскими асессорами (ассенизаторами) литературы областного подчинения.

Кто, впрочем, и в тайные советники выбьется. Каково! Из Мордыяхи, да в Брюссель. Из Худобеи, да на Манхэттен!

А ведь бывали случаи. Но мало таких, это ж как надо себя выдрессировать.

Самого себя надо водить носом за куском сырого мяса, – и хлыстом сечь, и не факт еще, что высечешь искру. На подкидной доске надо самого себя подкидывать, силой мысли – и не факт, что приземлишься там, где метил.

И говорит художник бюрократу:

- Свинья (пардон за выражение) под дубом вековым, наевшись желудей досыта, до отвала... Это текст из школной программы, на всякий случай.

Наевшись, выспалась под ним, затем глаза продравши, встала, и рылом подрыать у дуба корни стала.

В общем, когда бы вверх могли поднять вы ваши, извиняюсь, классик сказал, рыла, то вам бы видно было, что эти желуди на мне растут!

– Нет, на мне! –  возразит бюрократ. - А подрывную работу в культуре вы ведете!

Вот вам классовая ненависть, буржуа и пролетарии новой эпохи, элои и морлоки, Стрекоза и Муравей, Уж и Сокол (Соколом-то, конечно, элегантнее отрекомендоваться), людены и нелюди, унтерменши и белокурая бестия, квартирант и Фекла, Мужик и Медведь, вершки и корешки.

Неизбывно разделение на тех, кто пляшет и поет – и тех, кто на это деньги выдает.


               
               
                Граница миров
               

Граница тут – сакральное место, вроде пристани Харона, а река Лотта – наша Лета.

Минуя ее, вещи и люди перестают быть самими собою, а делаются чем-то другим.

Шаг, и вот ты в инобытии.

Еще не болезнь, но уже и не здоровье, с ума пока не сошли, но уже и не в своем уме.

Не в уме своем, но в своем чуме.  В Коми, но не в коме. В чУме, но не в чумЕ, ведь!

Пограничная, короче, ситуация.

Воздух другой, со всеми ветрами и запахами, земля другая, со всеми красками и оттенками, ум людской другой, с иными в нем законами.

Прощай, Норвегия, нежная ундина, печальная Сольвейг!

Здравствуй, родимая сторонка.

Дым Отечества, горький, но сладкий.

Страна людей несчастливых, но счастливых.

Как плохо в России. Как сильно я ее люблю. Двойная мысль-чувство.


О, воспойте, Камены, легендарную хижину на контрольно-пропускном пункте Лотта – Лета.

Национальная классика: щелястая избушка, очко (око в ад), на стенах народные граффити.

Встань ко мне передом, а к лесу задом, май бэби блу. Дверь не закрывается – крючок давно отвалился и затерялся.

Не плачь, my sweet and hоnеy. Надо просунуть в дверную ручку шарфик, и, присев, держаться за него.

А если другой страждущий дернет за ручку снаружи, то вылетишь, орел (орлица), из будки, пропахав носом сугроб.

Решкой или орлом приземлишься, это как на роду написано.

Такая вот орлянка.

Орел, известно, славой берет, пиаром и паблисити, а решка – наличкой предпочитает, но в данном случае все едино.

Самый первый в истории человечества толчок.

Первотолчок Вселенной, так сказать.

Очко, как символ государева ока.

Диверсантов и шпионов четырех государств, наркоманов и валютчиков, террористов и мафиози – будем что? в сортире мочить.

В горби-тайм (горбатое время), точную дату надо бы красным числом в календарях, на КПП построили и презентовали вековую мечту пролетариата: Лестницу, Ведущую в Небо.

Мини-дворец, с двенадцатью королевскими тронами и ароматом искусственного ландыша (карломаркс обещал, что при коммунизме унитазы будут из золота – вот, получите).


               
                В Милане жил Джузеппе Верди

Кому-то для счастья оперу подавай, кресла алого бархата, античную руину на заднике, колоратурную руладу, брильянтовую росу, Розину, Россини.

Там упоительный Россини, Европы баловень, Орфей. В строку, в самую середку словно зеркальце вставлено: евро, орфе…
      
    В Милане жил Джузеппе Верди,
    А в Удыдае – Женя Жердьев.
    Один создал семнадцать опер,
    Другой же был по жизни опер.   

Туриста из ПГТ Удыдай ведут в оперу. Опера в подарок (ну, почти). Орфей в аду.

Спустился, поэт, за своей Эвридикой.   И всего-то за один килоевро. То есть, спустился он бесплатно, а вот ты, за то, чтобы на этот ад-рай посмотреть, входную таксу плати.

В аду тебе руладами расплещутся ангельские арфы.

Увы, у солиста ангина, ОРВИ. Споет визави. Евро урви!

Слаще меда итальянской речи для меня родной язык, потому что в нем таинственно лепечет чужеземных арф родник.

О, эти сливочно-хрупкие, лилофейные эти  конфеты «Рафаэлло», достойные кисти Рафаэля.

Шоко-барокко, шокирующие и роковые.

Сигареты «Дольче вита».

Ликер «Амаретто» (амор!), любовный эликсир.

Ботильоны-бутылочки, о которых мечтают босые Весны Ботичелли.

Воздушная кукуруза, памяти Карузо.

Масс-медиа имени масона Медичи.

Вести о путче, памяти Америго Веспуччи…

Беллини-то соблюли ли?

В секретную комнатку дайте отлучиться, посмотреть, какова она у вас тут в театре. Что бы кто ни говорил, валидность фирмы определяется уровнем гламурности (и дискурсионности) секретной комнаты.

Вам тут Россини, а нам там в России… Вам туалет от кутюр, а нам бы туалет сор-тюр, без сора, тю-тю сор.

Вам «Севильский цирюльник», а нам бы цивильный серюльник.

Мини-трон со встроенным водопадом.

Опер (обладатель цветущего итальянского тенора, подкопанного, увы, под корень, клубом самодеятельной песни) потрясен больше им, чем оперной Ниагарой. Опера нам тоже нужна, но не так срочно, во вторую очередь.

И высвистывает он в бельэтаже, певчим дроздом, нечто музыкальное: Юж, твою уж! Хули-юли!

Конечно, причина всему не розовая вода дезодоранта, не бумажка консистенции розовых лепестков, а рыженькая Розина с редкой колоратурой.

Ах, Розина, хрустальный колокольчик мой!

Исцеловать вдоль и поперек сцену, по которой ты ступала! Я умру за тебя, честный опер, как последний петух, с пером в горле.

Но могу ли я сделать тебя счастливой, белисссима, я, приличного персонального аль-трона в жизни не видевший? Смой меня, водопад! Распыли меня, смарт-распылитель!

Хочу стать ландышевым ароматом ее лона!

Лондоколором и Лондотоном радужной, радостной ее души!

Хоть фильм снимай.

«Самоедский цирюльник».

               
                Пришло биде, отворяй вороте

И взошли в черном небе звезды Аль-Пиар и Аль-Джиар, и мы увидели все небо в болидах, сателлитах и лакалютах, в полисах-ливайсах-белизах, в эксклюзивных кристаллах сваровски.

Дорогой, многоуважаемый евро-сортир! По случаю вашего двухсотлетнего юбилея…

Примите поздравления с позиций элитарной духовности.

Процесс пошел, сливной бачок мурлычет все нежней, бордюр по периметру завивается все чудней (мотивы помпейских фресок), бумага целует все бархатней. На такой бы, консистенции лепестков, печатать девственные избирательные бюллетени для урн (не зря они урнами называются!).

И чтобы смывались с них волшебно все знаки судьбы, простой чистой водой.

А Петрарка и Китс, водами Леты не смываемые…

А Петрарка и Китс, их лирические вены,  на розовых лепестках растительным узором проступающие…

Соловьиные их трели, записанные на  вечную магнитофонную ленту майской ночи…

О, их царство на вечном Полюсе этого шарика, огненного внутри, летящего по эллипсу, вокруг Солнца, вписанного орбитой в сумасшедшую Юниверс.

Недалек тот день, когда в населенном пункте Умчувадск (умчу в ад – песня, а не название) Подгеенского района появится смарт-лупинариум-де-люкс со всеми положенными цацками, цепками, фантиками и фанатиками.

Там, глядишь, в деревни Выледь и Выкомша, где «осадки в виде мокрого снега и дождя», завезут, наконец, фарфоровые сливные морские раковины с эффектом бриза.

И родятся из них Венеры.

А следом уж выстроят ватер-супримо-плюс «Наталья Водянова» и на Ганимеде, вечном кроссвордном спутнике планеты Юпитер.

И сказала мне гиена: вот что значит гигиена.

Друзья познаются в бидэ.

Бидэ одно не ходит.

Пришло бидэ – отворяй воротэ.

Ельцин был, помните? – еще до биды.

А Путин уже после.

И заржади цурикаты: нас сажали в тюрьмы каты!

–  Как ты живешь?

–  Да, как Кай.

–  ?

–  Пытаюсь из букв: д, е, р, ь, м, о  – составить слово ЩАСТЕ.


               
                Цветочек аленькай


А в общем, скукота вся эта их Европа.

Ничего, ницшего в ней офигенного нет, кроме сортиров нефиговых.

Скукота полная и фиглета.

В Норвегии скукотища из всех щелей лезет.

В воздух подмешана, будто тайный газ.

В каждом магазине, в каждом ресторане стоит, разлитая по миленьким таким бутылочкам.

Как они там выживают, не знаю. От такой скукотуры, конечно, в петлю полезешь.

У нас нету гэлэкси-клозетов и нана-водотронов, но у нас хоть не так скушно.

Европа-гейропа. Хочу в ЕЭС и кружевные трусики.

Тут дороги моют шампунью и занимаются эскюйсством.

Свободный рынок. Знаем, кушали. Скучно, хоть повесься.

Прозрачные урны для голосования. Скушно!

220 телеканалов по телебачинью. Скучно до одури. Мухи дохнут на лету.

То ли дело у нас: каждый день революция, война, Большой Взрыв, Отечество в опасности, Родина-мать зовет, конец света.

А может, правда, он в кока-коле содержится (и в пепси, и в фанте) – какой-нибудь там, Е-11222, подсаживающий на скуку?

Вызывающий тоску и одновременно, стойкое к ней привыкание.

Какой-нибудь амфито-феромон, эндокрино-кокаин, мета-серотонин.

Eternity-фермент.

Продлеватель вкуса forever.
 
Е, Е, Е — что за дикое слово.

Может, это и есть страшная тайна западного мира?

Coca Сola Zirro. Ну, это уже прямое оповещение о конце света.

Впрочем, все это уже было – вампиры, которые у людей из мозга (не из крови) отсасывают радость. И наваривают на нем бабло-с.

Фиг тебе, Лета. Фиг-летт, новый инструмент музыкальный, вроде флажолета, только вместо серебряного горлышка, певучих струнушек .

Сакральная фигура из трех пальцев. Лучшая защита от встречных бесов.

Бени-люкс! Суперфлю на тебя.

А ёкарный бабай, вернувшись из загранкомандировки, войдет в свою нетопленную избу, ляжет на лавку, укутается стареньким одеяльцем, и ёшкин кот ляжет у него в ногах, и замурлычит – и, поплакав немного, уснут они оба сладким сном.

А утром проснутся, готовые к новым астральным путешествиям, сакральным преображениям, инкарнациям, в крутых фирмах собеседованиям.

Викинги, в большинстве своем среднестатистическом, на вопрос о России выскажут, вероятно, то же самое, но с другого конца – мол, у-у-у – уродство-убожество-ужас (кроме тех мест, где потрясающе красиво),  и п-п-п – позор, проблемы и пытка; однако, нескучно.

У-у-у (с угрюмостью кружки Эсмарха).

П-п-п (младенчику пальчиком по губкам).

Но (с нежной интонацией Аксакова Сергея, не Ивана) что может понять о России иностранец?!

Это ведь заколдованное царство, за семью печатями, которые заезжему человеку так просто и не сломать.

Силой не вскрыть сии замки и хитростью ключ не подобрать.

И вообще, быть может, за всю жизнь и все силы прилагая, не отворить Карабасу тайную дверцу.

Не выкрасть купцу аленький цветочек.

Не каждому она дается, Россия (и почему, собственно, она должна каждому даваться?).

Семь печатей:

Печать Дракона (он же Змей-Горыныч),

печать Буйвола (Бурой Коровушки),

печать Волка (с волчьим билетом),

печать Лисы (всему свету красы),

печать Зайца (русака, беляка, косого, заиньки-длинные ушки, короткий хвостик),

печать Индрика (сказки),

печать Сирина (рая).

Можно о каждой из них долго рассуждать, исписать горы бумаги. Но тому, кто не здесь вырос, все равно не объяснишь, а нам и так ясно.

Любит  Чудище свою Настеньку. Любит и она свое Чудо-Юдо.

И Цветочек Аленькай не высох, не завял.

Горит он, горит в русском сердце алым огоньком.

Ничем доказать я этого не могу, но знаю, и мне довольно.

               

                Ёксель-пиксель


Они сидят на зеленом дубу, на золотом крыльце, на Емелиной самоходной печи – эти семеро, полу-звери, полу-бесы, полу-таракашки: Юж-твою уж, Екарный бабай, Ёкэлэмэнэ, Ёшкин кот, Зведец, Трындец, Хули-ули.

У каждого своя мордочка, своя повадка. Свесили ножки и хихикают, и тяпнуть за ногу свободно могут, кого хотят.

Мы матом не ругаемся, мы им разговариваем.

А других слов нет. На текущий момент не осталось, исчерпаны.

Нет у нас, товарищ Жданов, для вас других писателей. И других читателей нет. И даже – просто других, говорящих слова.

Чистый мат, он, конечно, честнее и благороднее. Аристократичнее и гламурней. Суровей и элегантней.

Несокрушим, сакральная твердыня, кулак речи, цитадель языка!

Чем его победить, и то ли он еще видел?

Русмат сильней диамата, сильней истмата, сильней сопромата и матриархата.

Материя первична.

У каждого мать есть.

Прощание с Матёрой. И новая встреча.

Евразия это материк.

Математика - царица наук.

Матчасть списанию и ликвидации не подлежит.

У матросов нет вопросов.

Произвел захват – вали на мат.

Всех своих завоевателей русские победили матом – надо обложить им врагов, как следует, послать туда, откуда они уже не смогут вернуться, хотели бы, да никак.

А без мата мы бы войну не выиграли.

ДнепроГЭС и Байконур, и БАМ не построили бы.

В космос бы не полетели.

Учи матчасть!


               
               
                Время сбывшихся желаний

Россияне!

Братья по менталитету!

Однополчане перестройки! Комрады по дефолту, деноминации, гласности и приватизации!

Выпьем, сограждане, за сбычу мечт.

Это время еще никто не назвал временем исполнившихся желаний, а между тем, оно такое и есть: финь-шампань и финтифлю на любой вкус.

И если вы мечтали ребенком, друг-читатель, найти цветик-семицветик – лети, лети лепесток через Запад на Восток, лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели! – так вы его нашли.

А то, что всем всегда хочется всего, и свербение в сердцевине вызывают те, кто выманил, выцарапал, выдолбил из жизни что-то супрефлю, смарт-маст, не такое, как у тебя.

И никакими примочками эту крапивницу не унять.

И только устаешь от вечной гонки в мешках. Запатентованной каким-то продвинутым массовиком-затейником, гением баланса, с одной ногой, но с двумя лицами.

В страну желаний не доскачешь на одной ноге. И двум господам одновременно не угодишь.

И вправду, что ль, Бог наказывает нас, исполняя наши желания?!

Пожелайте, люди, чего-нибудь иного!

Несказанного: чистого, безобманного, чего не было никогда на свете, и нет, и не бывает.

– Не умеем, – отвечают люди.

Я еще помню (с интонацией ветерана, приглашенного на классный час) время, когда русские, встречаясь на КПП, вместо «привет» и «пока» повторяли друг другу две коронные фразы первого и последнего Президента СССР, два ударных лозунга эпохи: «Главное – начать!» (с фрикативным «ге» и ударением на первом слоге) и  «Процесс пошел!».

Воистину, пошел. И даже – пшел! Только вот куда? Никто до сих пор так и не выяснил. «Если б знать, если б знать!»

Не наврал провидец Ельцин-сан: «Жить будете плохо – но недолго».

Сегодня мы живем хуже, чем вчера. Но лучше, чем будем жить завтра!

Ведь юность-то улетучивается, как душа, как духи.

А эликсир бессмертия все никак не выпустят в продажу.

Еще бы градусник для измерения любви сердечного друга, бойфренда, МЧ.

И арифмометр, преумножающий богатство.


Главные, как ни крути, слова эпохи.

Все пройдет, а это останется: начать, облегчить, углубить.

Аппетит приходит во время беды.

В харизме надо родиться.

Или гениальное: тогда когда тогда.

Эпоха укладывается в несколько скверно, но мощно зарифмованных фраз (кто эти частушки срифмовал? уж точно, не я).


                Конец эпохи


То ли время по своей природе гуттаперчево, то ли пространство одного отдельно взятого стихотворения может неограниченно расширяться (стихи, как модель пульсирующей, растущей, а потом сжимающейся до точки, до нуля, Юниверс).

Главное это начать, чтобы процесс пошел.
Начать, облегчить, углубить.
Молодежь говорит: прикол.

ССС…  ну вы помните, была такая страна.
Я в ней искал консенсус, но не нашел ни…
Но помешал Сатана.

Россияне!
Соотечест-веники!
Гыраждане!
Сыновия!
Дырузья!

В городах и деревнях ПэГэТэ и ЗАТО жить вы будете плохо! Но недолго зато.

Абыкак!
Абычо!
Абыхто!

Мы выясним кто есть ху, вокруг одни ху есть кто.

Живем мы сегодня хуже, чем жили еще вчера. Но лучше, чем будем жить завтра. И это уже ура.

Наши внуки и правнуки позавидуют нам, а Бог есть! Вот такие вот пряники. Молодежь говорит: жесть.

Только взялся за яйца, сразу масло пропало. Всю Европу обуем, всю Европу обставим, всю Европу умоем, и нам все равно будет мало.

Жители нашей Республики – отойди папарацци! – будут кушать нормальные человечески яйцы.

В этой стране А и Б сидели всегда на трубе, так почему ГБ не может сидеть на трубе?

И почему вы решили, что каждый может иметь?

Кто это постановили, что каждому надо давать? Умные, бенина мать!

За девственность электората якобы плачет медведь. А мы свое дело делали, будем делать и впредь.

Но вылезать-то надо, надо нам вылезать. Как вылезать я не знаю, но надо нам вылезать. Вы ж лучше меня понимаете, что надо ж нам вылезать.

Когда нам выдернут ядерный зуб, мы, как дохлый лев, будем голые. Вот и думайте, головы, про бесплатный суп.

Такая вот загогулина. Такие вот три рубли. Такое вот харакири, ты понимаешь ли.

Не тот это орган правительство, где можно лишь языком. Раздуют жабры политики, каждый стучит хвостом, стоишь дурак-дураком.

В харизме надо родиться. Тебю у нас нет в меню. Пусть я стану как старая дева, но народу своему не изменю.

Аппетит приходит во время беды, а в рекламу я влез из нужды.

У России есть три союзника, армия флот и я.

Лучше вы не рубите сук, на котором сидите, а не то нам не побить МамаЯ. 

Хотели сделать как лучше, получилось, как всегда.

Будем мочить в сортире.

Тогда когда тогда.

Если есть сапоги и фуражка, будет выпивка и закуска. Если мозги утекают, значит, есть чему утекать.

Это вам офицеры, это вам командиры, а не какие-нибудь пуськи-рият.

Кто спрятался по пещерам, пусть и сидит по дырам, а кто не спрятался, я не виноват.

Терроризм и мать его коррупцию, иранский след, выковыряем со дна канализации, и чтоб проверено, мин нет!

Чем занят пролетариат? Одно лишь пусси-рият? Ну, пусть их, поговорят.

Пашу как раб на галерах, а кто-то кайфует в гаремах. Подводная лодка сгорела.

Сижу в бронированной банке, как в авто таракан. Стерхи летают в Афган.

Это же трагедия, один такой на свете я.

Один я демократ, остальных не подымет домкрат.

Вся собака в России зарыта, а не в Штатах и не в Уганде.

Больше не с кем и поговорить-то, как не стало Махатмы Ганди.

Как это, Махатмы Ганди? Почему Махатмы Ганди? Не его ведь одного не стало, мало ли их, от Гильгамеша начиная, Зарастустры, там, Платона… Булата Окуджавы, наконец.

Много еще кого. Не знаем, не ведаем. Тайна сия велика есть. Стало быть, так: именно вот, Ганди, Махатма. Мог бы все спасти, да не вышло. Не успел, восхищен был на огненной колеснице в миры горние. Не стало Махатмы.

…Некая Маха Тьмы за ним проступает, стоит за плечами, полупрозрачная, вся в черном…

Маха Тьмы против Махатмы. Кто победит?

А еще говорят, постмодернизм писатели придумали – что его придумывать, его в жизни хоть ложкой хлебай.


               
                Тундра


Легкая, сверкающая, словно только что сотворенная из легкой златой  праны тундра.

Она вся в крошечных колокольчиках черники, звездочках морошки. По ней ходят счастливые звери, птицы.

Она декорирована излишне подробно, даже вычурна, чудна, от лебяжьего силуэта на границе неба и озера, до замшелой в камне неизбывной какой-то печали.

Зачем и кому понадобилась эта красота, – в самоедской полярной глуши, на краю света?

На безлюдье, в отсутствии нас? Красота, которую никто, кроме нас, оценить неспособен?

Может, уже и тогда кто-то знал, что рано или поздно придет зритель? Или старался лишь ради себя самого любимого (как, впрочем, и каждый истинный дизайнер).

Значит ли это, что Всевышний существует – такое вот «седьмое доказательство» бытия Божия, неизвестное школярам и святошам?

Седьмое и последнее доказательство существования Бога – это красота. Он создал нас, чтобы мы любовались.

А иначе, зачем все эти чудеса: и маленькие, как след оленьего копытца, озера, в которых живут крошечные крылатые существа, и карликовые березки, бегущие под ветром  на цыпочках?

Вся эта так легко ускользающая от тебя жизнь?

Магия здесь сквозит из всех щелей, окутывает реалити и пронизывает идентити.

Приходится все время делать усилие, чтобы не замечать ее, а то крыша съедет.

Тронешься, с резьбы соскочишь, с глузду съедешь, белены объешься, ну не белены, она за полярным кругом не произрастает, а какого-нибудь свинячьего багульника, он же болиголов арктический.

Крыло белой гаги служит опахалом Учуку, сидящему на берегу озера в кольской бочке-сельдянке и ловящему рыбу на веревку, привязанную к пальцу.

Если встретите Учука в тундре, подарите ему блесну: из солдатской пуговицы, из осколка зеркальца, из дамской пудреницы, из лунного камня, из глазного протеза, из пера неизвестной науке птицы, Сирина там, или Феникса. Он любит такие няшки.

У каждой зверушки свои погремушки.

Каждый тирхен имеет свой плезирхен.

Узнать Учука легко, он похож на ожившую болотную кочку с шестью или семью лишайниковыми бородами. Лицо его выкрашено оранжевым соком морошки, и по нему бегают муравьи.

Учук вылезет из бочки и примется  учить вас, учить.

Через плечо у него подвешена метелка из прутьев ёрника, которая более всего пригождается ему раз в год, в так называемые отпускные дни, когда исчезнувшие с погоста родственники возвращаются в свою деревянную, на журавлиных ногах самоедскую избушку, тупу.

Ступу, где вся печаль пелемелется.

Они теперь жители заоблачных нереальных городов. Но на период отпуска слетаются, рассаживаются по шесткам, и вспоминают то, чего никогда не было.

Семья ссорится, дерется, плачет, мирится – а потом уж их без метлы никак не вымести из дому, не хотят они возвращаться назад, в свои заоблачные, евроремонтом неземным сияющие чертоги.

Ёрниковой розгой хлеща, можно еще наказывать ветры: водный ветер – летающие родники, огненный – крылатые огни очагов, и ветер земли, который движет горами и болотами, перемещает страны с места на место, и домашний ветер, который переносит любовь и ненависть от одного человека к другому.

Ему больно, ветру любви-ненависти.

Любомудр ловит ветер в свой сыромятный охотничий мешок.

Запрягает его в свою повозку:  бочку-сельдянку.

В бочке-сельдянке, Учук перекатывается по земле и по небу, из конца в конец Юниверс.

Но есть еще ветер – голубые лучи. Летят они по миру, проникая в каждый дом, освещая его священным огнем с экранов. Это ветер судьбы, ветер жизни смерти. Он несет от небесного начальства распоряжения всем нам.

И даже Учук-философ, потомственный интеллигент, либерал-романтик, смиряется перед этим ветром. Его никакой метелкой не отгонишь.

Селения здесь похожи на кладбища, а кладбища на селения, и называются они одним словом – погосты. На погостах в люльках из оленьих брюшин лежат предки современных  народов. Лежат тысячи лет.

Пока другие народы, надрываясь, толкали вперед историю, перли на плечах цивилизацию, изобретали порох, часы, бумагу, оперу «Фауст», душевую кабину – наши, северные люди, видели сны.

И есть где-то в тундре магический погост Сон-Хель (Сон русской былины и Hell «Старшей Эдды»).

Живет там племя сонгелов.

Сонных ангелов.

Не живут они, а только мечтают. Вернее живут так, как другие только мечтали бы жить.

Просветитель Лешей лопи св. Теодорит Кольский в своих проповедях называл их спящими наяву, упрекая в смертном грехе дзен-буддизма и ереси солипсизма.

Но сонгелы однажды могут проснуться.

И не заснет ли тогда наш уставший от вечного бодрствования, на страже сновидений стоящий мир-часовой? В серых казенных валенках и ушанке.

Так вот и прокачаться в люльке, под брюхом мамы-тундры все отведенное тебе время.

И слагать саги да выпевать эпосы.

Другие выбрали День, Явь и Поступок, а они – Лень, Сказку и Ночь.

Спи Аленушка, спи красавица.

 

                Sleep my baby
               

Sleep my baby, sleep my sweet and honey.

Глянь-ка, зажглися звездочки, месяц плывет на лодочке. Там нас с тобою серый кот в санках на небо увезет.

Я спою тебе колыбельную песенку. I will  sing you lullaby.

Не плачь, май бэби. Не грусти, мой свет, my sweet.

Хвостик на подушке, на простынке ушки.

Баю, баю, баиньки, в поле ходят заиньки.

Hush, little baby, don't say a word.

Придет серенький волчок и ухватит за бочок.

Вы вспомните, как мы этот хвостатый мир расчехвостили. 

А как он расчесал, вычумил и расчеркизил нас! Не лучше ли в колыбельку?

Учук учит, что вся вселенная, бескрайний Юниверс – всего лишь сон Юммеля, пожилого бога высоких широт, с грустным человеческим лицом и телом оленя.

Если не хочешь ипотеку платить – усни. Только вот, где? Дома-то нету.

Съём, съём, будь мой дом! - Я тебя съем — отвечает он.

Можно, конечно, поселиться в чукотском чуме, в юкагирской яранге, в кукушкиной куваксе с квасом. В самоедской ступе на журавлиных ногах и  в костяной ступе бабы Яги, в Ступе бабы-йоги.

В иглу можно (модно) жить (и на игле). В эскимосском эскимо на палочке.

В ледяном кубике – без него мировой коктейль не так легко пьется, чего-то в нем не хватает.

А полумесяц лимона в коктейле – это вечно кислые мы. Лимон в коктейле Европы… нет, шире бери (шерри-бренди), в мировом коктейле – это мы, со всей нашей грустью.

Оскорбительная кислота.

Витамин С., необходимый для активной жизнедеятельности. Особенно в условиях Крайнего Севера и приравненных к нему территорий.



               
                Плясунья Алех-альм и аптекарь  герр Варан
               

В прикольной Коле на горе Соловарака танцует Алех-альм, мама счастья. Всею собой выпестовав пляску, голые колени выбрасывая из-под подола, такого розового, что аж в синь отдает.

О, не глядите на нее, девственницы! Сомкните веки! Закройте глаза ладонями!

Пляшут плечи Алех-Альм, и груди ее, и чресла. В глазах ее – голубые звери и все безумие пробуждения от зимы.

Алех-альм означает Синее Небо. Божья лазурь. Душа высоких широт.

Господи, когда небо синее –  это значит, что у тебя хорошее настроение?

Когда рыбак пронзает гарпуном семгу в реке, она выбрасывается из потока в воздух, в иную стихию. Так и Алех-альм. Ей не страшны все остроги и капканы жизни.

Из смерти выпрыгивает, выпархивает она  – в вольную прану!

Увы, летучие рыбы
До берега не долетают.
Им воздуха не хватает.

Но ледяные глыбы
От дыхания тают!

От дыхания Алех-альм тают льды и снега долгой зимы. И если она перестанет танцевать на горе Соловорака – весна к нам не придет.

Воцарится – вечная мерзлота, в земле и в человеке.

Не так ли и ты, поэт, выбрасываешься из одной стихии в другую.

Песни, слетаясь стаей,
Нас облагают данью.
Бросишь стихи – настанет
Глобальное похолоданье.

А Варангер-фьордом правит герр Варан в зеленом фраке, со стразами, с полосатым галстуком-хвостом, полу-господин, полу-ящерица.

Он сидит на своем каменном троне, на самой высокой скале фьорда, и обозревает течение прибившихся прибоем народов, как то пристало царю.

Выпучены телескопические глаза варана – всё он видит, обо всем составил понятие.

В славной столице Варагер-фьорда, на старинной улочке есть у герра Варана собственная аптека. А в ней – лекарства, в коробочках и скляночках. И вечные часы. И точные весы.

Вылечит Варан от всех крайностей человеческой натуры. Языком своим липким причешет всех под полит-корректный стандарт.

Но напитка бессмертия и в его фармации нет.

Они – с часами и с весами. А мы – вон из времени и пространства.

Мы – вне  веса и материи!  Рамок и ограничений!

В этом разница между Россией и Европой.

У них средства от миллиона болезней: порошки, микстуры, капли.

А нам подай эликсир бессмертия.

У них законы прежде всего. Буквы, параграфы, разделы и подразделы.

А наша правда выше законов.

Душа русская требует то, чего нет на свете, чего нет на свете.

               
Их замечали иногда в укромных уголках Баренц-региона, герр Варана и Алех-альм.

Прогуливались под ручку. Беседовали. И не нужны им были переводчики.

Общались меж собой танцующая Кольская царица и астральный император  нордической Норвегии на языке запахов.

Когда герр Варан говорил, над его макушкой  постепенно сгущалось облачко, перламутрово-лимонное, как пыльца сережек речной ивы, и плавно перемещалось по направлению к ноздрям собеседницы. 

Алех-альм, почувствовав ведьминский, ивовый, аромат речи, точно ловила смысл сказанного. И над ее головкой, в свою очередь, возникало розово-лиловое облачко пыльцы, как от иван-чая, донося ответ кавалеру.

О, эти запахи слов: хвойные, медовые, вересковые, можжевеловые, багульниковые! Душистые их души! Подушка с отдушкой для моей душеньки!

Мужчина и женщина выбирают друг друга по запаху. Ведьминской пыльцой от сережек речной ивы – пахнет Алех-альм.  Бешено-розовым багульником – герр Варан.

Поженить бы их, герр Варана и Алех-альм, хоть через брачное агентство "Замуж за викинга".

Вот бы пара была, что за дети могли б у них получиться – истинные цари Лаппонии.

Но не поженятся они никогда, хоть одно время часто встречались.

Рестораны посещали, отели, эти ваши конгрессы, фестивали и симпозиумы.

Ворковали. Вздыхали.

Разные там проекты презентовали и гранты осваивали.

Ученые беседы вели: в чем смысл жизни, что есть суть любви и какова конечная цель мироздания, в таком вот духе.

А также священные права человека, принципы демократии и столпы государственности. Немало сладостных часов провели они в этих беседах.

Теперь что.

Не то теперь, совсем не то – амор перде, завяли помидоры.

Разошлись Алех-альм и Варан по одному очень тонкому богословскому вопросу: о соборной душе России.

О ее сакральной сущности.

Алех-альм как-то высказалась слишком в лоб, что Мурманск, мол – Третий Рим, и спасение растленной Европе придет отсюда.

Североморск — космический Щит мира.

Варзуга — ключики от рая.

Архангельск — столица Воинства Небесного.

Петрозаводск — Петров Завод по производству Силы.

А герр Варан плечами пожал неосторожно.

А она обиделась.

А он на нее обиделся.

И всё.

Свидания, которые браком не закончились.

Нет, врагами они не стали.

Но похолодало до холодной войны.

Пожелезнело до железного занавеса.

По-прежнему при встречах обнимаются троекратно и чмокают воздух возле щеки.

Но о бракосочетании по взаимному чувству уж речи нет.

Впрочем, пресса писала, что не поделили Варан и Алех-альм, собственно, зоны прибрежного рыболовства и арктические шельфы с газовыми в них конденсатами.

«Дырдыгирка-трибьюн» прямо намекала, что назло друг другу договорные стороны заморозили Штокмана.

Шта-а?


                Ну што, Штокман?


Ибо главный Голем, верховный Гоблин и генеральный Вий этих мест – Штокман, Шток-ман, цилиндрический человек.

Он стоит в Баренцевом море, одной ногой на норвежском берегу, другой – на Российском. Широко расставил ноги, как Колосс Родосский, как Гулливер в лилипутском ландшафте.

Такой вот мост между двумя мирами. Злющее у него него и обветренное, как скалы, лицо, все в морщинах от морской соли и норд-веста. Но вместо сердца пламенный мотор.

А тело – титаниевый цилиндр, не просверлишь его и нефтяным буром Газпрома, только, разве что,  гиперболоидом инженера Гарина, лазером лузера.

Мощным шлангом своим, вставленным на всеобщее обозрение, дразнит Штокман и тех, и других.

Ибо исторгает (мочеиспускает) он из этого шланга голубую энергию Юниверс (часть ее прикарманили гей-голубые, нежные голубки, голубчики, отсюда их власть).

И долго пытались стороны конфликта разными хитростями опутать и закабалить цилиндрического человека  (как лилипуты Гулливера – волосяными петлями).

Но только мешали друг другу.

И плюнули – не доставайся же ты никому! 

Развийся, Вий!

Блин тебе, Гоблин!

Тебе голить, Голем.

Заморозили Штокмана глубокой заморозкой, из вечной мерзлоты, из холодной войны двух систем, из сказки «Морозко» и из сказки «Снежная королева» синтезированной.

А «Удыдайская правда» писала, что национальные олигархи, они же западные геополитичские партнеры, не пришли к соглашению по вопросу о высасывании из России последних соков и вампиризации трудового народа.

Увы.

То есть, наоборот, ура.

К огромному сожалению.

К нашему большому счастью.


      

                Пасу народы. Недорого.


Много пришельцев из разных земель стекаются в Варангер-фьорд:

Красивые коряки – крабы, с золотыми руками-клешнями,

Нежные  ненцы с руками-лопатами и сугробами, приросшими к спинам,
 
Юкагиры с головами-шарами, полными летучих радуг,
 
Вепсы с песьими, умными, волшебными головами,

Тунгусы, умеющие метать во врагов смертоносные глаза-лезвия,
 
Эвены, ледяные цветы,

Англичане – железные дровосеки  в чертовой коже,

Норвежцы, ведающие нордом-севером,

Шведы – сведующие,

Финны – острые, как финки, и финансы умеющие считать.

И мифические лица неназванные, сущности неведомые, спонсируют бал. Костюмы, весь прикид, вплоть до чертовой кожи и ведьмачьей рожи.

А трансфер и проживание с кофе-брейками берет на себя муниципалитет.

В деревянно-кружевной Мангазее, большом магазине русских, имеются всевозможнейшие товары: мятные пряники, козловые гармоники, айпад тоже есть (отпад!), выходные костюмы адидас, оловянные кружки с портретом Его величества, лосины черные  с люрексом для наших длинноногих лосиц, голубые бессовестные глаза, уши мохнатые, свитера с оленями и бархатные головные ободки.

Кто чем торгует в Мангазее.

Коми – комиксами.

Последние могикане – мокасинами.

Самоеды – самоедскими лайками.

Кельты -кольтами.

Саксы - саксофонами.

Готы – кожами-лайками и в блогах лайками.

Русские – те мечут на прилавок полыхающие полушалки, шкатулки с тройками да ватных баб, на чайники. Продают еще толстые книги Толстого и приятно пахнущую нефть.

Норвеги - хрусталь со сваровской искрой и с зернистой икрой, а кто побогаче – пусть купит у них вечный кожаный диван (из кожи ихтиозавра) и музыкальный ящик.

Кошка – гламурная кисса! –  прелестный зверь, и самый дорогой, тоже ихний, его еще братья Гаральд и Суно из Египетского викинга привезли, вместе с мумией сестры-жены фараона.

Шведы, те выдумали разные стиральные машины, кухонные комбайны – вещи бесполезные, но солидные и прекрасные.

На Югорском Шаре можно, на шару, диссертацию защитить (черных шаров не накидают).

А уж трески натрескаться – на всю оставшуюся жизнь.

А на Маточкином Шаре ждет тебя твоя покойная матушка. Давно ждет, все глаза проглядела, все слезы выплакала.

Там у местных алхимиков можно мамонтенка заспиртованного в склянке приобрести, или живого олененка с человеческой головою, радугу говорящую, звезду, сидящую в хрустальном шаре.

…Манси (женский народ) и ханты-мужики, пришитые друг к дружке попарно, суровыми нитками.

Чукчи – с виду темные, но смарагдовые изнутри.

Усердные студенты-ительмены, стесняющиеся своих хвостов.

Белорусские лирические русалки.

Украинские разбитные мавки.

Немцы – ученые цапли в долгополых сюртуках.

Французы, пингвины в смокингах с белыми манишками.

И еще другие.
 
На фолькcвагенах, фокус-вагенах – фольклорных вагонах, опелях-жопелях (пригляделись: это ж опель!) и в вольвяшниках, вольных ящиках, вошебойках гигиенических.

А русские – на дрожащих оленьей нервной дрожью, женственных ладах, на неновых нивах, на бодливых своих козлоджипах.

Иностранцы того мнения, что в каждом русском сидит по семь разных людей.

Сегодня один высунет голову, чудно-нежный, а завтра другой – зверский, огненно-неумолимый; то дурковатый лох, весь нараспашку, а то хитрый бес.

На подвиг и подлость, на божеское и убогое, на ясный свет и сивый бред он способен, причем, в любой миг.

И даже не то беда, что в любой – а то, что в миг один и тот же.

Убить тебя, или жизнь за тебя отдать, ему без разницы.

Все душа его, дикая, тонка, жестокая, милосердная вмещает.

Они такие: змеи семиглавые, одно слово, русские.


               
                Явление антигероя      


В Ночь перед рождеством убийца С.  с женой и трехлетней дочкой, смотавшись от жертв своих (могут и у меня быть каникулы!) путь держит из Мурманска в веселый город Лулео (название, как леденец).

Убийца, ликвидатор, технический исполнитель, снайпер, киллер.

Ничего личного, просто бизнес.

Ходячая (едущая на колесах) Смерть.

Доктор Смерть, как он сам пафосно себя называет.

Просто С.

Красивый парнишка. Лет 30. С голой, стильно обритой головой.

Головой, похожей на сову, летящую в тумане.

И очень зоркими, как бы заплаканными глазами.

Глазами, полными равнодушного горя.

В армии отслужил, в танковых войсках.

Я тебе два раза объясню, как танк водить, - говорил сержант, - два раза, а потом, если не поймешь, бить буду.

До армии успел на филфаке Полярного университета проучиться три семестра.

Стихи любит (улитиматулец!).

Жена вылитая Мишель Мерсье в юности.

Когда женщина так хороша собой, все остальное уже не столь важно.

Доча Лялька, три года.

Ребенок-то уж точно ни в чем не виноват.


                Метель (либретто балета)

Вот развязка нашего детектива (начнем с развязки, а кончим завязкой):

Где-то на подступах к контрольно-пропускному пункту Лотта, за рулем открытого кабриолета по автостраде несется в никуда мурманский  снайпер С. (живой; еще не мертвый, но уже не живой; не живой и не мертвый; мертвый).

С дыркой от почти невесомой, бесшумной последнего поколения пули (так называемой «пробки точечного поражения») в левом виске, не вписавшемся в угол зрения пассажиров.

Глядя в никуда, с непогасшей сигаретой в губах, мертвый киллер ведет машину по стратегической автостраде Лулео – Лотта – Лета, на дозволенной скорости 130 км/час.

На заднем сидении жена с трехлетней дочкой возятся, смеются, листают книжку, купленную в Тронхейме, русскую книжку детских считалок, красивую, с картинками.

Кто-то, прицелившись из разрешенного к продаже населению ружья, мчась в арендованном «Опеле корса» вслед за навороченным кабриолетом, по магистрали Лотта-Лета, с дозволенной скоростью 130 км/час, совместил в прицеле мушку и голову киллера С. И нажал на спусковой крючок. И  пуля, бесшумная и практически невесомая, совершенно неощутимо для сторонних глаз и ушей, пробила его голову.

Кто это был?

Кто-то, вписанный жалким своим, скандальным, эпическим сюжетом своим в Ледяной Кубик из 24-х граней.

Дайте всем им поиграть, посверкать, прежде чем они исчезнут!

Прежде чем доктор Смерть умрет.

Но мы с вами, увы, не обретем бессмертия.

Все люди смертны. Кай человек, следовательно...

Ладно, это еще не сейчас.

Умереть ведь сейчас страшно, а когда-нибудь — ничего, ницшего.

Мы  еще прокатимся верхом на черте в ночь перед Рождеством.

В крошечном домике своем, в три окошечка, по шоссе ледяному, последнего поколения асфальтом крытому (на фундаменте из самих этих поколений), мы летим к контрольно-пропускному пункту Щасте.

– Анжеличка! Ты моя кукушечка-душечка.

– Серенький! Ты мой петушок, золотой гребешок!

Таможня, предъявите паспорта, напряг.

Пробурят ведь тебя насквозь своими поисковиками, буркалами своими из тяжелого металла просверлят.

Лучами жесткими отсканируют на экране твой повинный в чем-то скелет.

Вывернут тебя всего наизнанку, до последней запятой в бумажке, до трусов и носков.

Чемоданы вытряхнут.

Отберут ремень поясной, крест нательный, шнурки от ботинок.

И пойдешь ты, босой, с пластмассовым тазиком в руках, понесешь на суд собственную голову, черепушку с сомнительными в ней мыслями.

Вертухаю видней, он сверху.

Доктор знает, кого резать и как резать.

Солдат по осени считают.

Вскрытие покажет.

Можно выдохнуть.

Привет демократической Европе.

Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы.

Хэлло, либерте!

Хау ду ю ду, эгалите?

Найс ту мит ю, фраттелите!

Си ю лэйтер, алигэйтер!

Он сказал: Поехали!

Он махнул рукой.

Словно вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской, с колокольчиком.

За рулем своего кабриолета С. упивается дозволенной скоростью 130 км в час; качественный асфальт обледенел, машина летит по образцовой автотрассе, как фраер на салазках…

Как пух от уст Эола…

Тут поневоле самое унылое сердце усмехнется вдруг.

И в небе над тобою зачирикает пташка весенним голосом россиниевской Розины.

И в усталых твоих лопатках почувствуешь приятную дрожь, как намек на то, что и они однажды могут обрасти перьями.

Вираж!

Удар!

Полет!

Не вписавшись в поворот, юзом, под скрежет тормозов, машина С. вылетает в кювет, заваливается набок, крутя колесами.

Анжела!

Доча!

Живы.

Вина кометы брызнул ток.

Вина...

Кометы...

И к чему вдруг вспомнился Пушкин из школьной программы?

Сто лет не вспоминал, и вот, с чего бы?

Свободы тебе захотелось.

Волю почуял.

Не пробка тебе в потолок, а пуля контрольная в затылок.

С отчетливой ясностью представляет С., как лежал бы на керамитовых плитах пола той проклятой забегаловки, лежал, с свинцом в груди…

С винцом в груди лежал недвижим я. Глубокая еще дымилась рана. По капле кровь точилася моя.

Лежал бы себе, руки распластав на керамитовом полу, обняв земной шар, среди всех этих рыл, среди закружившихся в жутком вальсике столиков с шампанским.

Нет уж, не дождетесь!

Жив! Жив!!!

Жив. Тошнит только.

Отстегнулся и вылез.

Белый, белый пушистый снег.

И по нему белые песцы шныряют, вьются, друг о друга трутся, как наши  судьбы.

Пушистый снег спас: все были пристегнуты, все живы, и поломок почти что и нет, пара царапин на правом крыле.

Да, а кто машину тащить будет, Пушкин?

С. бессмысленно толчется в сугробе, увязая по пояс; дочка хнычет, жена плачет.

Время позднее, кругом заполярная пустыня.

Ветер завыл, сделалась метель. Владимир с ужасом увидел, что заехал в незнакомый лес.

По лицу киллера, мягкому, округлому лицу барина, выбритого с утра парикмахером, вспрыснутого кельнской водой, больно секла снежная крупа.

Он укусил в досаде уголок заледенелого воротника тулупа.

Человек, заносимый метелью, смотрел из сугроба на колыхавшийся перед ним стебель чернобыльника и думал, что это где-то далеко гнется под ветром большая сосна – но когда обман рассеялся, и он увидел, что это чернобыльник, то больше не смог представить его себе сосной.

Весь ужас, веселый, первозданный ужас смерти и вся ее нагая красота открылись перед ним.

Беда, барин, - сказал Савельич.

У каждого в жизни свой песец – ходит за тобой, невидимый, неслышимый, прячется, но пасет, чует твой каждый шаг, и порой, в сумерках, хвост его мелькнет у тебя за спиной – разглядишь боковым зрением,  а то перед рассветом, когда уже не спишь, но еще не проснулся,  в глаза тебе заглянет, на секундочку, глумливыми своими глазенками… И подкрадывается он незаметно.

Не побережешься, отвлечешься, разнежишься – и вот, он наступил.

Час прошел – никого, два часа – никого.

В этой пустыне лишь вихри метельные бродят, обнявшись и воя, как пьяные однополчане в день ВДВ.

Очень крупные, страшные в своем превосходстве над тобой звезды.

Странно видеть их после всех этих городских ночей, когда звезд вовсе не было, потому что не поднимал он глаза к небу, не до того было.

Глядеть надо было во все гляделки – в дуло ствола, граждане. Чтоб не звездануться.

Голубая, юш твою уж, Вега. А эта, красноватая,  кажется, называется сумасшедшим словом Альтаир.

Горючего для автомобильной печки на всю ночь не хватит (морозец российский), – не пора ли, по-русски, доставать запасную покрышку, обливать бензином и жечь?

Полярная звезда горит зеленым коряко-чукотским огнем над самым горизонтом. Она одна вбита в небо, как гвоздь, и все остальные звезды ходят вокруг нее, надежно привязанные.

Двенадцать главных созвездий и двенадцать тайных, невидимых, и еще другие, несть им числа.

И все-то мы – полярные звезды (прям, как местные «полярные звезды», эстрадные селебрити Нарьянмара и Игарки).

Каждый – в центре мира, принц Юниверс, председатель Земного Шара и его окрестностей. А другие все люди, им что, они пусть вокруг нас вращаются, Раки пучеглазые, Скорпионы кусачие, Тельцы на заклание, Девы на выданье. Они и на периферии как-нибудь обойдутся.

Они – не мы. И этим все сказано.

О себе подумай, дядя.


                Пожар во флигеле или подвиг во льдах

Наконец, шум мотора.

Хэлп! Хэлп, люди добрые! Альтаир и Вега, твою мать!

Остановились.

В стареньком вольво шведские старичок со старушкой.

Из теплого салона безропотно вылезают на мороз: хэлп – это у них святое.

Тонюсенькие, ветром качает, в дошках каких-то сэконд-хэндовых, на рыбьем меху.

Цепляют трос, газуют. Еще!… Е-ще!

Кое-как, навалившись гурьбой, буксуя, топча снег, толкая в задок капризный кабриолет, вытягиваем красавца на шоссе.

Скажите пожалуйста, оно им надо – в 70 лет, такие заморочки.

Просто Нансен какой-то с Амундсеном, пожар во флигеле, подвиг во льдах.

Жмем руки. Сергей, Анжелика.

Серж с сережкой в ухе и его красивый молодой Ангел. Нечто среднее между ангелом-хранителем женского рода и Анжеликой, маркизой ангелов, (которой она воображала себя в детстве, вырядившись в кринолин из старой тюлевой занавески).

Серый волк, санитар леса. А жена его называет – Серенький.

Ян, Мия.

Ян – это Иоанн. Богу самое близкое имечко.

И Мия, мамочка родная. Мамма Мия.
         



                Ночь перед Рождеством   


Самаритяне везут спасенных к себе домой.

На маленькую Ляльку, натерпевшуюся холода, Мия накинула свою вязаную шаль – заячий тулупчик дядьки Савельича.

Крошечная, утонувшая в рождественской неге деревушка.

Снег лежит на крышах и заборах пышными голубыми пуховиками.

Свята нощь, тиха нощь. Мир и изобилие, и в человецех благоговение.

Игрушечные домики; электрические семисвечия в каждом окошке (кто зажжет их, тот готов дать приют под своей крышей деве Марии с младенцем – натурально, все зажгли, вперед всех агностики).

Незапертая дверь.

Запахи лаванды, хорошего кофе.

Сауна отделной строкой.

Ужин: пойманная в ближнем ручье форель, выращенная в собственном огороде экологическая протестантская честная картошка.

Ночлег в бывшей детской (дети выросли и улетели из гнезда).

Позолоченные ангелочки на комоде.

Голубые атласные одеяльца.

Старенький, застиранный плюшевый медвежонок Тэдди.

Мишка он! Русский!

Рано утром Ангеличка, выйдя на крыльцо, плачет, от сложных чувств (ей 22 года, она из бедной семьи, с пьющим отцом и затюканной матерью – красавица, жена бандита).

Дочка тоже в слезах: «Не хочу никогда уезжать отсюда».

Вбегает в бывшую детскую, хватает с комода Мишеньку, прижимает к груди, целует, целует, целует.

Такой вот пожар во флигеле.

Жалко, что не объяснишь им, шведам, ничего.

То есть, самого-то главного не объяснишь: как вошел – и пробка в потолок, вина кометы брызнул ток, и как в полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я. 

Или как эники-беники ели вареники, и вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, и на золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… Кто ты будешь такой?

Все дело в стихах этих проклятых, выжженных на твоей шкуре, которые ты знаешь, непонятно откуда, выучил неизвестно когда, из которых ты теперь отчасти состоишь.

И никогда, никогда не поймет тебя никто, кроме таких же, как ты русскоязы… языкорусских.

Поэтому и жить (а не притворяться) нельзя нигде, кроме России.

Иначе сам свалил бы давно.

Да, я учился на филфаке, на филологическом факе Заполярнинского педуниверситета.

Факологический фил.

Два курса, пока в армию не забрали, и что такое полдневный жар в долине Дагестана, знаю не только по хрестоматиям.

А также  изучил в натуре, феню, по которой ботают.

Я змей двуглавый.

Если честно, то даже семиглавый, и сам не скажу, какая моя голова завтра высунется, отодвинув подальше остальные шесть.

Бедная моя и страшная, как сизая сова, голова, наголо обритая, по законам криминального жанра.

Когда лечу я в ночи на охоту, крутится она вокруг шеи, по часовой стрелке, на все стороны света, и глаза мои полные равнодушного горя, видят все вокруг, и от когтей моих не укроешься.

И если спросят на каком-нибудь высшем суде (на седьмом небе местного бога богов Юммеля), что меня погубило, я отвечу честно – стихи.

Невидимый стрелок, у которого я на прицеле.

Не добивай меня, сотым до сотни!

После всего этого, дорогие россияне, торнадо, самума, смерча, после этого психоневрологического, граждане соотечественники, диспансера, где каждый день революция, холивар или еще какой-нибудь  дефолт, где страшно телевизор включить («утренние хреновости», «вечерние хреновости»), где все издерганые, дыбом вставшие…

Словосочетание «конец света» уже не впечатляет никого.

Вам, Иван Абрамыч, в газовую камеру – сегодня в газовую камеру, завтра в газовую камеру, у меня от вашей газовой камеры уже голова квадратная.

У нас уже голова квадратная от вашего Апокалипсиса, нам уже все равно, пусть он давно наступил, как пишут в блогах.

А тут – фарфоровый ангел на комоде все-все тебе прощает.

Я ждал тебя, Анжелика, говорит он. Я всегда ждал тебя. Не плачь, мой свет, утри слезки, май свит… 

И белье …. в ящичке-е-е …. лавандовыми лепестками …. усы-ы-па-но-о-о… (рыдает).

Муж с утра прогуливается по сhristmas-деревушке, где никто не запирает ни домов, ни машин.

Где в магазинчике (продавец отлучился олениху подоить) все добро лежит без присмотра – телеящики, компы, джинсы и вообще всё… 

С., в силу привычки, выстраивает «схемы», просчитывает «варианты»…

Край непуганых птиц!

Заповедник имени Виталия Бианки.

Их, дроздов царя небесного, и грабить-то западло!

Брезгую я, господа-товарисчи, шведов грабить.

Пусть себе нюхают свои полярные орхидеи, лилофеи свои обоняют и венерины башмачки, и лепестками их осыпают свои шелковые простыни, в полном покое и демократическом великолепии.

Впервые в жизни ничего воровать не хочется.

За благорастворение воздухов помилую я вас, викинги, за аромат ванильный, кофейный, орхидейный, медово-молочный, мятно-лимонный, нездешний, райский.

Прощу я все за кроткий запах дома, рождественского гнезда, которым пропитался плюшевый мишка детей ваших.

Надо было нам раньше вдохнуть этого волхования, но нюхали мы всё порох да хлорку, дуст да клопомор, сапоги да портянки, мазь Вишневского да «Красную Москву», водку да водочный перегар, щи столовские из квашеной капусты и вечный сервелат дорожный.

А этим утром проснулся я в колыбели, которую колыхала лилейной ручкой Лилофея.

И не болит сегодня ни о чем бедная моя квадратная голова.

На прощанье хозяйка дарит гостям салфеточку, собственноручно вышитую божьими коровками и сердечками.

Ядрит твою коровку, Божинька ты мой.

Да чем же  мы, Божичка, тебя прогневили, что не дал ты нам такой жизни?

Сергей четырехкратно (по-западному) обнимает и троекратно, по-русски лобзает сухонькую, дряхленькую, с мягонькими щечками, хрупенькими хрящиками Мию.

Волк и трехдневный олененок, обнявшись.

Филин и снежная куропатка.

Райская поляна, типа того что.

Утопия, как бы, золотой век.

А Ян поцеловал Анжеличку, как старый филин куропатку (она опять плакала).

За салфеточку, вышитую божьими коровками.

За морковку  без ГМО.

За тулупчик заячий дядьки Савельича – что за него не прощается?

Тут не только, что зло простишь.

Но и все богатство, и все щасте людей.

И даже доброту их (как они смеют быть ко мне добрыми!)

Русские, взяв курс на запад, в своей машине, о Яне-Мие:

-  Просто нормальные люди (С.).

-  Да, вот именно, просто люди ненормальные (жена).

Они отлично друг друга расслышали, и пришли к единому мнению о доброте, как явлении в быту простом, но, при том, абсолютно трансцендентном.

Сумасшествие ординарное, ходьба по воде яко посуху и воскрешение из мертвых вульгарис.
               


 
                Двенадцать присяжных Полюса


Кто управляет судьбами людскими? Кто взвешивает, на каких весах, все заслуги и грехи, и назначает нам наказание, или даже, бывает, поощрение?

Да еще вникая в каждую последнюю мелочь. Каждую систолу и диастолу, каждый волосок срезанный принимая во внимание. Каждый пирожок, украденный из буфета и каждого котенка, дернутого нами за хвостик, и каждый сорванный ландыш...

Не говоря уж о настоящих грехах.

Вот и ответишь ты за  каждое слово сказанное.

За каждый погубленный зря день жизни.

За каждого встреченного тобою, которого не полюбил ты как брата..

И за каждого убитого тобой, по злобе или из денег.

И даже из-за любви.

Богу некогда. Есть уж у него, наверно, дела поважнее, чем отслеживать весь этот бред, называемый жизнью. 

Мониторить его день и ночь – как будто от этого он станет менее бредовым.

Казалось бы, понятно, что все мы виновны.

Друг перед другом и перед самими собою.

Так ли уж важно, кто более виноват, кто менее.

И совсем правых нет.

И совершенно невинных нет.

А ежели и сыщутся таковые – и они ответят за все, по общей карме.

Ответят по грехам всего Земного Шара, хомо сапиенс.

Все повязаны.

Но взыскуем справедливости!

Суда хочется Божия, неподкупного, праведного!

Надо, чтоб были установлены цифры, точный индекс.

Точной математики алчет душа.

Ты, к примеру взвешен на весах и признан: АБДЛ (аморальность, бестолковость, дурь, лень) 387692595.

А враг твой – всего лишь АБДЛ 387692592. На целых три единицы виноватее!

Аморальнее! Бестолковее! Ленивее!

А что ж еще такое АБДЛ?

Да, что сами придумаете. Аффигенно Богатый Духовный Луч. 

Ало-Белый Дым Лайфа.

Или: А если Бы уметь правильно Думать и Лавировать.

На самой макушке Севера, на башке его лысой, на Полюсе, посреди пустыни ледяной стоят двенадцать тронов. Не всегда они свободны (не радуйтесь) – по урочным числам двенадцать полярных рыцарей являются  в столицу белого безмолвия и занимают свои места:

Умберто Нобиле – нобль в пурпуре и горностае.

Седой Георгий Седов с флагом Российской империи в замерзших до звонкой стеклянности руках.

Иван Папанин с именным большевистским маузером (и лишним винтиком к нему в салфетке).

Фритьоф Нансен, повелитель фьордов, в рыцарских доспехах.

Фредерик Кук, съеденный людоедами, но возродившийся в блистательной нематериальности.

Роберт Пири с букетом роз и бутылкой «Перье» для Снежной Королевы.

Уолли Герберт, триумф воли,  в венке из гербер.

Наоми Уэмура в кимоно, на туфлях-скамеечках и с веером гейши.

Соломон Андре с соломоновым перстнем на мизинце ("и это пройдет").

Валерий Чкалов с крыльями чайки.

Руаль Амундсен, королевский рыцарь Рауль, с крыльями, пошитыми из шелкового дирижабля.

Сигизмунд Леваневский в львиной шкуре и с Невской волной за плечами.

Тыко Вылка, тыкающий вилкой (в мольберт) в непознанное.

Они вершат судьбы мира. По крайней мере, той его части, что лежит за Полярным Кругом, 70-й широтой.

Эти двенадцать присяжных и есть та инстанция, которая воздает каждому из нас. В том числе и в дензнаках. Или в пульках-пробках, точечного поражения.

Потому, что на Полюс надо идти. Уж хочешь-не хочешь, можешь-не можешь, а надо.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться!

Три раза бросают Бессмертные кубик. И им выпадает три комбинации:

Смерть комиссара.

Крошечки-матрешечки.

Четыре гюрзы.




                Смерть комиссара
               

Коммунист К., преподаватель политологии (в недалеком прошлом, истмата) впервые в жизни выехал в капстрану – испытав при пересечении железного занавеса дефлорацию.

Приглашен народным университетом коммуны Лыбдын, дабы прочесть лекцию «о восстановлении демократии в России», за приличный гонорар.

Деньги сии придутся особенно кстати (пост-советский институт накрылся медным тазом), но человека тошнит, выставленного на торжище.

И бесплатно-то (считай, бесплатно – за оклад доцента) прогибаешься под дерьмократов, прихватизаторов, а тут еще 30 сребреников от идеологического противника.

Время в России еще (уже) бесколбасное.

Первый в жизни супермаркет поверг в шок, по большевикам прошлось рыданье.

Магазинная миля губернского города: ненавистный эрзац, на который глупая толпа променяла святую коммунистическую идею. Идол поганый – взамен чистой иконы.

Ряды колбас, колбас, кол-бас… Колба-с (а в ней выращенный гомункулус, всего разрушитель).

Лба скол.

Сыра, сыра, сыра – 374 сорта сы-ра, с каплями жирной росы, ра-сы.

Мюсли, мюсли, мюсли, мюсли, замусоленные мысли…

Головокружение, тошнота; в бумажнике кило зеленых, с портретом американского масона; витрины, полки, корзины…

Товары, товары, товары (а дома в «Гастрономе» только бутылки с уксусом, слипшиеся пельмени и «Частик в томате»).

Презирая себя, он бредет меж рядов обуви («куплю жене сапоги», растущим  дочерям  вечно нужны туфли, да и у самого ботинки уже разываливаются)…

Глянцевая пахучая (человеческая!) кожа, отменное бюргерское качество, жир и сало капиталистов, пот и кровь эксплуатируемых рабочих…

Воры!

Кадавры!

Дракулы!

Сердце покалывает, воздух перед глазами начинает дрожать…

Товары, товарищи (большие товары), товарки (товары женского пола)…

Tovari… «Твари, твари!», – повторяет он, задыхаясь, серея, неуклюже, мешком оседая на шахматный ламинат…

Лами - нат…

Мина тла…тля…

Просрали страну.
Такую страну, епт!

Прекрасную нашу родину.

Ее предки веками завоевывали. Пядь за пядью. Петр, Екатерина, Иван Васильевич.

Да и Ленин со Сталиным.

А мы просрали, нет нам прощения.

За ничто отдали, за батон колбасы.

Каждый камень здесь русской кровью полит!

Какое право имели предатели, расхитители — отдавать то, что не вами заработано?

Не вы собирали - не вам и разбазаривать.

Ответь, народ!

Красивой жизни захотел?

Получай, прокладки женские, глютамин натрия.

Чего тебе элита, не хватало? Замков в Швейцарии?

Только если ты элита худого государства — не элита ты, а никто.

Тебя, интеллигенция, чем очаровал чародей? Свободой?

На, получай. У метро сигаретами торгуй.

Да еще и обманули нас друзья из НАТО.

Западные пертнеры, епт.

Ничего при расчете не дали.

Наоборот, с нас же последнее взяли.

Обмишурили.

Кинули.

Вот что, друзья зарубежные.

Тутошняя коммуна Вадсе - да это ж наше Васино.

А Вардзе - Варзугино.

Забыли уже?

Тело коммуниста К., павшего в неравной борьбе с классовым врагом, отправили на родину самолетом, за счет, понятно, принимающей стороны, в гигиеническом спецгробу, обложенное со всех сторон кусками нетающего льда (как скоропортящаяся семга, рыба красная).

А я считаю, не зря он жизнь отдал.

Остался собой.

Не предал ни себя, ни идею.

Могли бы без особого шума  похоронить на старом кладбище коммуны Лыбдым, где одинаково обихожены муниципалитетом одинаковые аккуратные (на крышки ноутбуков похожие) надгробия русских, воевавших в гражданскую – и красных, и белых.

Только на могилах у белых написано: «Он погиб за свободу», а на могилах у красных: «Он отдал жизнь за свои убеждения».

И что лучше, только боги знают.

Смерть, как вино, бывает красная и белая.

И она приходит к тебе с двумя чашами. 

Надо выбрать, за что умирать – за белое или за красное.

И вот только тогда узнаешь, красный или белый ты был.

Достаточно ли помыслы твои белы, достаточно ли капилляры красны.

Белым был - красным стал, кровь обагрила.

Красным был - белым стал, смерть побелила.

Загадка Кая разрешима, но требует вечности для своего решения. В этом смысле она равнозначна другим вечным пазлам – в чем смысл жизни, что такое любовь, есть ли бог, какова суть конечная цель мироздания.

У слова «смерть» нет полной анаграммы, разве только: месть р.

Но что такое р.? Кто  этот Р., чьё отмщение смертельно для нас?

Божество ли – Рама, Рагнхильд, Ра?

Птица Рарог? Кровожадная Рысь? Риндзин, повелитель драконов? 

Смерть человека – это его месть человеку.

Смерть мира – это его месть миру.

Кто вы, господин Рок?

Многим, впрочем, довольно анаграмм неполных, например: «есть» и «мерс».

Есть (желательно, каждый день) плюс мерс.

Ну, еще – сметь. Опять таки: сметь р.

Что – сметь? Радоваться? Решать? Рыскать и резвиться?

Вот именно – рыскать и резвиться.

И, чтоб при этом есть (желательно, каждый день).

Плюс мерс.



                Крошечки-матрешечки


Некто Полуэктов (лицо, как начищенный сапог: туповатое и сияет) на заре перестройки, стоя у обочины шоссе в Сер-Варангере, торгует ложками-матрешками.

Плиз, мэм! Фор ё плежер, сэр!

Поумнев, начинает торговать уже девочками (брачное агентство «Замуж за викинга») причем, в силу привычки, тоже называет их матрешками, матренами (в ноябре шесть матрен сосватал, маловато, но на суши-баклуши пока хватает).

Однажды темной ночью, в отеле, в Киркенесе он не может уснуть.

Слышит какое-то жужжание, улавливает в нем отдельные слова, как бы разговор двух женщин.

Смысла не разобрать: то ли жена на пару со свекровью пилят мужа, то ли ссорятся любовницы, поделившие любовника надвое; может быть, это радио в соседней комнате, какая-нибудь дамская психодрама.

«Просто Мария» какая-нибудь, рыдает, бисова дочь.

Изаура какая-нибудь, звериная, воет, Ихтиозавра.

Соседи телевизор выключить забыли.

Но, скорее всего, просто комар зудит (здесь комары преогромнейшие, вертолеты, а не комары).

Кошмарики, на воздушном шарике.

Несколько раз Полуэктов встает, зажигает свет и подробно обследует номер (под кроватью? за унитазом?) Ничего.

Жужжание не смолкает – интонации все жальче, все плаксивее.

Вдруг он понимает, что это жалуются матрешки у него в чемодане (остались нереализованные с прежних времен, и он всегда берет несколько штук с собой в Норвегию, в качестве подношений нужным людям).

Наша национальная игрушечка: десять баб в одной, ха-ха.

Намек счастливому жениху – а кто твоя невеста? Что у нее, ха-ха, внутри? Ты видишь первую. А каковы остальные девять – тоже узнаешь, не горюй, в свое время.

Полуэктов встает, накидывает пальто, прячась, хрен его знает, от кого, выходит из номера, выбрасывает «рашен сувенирс» в мусорный контейнер во дворе отеля.

Дома, в Архангельске казнит всех оставшихся матрешек разными способами: разбивает молотком, топит, жжет. Как, оказывается, он ненавидел их все эти годы!

Геноцид помогает, никакого больше джуджания по ночам (таков триумф – о, глория! – победа человеческого духа и воли над окружающим нас с четырех сторон океаном безумия).

Но кошмар, как возвратный тиф, повторяется: пугающий в ночи то ли писк, то ли звон, то ли бабий плач.

Лежа в своей евро-койке, за много километров от Киркенеса (киркой его в нос!), Полуэктов догадывается, что у него съехала-таки крыша, что его самого клюнул-таки в темечко жареный (но живой) петух, и ему становится легче.

Он почти счастлив: война с превосходящими силами неизвестного противника выморила его; теперь, наконец, можно с чистой совестью идти сдаваться в областной психодиспансер.

Надо бы, все-таки, встать, посмотреть: может, все же,  это ночное бредовое радио бормочет, но сил уж нет, и радиоприемника в доме не имеется.

Да и самого дома, в сущности, тоже нет (разве это дом, где вечно бормотание в шкафу? плач в углах?).

И того, кто в этом доме живет, с философской точки зрения, вы же понимаете, нет.

Нету меня, нету, уйдите, не стучите, адресат выбыл, человек вышел из себя и не вернулся.

Нетути здеся ни – ко – во-о-о!

Крупным планом: в углу грязноватой спальни стонет, плачет попавшаяся в паутину муха вульгарис.


В разных точках земного шара, молодые и пожилые, красавицы и не очень, и просто страшненькие, позлащенные или не позлащенные тельцом  – с темной водой в глазах, они бросаются к туристам, заслышав русские слова:

– Вы наши?? А из какого города?? Ну, как там в России??!

Дурочки-матрешечки.

Крошечки-Хаврошечки.

Мухи-цокотухи в подвенечных крылышках.

Вдруг какой-то старичок-паучок нашу муху в уголок поволок…




                Четыре гюрзы


Юшкин, челнок по призванию (Харон ля петит) не собирается бросать свое занятие, хотя времена пришли уже не те – в России на норвежский ширпотреб никого не уцепишь, магазины завалены по пояс тем же самым и дешевле (все эти версачи и прады, один черт, сверсачены в Китае, праданы в Стамбуле), а в Норвегии Россия вообще больше не в моде.

Юшкин переходит на сугубо индивидуальные заказы, исполняя прихоти оригиналов: марки, пластинки, блесны-мормышки, модели самолетов и корабликов... Каждый тирхен имеет свой плезирхен. У каждой зверушки свои погремушки, на том и стоим.

Достать, к примеру, шинель советского пехотинца времен II мировой для престарелого херра.

У него что-то личное связано с этим – может, какой-то рюсски зольдат в 43-м,  укутал его, ребенка, выводя их с матерью из заброшенной шахты гитлеровского лагеря под Киркенесом…

...А может, его мать изнасиловали на солдатской шинели, и он всю жизнь мечтал это серое сукно, не торопясь, порезать на мелкие, мелкие кусочки финским ножом.

С наркотой Иннокентий Юшкин, паче чаяния, никогда не связывался, это принципиально, ну разве что пару раз перевез героин в презервативе, за нитку привязанном к коренному зубу и проглоченном, но такая маза себе дороже (от 7-ми до 15-ти по российским законам, а по международным – бессрочное; откинешь копыта, коли порвется нитка).

И достанешь за ниточку из пищевода, мотая ее на палец, маленького лупоглазого крокодильчика (крокодил дешевле героина).

И он тяпнет тебя за палец острыми зубками.

Крокодайл коко дайдл ю.

Наконец, некий фармацевт из Тромсе (с бо-ольшим приветом дяденька, чего стоит только один фрак его, зеленый, со стеклярусной чешуей) просит Ю. доставить ему бешено-ядовитую каракумскую гюрзу, за очень хорошие деньги (его аптека самая старая в городе, в ней когда-то покупал аспирин сам Фритьоф Нансен…)

Ничего не поделаешь, придется отправляться в серпентарий.

Вставив, куда надо, суппозиторий.

От геморроя.

Путем постановки иллюзионов, старика Хоттабыча и Кио достойных, Ю. добывает через казахстанских коллег и их китайских коллег (членов международного братства исполнителей желаний, комми-штукарей) – четырех невыразимо отвратных, жгуче ядовитых змеюк.

Гадюки эдакие.

Гюрза, если кто не знал, это самая что ни на есть, гадюка.

Левантская гадючья змея, крупнейший представитель семейства гадюковых.

Полупустынная, всеядная,  головопопая, яйцекладущая.

Яйцеклад у ей типа как у мужчины.

Сверху выкрашена в цвет лежалого шоколада, расписная, в желто-серую шашечку. Брюшко светлое, с темными родимыми пятнышками. Кожица вся в щитках (Юшкин изучал спецлитературу) от 126 до 182-х бронированных щитков на теле. Головка малюсенькая, плоская, ромбиком. Глаза выпученные, морда плаксивая,  жало длинное, раздвоенное, но не страшно то жало.

Не жало это вовсе, а язычок.

Весь яд у гадюки не в языке, а в передних двух зубах.

Совершает внезапные броски на длину своего роста, в сторону вероятного противника.

Своим сильным мускулистым телом.

Сложившись тройным зетом.

Впрыскивает за раз 50 единиц яда.

Без спецлечения вероятен летальный исход.

Чтоб не бросилась, надо ухватить ее рогатиной за шею (не сломать позвонок!) и прижать к земле.

Она на тебя шипит, а ты ее рогатиной, рогатиной.

На зиму гюрзы собираются по 12 штук, сплетаются клубком и спят в яме, в сухих предгорьях, каменистых ущельях, фисташковых редколесьях, пустынных оазисах, а также в подвалах жилых домов на окраинах городов. А летом  сексуально-братский клубок змей расползается. Каждая особь предпочитает свой охотничий участок.


Кормовая база для гюрз представлена в виде крыс, пищух, песчанок, полевок и мыши домашней, а равно, в виде зарянок, овсянок, иволог, трясогузок и гомо-сапиенс. В сумерках и первой половине ночи охотятся оне.

Воробышка охватывают плотно, как перчатка.

На мышку натягиваются чулком.

Гюрзы, поселившиеся на виноградниках, сосут перезрелые гроздья, пьянеют, гуляют, танцуют, дерутся. Не дай вам бог нарваться на их пьяную компанию.

Любовь гадючья - с апреля до июня.

Откладка яиц до конца августа.

1 сентября конец каникул.

В кладке может содержаться до 43 яиц с заметно развитыми зародышами, одетыми в тонкую кожистую оболочку.

Сорок три гадины. Сорок три подлюги.

Вылупившиеся змееныши у их тоже злыя.

Только из яйца – и айда кусаться.

Юшкиным куплены три  взрослых половозрелых особи, двухметровых (выше его собственного роста), по три кило весом.

Полупустынные, головобрюхие.

Цвета шоколада «Кара-Кум».

И одна гюрза-подросток, полтора метра, молодушка, редкой окраски, фиолетовая. Как чернила из школьного детства.

Уй-юй-Юшкин.

Следуя строго инструкциям гуру, тайского коллеги (калеки без ног и рук – змеюки закусали, пришлось ампутировать),  Юшкин усыпляет пресмыкающихся эфиром.

Затем  приматывает их скотчем к икрам, под брюками, по две с каждой стороны.

Сидя за рулем, в пробке перед КПП: икры чешутся зверски, будут пролежни.

В портфеле двузубая вилка, украденная в  Каракумском серпентарии.

В случае чего, на два ядовитых змеиных зуба у меня свои два есть.

За шею ее, гадину, (не за хвост!), за желтый загривок, и давить, давить.

Эх, Юшкин! Ух, Кеша!

Юш твою уж!

Чудище – вместо ног у него четыре змеи, а в заднем проходе десять граммов абсолютного счастья (заодно уж).

Помирать, так не даром.

Все для норвежской зверушки, захотевшей новую игрушку.

Гюрзы, может, уже околели, от передозы – значит, денежки тю-тю; а если он недокапал им эфира, твари могут проснуться и ужалить, тогда кирдык; к тому же, таможенник  имеет полное право попросить его задрать штанину…

Ничего, там для блезиру сверху еще медицинская лангетка наложена.

Подозрительными взглядами и рентгеном не просвечивается.

Поскользнулся, упал очнулся - в гипсе. Национальная классика.

Чьорт побьери.


Эх, люди, человеки!  Змеи кольчатые, крокодилы вы мои!

Ничего мне от вас не надо.

Ничего, кроме любви и денег.

Завести бы катапульту: пушку, стреляющую человеками (профит: 1000%) – сел на ядро в России, а приземлился за кордоном…

Седалище, сударь, поджарится.

Барон Мюнхаузен потребует дивиденды, за кражу золотого словечка, законный его правообладатель.

Придется воспользоваться вторым классическим рецептом барона: самому вытаскивать себя за волосы из болота, из засосавшей безнадёги.

Из безденежья, граждане!

…А ведь тот гад-то, в зеленом фраке тоже, поди, ищет у себя в фармации рецепт вечной юности.

Доить будет змеюк.

Сыворотку гнать для вялой своей старческой крови.

Мазь варить для оплывшего, дурно пахнущего стариковского тела.

Кольд-крем сбивать-наяривать для пожухшей морды лица.

Иначе на кой ему эти четыре гюрзы.            




                Оптика бессмертия


Каждый месяц на Умыкание молодой луны герр Варан затворяется в своем зеркальном шкафу, величиной  с гостиную в стандартной шведской квартире, и переодевается в Алех-альм (в самого себя, только настоящего).

Голубичная глина из Трясины Нерожденных Младенцев застывает панцирем  на его теле.

Хлещась прутом, герр Варан заставляет себя выпрыгнуть из своей старой, зеленоватой, с тухлым болотным запахом шкуры.

Сам себе и ящерица и маг, дрессирующий ее.


Тело становится гладким, нежным, как у новорожденного младенчика, и по этому идеальному фону Варан наносит росписи ежиной иглой.

Он использует самые лучшие краски – пыльцу живородящей бабочки, жженый акулий мозжечок, растертый на героическом поте чухонского бога войны и югорскую лазурь – сок фиолетовой мамуры.

А рисует он на собственной коже любовь: Анжелину Джоли в объятиях Гагарина, Николь Кидман, совокупляющуюся с Берлускони-Казановой (и здесь ему не хватает мускуса южных змей).

Потом он полощет рот растворенными в муравьином спирту щупальцами осьминога, чтобы зубы приобрели морской перламутровый блеск, а на ногти рук и ног накладывает слюдяные нана-пластинки.

Походку из-за которых Алех-альм получила свое имя, означающее «крыло», потому что все взгляды летят вслед за ней, когда она идет по земле, Варан подделать не в силах.

Он всего лишь ящерица, отхлестанная хлыстом мага, всего лишь вывернутый наизнанку чулок, и может лишь пресмыкаться.

Но на плечи себе накидывает Варан свадебное покрывало из нетающего смарт-снега.

Надевает кружевные, украденные у Алех-альм стринги, черные чулки со стрелками, полнеющий стан свой затягивает в корсет.

И увешивается рядами бус из марсианских метеоритов, которые преподнесли ему в качестве сувенира коллеги-экстрасенсы на ежегодной конференции по проблемам земноводных в университете Упсала.

В зеркалах своего чудовищного шкафа отражается герр Варан – теперь он полуженщина-полумужчина, и ящеричным хвостом своим он вздыбился, готовый для любви, с самим собой.

А кого еще любить?

Кого ж любить? Кому же верить? Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?

Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!

Предмет достойный: никого
Любезней, верно, нет его.



                Присяжные Полюса


Когда Виллем Баренц в своей ледяной гондоле, полной вип-персон, из которых я могу узнать в лицо только Ибсена.

Гамсуна.

Да еще, пожалуй, Лёнрота, Колумба Калевалы.

Нильса с гусем Мартином.

Герду и Кая.

Сашу Григорьева с Катей Татариновой.

Бородатого Трифона Печенгского.

Высоченного Ломоносова в магистерской шапочке с кисточками.

Когда герр Виллем, вечный мореход, проплывает по вечному космическому океану, он достает свой морской капитанский бинокль и видит внизу: вращающийся зеркально-голубой шар, с вальсирующей вокруг него безумной луной, на темени шара –  раздираемый лютыми ветрами флажок.

А немного к югу от полюса: снежное поле, домик с горящими в окнах семисвечиями.

Дети, играющие во дворе.

Рукавичка кого-то из них, потерянную на снегу – вязанная из грубой овечьей шерсти, обледенелая.

Оптика бессмертия.

Чуть поднимешь бинокль: лазурь, седобородый Демиург, сидящий на облаке.

Чуть опустишь: ледяной кубик с двадцатью четырьмя гранями.

Салонная пти жу, крестословица, головоломка для неленивых и любопытных.

Бессмертные трижды бросают кубик.

И выпадает суду из двенадцати присяжных Полюса три комбинации:

Карамазиада (дикое слово-то какое!).

Лестница, Ведущая в Небо.

Принц Юниверс.

         
                Карамзиада


Что ни говори, а лучше Федора Михайловича никто не писал и не пишет.

И не напишет.

Достоевцы и достоевицы всех стран любят посещать простую русскую избу финского писателя Т. , почитающего русского писателя Д.

Так проникся человек Достоевским, что в православие перешел и сан принял.

Вот что делает с человеком бессмертная литература.

Великие тексты, они разъедают читателя изнутри, меняют состав крови, мозг облучают.

Гены от них мутируют, планеты сходят с орбит, доски судьбы переписываются.

Конечно, с фэйсбуком и скайпом изба.

С посудомойкой и климатиком.

С божьим судом и судомойкой, с моральным климатом и климаксом судомойки.

С велотренажером, старым верным конягой, который когда-нибудь довезет-таки своего хозяина в православный рай.

Такой вот лупинарий имени Федора Михайловича. Совмещенный с православным храмом. И с бизнес-джетом.

Smart-centrum «Достоевский» такой.

Юниверс-изба братьев Карамазовых.

И, дельта, как вы думали, выше, чем в среднем по форексу.

Идеи бесплатные, но услуги согласно прейскуранту.

Духовные сокровища – самовывозом.

Поп (пастырь овец православных) Т. венчает в своей гэлэкси-часовне «Преображения-transfiguration Господня» афро-американскую королеву панк-рока (Чикаго) с поваром из суши-ресторана (Шанхай), по старообрядческому  канону XVII века. Невеста сияет, мать жениха прослезилась, голубиная чета двух голубеньких (проездом из Парижа на достоевский конгресс в СПб) взирает с белой завистью на счастье бисексуалов.

Утешая, один ласково называет другого своей Аглаей и красавицей-Дунечкой.

И, подмигнув, - инфернальницей.

Все же надо признать, что жизнь писателя Т. не дотягивает по убедительности до текстов писателя Д.

Чего-то Т. не хватает – звонкой небной твердости, что ли.




                Грушенька-этуаль


Однажды в доме Т. появляется юная, бледненькая и интересненькая актриска из Вологды, в которой Т. угодно видеть эманацию Грушеньки.

С узким «мучительным» следком ноги и пухленьким мизинчиком, в одном изгибе которого больше женственности, чем в годовой подшивке «Плэйбоя».

Грушеньку-то паровой каток переехал, острят завистники.

В том смысле, что она не полненькая, «лакомый кусочек», как в тексте у классика, а высокая и худая.

Такая смарт-Грушенька. С бестелесной, по лекалам от-кутюр выкроенной статью фотомодели.

С манерами европейской топ-этуаль.

Но с придурью бессмертной, эксклюзив-вологодской.

Старо-русской.
 
По-настоящему-то ее звали Вера.

В детстве: Верка.

Вера Анатольевна Ветрова.

Это уж после школы она паспорт переделала, фамилию-имечко поменяла, на Аграфену Светлову.

А что, круто.

Не просто из Вологды, гды-гды-гды, а из деревушки под Вологдой.

Из самой, что ни на есть, глубинки.

Глухомани. Тьмутаракани. Обрыдани.

Дочка продавщицы сельпо и местного алкаша, Тольки Ветрова, скоро сгинувшего.

Не то рванул он на Лену, в Бодайбо, золото добывать, не то отправился, по бытовой статье, в Коми, не то просто, в конец скопытился.

Коли уехал, то далеко, не найти никак.

А коли умер, то в канаве. Рухнул в нее однажды и не поднялся, подавился рвотой,  отошел и истлел до косточек, на глухой обочине жизни — так, что смерти этой никто и не заметил. И в бумагах государственных не зарегистрировал.

Да и мать, Ветрова Зина (по прозвищу Зина-резина, уж больно долго обслуживала покупателей за прилавком), тоже вскоре из жизни Вериной исчезла — села, по итогам областной ревизии, за растрату.

Когда ее арестованную, по деревне вели, в воронок усаживали — плакала, кричала: «Рубля чужого в жись не взяла! Невиновна я!»

Может, и невиновна. Может и не взяла.

Да что уж теперь.

Приговор, конвой, лагерь.

Из заключения всего одно письмо написала: мол, не так плохо тут. Барак теплый, кормят сытно, подруги понимающие. Верунчику, дочечке, привет.


Срок мать отбыла, но в деревню, к Верунчику не вернулась.

Нашла, по слухам, мужика себе, за Полярным Кругом, и зажила с ним заново.

Вера на нее не обиделась.  У каждого жизнь одна.  И своя жизнь каждому ближе, чем чужая.

Искать мамочку, как мамонтенок из мультика, не стала.

Пусть себе живет, как может.

Рассудила, что коли не нужна ей, так и не судьба.

Насильно мил не будешь.

Разбитые годы по осколочкам не сложишь.

А одной, без любви — даже и свободнее.

Налегке идти сподручней.

В детдом не пошла, не захотела.


Трижды за ней приезжала комиссия из районо, но несовершеннолетней Ветровой В. А., подлежащей оформлению, не нашла.

Не в розыск же всероссийский ее объявлять.

Девочка умела прятаться.

Жила она у теток и бабушек, двоюродных, троюродных и так далее, коими полна была деревня – все родственники.

Переходила из избы в избу.

Вроде, приживется. Но...

Чуть что не так:

- Ухожу я от вас! Злые вы!

И – за порог.

От тети Любы к тете Наде, от тети Нади к бабке Софье, от бабки Софьи к прабабке Марье, потом к двоюродной бабушке Гюзель Мухаммедовне, троюродной тете Эсфирь Абрамовне, четвероюродной сестре Саманте Джоновне (имелась и такая).

Так, в семи избах и выросла.

Верусик, Верунчик, симпампончик эдакий.

Годов с четырнадцати сирота,
Но с розовою ямочкой у рта.

На тощенькой шубейке с рыбным мехом.
С уездным лихом,
Но с небесным
Смехом!
Пошло все прахом!

Тетки особо ее не обижали.

Но и не баловали, ни-ни.

Не такое время было, чтоб детей баловать.

Конфетки-бараночки — по праздникам.

Ходила в обносках, что после двоюродных и троюродных сестер оставались.

Недорого обходилась.

Говорят, Господь дает приемыша — дает и на приемыша.

Сколь ни мало даст — хватит.

С обувкой, вот — всегда горе. Не подходили Вере чужие туфли: ступня маленькая, пятка узкая. Зимой валенки, в демисезон кеды «Спартак». На жару — шлепки-вьетнамки.

После смерти бабы Алевтины, достался ей в наследство сундук хороший, кованый, со всяким хламом: шторы плюшевые, молью траченый платок драдедамовый, бюстгальтер-три пуговки, а на на дне оказалось платье свадебное, крепдешиновое, до полу, три волана на юбке и кружевная фата.

Так она, в ту пору пятнадцатилетняя, платье то на себя натянула (впору пришлось), фату, как палантин, на плечи накинула. Сундук кованный соседке продала. На вырученные рублишки купила себе первые в жизни туфли на шпильках. И в таком виде по селу гуляла.

Что по селу! По областной столице Вологде.

Вот, по мосткам, в пыли следочки лодочек
Плывут, балетной стайкою лебедочек,
И ужасом ужаленный, как вор,
Исподтишка, ей вслед взирает двор.

И в бабушкином, до полу, шифоне
(О, зависть всех соседских Тонь и Мань!)
Она, подобная струе шампани,
Перечеркнет, и вспенит глухомань.

И многие тогда в нее влюблялись. Не только местные мужики, но и девчонки, и бабы, и старики, и ребята малые.

Когда ж неслись в лазурь под ней качели –
От страсти все едва не околели.
Шифон вздымался по ветру колом,
А вслед за ним весь город, соколом!

Бегали за ней, шпионили, злословили, интриговали.

Завидовали.

Ревновали.

Ненавидели, обожали.

А вечерами все, кто актерке люб,
Кому она мила, приходят в клуб.

Всем весям окружающим известна,
Она Джульетт играет и Гертруд.
О, с потолка посыплется известка,
Когда ей аплодировать начнут!

Провинцию талантом озарила!

Удар зарина!

Полюбила дева тиятр, непростой любовью.

Из самодеятельности сельской пробилась аж в областной Дворец культуры имени Кирова.

Дает же Бог людям такое счастье.

Изобразит тебе, на сцене, кого ни придется — хоть зверя, хоть птицу, хоть чудо-юдо.

Хоть тебе небесное созданье, ангела во плоти, хоть сатану,  оторву последнюю.
 
Ей все равно, кем притворяться.

И спасет, и предаст, и плюнет, и поцелует, и убьет, и воскресит.

Где она лжет, а где не лжет? Не понять.

Надо, так надо. Обращусь во что угодно. С нашим удовольствием.

На сто ролей ее широкой натуры хватало.

Сто лиц в лице.

Всякую диковинку уразуметь могла и через себя пропустить.

Всяким счастьем утешалась.

Всякое лихо правой рукой через левое плечо перекидывала.

Особая натура!

Талант!

От кого унаследовала актерство – неизвестно.

Но в России, в основном, только так и бывает: чудо из ниоткуда.

Безумная, кто же спорит.

Но не без ума.

Зацепилась за самодеятельность.

Пробилась.

Сперва в народный театр "Факел экстаза".
 
Потом на Баренц-фестиваль.

А там и в Ультима-Туле.

Не растерялась, короче, за границу подалась.

Продалась.

И правильно.

А что оставалось?

Ультиматульцы, раз увидев, обратно в  ее не отпустили.

Признали за свою.

Тут ей самое место, талантищу!

Она же несравненная актриса!
И покорит хоть Ниццу, хоть Париж!

О, стоит ей на сцене воцариться –
Овация! О, высший пилотаж!

(Ах, Ницца, Ницца,
Нам только снится.
Париж, Париж –
Заедешь-угоришь!)

Не Казанов уездных идеал,
Ах нет, она, представьте, этуаль!




                Карамба

На ежегодном всемирном ультиматульском шоу художественной самодеятельности, ставят «Братья Карамазовы».

Местный классик («наш заполярный Федор Михайлович», как его называет пресса) Т. перевоплощается в Карамазова-папашу.

Грушеньку играет игривая вологжанка.

А в роли Мити  – К., талант и неудачник, западник и либераст.

Гоготом критиков сотрясенный.

Ужасом ужаленный – полной сиволапостью родного медвежьего угла.

Неизбывно униженный и перманентно оскорбленный.

Всеми и вся вокруг, но особенно папой-Карамазовым, попом от литературы.

Старый сыч лапу наложил на все гранты и премии, издательства и журналы, комиссии и подкомиссии, фестивали и конкурсы, стихи и прозу, комедии и трагедии, лед и пламень, баб и бабки.

Представьте только себе, куда ты не пойдешь, где не сунешься – там уж он сидит.

В своих валенках и рясе, с пудовым крестищем на груди, сыч бородатый.

Всюду он начальник, от него всё – ну всё вааще! – зависит: дадут тебе денег или не дадут, напечатают – не напечатают, поставят – не поставят.

Жрать кинут тебе, или не кинут!

А сколько слов-то господских, блаародных извергается на всех этих его достоевских конференциях-монференциях, культур-мультур-презентациях: Ах, Духовность! Ах, Нравственность! Милосердие! Сострадание! Чистота, Доброта, Поэзия! Душа, душа, душа!

А на деле сидит, как кот на троне, как сыч в дупле, хитрый дядя и сосет из всех сисек. И некуда уж больше податься: выживает, вымораживает, выедает.

К. приходит в голову убить Т. – Карамазова-отца.

Во время спектакля.

Как бы невзначай.

Увлекшись (бессмертная классика!) сценическим  действием.

Придушить этого православнутого извращенца, сладострастника идейного.

И сладкую Грушеньку спасти от падения.

Садануть «папаше» по башке медным пестиком, и все дела.

А я был в образе.

Не рассчитал точку приложения сил.

Русская, знаете ли, правда, берет за сердце.

Противиться силы не достает – великое, все ж-таки, произведение.

Не тварь я дрожащая, и право имею!

(Это убийство – самое талантливое, что К. мог сделать в литературе).

Детективчик начинался неплохой.

И вот, где-то в тундре за Полярным Кругом, в сенном сарае, на вечер превращенном в театр…

Где-то в поле возле Рованиеми ставят по-фински «Братьев Карамазовых» горячие финские  парни.

Публика все та же – ультиматульцы: любовники муз, жокеи Пегаса, богема.

А также гости из России:

Челнок Юшкин,

Дистрибьютор Полуэктов,

Приглашенный лектор коммунист К.,

Киллер на отдыхе С. с женой Анжеликой и дочкой Лялькой.

Все друг с другом более-менее знакомы.

Царство у нас маленькое, не разгуляешься.

Примелькаешься быстро.

Киллер С.  сдавал  профессору К. зачет по политологии.

Анжелика покупала у челнока Юшкина сумку и сапоги производства Швеция (но флаг на этикетке финский). В павильоне, как помнится, «Лучшие товары Европы» на Мурманском вещевом рынке ( а напротив палатка «Лучшие товары мира»).

Полуэктов с Юшкиным одно время имели даже общую фирму «Абибас».Но она разорилась.

Сидя в зале-сарае на сдвинутых садовых скамейках и пластмассовых стульях – скучают.

Нету жизни в сценическом действии. И взять ее неоткуда.

Не братья Карамазовы, а просто нету мазы им.

Такая карма.

Гримом перемазанные, и с утра невмазанные.

Митенька хоть, надо отдать ему должное, бойко по сцене скакал (компенсируя полное отсутствие внутреннего движения в персонаже).

Козликом скакал, туда-сюда, туда-сюда: переживать, растить зерно не умеет, в Щуках-Щепках не обучался, вот и носится.

Злоупотребляет перемещением физическим. Не вглубь себя устремился, а в ширь окружающего пространства. В заданных  масштабах малой сцены.

То в зал бежал, крича зрителям, что Господь сотворил одни тайны, загадал одни загадки, и ничего в этой Юниверс понять невозможно.

То прочь отступал, воя воем про красоту ту самую, что все и всех спасет.

Вяло все равно.

Нету труппы. Сплошные трупы.

А в общем, очень трогательно. Плакать хочется.

Наивно так.

Без затей.

Ну, замутили бы они что-нибудь «современное», постмодерн без границ. С целью переплюнуть Дерриду и Сорокина ( в чем провинциализм, как он есть, собственно, и заключается).

Заставили бы всех братьев Черномазовых совокупляться онлайн друг с другом и с папенькой-сладострастником, а Грушеньку — помочиться на сцену в первом выходе, а во втором — уделать резиновым членом Елизавету Смердящую. Что, лучше было б, что ли.


 
               
                Карамболь


Грушенька, конечно, как есть, баба и истеричка.

То есть, вдоль и поперек и впереди себя на три шага баба и истеричка.

Это бы ничего, актриски, они все с истерикой, нельзя им без этого.

Выставляются на показ, тем и живут.

Смотрите все, как я страдаю.

Я не такая, я иная.

До чего же я лучше всех!

Другие рядом со мной – жалкая подделка, а я – эксклюзив! Диамант! Этуаль!

Да все на свете актеры такие: бабы и истерички.

Суть профессии – змея, вставшая на хвост.

Гюрза перед зеркалом.

Хвалите меня, браните меня, только не забывайте моего имени.

Эксгибиционизм, граждане, он самый.

Но зачем она вырядилась в какой-то подрясник с декольте «по самое не могу», да еще, как боевая подруга дальнобойщиков, в чулки кружевные.

Это они так себе представляют русскую красавицу: в рясе и в ажурных чулочках, блин (и личико как блин).

Русалка в ряске – та же, в сущности, Розина из Россини. Тогда бы уж лучше вовсе разделась, даешь эксгибиционизм в натуре.

Верьте — Верди.

И сплясала бы камаринского. Ламбаду вприсядку, по-русски. В Соборе Парижской Божьей Матери. Не в родном Удыдае, не в шведской Упсале (упс! а-ля!), а в Святом Сердце на острове Сите.

Славы мировой хочешь? Приди, и возьми

Что такое слава мы хорошо теперь понимаем. Видали: раздеться и сбацать что-нибудь на алтаре, и чем корявей спляшешь, тем ты народу ближе.

Так тебя поймут скорей.

Попы почти что в коме, а ты –  в Коми, в женском бараке.

И все эмоции хороши, кроме фиолетовой.

Все статьи реклама, кроме некролога.

Хвалите меня, браните меня, только не забывайте мое имя.

Травите меня, люди, гнобите, пугайте мною детей – это всемирная глория, она  самая, и есть.

Грушке везет, она живая. Этого у ей не отымешь.

Но остальные-то баренц-артисты, они,  граждане, и вовсе деревянные! Чурки неошкуренные.

Иван с Алешей – те просто вот, встали столбами, и стояли, как в землю врытые.

Публики боятся, в ступор впали.

Трясутся внутренне и в зал смотрят с параличом в глазах.

Публика – чудище обло, озорно, стозевно и лаяй.

Вот лай-то ее и всего страшней: смех ее собачий.  Посмеют, осмеют, тяпнут за ногу. Оборжут и сожрут.

Жрители.

Публика, она разве оценит истинное искусство.

Ей же подавай балаган. Ей же пошлость подавай.

Трясется самодеятельность и воет со страху. Чисто, волки, только жалобней.

Но, коли Бог не дал таланта, что тут попишешь. Тут уж усердствуй, не усердствуй, бейся головой об стену, не бейся, хоть наизнанку вывернись, хоть крокодила съешь, все едино.

Проскочат попусту все твои "образы", развеются в прах.

Мимо.

Такие вот ужасы.

Народный театр бывшего колхозного клуба села Кошкодранцы (со щелями в полу и осыпающимся на головы потолком) – и тот, всяко, лучше бы справился. Чего-нибудь поприличней изобразил бы.

А бывший Дворец бывшей культуры имени бывшего С. М. Кирова города Кировска  – тот вообще всех этих шведов на раз забьет.

Коммунисту К., с пионерских лет возлюбившему русскую классику, скушно.

Челноку Юшкину, тонкому знатоку и ценителю прекрасного, скушно.

Сутенеру Полуэктову, рафинированному эстету, утонченной страдающей душе (хули-юли!) скушно и горько.

Нравится только убийце С. 

Он сидит в первом ряду, среди этого бредового, провалившегося (уже ясно) спектакля среди всей этой бездарной, никому не удавшейся жизни, как настоящая Смерть, без грима и декораций.

И наслаждается своей эстетической безупречностью.

Вот если б самом деле умер папаша Карамазов, он же писатель Т., от профессионального киллерского выстрела – в зале скучающих бы не осталось. А что искусство!

Искусство все - неправда.

Вранье. Фэйк. Фальшак.

Не было никогда на свете никакой Грушеньки, Аграфены Светловой ангела и цыпленочка.

И братьев Карамазовых не было.

Чтоб понять это, незачем было филологический фак кончать.

Достаточно застрелить кого-нибудь.

Верке Ветровой нравится С.

Стоя за кулисами, она сквозь дырочку в заднике, смотрит на него.

Стильно бритый, худой, в потертых черных джинсах и черной майке с надписью «Just do it», с оттопыренными ушами, с очень большими, равнодушными глазами. Он как ночная птица среди дневных птиц. На сову похож, на гламурную полусонную сову, которая только что вылетела из закрытого, запретного для простых смертных ночного клуба.

Только немного слишком часто крутит шеей.

И жену его,  энжел фэйс, с маленькой  дочкой на коленях видит Грушенька, и чувствует ревность.

…На астральную страшную сову из русских сказок он похож, которая летит по ночному небу, вращая головой на все стороны света.

И все-то видит на земле, и все примечает, и ницшего не забывает.

С глазами, полными равнодушного горя.

Старенький Карамазов-отец – то ли пьяный по сцене бродил, то ли не в себе.

Все на что-то натыкался, обо что-то спотыкался.

И не классика текст, а собственную песнь пел. Дескать, женщинам всегда было нужно от него только его роскошное тело, но никому не нужна была его утонченная страдающая душа.

И что его, раба Божия, возлюбила на небесах икона Богоматерь Казанская, и ждет с нетерпением, когда ж он на седьмое небо к ней в объятия навеки переселится. Побойся Бога, дядя.

Бога-то ты, дяденька, побойся. Кто ты такой, на самом деле? Что, у Богородицы почище женихов не найдется?

Нет, заклинило человека, претензии к миру перечисляет: и к Ангеле Меркель, и к Троцкому, и к Бараку Обаме, и к Путину, и к Христу.

К Фройду Зигмунду, к нему особенно.

Маркс с Горбачевым вообще в мусорном бачке.

Длинно так говорит, мучается человек, но не кончит никак.

Реально всем даже легче станет, когда его порешат, наконец, пестиком от ступки. Ждут – не дождутся.

Но когда Митя берет в руки медный пестик – настоящий какой-то запах смерти, сладковатый, непереносимый, и жужжание мух какое-то особо-противное вторгаются в сарай-театр.

И сам зал этот смешной, с летающей в воздухе соломинной трухой, и публика на садовых скамейках и пластмассовых креслах по 5 финских марок штука, и даже овцы в соседнем сарае –  все почуяли что-то невыдуманное, какую-то правду. Тишина.

Все замерло.

А ну, в самом деле, убьет!

Это какая-то карамазиада!

Маразмиада.

Богу нужны мы, как публика.

Но и нам, как всякой публике, нужен «бог из машины».




                Карамбесие

Т., сообразивший, что был на волосок от гибели (аж, пошатнулся, бедняга, на сцене, от страха-то смертного, единственный достоверный эпизод в роли) решает, что это его Богородица спасла.

Не позволила.

Не дала Приснодева-владычица опуститься медному пестику от ступки на темечко, пролиться крови невинной.

Самое смешное, но Т., вероятно, и вправду, отец К. У них там, в богеме этой гиперборейской, все со всеми в постели кувыркались.

Скамейки-то хоть и сдвинутые, да К., все-таки, не сдвинутый.

К., хоть и писатель, и социальщик на пособии, а все же, хороший мальчик, из добропорядочной семьи, в приличной школе обучавшийся.

Ну, не богоносец он, не великий инквизитор, не убивец-Раскольников.

Пороху не хватило.

Ну, или совести в избыток.

Ну (главное слово).

Трудно, говорят, избавиться от пороков – а куда ж ты от своей хорошести денешься? Вот тебе последний достоевский вопрос.

Скучные спектакли ты даешь, жизнь.

Смерть-то покруче тебя продюсер.

Амор перде, увяли помидоры.

Деньги обратно!

А деньжонок-то спонсорских ушло – немеряно.

Карамболь!

Дьявол всегда заставит скучающих бездельников заняться чем-нибудь эдаким художественным.

Впрочем, чем водку пить да ширяться, пусть они лучше в спектаклях играют (картинки рисуют, книжки пишут). Таково резюме культур-комиссии из областного центра, ввиду общей гуманистичности вывода единогласно принятое и запротоколированное, что, собственно, и требовалось.

В следующий раз, натурально, Чехова ставить будут, «Чайку».

А там, глядишь, и на Фауста замахнутся. Шекспира нашего Вильяма потревожат в его горбу.

Нет, уж лучше б они водку пили и травку, черт уж с ними, курили.

А Грушенька, замысел злодейский, отцеубийский, узнав – хохотала, хохотала, как чудное дитя.

Грушеньке, единственной из них всех, до таланта чуть-чуть не хватает. Еще бы немножко, и все сошлось бы в одной точке, той самой. Но в искусстве «чуть-чуть», это самое страшное.

Чуть-чуть огромное значение имеет, огромнейшее, в нем звезды и планеты, в нем миры роятся, оно и есть та грань, что живое от мертвого отделяет.

Между бездарью и талантом пропасть, а между талантом и гением разница в один волосок.

Кажется, вот-вот, капельку еще подождать, секундочку какую-то помучиться, и…

Но большинство этой черточки так за всю жизнь и не переступят.

Чем больше Грушенька выделывается, с национальной склонностью к садомазохизму, тем сильней привязывает к себе Т., алчущего преображения через страдание.

Проезжая как-то раз мимо охотничьего магазина, Т., внезапно, по наитию, решает купить ружье…

С бесшумными и невесомыми почти пульками, так называемыми «пробками» точечного поражения…

Что такое любовь? Какой-нибудь амфито-феромон, эндокрино-кокаин, мета-серотонин.

Eternity-фермент. Продлеватель вкуса forever.


Писатель К. убил писателя Т.

Как писателя.

А потом самого себя.

Как писатель писателя.

А перед смертью, корчась в агонии, оба одновременно, из одного ружья, двумя пальцами нажав на крючок, выстрелили в Грушеньку.

Плохо кончилось – все умерли.

Нет, в последний момент выручил снайпер по найму С.

Просто встал со своего кресла пластмассового в караван-сарае, вышел на сцену и сказал:

- Ну, ептыптырь! Юж твою уж, творческие личности! Ну, куда вы, хули-юли, суетесь? Убивать тут умею я. А вы, екарный бабай, мушку с целью совместить не состоянии.

Ручки дрожат, глазки дергаются. Куда вам.

Так что, доверьтесь пофессионалам.

Визитные карточки в холле оставил на столике.

Обращайтесь.

Ты песик, заходи к волку. Если чо.



               
                Лестница, ведущая в небо

Безработный из Альты, сорокапятилетний Леннарт, решает, во искупление всех пакостей судьбы, вступить в проект «Сакральное сокровище России».

Он приезжает в Мурманск, где учится на курсах менеджеров новой эпохи (в бессмертном жанре «От чистильщика сапог до миллионера»), сочиняет, в числе других адептов, проекты – самый сакральный (что это, черт возьми, значит?) будет профинансирован.

Он всюду таскает за собой восьмилетнюю дочку (у девочки легкое ментальное расстройство, боится лошадей и крупных собак; родители недавно развелись; в школе ей трудно).

Леннарт очень старается, измышляя все новые бизнес-планы (непостижимая Россия, много лет закрытая, совсем недавно подпустившая к себе, пугает его и дразнит, как некий дракон).

Развод с работой и брачное увольнение.

Если б не эта тошнота, от ощущения, что ты кандидат на выкидыш.

Неизвестно, каким органом это чуешь, но безошибочно, и поделать ничего не можешь, как зародыш, мама которого собралась на аборт.

Сам себе мерзок.

И окружающие тоже это ловят, слету. Как будто запах от тебя исходит особый.

Раньше Россия была драконом, который пугал, притягивал.

Раньше тут было меньше свободы, а теперь больше, чем у нас.

Да, у нас то же рабство, только поаккуратнее.

Если б не напряженные вечно бровки дочки, от которых он сам слегка перенапрягся, Л. не выдумал бы своей fansy-up (как он ее про себя называет), в голову не пришло бы.

В fansy-up, однако, что-то есть.

Ближе узнав так называемый бизнес пост-экономической эпохи, Л. уже понимает, что коммерческий успех того или иного предприятия зависит не от ума его создателя, не от его жадности, не от звериного чутья, и не от везения даже, а дьявол его знает, от чего. И у глупости на свободном рынке шансов ничуть не меньше, чем у самого что ни на есть здравого смысла.

Четыре сочинения, вполне конкурентоспособные, отклонены, пятое, оригинальное, ни на что не похожее, как истинное произведение искусства, со стилем своим-собственным, внезапно принято высокой комиссией.

Проект, конечно, параноический.

Даже клинический. Лечение медикаментозное. Госпитализация показана.

Но именно на него повелись малопонятные простым смертным инвесторы. Клюнули золотые рыбки.

Отвергнутые конкуренты со злобой называют его «Вавилонской башней»,  «Пирамидой Хеопса» (хер!опс!)  и «Членом Стоячим». Такова зависть человеческая.

Ницшего!

Пусть будет Вавилонская башня с садами Семирамиды по бокам, в пирамиду Хеопса вписанная. Китайской стеной окаймленная!

И против члена стоячего Леннарт тоже ничего не имеет. Завидуйте!

Лестница, Ведущая в Небо.

Вековая мечта человечества.

На каждой ступеньке, в чем вся дельта, величайшие мировые бренды: Гомер, там, Сократ, Пол Маккартни.

Сенека, Рафаэль, Сорос, Гете, академик Сахаров.

Пастер, Р.Р.Толкиен, Бетховен, Майкл Джексон.

Кант, опять же, Анжела Мекиль.

Ну, Гугл, там, «Норильский никель». Труссарди-Версаче. Ньютон еще, Коперник. Хейнц и Мориц. Джоан Роулинг. От русских Достоевский («Преступление и наказание» Леннарт читал – понравилось).

Батуринский «Тазик-плюс». Матрешка.

Ну, Макдональдс с Пепси-колой, куда от них денешься.

И Амундсен, конечно, «Volvo», «Skania».

Ибсен, седуксен, Астрид Линдгрен.

Финансы-то скандинавские. Финский нож и шведский стол (все включено).

Что еще шведское? Ах, да, шведская семья. И шведские спички.

А от Норвегии – драккар, драконий кар, а в нем Тур Хейердал, тур его драл.

По этой лестнице подымешься – типа того что, университет кончил.

Много кто, конечно, захочет проплатить рекламу. Но мы не каждого и возьмем. Не с каждого. Тогда каждый захочет.

Забрезжил финал девяноста процентов голливудских триллеров, предмет вожделений, венец превыше всех наград – кейс, плотно набитый радужными на свет купюрами.

Чумудан денюх, как говорят русские. 

Сколько раз, проснувшись утром, думал: мне бы их полную наволочку. А лучше пододеяльник.

После шокового и шоколадного финала, в состоянии как бы легкого опьянения и с шоко-барокко во рту Л., стоя на автобусной остановке, наблюдает, как несколько русских (немолодые мужчины) в азарте гоняют по тротуару штиблетами пробку от пива, забивают каблуками голы, в просвет меж двух грязных мусорных урн.

Леннарт почти готов присоединиться к футболистам.

И даже вприсядку сплясать.

Но кто-то мешает ему: бывшая, неизбывная жена со ртом, широким, вроде щели почтового ящика (как она рычала на суде: Lose-e-er!)?

Нет. Пусть теперь рычит с той же ненавистью: Wine-e-er!

Покопавшись в себе, он определяет причину боли (не исчезающую, словно радужный след от солнечного ожога на сетчатке глаза) –  дочка, её плач прошлой ночью, ломкий, дрожащий голосок: «В нашем классе все дружат с кем-нибудь, только не со мной».

Everyone prefers another person. Каждый предпочитает кого-либо другого. Только не меня, не меня, не меня.

Возлюбленная.

Дочь моя, невеста моя, жена моя. Моё все.

Я твой отец, твой супруг, твое дитя!

Не люби никого, возлюбленная! Никого кроме меня!

Не стоят они того, люди.


Как сказал бы писатель Т., мерзлая рукавица детских обид кружится вечно над землей, словно малая планета, по раз и навсегда заданной орбите.

Как тот топор из бессмертной прозы Федора Михайловича.

Не плачь, my baby, не грусти, my sweet.

Есть разлом меж людьми, любыми людьми, каждый заперт сам в себе и не может стать другим.

Но мы с тобой, Я и Ты, срастемся в одно существо.

Ты дочь мне, возлюбленная, сестра и жена.

Я отец тебе, любовник, брат, и муж.

Мы сольемся в вечном соитии всеми своими лейкоцитами и эритроцитами, всеми "да" и "нет", всеми "можно" и "нельзя", яйцеклетками и сперматозоидами, протонами и электронами, генами и спиральками ДНК.

Мы никогда не почувствуем одиночества, ни ты, ни я.

Не станет вовсе этих «я» и «ты».

В болезни и здравии, в счастье и горе, богатстве и бедности.

За морем и за стеной.

Всегда и сейчас.

Покуда смерть не разлучит нас.



                Виктория значит победа
               

Два карманных монстра, чуть зазеваешься, и выползут, лохматенькие, с нагловатыми, но жалкими  рожицами – Ачуметь и Чоужтам.

Судовой повар О., находясь в порту Вадсе (где встал на долгосрочный ремонт его малый рыболовецкий траулер), обследует городок на предмет возможностей к обогащению.

Чоужтам.

Кок начинает с классики жанра: предлагает аборигенам вынесенные под полой с корабля бутылки водки и советского (?) шампанского.

Чай, не вдова с клюкой, то бишь, смерть, то бишь, Veuve Clicquot – кликни в Гугле.

Пьяных судьба хранит: ничего не толкнув, и сам с горя выхлестав весь запас (бизнес по-русски: украсть машину водки, водку продать, а деньги пропить), О. натыкается, тепленький, на автомобильную свалку.

«Под покровом ночной темноты», как пишут в полицейских протоколах, волочет оттуда на себе выброшенные зажравшимися норвегами, но еще вполне годные к употреблению покрышки жигулевского размера.

Трижды его останавливает полиция, по-шведски любезно заставляя вернуть награбленное, но он не сдается, и все тащит и тащит на борт черные лысые баранки.

Ачуметь.

Складывает их штабелями в трюме (капитану преподносятся за молчание сто долларов, вырученные от прошлых водкопродаж).

Прихватывает со свалки еще несколько устаревшего фасона и поцарапанных, но гожих пылесосов и фенов, а также поношенные кроссовки (европейский адидас) и фотографию королевского семейства Швеции в красивой рамочке.

Эпоха первоначального накопления, так сказать. Собственность (предупреждали же нас товарищи Маркс и Энгельс) есть кража.
Чоужтам.

Уже в море, на пути в Мурманск, О. разглядывает фото королевской семьи, которое повесил на стенку в каюте, и помаленьку влюбляется в старшую принцессу, наследницу трона Викторию. Ачуметь.

Девушка внешне чем-то напоминает О. его первую любовь, Татьяну из Беломорска, тоже на мордочку симпатичную. Но что Танька против Вики – официантка (и как ее ни одень, как ни прибамбась – все официантка, офьсянка).

А Виктория – настоящая леди, это сразу видно. Чоужтам.

Так в жизни О. наступает викторианская эпоха.

На судне ничего не утаишь.

Товарищи по экипажу высмеивают любовь кока (ну, сам подумай, кто ты, и кто она!)

Пылесосы воют, кофеварки плюются, фены ржут.

Высмеянный, он с яростью стыда, пробившегося от самого нутра, решает начать новую жизнь: поступить в институт, двинуть собственный бизнес, заделаться богачом и большим воротилой, миллионером и олигархом, чоужтам, чоужтам.

Мир это Вики-педия! Царство моей принцессы Вики.

Прощай, кокнутый кок О., ко-ко! Здравствуй, новая личность!

Он вытаскивает из трюма покрышки и сталкивает их за борт – они плывут за траулером, как черные венки, возложенные на  воду – похороны прошлой жизни. Ачуметь, ачуметь, ачуметь.

– И Виктория меня еще полюбит!

Виктория – означает победа.

Может, как напевают нам сладкоголосые Сирины позитивного мышления, «мечта мечт» кока О. непременно исполнится, нужно лишь не отступаться, не оставлять и не прерывать мечтаний, питать их собою щедро и полнокровно, надо мечтать свою мечту, перемечтать и вымечтать ее – и вот ты уже принц-консорт королевства Норвегия.

Исключительно силой духа всего достиг, медитацией и аффирмациями.

А ведь мальчишка из простой семьи, грыз черствые сухари, бегал в школу по сугробам, с братом на двоих одни валенки, кулинарный техникум, чтоб подальше от начальства, поближе к харчам, - и свалить в море поваром.

Кок с коком. Как у попугая Коко.

Надо верить, вера горами движет. Визуализация – обязательно, каждое утро на восходе Солнца – представляешь себя норвежским принцем, в пурпуре, в горностаевой мантии, в короне, с принцессой под руку.

И в дыхательную гимнастику по у-шу – по уши погрузиться.

Взяли в руки рейки, начинаем рейке.

Блаватская, бла-бла-бла.

Или рерихнуться.

Можно еще мухоморами толчеными натереться, тоже очень помогает.

Аффирмации, день и ночь, день и ночь, день и ночь.

И никакой животной пищи.

Будет так, как Я хочу, будет так, как Я велю, будет так, как Я приказываю.

Мысль материальна, мысль материальна, мысль материальна.

Я Принц, Я Маг, Я Бог.

Не червь и не раб, а царь и бог.

Бог – Я!

И кокаин, спросите вы – нет, куда там. Это дорого.

Портвешок «Агдам» для тебя, Адам, в портовой закусочной «Эдем».

Ачуметь и Чоужтам, обнявшись, танцуют танго на палубе.

А потом, в укромном уголке, сливаются в экстазе.

В экстазе сливаться надо не на идейной почве, а на комфортном ортопедическом матрасе «Tэдди».

Что за чудо от них родится? 

Имя чуду: Чо уж чуметь-та.

Жить-та недолго осталось.

В городах и поселках, ПГТ и ЗАТО жить вы будете плохо, но недолго зато.

Никогда не сомневайся в себе, это предательство, Иудин грех.

И никогда, никогда не говори о себе плохо.

А только: Аз есмь Начало и Конец, Альфа и Омега, Первый и Последний.

Аз есмь Абсолют, Тетраграмматон, Первотолчок, Зиждитель и Ревнитель, Всеблаг и Всемогущ, в таком вот духе.

Ты сам себе двигатель бессмертия.


                Господин Смерть


Не ведающий страха  С. покупал у Кешки Юшкина крокодил и экстракт сушеных мухоморов.

Оперу Жене Жердьеву регулярно, как положено, приносил что положено.

С коком О. учился в одном классе.

И каждый из них был сам себе враг.

Каждый, в сущности, только тем и занимался, что убивал себя.

Но С. был еще и Смертью.

Вот в чем разница.

   
                Как я это делаю


Всем интересно, как именно я это делаю.

Зашиваюсь в волчью шкуру, вот как.

В свежесодранную, сизо-седую шкуру волчью, суровыми нитками зашиваюсь.

И отрастают у меня клыки, как два молодых месяца.

И горят глаза мои веселые, кусачие глаза, цвета кипящего морошкового варенья.

Я иду по лесу, красивый мачо, брутальный брюнет с автоматом-пулеметом, заряженным последнего поколения, невесомыми почти, и бесшумными пулями, так  называемыми «пробками» точеного поражения.

И чую, как все затаилось вокруг, только стучат мелкие сердечки и дрожат хвостики.

Верхним чутьем, я вынюхиваю – на земле, под землей и по-над землей – того, кто мне нужен.

Он забился в свою норку, берложку или гнездышко, и думает так спастись от меня.

Но я вытащу его из норки, выволоку из берложки, выцарапаю из дупла.

- Ах ты зверь-зверина, ты скажи свое имя!
Ты не смерть ли моя, ты не съешь ли меня?

- Я смерть твоя, я съем тебя!
Я ведь волчинька, я ведь серенький!

И мне все равно, кого есть.

Я совмещаю в прицеле голову жертвы с мушкой.

И нажимаю на спусковой крючок.

И, кинушись жертве на загривок, перегрызаю яремную вену.

И выедаю из груди маленькое смешное сердце.

               
               
                Ляпки-дью


Полуостров Кольский, как известно, скользкий.

От льда.

От слез.

Показательно «гуляющее» ударение во всех этих страшных биографиях – он подался на северА, в МурмАнск, заработать на сЕмью.

Этапы долгие, срока огромные.

Дикие, грозные, горько-соленые на вкус слова.

Страшные-то какие слова: Игарка, Индигирка. Таймыр, Уйгур.

Уй-ю-юй-гур!

               Хитрый мыс Цып-Наволок –
               Цап тебя, и в наволок!

               А вот это Воркута –
               Вору тридцать три кута.

               Магадан мой, Магадан –
               Неужели, магом дан?

               В искры, как цыгарку,
               Раскурю Игарку!

Язык сломаешь: Сык-тыв-кар. Ни один закаленный в боях пост-модернист, пофигист-затейник, нарочно не сочинит. Народу видней, т. е. слышней, народ произносит: Сытыкар, и он прав.

Сыт ты? Карр!

Не трухай, Турухан!

Не каркай, Каргаполь!

А за границей у варягов и того хлеще:

Упсала. Упс! А-ла! – цирк.

Кандалакша со звоном кандальным.

Каргополь – град карги, Яги.

Норильск с каторжными норами, каторжными нормами, с бедными мышками-норушками.

Крутая Дресва. Дресва, да еще крутая!

А еще круче Ёдома – едучая, несъедобная; зато своя, домашняя.

Дома и солома едома.

Йод – жжет, а все равно без него никак.

Кашкаранцы, Кошкодранцы, нам насыпьте каши в ранцы!

Накидайте кошек в ранцы!

Мы не рвань, не дрянь, не дрань!

Вытегра с вывернутыми наизнанку тиграми.

Соловарака с раком на горе.  С солирующим, вальсирующим на горе раком.

Вставшим раком дураком. Соло.

А как вам вот это вот: Ляпки-дью?

Есть, есть такой населенный пункт, не верите, наберите в поисковиках.

И кто-то живет там: родился, крестился, женился.

И всю жизнь пишет в анкетах, место рождения: ПГТ Ляпки-дью Попигайского района.

Проснувшись поутру, с большого бодуна и выглянув в окно, воскликнешь ты:

– Ёптуптур! Да это Удудай!

А товарищ (или неведомо кто) тебе отвечает, хриплым с утра басом (или подсаженным меццо-сопрано):

–Усоохни! Это Попигай.

Эх ты, Чума, Чумандра!

Дырдыгирка, Дыр-дыра!

Для вас это Диканька дикости, чум чумной.

А для кого-то милый уголок, лирическая глухомань, отеческая гармонь, тантрическая тьмутаракань, нежнейшее место на свете.

Лыбдын, Лыбдын, Ляпки-дью!

Населенный пункт Упь-Ю.

Ууу, как пью!


               
 
                Реки российского севера (рапсодия в стиле чум)


В «Письмовнике» найдешь, а после бредишь.
По сноске, в примечаниях, смотри,
Курсивом, мелким шрифтом: Нерюнгри –
Река в Угре.

И вот еще: Юламп,
Впадающий в Урюп.

А может, ляп?
Ведь больше сих двоих нигде не встретишь.

Урюп, на карте мировой шуруп.
Такого не покажет ваш Ютуб.

Бормочешь… Имена другие – ветошь,
А эти не забудешь, хоть умри:
            
Аврора Бореалис, Русь, Юламп,
Харон, Гиперборея, Нрюнгри...
            
Юламп, ухаб, языковой ухряб,

О, краеведческое попурри!
            
И ласку чувствуешь мохнатых лап.


Имена северных рек, пронзившие мне сердце!

Вслушайтесь в это! Ну, хоть раз!

Какая фонетика:

Юль-Емель,
Катя-Ель,
Нёба, Юба, Ягинчель!

Лун-Лун-Кузобью!

Мангазея, Уу-бью!

Ляпси-дрябси, Лягуша!

Дуньдуша, о Дунь-душа!
Дунь, и полетит душа.

Мозерика, Максара!
Анзерика, Анзера!

Унзи-Мунзи, Лыханью.
Лыбдын, Лыбдын, Ляпки-дью.

Это же рапсодия: Реки Русского Севера!

Птичье пение, соловьиные коленца!

Это же соль с сахаром!

Дикое, жаркое, косматое счастье!

Это же любовь и убийство!               

Ыхва!
            


                Три закона Гипербореи

Помоги нам, Господи, поверить в эгалите, а в либерте-то мы как-нибудь и сами поверим.

Либерте, она есть на свете.

А вот эгалите нету.

Все мы разные, и равенства никакого не может быть меж нами.

Но черным и белым, розовым и голубым, зеленым и красным  – всем должно всего хватать, и никаких предпочтений никому, и чтоб никто не чах без внимания.

Верь! Бойся! Проси!

Да-да, взамен малахольной блатной морали, этих понятий времен раннего палеолита, этих колонн сталинского баракко – пришло естественное, как глоток чистой ледяной воды в жару, право человека иметь желания.

Но красные все равно недовольны розовыми, зеленые – желтыми,  коричневые – голубыми, и все – всеми, и радуга все никак не зажжется.

Не выстроен мост до звезд.

Не прогуляться по нему нежному Манилову, под руку с задушевным другом.

Чтоб наградил их Государь за дружбу - орденом!

Несмотря на ресторанный ажур, журнальный гламур и распродажный тужур, тут, на высоких широтах, в богатых северных странах самый высокий процент самоубийств.

Лямура не хватает социальным лемурам?

Чего вам надо, люди, каких бананов из райского сада, какой амброзии, какого нектара, рожна, ляда?

Четверга в пятницу, марта в декабре, цветочка аленького, тридевятого царства, изумрудного города.

«Да» и «нет» нам нужно, в одном флаконе.

Первый закон Гипербореи: всем всегда не хватает всего.

Второй закон Гипербореи: некоторым иногда особенно не хватает чего-то исключительного.

И третий закон Гипербореи: если ты Никто, Ничто и звать тебя Никак, то тебе не надо Ницшего.

Самое надежное.



                Черный чемодан


За моим окном всегда идет снег – в апреле, августе, ноябре, феврале.

Месяца только называются по-разному, а так они совершенно одинаковые: серо-крапчатые, бледно-сиреневые в мелкую звездочку.

Мой главный враг – плохая погода, бессмертное чудище, неуничтожимый монстр.

Нечто круглое, безглазое, безносое, но живое и злое – катится по горам-долам, по лесам-болотам, по городам-весям, имя ему – Околоноля.

Со всем на свете можно бороться (я и борюсь), а с Околоноля невозможно. Хоть лбом стену прошиби, хоть крокодила съешь.

Его, облого со всех сторон, никак не подденешь, ни за что не ухватишь. Прикатится, откуда ни возьмись и заслонит собою солнце.

Оскалится гектопаскалями, обрушится тебе на плечи, на спину «миллиметрами ртутного столба».

И льет на голову холодную воду, все те же неоскудевающие «осадки в виде мокрого снега и дождя», на бедную твою квадратную голову.

И суда на него нет, на облого, озорного и стозевного, Околоноля.

И лаяй.

Нет на него высших инстанций, то есть нету вааще, претензии не принимаются, жалобы рвутся, без рассмотрения.

Перед прочтением сжечь.

И разразилась гроза над Варангер-фьордом.

И летал в тучах, крича по-бакланьи, толстый и страшный герр Варан.

Отзвездопадить чАйку и выпить на кухне, сам с собой, чайкУ.

Молния.

Невесомая, как душа, в пачке, с розовым зонтом, она выделывает антраша над восхищенным горизонтом.

Открой зонт и сифон, оставь надежду и закрой поддувало (в этом порядке).

Зонт тут вообще всегда надо носить с собой, но он выворачивается наизнанку от ветра, спицы топорщатся дикобразовыми иголками.

Вот так и я.

Ослабли крепления, поломались заклепки и шелка мои провисли уныло.

И никому уж больше я не парасоль.

Съел меня снег. Высосала зима. Извела подколодная змея, ночь полярная.

Эх, север, север!

Одна большая тюрьма.

Зона томящихся душ.

Тундра: трудно (кто срифмовал?)

                Нарьянмар мой, Нарьянмар –
                Нету Марьи, много нар.

                Жила на Югоре я,
                Там хлебнула горя я.

                Приезжаю в Баренцбург,
                А начальник – бурк да бурк.

                В искры, как цыгарку,
                Раскурю Игарку!

Все мы тут зэки, вечные поселенцы (которые думают, что временные), и всё хотим, да не можем совершить побег, огражденные от вольного мира какой-то невидимой решеткой, тюремным запором, царской заставой.

Всю жизнь сидим на чемоданах.

Этапы долгие…Срока огромные…

Кожей чертовой обитый чемодан.
Попадешься, и не выйдешь, не проси.

Фонари навстречу выставят посты,
Но не сдастся черный полюс, Чингисхан.

А в порту суда рыдают, как цари,
Рыбы-луны надувают пузыри.

Ночь схватила, посадила нас в мешок,
Отпечатав на сетчатке свой ожог.

Чтобы сделались нежнее лебедей,
Поцелуями наполнили эфир,

Чтоб рассудок, неподкупный конвоир,
Никогда не пересек Гиперборей.

В прошлой жизни ты процентщицу убил.
Из пучины персияночку не спас.

Иль, обманут черным жемчугом судьбин,
Сжег в раскольничьем костре иконостас.

Ах, полярной кармы черный чемодан,
Он за наши прегрешенья чертом дан.

Злые хлыстики украденных секунд –
День и ночь они морскую зыбь секут.

Ах, поедем мы в Игарку, в Магадан,
Выпьем, сбацаем чечетку по зыбям,

Привезем оттуда денюх чумудан,
Пустим золото по съеденным зубам.

Что ж, отчаливай! Отчаянна вода
В шрамиках незамерзающих обид.

А за Полюсом открыты ворота
Тех широт, где сердце больше не болит.

 
 
   
                Мурманск


Идешь по Мурманску мимо Пяти Углов, мимо фарцовщиков в подворотне, мимо Почтамта, мимо киоска «24 часа», с малиновым агдамом, фиолетовой хванчкарой, с бледно-зеленым, лунным, русалочьим шадорне…

Фэйковыми, увы.

Мурманск обманчив.

Может, и вовсе нету его.

Он тебе кажется.

Город-призрак, как бывают призраки-корабли.

В валенке у черта стремно.
Хор сирен выводит томно:

Всех – обуем! Всех – обставим!
Всех – причешем! Всем – труба!

Кто бредет ко мне во мраке?
Полубаки, хвост собаки –

Баба ли? Али-Баба?


Но свет спасает.

Хотя бы один фонарь.

Один светофор.

Одно окно в ночи.

Он есть, Мурманск!

В сумерках нутро лавчонки
Заблистало, как смарагд.
Электрической расческе
Поздний покупатель рад.

А троллейбусы, как бесы,
Тролли верткие, хитры.
И вальсируют над бездной
В кринолинах фонари.

Под крылом Дворца культуры
Весь чугунный, будь здоров,
Киров, вставши на котурны,
Проклинает брокеров.

Хорошо, что по ночам в Мурманске так светло.

Иначе – как пережить ощущение, что ты застрял на темной макушке планеты?

Где-то под темечком у нее, в мозжечке.

Там, где человеку находиться не положено.

Я споткнулась, слышишь, мудрость,
На ступеньках бытия,
В долгий обморок и в Мурманск
Провалилась жизнь моя.

Только фраерской чечеткой
Проскакал по крыше свет.
Электрической расческой
Расчесал полярный бред.

Свет мне дал большую фору:
В сером сумраке мирском
Утешаюсь светофора
Изумрудным козырьком.

И не ждет душа фиаско,
Если реет высоко
Цвета знойного фетяско
На Пяти Углах – АСКО*.

* Страховая кампания (канувшая в Лету).


И лучатся искусственные солнца в порту.

И бежит  по небу строка рекламы, фиолетово-зелено-малиновая.

И светится бедное человеческое сердце отраженным светом надежды.

И сирен, и Али-Бабу, и бабу в песцовой шапке, и черта - на Пяти углах много кого можно встретить.

Бывает, резко обернешься на ходу, глянешь: бредут сквозь снегопад, обнявшись, Костя Баев и Саша Подстаницкий, два мальчика-поэта (они оба на войне погибли), и читают друг другу стихи.

Саша, он тут неподалеку жил, в  деревянном доме на Пяти Углах. Он летчиком был. В небе погиб, как Экзюпери.

А Костя пехотинец – шел на лыжах по льду, по белой сголуба равнине озера, по тонкому, искрящемуся под солнцем, слегка подсевшему апрельскому ледку.

И был  убит наповал прямым попаданием фашистского артиллерийского снаряда.

То встретится лебедчица Маша, вся в ожогах с обгорелыми до локтя руками (она разгружала в порту суда, под бомбежками).

Те самые корабли она разгружала, по три  смены подряд, в кабине своей лебедки – которые шли к нам из Британии, полярными караванами, PQ.

Улыбнется тебе лебедушка Маша с забинтованными крылышками и улетит к себе в вечный рай, подхваченная пургой.

То бронзовый Анатолий Бредов, с гранатой в правой руке, вечно занесенной над головой – сошедший с гранитного  пьедестала, промарширует, печатая шаг, по Флотскому переулку.

А то Иван Папанин пробежит начальственной рысью по улице своего имени, веселый, лысый, румяный, с потертым портфелем в одной руке и с маузером в другой.

Или пройдется на высоких каблучках по вокзальной площади капитан Орликова, в норковом манто, в парикмахерском пышном начесе, в белых перчатках, в форменной фуражке – царица, владычица морская.


Мурманск-феникс сгорел весь в войну, выжженный бомбардировками до последнего дома.

Потом возродился из пепла.

В таких городах много чего странного случается.

Привидениями такие города обеспечены.

Покуда они есть, полупрозрачные персоны, гости с того света, пока наведываются к живущим – есть и тот, сгоревший Мурманск.

А без призраков – город не стоит.

Однажды я прошлась по Пяти Углам, под снегопадом, в белом открытом платье, с букетом белых цветов в руках.

Выйдя из дому в сочельник,
Твердя стихи, как заклятье,
Я шла сквозь метельный пчельник
В белом шелковом платье.

Оставляют норд-веста
Объятья – ожог на коже.
Я шла сквозь снег, как невеста,
Я улыбалась прохожим.

Если вас в вашей комнате
Пробирает озноб,
Вспомните меня, вспомните –
Белой таволги сноп.

И почему мне кажется – не кажется, а знается! – что все тут,  и пассажиры в троллейбусе-бесе, и моряки в порту, и простуженная продавщица, и даже фарцовщики в подворотне – романтики, ранимые души.

Поэты, пусть без сборников стихов.

Жители последнего острова Мечты, Ультима-Туле.



 
               
                I belive I can fly         

Идешь по Флотскому, по Рыбному, и вот уж не идешь, а летишь.

Здесь это просто – взлететь.

Даю инструкцию.

Руки и ноги развести на четыре стороны света.

Зависнуть над перевернутым хвостатым городом, над бессонным портом,  спиралью электрических огней.

Скользнуть вниз по холодной струе.

Поболтаться в широкогорлой воронке ветра, глядя на крыши оставленного внизу жилья.

О, аметистовая, морошковая, вересковая,  какая угодно, только не черная полярная ночь!

Просторны угодья твои и распахнуты для беззаконных полетов.

Раз в отеле многоэтажном,
На двенадцатом, в баре «Акула»
В отчаяньи неэпатажном
Я окно распахнула.

И я бы шагнула в небо,
Обняв огней панораму,
Если бы ветер нервно
И зло не захлопнул раму.

И проносясь над Мурманском, над родным сталинской постройки облупившимся домом, слышишь, как кричат под караоке сидящие на крыше несытые портовые бакланы:

I belive I can fly! I belive I can fly!

Здесь на высоте твой слух шуткует, шуточки кукует.

Это в подвальном ресторане разливается под караоке полумальчик-полудевочка, селебрити Хибинских гор:

I belive I can fly! I belive I can fly!

Это голосит на всю улицу вернувшийся из рейса оттрубивший свое и законно выпивший гаражного спирта «Рояль» судовой кок О.:

I belive  I can fly! I belive I can fly! 

Ишь, как забирает. Нет, не паленый «Рояль» он употребил, подымай выше. И не шведский «Абсолют».  Чистый, медицинский спирт, водою священной реки Колы разведенный.

На чердаке бич-художник горько, как дитя, заплакал во сне, в своем сиротском гнездышке, из картонной тары и полиэтиленовых пакетов.

Проснулся, похожий на распухшего брадатого сыча, дико повел очами вокруг. Вставил в уши наушники от мобилки, пощелкал кнопками, и полилось, в аутотентичной версии чайки по имени Мэрайя Кэрри, хищной, но нежной:

I belive I can fly! I belive I can fly!

В полуподвале, 26-м отделении милиции опер Женя Жердьев, продремавший вполпьяна ночное дежурство, хватанул с утра самогона, повесил на шею бедную, еще студенческую, гитару с бантом на грифе, вышел из кабинета в коридор, пнул некстати подвернувшуюся на пути табуретку.

Забряцал по струнам: пора по бабам - пора по бабам.

Откашлялся и завел оперным тенором: I belive I can fly! I belive I can fly!  – быстренько, однако, съехав на родную ментовскую, гимн 26-го РОВД:

Веб-психиатор Дэвид Копперфильдов
Мне прописал – эх! – промискуитет,
Ой-вэй!

- Вот и весна настала. Менты запели, – говорит, сидя на панцирной койке в КПЗ, свежезадержанная на протестном митинге журналистка Авдотья Сысоева своей подруге по борьбе за честь Родины писательнице-фантастке Маргарите Рехимкуловой (печатающейся под псевдонимом виконтесса Маргарита Миллисента Редгрейв).

Но никто еще не видел ментов, летящих стаей (а хоть бы одного) в небе.

В обезьяннике РОВД-26 сидели и дистрибьютор Юшкин и промоутер Полуэктов и даже товарищ коммунист К. взятый на демонстрации против дембеспредела.

А убийца со стажем и опытом работы С. сюда  не попадал.

Клиенты на него не жалуются.

Лежат себе молча.

Эх, Жердин, уполномоченный по связям с общественностью!

Нефиговый Фигаро!

Выучился бы в консерватории, дурачина, был бы сейчас Германом, Фаустом!

Тенор-то у волка италианский.

Солист - народный артист России Евгений Жердьев.

Или даже Эжен Жердье. Париж — Вена — Милан — Сен-Тропе.

Юджин Джердье. Метрополитен-опера.

А, жердь тебе в глотку!

Все ушло на грушинские дружбы, дружеские уши у костра (объелись груш эти дырузья), антисоветские, совьет-античные рулады, «пора по бабам, пора по бабам».

Вот и  рви теперь струны.

Кусай гриф суковатой своей, костлявой гитары.

И вспоминает он душеньку-Розину в ореоле светляков у рампы, розу гармонии, и чистая слеза стекает по выбритой согласно уставу щеке.

Пожуем сперминт. Его спёр мент. Из вассального супермаркета.

 


                Такая вот хигна


Юг - это край, похожий на рай.

Что же вы все, крылатые мурманчане (кок О., челнок Ю., опер-певец Ж. и прочие), не расправите крылышки – и шасть, в страну сбывшихся желаний?

Кто вам не дает?

Кто держит?

Хигна какая-то держит.

Хигна, если кто не знает, это из сыромятной кожи упряжь оленья.

Танцовщица Алех-альм и аптекарь герр Варан – вот они, главные сторожа.

Выйти бы за город, в тундру, в темное время, перевернутое, ничейное время, в стодневную ночь.

Тихо на земле и на небе.

Все померкло вокруг, лишь одна светлая царит над ночью гора Соловарака, как усталый, но бодрствующий бог о двух ледяных головах.

И танцуя,  хохоча, по алмазной тропке, по винно-зеленому льду, по болотным иван-чаевым огонькам, по спиральному завитку сполоха – побежать!

Вознестись!

Удрать.

В финиковые рощи, в коралловые атоллы, в попугайные сады!

От черного горя! От Белого моря!


Нам, уставшим от снежка
Снится Абрикосовка.

Ты в мои печали хлынь,
Речка с именем Теплынь!

Съедем, бросив Магадан
К речке с именем Шафран.

Убежим из зим в Изюм!

Ах умчим  от тяжких дум
Мы с родной реки Угрюм -
К золотой реке Лукум!


Но вьются, мельтешат в воздухе очумелой ночи самоедские шаманы, кто верхом на крылатом олене, кто – держась за поводья воздушного змея из рыбьего пузыря, кто – сидя на пятках в шаре горного хрусталя, а кто и просто так, силою собственного духа.
   
Алех-альм и герр Варан под самым носом у тебя – кувыркаются, насмехаются. Хлещут друг друга хвостами-хлыстами.

Они в глаза тебе насыпали толченых щучьих зубов, чтоб глаза у тебя  вылезли на лоб, и проницал ты суть вещей.

Вот эти-то двое (которых всякий видел в полярную ночь) и не дают нам, простым смертным, свалить с севера, держат.

Алех-альм, царица Кольского полуострова!

Та, кто танцует на горе Соловорака, голые колени выбрасывая из-под подола, такого розового, что аж в синь отдает!

В чьих глазах голубые звери все безумие пробуждения от зимы!

Семга под острогой, выбрасывается из водяного потока в воздух.

А Алех-альм - из жизни в другую жизнь.

Увы, летучие рыбы
До берега не долетают,
Им воздуха не хватает.

И все ж, ледяные глыбы
От дыхания тают!

Танцуй, Алех-альм, чье имя означает - Синее небо.

Сияй над Мурманском!

Талисман северян, лазурь!

Алех-альм и привязала нас к северу.

Своей шаманской уздечкой. Оленьей хигной.

Заперла нас на ключ в черном чемодане.

Герр Варан, правитель Варангер-фьорда, странный господин в узорчатой, татуированной шкуре Югорской гадюки!

Тот, что сидя на своем каменном троне, ловит липким языком пролетающих мимо мечтателей, зазевавшуюся мошкару.

Накормивший северян лекарствами! От крайностей человеческой натуры.

От сумасшедших идей, от проклятой любви, от несбыточных мечт!

Но эликсира бессмертия нет в его аптеке.

Варан, ложноногая змея в зеленом фраке со стразами, с полосатым галстуком-хвостом!

Мечтами нашими насыщающий необъятную свою утробу!

Ты виноват.

Весь север подвязан оленьей уздечкой к твоим растрепанным норд-вестом волосам.

На такой, с позволения сказать, хигне, все здесь и держится.

 
               
                Анжелика и Дары Смерти


Дела у не ведающего сомнений С. идут хорошо: сам жив.

А клиент мертв.

Наоборот было бы: плохо.

Спросите у клиента, есть у него претензии к заказу.

Ничего клиент не отвечает. Висит себе, и ботами качает.

Или лежит  себе, очи смежив, ухом приникнув к кафельному полу, и слышит звуки небес, и видит неземные сны.

Клиент всегда прав. Что означает (подумаете и согласитесь), что он же всегда виноват. Вообще хороший клиент – мертвый клиент.

Частенько теперь, получив оплату за услуги, предоставленные согласно прейскуранта, С. с семьей уезжает развеяться по трассе Мурманск – Лотта – Лета – Лулео (всего-то сутки за рулем), на открытом своем щегольском мафиозном кабриолете – и  заворачивает переночевать «к Яну и Миечке».

Отдыхает человек.

Опять же, с иглы соскакивает.

По другим сведениям, тоже соскакивает, но с мушки.

В любом случае, в этой точке мира его ждет незапертая дверь, горящие свечи. Фантастический, до светлых снов наяву, кофе (скандинавское причастие) и вкусное, до нежной дрожи в языке, перечное печенье (священные облатки).

Эмоциональное отношение, экологически чистое.

Истинная сауна и натуральный ночлег в бывшей детской комнатке.

Русские по-прежнему ни бельмеса не понимают по-шведски, но, «о любви в словах не говорят!» – знают много чего о Яне и Мие.

(Анжеличка по телефону, своей матери): … Да что ты, они оба такие лапочки… Да не сердятся они! Наоборот, хоть какое, да разнообразие в жизни... Мы им вместо зомбоящика…

Да прям, богатые. Ян до сих пор вкалывает, знаешь, когда тебе лэвэ не хватает, чтоб за дом платить, да еще детям помогать надо (дети-то у них фрукты, зеленые с кампуса), будешь тут крутиться. Прикинь, коптит семгу...

Ему ее каждый день подвозят на трейлере: в пенопластовых чемоданчиках, вся аж янтарная, льдом переложена, он ее коптит, по каким-то там своим рецептам и сдает в магазин. Это в 70 лет, а  куда денешься. Дети. Мия, вот, тоже подработку нашла – сиделкой в хосписе, та еще работенка…

Зато у них полный лямур-тужур. Домик еще крепкий. Вокруг сплошное баунти: воздух, птички поют, белки прыгают… Филимон и Бавкида? Какая ты у меня образованная, мам, и почему тебе за твою образованность так мало платят?…

Да все у нас нормально…

Да никто нас убивать не собирается, кому мы нужны…

Ни от кого мы не скрываемся…

Никто на нас не охотится…

Да не убивают нас!...

Не накручивай ты!…

И мы никого!

...А плакун-трава – для того, кто хотел бы заплакать, да не может.



                Никто уже...


Социализм с человеческим лицом.

Просто лицо человеческое.

Исчезнувшее вместе с социализмом.


Никто уже не протирает тройным одеколоном головку звукоснимателя в кассетном магнитофоне.

Никто уже не склеивает ацетоном зажёванную и порванную плёнку в кассетах.

Никто уже не вырезает телепрограммы из субботней газеты и не подчёркивает в ней интересные передачи, на которые нужно успеть.

Никто уже не требует от невесты девственности в первую брачную ночь.

Никто уже не поднимает петли порвавшихся капроновых колготок.

И никто уже не дарит колготкам вторую жизнь, плетя из них коврики для прихожей.

Никто уже не преподносит на день рождения духи «Белая сирень» или «Серебряное копытце».

Никто уже не посылает палки сервелата в посылках.

Никто уже не подвешивает над рулем автомобиля рыбок-скалярий из прозрачных трубочек капельницы.

Никто уже не пишет сочинений о Данко с горящим сердцем и о глупом, не в то место ударенном пИнгвине.

Никто уже на вопрос, что у женщины под платьем, не ответит: комбинация.

Никто уже не считает, что лучшее средство от кашля — это банки или горчичники на ночь.

Никто уже не ест. Все сидят на диетах.

Никто уже не цедит чай через ситечко, как в лучших домах Лондона.

Никто уже не закапывает в песок двора секреты из стеклышек и конфетных фантиков.

Никто уже не заправляет одеяло в пододеяльник через дырку посередине.

Никто уже не стирает с последующей сушкой на веревке полиэтиленовые пакеты.

Никто уже не стремится жить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Никто уже при виде знакомого не подходит к нему незаметно сзади и не закрывает ему глаза — угадай, мол, кто.

Никто уже не чистит зубы зубной щеткой с натуральной щетиной.

Никто уже не танцует твист, чарльстон и шейк.

Никто уже никого не обожает в глубокой тайне.

Никто уже не помнит, чем отличается белый ластик от красного… А я помню: белый стирает карандаш, а красный – чернила, при том дырявя бумагу.

Никто уже не спит в алюминиевых бигудях.

Никто уже не плачет навзрыд, промокая слезы стираным и глаженым, аккуратно сложенным вчетверо носовым платком.

Никто уже не набивает зимнюю обувь старыми газетами.

Никто уже не любуется  весь отпуск матерью-природой.

Никто уже не играет в «почту» на танцевальной вечеринке.

Да и танцевальных вечеринок нет. И писем на почту никто не носит и не ждет ответа, как соловей лета.

Не пишет никто писем.

Писать никто не умеет.

И писать грамотно, как положено, как учили, и писать в горшок правильно не умеет никто.

Никто уже не коллекционирует полезные советы из отрывных календарей.

Никто уже не наклеивает переводные картинки на кафель.

Никто уже не призывает не давать поцелуя без любви.

Никто уже не ходит в фотоателье, чтобы сделать ежегодный семейный портрет.

Никто уже не рассказывает по ночам в отрядной спальне, что мама с папой делают в кровати.

Никто уже не украшает стены выжиганием или чеканкой собственного изготовления.

Никто уже не живет. Все избывают карму и утилизуют прану.

Впрочем, никто и не умирает – а выпадают по темному тоннелю в астрал.

Никто уже не вяжет банты на гриф гитары.

Никто уже не целует бездомных кошек и собак на улице.

Никто уже не скажет, что когда футболка торчит из-под свитера — что это называется "из-под пятницы суббота".

Никто уже не краснеет при слове «песец».

Никто уже не носит праздничные продуктовые заказы в сетке-авоське или в сумочке, пошитой из старого болоньевого плаща.

Никто уже не улыбается. Все обнажают зубы по-акульи, согласно вывешенным на сайтах образцам.

Никто уже не переключает телевизор с помощью плоскогубцев.

Никто уже не пришивает на край простыни номерок для прачечной.

Никто уже не ходит за сметаной со своей стеклянной банкой.

Никто уже давно не слышал свежих анекдотов про Штирлица или Василия Ивановича.

Мы хотели сто сортов колбасы, как на Западе. А теперь этой соево-картонной колбасы с глютонатом натрия нам вообще не надо.

И красных с черными кружевами бюстье из секс-шопа.

И кока-колы с макдональдсом. Ну их совсем.

Бантов на гитарах жалко.

Комбинаций жалко, голубых, розовых.

Бежевых (для приличных женщин) и черных (для женщин развратных).

И еще жаль круглого выреза на пододеяльнике, похожего на белую луну в белом северном ночном бредовом майском небе.

Шляпки фетровой с атласной лентой по тулье, лодочек на гвоздиках, одеколона «Кармен» и пудры «Лебяжий пух» – молодости жаль нам, молодости.

Вечной юности, рецепт которой (британские ученые) никак не отыщут.

Никто уже не любит. Все занимаются любовью.



                Морда страшней Карабаха


Кто бы мог предсказать, какая Пифия из Дельф, что даже опыт бреющего полета геронтократии, развитого угасания ускоряющегося издыхания…

Этих Парок Паркинсона…

Героев геморроя…

Этого Рима эпохи вторжения гуннов, этого густопсового неповторимого стиля под названием «маразм крепчал», ампира уходящей империи…

Барокко бараков.

Вампира ампиров.

Упыря упертого!

Время прощального привета великой темы, последней ее нежности, машущего лапкой олимпиадного мишки… Мишка, Мишка, где твоя улыбка?

Стопеля Байконура и штопаная байка исподнего.

Байкодром Космодур.

Сопла и лирические сопли.

Саяны, Шушенское, и санки, и сушки.

Байкальский Амур и амурный Байкал.

Ниагара Ангары.

И в бирюзовой тайге Бирюса.

Плисецк и Плисецкая – впереди планеты всей.

Великий пирс усталой подлодки, из глубины идущей домой – где ее никто уже не встретит.

Кто бы знал, что это вспомнится с ностальжи.

Но ведь вспоминается.

И стал бакс, взамен юниверс.

Свобода ведь это Одиночество. Свобода ведь это Белое Безмолвие, ледяная пустыня, край света. Свобода это Смерть. А вы еще не догадались?

Прав поэт – что пройдет, то будет мило.

Другого счастья, кроме того, что заключено в надежный ядерный чемоданчик воспоминаний, человеку, быть может, не дано.

Но девяностые с ознавуровской ностальжи почему-то не вспоминаются.

Кислотой какой-то эти гады полили эти годы, убив их аромат.

В микроволновке какой-то передержали, отбив всякий вкус.

Изъяли тонкую сущность.

Вата вареная. Клейстер, а не девяностые.

Причем, кости на клейстер пошли наши.

Куклачев какой-то, с дрессированными кошками, запряженными в тележку.

Причем, вместо кошек были мы.

Какого гайдара мы в это вляпались, чубайс тебе в глотку. И в животе бурбулис.



                Один в поле не понял


Заряженному танку в дуло не смотрят.
В чужое АО со своим уставом не лезут.
Рожденный брать, он давать никому не может.
Пока ты семь раз отмеришь, другие отрежут.

Светло, как у Малевича в том квадрате.
Гомик гомику люпус не съест.
Весело, как у Ленина в мавзолее.
Бедным подаст собес, а начальству бес.

Лучше синица в руке, чем под задницей утка.
Сутками я не сплю, с гусями тоже не сплю.
Не так страшен черт, как его малютки.
Спутник-то был на сопле, да утерли соплю.

Вам севильский цирюльник, а нам бы цивильный серюльник.
Каждой твари по паре – угрожает препод.
Мы с ней в прямом эфире, а тут ее муж идет,
Морда страшней Карабаха, крупный рогатый кот.

Мой дядя – самых честных не правил, а грабил.
Ты наш медведик, а мы, народ, твоя зайка.
Живешь, и все лайкаешь, как ездовая лайка.
И все-то кликаешь, вот и беду накликал.

Не пей из колодца, наплевать придется.
Был бы человек, а статья найдется.
Ломит солому сила: де факто, де юро, де било.
Все бабки отмыть – не хватит на Яндексе мыла.

Где совок там и мусор.
Язык доведет до киллера.
Наглость второе счастье.
С корабля, да на баб.

Получишь фэйсом об тайбл.
Солдат считают по осени.
С мэйлом рай в шалаше.
Думаноид, умерь свой хап!

Лучше колымить на Гондурасе,
чем на Колыме гондурасить,
а овцы-целки под норок бриты,
а баба с возу – и волки сыты.

Жизнь это вредная штука,
от нее умирают.
Один в поле не понял.
Друзья познаются в бидэ.

Где ты, вагон, в котором всем доверяют?
Мне отвечают дружно: в Караганде.
               


                Андерсен секонд-хэнд
               
Меж собой С. и его жена иногда называют своих шведов «Ваня с Маней». Они в курсе даже, что у «Вани» имеется заначка от «Мани» – в сенях, под грудой ящиков и коробок: початая (вечная) бутылка скотча, уровень жидкости в которой понижается с рассвета к закату, но никогда не иссякает.

А вот что Ян и Мия знают об С. и маркизе ангелов? За кого они их держат?

Похоже, за деток-приемышей (как, бывает, честная мама-собака выкармливает гепардиков).

«Янимия» – это болезнь, и заразная притом.

Прослышав о том, что к Яну приезжают русские, жители всей округи стали свозить к нему в дом вещи.

Одежда-обувь «в хорошем состоянии», потрепанные (но рабочие) кофеварки-фены-тостеры лежат, аккуратно заправленные в пластиковые пакеты, в сенях, заняв почти весь пол.

Меж ними протоптана тропинка для хозяев заготпункта.

Глянь, велотренажер, ёкающий селезенкой, заезженный, как коняга (довез-таки хозяина в гигиенический протестантский рай).

С. и Ангелица перетаскивают вещи в длинный багажник своего киллерского кабриолета (в следующий раз надо с крытым прицепом приехать) плотно утрамбовывают – не для себя, для семей нуждающихся бандитов в Мурманске.

Гумпомощь для недостаточных семейств наемных убийц, лохотронщиков, домушников и кидал.

Воющие пылесосы, охрипшие фены, стонущие холодильники – бедные служки, отвергнутые хозяевами, выброшенные на свалку, составляют античный хор, бэк-вокал нашей драмы.

Андерсен-сэконд хэнд.

Андерсен для бедных.

Сказка об изношенных финнами, шведами и норвежцами вещах, которые после смерти попали в мир иной – российский галимый сэконд-хэнд («тот свет»).

Фэнтэзи второго употребления.

Ночью они, проснувшись, рассказывают друг другу свои истории.

Я платье из белого атласа. Крошка Ирис надевала меня только раз в жизни – на выпускной бал, а я мечтало пригодиться ей еще и на ее свадьбе. 

Я комбинезон рабочего конвейера с завода Skania.

Я халатик Марианны, которая больше не страдает полиартритом, потому что умерла.

И милосердная тень Ганса-Христина Андерсена склоняется над ними.

О, этот легендарная гаражная распродажа трясущегося от смеха городка Тронхейм (рекламный бренд: тролли, восседающие на троне), в ней можно было такое найти!

Молодой мамы сапожки, на нерпичьем меху, с железными неснашиваемыми набойками.

Весенне-зеленый, весь в люрексе и стразах фрак герра Варана, аптекаря и варана.

Суконная серая (не изнашивается) шинель рюсски зольдат 43-го.

Болоньевый старенький мушкетерский плащик коммуниста К.
 
Безупречный офисный дресс-кодовский пиджак датского премьер-министра.

Собачий тулуп покорителя Арктики его высочества герцога Аббруцци (не тулуп даже, а переносимый на плечах походный чум).

Велосипедные штанишки ее величества Виктории, старшей принцессы королевской династии Норвегии.

Что такое рай? Астральный сэконд-хэнд.

Надеюсь, весенне-зеленый, с люрексом и стразами фрак герра Варана сольется  еще в объятиях с персиковым пеннокружевным пеньюаром Алех-альм, еще сохраняющем в себе весь ее душистый и женственный отпечаток.



                Аптека имени Фритьофа Нансена

В безумной столице Варангер-фьорда есть на старой узкой улочке в домике, увитым плющом, старинная аптека.

В ней еще Фритьоф Нансен покупал аспирин.

А Георгий Седов – йод, бинт и вату.

Там герр Варан в зеленом фраке со стразами продаст вам декохт, клистир, нюхательную соль.

Там стоят в витринах склянки с запечатанными гадами.

Аквариумы с дуримаровскими кусачими пьявками.

И хранятся на полках в деревянных шкатулочках толченые зубы акулы.
 
А в  изумрудно-зеленого цвета, узкогорлых склянках – мед, собранный с полярных, синих, до дикости, васильков.

А рядом – муравьиная (так называемая, навья) косточка – раздвоенная вилка змеиного позвоночника, которая остается после того, как в муравейнике гадюка обглодана наголо.

Задняя комната, тайная, вся увешана пучками сухих русских трав: тирлич-трава, одолень-трава, разрыв-трава, плакун-трава, адамова голова, волчьи пуговки, кошачье мыльце, мышиное сальце, нечуй-ветер, коровяк, ягиное помело, лешачихино вымя.

В фармации этой каждый пришелец может поменяться судьбою с другим.

Одеждой махнуться, нательными крестами, именами, паспортами, фирмами, откатами, наездами, женами и детьми, собаками и котами.

Ведьминской ступки пестик, с мертвой Жизели крестик – выбирай, что больше нравится.

Даже лицами можно поменяться, а что, перетянешь морду наново у хорошего подтяжника, и нет проблем. Было бы желание.

В другого впрыгнуть.

В шкуру его влезть.

Заснуть самим собою, а проснуться другим.

Девица Авдотья Истомина («Саамские сказки»), из любви (все, девчонки, из-за нее проклятой), зашилась в оленью шкуру оленя и стала оленицей оленьелицей.

Соединившись, притом, со своим возлюбленным скотом.

Обратный случай: легендарная же, белая важенка Кайф, возжаждав бессмертной души, зашилась в человеческую шкуру.

И вышла замуж за Ивана Демьяновича  Койкина, заслуженного чумработника совхоза «Тундра». 

Кто из них счастливее, Авдотья Истомина или Кайф, скажите, девушки.

И вот ты уже не русский бандит С., а викинг Эрик Рыжий.

Не судовой кок О., а принц Юниверс, муж наследницы трона Виктории.

Не писатель Т., а писатель Д., даже, отчасти, Ф.М.Д., мировой классик.

Не парикмахерша Раиса из Мухосранска, а русская ведьмесса онлайн.

Не чистильщик сапог, а миллионер.

Не гусь, а росомаха.

Не Путин, а Медведев.

Не Аполлон, а Диана.

Не Диана, а леди Ди…

Вот только средства для бессмертия в аптеке имени Фритьофа Нансена нет.

И еще три раза двенадцать присяжных Полюса бросали кубок.

И выпало им:

Ведьмесса.

Золушка.

Строубери-ад.


               
                Ведьмесса Раисса

Может, Раисса Чернодрябская поменялась судьбой с королевой троллей или со старухой Лоухи, или с феей Бастиндой из лиловой страны, которой нас так успешно запугивали в детские годы?

Ей-то (Раиссе, то есть) в отличие от ее клиентской базы, все фиолетово.

Одна о-очень обходительная дама пост-бальзаковского возраста (жительница пос. Черная Дрябь), купив турпутевку, приезжает впервые в жизни в Финляндию.

И потрясенная открывшимися горизонтами, решает остаться там навсегда.

Намертво, по-звериному, уцепившись за шанс.

Рая обнимает фонарь на площади маленького городка, промежуточной станции туристического маршрута: «Назад не поеду!»

Это шутка. Но у рыси всегда есть тридцать пятый кадр, чтобы свернуть за угол, перейти на рысь и раствориться в воздухе.

Гид отвернулся. Он, правда, с глазами на пятках – но и она не без того. Трехглазая.

Унесло.

Ночует Раисса на местном кладбище, в чьем-то фамильном склепе (журналисты любят такие детали).

Весь день рыскает по шопингам, лихая, с пером в берете.

А к вечеру, проголодавшись, предпринимает штурм.

Ныряет, наудачу, в первый попавшийся отель и, пользуясь русско-финским разговорником, просит портье проводить ее к директору – он же владелец заведения.

Портье, уставший к концу рабочего дня, страдающий мигренью, в нерешительности. «У вас болит голова, позвольте!» – и она, возложив ему классически длани на лоб и виски, снимает мигрень.

Левой рукой стряхивает через правое плечо.

Напевая при этом что-то из рашен фольклора: «Петушок-петушок, золотой гребешок, масляна головушка, шелкова бородушка…»

Шелкова бородушка, чувствуя внезапный подъем, соглашается препроводить русскую к боссу.

Тот тоже устал, у него, кажется, начинается грипп (щекотка в гортани, глаза слезятся, общая вялость). Раисса из Руссии, улыбаясь в 200 ватт,  плетя какую-то сложную маловразумительную, ввиду языковой недостаточности, историю, излечивает и второго, наложением рук (такой у нее дар, род цыганского гипноза).

Хоботок ее исправно высасывает нектар из встреченных на пути цветочков; но есть у нее и жало.

Босс (фамилия его ***нен) заинтригован, несколько даже очарован.

Паспорт у рюски в порядке. В общем, он согласен приютить Рысию на недельку, с трехразовым питанием в ресторане.

В счет гонорара за спецэффекты.

Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. «Хап» у дамы отработан годами тренировок: она из тех, кто выхватывал с базарного прилавка лучший кусок мяса или единственный приличный лифчик, из-под носа у страждущих в очередях времен СССР.

«Есть два царя, что правят этим миром». Сила Раисы в том, что двум царям – Любви и Голоду, она служит одновременно, как Труффальдино из мюзикла.

Косые чингисхановские глазки и вытравленная под платину грива.

В течение этой недельки Рысия смакует разные финские вкусности и дает сеансы русского сакрального массажа: 1. боссу ***нену, 2. зам. босса ***нена (его фамилия ***кенен), 3. всем желающим служащим отеля, 4. их знакомым и родственникам, 5. знакомым родственников и родственникам знакомых.

Рысия из Руссии.

Люди избавляются от боли в разных частях тела и души, молодеют, наглеют, приобретают завидный аппетит (но при том не полнеют).

Валютная ведьма, you are welcome.

Полировка крови, золотые укусы, гигиеническое отсасывание праны, кристаллизация удовольствия.

К тому времени, как ей заинтересовалась полиция, ***нен с ***кененом уже готовы хлопотать о зеленой карте для Раисы (она в свои 56 еще очень и очень, но боссы, вопреки фамилиям, не по этой части).

Raissa мигом становится местной селебрити, покоряя и обирая, лихо, как тать, беззащитный северный городок (весьма, впрочем, благоустроенный и зажиточный).

И, бросив опечаленных клиентов (даже стихи ей написали на прощанье, где рифмовались Raissa и belissa, красавица), с триумфом съезжает в Хельсинки.

Рая, открой двери рая!

Крыссавица!

«Мы еще о ней услышим»…

Фамилии тут не для смеха придуманы, вполне ординарные фэмили-нэйм, в любом телефонном справочнике  найдешь, номинум санкт одиоза, есть еще финская фамилия: ***писта.

Херр ***писта – но это уже был бы перебор.

О север, север-чародей! Иль я тобою очарован?

Сколько ж их угнездилось в сей дивной местности: чародеи-лиходеи, колдуны-болтуны, чумаки-ведьмаки, знахари экстрасенсовичи и кидалы калиостровичи.

Экстрасенсы, считающие пенсы.

Маги, слюнящие дензнаки.

Подвиньтесь, Рая из Черной Дряби пришла.

Рая из Рая, ваша судьба и рок.

Слезы похьольской чародейки – ингредиент эликсира жизни.

Но похьольские чародейки не плачут!

Потому-то и не можем мы достигнуть бессмертия, как ни бьемся.


                Таки, рецепт бессмертия


Анжелика-ангелочек, на промежуточной станции своего путешествия в рай, в тропической купальне «Сариселка», в мраморном зальце между сауной и турецкой баней, читает в глянцевом журнале, который кто-то оставил раскрытым на кушетке:

Из блога виконтессы Маргариты Миллисенты Редгрейв (перевод Авдотьи Сысоевой):

«Попробуйте в Самояди культовый напиток «Чернила летописца». Перья черного лебедя, на которых оно настояно, придают «Чернилам» пикантную терпкость – пригубив их, я немедленно ощутила всем нутром зуд сочинительства…»

Кто оставил журнал в предбаннике?

Анжеличка подозревает голую бабу, чьи части тела сюрреалистически проступали из тумана сауны. 

Только что познакомились: верткая, как ящерица, дамочка, с каким-то бешеным бергамотом, анисом, тимьяном во флакончике (для чистки чакры, как она выразилась).

Глазки косые, чингисхановские и вытравленная под платину грива. На ведьму похожа…

Она перелистывает страницу.

Сиживали мы с Алех-альм, царицей Колы, в ее лесном будуаре.

Алех-альм угощала меня шипучим вороничным  шампанским, (букву «п» в этом слове лучше опустить). От шаманского вина прорезываются крылышки на лопатках, скоро, впрочем, исчезающие. Только сперва нужно снять со своего лица маску…

Откуда она выползла, эта Маргарита-Миллисента?

Была б я виконтессой, стала б я таскаться по каким-то «лесным будуарам».

Небось, в питерской коммуналке проживает, на кухне с тараканами воюет.

Ритка Малкина, какая-нибудь. Маргоша.

«Сиживали мы с герром Вараном, королем норвежских фьордов, в его тронном зале. Пили настойку на глазных яблоках полярных леммингов, способствующую скорейшему обретению третьего глаза во лбу и забродившую сыворотку молока оленьих кентавриц, она дает регулярно употребляющему ее полное отпущение грехов, ибо душа его отмывается в тундровом молоке.

Почувствуйте разницу! Древняя мудрость против пресловутой Кока-колы!»

Ну и кто им башляет на эти коктейли?

Спирт «Рояль» рылом не вышел, а ликер «Бейлиз» от своих щедрот уж на что-нибудь покруче прольется.

Кока-колу лягнули. Русквас, что ли, проплатил?

Дальше в тексте промелькнуло нечто знакомое: «эликсир Eternity». 

Ну, да, «Eternity», он самый. Сбрось 58 килограмм за месяц, и они больше не вернутся. Убивать надо тех, кто такое пишет: ни фига ведь не похудеешь, зря только деньги выбросишь (и немалые).

То соду им пей, то уксус, то пережженый уголь грызи, то недозрелый кофе, то гриб рейши (хрип гейши), то ягоды годжи, никуда не гожие.

Все бред.

«Напиток бессмертия отыскала я, принцесса Маргарита-Миллисента Редгрейв в Полунощной Самояди. И вот, жива до сих пор».

Промоуторы и спичрайтеры  глянца, вот кто истинно бессмертные.

С сотворения мира  живут и процветают.

Долговечнее пирамид.

Анжелику зовут на массаж.

Лежа ничком на кушетке под беглыми пальцами труженика бьюти-салона, она думает о рецепте бессмертия, который Маргарита Милисента, по ходу, нашла. И что бы это могло быть?

Любовник, наверное.

Ну, или крем с экстрактом молока молодой оленицы, в удобной для вас упаковке.

А про маску, снятую с лица – это она лазерный пилинг впаривает.

Все ясно! Вечную молодость тайский массаж дает!

Ну, конечно, в предбаннике-то у массажиста...

А может, это напиток бессмертия это сочинительство – пишите, мол, дамы, дневники, и будете жить вечно.

Нет, «истинный эликсир жизни – это здоровый секс». Надо будет все-таки дочитать статейку.

Но когда она через сорок минут сеанса выходит в предбанник, журнальчика там уже нет, как нет никого ни в сауне, ни в турецкой парной.

Выпарилась и испарилась.

Кровь приливает к лицу Анжелики, свеже-отскальпированному пилингом (вот и сняли с меня маску).

Ей страшно.

Сквозь облака пара она видит перед собой… жучка, что ли, летящего зигзагами, от стенки к стенке?

Или зеленую муху?

Анжелика дю Плесси де Бельер, красавица, жена киллера С. боится смерти.

Тут не знаешь, каким богам молиться.

Жаль, не дочитала тот джурнальчик до конца.

Что-то в нем такое было про джизнь.

Про смысл любви, конечную цель мироздания, про обретение вечной гармонии.

Врешь ты все, Маргарита Миллисента Редгрейв! Никакого бессмертия нету на свете!

Не найти во всей вашей Европе никакого эликсира жизни, кроме крема-коктейля Eternity, «на чистом экологически, растительном сырье, в удобной расфасовке».

«Анжелика и Смерть». Последний роман цикла супругов Анн и Сержа де Голон (воды влили целый галлон).

И взмолилась Анжелика дю Плесси де Бельер, маркиза ангелов:

Травки родные, помогите!

Муравушки из детства, не оставьте!

Одолень-трава, разрыв-трава, сон-трава, плакун-трава, тирличь-трава!

Кроме вас у русского человека нету спасения.

Настал песец, так выбирай: либо одолей его, одоленью-травой, либо взорви все разрыв-травой, и начни все с нуля.

Либо повернись на другой бок и спи (сон-трава).

Либо тирличь на аполлоновой лире, на флажолете, на оленьей дудке, на малиновой тальянке, на бедуинской дойре.

На тощей своей, как недокормленная путана 90-х, гитаре с бантом.

А плакун-трава – она для того, кто хотел бы заплакать, да не может.




                Сольвейг

В этом ледяном кубике многие любили друг друга, но счастливы, как в раю, были только два влюбленных вертолета (и целовали облака слегка).

Может, вертолеты – это души подбитых танков? Бабочки, вылупившиеся из их бронированных коконов?

Где ты, Церетели?

Взыскую славы твоей.

Должна стоять скульптура Сольвейг во фьорде Осло!

Монументальная, как Родосский Колос, и даже выше.

Видная отовсюду.

Из Осло, из Стокгольма, из Хельсинки! Из Санкт-Ленинграда, Москва-сити и из города Гуся Хрустального.

Из Нью-Йорка, Сан-Паоло и Пекина.

Из любой точки мира!

Чтобы стояла она у причала, протягивая руки или, может, только правую руку, с горящей свечой в ней, к волнам, к швартующимся судам, к горизонту.

А может, сидела бы лирически на ступеньках, спускающихся в море.

Провожая тех, кто отбывает.

Встречая тех, кто прибывает.

Ждущая.

Добро пожаловать домой, норвежцы!

Нет, даже не норвежцы, возьмем шире – добро пожаловать, люди!

На территорию любви без измен.

Сольвейг всегда – всегда! – ждет вас.


Ну, не в Осло, так в Мурманске!

В порту, на причале!

Север – лучший в мире продлеватель вкуса.

Надежный холодильник для скоропортящихся эмоций.

Ждать – так ждать, и всю жизнь, и после жизни.

О, как больно, всем нам, женщинам и мужчинам, молодым и старым, женатым и одиноким, что мы-то не такие, как Сольвейг!

Что мы-то – не дождались.

А если к берегу Индийского океана мраморный придет Пер Гюнт, чтобы выполоскать свои пыльные сапоги в волнах!

О, тогда между ним и Сольвейг, между мужчиной и женщиной, севером и югом!

Городом и деревней, умственным и физическим трудом!

Интеллигенцией и народом!

Электоратом и властями!

Пиплом и олигархами!

Меж ними неизбежно возникнет любовный ток.

Который конгениально преобразит геополитическую ситуацию.

Земношар станет другим!

Может, кубиком, с двадцатью четырьмя гранями.

С семью миллиардами сверкающих граней.



                Герда


А в Тикси, в Игарке или в порту Ванино на причале, на мокрых каменных ступеньках пусть сидят, обнявшись Герда и Кай.

Я не была гордой,
Но я была Гердой,

И в сапогах из жасмина
Исходила полмира.

Мне любимые дороги,
Солнечные враги.

А на торосы-айсберги
Есть надежные обереги –
Две руки.

Знаю, заставит совесть
Соль есть.

Не принимают Полюсы
Нашего страха полисы.

И не скует лед
Ахеронов и Лет.

Над землею кружится
По одной из орбит
Мерзлая рукавица
Детских моих обид.

И в сумасшедшем Мурманске
На улице Полярные Зори
Еще взойдут на морском песке
Мои полярные розы.

Я не была вечной,
Но я была верной.

Все-таки, я жила,
Чтобы ушла зима.

       

                Дед-Карачун


Гуляя по саду своей усадьбы "Достоевски-брэнд-люкс" и на ступенях лестницы увидев  Грушеньку в объятиях молодого писателя К. , старый писатель Т. вдруг почувствовал себя не то, что плохо, а немного странно...

Вынужден был вернуться домой на такси, пожаловался жене на головокружение (она немедленно вызвала амбуланс), лег в постель, на простой вопрос доктора, какое сегодня число, ничего не смог ответить…

Знаешь ли ты признаки инсульта, читатель? Он же апоплексический удар. Он же дед-карачун. Он же паралик. Он же звездец.

Записывай, может быть, пригодится: если человек не в состоянии сосредоточить свой взгляд на чем-нибудь долее 30 секунд, если он не может дотронуться рукой до собственной ноги или головы, если вопрос, вроде, «кто вы? где вы живете?» вызывают у него затруднение…

Бесспорный симптом – попросите его высунуть язык.

Кривой, как бы вывихнутый, свернутый набок, фиолетового оттенка, в белесых географических пятнах язык: жеватьмочаложеватьмочаложеватьмочало.

Жуйжуйжуйжуй – жуть.

На вопросы: кто вы, что вы такое есть, где (и зачем) живете, я и сама внятно ответить затрудняюсь.

Мочало мучаю. Мыло жую.

Не говоря уж о заполнении анкет.

Не могу, не умею, боюсь.

Вывихнута биография.

В белых пятнах география.

Писатель Т. со свернутым набок языком лежит на больничной койке, по-шведски скромно-люксозной, оборудованной разными сан-прибамбасами и недешевыми мед-цацками, на честно полагающейся  каждому жителю муниципалитета коммуны Тройнхейм образцовом смертном одре.

Язык свернут набок бесповоротно.

Не в том дело, что популярный писатель этим языком лизал всю жизнь лэвэдателей и грантораспределителей – и вывихнул орудие труда.

И не в том, что он в своих произведениях завирался (лучше бы зарывался… лучше бы даже нарывался – пусть себе язык нарывает, не так это страшно, как Дед Карачун).

А в том все дело, что любовь, Грушенька, его покинула.

Сбежала она из Достоевского!

Из galaxy-центра «Достоевский» (дело жизни!), совмещенного с топ-часовней Преображения Господня.

Из юниверс-избы братьев Карамазовых.

Улизнула, как дух из тела.

Роковая инфернальница.

Добрая, в сущности, девка.

Душа России, со всеми ее противоречиями.

Со всеми, увы, неувязочками логическими.

Со всеми чудачествами и чудесами.

И незачем (нечем) теперь читать великую классику.

Та, у кого в одном мизинчике больше страсти, чем в годовой подшивке «Плейбоя».

И прихватила с собой купленное писателем Т. в «S`Mart» ружье, заряженное пулями последнего поколения, так называемыми пробками точечного поражения.

От греха подальше унесла.

Он хотел, было застрелиться.

Но ружье пропало, вместе с Грушенькой.

Разрешенное для продажи населению ружье обыкновенное киллерское.

Не висит оно больше на стене в первом действии, чтобы выстрелить в пятом действии.

И нет в Юниверсе любви, и смерти нет.

Что такое любовь?

Некий амфито-феромон, эндокрино-кокаин, мета-серотонин.

Eternity-фермент.

Продлеватель вкуса forever.

Скособоченная наша жизнь!

Перекошенная ее улыбка.

Же ву при, нос утри.

Живи, жуков жуй.

Или они тебя.


                Строубери-хелл


Земляничные поля под Тромсе.

Почетные гастарбайтеры (га! стар! – звезды), заслуженные кентавры Молдавии, Эфиопии, России, Лесото и Эстонии виртуозно вламывают (изящно горбатятся), сбирая урожай райских, пахнущих счастьем плодов, и заодно леча собственный образовавшийся за зиму авитаминоз.

Ева соблазнила Адама клубникой.

Клубничкой.

Ягода, раздавленная языком, раздавленный языковой барьер.

А как по-молдавски будет – любовь? А по-эфиопски?

Поцелуй названья не имеет, поцелуй не надпись на гробах, алой розой поцелуи веют, лепестками тая на губах.

Клубника – растение семейства розоцветных.

Клуб любителей клубнички, клубителей любнички.

Подайте нам с леди в номер клубнику и шампанское.

Может быть, эту сладкую ягодку разжует принцесса Виктория из предыдущего сюжета или золушка Наташа из предстоящего.

Земляничники устраивают праздник – костюмированный бал, где каждый обязуется познакомить товарищей с фольклором своей страны (пословицы, поговорки, прибаутки, загадки, потешки, дразнилки, частушки…)

Мы не животные!

У нас есть язык!

Импровизированная сцена в сенном сарае.

Все готовятся, изобретают наряды и головные уборы, учат стихи, гримируются, репетируют… Актерский кураж, лихорадка рампы.

Игра, игра, игра. На игру подсаживаешься, как на иглу.

На бал трое гастарбайтеров являются в почти одинаковых костюмах Божьей Коровки – оранжевые или алые плащи в черный горошек, черные бархатные береты с помпонами и наклеенные усы.

Повторяют со сцены практически идентичные тексты на разных наречиях: «Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают конфетки… Божья коровка, принеси нам хлеба…»

Это, оказывается, бродячий миф – Божья Коровка, сакральная небесная скотинка.

У всех индо-европейских народов присутствует, в малой мифологии.

И в Азии, и в Америке, и в Африке, и в Австралии, и в Арктике.

Это всемирный архетип, как объясняет заслуженная гастарбайтерша (девятое лето тут), кандидат филологических наук, доцент Чухломского университета, Лилия Брониславновна Фомина-Цапукевич.

Что остается общего у всех русских, старорусских, новорусских, распрорусских и немножко русских людях, сто лет назад эмигрировавших и ничуть о том не жалеющих, недавно сваливших с Камы или из Коми?

Только это:

- Баю-баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок, и ухватит за бочок…

- Водичка, водичка, умой мое личико, чтобы глазоньки  блестели, чтобы щечки горели, чтоб смеялся роток, чтоб кусался зубок…

- Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик, там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…

- Ты медведюшка мой, батюшка, ты не тронь мою коровушку…

И вспоминаешь эти песенки невпопад, в печали и радости.

И плачешь, и жалеешь себя.

И мышку жалко, и волчка.

И коровушку, и крошечку Хаврошечку.

И волка и лисой, хоть оним злые.

Вот, лихо ты одноглазое, наша жизнь.

Гастарбайтеры пьют не самое дешевое вино, закусывая клубникой.

Они ощущают меж собой сиротливое родство.

Маленькие насекомые в европейском саду наслаждений.

Уникальные магические существа, наделенные, каждый, особым даром.

Братия, пасущаяся на полянах земляничных!

Тирхены в пестрых одежках: мелкая крапинка; крупный горох.

Испуганные глазки, ухватистые лапки и набриолиненные усики!

Таракашки из Тмутаракани, комарики из  Комарово, муравьи из Мурино.

Игрушки капризной девочки-судьбы – надоевшие, нелюбимые, заброшенные в пыльный угол.

Отчего так несчастны вы в этом мире? Брошены, потеряны и одиноки?

И вылезает из норы ложноногая змея, и вытягивает за ниточку, намотанную на коренной зуб, грамм эликсира бессмертия.

...А я в Россию домой хочу, я так давно не видел маму.

Четыре отпуска я батрачу в Строубери-филдс, четыре года мать без сына.

В деревне Гадюкино, где всегда идут дожди, ждет меня моя старенькая мама.

И часто ходит на дорогу в старомодном ветхом шушуне.

Подожди  еще, мам!

Еще немного, еще чуть-чуть.

И пью я водку ледяную.

И выковыриваю ножом из-под ногтей я кровь чужую (ну, сок ягоды).

У ягод тоже кровь есть, они живые.

Мы убиваем их для вас.

А вы их в своем Париже, в Цю-юрихе своем, в Парадайзе, вы их кушаете.

С шампанским и со шлюхой в номере.

Под незаходящим солнцем полярного дня сбирали рабы для вас эту клубнику.

По 24 часа в сутки, в очередь с напарником.

И вот ты уже весь розово-крапчатый.

Аллергия у тебя на ягоды.

На цветы, плоды, телевизор, интернет и людей.

Strawberry filds.

Скорее, Strawberry-Hell. Клубничный ад.

А говорят, раньше на этом месте в тундре была Поляна Любви.

Где волк возлежал рядом с трехдневным олененком, а филин обнимался с белой куропаткой.



                Холивар

Гусарский конь скакает в поле по окровавленным телам.

Пол-царства за перо менестреля мэйнстрима!

Распсода распада!

Бояна бандитских разборок!

Я лучше буду осиянным Оссианом родных осин.

Ну, не можешь про Хоттаба, давай про Хоттабыча.

Не сочиняется ни классическое «Бородино», ни  хит про батяню-комбата.  Давай хоть частушку, скороговорку, дразнилку, считалку: аты-баты, шли солдаты.

Те солдаты были – мы с вами.

Раньше, когда по улице, грохоча сапогами, шли солдаты, казалось: вот страшные дядьки.

А  теперь думаешь: бедные мальчишки!

Мы ведь на войне, как на войне.

Война никогда не кончается.

Информационная, гибридная, без выстрелов, но жертвы-то есть.

Солдатами не рождаются.

Но вечером снова чистишь сапоги, солдатские свои сапоги и заводишь в мобильнике будильник, чтобы не проспать к началу военных действий.

Хорошо еще, если сумел вырыть собственный окоп в вечной мерзлоте, и заткнуть щели, чем пришлось, чем подешевле.

Свить гнездо из собственного тепла, и жить там, кормить птенчиков.

Счастливых война бодрит, заводит, бесит веселым бешенством, а несчастных от нее тошнит.

И (в чем самая-то жуть) уже непонятно, кто враг, а кто фронтовой товарищ, где свои, и где чужие, и откуда снаряды летят – все против всех.

Каждый сам себе армия, сам себе и тыл.

Сам себе боец и санитарка, звать Тамарка.

Линия фронта проходит везде.

Я против него, он против нее, она против них, ты против вас, мы против нас.

А вертолеты Валькирий носятся над головами, бомбы взрываются рядом, пули свистят у виска – то и дело, кого-нибудь в обозримом пространстве боевой позиции, не досчитываешься.

Умирают люди.

Пусть от нервов, стрессов, отрицательных эмоций.

Все болезни от нервов.

Если сомневаешься, посети местное кладбище, погляди, убедись – там могил немеряно,  каждый день опять кого-то хоронят.



                В жизни всегда есть место подвигу


Расскажите, братья по литературе, про любовь и войну (а без этого все книжки скучные, кто их читать-то будет).

Опишите, мастера мэйнстрима, как петрозаводская студентка Варя покупает в какой-то промзоне, в фанерном ларьке за смешную цену вьетнамские великанского размера кальсоны хэбэ, распарывает их по шву и выкраивает себе из «распорки» модную в этом сезоне коттоновую кофточку, по лекалам выпрошенного у подруги на вечер журнала «Урода».

Кармашек обшивает (верх гламура) ботиночными шнурками и пуговицами, срезанными со старого маминого пальто.

После первой стирки кофточка линяет и махрится – покрывается противными катышками. 

Варя пытается соскоблить их бритвенным лезвием, отодрать с помощью полоски скотча, но они возникают вновь, неуничтожимые.

Отчаявшись, по совету ушлой соседки, она кофточку красит вынесенным под полой из пушного цеха местного совхоза урзолом (промышленная краска для овчины), в черный цвет, чтобы ее можно было носить хотя бы под пиджак.

Урода!

Бурда!

И что вы думаете, таки она в этой кофтенке выглядела не только прилично, но и элегантно.

Но что поведала бы урзолом крашенная кофточка белому свадебному платью крошки Ирис, этого, думается, сам  Ганс-Христиан не смог бы воспроизвести и оплакать в своей сказке.

Воссоздайте, писатели, перьями своими мастеровитыми, как молодая мать семейства, состоящего из двоих детей, пяти и двух лет, старой свекрови и робкого хорошего безработного мужа едет с утра на работу, со стратегической задачей не платить 18 рублей за билет, дабы приобрести на эти деньги хоть бы батон, булку городскую.

Варенька, зайдя в троллейбус, норовит протиснуться куда-нибудь подальше от кондуктора (благо «салон» всегда переполнен), и выскакивает на ближайшей остановке, пока не поймали, не заставили уплатить.

Один перегон  она проходит пешком.

Ждет, когда  придет и чрево распахнет следующий троллейбус (тролль и бес) из которого ее опять выгонят с позором, но до работы, благо, теперь уже совсем недалеко… 

Стекляшку-остановку опишите, выстуженную, как морозильная камера, и «салон» троллейбуса с инеем на окнах толщиной в палец.

И обледенелый тротуар, по которому надо идти, стараясь не поскользнуться, не упасть, не получить травму с дорогостоящим лечением, это главное (а ветер, как назло, сегодня в лицо, слезы из глаз высекает).

Сапожки молодой мамочки, худоватые, не зимние, а демисезонные (на шерстяные носки надетые), со стертыми набойками, с приклеенной к подметке, для устойчивости, синей изолентой, но все равно скользкие, ненадежные.

И даже не сам процесс проезда в три приема, а вот то, как она с гордостью рассказывает подружкам на работе, что сэкономила 18 рублей на батон белого хлеба для семьи, а подружки слушают, кто с пониманием, а кто и с завистью.

Экономия нехилая (умножь-ка 18 рублей на количество рабочих дней в месяце), только вот подметки стираются, каблучки обиваются, набойки норовят оторваться.

На ремонте обуви  разоришься.

Носит всю зиму связанные свекровью шерстяные носки (крапиву она в них добавляет, что ли? очень колючие).

В трудовых буднях венецианского гондольера, трусоватого Труффальдино, труженика тарантеллы, любителя потрындеть, заслуженного Харона плас-Сен-Марко (такой вот пляс), при ближайшем рассмотрении тоже найдутся детали, которых лучше бы никому не знать.

Гондольеро флибустьеро.

Лучше бы о таком, граждане, никому нигде  никогда не догадываться.   
               
             

                Весенний бал

Но вот, на костюмированном балу божьих коровок война внезапно прекратилась, пусть не навсегда, пусть ненадолго, но все же.

Гуляй, чашуекрылые!

Веселись, насекомый класс!

Вальсируйте, бабочки-нимфетки в дымковых платьицах!

Пейте негу жизни из чашечки цветка, из чаши бытия!

Из самой чащи, из джунглей жизни!

Несись, ушибаясь о стены, бешеной разрывной пулей, майский жук!

Засвети, светлячок, свой лунно-зеленый фонарик!
               

На барбосах слепошарых
Путешествуют жуки,
А в глазастых самоварах
Торжествуют кипятки!

В никуда, в эфир свободный
Просится пивной ларек.
Сладкой дрожью самолетной
Сводит полотняный бок.

Над эстрадой, над дощатой
Водяной летит с наядой,
Алладин с Шехерезадой,
Упоительной глиссадой,

С иволгой обнимку май,
На жемчужный тучки край.

Так ли молодость летела,
Я на дно ее глядела,
Там, свиваясь с вальсом, черт
Счастлив был и распростерт.

Так и ты, тетрадь листая,
Юнь и лень, блистанья стая! –
Силясь, веселясь, о, лист,
В грудь июньскую вселись!

Опусти, рука, перила,
Лира пенье оперила,
Так ли ты, душа, спрошу
И лебяжьим опушу.

И не рвутся гранаты, а зреют в садах гранаты.

И не черемуха парализует дыхательный центр, а просто черемуха цветет.

Автомат не стреляет, а выдает газированную воду, в запотевших стаканах, с пузырьками, с клубничным сиропом.

Зарин: предрассветная дымка, от слова заря, зорька.

Заман: от слова заманиха, заросли диких ягод – манят, одурманивают.

Манечка ты моя.

Манкая Маня.

Град – это просто хрустальные бусинки, летящие на землю с облаков, небесный стеклярус, а  не оружие массового поражения.

Тополя это деревья в метелных облаках пуха.

А мистраль это морской ветер.



                Вальпургиева ночь солидарности трудящихся


– Какое сегодня число? – Да первое же, первое мая. Вальпургиева ночь, она же День международной солидарности трудящихся.
 – А Вальпургиева ночь, это что? Это когда ведьмы трахаются с ведьмаками?
– Точно. На Лысой горе.
– А Первомай куда ты денешь?
– Очень просто. Ночью ведьмы, а днем – солидарность трудящихся.

Так они жужжат себе, жу да жу, слетелись в круг майский жук, июньский жук.

– Ж-жаль, наши гигиенические пенальчики  тесны и перенаселены, так что трудящимся негде заняться сплетением ног.

– Когда я батрачил в Венеции, мы Первомай отмечали, по-любому.
– С ума вы все посходили, сегодня 9-е, День победы.
– Как? Уже? Мы что уже десять дней пьем?
– Здрассте, тетя Настя. Проснулся.

– Нет, серьезно, уже девятое? А Он что скажет? 
– От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских ворот, такие, брат, дела!
– А что, это хорошо, что уже девятое. А клубника – хрен с ней. Я Ему из его носа клубнику сделаю, если Он сунется.
 – Это кого ты бить собрался, старшего менеджера, что ли? Зигфрида?
– Да нет, это он на директора нацелился, на Рюрика.

– Ба, fucking shit! Got demet, чу!

Директор «Строубери парадиз» и старший менеджер Зигфрид вышли из офисного тонвагена в масках Пульчинелло и Арлекина (или так выглядели их общеобязательные европейские «приклеенные улыбки» –  никто после трехдневного загула не мог уж разобрать).

В руках Пульчинелло нес средних размеров кремовый торт с клубникой, а Арлекин – вскипевший (как его душа) электросамовар.

На груди у обоих висели пистолеты Макарова.

Дойдя до пиршественного стола, (составленного из пластиковых табуреток), где оттягивались трудящиеся коровки,  Рюрик откашлялся и произнес спич:

- Наша компания, всегда славящаяся своими социал-демократическими симпатиями, рада поздравить наш уважаемый персонал с праздником Труда и Весны!

От дружины варягов-русь примите, гей-славяне, этот небольшой презент!

Слово «славянин» в европейских языках когда-то означало раб.

Надеюсь, вы не сочтете эти мои слова провокацией.

Однако, вынужден напомнить вам друзья, что клубника в наших райских садах начинает гнить.

И если завтра утром господа гастарбайтеры не выйдут на работу, мы вынуждены будем принять чрезвычайные меры, предусмотренные трудовым законодательством этой страны…

Договорить ему не пришлось.

Заслуженная клубничница Оймяконского района, доцент Индигирского университета Лилия Фомина-Цапукевич, подойдя к Рюрику, выхватила у него  поднос и от души залепила ему тортом в физиономию.

А экс-гондольер Марко ногой вышиб из рук Зигфрида электросамовар, вскипевшую чашу Грааля.

И белокурая бестия обжегшись кипятком, запрыгала, как Пульчинелло на канате.

– Ну, за трудящихся ведьм!
– Ведьм я люблю, за ведьм я выпью.
– За Лысую гору!
– Когда я батрачил… бастрючил…майстрячил в Венеции, мы 9-е мая отмечали по-любому.
– А почему ты уехал из Венеции?
– А чего там ловить!
– Всегда мечтала жить в Венеции.
– Фиглета это полная. И все голуби засрали.
– А  кем ты там работал?
– Да, гондольером.
– Это… Гондоны, что ли, втюхивал?
– Типа того.
– Я всю жизнь  хочу уехать с севера. А ты вот, наоборот – с югов на север подался.
– Везде одно и то же. А на югах еще и жарко.


Трудящееся человечество совершенно справедливо полагает, что лучше колымить на Гондурасе, чем на Колыме гондурасить.

Они пьяны и не ведают судьбы своей.

– Так какой сегодня день? Чо, правда девятое, или вы меня дурите?
– Взлета-ет красная раке-та. Бьет пулемет, неуто-мим!
– А если Он что скажет, я Ему такую клубнику заделаю. Мордой Его жирной в клубнику натыкаю, фашиста. Получай, получай, полицай!
– Это ты на кого, на старшего менеджера, что ли? На Зигфрида?
– Да нет, он про директора, Рюрика.
– Нет, я про Бога.

- Господа гастарбайтеры! Я есть выносить вам последнее ультиматум! – меж тем, кричал в рупор из офисного тонвагена предупрежденный начальством об увольнении и охрипший на работе Зигфрид.

–Тридцатое сегодня апрельбря. То есть, уже, полночь, первое маебря, Вальпургиева ночь международной солидарности.
– Ну, тогда за победу!
– За победу, это хорошо. За победу я выпью!
– Споем? Мы пол-Европы по-пластунски пропаха-ли…
– Смерть немецким оккупантам!
– Кто тут оккупант, это еще вопрос.
– Я оккупант. Можно я у вас тут стульчик оккупирую?
– Ты оккупант, а вот я, лично – солдат-освободитель.
– А ты, Петров,  кто?
– А я – всё!
– Победа будет за нами!
– А за кем еще? Нас не победишь. И знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что мы – это  всё. Слышь, Европа?

 
                Взбесившийся  вальс

 
             Всех не погуглишь!
             Всех не забанишь!
             Всех не испиаишь,
             Не отгондурасишь!
             На кидок не кинешь!
             Всех не заакбаришь!
             Всех не отвампиришь!

Бал закипает, вздымается, вьется, пришпоривает сам себя.

Загляни, если посмеешь, в тайную глубь Вальпургиевой ночи солидарности трудящихся, на самое ее донце. Там вальсируют пролетарий с пролетаркой, товарищ с товаркой, вертолет с вертолеточкой, лешачиха с лешаком, самоедка с самоедом, Пан с Панночкой,  русалочка с РусАлом, Марья-царевна с Иваном-царевичем, Валентин с Валентиной, Пьеро с Коломбиной.

…Архангельск обнялся с Гранадой, Нарьянмар с Венецией, а застенчивая Онега – с гордым Гвадалквивиром.

Вальс, вылетевший из другой Вселенной, накрыл собой Земляничные поля, подхватил бутоны розовоцветных, и росы, и сердца, и божьих коровок, закружил, взметнул к облакам, выше, еще выше.

Выстроил по спирали, повлек по сияющим космической пылью тропинкам между звезд.

Выстрелил ими в пространство, обратив в искристые соцветия фейерверка.

Изловил, засосал в широкогорлую воронку вихря, в тоннель со светом в конце, в вечную черную дыру.

Одна за другой уносились к берегам неведомым пары, в потоке солнечного ветра: кок О. и принцесса Виктория, Аполлон и Артемида, Дэн Браун и Мария Магдалина, киллер С. и его Ангелица, опер Женя Жердьев и Розина Альмавива, потомственный шаман Вергилиус Нансен Гюнт и потомственная ведьма Раиса Чернодрябская.

Обезумев и танцуя, вознеслись.

Сколько их. Какие они разные. И каждым из них ты можешь быть, если захочешь.

Все они – это ты.

Четверо гастарбайтеров, сплетясь лапками крест-накрест, танцевали «Танец маленьких лебедей».

В лебединых пачках и белых футбольных майках, с приклеенными усиками.

И тогда из офисного тонвагена вышел Зигфрид с безумными глазами, с развевающейся на ветру гривой нордических кудрей, с Валькирией, летящей у него над плечом. 

И снял с груди пистолет-пулемет Макарова, заряженный бесшумными и невесомыми почти, последнего поколения пулями (так называемыми «пробками» точечного поражения).

И совместил в оптическом прицеле мушку и голову первого лебеденка.

И нажал на спусковой крючок.

Лебеденок упал, увлекая за собой второго, с которым крепко держался за руки, а он – третьего, а третий – четвертого.

И лопнули их бедные головы.

Первый был – экс-гондольер, потом – два студента из Тромсе, активисты зеленого (и голубого) движения.

А четвертой, в бархатной полумаске, была немолодая уже королева лебедей, Одетта.

Та, что всю жизнь мечтала побывать в Венеции. Да так и промечтала.

Принц Зигфрид и Одетта не узнали друг друга.

Может, слишком много разных масок наросло, за жизнь, на их лицах.

Четырнадцать зрителей балета получили огнестрельные ранения тяжелой, менее тяжелой, средней и легкой тяжести.




                Вы-с и убили-с


Дела у  С. идут хорошо.

Как смерть, проносится он на своем кабриолете по всем проселкам и автострадам, малым тропинкам и большим шоссе. Или это смерть носится за ним?

Мы не живем, а бегаем от смерти. Кто этот снайпер невидимый, который преследует нас по всем дорогам?

Кто заказывает услуги С.?

Кто заказывает тех, кто заказывает услуги С.?

Кто заказал самого С.?

Сделал тот, кому выгодно. Is fecit, qui prodest. Принцип римского права.

Сделал тот, кто имел мотив и имел возможность.

И потому в круг подозреваемых входят почти все.

Челнок Юшкин (разборки с С.по наркотрафику).

Сутенер Полуэктов (разборки с С. по торговле девчонками).

Коммунист К. (месть за поруганную Родину).

Опер Женя Жердьев (не принес ему С. вовремя откат в ментовку).

Уборщица Натали (С. вечно мусорит в подъезде).

Раиса Чернодрябская (она вычислила по звездам своего астрального врага).

Бывший безработный из Альты, миллионер Леннарт (разборки по большим деньгам проекта «Сакральная Россия»).

Летучая мышка Настя из Юниверс-хилл «Мажестик» (она влюбилась в С., а он разводиться с Анжеликой не хочет).

Писатель Т. и сын его писатель К. (в благодарность России, подарившей миру гений Достоевского, два шведских писателя решили избавить ее от абсолютного зла).

Все они могли убить С.

Но любим мы тех, кто мотив и возможность превратил в факт, о котором передали по телевизору в прайм-тайм.

Поэтому любим мы  С. Хоть он и убийца.

И любим убийцу убийцы С. Хоть он и неизвестно кто.

Жизнь праведника, известно, скучна, как панихида, а злодеяния грешника льются, как свободная песнь.

Один с ружьем последнего поколения, заряженного пулями точечного поражения, стоит грешник С. перед Юниверсом неотважившихся.

Он подсудимый, а весь мир ему судья.

И пусть он виноват – но ведь и мир неправ тоже.

Есть на свете снайпер, который рано или поздно  настигнет и киллера.

Профессионализм у Смерти выше.

Киллер С., как сапер, не ошибется в 99 случаях из 100.

Исполняя, рукой гэлэкси-виртуоза, дела свои, легкой тяжести, менее тяжелой и самой тяжелой тяжести.

А киллер Смерть не ошибается в 100 случаях из 100.



                Такая  щупленькая

Наташа, тридцатиоднолетняя (щупленькая, с синими глазенками), уроженка вымирающего населенного пункта Удыдай, ух-намучившаяся, нагорбатившаяся уборщицей по подъездам родной дыры, мечтает, до слез, до полуобморочных дэйз-дримс наяву, о красивой жизни за границей.

Труженица панели – панельных четырехэтажек.

В детстве она, как и многие другие бедные девочки, конечно, больше всех сказок любила «Золушку», изломавшую жизнь миллионам Нэтэли, Наталок, Нана и Нэтти.

После ряда попыток (и ужасненьких сюрпризов), наконец, находит в Интернете «обеспеченного, с серьезными намерениями, без вредных привычек» жениха из Норвегии, некоего Галанда.

Он приезжает к ней в поселок, и очень нравится ей: тихий, культурный – впрочем, лысоватый, толстоватый и чуть пришибленный («пыльным мешком трахнутый», как выражается ее подруга).

Сама-то «Натали», с голодухи, показалась Галанду душкой, бриджит-бардошкой и мерелин-монрошкой.

Такая вот, лодочка в лодочках, шпилечка на шпильках, симпли зэ бест, и даже с  бюстом.

В отличие от северо-европейских невест груди, как сексуального объекта, не имеющих.

Обстрелянных на войне полов фемин бореалис.

Такая вот русалка среди зубастых щук, крокодилиц и акул.

Эдакий вот цветочек водяной лилии среди сухих долговязых камышей родного чухонского болота.

Галанд приглашает принцессочку в Норвегию, приводит в свой дом, знакомит с мамой и тетей.

Наташка вся истряслась от страха, воспринимая происходящее, как экзамен Сандрильоны (и, отчасти, первый бал Наташи Ростовой).

Но, слава Богу, она, не умничая (приготовив на обед борщ и пирожки с капустой, и непрерывно лучезарно улыбаясь) удовлетворяет и маму со слуховым аппаратом, и тетю с альцгеймером; дело явно катится по направлению к мендельсоновскому маршу.

И постельное белье в комоде (гостье постелили в бывшей детской) пересыпано жасминовыми лепестками.

Тряпки бы забыть из драной мешковины и ведра неподъемные, как икры больного слоновой болезнью.

Швабры забыть – плохо ошкуренные, в занозах, распятия, маленькие виселицы.

Запах бы подъездов забыть, хлорки, окурков и мочи (не людской, по количеству судя, а бегемотовой), и еще чего-то, о чем распространяться не хочется.

Кожу с рук, пропитавшуюся запахом кошмара, содрать (ни крем не помогает, ни духи),  как сдирала рваные резиновые перчатки.

Грубость из речи вытравить – я ведь раньше не такая была, деликатная, барышня кисейная, слов плохих не знала, от матерного окрика в обморок падала, сейчас сама матерюсь.

Имя поменять, которое и по-турецки, и по-египетски, и по-амстердамски давно уж означает известно что. Меня зовут Наташа, три рубля, и ваша.

И зачем меня мать так назвала – в честь Наташи Ростовой, говорит – какая еще, мама, «Война и мир», какой первый бал, какие Андреи Болконские и белое дымковое платье, я вас умоляю, никто тут про это не читал и даже не слышал.

Да еще Россия вышла из моды.

Кое-кто считает, что навсегда.




                Мы на тебя обиделись, Европа!


Никогда по  ВВС ничего хорошего про Россию не скажут. Одни гадости.

Хоть мы всех на свете террористов разбомбим, хоть рак и СПИД победим, хоть на Марсе посадим яблони, и они зацветут.

Все равно Запад нас боится и ненавидит.

Все равно мы для него чужие.

Дикие, непонятные, опасные.

И разубедить их ничем нельзя.

Ведь было уже: и Толстой, и Менделеев, и Чайковский, и Павлов, и наш флаг на Рейхстаге, и Освенцим освобожденный, и Спутник, и  Гагарин…

Ведь слышали они, как Рахманинов играет, как Шаляпин поет.

Видели, как Уланова танцует, Плисецкая.

Достоевского читали, Пушкина, Чехова.

И Лев Яшин, и Роднина, и Третьяк, и Ольга Корбут.

И Гагарин, и Терешкова.

И все наши красавицы.

И Санкт-Петербург, и Москва, и Сочи, и Казань, и Тюмень, и Нижний Новгород.

И Троица Рублева.

И храм Покрова на Нерли.

И Волга, и Алтай, и Байкал…


Мы вас от монголов заслонили.

Наполеона победили.

От Гитлера вас освободили!


Все равно они нас  не любят.

Не верят, не понимают, боятся.

Раньше  мы думали, что нас не любят за то, что мы красные. Нет, нас не любят за то, что мы русские.

За то, что мы такие

За то, что мы это мы.

За факт существования.

Не срослось у нас с Европой.

Обаяли нас, поимели и кинули.

И безвизового режима крэйзи этим рюсски, не разрешили.

Рано им в приличное общество – Московскому улусу Золотой Орды.

Перетопчутся, мамаи-чингисханы.

Заполняйте, рюсски, анкеты на шенгенку (в трех экземплярах, черной пастой, а не синей, собственноручно, разборчиво, латинскими буквами, и чтоб четыре фото, и обрезаны ножницами аккуратно, и наклеены на анкетный бланк пальчиковым прозрачным клеем, никаким иным).

Ждите. Может, впустим. А может, и не впустим.

Разрешить нельзя отказать.

Зачем же тогда лгать было нашему бедному сердцу!

К чему – лицемирить?

Не стыдно ли притворяться нежным другом?

Манить радужными горизонтами?

Неужто, из денег?

Мы в тебе разочаровались, Европа.

Мы верили тебе, а ты нас использовала.

Запад дал нам "Адидас" — только завтра он предаст.

Ореол «Л`ореаля» (вы этого достойны!) померк.

А шампунь «Понтин», что в нем! Одни понты.

Не нужен нам твой хамон. Хам он.

От рикотто у меня икотта.

Не нужны духи «Герлен», но останется Верлен.

Обойдемся без моцареллы. Но Моцарта, волшебную флейту его, царицу души, не разлюбим.

Проживем без конфет «Рафаэлло». Но Рафаэля не предадим.

Оставайся со своим биткоином. А Бетховен нас не предаст.

И Сольвейг наша.

И Пер Гюнт — он же совершенно по сути русский!

И Глан с Эдвардой.

И Малыш с Карлсоном.

И Пэппи, длинный чулок.

И Нильс с гусем Мартином.

Опер-певец Женя Жердьев получил на своей страничке в фэйсбуке сообщение: «Верьте России». Подписи: «Верди. Россини».

И нажал кнопку «Разослать всем».


               

                Джонатану Свифту, с любовью


Нам на руки повяжут путы,
Как Гуливеру, лилипуты.

Нам перепутают расчеты,
Все нечеты и четы.

Нас мимо денег пронесут.
Куда, дружок?
На Страшный Суд.

И пустят по миру,
Как фантик по ветру.

Под вой пурги, под свист софиста,
Под хохот йеху:
Россию исключат из Свифта! –
Вещает «Эхо».

Нас выбросят из Ойумены,
Рыдайте же, Камены!

Промчится ль мимо нас свинец,
Над уом просвистев? Конец?
 
Мы обойдемся, знай наверно,
Европа, без эльфийских евро.

Без ваших чипсов, ваших кексов,
Без сэконд-хэндов, хэппи-эндов,
Без пипифаксов и твин-пиксов,
Без трендов-брендов.

Мы обойдемся без фаст-фуда,
Но не без Фауста.

Без чуда?!

Нам без Гамлета – как без лета.

Как без Лаур прожить, без лир?

Все Дездемоны, Маргариты
Не будут нами позабыты.

Ведь Сольвейг – солнце,
Вертер –  ветер,
Мими – ведь это: миг и мир.

Манон, Русалочка, Джульетта  –
Бессмертны в ореоле света.

Нам Беатриче – рая весть,
А Сирано – сирени ветвь.

В снегу фиалка – Виолетта.

Вы, Уленшпигель, Манфред, Швейк  –
С Россией венчаны  навек.

Не парадайс, не дольче-вита ,
Фантастов луч, любви планида –
Суровый русский сказ.

Но нас не исключить из Свифта.

Его не исключить из нас.


               
                Галанд ин Тайланд (галантный гарант)

Галантный гарантированный жених покупает невесте кольцо с бриллиантиком, покупает тур в Таиланд.

Они вдвоем улетят в царство вечной весны, к теплому морю, где Наташка в жизни не бывала. Вау!

Помолвленные сидят в аэропорту Осло.

На дворе начало апреля, холодно даже в пуховике, и вдруг Н., как во сне, видит бредущую по залу, беспечно гомонящую толпу, ведущую за руки детей, везущую инвалидов на колясках: все в шортах, майках, шлепках и бейсбольных кепках задом наперед (униформа счастливого европейца).

Это норвеги, реализуя трудовое законодательство, профсоюзные гарантии, Конституцию ЕС и Декларацию прав человека (пуховики сбросив в камере хранения) отправляются на пасхальные каникулы.

Как  радостные бабочки, только что  вылупившиеся из пуховых коконов.

Уже в самолете Галанд подзывает стюардессу, заказывая дабл-бренди; и еще порцию… и еще… Его заметно развезло, но он продолжает глотать «двойные» за ужином в отеле.
Ночью он делает жалкую попытку переспать с Натали, и она героически старается спасти положение всеми известными ей способами, но так ничего толком и не получилось.

Наутро он исчезает.

Невеста мечется по отелю, бродит у моря, разыскивая жениха, безуспешно. Она лежит на пляже, купается, завтракает, обедает и ужинает, все включено, полный набор каникулярного люкса, гарантированный туроператором – удовольствия ни грамма.

Кроме прочего, у нее совсем нет денег, и это не может не тревожить мадемуазель.

В белом платье из дымки, подол горничные три раза подшивали, бутончик розы в корсаже и за ушами тщательно промыто. Осталась ты, дурочка, с мытыми ушами.

Она выходит в город погулять, и видит викинга в кафе, пьяного в стельку, в компании двух пышных, хорошо пропеченных на солнце таек-проституток.

Он даже не узнал невесту.

Она убегает прочь.


Запирается в номере и рыдает там ночь напролет, ей все в этом подлом мире отвратительно, все невыносимо, и грязь, и любовь, любовь даже отвратней, лучше бы ты меня, мама, убила, чем отдавать в уборщицы, чем отдавать в люди, чем отдавать замуж, лучше б не знать никогда ничего про полы в подъездах и половую жизнь человека, лучше б мне вообще на свет не рождаться.

Наташка вспоминает, как перед отъездом в Норвегию штопала тонкой (почти незаметной) ниточкой единственные свои, порвавшиеся в последний момент колготки, чтоб в глаза не кинулся рубец.

Как мать отговаривала ее ехать, называя тёпой и дурындой (а колготки норовила отобрать, чтобы сплести из них мочалку для мытья посуды, чокнулась она на этих мочалках бесплатных, – убеждая при том, с этой своей интонацией классной дамы, что для настоящей леди белых носочков под джинсы вполне достаточно).

Как «менеджер брачного агентства» с лицом, как у Колобка из мультика, заставил ее переспать с женихом-датчанином, да еще взял за это с нее же 100 баксов.

Как перед отъездом к Гаральду ела две недели одну корейскую морковку, для талии и ради экономии оборотных средств.

Звери вы, люди.

Мастодонты вы, птеродактили и тираннозавры.

Вы грубы и злы.

Пахнет от вас потом, гнилыми зубами, кожным салом.

По ночам в ваших нечистых постелях вы проделываете друг с другом гадкие штучки.

А ранним утром, уходя от любовницы, мочитесь на пол в подъезде, у вонючего мусоропровода.

И насвистываете при этом.

Я не чета вам, я существо иной породы.

Я сделана из другого вещества, нежели вы, из особого материала, деликатного, драгоценного, понимаете!

Я принцесса, королевишна, водяная лилия, Наташа Ростова!

Я зайчик среди волков в вашем диком лесу.

Я русалочка в вашем бегемотнике.

Я возвышенней, тоньше, нежнее вас. 

И потому вы всю мою жизнь унижали меня, топтали меня, вытирали об меня ноги, все, все.

Распинали на швабре, деревянной сучковатой, руки хлоркой жгли, рот затыкали грубой мешковиной.

Сиди уж, уборщица!

Молчи уж, поломойка!

И грязными сапогами по чистому полу – шлеп-шлеп, хрясь-хрясь.

Я – уборщица? Я – поломойка?

Да.

За что?!

Бедные ручки мои, тонкие пальчики.

Бедные глазки мои, синие-синие.

Бедные губки мои в дешевой помаде!

Господи, ну почему, почему я, такая нежная, должна все это терпеть?!


Она звонит по мобильнику подруге, заливается слезами: «Галанд меня бросил!»

– Но ты хотя бы отдохнула в Таиланде, другим и того за всю жизнь не перепало, – отзывается в трубке подруга.

То, что принцам тоже бывает скверно (Галанд из тех, кто мечтает о самоубийстве, упорно, годами) Золушку не озарило.

Про это в сказке ничего не сказано.

Мой совет вам, Золушки Юниверс, не из тех, что печатаются в глянце: представь бедной невестой – Его, а принцем – себя.

Он пусть будет Сольвейг, а ты Пер Гюнт.

Ты – князь Андрей, а он – Наташа Ростова.

Ты – Кай, а он – Герда.

Переверни сказку с ног на голову.

И посмотри, что получится.

Нарядить Галанда в белое дымковое платье, волоса ему взбить а-ля-грик, и розу в корсаж, и пусть, замирая от предчувствия любви, танцует вальс с женихом, в ярко освещенной зале, в дыму и роскоши бала.

Авось, полегчает болезному.

Неужели другие люди существуют?

Неужели они такие же, как ты?

Они ведь другие, и этим все сказано.

Другие – враги и мучители.

Другие – это и есть ад.

Но ведь и ты для них – другой.

После этого открытия уже не так хочется эмигрировать на тот свет.

Очень даже интересная картина вырисовывается.

Ты, оказывается –  подверженный циклическим депрессиям, в связи с дурной наследственностью (отдаленные последствия кровосмешения) викинг, а он – русская уборщица на выданье.

Финал мог бы быть иным: Наташа и викинг поменялись ролями, телами, судьбами.

В аптеке герра Варана.

И стали они жить-поживать и добра наживать.


Если б еще не надо было нам всем…

Если б не надо было уборщице, викингу, дистрибьютору (ну, ладно, сутенеру) Полуэктову, челноку Юшкину (о`кей, наркодиллеру), коку О., ведьме Раисе, Перу Гюнту с Сольвейг, Саше Григорьеву с Катей Татариновой и Каю с Гердой – ипотеку платить.

А вы думали – если умирать не надо было бы?

Смертную казнь у нас заменили на пожизненную ипотеку.
               
Мурманский бандит С., на автостраде Лотта-Лета внезапно тормозит, останавливает свой кабриолет.

И молчит. А если б мог говорить, то сказал бы:

- Анжелика, маркиза ангелов! Кукушечка любимая моя!

Мы с тобой, как и Кай с Гердой, не смогли составить из букв: д, е, р, ь, м, о  - слово ЩАСТЕ.

Но мы составим другие слова: ДОМ, МЁД, РОД.

Мы выплатим ипотеку!

Я твой муж, я, киллер С., киллер Смерть, я мурманский бандит, обещаю тебе это!


               
                Мы мыла не едим


Пришла пора подвести художественный итог сказанному.

Полтора десятка писателей, среди которых:

классик ненецкой  литературы, народный сказитель (как бы северный Гомер);

вологодский поэт-почвенник (почти Есенин);

драматургесса-абсурдистка из Петрозаводска (наша карельская Ионеску);

автор многоглагольных и малопонятных психо-физиологических романов (наследник Джойса);

финский Кафка;

норвежский Пруст;

наш уважаемый саамский Ибсен;

Шолохов народа коми;

Симона де Бовуар Мценского уезда;

Первая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета;

Вторая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета.

А также:

еврейский Данте,

череповецкий Набоков,

Маркес из Кирова и

Акутогава из Кировска.

Вышеназванные составляют (во главе со шведским Федором нашим Михайловичем, натурально) – по проплаченному  гранту – литературную Антологию Баренц-региона (каждый, естессно, считает себя гением, а собратьев графоманчиками-грамофончиками).


На суд жюри представлено более 1000 рукописей.

Вавилонская башня не была достроена из-за языковых распрей. Здесь мы видим тот же самый процесс: раскачивания в облаках туда-сюда причудливого эклектичного строения, которое обещает с треском рухнуть в любой момент. И придавить под обломками создателей.

Обсуждается текст ненецкого автора, воспоминание детства (это святое!): американский любопытствующий турист приходит в советскую школу-интернат к детям оленеводов и, прослезившись, дарит им свой американский патентованный плавленый сыр в баночке.

Стратегический запас в сто штук, завтрак туриста в голодной России.

«Мы мыла не едим», – гордо отвечают глобалисту дети, выросшие на бесколбасье, бессырье. Фиалковой «Виолы» с теткой на этикетке в глаза не видевшие.

Писатели, проникшись, предлагают назвать так всю книгу – «Мы мыла не едим» – и мыльных опер не глядим!– в пику наглым Штатам.

– Не такая уж плохая, вообще-то, книжка получилась, повторяют они с проникновенными интонациями, искательно заглядывая друг другу в глаза. –  Не ах, конечно, но в целом, ницшего. Сойдет для сельской местности, для Баренц-риджен, то есть.

– Подымай выше, оно и для Порижа с Ландоном само то!

Один маленький еврейский Данте недоволен, с неизбывной своей иудейской печалью в глазах:

– Охрибеть какая-то. Вытебеть.

Это не ругательства, а названия населенных пунктов, из которых родом авторы.

А что. У шведов, вон, главное слово: ёба. Как к ним ни приедешь, они все: ёба, ёба, ёба,  – вкалывают, вламывают, втюхивают, впаривают, вчесывают.

А второе по значению слово – каки.

Ёба – каки, ёба – каки, ёба – каки.

Ёба – это работа.

Каки – это печенье.

(Кубо-пофигист с художественно нарисованным под глазом «фонарем»):

Россия, Россия! Твою маман!

Какая там лирика, в святых мечтах земли!

Горсовет, ёшкин кот, денег не дает на бумагу для Союза писателей! Сами зажрались, а нам, значит, выкуси!

(Гордо): у жены последний бюстной гальтер обтрепался! Я одни штаны ношу пятый год! На агитки их предвыборные, иудины, на плакатики со своими мордулёхами у них есть бумага. А на стихи русских поэтов – нет!


(Просто пьяница, с натуральным фонарем):

– А у нас всю власть взял Брысь Николаич, на все  четыре стороны света лапу наложил. Древний уже ихтиозавр, но не вымрет, не дождетесь.

Крадется  по городу на кривых лапах, подбородок выпячивает, бицепсами играет, ботокс себе колет, джинсы с мылом натягивает.

И куда ты не пойдешь, где не сунешься – там уж он сидит.

И всюду он начальник, и все от него зависит: дадут тебе денег – не дадут, напечатают – не напечатают, поставят в план – не поставят.

Жрать тебе кинут, или  нет!

Как увидит тебя, так и рявкнет: Брысь!

И ну, лаяться.

За что его и прозывают Брысь Николаич, а некоторые – Брысник Лаич.

Себя уж издал и переиздал по пятому разу, друганов-товарищей, дядю, тетю, папу, брата, племянника внучатого – семья у него большая, и все писатели.

Пока всех их переждешь.

Не дождешься. 

Послушать его, на этих его конференциях-монференциях, культур-мультур-презентациях: Ах, Духовность! Нравственность! Милосердие! Сострадание! Поэзия! Душа, душа, душа!

А на деле, сидит дряхлый звероящер  на троне, и сосет из всех сисек сразу.


(Маркес из Кировска, стильно-косоглазый, уволенный из школы учитель химии):

– Ну почему, почему нас третируют столичные знаменитости, как нечто, по определению уже, неоригинальное и малоценное? Шовинисты!

Что, мол, хорошего можно написать в вашей Дырдыгирке, в населенном пункте Ляпки-Дью?

Может, у нас гены второсортные?

Мутировали мы, и мычим, языка не осталось? 

В клонов обратились, в троглодитов, биороботов, ротовирусов?

Теория вероятности на этих широтах не действует?

Может, и гравитация в провинциях другая?

И угол падения не равен углу отражения, а Е больше не эм цэ квадрат.

Вестимо, так и есть, мировые законы, для Европ и Америк, а  тут дают сбой.


(Вологодский с пшеничным чубом, почти-Есенин):

– За что я и люблю глубинку! Родимая земля, она особенная! Ей гравитация басурмаская ни к чему.

(Вторая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета, с черной челкой и темно-вишневой шалью на плечах, и даже горбоносая!):

– Да, у них в Москве, в Хельсинки и Осло – можно родиться гениям, а у нас, видите ли, нельзя!

А если у меня сердце в ночи плачет!

Исколотое иглами людского равнодушия!

Если душа жива только верой в творчество!

В святое искусство, которому единственному готова возносить я молитвы!


(Первая Ахматова Заполярнинского педуниверситета, тоже в шали и с челкой, но блондинка… в каждом педуниверситете есть своя Ахматова, а в некоторых даже две):

–  Надо покориться, братья и сестры!

Надо смирить гордыню!

Господь терпел и нам велел!

Ахматова-блондинка. Астральное создание. Выжженная пергидролью. Прополосканная в проявителе. Сплошной позитив.

- Любите ненавидящих вас! Прощайте врагам своим! Подставьте правую щеку!

Интересно, что вот, Марин Цветаевых Заполярнинского педуниверситета в природе не существует.

Нельзя быть Цветаевой какого-нибудь высоко-гуманитарно-образовательно-культурного учреждения, не держат их там. Или они сами там не держатся.

Зато можно быть Цветаевой Заполярнинской областной психбольницы.

Цветаевой Колымы.

Или Цветаевой Северо-Западного фронта.


(Акутогава из Кировска, по основному месту работы сотрудник ФСБ):

– Врете, столичные жители! Неправдочка ваша, дяди! И в Кошкодранцах может родиться великий бард!

Ямал, Ямал – я, конечно, мал, но за мной большая правда.


(Гете вепсов):

– И в Удыдае, и в Могилёхе. И в Бурмиш-Яге.

А в Могилёхе особенно. Уж там только бессмертный творить может.
   
               

                Лирандель

Три российских писателя хоть на Ямале, хоть в Тимбукту, непременно поделятся на два идейных лагеря (натурально, «почвенники» и «западники», они же кони и лани, вершки и корешки, элои и морлоки, люди и людены).

А пятеро писателей поделятся на четыре писательских союза, а скорей всего, даже на шесть: почвенники, западники, пишущие дамы, славянские геи (не путать с гей-славянами), литераторствующие нацменьшинства (чукча не читатель, чукча писатель), аграрии пера (землю попашет, попишет стихи) и «просто пьяницы».

Последние мне всех ближе.

Представляю, как они все, читая это, мыкают и хмыкают (обижаются!): ну, а ты-то кто такая, ты сама? Не такая, как мы, что ли?

Я председатель клуба фанатов заполярной капели, и этого почетного звания никому не уступлю.

Я также фигура из гербовника, геральдическая мерлетта, с крылышками, но без лап (мерзлячка, пьющая мерло, вечно помирающая, но никак не умрет).

А вспоминать, как я объясняла заполярному губернатору, что такое лирандель (в рифму с капелью) ничуть не грустно мне.

Он услышал тогда новое слово.

Меж тем, вся жизнь моя на севере была мерлетская и лирандельская, но догадалась я об этом только в самом конце.

Пуговичник, посланный по душу Пер Гюнта, требует от него ответа: кто он, собственно, такой?

И когда в его жизни, в  этой вывернутой наизнанку и вытрясенной до последней табачной крошки из карманов, жизни он был самим собою.

Не ответишь – в расход тебя, перельют на пуговицы.

А что это, собственно, значит: быть самим собой? – интересуется Пер.

Пуговичник (он уже приготовил оловянную ложку) отвечает: «Самим собою быть, что значит: быть всегда лишь тем, что выразить тобой хотел создатель».

Но вот в чем все дело-то: если ты, за годы прожитой тобою жизни, так и не смог понять: что вот такое особое и неповторимое хотел выразить тобою создатель?

Для чего меня  посылали на север?

Неужто для того только, чтобы, хоть в самом конце я догадалась, что была лиранделью?

Я была, капель, твоей фанаткой,
Городской окраины жиличкой
И бродячей жучки медсестричкой.

За кампанию с утенком, гадкой,
Метроманкой и стихоголичкой,
Несгорающей  – вот чудо! – спичкой.

Странствующей тучки съемной бричкой.
               
Нет, я родилась не в октябре –
В мартобре.
             
Двор, скамья –
Вот и вся Испания моя.
             
Компаньонкой фортепьянной мыши,
Даже – подымайте планку выше,
Спонсоршей чердачного бича,
Я была, брадатого сыча. 
          
Но когда гуляла белой ночью
По причалу, в кружевных чулочках,
В мини, в босоножках золотых -
Не смотрите, мальчики, на них!

Ты поклялся, под фатой-метелью,
Мурманск, я была твоей невестой.
Нет, не местной, вовсе неуместной.

Как в хиджабе – некой Неизвестной.

Портовой подружкою Норд-Веста.

Cил потусторонних креатурой.

Нераспроданной литературой.

Анекдотом, шутовской фигурой:
Ласточкою с лирой.

Все ж в мороз
Мне однажды преподнес матрос
Тридцать веточек златых мимоз.

Отставной путанки квартиранткой,
Язвой-ранкой, жеваною ханкой,
Я бывала, жизнь, твоей чеченкой,
Я бывала, жизнь, твоей афганкой.

Оставалось либо умереть,
Либо айсберг сердцем отогреть.

Пробежаться б, вслед за мышью пьяной,
Вдоль по всем октавам фортепьяно!

И с упрямством непреодолимым
Нарядить полярный остров  –  Крымом!

Вербу в чудо-пальму превратив,
В собственный поверить креатив.

Расточив дыханья благодать,
Лютую погибель оправдать.

Жду, дышу, на том спасибо!
От беды на волосок:
С козырька сорвавшись, глыба
Льда - царапнула висок.

Я устала, я простыла,
Все же, мерзлота простила.

Распахнула дверцы клетка
Улетай на волю, детка!

Над стрехой пляши чечетку!
А могла бы впасть в чахотку,
Или встретиться с цингой,
Людоедкою, Ягой.

Потеряться в тьме полярной
Рукавичкою непарной.
             
А могли б – Кузьма космат -
Снова сунуть в каземат.
В сердце отыскать порок
И навесить новый срок.

Оцифрованная властью гугла
Но отнюдь не Карабаса кукла,
И у ада на краю
И у Господа в раю -   

Я навек останусь лиранделью,
Несчастливой; все-таки счастливой,
Вилохвостой, с неизменной лирой,
С мартовской в продрогшем горле трелью.





                Вавилонская башня

Злой Череповецкий Набоков, с яйцевидным черепом и черепашьей морщинистой шеей, избранный (как самый трезвый) председателем на Пиру во время Чумы, стучит карандашом о стакан:

–  Господа писатели! Людоведы и душелюбы!

Либералы и патриоты!
 
Варяги и греки!

Ассоциация творческих женщин!

Анархо-пофигисты!

Мемуарасты-затейники!

Секция ветеранов Чечни, Афгана, Сумгаита и Буденовской больницы!

О, литобъединение многодетных пап!

Пен-клуб!

И пена!

Прозаики и пробелочки!

Общество содействия нищим-пьющим литераторам!

Лирики, клиры и клерикалы!

Заединщики и захребетники!

Стихоманы и стихоголики!

Инвалиды от литературы!

Наркоманы от литературы  и «просто пьяницы»!

Проголосуем за лучший сюжет!


И что здесь поднялось! Какая буря!

– «Коммунист»! Я за «Коммунист»! То есть, я как раз против коммунистов…

– «Чумудан денюх»!

– Было, дядя, было! Много раз.

– Что ж, что было. Этта такая штука…Этта штука посильней «Фауста» Гете!

– Кок О.! Кок О.!

– Не кудахтайте, Симона де Бовуар!

– «Четыре гюрзы»! Он больше всего нашим змеям-спонсорам понравится, вот увидите.

– Братия по литературе! Ёкарный бабай! Курица о просе, а они все про бабло! Причем, бабла у них в жись не было, и никогда не будет.

–  А «Божьи коровки» зато понравятся  русским дамам за сорок. Русские дамы за сорок – наш преданнейший читатель.

– За сто, а не за сорок. Фигня. «Ян и Мия»! Лучший сюжет «Янимия!

– А ведь он прав, робяты. Про доброту – это за милую душу. Это николь не заржавеет.

– Только никель не ржавеет.
   
– Это в смысле, что «Норильский Никель-forever» спонсирует ваше эксклюзивное эскюзтво?

– Денежные потоки утекли, родимые, в Москву да в Брюссель. Золотой дождь пролился в Амстердаме. См. картину Рембрандта «Даная». Гранты съели испанские гранды.

– А почему вы решили, что каждый может иметь? Кто это постановили, что каждому надо давать? Умные, бенина мать.
 
– Эх, милые вы люди! Крокодильчики вы мои! Си ю лэйтер, алигайтер!

Все-то вы понимаете. И зачем вы только книжки пишете, если умные такие!

– А ты зачем пишешь?

– Я первый спросил, Шолохов народа коми!

– Не вы первый, таймырский Шекспир! Двести лет назад один белый протестант, шведский священник-кальвинист, просветитель лопи, спросил саамскую письменницу, эдакую, знаете, в звериных шкурах, сиволапую: Зачем вы книги сочиняете?  – А чтоб доказать, что я не животное!
 


                Дудочка Дудинки


В арктической Дудинке кто-то, сидя под ивой, наигрывает на лирической дудочке.

                Заклинай, Дудинки
                дудочка – дождинки!

В Игарке, угольно-черной, у кого-то в окне горит бессонная свеча.

                Ты зажги, Игарки
                искорка – огарки!

В хмуром Мурманске дождь мурмансит. Там, на улице Полярные Зори – еще взойдут на морском песке мои полярные розы.

У реки Печоры, где печали чары, плачет, распустив волосы над тундровым омутом, муза любовной поэзии Эрато.

В Сыктывкаре, республика Коми, не одни только коми-сары и коми-вояжеры проживают. Имеются и местные стихотворцы – коми-кадзе. Есть даже один драматург, но он сейчас в коме.

И в Самояди какой-то автокритик, самоед, ест самого себя поедом.

И в Чуди какой-то чудик сочиняет чуть-чуть, как чудь-чудь. Глядь, и вылупилось из него чудо-юдо.

…А Петрарка и Китс, на розовых лепестках оттиснутые, соловьи, на вечную магнитофонную ленту ветра записанные, водами Леты не смываемые…

О, их царство на вечном Полюсе этого шарика, огненного внутри, летящего по эллипсу, вокруг Солнца, вписанного орбитой в сумасшедшую Юниверс.

Которая (вот ужас-то, вот счастье) на всех одна.

А, пошли вы все! Где я – там центр мира.

Что, Иерусалим во времена царя Соломона, по мнению тогдашних гламурных эстетов, не был периферией?

А город Ур Халдейский в годы Гильгамеша местные рафине-эмансипе не прозывали Мухосранском и Дыр-дырой?

Провинция – там, где живут провинциалы. А где живем мы, председатели Земного Шара, Принцы и Принцессы Юниверс, там мировая столица.

Люди писали на Колыме, в бараках, в шарашках, на лесоповале – главное, надо иметь, что сказать.

«Роза мира» в тюрьме расцвела.

А коли сказать нечего, ни в Париже, ни в Пальма-де-Майорка ничего путевого из себя не вытянешь.

Вытянешь из собственной утробы только три, максимум грамма, в презервативе, примотанном ниткой за коренной зуб.

Рецепт бессмертия, он в культуре, конечно, в ней, родимой. Она еще тянет, не подведет, не заездили клячу.

Змея съела цветок бессмертия, но нам-то, Гильгамешам (Мценского уезда), это ницшего.

Слово поэта да будет долговечнее пирамид (небоскребов).

Но на каком языке его издать, неужто, на аглицко-мериканском? На этом волапюке, жаргоне, блатном арго, тюремной фене века!

После четырех дней дебатов (несколько глоток охрипло, пол завален бюллетенями для голосования – обсуждались такие вопросы, как суть поэзии, странности любви, природа непознанного, смысл жизни и конечная цель мироздания).

Принято решение, во славу святой Политкорректности: выпустить двенадцать версий на двунадесяти языках «народов севера».

Включая юкагирский, ительменский и оймяконский.

– Эх, значит, книжицу-то нашу никто не прочтет, – вздыхает еврейский Данте.



                Река времен

И стоит в Карельской земле водопад Кивач, как бессмертный памятник всем литераторам.

Абсурдистка из Петрозаводска (наша карельская Ионеску) склонилась над водопадом Кивач со свежеизданной книжкой в руках – толстенькой, в зеленовато-голубой, с изморозью, обложке.

С книжкой, похожей на ледяной кубик.

Размахнувшись, поэтесса бросает томик в бешено несущуюся по скалам вниз, воду.

Книга подпрыгивает четыре раза на четырех порогах.

И исчезает в течении лет.

В Лете.

В Реке Времен.

Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.

А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.

Но сами-то  эти стихи живы! Ушли от общей судьбы. Вот бы еще написать такие.

Это спасет армию Биармии.

Вавилонская башня ее языков не рухнет.

Ультима Туле ставит ультиматум.

Гиперборея навеки.

Литература навсегда.





                Картина маслом Рожкина «Шишь»


И во всех библиотеках, интернеттеках, массмедиатеках Чуди и Самояди…
 
На Югорском Шаре и в Васюганских болотах…

У полюса холода Оймякон…

На православно-сталинском архипелаге Соловки…

И в сумасшедшем Мурманске на улице Полярные Зори…

В Нефтюганске и Газоурюпинске благодарные читатели не упустили случая устроить презентацию новой интернационально-патриотической литературной антологии «Мы мыла не едим» – с шампанским, сушеной олениной и моченой (в меру развесистой) клюквой, за счет градообразующих предприятий.

Небывало возросло количество запросов на абонементах, а также живых (а особенно, мертвых) душ в читальных залах, по всем магистральным направлениям изящной словесности.

Дайте чего-нибудь суперского,
Чтобы много любви и войны.
Дайте роман Достоевского
«Братья Карамзины».

Принесите мне Карлу,
как его, Дурандот

Мне бы Мигеля Сикейроса
«Тонкий кот».

Дайте что-нибудь классное,
Дайте русскую классику
Дайте Фонвизин «Водоросль»,
Пушкин «На Волгу выть!».

Гойфмана крошку Цимеса
тоже не позабыть.

Есть еще шоу такое
матери ихней собор.
Еще на уроке требуют
Драйзер Тореадор.

Белкин-покойный, повести.
Карл-маркс и на крыше малыш.

Дайте для иллюстрации
Картину Рожкина «Шишь».
            
Мне бы чего-нибудь дамского.
Маразма мне, роттердамского.

Автор европепид
Название «Царь Эпид».

Д.К. Мирон «Пока Чего».
Старуху Из… издалека.

Мне бы стихи Пастернака
В переводе Эс Маршака.
   
Представитель самой старой нации в молодом регионе, ветхозаветно-непотопляемый, от рождения акробат истории, знает, каков лучший сюжет нашей, не побоюсь этого слова эпохальной антологии «Мы мыла не едим», не оцененный братьями по литературе.

Какой? – может быть, этот:



                Где начинаются дороги

Нансен Вергилиус Гюнт, шаман шаманыч, потомственный мухомороед и женогонитель, проживает в местечке Хрусть-Яга, за Полярным Кругом, о котором журналисты обожают писать, что это конец мира, край Ойкумены, последнее село на белом свете, кордон цивилизации, преддверие ледовитого ада (население 14 чел.).

Рядом со своей виллой в русском стиле «баракко» Нансен Вергилиус поставил дорожный указатель: Париж, Нью-Йорк, Рио-де Жанейро, Венеция, Пекин, Тимбукту и т. д., с указанием километража.

До Парижа-то, мамочки мои, как далеко!

А до Нью-Йорка, хоть три года скачи, не доскачешь.

Какая глушь эти ваши Париж с Нью-Йорком.

У верстового столба одинокий женогонитель любит прогуливать своего домашнего любимца по имени Сфинкс.

Корреспондент ежедневной газеты «Le progress liberation»  Жан-Батист Ламартиньер, с микрофоном и камерой, высадившись из служебного козлоджипа, кидается к нему с профессиональной улыбкой:

– Ну и как вам живется, мистер, тут, на последнем километре? Где кончаются все дороги?

Астральное существо, закончив обнюхивать столб, поднимает лапу.

– Это не последний километр, а первый,– эпически ответствует Вергилий. – И дороги здесь не кончаются, а начинаются,

Он берет журналиста под микитки и разворачивает его на 180 градусов, задом к полюсу, лицом ко всему миру.

Журналист ахает, потрясенный открывшейся ему картиной.



                Белый Север


Север белый. Таким ему назначено быть.

Кабы не эта белизна, светлота, Герда не вывела б из плена своего Кая.

Нильс не оседлал бы гуся Мартина, и не облетел бы верхом на нем всю Швецию.

И Саша Григорьев не нашел бы на мысе Желания пропавшую экспедицию капитана Татаринова.

И Седов не пошел бы на Полюс.

И может быть даже, Сольвейг не дождалась бы Пера.

Прабабкой смарт-шамана Нансена Вергилиуса Гюнта, может, была та самая лопарка в звериных шкурах, первая писательница Самояди которая не хотела, чтобы ее считали зверем.

Ночами шаман с другом на собачьем поводке, обходит по периметру, вкруг верстового столба, свои маленькие владения, и, не разжимая губ, утробой –  ёйканьем – выпевает древние заклинания, оберегающие Край Мира.

Кои привожу здесь в переводе с оймяконского инглиша:

– Север белый, дитя моё. Он весь выточен из старых звериных и человеческих костей, изъеденных ветром до белизны.

В белую ночь белое небо отражается в белой воде озера – словно сон того, кому уже не проснуться.

И деревья на берегу стоят, как обглоданные остовы.

Белый олень бежит по белесому ягелю. Белый лебедь летит, выкликая, над песчаными откосами, над островами болотной пушицы.

Вот перистые облака обняли землю, в воздухе запорхали первые снежинки. Ветер задул, снег повалил хлопьями. Седой полярный сыч с очами, полными равнодушного горя, понесся сквозь снегопад, вращая кругом, по часовой стрелке, квадратной своей головой.

Он видит все в тундре: каждого зайца под кочкой, каждую мышь за травинкой – и стонет, и хохочет. Серебристый месяц обливает его лучами.

Не бойся его, печальный бэби, о май бэби блю.

Не плачь, мой свет. Май свит!

Не тревожься ни о зле, ни о добре. Не грусти ни о жизни, ни о смерти.

И душа твоя станет белым-бела, отмытая севером до последней кристальной ясности.


       

                Жажда жизни

На банкете в честь успешного завершения антологии «Мы мыла не едим!» :

– А знаешь, был еще рассказ, я эту книжку давно читал, в детстве, подробностей толком не помню, но наверняка, тебе тоже попадалась: парень без еды и без воды ползет по тундре, по снегу, по грязи, из последних сил, сам не знает, куда, зачем, товарищи уже плюнули на все, сдохли, а он ползет  – и  доползает, таки, до океана, до корабля. Хороший рассказ. «Любовь к жизни» называется.

– «Жажда жизни».

– Это смотря в чьем переводе…

Они наливают себе еще водки с мартини, чокаются, опрокидывают по рюмке.

– Я к тому, что так и надо жить… (поперхнулся, на последних словах дал петуха), – На карачках, на брюхе, по снегу, по грязи. Ногтями, зубами цепляться, а ползти.

– Да я так и ползу.

–  Дак и я, что ты думаешь, не так, что ли?  Иной раз уж и сил нету, все думаю, кранты, не могу больше. Но все равно лезу. Через себя, через не могу. Ексель-моксель, за каждый рубль, за каждую копейку. За книжку каждую, за публикацию, за любую фигню. Каждый день, как в бой. Как на фронте, ёптыть.

– Это смертью и называется. Такая вот загогулина.  Такое вот харакири. Такие вот три рубли. Так мы и умираем, только не сразу, а постепенно.

– Это жизнь называется, а не смерть. Так вот мы и живем. По жизни.

Э-эх!

Мамин Шар, Югорский шар!
Прокукуем гонорар!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Кукареку, земношар!

Те из нас, кто доползет до своего корабля и уплывет, спасется, уедет с севера навсегда, оглядываясь на пройденный путь из своего солнечного далека, вспомнит, что значит «жажда жизни», зверино и молодо вновь почувствует ее на губах, и это, только это будет его наградой.



                Георгий Седов

Жена и дочка почивают. Но киллер С. не может уснуть в отеле, на слишком мягкой кровати, на ортопедическом матрасе «Тедди», и от скуки переводит  (все-таки филолог) какую-то статейку в таблоиде, завалявшемся на ресепшин. С французского на язык родных осин.

«Самоядь в свете прожектора либерализма». Репортаж собственного корреспондента «Le progress liberation» Жана-Батиста Ламартиньера.

На краю света, в деревушке Ультима Туле (также известной как Хрусть-Яга) познакомился я с двумя ее жителями, бывшими ездовыми самоедами Линником и Пустошным. 

Сейчас они уже в весьма преклонном возрасте и удалились на покой, подальше от суеты нашей безумной цивилизации. Разводят у себя в огороде брюссельскую капусту и читают друг другу стихи Тениссона и Пастернака в переводах С. Маршака. А также Гесиода.

Но в молодости – вы только представьте себе! – эти героические личности участвовали в покорении Северного Полюса.

Я подразумеваю знаменитую экспедицию лейтенанта российского флота Егора Седова.

Линник и Пустошный гордятся тем, что из всех членов экспедиции только они, да дипломированный  норвежец Фрам были истинными ездовыми самоедами, а другие – простыми дворняжками, которых лейтенант, за недостатком средств, отловил на улицах Архангельска.

Семнадцать дней он ехал на них, штурмовать ледяную макушку планеты. Когда его ноги распухли от цинги и сделались подобны бревнам, он велел привязать себя к нартам, но не повернул назад.

С собой на Полюс лейтенант вез российский флаг и нищенскую грубого полотна суму, с которой, в голодном детстве, побирался, Христа ради, в степях Приазовья.

Возможно, именно тогда в уме мальчика зародилась идея собрать пожертвования на полярную экспедицию.

У  нашего героя, происходящего из бедной многодетной семьи, всегда были проблемы с финансированием.

И на пути к великой цели ему не хватило продовольствия.

В начале Линник, Пустошный и Фрам ели умерших в экстремальных условиях Арктики дворняжек. Когда их запас иссяк, они стали голодно поглядывать на начальника. Он же, не имея других средств накормить их, отрезал от своих онемелых ног куски мяса, и кидал друзьям.

Пусть я превращусь в обглоданный остов, но Полюс будет покорен! – кричал он, бросая вызов морозу, темени, российской власти и лютому ветру.

Друзья слушали это, но ели.

Когда на восемнадцатый день герой скончался от цинги, собаки догрызли его мясо и похоронили обглоданные кости на мысе Аук.

Причем, верный Фрам велел закопать его живьем рядом с хозяином, скончавшимся от недостатка витаминов.

Линник и Пустошный, после многих невероятных приключений, благополучно вернулись домой.

А Фраму стало скучно лежать в ледяной могиле. Он выбрался из нее и побежал на Полюс.

Где и водрузил, как наказывал ему погибший друг, российский флаг и нищенскую суму.

To fight and to seek to find and not to surrender!

Новый репортаж  Ж-Б Ламартиньера читайте в следующем выпуске.

С. плачет на отельной койке, укусив подушку, чтобы не разбудить семью.

Ну, что с ним сделать за это, с этим ж-б ламартиньтером, с этим жабой, убить его, что ли?

Нет, ничего им нельзя объяснить, прожекторам либерализма.

Безнадега.

А ведь, добрый парень.

По тексту видно, по строению фразы, по пунктуации, что добрый.

Но легче его убить, чем объяснить ему хоть что-то.

О России. Вообще о жизни.



                Выть хочется


Крупными буквами на афишах и в газетах – «УБИТЬ КИЛЛЕРА».

Только тогда киллером станешь сам. А следующий убьет тебя. Вот оно, бессмертие.

Математическая формула бессмертия: он убьет меня, я – его, он – себя, я – меня, мы – нас.

Но на Полюс все равно надо идти.

Неизвестно, зачем, но надо.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться!  –  поет с утра свои мантры шаман Нансен Вергилиус Гюнт.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться! – гудит северо-западный ветер, бессмертный Норд-вест, главный правитель этих широт.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться! – повторяют безработный-миллионер Леннарт; русская ведьма Раисса; наследница престола Виктория; безумная сваха Полуэктов; несчастливый принц Гаральд; безымянный рыбак на озере; мальчик, потерявший во дворе вязаную рукавичку; судовой повар О.; писатель Т.; киллер С.

Вой, но ползи.


 
                Парадайз


Кто ад прошел, тому осталось рай перетерпеть.

Я покажу вам на географической карте его точные координаты.

Это южнее рождественской деревни Санта-Клауса.

Севернее домика Герды и Кая.

Западнее хижины Сольвейг.

Восточнее резиденции Карлсона на крыше.

Имя раю – Сариселке. В нем поселены авторы литературной антологии Баренц-региона, вышедшей в свет под гордым названием «Мы мыла не едим».

К ним, на правах райских гурий, посланы лучшие златорукие рукодельницы из Умчувадского окружного Дома культуры. 

Настеньки и Аленушки.

О, кружевные души, Марьи-искусницы, ажур-амур под хрустальный перезвон коклюшек!

Боязно отдавать вас в лапы прожженных эстетов, злого череповецкого Набокова и вечно пьяного Есенина из Кандалакши.

Ницшего. Пусть волк возляжет в обнимку с олененком, а филин с белым голубком!

То есть, вот именно, что даром – вся эта прелесть прелестная!

За счет принимающей стороны.

Выпьем, Пушкины, за сбычу мечт!

Вздрогнем, Кукшины, за наш хэнд-мэйк!

В Сариселке, в сером шелке
Снега, мы сыграли в салки
И в «замри – не отомри».

Там в тропической купальне
Мы на пару дней пропали
Для вселенной, на пари.

(Между пальмами Кампари
Вынырнешь? В лугах Купавны?
Иль на полюсе Пири?)

Там поет в кафешантане,
Из Ковдора крэйзи Таня,
Семь заклепок на штанине,
Кок со школьными бантами.
(Родина ее, Ковдор –
Из российских черных дыр).

От нее растаял негр,
Синегубый Али-бей,
(И ему на пару снег),
Слезы каплют, хоть убей.

И добавят в мед перчинки,
Как велела Лезбия,
Финки, стройные, как финки,
Два точеных лезвия.

Там грустит в кафешантане
Котофеюшка в кафтане
И заказывает квас.

Беспробудно тянут солод
Голубок, уже не молод,
Наш маркиз де Карабас
И марксист… ну, как же вас?

Не признался, русский бес:
– Ну, допустим, Бумбараш!
В окружении принцесс
Бэк-вокала, входит в раж:

– На часах взбесились стрелки,
Мы проснулись все на свалке,
Ни кола, и ни Кремля!

– Полно, это все безделки,
Только б, не до перестрелки,
И кровищи в ковылях...

– Что такое, братец – Русь?
Я тебе отвечу: грусть.
В нашей речи звук любой
Отзывается, как боль.

В облака ли, к черту в пасть
Русь несешься ты, Бог весть!
Почеркаешь, лирик, всласть,
Почтовой бумаги десть.

– Горло ей мое – свирель,
Кровь поэта – пьяный мед,
А, коли не вышла трель –
Переломит, отшвырнет…

…Сариселке, Сариселке!
Расскажи о Сивке-Бурке!
Расскажи о Серой Шейке,
Покроши ей белой булки!

Тут вошел туроператор,
С хищной миною пирата:
– Господа, тушите свет,
Подан вам кабриолет!

Как, уже! Аккорд финальный!
Может, столб обнять фонарный?
Иль зашить себя в кровать,
Так, чтоб и не оторвать?

Полно, полно, что за лепет,
Песнь любви допела лебедь,
И шайтан побрал шантан.
Котик пропил свой кафтан.

Угли помешав в камине,
Кроны посчитав в кармане,
Улыбнемся продавцу.

На прощанье всем соседям,
Детям, дворникам, медведям
Поднесем по леденцу.

Снег крахмальный, в искрах синьки,
Мы с тобою сядем в санки,
Выйдут в сари абиссинки,
Потрепать коня по спинке.

Ах, лолитки ли, пипетки,
Или старые кошелки,
С вербы отломив по ветке,
Шофера хлестнут по холке:

Отправляйся, и не трусь,
Не на Сириус, а в Русь!

В Петербург – верхом на скалке!
В катафалке – к бесу в елки!

Прощевайте, все русалки,
Смолот кофий в кофемолке,
Выпит опий в Сариселке!

У любого царства власть,
От любого храма весть,
На любой гитаре страсть,
Ну а наше – только грусть.




                Прощание с Севером

Север светел, как ресторан, нота ре и с нею сто ран надрывают сердце по-русски.

И ветров заломлены руки.

Куда  летишь ты, бреющим полетом, несостоявшийся викинг С.?

Куда ты рвешься на дозволенной скорости 130 км/час –  к часовому на штык?

Снова щелястый забор, полосатый шлагбаум, будка с зарешеченным окошечком, служивые в ватниках и голубоватых державных шапках-ушанках.

И снова вывернут тебя наизнанку, заставят стоять босиком на резиновом коврике, держа в руках штиблеты и носки, зубами поддерживая падающие брюки. Отберут нательный крест и открывашку для пива, вытряхнут чемоданы, покажут небо в клеточку, прожгут насквозь кислотой вопросов, перекрутят на фарш.

Русь-грусть, страсть-напасть.

Как плохо в России, как сильно я ее люблю.

Анжелика плачет на заднем сидении: Не хочу, не хочу, не хочу!

Под кровать в отеле залезу и затаюсь!

Столб фонарный обниму, и не оторвут!

Вырвусь из лап солдата и побегу, виляя, как заяц, по снегу, меж березками!

Не буду я платить ипотеку! Вот, возьму, и не буду!

Сяду верхом на шлагбаум, полосатый, как зебра, как наша жизнь, и поскачу!

Можно до Белого моря доскакать на заборе! Нельзя до черного горя доскакать на заборе!

Белое – черное, белое – черное, а в конце зебры, как ни грустно: зад.

С хвостиком.

После супер-пупер-шопинга «Леди Ди», где С. купил дочке самый дорогой «Домик Барби», а жене норковый плед и бронзовый торшер в виде Венеры Милосской, с электрическими цветами в совершенно целых руках…

После рождественской деревушки Санта-Клауса, катания по небу на летающих санях, и после тропической купальни в Сариселке…

После ледяного отеля в Кируне: ночевали на оленьих шкурах, в компании прозрачных, плачущих от людского тепла Дианы и Аполлона, детей нимфы Лето… Богини с волосами из брызг шампанского, с золотыми жужелицами глаз, чье имя – Красно Летичко, Донна Саммер – столь почитаемо на северных широтах…

После хрустального храма наслаждений…

Такая прелесть, эта Европа, что просто гадость.

А гадость такая там, что просто прелесть.

Можно было б в раю том жить, взаправду жить, а не притворяться, так сам давно свалил бы.

После оперного зала, выдолбленного в гранитной скале Нордкапа, с огромным окном, в которое ударяются волны Ледовитого океана, с десятью тысячами свечей в пещерных люстрах и канделябрах… Охрибеть, одно слово.

После фиордов Норвегии, отвесных скал, узких и длинных водопадов, и ярких – бирюзовых, розовых, сиреневых парусов маленьких яхт внизу, в блещущих языках северного моря… Юж твою уж!

После всех гетер, гитан, одалисок, гризеток, лаисс, камелий, нимфет, авлетрид, сильно навороченных, но не очень чтоб дорогих, и еще одной, совсем особенной летучей мышки Насти…

После ночи в «Мажестике» (*****+) и ночи в «Эксельсиоре» (******)…               
               
                Веб-психиатор Дэвид Копперфильдов
                Мне прописал – уй! – промискуитет!
               


                Да, такого лекарства нет

После драккара (драконьего кара), стоящего на причале в Стокгольме – корабля Эрика Рыжего, командира варяжских бандформирований, о котором сто лет назад Сережа читал под партой на уроке растрепанную пацанами книжку…

«Не то ты обещал мне, ярл, когда звал меня в викинг!»

После белого от снега и голубого от неба перевала Тронхейм, где пасутся с колокольчиками на шее ручные олени, которые дают себя гладить туристам – а жарко так, что все раздеваются до белья, ступая по сугробам, чего совершенно не ощущаешь, ни пятками, ни сердцем…

После снежной Сахары сладкой, сахарного песка, который судьба подсыпала в твою жизнь столовой ложкой – неужто, и впрямь, помирать теперь, с дыркой в башке, с разбросанными по кафельному полу мозгами?

Самоедское радио спрашивают: есть ли лекарство от смерти? Самоедское радио отвечает: Да! Такого лекарства нет.

Кукушка, кукушка? Сколько лет я проживу? А сколько минут?

Петух, петух! Не пой в третий раз!

Лучше ты обнимись, Петух, со своей Кукушкой, в избушке на краю света, и хвалите друг дружку, наперебой, из всех сил.

В крошечном домике своем, в три окошечка, по шоссе ледяному летящем, как фраер на салазках, как пух от уст Эола – на мушке у часового.

– Анжеличка! Ты моя кукушечка-душечка!

– Серенький! Ты мой петушок, золотой гребешок!

А плакун-трава нам дана, чтобы плакать.

Не плачь, my baby, не грусти, my sweet.

Мы сольемся с тобой в одно существо, в одну странную птицу.

В зверя с двумя головами.

В оленечеловека.

В мать-ребенка.

В Адама-Еву.

Никто никогда не разлучит нас.



                Убийство убийцы

Домик-крошечка в три окошечка.

Свет в окошке.

Муж и женушка, которые хвалят друг дружку, бесстыдно хвалят, без меры, в глаза.

Маленький домик, обывательский нежный рай,  мещанский золотой век на дворе.

Ради которого все – строубери-ад, секонд-хэнд, шестнадцать клиентов, убитых по заказу.

И на этот раз домику не суждено сбыться.

После всех пещер Алладина и сокровищниц Нибелунгов, всех отсверкавших Эльдорадо, златоструйных Парадизов и томных Альгамбр западного мира…

С., (еще живой, живой еще, уже мертвый, мертвый уже), спрашивает дочку, в машине: ну, что тебе понравилось больше всего?

– Ян и Мия, –  отвечает дочь.

– Ян и Мия, – эхом откликается кукушечка-душечка.

И ничего-то от тебя не останется.

Белый песец все бежал и бежал за тобой, по всем дорогам, караулил, пас – и вот, выбрал минуту, и он настал, писец. 

Снайпер в белом маскхалате совместил в одной точке, в щели оптического прицела твою голову с мушкой, и нажал на спусковой крючок.

И лопнула твоя бедная голова.

И тотчас какая-то оборванка-метель, поломойка пьяная, кинулась, виляя задом, заметать, замывать твои следы, засыпать их стиральным порошком, хлоркой едучей, всё-о разъедающей, пеплом крематорским, кокаином, толчеными зубами крокодиловыми – ну, пять еще, ну, десять лет, ну, сорок, а после никто и не вспомнит, что когда-то ты тут отмечался.

Нету следов.

Ни отпечатков протекторов от тачки, на которой ты ездил, и, не все ли равно теперь, на какой именно тачке, классной или отстойной.

Только прах мельтешит вдали.

Все – суета сует, маета мает, фиглета фиглет.

Но Ян и Мия почему-то не исчезают в пыли и прахе.

Они длятся, и длятся, и длятся.

А у Мити Карамазова, помнится, был в детстве знакомый  немец, добрый Карл Иваныч, который однажды  подарил мальчику кулек орехов, и тем запомнился навек, «спасибо, немец, поддержал душу» – его ещё в Ультитматульском ежегодном спектакле туроператор играл, из агентства «Матрешки плюс», как его, Полуэктов.

И, может, они-то и есть – нектар бессмертия, эти дореволюционные орешки в кульке из грубой коричневатой бакалейной  бумаги, купленные в мелочной лавочке:

тетраграмматон,

панацея,

аленький цветочек,

Платонов эликсир,

средство Макропулуса,

золотой ключик,

аленький цветочек,

ледяной кубик.

Жизнь она и есть ледяной кубик: быстро тает.

И в руках, и во рту.

Ян и Мия, – мысленно соглашается с семьей сам С., ибо кому, как ни русскому бандиту, причем, убитому русскому бандиту, ясно, что доброта – самое красивое и сумасшедшее, самое простое и непонятное, что есть… что было на свете.

– Еще литературный талант писателя Д., – вклинивается писатель Т., к этому времени тоже уже покойный.

– Еще, может быть, маленькие синие подснежники на перевале Тронхейм, – говорит уборщица Наташа.

– Бозон Хиггса останется, – вставляет свои пять копеек кок О., к этому времени уже студент-отличник Упсальского университета, –  но что такое , собственно, «бозон Хиггса, частица Бога», не знает ни он, ни его профессор.

Это всего лишь слово, как и «Достоевский», «янимия», и «подснежник».



                Божия коровка, улети на небко

За рулем открытого кабриолета, с дыркой от почти невесомой, бесшумной последнего поколения пули (так называемой «пробки точечного поражения») в левом виске, не вписавшемся в угол зрения пассажиров, глядя в никуда, с непогасшей сигаретой в губах, он все ведет машину по стратегической автостраде Лулео – Лотта – Лета, на дозволенной скорости 130 км/час.

На заднем сидении жена с дочкой возятся, смеются, листают книжку, купленную в Тронхейме, русскую книжку детских считалок, красивую, с картинками.

– А я этот стишок с детства помню. Мы в эту игру во дворе играли, – говорит Анжеличка:
               
                Божия коровка,
                Улетай на небо,
                Принеси нам хлеба.
                Там твои детки
                Кушают котлетки,
                Всем по одной,
                А тебе не одной.

Дочка пальчиком, совсем еще маленьким, с прозрачным обкусанным ноготком гладит нарисованную божью коровку, малиновую, в черных крапинках.

Жизнь, она и есть прощание с севером.

Завтра мы переезжаем в далекие края, в землю обетованную, в мир иной, на летние квартиры, на седьмое небо, к ангелам, к молочным рекам-кисельным берегам.

А пока мы тут.

Временно, конечно.

Сидим на чемоданах.

Выстроили чум из мамонтовых шкур, запалили огонь в очаге, а щели заткнули, чем пришлось, чтобы страшное по углам не мерещилось.

Сойдет пока.

Перезимуем.

До отпуска дотянем.

А рай это, конечно, юг: тепло, светло и мухи не кусают.

Будем лежать на поляне, волк в обнимку с олененком, филин с белой куропаткой – тут, на севере, почему-то так не возляжешь.

Хотели и пробовали не раз – не получается.

А дверь на юг, которой все кончается – это дверь в никуда.


   
                Реверс


Разговор русских женщин в турецкой парной за Полярным Кругом.

Наташка:

Господи, как нам всем больно жить.

Как все мы несчастны.

Как лжива жизнь.

Как сильно я ее люблю.

Мужчина, верни мне девственность.

Мама, роди меня обратно.

Сами пришли, никто не виноват.

С юга, с востока и с запада.

Положили в котомку спички, соль, ложку, кружку, теплые носки, смену белья. Ну и нож, конечно, столово-охотничье-разбойничий нож.

И книжку любимую.

Кошку взяли или, там, мормышку какую-нибудь, фишку, няшку – любимую игрушку, и вперед.

Не туда, где солнце восходит, господи помилуй.

И не туда, где оно заходит, боже упаси.

А туда, где оно полгода стоит в зените, а другие полгода вовсе из-за горизонта не выползает.

Шли, шли, и пришли.

Вот это нам и есть – самое оно.

Это наш мир. Это родное. Это святое.


Лилька:

Тут, на высоких широтах людоедов меньше.

Вампиры здесь не водятся – они нежные, балованные, им бальнеологический климат подавай, цветенье рощ и благорастворение воздухов.

Феи и эльфы на морозе ведут себя потише, не так выделываюся.

Князья со дружиною сюда редко наезжают.

Сборщики налогов лишний раз не суются.

Опричники в другую сторону смотрят.

Брезгует нами начальство, да и опасается.

Дороги в окраинном краю не просто плохи, а плохи крайне (а дураки тут дурее, чем в среднем по больнице).

И это большое счастье.

Государство не двужильное.

Все его генеральные марши – они по дороге из столицы сами собой выдыхаются.

Ноги собьют, похромают, похромают — и  стопчутся.

Глядишь, болезные, уж и на ладан дышат.

Позабыла о нас великая держава.

Не принимает во внимание.

Повернулась задом.

Кому она нужна, да ну ее совсем, эту Кемскую волость.


Раиска:

Все хорошо на краю света, один недостаток: тут жить нельзя.

Мало солнышка, да долги зимушки. Темны ноченьки, да пасмурны денечки.

Даже картошка не родится – вместо нее выкопаешь осенью бледные какие-то катышки, размером с мышиный помет и на вкус примерно такие же.

Тут мга, пурга, ночь полярная.

Тундра, мошка, вечная мерзлота.

Взамен свадебных вишен по весне – худосочные березки карликовые, в лишаях, в парше.

Да, так – одни в порше, а другие в парше.


Анжеличка:

Чахотка косит.

Хорошо бы простая, телесная, в медицинских учебниках описанная – хоть похудеешь от нее, без диет и фитнеса.

Но нет, какая-то души чахотка.

Снаружи весь жиром заплывешь, как морж (организм так спасается от сенсорного голода), а внутри ты – доходяга, малахольный, дистрофик.

Идешь по жизни, и на ветру ее шатаешься.

Все тебя ранит, все томит, пугает либо тревожит. От всего плачешь.

Если ты женщина, колготки, к примеру, порвешь, сидишь, штопаешь их – и рыдаешь.

А, если ты мужчина, и, к примеру, любовница тебя бросила – сидишь, выпиваешь, и слезы на глаза наворачиваются.

Цинга: зубы выпадут до последнего. 

Кто побогаче, само собой, импланты вставит, а кто победнее – съемные протезы. И будут оба они  мять языком, деснами тереть, губами сосать манную кашу и русскую классику.

Тошно в полярную ночь, мамочки мои.

Жутко в полярный день, отцы-святители.

Ночью заснуть не можешь (солнце незаходящее), а днем  не проснуться никак (тьма непроглядная). Сам уж не понимаешь, где явь, а где сон.


Лилька:

Видения посещают. Фантомы, тени, призраки являются.

Химеры, летучие голландцы, розовые дамы, серые кардиналы, фата-морганы.

Фаты маргинальные во сне видят морги фатальные.

А что видят мачо брутальные?

Их брюнеты ментальные мочат, как чмо.

Такая вот бескрайность крайностей.


Анжеличка:

Кое-кого доставляют за казенный счет, в спецвагонах: любоваться красотами высоких широт по приговору суда. Позавидуешь им. Они, если повезет, отмотают свой срок и выйдут. А мы останемся.

Реальность по месту прописки.

Не отбудем мы обратно, на юг, восток и запад.

Никуда, никогда. Кто нас там дожидается? Кому мы там нужны?

Хотя, если разобраться, а здесь мы кому нужны? Человек никому не нужен, никогда, нигде.

Человек всем нужен, всегда, везде, и сторона света не имеет значения. Главное, чтобы ты самому себе был нужен!

Не важно, нужен ты кому или нет, важно получить то, что нужно тебе.

Все так. Но с севера почему-то уехать нельзя. Это как маленькая (железная?) дверца в стене – не каждый ее найдет, не каждому она откроется, но уж коли нашел и вошел, с лязгом она за тобой захлопнется, и назад ходу нет.

Ну, выпустят тебя раз в году в отпуск на три недели, к южному морю, а потом опять запрут.

Анжеличка, Раиска, Лилька, Наташка хором (молча):

- Мама, мне пора рождаться!

- Мужчина, отбери у меня девственность!

- Где твой кинжал, убийца, вот грудь моя!



                Ледяной кубик

Гранула льда для Божьего коктейля.

«Кубик Рубика», любимая игрушка девочки Судьбы.

Модель (притом, действующая) романа-конспекта.

В мировой литературе сюжетов, как известно, всего двадцать четыре, что на северных широтах, что на каких еще.

24 персонажа в драме моей.

В детективе-триллере, он же лирическое признание в любви, он же сатира.

И только Бог да герр Виллем Баренц со товарищи, знают, что все эти истории, такие, кажется, друг от друга отдельные, в действительности, скреплены тайными заклепками.

Незаметными для участников, но хорошо видными 12-ти присяжным Полюса из тех снежно-белых Палестин, где они ныне пребывает.

Полуэктов, сваха-сутенер.

Юшкин, четыре гюрзы вместо ног.

Раисса, смарт-ведьма.

Натали, Золушка со шваброй.

Снайпер С., высшее филологическое образование.

Кок О., астральный жених принцессы Виктории.

Писатель Т., который пишет хуже Достоевского.

Зигфрид-менеджер компании Строуберри-филлдс.

Рюрик-генеральный директор Райской поляны.

Ян, добрый человек.

Мия, всеобщая мамочка наша.

Леннарт, строитель вековой мечты человечества, Лестницы в Небо, он же кровосмеситель-педофил.

Грушенька, актриса с оптическим прицелом.

Женька Жердьев, опер из оперы, самоедский цирюльник Фигаро тут, фиг его, там.

Миранделла Брониславовна Фомина-Цапукевич, Первая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета…

Особые случаи.

Надо еще нас с вами перечислить, читатель.

Мы все — особые случаи.

Нам всем надо было идти, бежать, ползти, карабкаться, обдирая локти и колени.

Но не на юг!

Не на теплый юг жизни с его сбычей мечт: домик у моря, сад из цветущих вишен… вилла с бассейном «плюс мерс»… собственный остров и яхта…

Не на востокоюг гадюк, не на западоюг подлюг, не на западовосток недотрог и не на востокозапад, где вовсе западло.

А, развернувшись на 180 градусов, от конца мира к его девственно-чистому началу, к Полюсу!

Ведь, согласитесь, только тот, кто достигнет своего личного абсолютного полюса, станет благородным Умберто Нобиле, Руалем Амундсеном с крыльями, пошитыми из шелкового дирижабля, Соломоном Андре с соломоновым перстнем на мизинце («все проходит»), Сигизмундом Леваневским в лавровом венке или седым Георгием Седовым.

Ледяной кубик проступает в тумане, играя в луче, подмигивая то одной, то другою гранью.

Как бы то ни было, у меня он имеется теперь, этот личный кубик судьбы.

Кубок.

Книга с таким названием.

Нетающий, небьющийся, выточенный из честного вечного полярного льда.

Я положу его в карман дорожной сумки.

И понесу с собой по всем широтам.

Он всегда и везде со мной.

Литворд для критиков: в каждом из 24-х сюжетов найдите деталь, которая связывает его с другим.

 
               
                Мисс Март

  И пусть не мое лицо на обложке «Плейбоя»,
  И я уж не так молода, как модель-газель, –
  Часы, молитесь!

  Я знаю, что вслед за мною
  С тротиловой шашкой за молодой спиною
  На землю десантом высадится апрель.

  Апрель, гремучий Молотова коктейль!

  Весне, безумной, как та шахидка
  Осталась всего лишь одна попытка.

  Террор ее неизбежен, не надо споров.
  Это сережек ивовых желтый порох.

  Это тюльпана воспаленный патрон,
  Гибели и любви,
  Стыда и боли кордон.

  Не целоваться,
  В облаке сантиментов,
  Лучше взорваться.
  Чтоб миллион фрагментов!

  – Руку!

  – Возьмись, Март-мисс!

               

                Эпилог-1

Убийцу гражданина РФ, постоянно прописанного в г. Мурманске,, образование н-высшее,  самозанятого  С. так и не нашли ни российская полиция, ни норвежская (хоть не очень-то и старались – списали на мафиозные разборки, да и ладно вам).

Но я знаю, кто убил С.

По тексту судьбы чувствую. По строению фразы, по пунктуации!

Загадка Кая: месть Р., сметь р., смерть…

Двух писателей-ультиматульцев любовь, Карамазова-папаши и Карамазова-сына.

Единственный подлинно достоевский персонаж в их прогоревшем спектакле – это кто?

Еще не догадались?

Они, помните, чуть не приговорили друг друга. Писатель К., «Митя Карамазов» –  замахнулся, было, на писателя Т., «Карамазова-отца» медным пестиком от ступки.

Мол, был в образе, и не рассчитал сил – а что вы хотите, великая литература.

А потом писатель Т.  ружьецо прикупил. Разрешенное к продаже населению. С настоящим оптическим прицелом и пульками. Так называемыми пробками точечного поражения.

Грушенька, актриса из погорелого театра, от них обоих сбежала. Захватив на память ружье. От греха подальше.

В Вологду обратно не поехала.

Устроилась на бензостанцию «Shell» заправщицей.

И однажды увидела на своей автозаправке кабриолет С.

Go well? Go shell!

Его все могли, а может, и хотели все убить – опер Женька Жердьев, кок О., Полуэктов, Юшкин, Раиса Чернодрябская, миллионер Леннарт, Наташка-уборщица… Все имели мотив и имели возможность.

Но убила Грушенька.

А откуда я знаю?

Он сама мне в этом призналась

В предбаннике тропической купальни, между сауной и турецкой парной мы с ней имели конфиденциальную беседу.

На короткой промежуточной станции нашего путешествия в рай.

Фигурка у нее смарт-топ-люкс.

Будто пухленькую инфернальницу переехал паровой каток.

Бюст не додавил.

А вот животик и талию — классно выгладил.

В бытность свою королевой бензоколонки, однажды она увидела подъехавший к автозаправке кабриолет с С., его женой и дочкой.

И подошла к ним поближе.

Сколько литров желаете?

Верка Ветрова, собственной персоной.

Но С. и Анжелика ее знали, как Грушеньку.

Видели только в гриме и парике Достоевской инфернальницы.

В рясе с декольте, по самое не могу, и кружевных чулочках.

А в форме «Shell»: лазурном комбинезоне и бейсболке цвета тела испуганной нимфы, не узнали.

Адский ангел.

С огненной клизмой в руках.

И она слышала, как С. сказал жене: Анжеличка! Ты моя кукушечка-душечка!

А жена ему сказала: Серенький! Ты мой петушок, золотой гребешок!


И так, сука, обидно стало.

Обидно!

Зачем, зачем я Грушенька, а не Сергей!

Отчего я не Анжелика!

Чему я не сокил, чему не летаю!
 
Зачем я не ангел, светлый ангел, без упрека и порока!

Не маркиза дю Плесси де Бельер!

Не Петушок-золотой гребешок!

И не Кукушечка-душечка!

Зачем Я – не Ты!

Непостижимый Ты!

Вечный You!

Я никогда Тобой не буду!



И Грушенька надвинула на лоб служебную кепку «Shell».

Go weell! Go Sheell!

И заправила их машину, полный бак. 998-м плюс. Полыхающими ящерами люкс. Яростными тираннозаврами плюс.

И взяла чаевые.

А потом села на случайную попутку и поехала вслед за киллером С. и семейством его.

По всему их райскому маршруту:

супер-шопинг «Леди Ди» (где С. купил жене норковый плед и торшер в виде Венеры Милосской),

тропическая купальня в Сариселке (где эксклюзивно для них весь бассейн усыпали по new-way доставленными из «S`marta» лепестками тубероз),

ледяной топ-отель в Кируне (где они ели вип-клубнику и дорогущее Veuve Clicquot пили),

викинговы драккары в Стокгольме (Сережка от них фанатеет),

оперный зал мыса Нордкап (с хрустальными окнами Svarovsky)…

храм-гэлэкси «Мажестик»…

Юниверс-хилл «Эксельсиор»…

В «Мажестике» она затащила С. в постель, прикинувшись летучей мышкой Настей. Такой совсем особенной.

Не то, что все эти гетеры, гитаны, одалиски, лолитки, гризетки, и как там их еще.

Обычные кис-кис-вайзерши. Сильно навороченные, но по цене вполне кей-о.

После белого от снега и голубого от неба перевала Тронхейм, где пасутся с колокольчиками на шее ручные олени, которые дают себя гладить даже русским сумасшедшим туристам – а жарко так, что все раздеваются до белья, ступая по сугробам, чего совершенно не ощущаешь, ни пятками, ни сердцем…

Грушенька решила, что такого щастя людям прощать нельзя.

И она прицелилась в киллера С.  из ружья писателя Т.

Мчась с дозволенной скоростью 130 км/час в арендованном «Опеле корса», вслед за кабриолетом ускользающего щастя, по магистрали Лотта-Лета.

И нажала на спусковой крючок.

И пуля, бесшумная, практически невесомая, совершенно неощутимо для сторонних глаз и ушей, пробила голову С.

Бедную его, квадратную от ежедневного Апокалипсиса голову.

А жена С. с дочкой на заднем сиденьи все разглядывали картинки в какой-то детской книжке, и смеялись…

Они разбились почти сразу. Вылетели с шоссе, через ограждения, под откос.

Как когда-то в самый первый день за кордоном (понимать надо, когда тебя судьба предупреждает по-хорошему!)

Но на этот раз не было пушистого снега.

И Яна с Мией поблизости не было.


Аграфена Светлова (она же Верка Ветрова) сиротой выросла, у семи теток, деревнина дочка.

Седьмая вода на киселе.

Мамка с папкой бросили.

Всем на улице родственница, да все ж, не родная дочь.

Семь теток особо ее не обижали. Но и не баловали, ни-ни.

Не такое время было, чтоб детей, да еще чужих, баловать.

А Зигфрид N, клубничный менеджер (я читала в какой-то газетенке),  который расстрелял  гастарбайтеров в Вальпургиеву ночь,  воспитывался у семи дядек.

В рифму Грушеньке.

Кочевал из одной приемной семьи в другую.

От родителя А. к родителю Б.

Со всею, задерись она в доску, поликорректностью.

Мало любили их в детстве.

Недолюбили чужих детей до нормального человеческого состояния.


Правда, Сергей-убийца, напротив, вырос в полной семье. В гарнизоне Гранитный. В девятиэтажке, в трешке с лоджией и балконом. Все, как надо.  Отец — майор, мать — учительница.

Филфак окончил в областном педвузе, книжки умные читал, сам плел словеса, сочинял вирши. И не то, чтоб графоманские.

Как говорится, стихи хорошие, открытия нет. 

Многабуков.

Могут быть они, эти строчки на бумаге, и напечатают, и издадут, и отрецензируют положительно, а может их и не быть — разница не столь существенна.

Может, причина зла (добра) — искусство?

Отец и мать всем подлостям и предательствам, злоумышлениям, преступлениям (как, впрочем, и подвигам, порывам светлым).

Именно искусство — истинный убийца жизни?

Грушенька — Комиссаржевская Вологодчины. Сара Бернар Мценского уезда.

Серж— не Блок, конечно же, зато имеет блок в ЖЖ.

З. — критик. Рафинированный эстет. Эскес! Ненавистник художественной самодеятельности. Мало-художественной. От слова «худо».

За такие «шоу», как устроили на Первомай букашки, убивать надо. Вот он и убил.

Недоталанты. Полупоэты. Актеры из погорелого театра. Сами себе режиссеры, собственных судеб продюссеры, но увы, без сценария.

Народ опасный. Вспомним, не к ночи будь помянут, начинающего ж(ив)описца Адольфа Гитлера.

Если бы среди ультиматульцев случился хоть один гений!

Родился бы наконец, в заполярной Гиперборее. И процвел. И все вокруг озарил.

Если б в Биармии Полуночной создано было хоть одно произведение, истинно великое, не важно, картина, спектакль или текст.

Это бы все спасло.

Бог бы увидел его и улыбнулся.


...А может, эти убийцы и правда поверили, что Свобода выше Справедливости.

Закон важней Благодати.

А деньги — дороже Правды.

Свобода, ты всему виной!

Ты продажная девка, Демократия! Ты соблазнила, бесстыжая, малых сих!

Господин Либерализм! Вы-с и убили-с.

Леди Политкорректность! Кровь на твоих руках!

Ты замутила наши души! Ты испортила нас! Европа, ты еще за все ответишь!


Больные они, все трое.

Малость того.

Дивиантные.

Рецессивные.

Что Грушка, что Сережка.

Что Зигфридка.

Сами подумайте — здоровые-то будут так из себя выпрыгивать?

Лечить их надо.

Только лекарство надо правильное подобрать.

А что. Мало ли сейчас хитрых медикаментов химики наизобретали.

«И тебя вылечат. И его вылечат. И меня вылечат».

У герра Варана в аптеке найдутся какие-нибудь таблетки, капли.

Пьявки какие-нибудь особые, отсасывающие из крови бесстыдное бешенство желаний.

Клистиры, дающие облегчение от шлака, накопившегося в организме за годы непосильной жизни.

Нюхательные соли.

Плевелы колдовские.

Разрыв-трава, одолень-трава, плакун-трава.

Блажен куст.

Богородицыны слезки.

Архангелов корень.

Золотая розга.

Ночная красавица.

Кошачье мыльце, отмывающее потаенные изгибы, интимные ложбинки тела и души.


Я размышляла, что ей сказать.

Что С. был киллером, и щастя не знал?

И даже рыдал иногда по ночам, беззвучно, кусая уголок подушки, чтобы не разбудить жену.

Что зависть не имеет смысла.

Что объект зависти достоин ее лишь в твоем воображении.

И при ближайшем рассмотрении, он так же несчастлив, как и ты, а может, и более тебя.

Что все мы – грани одного кристалла, отражающего свет.

И что в реальности ничего, кроме этого света, не существует.

Что писатель К., незаконный сын покойного писателя Т., духовного сына великого писателя Д., ее, русскую Грушеньку, правда любит.

Что не будет ей покоя, пока она, как это описано у Федора Михайловича, не встанет на колени на площади и не признается людям: я убила.


Но она и не беспокоится, стильно обритая, в черных джинсах и майке с надписью:
 «Just do it!»

Она как ночная птица среди дневных птиц.

С глазами, полными равнодушного горя.

На сову она похожа, гламурную сову, которая только что выпорхнула из закрытого, запретного для простых смертных ночного клуба.

И полетела сразу во все стороны света!

Порхает себе и порскает.

Только, может быть, слишком часто вертит шеей.

О чем ей беспокоиться?

Когда ее таскали на допросы в полицию, серьезные люди на нее вышли.

Очень серьезные.

Заинтересовались, вот, и вышли.

Сказали – нам такая, как ты нужна.

Договор подписать предложили.

И зарплату хорошую назначили.

Работой она обеспечена. По гроб жизни.

Только вот ипотеку надо платить.

Тоже по гроб. По горб.

Может, она теперь грушница?

Грушенька из ГРУ?

Висит она на древе жизни, как груша, которую нельзя скушать.

Go well! Go shell!

Старый анекдот.

Тетя Груша повесилась.

Душа.

У нее есть душа, а не только сто ролей, на продажу.


Я это поняла, когда сидела с ней рядом на мраморной скамье, в турецкой бане  парадайз-отеля Сариселка, в клубах горячего пара.

Как-то так она тоскливо смотрела своими глазами карими, и усмехалась с мукой, и ногу закидывала на ногу безнадежно, что я почувствовала: она человек.

Не спрашивайте почему, но это стало мне ясно.

Что: Вера Анатольевна Ветрова, она же Грушенька Светлова — человек.

Заблудший.

Преступивший.

Но некая тонкая сущность в ней не нарушена.

Нелюди смотрят и усмехаются и исповедуются иначе.


…А потом она встала с мраморной скамьи, накинула на себя полотенце и растворилась в облаке белого пара турецкой парной.

Послушайте все: когда она убивала кого-нибудь (лучше о нем не знать ничего), ей казалось, что она-то сама никогда не умрет.

И только так она могла себя уверить в собственной реальности.

В смысле своего существования.

В осмысленности мироздания.

В оправданности миропорядка.

Это был ее рецепт бессмертия.





                Эпилог-2


Почтеннейшая публика!

Только что на наших глазах рухнул, развеялся в дым хрупкий прелестный хрустальный мирок.

Как восемь, не то шестнадцать тысяч стаканчиков, подброшенных  иллюзионистом вверх, в голубой эфир и увы, не пойманных. Разбившихся один за другим.

Кому это было надо: вся эта пирамидка из разных предметов, ловко подкинутая  в небо — а потом фокусник развел руками.

Остается то, что не бьется.               

Да здравствует вахтовый метод! В философии и нефтедобыче.

Ультима Туле, последний остров, резво дрейфует по направлению к Северному Полюсу.

В Межграничье, наконец, разнесут бульдозером старенький домик Кукушки и Петуха, и возведут на его месте образцовую базу НАТО.

Цены на нефть обрушились.

Рубль пал.

Российская подводная лодка залегла в степях под Стокгольмом.


Умирающий убийца передал свой револьвер, как эстафетную палочку, своему убийце. Продолжателю дела жизни (смерти).

Братство художников и поэтов сдуто с поверхности земли дыханием, интимным полу-шепотом одного гения.

Поколение писателей, за вычетом троих-четверых (много-много семи, великолепной семерки) краснознаменно кануло в Лету.

Не запомнит народ их имен.

Человек не в состоянии запомнить больше семи имен современных писателей.

Какие есть, товарищ Жданов, других писателей для вас у нас нет.

А больше и не надо.

Народу они ни к чему.

И разницы между именитым лауреатом разных «Букеров» и «Больших книг» и последним графоманом из мурманского ЛИТО, в сущности, нет решительно никакой.

Таланта ли не хватило или прилежания, денег или удачи, Божья благословения или конъюнктуры — какая разница. Все равно.

Не стал классиком — извини, подвинься.

Кануть тебе в ту же Лету, куда все канули.

Кому память, кому слава, кому темная вода.

Через 20 лет твое имя будут знать только чудаки-ботаники. Смешноватые (смешные и ватные)  краеведы местности, в которой ты родился.

А через 50 лет тебя не вспомнит никто.

Не прочтет, не полюбит.

На могилу с цветами не придет.

Прелестную и причудливую хилую республику Биармию один порыв политического ветра, оборвав все нити, унесло в небо, как голубой шарик.

Гиперборею покинул Аполлон. Не прилетит солнечный Бог больше  сюда по весне, на четверке лебедей. И его достала скверная погода. То дождь, то снег. Ветер порывами. Сколько можно?!

Весны больше не будет. Околоноля  forewer.

Венера Милицейская… Где она? И в милиции не знают.

Боги умерли.

Зло неуничтожимо.

Мир прекрасен.

И жесток.


Коммунист К. , писатель Т. – большой поклонник писателя Д, и четыре маленьких лебедя умерли.

Леннарт, доченьки своей печальный любовник, а также Полуэктов-сутенер, Юшкин на четырех змеюках вместо ног и Раиса, ведьма чернодрябская — сами себя в ад загнали.

Кок О., наследницы норвежского трона мистический жених, негаллантный Галанд и Золушка-Наташа  — в чистилище.

Сюда же плюс: энное количество крошечек-матрешечек, клиенток брачного агентства «Замуж за викинга».

Сергей, Зигфрид и Грушенька — убийцы.

И писатель К. — он-таки убил своего отца, Карамазова, писателя Т.

Им, как и остальным всем тут, вышеназванным, явился однажды в мечтах Ледяной Кубик.

Как  полная Чаша бытия.

Как эликсир бессмертия.

Как Чемодан Денюх, если хотите.

Ну, или Чемодан Славы.

И они решили присвоить его.

Попользоваться лично.

Но не из жадности. А чтобы было справедливо!

Чтобы правильно было!

И ради этого никого не жалко.

Я утверждаю…


Нет, только догадываюсь, что все мои персонажи могли бы спасти друг друга.

Я спасу тебя, а ты меня. Только так.

Сорок островов, последних в мире островов, Ультима Туле, перестали бы дрейфовать в бурном море, по одиночке.

Наконец, они осознали бы  себя, как единый материк.

Есть ли на свете нечто такое, ради чего люди готовы отказаться от личного Ледяного Кубика?

Бессмертием поступиться, щастем и туевой кучей денюх?

Страшные сомнения крутятся вокруг моих мозговых извилин.

Ежели бы шла масть.

Шарик рулетки прыгнул в нужную цифру.

Отказались бы мы с вами от Кубка Бытия?

Ледяного, конечно, но и кипящего.


Мутировали гены.

Тварь дрожащая решила, что она право имеет.

Бога нет, и все позволено.

Рай не обнаружен. На карту не нанесен.

Ни Ксэнэду, ни Валгалла, ни Небесный Кремль.

Не обратилися люди в сверхчеловеков, следуя завету Ницше (ницшего!)

Нового человека коммунистическая партия не воспитала.

Божий проект «Человек» провалился.

Выше головы мы не прыгнули.

Собственную природу не преобразовали. Не далась она нам.

Вышли за грань гуманистического, как призывали прогрессивные философы и парторги,   однако, ничего ценного, или хотя бы симпатичного, там не нашли.

Ницшего!

Погрустнели только.




                Эпилог-3
               


В детство! В любовь! В Россию.

Руссия, Сириус, утренник сиз.

Русская искра, проникла без виз,
Вирусом жизни, под кожный покров,
В кровь.
               
Россия – рана, Россия – шрам,
На Сириусе хрустальный храм.
Я никому это не отдам.
               
Руссия, покуда не пора,
Закуси узду из серебра.

Война не танец,
И смерть не игра.
 
Но скоро настанет
Серебряная пора.            

Смерть, с червленым серпом,
Плачет над сжатым снопом.

А Руссия, кобылица
Из солнечного ребра,
Смеется, светится, мчится.

Бросьте хлыст и узду!
Не удержишь звезду.
             
Не верьте смерти,
Барышники-черти,
А Руссии, как Сириусу, верьте.

И развернется Грушенька в своем наемном Вольво на шоссе Мурманск-Тромсе.

Вольное Вольво загнивающего запада.

Увы, уже б/у.

Малость потеряло товарную привлекательность (помните, нам старый вольво казался верхом элегантности...)

Ноленс-воленс, поедет Аграфена обратно.

Взад, на печку.

В деревню, к тетке, в глушь, в деревню Гадюкино.

И бросит машину в придорожном кювете.

- Эх вы, русские жены европейских миллионеров!

Я в кювете, а вы в Кювейте.

Вы в порше, а я в парше.

Вы на аэроплане, а я в помойной яме!

Но принцесса все равно — я!

А как вы жить мы никогда не будем. Тут вы правы.

Да мы и не очень-то хотели.

Скучно у вас тут, господа.

И ринется, побежит, рванет через кордоны, из всех сил.

Пешком!

Босиком!

Все умрем, так хоть повеселимся!

Пограничник!

Я сорву с себя одежды! Пурпур и виссон! Шелка и сафьян!

Голая, сниму с плеч голову и поднесу ее тебе на блюде!

Нет, голову — тебе, мальчишечке, сорву!

И поднесу тебе на блюде — саму себя!

Пропусти меня назад, миленький!

На историческую родину.

К истокам, истинам, истовости, искрам.

К речушке Иверель.

На горушку Памятку.

В рощицу Радунку.

К сердечку моему.

В Вологодскую деревушку (как известно, можно вывести человека из деревни, а деревню из человека — нельзя).

С заколоченными крест-накрест (со времен ареста мамы, Марьи Ветровой) дверями сельпо.

С лампочкой Ильича. Без инфаркта и паралича.

С сортиром на улице — все удобства во дворе, в сорокоградусном январе.

С банькой по-черному.

С чернухой, а куда без нее.

С соседкой-бабушкой, которая все молится своим иконкам, гонит самогон и собирает по осени грибы и чернику в промышленных масштабах.

С пьющим соседом и его сыном студентом, приехавшим на каникулы — умничка-парень.

Туда, где жить почти нельзя, но зато все настоящее и твое.

С деревенскими ухажерами, пьющими, но веселыми, или трезвыми, но угрюмыми.

Добрыми, но жестокими.

Нет, жестокими, но добрыми.


С местным Казановой, директором  свинофермы.

С ревнивыми его подругами, дояркой, поварихой детсада и санитаркой больнички, которые грозятся Грушеньку извести.

Соперница!

Разлучница!

Прынцесса!

Оборзела.

Звезанулась.

Больно много стала о себе понимать.

Известь хлорную — лей стерве на башку!

Зеленкой пуляй в ейную морду!

Кулаком по сопатке!

Каблуком под ребра!

А что,  они могут, санитарка-то с поварихой, да еще и с дояркой.

Беги, девка!

Дуй, актриса!

Уноси ноги, спасайся!

В областной центр.

В народный театр Дома культуры имени Федора нашего Михайловича.

Там тебя уже заждались, Джульетту, Дездемону, Грушеньку. Аграфену Светлову!

Там такие нужны: обесбашенные, бесшабашные.

Шабашем не испугаешь!

О, с потолка посыплется известка, когда ей аплодировать начнут!


И встретят ее в закулисье три брата Карамазова.

И три сестры Епанчины, среди них Аглая-красота, Аглая-загадка.

И Соня с Раскольниковым, проститутка с убийцей.

И Лиза Хохлакова.
 
И Коля Красоткин.

И собачка его.

Ведь, как известно, именно русская классика защищает наши границы.

Удерживает всех нас, чтобы не разбежались.

Двойным силовым магнитным кольцом:

Как плохо в России. Как сильно мы ее любим.               

Хотя слово «любовь» слишком грубое для наших чувств.

Как хорошо в России.

Плохо-хорошо, хорошо-плохо, никто не объяснил,  нельзя объяснить, не надо объяснять, потому что и так понятно. 

Не верьте смерти, барышники-черти. А Руссии серебряной верьте.

Все умрем, так хоть любили, пока живы были.

Раскольников раскается, а наша киллерша все не раскалывается.

После всех этих ваших Эксельсиоров, Мажестиков и Валгалл.

Отцы-святители!

Вот это ад и есть!


Обычная история.

Хотела в парадайз (порадуйся!), а оказалась в инферно (верно?).

Я знаю, что с ней будет.

После очередного забега в ширину,  в компании с поварихой, санитаркой и дояркой, а также с местным Казановой, Грушенька, проснувшись поутру в своей (все от той же, от покойной бабушки Алевтины в наследство доставшейся) избе, выйдет на крыльцо со страстным желанием немедленно глотнуть воды из кадушки (самогон + блуд= сушняк), но воды в кадушке не окажется, окажутся там соленые огурцы.

А от них ей совсем лихо станет.

Вкус горючих слез.

Жжет!

Все нутро выжег рассол проклятый.

И она  срежет с куста ореховую веточку.

Сделает волшебную палочку.

Возьмет ее в обе распахнутые руки.

И пойдет на зов.

За синие горы, за широкие поля, в частый лес, на край света.

Жажда жизни!

Ползком по тундре!

Локти в кровь обдирая, по тайге!

На карачках по льдине!

На краю России, перед обрывом в никуда, в бездну ледяную, лежит бел-горюч камень Алатырь.

За камнем доска, а под доской тоска.

Плачет тоска, рыдает тоска, ясного солнышка дожидается. 

Белый свет солнышка дожидается, радуется и веселится.

Так меня бы, рабу божию Аграфену дожидался, радовался и веселился раб Божий Иванушка-царевич. Не мог бы без меня ни пить, не есть, ни быть, ни жить, ни в обыдень, не в полдень, ни на утренней зоре, ни на вечерней, ни при ясных звездах, ни
при буйных ветрах, ныне и присно, и во веки веков, аминь.

Встану я раба Божия Аграфена, благословлясь, пойду, перекрестясь, из двора в двери, из дверей в ворота, из ворот в чисто поле, на росстань трех дорог.

В чистом поле найду травку-говорок.

Травка-говорок, поведи меня от росстани трех дорог.

На исток-речушку, к сердцу моему.

Травка-говорок, принеси мой огонек в Божий домок.

За доской, за тоской, за бел-горюч камнем Алатырем, во мху горит след от оленьего
копытца.

А в нем — чистая вода.

Плавать и купаться, плакать и смеяться хочу в чистой воде!


Ультима Туле все еще дрейфует по направлению к раю.

Биармия не сдается.

Гиперборея воюет с глобальным похолоданием, отогревая полярную глыбу теплом своего сердца.

Гольфстрим течет, река в океане.

Межграничье пульсирует и дышит.

В любой точке мира.

Грушенька играет, танцует и поет.

Муза, невеста, Россия.

Как же миру без нее.



               



Книга 2-я.

                Лапландские хроники


Все, все, что гибелью грозит
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья,
Бессмертья, может быть, залог…

А.С.Пушкин




                Охотники за бессмертием


Бог Юммель, начальник богов Полунощной Самояди и Чудной Чуди,  любил коллекционировать редкий вид земных существ: охотников за жизнью вечной.

Ever-green fanats, eternity-hunters или бессмертники, как он их называл.

Таковых за четыре тысячи лет его правления  набралось всего сорок восемь. Это были двуногие прямостоящие обоих полов, многих национальностей, разнообразных возрастов и родов занятий.


Эликсир вечной жизни если и можно найти где-то, то, конечно, только здесь, на высоких широтах, за Полярным Кругом.

В полуночной Похьоле, лютой Лапландии, упоительной Лаппонии, в Самояди самоедской, чудной Чуди чумовой.

Где ж ему еще быть? Остальное все давно исхожено, оприходовано и заплевано.

Вот вам составляющие сакрального напитка:

русская горькая водка,

норвежский сладкий ром,

мухоморы розово-крапчатые,

молоко оленьей кентаврицы,

акулья печень,

зародыш яйца полярной крачки (той, что каждый год героически перелетает с Северного Полюса на Южный, через все параллели, и обратно),

лунная пыль (из упавшего в тундру метеорита),

ультра-оранжевый сок морошки,

толченые зубы рыбы-пилы,

снежное шампанское («шаманское»), от которого на лопатках у людей прорезываются крылышки,

желчь Роука, чернозубого людоеда (он же злой рок высоких широт).

слюна похотливой похьольской ведьмы Лоухи,

тонкий троллинг троллей и

капля собственной крови адепта.


Эликсир бессмертия.

Мечта человечества.

Он же панацея, он же философский камень, он же нектар-амброзия, он же средство Макропулуса, он же аленький цветочек, он же золотой ключик, он же тетраграмматон – имя Бога, и, уж, натурально, святой Грааль.

Трудненько его изготовить.

Но умирать-то не хочется.




                Жители Рая

Некоторые любители, впрочем, предпочитают разыскивать Рай Земной, Библейский Эдем, поляну любви. Это тоже к нам.

Где-то в самоедской тундре, за трясинами и топями, за частоколами карликовой березки (так наз. ёрника) есть Райская Поляна, там живут в любви и согласии звери и птицы.

Песцы, роскошно-голубые и рыси бешено-крапчатые.

Волки с огненными пастями и совы с глазами, полными равнодушного горя.

Рябые дерябы, сизые свиязи и чернявые чернети.

Белый медведище, весь вырубленный из единой соляной глыбы.

И отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай.

Все обожают друг друга.

Никаких белых ворон и гадких утят.

Ни одного нелюбимого нет среди них.

Много кто рвался посмотреть (и заснять на телефон) поляну любви, но отводит взыскующих адептов от нее – на кривых лапах любострастный Росомаха, он стережет странников на перекрестках дорог. Не побережешься, и попадешь к нему в кривые лапы: схватит, пастью огненной вопьется, хвостом мохнатым защекочет до смерти.

Туристы в тундрах заблуждаются, в прямом смысле слова, и в переносном.

Блудят – тоже в смысле переносном и прямом. Росомашья страсть сбивает их с пути истинного.

Так что пей, Адам, портвейн «Агдам», паси девочек-Евочек и не лезь в Эдем.

А пусти их в рай (тот еще народец!) – они же все испакостят, вытопчут, закидают бутылками, пакетиками из-под чипсов и пластмассовыми тарелками от опарышей «Роллтон».

Местное население составляют:

рехнувшиеся (рерихнувшиеся) паломники, ищущие Шамбалу или затонувший град Китеж,

влюбленные Меджнуны, ищущие свою Лейли,

беспокойные пергюнты, ищущие самих себя,

лишние люди печорины, ищущие приложения сил (у Печоры у реки, где живут оленеводы и рыбачут рыбаки),

бабы-яги и девы-йоги, ищущие духовно-сексуального просветления,

юродивые провидцы, ничего не ищущие, ибо все в самих себе имеют .

Паства разных толков и сект, а больше по принципу «сам себе секта, сам себе и гуру».

Глядишь на человека, с виду обыкновенный офис-менеджер, ну, может, там, продвинутый, вроде как спичрайтер при областном УВД, а скорей всего, продавец-консультант из Икеи.

А в душе он какой-нибудь Кот Баюн, Див Соломбальский, Солнцецвет Ледопустынный первой величины, четырнадцатой степени.

А ведь еще и из других областей и районов, и суверенных государств наезжают махатмы и маги тьмы, хаджи и ханжи, истерички и эзотерички.

Вплоть до австралийских антиподов с айпадами.

Просто наводнение их. Верней, намоднение.


               
                Удилище богов

Но только те из них, кого мысль о бессмертии, пусть только для себя лично, самого себя любимого, пронзила однажды  насквозь, как булавка насекомое, становятся истинными eternity-hunters.

Истинными коллекционерами такие фанатики ценятся намного выше, чем просто любопытствующие дилетанты.

На Сотбис и Кристи их мумии, надлежащим образом оформленные, можно очень выгодно продать.

Ради них, выходя в тундру на прогулку, бог Юммель неизменно брал с собой удочку (для каждого случая особую), с алмазными крючками, а также лопарский кожаный мешок, вукс, где хранились блёсны.

Правильно подобрать блесну важнее всего. Надо приманить ever-green fanat на что-нибудь такое клевое, что не клюнуть он не смог бы. 

Понятно, что, для каждого случая приманка требуется разная. Впрочем, выбор чаще всего сводится к трем незамысловатым вариантам (малый божественный набор): деньги, власть и любовь, любовь, любовь.

Ибо есть во тьме опасный
Враг, по имени любовь.
Что она? Крючок алмазный
На удилище богов.

Юммель любил все стадии составления коллекции – и погоню за добычей, и терпеливое подманивание ее, и подсечку, и последующее усыпление божественным эфиром, сушение на распорках, распрямление на расправилках, протыкание булавкой.

Готовый экспонат занимал свое место на бархатной подушечке, а ее, в свою очередь, Юммель помещал на полке потайного зеркального шкафа.

В своем интимном кабинетике, на даче «Седьмое небо».

Он любил на досуге, в пижаме и мягких тапочках часами рассматривать драгоценные свои трофеи.

Экземпляры были собраны первоклассные, с каждым связана какая-либо история, которые так приятно припоминать во всех мельчайших подробностях.

Наиболее редкие диковинки Юммель размещал в особых прозрачных шкатулочках, специально для этого выточенных из никогда не тающего льда арктического Полюса. Ларчики дополнялись картотекой с аннотациями и историей вопроса, а также личными замечаниями владельца.

На сей раз, бог богов не отказал себе в удовольствии открыть крышку одной из шкатулок и полюбоваться злым замороженным личиком и удачно мумифицированной фигуркой Маргариты Миллисенты Редгрейв.

Австрийской, видите ли, виконтессы, прибывшей в Полунощную Самоядь с отрядом ловчих, поставляющих полярных кречетов ко двору его величества короля Богемии Максимилиана Иосифа III. И любимой наложницей его.


              Шкатулка первая. Маргарита-Миллисента Редгрейв.

Обольстительная сумасбродка, в самоедской оленьей дохе, накинутой на бальную атласную робу, она гуляла по  тундре.

По бархатному мху, расцвеченному белыми колокольчиками черники и розовыми бубенчиками брусники гуляла она и декламировала латинские буколики.

Изумрудные сфагнумы выбрасывали фонтанчики цветной пыли из-под ее ножек, обутых в башмачки с бантами.

Талия стянута в рюмочку, юбка с кринолином из китового уса.

От дождинок Марго закрывалась шелковым китайским зонтиком с вышитыми драконами, а от мошкары занавешивалась длинной синей вуалью с мушками.

Пока команда стремянных расставляла силки на соколов для королевской охоты, Маргарита тоже не теряла времени даром. Храбрая дама на пари доскакала до северного полюса Пири.

Достигла верхней точки планеты, где, как ей напели, кипит на очаге и не выкипает «котел вечной юности».

Не на лайках полярных доскакала (поставьте им лайки), а на верном шотландском пони по имени Сноуфи (Снежинка).

Ах, ля фам фаталь, где твоя фата, где твоя вуаль?

Ле фамс, ле фамс! Все вам лафа.

В медном трофейном норвежском котле, на Югорском Шаре местное население, югор-шаряне, если честно, варили не амброзию-нектар, а уху из тресковых обрезков.

Этот котел, вкопанный в нетающий снег на вершине полярной сопки  (ноль градусов северной широты) и стал в данном случае блесной на удилище Бога богов.

Сунув голову в котел, адски-холодный, лизнув его стенку, Марго прилипла к ней языком, губами, и оторваться уже не могла.

А пони в попоне, он что. Он только ржал.

Какова аллегория – вечно сосать нектар из котла вечной юности, будучи не в состоянии оторваться от него губами!

Любую легенду мы можем рассматривать, как метафору.

Для стороннего наблюдателя из будущего это так выглядело:

сперва она сделала себе круговые подтяжки лица и шеи,

потом вкачала силикон в губы,

потом решила убрать скальпелем мешки под глазами,

потом  хирургическим методом заретушировать морщины на лбу…

В итоге, как вы понимаете, лицо ее больше напоминало личину, притом неприятную.

И до конца жизни Маргарита вынуждена была носить маску, изготовленную из очень нежной лайки и почти не отличимую от человеческого лица (лайкните лайку).

Но она была писательницей, Маргарита, притом, очень недурной.

И теперь, когда уж несколько столетий миновало после ее смерти,  у нее находятся читатели.

Люди гадают по писаниям Редгрейв.

Открывают наугад книгу, и читают приговор себе в нескольких строках: всегда сбывается.
               
Обрывают нежный цветок-маргаритку (любит - не любит?).

Разбогатею — не разбогатею?

Получу желаемое или не получу?

Деньги, власть и любовь.

Маргарита Миллисента Редгрейв официально признана автором главного артефакта высоких широт, легендарного текста Полунощной Самояди –  «Сонгельского эпоса».

Лишь века спустя, встретив в Юриверсе свою половинку, возлюбленную, Авдотью Сысоеву, Марго излечилась от лицевого паралича.

Улыбнулась впервые.

Люди, люди! Человеки!

Предупреждал же я вас — любите друг друга!

И будет вам счастье.

Но вы не слушали Бога.

Любви вам не хватило.

Оттого в истории все и пошло наперекосяк.




                Шкатулка вторая. Вильгельмина Глюк.

Трудненько было богу богов Юммелю заполучить в коллекцию крестную дочь норвежского пастора Глюка, целомудренную Вильгельмину, собиравшую в Самояди гербарии и писавшую акварели здешних пейзажей.

Волки и елки.

Ивы и приливы.

Осины и трясины.

Сестра торговца пушниной, ученая дева, Вильгельмина носила горностаевый салоп, широкий, как чум, а на голову водружала либо русский малахай, либо английский тропический шлем с москитной сеткой, оставлявшей на виду только губы. Они были сизыми из-за привычки Мины грызть испачканные в черничном соке гусиные перья, которыми она записывала в девичий альбом свои впечатления от путешествий, как она выражалась, в «Страну щекочущих хвостов».

Меж тем, ее личико в ту пору было вполне  хорошеньким, а фигурка – самый писк, как сказали бы в эпоху самописцев.

Что совершенно скрывала одежда.

Но мужскому глазу наряд нипочем.

Говорили, что сам всемогущий Росомаха щекотал ее в Белом Чуме любви.

На кривых лапах брутальный Росомаха, сторож высоких широт: он хвостом щекоча, show Вильгельмине Heaven.

Росомаха-то и дал маху: через хвостовые колебания, нечаянно выдал девушке государственную тайну.

Мине удалось отыскать в тундре сокровище самоедской истории, так называемый «Сонгельский эпос» или «Книгу погоста Сон-Хель» (Сон русских сказок и Hell саамских саг).

Рукопись, за которой многие охотились.

И которая, собственно, и книгой-то не была, а была свертком из сорока восьми кож, содранных с человеческих лиц.

Человеческих скальпов, расписанных татуировками и прошитых по корешку сыромятной хигной – оленьей уздечкой.

На этой хигне до сих пор вся Полунощная Самоядь держится.

Мина вынесла рукопись из Белого Чума Любви, возведенного так называемыми сонгелами на одном из островов Сейд-озера, главного самоедского храма, в то время уже всеми заброшенного и забытого.

Но не Глюкше с ее глюками было удержать ценную книгу при себе.

Вскоре сокровище было выкрадено из спальни Минхен ее соблазнителем, викингом Атли.

Два слова о нем. Рыцарь Югорского Шара, командир норманского бандформирования.

Сударыня, я старый солдат и не знаю слов любви.

Женщина — утеха воина. 

Солдату все бабы хороши, даже ученые падчерицы пасторов.

Правда, ненадолго.

Сбегая перед рассветом из спальни Глюкши, викинг прихватил сувенир – сверток из сорока восьми кож с татуировками игривого содержания.

В перерывах между боевыми налетами и терактами, он читал фолиант у походного костра – не столько, впрочем, читал, сколько разглядывал картинки.


                Беззаконный полёт


Со своего облака Юммель видел все перемещения «Сонгельского эпоса» по оси пространства-времени.

Рукопись четырежды перевозилась по пути из варяг в греки и обратно.

На Каспии ее, смытую штормом с палубы драккара, проглотил огромный, как крокодил, сом, и тут же выплюнул, не вынеся запаха пропитавших страницы мускусных экстрактов.

Спас артефакт никто иной, как Марко Поло, возвращающийся из дальних странствий в свою Италию – венецианские гондольеры до сих пор распевают канцону о «северной королеве Надэй, которая обручилась с Солнцем».

Есть свидетельства, что на рубеже XVI века книгу видели в Палестине и Вифлееме, где какой-то безумный монашек вырвал кожи из переплета, дабы окропить отдельно каждую страницу святой водой (тогда и перепутались безнадежно части «Сонгельского эпоса»).

В Сахаре кочевники-бедуины с эбонитовыми ликами под белыми бурнусами режутся в кости на дубленом  переплете рукописи и заливают ее пальмовой водкой.

В Индии книгу находит Афанасий Никитин на дарохранительнице Храма Царицы Обезьян, но не может изъять ее из храма, т. к. на кожах, испещренных таинственными значками, полюбил танцевать в лунные ночи сам многорукий Шива.

Юная султанша Туниса, Соледад, покупает «Сон-Хель» на невольничьем рынке в Испахане, прельстившись изысканными татуировками кож. Она дарит раритет своей младшей сестре, третьей и любимой жене шаха Ирана, Лейли.

Некий исфаханский меджнун похищает Лейли из сераля вместе с книгой, которую та баюкает на на руках, как ребенка.

Шахиня жертвует книгу в Голубую Мечеть, по обету – на рождение первенца.

Из лилового, сиреневого, волшебного Испахана перехожие калики приносят святыню в магическую Москву Белокаменную.

Там книга оседает в библиотеке Мусина-Пушкина и чуть не сгорает во время Наполеоновского пожара (спасло то, что некий библиофил, драгунский корнет Одоевский за два дня до сожжения Первопрестольной одолжил рукопись у друга).

Драгун, в составе русской армии Александра Первого, возит манускрипт в седле по всему театру военных действий, от Бородино до Ватерлоо.

Триумфально вступает в Париж, в первых рядах своего эскадрона. И там, злоупотребив редерером, теряет книгу в каком-то бистро на Елисейских Полях (быстро! быстро! - заклинают время русские солдаты). Оригинал, канувший в Лету или в Сену, отчасти компенсирован переводом на французский язык, первым из четырех его списков (далее идут валашский, австрийский,  китайский).

В Китае самоедский артефакт получает известность под именем «Песни сезона дождей».

Переводчик его получает от императора награду – Зуб Дракона, а «Лавл о бабочке» включается в школьную программу изучения европейской литературы.

В королевскую академию Швеции (упс! Упсала) свиток несет в клюве гусь Мартин, на спине которого сидит Нильс, только что, при помощи заговоренной дудочки, изгнавший крыс из древнего книгохранилища.

Закончился весь этот праздник жизни тем, чем все на свете кончается – департаментом Фиолетово-Серебристого Блеска, который возглавляет (если кто еще не догадался) товарищ Росомаха, почетный семичлен и заслуженный шестикрыл тайного сыска.

Шишка сыска.

Повелитель секретного войска из двух отрядов: сизые свиязи и чернявые чернети.

Имелись еще рябые дерябы, но эти как дерябнут с утра, так от них толку уж не жди.

За гусем Мартином давно была установлена слежка: перелетая из страны в страну, доставлял он диссидентам запрещенную литературу.

Чернети выследили. Вот, черти.

Свиязи донесли. Свистнули, кому надо.

Тайная полиция, вызвав диссидента на беседу (хорош гусь!) «Сонгельский эпос» у него изъяла и поместила в свой архив на вечное хранение.


                Навья косточка

Вильгельмина горевала о потере (о чем больше – об уворованной книге, или о воре-любовнике? Скажите, девушки!)

Она добыла так называемую «навью косточку» или змеиную вилку.

Для этого сначала необходимо было выследить ядовитую змею.

Полярную в данном случае гадюку. С плоской четырехугольной головкой. С глазками, спесивыми и лютыми. С узором по дорогой, престижной коже, в серо-зеленую шашечку, с желтым нежным брюшком.

Когда гадина зашипит и встанет на хвост, приготовившись к броску – следует придавить ее шею к земле двурогой рогатиной.

Дождаться, пока тварь в бессильной злобе прыснет на тебя ядом.

Потом поломать агрессору шею (не так-то это легко, пОтом изойдете).

Убитую змею закапывают в муравейник, на радость местному народцу.

За семь дней ее дочиста обгладывают трудолюбивые муравьи.

Остается лишь хрящ в виде раздвоенной вилки. Это и есть навья косточка.

Талисман от любви и смерти.

Этим орудием, как сказано в «Сонгельском эпосе», адепту следует нанести на свое тело «печати сонгелов».

Для обретения бессмертия.

Для любовной неуязвимости.

Против измены, Мина.

А в качестве красителя-загустителя-консерванта рекомендуется экологически чистый сок мухоморов крапчатых и вытяжка из сушеной выпи.

Покрывшись татуировками с ног до головы, Мина впала в перманентный мистический экстаз, что внешний вид ее, увы не украсило.

Личико после процедуры странно как-то раздулось!

Возможно, от микроскопической капельки яда полярной гадюки, оставшейся в ее хряще, и попавшей под кожу девушке.

Девица Вильгельмина съехала с ума.

Не так, чтобы уж совсем, а чуть-чуть.

Чудь-чудь.

Рыдающий пастор Глюк, скорбя о несчастной падчерице, сочинил по этому случаю псалом для органа и скрипки.

Мина распахивала окно в своем тундровом замке, высовывалась из него, обнаженная, сплошь разрисованная пикантными татуировками, с синюшными пятнами на одутловатом лице и кричала всему миру, бескрайнему Юниверс:

- Ничего на свете нет!

Есть только я, Вильгельмина!

Вглядитесь пристально, люди!

Аз есмь начало и конец, добро и зло, альфа и омега!

О смертный грех солипсизма! О, ересь дзен-буддизма! Такова твоя страшная мина.

Глумливая мина амфитамина.

Разрывная мина на пути человека к духовному совершенству.

Росомаха, начальник тайной полиции вверенной территории, наблюдавший все это падение нравов в перископы тайного видения, решил, что безопасность Отечества под угрозой.

И велел своим сизым свиязям и чернявым чернетям, перекопать испытанными в бою малыми саперскими лопатками всю Самоядь.

Чтобы: проверено, мин нет!

Перекопали. Нету мин, кроме Вильгельмины Глюк с ее глюками.

Антитеррористическая операция прошла успешно. Идеологически опасный очаг солипсизма был ликвидирован.

Говорят, Мина сама взорвалась. От возмущения – космической несправедливостью общества, не желавшего признавать ее мину за единственную реальность.

И только Юммель знал, что истинным автором этой истории был он.

Именно таким  вот только способом, бог мог изловить для своей коллекции редкий экземпляр eternity-hunter.

Есть, есть у бога рычаги влияния даже на департамент Фиолетово-Серебристого Блеска.

На взгляд стороннего наблюдателя это выглядело так: опилась бабенка какой-то дряни.

Конечно, из-за любовника, который ее бросил. Из-за чего ж еще.
               
Ни Минхен, ни Марго крупной добычей не назовешь, так, мотыльки-поденки. В шкатулочках Юммеля заперты махровые махаоны:

Старшая дочь хозяйки Похьи, весьма образованная для своей эпохи ведьма, брака с которой так упорно добивались сыновья Калевалы,

Два эпических поэта Крайнего Севера, не поделившие меж собой славу, «старый добрый Вяйнемейен», и «друг кичливый, Юкагайнен»,

Бравый викинг Рюрик. Основатель Руси,

Сам «невидимый брат Серафим» – монах-конвоир из Соловецкого православно-трудового лагеря, автор трактата «Как возвести рай на земле»,

Профессор истории КПСС, специалист по партийному строительству в Заполярье Платон Демьянович Колбасьев.

Да мало ли кто еще!

Все они оказались на булавках у Юммеля.



                Никто не видел Бога

Ах, этот загадочный Юммель, начальник богов!

Имя Юммель, отчество Юммель, фамилия Юммелевич-Юммельсон.

Врачеватель и облакогонитель,

пролагатель воздушных троп,

ворон варитель,

сирот и вдовушек даритель,

дундуков просветитель,

совести щипатель,

медведей усмиритель.

Заслуженный людовед и людовод (но не людоед) Чукотской АССР.

Верховный правитель Полунощной Самояди:

семи ее семей,

двенадцати погостов,

семнадцати звериных родов,

двадцати семи птичьих,

семидесяти камней,

семидесяти семи трав,

ста семидесяти гор,

ста семнадцати рек,

семисот семидесяти семи озер  и… как там дальше-то?

Да – и семи небес: Черничного, Голубичного, Ресничного, Аметистового, Чаячьего, Верескового и Песцового.

Генералиссимус еще…

Ю.Ю.Ю.

You – ты.

Вечный собеседник, который всегда и всюду с тобой.

Вечный Другой. Тот, кем тебе никогда не стать.

Почетный пенсионер Чуди, Юди, Оймякони, Победини, Мухоморояди, Дырдыгирка тож.

Вице-президент концерна «Самоядь-Нефтюгань LTD».
 
Победитель соцсоревнования чумработников Советского Заполярья.

Владелец уникальной  коллекции «Eternity hunters».

Он же Тетраграмматон.

Он же Кривой Корень тайного места.

Он же будто-Будда.

В Сонгельском эпосе он описывается очевидцами как:

- Белый олень с грустным человеческим лицом,

- Пожилой мужчина с золотыми оленьими рожками на лбу,

- Олений кентавр с человеческим торсом и ногами парнокопытного,

- Крылатый олень Мяндаш, который, в конце сказки, превратился в зодиакальное созвездие,

- Спиралевидная  запеченная на огне лепешка, риське – хлеб насущный Полунощной Самояди,

- Пламя, скрученное в виде веретена (петли Мебиуса),

- Ураганный ветер норд-вест,

- Губернатор в служебной форме высшего чиновника: сыромятный сюртук, переливчатые ботфорты акульей кожи, серебряный шлем в виде головы Сокола-Иаука, божества счастья, и над ним – плюмаж из инфернальных туманностей Млечного Пути.

Ах, этот бог! Каждый, кто его видел – видел в нем что-то свое.

Как бы, в формате прямого эфира.

Типа того что, в режиме реалите-шоу.

Каков бог на самом деле, никто не знает.



                Шкатулка третья. Валерьянка для Валерьяшки.


Ноябрьским дождливым утром доживающий свой одинокий век в нефтяном заготпункте Хвостокрутовка государственный чиновник 14-го класса Валериан Мартемьянов вышел из дома, чтобы купить в мелочной лавочке фунт капитанского табаку.

И никогда больше  не вернулся под родную крышу.

А четверо очевидцев (хозяин и покупатели из лавки) показали в участке, что «Валерьяшку опустило прилюдно непотребное конно-людское чудище, а после, объяв его в объятия, ускакало в тумане, в неизвестном свидетелям направлении».

С особым цинизмом.

Мартемьянов кормился, между нами тем, что посылал грамотки «От Хвостокрутовского  воеводы, недостойного раба Твояго» (доносо-отчеты, на стыке жанров) Росомахе, почетному семичлену и заслуженному шестикрылу, начальнику департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

Он же собирал дань с местного населения, и, пользуясь случаем, успешно размартемьянивал казну.

Человек был небедный, но что-то в нем пело: стать олигархом, стать олигархом, стань олигархом!

И вот  задумал он взять в военный плен богиню самоедской весны, как сказано в эпосе, «вечно бегущую по тундре в голубых сапожках и высекающую каблучками искры любви».

О-очень стильную штучку, по имени Ланьс.

В глазах ее – лазоревые звери и все безумие пробуждения от зимы.

А в сосцах ее – неземная сладость.

Денежные у нее сосцы, как бы к ним присосаться.

Четыре дня Мартемьянов во главе инвалидной команды служивых людей (в Хвостокрутовку посылали на прокорм тех, кто погорел или сковырнулся на государственной службе) гонялся за ней по тундре.

Валерьяшка раззадорил инвалидов госслужбы обещанием добыть дорогое, по рыночным ценам, зелье, из вымени «языческой девки».

Он намеревался организовать регулярные надои эксклюзива и наварить на этом неплохие бабки.

Поймать Олениху с девичьим личиком, стройную Лань-с.

Хорошо тому живется, кто с молочницей живет, молочко он попивает и молочницу трясет.

Доить ручным доением.

Можно машинным.

Можно даже дистанционно.

Поддавшись валерьяшкину соблазну, служивые сплели на богиню пеньковые сети.

Вышли в поле – ловить козлоногую.

Подняли шум.

- И-эх! Выходи, девка!

- Хочешь большой, но чистой любви?

- Ничего худого себе не позволим, но на новую обувку заработаешь!

- Старая-то у тебя, поди, поистрепалась, за тыщу-то лет!

Богиня, поначалу не удостаивавшая обидчиков вниманием, таки-разозлилась.

И топнула на них голубым сапожком.

Высекла, стало быть, искру любви.

Половина войска калек свалилась замертво от нестерпимого наслаждения, а другая, воя, отползла под защиту каменных стен отдела внутренних дел Хвостокрутовской районной администрации.

Бизнес-план реализовать не удалось.

Но Валерьяшка не унимался. По всей тундре он расставлял на богиню капканы.

Готовился к новой атаке, с применением фосфорных бомб (из китайского магазина пиротехники).

Начальник богов Юммель, наблюдая с облаков, в свои нана-окуляры, все это безобразие, вызвал, было, бригаду сизых свиязей и чернявых чернетей из ведомства Росомахи.

Но потом решил:

- Дай-кось, я сам съезжу! Вспомню молодость!

И сделался весенним оленем, чуткими ноздрями ловящим ветер любви.

А, как известно, отцу народа Юммелю Юммелевичу в образе весеннего оленя лучше на дороге не попадаться.

Словом, в коллекцию поступил сильно ободранный экземпляр Валерьяшки Мартемьянова.

Богу удалось его склеить. А потом, как водится, насадить.

А спустя сто лет ООО «Вымя плюс» возвело в районной столице Хвостокрутовке Памятник Погибшему Первому Бизнесмену Самояди.

Стоит он, одетый по-народному в телогрейку а ля "Скотный двор» , штаны из чертовой кожи, матросскую бескозырку с ленточками и культовые резиновые бахилы с портянками.

И теперь уже никакие сомнительные силы не оторвут отважного Предпринимателя от сосцов родной земли.

Едут мимо него крутые хвостокруты, чумовые чумработники на лирических ладах и стареньких козлах. Привет Валере!

Плавают по реке Удыдай суда, туда-сюда. Привет Валере!

Летят в небесах малазийские и прочие боинги.

Усталые подлодки из глубины идут домой.

Цветет Черемуха, сверкает Град воинских учений.

Салют Валере!

А он, мятежный, спит наяву и видит в снах златых Вечную Весну.


                Шкатулка четвертая. Сигизмунд Гильштейн.

Профессор Сигизмунд Гильштейн, за тысячи верст от Полярного Круга, в Иудейской пустыне, на глазах у товарищей по ученой экспедиции, «был неожиданно заключен в хрустальный шар и укатился в нем по барханам, подобный миражу».

Докатился он аж до Ледовитого океана, где след шара затерялся.

После самоеды неоднократно встречали профессора в тундре, беседующего об ученых материях с местной богиней воздуха Фу. 

Она, нагая, сидела в позе лотоса в своем шаре из прозрачного рыбьего пузыря, а Сигизмунд стоял рядом и кутался от дождя в штатское партикулярное пальто.

Вид у него был довольный жизнью, хотя несколько утомленный. Как будто, вдохнув воздуха божественного абсолюта, он несколько отравился эманациями чистой истины.

Богиня воздуха Фу всегда предпочитала брать в служители своего культа интеллигенцию.

В любовники т. е., но в высшем смысле, некультурному народу непонятном.

Этнографу, однако, в тайниках души всегда хотелось ускользнуть из Арктики на историческую родину, для чего он вознамерился вновь воспользоваться сакральным шаром.

Однажды на рассвете, пользуясь тем, что мама воздуха почиет, Сигизмунд шар выкрал и отбыл на нем  в Ханаан.

Сидя на пятках в позе лотоса, в прозрачном пузыре.

В небесном своем чуме-тихоходе, совмещенном с переносной скинией царя Соломона.

С собою эмигрант взял собранные в Полунощной Самояди ценные научные экспонаты: отобранных и заспиртованных в склянках местных гадов.

Ими он предполагал питаться первое время на исторической родине.

В пути, над тундрой стало ему вдруг очень кисло – привык  последнее время дышать божественным эфиром (пропан-бутаном).

Борясь с абстинентным синдромом, ученый нарушил целостность коллекции – извлек из склянки:

Уховертку Аспидовну Сороконогову.

Такие пресмыкающиеся встречаются только на высоких широтах.

Эндемичная Уховертка придерживалась высоких принципов, которыми не могла поступиться.

Ожив, она заявила, что питаться собой никаким космополитам, Гильштейнам-инородцам не позволит.

Сами себя кушайте в своем Израиле!

Какая гиль! – возмутился Сигизмунд.

Употреблять противную ящерку в пищу он не стал.

А спирт, в котором она хранилась, выпил.

Это помогло.

Гильштейн взбодрился и даже запел любимый свой псалом «На реках Вавилонских».

До обманутой богини Фу донеслось по воздушным путям его пение, и, в припадке ревности, она понеслась в своем шаре за сбежавшим хахалем.

Штейн это по-немецки камень.

Но внутри у камня на поверку обнаружилась – гиль.

Две хрустальных сферы столкнулись в небе. То не сферы были, вы понимаете, а мысли человека и богини, их хрустальные мечты.

И хрусталь богини оказался повыше качеством.

Мечта Сигизмунда разбилась.

Воздушный его корабль затонул.

Осколки его, в виде метеоритного дождя выпали на областной центр Дырдыгирку.

С тех пор в этом городе после дождя всюду – на улицах, во дворах и сквериках – сверкают под солнцем осколки хрусталя.

И некоторые граждане строят из них свои хрустальные мечты.


                Шкатулка пятая. Батистовый Жан-Батист.

Разъездной корреспондент ежедневной газеты «Le progress liberation», проехавший на служебном козлоджипе всю Полунощную Самоядь и описавший ее (скорее, опИсавший) на страницах своего таблоида, был также фанатичным энтомологом.

С как бы приросшим к руке вечным сачком для бабочек, и переносной расправилкой на боку (увы, не набоковской).

Не всем же быть гениями пера, надо уметь приносить пользу в меру собственного таланта.

Жан-Батист Ламартиньер защищал права трудящихся оленей.

Изобличал всю продажность властей, во главе со  много раз снятым с должности за воровство, но вечно царствующим под разными именами мэром Дырдыгирки С. И. Лопинцевым.

Да, это он возглавлял Саамедну все 10 веков ее истории.

И теперь возглавляет.

Реинкарнация.

Все по-старому.

Ворует только по-новому.

Хап отработал, за столько-то лет.

Распил освоил и откат.

Вот, кат.

Совесть-то на троих распил.

Журналист Жан-Батист замахивался и на самого товарища Росомаху, начальника Департамента фиолетово-серебристого блеска. Смаху.

Маху давал не раз.

Но вылезал из скандала целехонький, обмахиваясь безупречно-свежим батистовым своим платочком.

Ламартимьер на своей плодоносной журналистской ниве (разъезжая на «Ниве») перерепортажил и переколумнистил всех коллег.

Оборзеватель.

Опусы его одна восторженная лайкерша (под ником Rainbow-bridge136) называла бессмертными. И сам он помаленьку уверовал в вечность своего пера (хотя никакого пера у него, конечно, не было, трещал он, как кузнечик крылышками, на клавиатуре).

Получал нехилые гранты. Ощущал себя испанским грантом.

Покровителями его были граф Рокфор, шоколадный король Рафаэлло Шокко-Барокко и родная матушка графиня пицца Мама-мия.

В свободное от подвижнической  журналистской деятельности время отдавался любимому занятию, преследуя бабочек.

Местные красавицы ничуть не уступали парижским образцам.

Махи одетые  - в Париже смотрелись по-гламурней.

А вот обнаженные Махи заполярного края значительно превосходили европейские аналоги.

Махался с ними без устали.

Женский пол делил на три разряда:

кислые интеллектуалки - лимонницы,

домашние хозяйки - капустницы

и лукавые развратницы, стервы — крапивницы.

Однажды, преследуя редкостный экземпляр (бледная студенточка на каникулах, очаровательная Пьеретта)  Ламартиньер заблудился в тундре.

Добыча попалась капризная – прельщала, манила, да в последний момент и ускользнула из под носа.

Динамо прокрутила.

Динамит эдакий.

Завела в какие-то дебри страсти.

К каким-то вершинам экстаза.

И крылышком помахала.

Правозащитник понял, что не знает, куда держать путь. 

Деликатно сморкаясь в батистовый платочек, он обозревал объективную реальность (данную нам в наших ощущениях) с высокой точки.

Вокруг царила самоедская дикость.

Все та же первобытная чудь, косная, отсталая, не поддающаяся западному просвещению.

Как все запущено здесь, в этой варварской стране!

Бьешься, бьешься годами, и  без толку!

Тупые, рабски покорные олени.

Наглые погонщики с хлыстами.

Хищные волки.

Жареные раки национальной гордости.

Они  уже щипали его клешнями.

Грозили — требовали к ответу.

За всю ту клевету, коей облил он народные святыни в либеральной прессе.

Спасите! Помогите! Европа, где же ты!

К счастью, блуждая по отрогам горы, Жан-Батист встретил радугу Ай. Богиню местного значения, о которой сказано в «Сонгельском эпосе», что она «кусает, изогнувшись, собственные пятки».

Век за веком, день за днем — все та же Ай.

Так ведь и жизнь ничуть не меняется.

Выйдя на пенсию по выслуге лет, Ай на работала охранницей на НАТОвской вышке, разместившейся на горе.

Ай-радуга, как известно,  во всем самоедском пантеоне самая европейски-передовая начальница.

Радуга — известное дело, эмблема ЛГБТ-сообщества.

Большая любительница либеральных корреспондентов.

Ай-яй вывела Ламартиньера на край горной стремнины. И показала ему с высокой точки европейский идеал:

На зеленой полянке плясали летку-енку (а вовсе не дрались, стенка на стенку) – Черные, Белые, Желтые, Красные, Коричневые, Красно-Коричневые, Зеленые, Розовые и Голубые бескрайнего Юниверсума.

Шаловливые, как олени, прильнув друг к дружке и нежно кусая друг дружку за ушки.

Типа того что, Радуга Мира.

Мост в будущее, как бы.

И представьте, всем всего хватало.

Все даже были довольны друг другом, голубые – красными, черные – белыми, зеленые – коричневыми!

Жан-Батист, тронутый, сморкался в свой батист.

В благодарность богиня попросила француза пощекотать ее пятки, что тот с восторгом и исполнил.

После чего обрел бархатные крылья махаона и, вполне утешенный, полетел к себе в Париж.

С грузом жареных уток для свободной прессы.

По дороге корреспондент был обстрелян из рогатки цензурой. Но утки свои жареные, с риском для жизни, доставил в редакцию "Вестника либеральной общественности".

Увы, назавтра эти утки оказались несвежими.

Опусы журналиста, как эфемериды, живут один день.

Один прекрасный jour.



                Шкатулка шестая. Томная Авдотья Истомина.

У томной Авдотьи Истоминой, дочери Григория Истомина, государственного думаноида, депутата от Удыдайского избирательного округа, вошло в привычку проводить досуг в кругу культурных оленей-конфидентов.

По средам она устраивала для них в своем тереме музыкальные вечера с легкой закуской и танцами.

Непременной частью программы были богословские диспуты, до коих которых олени, (сравнительно недавно обращенные в русское православие апостольскими трудами отца Теодорита Самоедского), были большими охотниками.

Сидя за кофейным столиком , с изящными чашечками в копытах, они обсуждали, к примеру, какого пола ангелы и что такое есть преполовение Иконы Панагия.

Выделялась своей образованностью и широкими взглядами теософка Эсфирь, седая важенка в серебряном пенсне.

Григорию Истомину все эти новшевства далеко не нравились.

Он вырос в людоедскую эпоху и братьев во Христе оленей считал ездовым транспортом и низшим классом.

Скоты, а бога человечьего толкуют!

А, запалить костер, да на шашлык их всех!

Дуня неполиткорректные взгляды осуждала и папу-ретрограда чуждалась.

Очень мило время проводили: защищали диссертации, ели суши, били баклуши, исполняли олений рэп.

К огорчению государственного думаноида, вследствие ученых занятий дочь его забеременела.

И в срок разрешилась от бремени «крошечным олененком с крыльями нетопыря», который прожил два дня, а потом улетел на небо.

Журфиксы пришлось отменить.

Дуню отослали в в семейную ссылку, в глушь, в Саратов, то есть, извините, в Сыр-Ягу

К тетке, депутату областного совета от Сыр-ягинского электорального округа, которая долго убеждала племянницу «стать разумным человеком и не скатываться в скотский хлев».

Но дискурс оказался слабоват: Истомина потомилась, потомилась, да и сбежала.

В тундровых пампасах она первым делом, чтоб родственники не нашли, зашилась в оленью шкуру.
 
С помощью местной шаманки Яды, произведя колдовской обряд, сделалась оленицей оленьелицей.

А потом соединилась в супружестве со своим возлюбленным скотом.

Времена тогда стояли революционные.

Декретом Полунощной Самояди отменили, наконец, людоедство.

Григория Истому, который этого не одобрил, из Думы выгнали за экстремизм.

Мало того, взбунтовавшийся электорат затащил рабовладельца на гору Соловорака.

Там, на сакральной вершине народ раскачал его за руки-за ноги и сбросил вниз, в бездонную пропасть.

Из которой бывший депутат  выкарабкался, ободранный до последнего бакса в вуксе.

Но он не растерялся, а тут же самоизбрался мэром ПГТ Мухоядь.

Дуня сделалась народной героиней: дочь государственного думаноида, а полюбила простого ездового оленя!

А детки у них родились интересные – с человеческими тельцами-головками, ручками-ножками, но с тверденькими копытцами и бодливыми рожками.

Весьма перспективный вид для выживания в условиях рыночной экономики.

История Дуни вошла в школьные хрестоматии.

Уже будучи пожилой оленицей,  Авдотья Григоревна дважды год посещала классные часы и торжественные линейки учебных заведений областного центра, где рассказывала юному поколению о своем подвиге.

И сейчас еще школьники пишут на выпускных экзаменах (они теперь ЯГА называются, и их все боятся) по этому сюжету сочинения.


           Шкатулка седьмая. Благородный мореход  Гиррит де ла Ферр.

Благородный муж Гирррит де ла Ферр, штурман из экипажа Виллема Баренца и живописец («Белые мишки в заполярном лесу», «Фантазия на тему Рожкина «Шишь», "Сюжет, достойный кисти Айвазовского»), с некоторых пор стал жаловаться в судовом журнале на неотвязных монстров.

На рыбу-меч и рыбу-пилу.

На морского змея с телом жирной змеи, башкой нетопыря и волчьим хвостом.

Сие чудовище преследовало его по ледовитым волнам на Маточкином Шаре, Таймыре, Уйгуре и так далее, по всему маршруту, от мыса Святой Нос  до самого моря Лаптевых, коего лаптем не вычерпать.

Душа де ла Ферра жаждала триумфа в вечности.

Должно быть, двойной, муже-женской натуре Кап-капа, самоедского водяного (это он принял вид змея-искусителя), оказалась близка двойственная природа изящного художника и сурового землепроходца.

Искуситель добился своего. Но какой ценой!

Он всадил в плоть добычи острый крючок удилища.

Свой собственный уд.

Гиррит попался в сети сексуального рабства (рыбства).

Целый год он провел в иной реальности – на дне Моря Любви.

Смыт с палубы шхуны художник был вместе с мольбертом и красками.

Водяной, полуженщина-полумужчина, затопил морехода любовью – двойным женско-мужским чувством.

Он выстроил для Гиррита на дне морском дачу, приказал морским коровам с красивыми лицами всячески облизывать его.

Что только не вытворяло чудище, любовника ради: вертелось волчком, извивалось штопором, извергалось фонтаном.
И – как-как-кап – проливало слезы.

В эту пору водяного бога неоднократно видели в волнах русские мореходы, прозвавшие его Васькой-чудаськой.

О, пятящиеся хороводы раков! Акульи бои! Нарядные наяды!

Роскошная жизнь. Гиррит в ней купался.

Он был любим дамой и мужчиной, в одном лице. Но и страдал вдвойне – от бабьих истерик и мужицких колотушек. Телезрители тридцать второго канала могли видеть все эти перепетии в режиме реалити-шоу.

Мужчина и женщина, заключенные в одно тело, мерялись силами. Закончилось состязание предсказанным в древних книгах Обретением Совершенства.

Противоборствующие стороны, сиречь, два начала мира, Инь и Янь, совокупились друг с другом.

Бог воды заключил брачный союз внутри себя. И, отныне совершенно самодостаточный, ни в каких Садко из подводных садов не нуждался.

«Моя вечная любовь» – так обращался Кап-кап к любовнику в их лучшие времена.

Несколько преувеличивая, как водится. Год продержавшаяся вечная любовь – большое счастье.

Но Гиррит, романтик, к тому же немного ослабший на голову под давлением воды, в бессмертие любовного чувства и, стало быть, свое собственное, поверил всерьез.

Начались ссоры. Ты меня любишь? А как?!!

Любишь – значит, дай мне все!

Чудище обиделось.

Я ему и то, и это. А ему все мало: не хочу быть вольною царицей, а хочу быть владычицей морскою!

Так не доставайся же ты никому!

Утратив покровительство водяного божества, Гиррит не бессмертие обрел, а жизни лишился.

Не смог дышать вовсе. Вода наполнила его легкие.

Без электрических, пронизывающих ее токов любви, эта среда не годилась для биологического существования двуногого прямоходящего.

Из бездны страсти Ла Ферр так и не вынырнул.

Успев, правда, перед смертью написать маслом шедевр «Девятый нал», изобразив на полотне своего покровителя, купающегося (как бы не потонуть) в деньгах.

Тело мертвого живописца нарезала на мелкие фрагменты и сожрала рыба-меч. Кости его распилила и проглотила рыба-пила.

Водяной истинно горевал, раскаиваясь в своей жестокости.

Многие в бурю на море Лаптевых до сих пор слышат обольстительный смех и бисесуальный плач чудовища.

Старая любовь не ржавеет.

А в тралах у рыбаков местных флотов до сих пор среди улова попадаются тюбики с красками.



Шкатулка восьмая. Мянна, главный начальник и жених поселения Сон-Хель.

Эрвь (главный начальник, т. е.) воспетого в национальном эпосе погоста Сон-Хель, Мянна, тоже пытал естество.

Ища философский камень, онного нигде не нашел, но в процессе поиска  женился на трех девицах.

То есть, ни на ком он не собирался жениться, девицы сами на него повесились.

Эрвь – это же не просто царь, генеральный директор и воинский начальник.

Это главный жених вверенного ему населенного пункта.

Это первый любовник.

Икона стиля.

Была такая Жоар Яростноплечая, типа Нонны Мордюковой, очень пламенная – когда ей эрвь на улице попадался, она так вспыхивала, что загоралась дранка на крышах ближних домов.

Населению приходилось с ведрами воды во дворах по очереди дежурить, дабы не допустить катастрофического костра любви.

Еще одна была, Олененочек такой глазастенький, типа Одри Хэпберн, та тоже очень переживала.

Истомилась вся, иссохла, до 36-го актуального номера одежды.

Мянна по избирательному округу Сон-Хель так и летал, и порхал, летал и порхал, народный избранник.

Харизматик с головой Сокола-Иаука, божества счастья.

На девок не заглядывался.

И только отдавал подчиненным чиновникам мудрые распоряжения.

И послания писал электорату.

А три сестрицы,  мужскому населению погоста хорошо известных, под видом экзистенциальных поисков, начальника и депутата  на себе таки-женили.

На то они и Аси, как их -ась?- в народе прозвали.

На вид  Аси как все люди – только глаза у них несколько фасетчатые, и присоски имеются на ладонях, но это заметно не каждому.

На то, чтобы распознать такую, иногда уходит вся жизнь. Жил-жил ты якобы с человеком, а оказалось – с пауком.

То, что Аси сосут из клиентов кровь, это предрассудок и сказка. Они просто целуются взасос, причем слюна их содержит ферамоны, вызывающие стойкое привыкание.

В молодости паучихи заманивают своих  доноров в липкие тенета, привлекая их тонкими талиями на отлете и пухлыми задами насекомых.

Исчерпав девичий сексуальный ресурс, Аси действуют более радикальными методами, опыт к тому времени приобретен (отчасти и в департаменте Фиолетово-Серебристого Блеска).

Наиболее продвинутые в технологии отсоса лэвэ Аси с гордостью именуют себя Ассами.

Аси мужского пола в настоящее время встречаются не реже женских. Ну, не могут они  жить за счет самих себя. Нечем там жить, пусто внутри.

Вот и питаются за чужой счет в ресторанах и кафе.

За это самое честные  самоеды презрительно называют Асей чужеедами.

Умыкают Аси не только, как можно догадаться, имущество движимое и недвижимое.

Пальто, там, из гардероба или мелочь из карманов -  но и свет печали, цвет труда, акции Газпрома, иногда, по ошибке, даже чужую  махровую глупость из интернета, и вообще все, к чему прилипнут присоски на пальцах.

И у некоторых Асей есть дополнительная пара глаз на пятках, чтобы видеть все, даже спиной к вам.

Вы думали, что она отвернулась и не заметила – ошибаетесь. Пяткоглазка всегда всего в курсе.

Говорят, найти управу на Асю может лишь мэр Дырдыгирки С. И. Лопинцев. Для этого надо… Нет, не плюнуть ведьме на хвост, как это уже было описано в большой литературе.

Надо не дать ей сесть тебе на хвост.

Скинуть ее, граждане, надо вовремя, легким и упругим движением хвоста.

Самому надо, граждане, вскочить ведьме на хвост, когда она отвернется.


                Скушали друг друга

Шел эрвь Мянна однажды ночью домой из ресторана «Северное сияние», а на пути стоит одна – в талии перегибистая, ножки тоненькие, личико расписано розовой глиной из озера Неродившихся Младенцев. 

Как у неродившегося младенца личико, граждане!

Это Ася была, паразитка, в маске невинности.

У Асей своих активов нет, кроме физического ресурса.

Те, что с глазами на пятках –  известно, по ведомству Фиолетово-Серебристого Блеска  трудятся, да только платят им там, видать, мало, приходится на панели дорабатывать.

Встала на дороге и не пропускает народного избранника!

Эрвь подумал, подумал, сорвал ветку с орешника, приподнял юбку и легонько хлестанул Асю.

Во избежание репутационных потерь.

Тут вторая из кустов выбежала, Трехглазка, кринолин свой задрала,  зад пухлый выставила, ну он и ее хлестанул, такое дело, не сдаваться же бабам.

Тут и третья, Пяткоглазка  подскочила – этой обязательно надо по пяткам дать, в которых у нее видеокамеры вмонтированы.

Аси не зарыдали, в обморок не упали, а затянули на три голоса:

Мы ваши законные жены, о, избранник народа! Каковы будут распоряжения супруга?

Чего? Почему жены? Какие еще жены?

Это потом мать ему объяснила, что мол, если ударил девицу ветвью-трилистником по заду, а тем более, по пяткам,  так нечего делать, теперь женись.

Ну, он и послушался, мэр все-таки, стержень добродетели, оплот народности. Если б я был султан, я б имел трех жен.

Кто выдоит за ночь яд из трех Асей, и выпьет, и не сдохнет, тот сто лет проживет – это Мянне тоже мать сказала.

Он после-то наладился, было, женушек доить. Но трех никак не успевал, только по две за ночь, а третья всякий раз куда-то проваливалась. Вот только что, господа, тут была, и нету.

Куда они исчезали, поочередно, где отсутствовали – бог весть.

А собираясь втроем, жены, в  три головы и в шесть лапок, делили Мянну.

Все меряли его и перемеривали, дрались, кусались, но не могли разделить по-справедливости, чтоб не обидно никому.

Одной, например – хитрую голову мужа и полнометражную его квартиру.

Другой – сильные его руки и неслабый депозит.

А третьей –  вот эти самые акции Газпрома плюс то, что ниже пояса.

Тянули, каждая к себе.

Так, в конце концов, и разорвали мужика натрое.

Через триста лет подвиг эрвя Мянны повторил мэр Дырдыгирки Лопинцев С. И. – тоже на трех путанах женился, дабы обрести цветок бессмертия.

Ну, не в загсе, конечно – брак он зарегистрировал во Всемирном индо-буддийском и мусульмано-иудейском, кришнаиты тож, Храме .

Только что его выстроили тогда в ПГТ Сыр-Яга Удыдайского района.

Этот храм специально для таких случаев и возведен был:  демократия там, полигамия, права секс-меньшинств, духовный поиск с астральным взлетом.

Доил Лопинцев собственных трех женушек по полной, еженощно.

И яд, товарищи, хлестал бутылками.

Только Асья порода и тут себя показала –  они всё судились, требуя каждая для себя персонально полного и окончательного единобрачия, в районном суде, в областном, в международном трибунале в Гааге, у Бога богов на шестом небе.

Спонсора делили.

Но Мянна вам не лох, он  Сокол-Иаук, вечно крылатый народный избранник.

Таких не очень-то проглотишь, подавишься.

И вот, приходит он как-то ночью из рюмочной домой, заранее уже скандала ждет, упреков-попреков и слез градом, из пяти пар глаз (три на мордочках плюс две на пятках)– а женушек-то и нет!

Женушки скушали друг друга.

Первая – вторую, вторая – третью, а третья – первую.

Взаимоуничтожились самозачетом.

Вот уж он обрадовался!

Быстренько побежал во Всемирный индо-буддийский, православно-языческий, мусульмано-иудейский сайентологический храм, и выписал квитанцию (штамп «проплачено» и сумма прописью), что отныне (и, Бог даст, навек!) опять холостой.

 

                Двенадцать погостов Полунощной Самояди               

Двенадцать погостов в Полунощной Самояди: Удыдай, Попигай, Могилёх, Берелёх, Хрусть-Яга, Хрум-Яга, Семидырка, Подгеенск, Умчувадск, Мухоядь, Ыыхва и Дырдыгирка.

В Удыдае живут удоды, и скачут по всем дорогам, и клянчат у сердобольных прохожих посильное вспомоществование, ссылаясь на непредвиденные жизненные обстоятельства и чрезвычайные ситуации, по списку, утвержденному комиссией ЕСПЧ.

Но не вздумай, милосердный прохожий, на удодов повестись – во всю жизнь потом не отстанут, череп насквозь проклюют: дай им, да подай!

Про Могилёх что говорить, все мы там будем. А могилехцы уже и сейчас там.

А в Берелёхе два вида людей обитает – Беры и Лохи. Беры шубы медвежьи носят, когти лакируют, в индивидуальных с автономной системой обеспечения и отделкой под ключ заказчика берлогах деточек выводят. А Лохи и Лошицы на все это смотрят.

Беры денежки доят из Лохов, передовым машинным доением, через Всеобщую Паутину, там же все, что требуются, берут, оттого и имя им – Беры.

Как госпожа Бабака, экзотическое растение и пышный цветок отечественной поп-индустрии пишет в своем эссе  – потому что Лохи, они есть лохи, без них Беру жить плохо.

В Хрусть-ягу не ходи, там живет в ступе Баба-яга. Старая карга, но имеется у нее карга-дискурс.  Подхватит тебя на лопату, сунет в печь и ознакомит с сакральными способами оздоровления.

А вот в Хрум-ягу (Храм-йогу) ходить тоже не советую, там живет в ступе Баба-йога: эта посадит тебя в позу лотоса на резиновый коврик, и уж не встанешь ты с него без божьей (только которого Бога-то?) помощи.

Так лотосом нильским, с вывернутыми ногами, вдоль по жизни и поплывешь.

В Мухояди есть на выданье мухи-цокотухи. Все, как одна, фотомодели, одеваются только  haute couture и ждут богатых женихов.

Но Паук из Всеобщей паутины на них напал, скрутил по рукам и ногам, и отволок каждую в свой уголок. А комарика с фонариком что-то не видать.

В Семидырке живут сущности с семью дырками в голове: два глаза, два уха, рот, нос и на макушке щель для дензнаков, как в копилке.

В Ыыхве обитают самоеды истинные, которые малую свою родину ни на какие Коста дель Соле не променяют. Спросишь у них, чего бы они хотели такого, чего у них дома нет. А они отвечают: Ыы! Хва!

А в Дырдыгирке в своем новом, только что отделанном под евро-стандарт чуме сидит отставной мэр областного центра Самоед Иванович Лопинцев с женой Котой и кушает экологически чистый обед.

В Подгеенске гнилых динозавров из-под  земли добывают, откачивают насосами и заливают в цистерны.

В Умчувадске гнилых мамонтов и птеродактилей пускают по трубам, во все стороны света, прямо в огненный ад, в двигатели внутреннего сгорания.


                Удыдай и Попигай

Так вот, проснешься поутру с большого бодуна и выглянешь в окно, а за окном темно.

– Ёптыптырь! Да это Удудай!

А товарищ отвечает, бархатным баритоном (или хрустальным  лирическим сопрано):

– Вечер добрый! Это Попигай.

Приглядишься – нету вокруг никого.

Отвечает тебе – голубой ящик. Он дразнится, как попугай.
               
В Попигае в каждом доме стоит ящик, полный голубого эфира, и в нем живут попугаи, зеленые, красные, розовые, голубые, на любой вкус.

И попы! И пугайки! И гейчики!

И скачут они, и пляшут, и штопором вертятся, наизнанку выворачиваются, и друг дружкой полы подметают, – но ничуть никому не обидно.

И чирикают, и чувыкают, и кычут, и кукуют, и свиристят.

И смотреть на них наслаждение, душе измученной большое утешение, такие они миленькие и хорошо одетые, а некоторые страшненькие, но тоже в своем роде.

А если кое у кого от их чириканья крышу чума снесло, кого высосали и кинули, развели на дензнаки – так надо меньше попигайствовать, дорогие попигайцы и попигайки.

Поп-индустрия в Попигае актуальная. Лучшие имеются в ней поп-группы, а также лучшие группы поп.

И все их компании и Компании, и кампании ласково называют в народе – Попа. А самих попугаев – Попки.

И над всеми ними начальник – упитанный Филей.

Бон-Филе, для друзей и близких.



                Шкатулка девятая. Люля и Кота.

На именины Филея, в самый темный день в году порядочным людям страшно выходить из дому.

В воздухе летают верхом на вениках-голиках плохие девочки и пристают, голяком, к прохожим. 

Для своих поклонниц черная звезда Полунощной Самояди, медногорлый Филей (для близких друзей Филофея) устраивает концерт на чародейской горе Соловараке, где живут жареные раки.

Туда чертовки слетаются к полуночи, хвастаясь друг перед другом, кому более всех удалось отличиться в боях со лживой и продажной экономической моралью.

В качестве почетного гостя присутствует сам Злой Рок Самояди, как его тут называют, Роук.

С ним вообще-то лучше не встречаться на жизненном пути и не знакомиться. Но с Филеем злой Роук давно по корешам.

Визг и вой встречал именинника, когда он, какой есть, без маски, без штанов, выходил на эстраду. На лысую макушку горы Соловараки.

- Девочки мои,  черные чародейки, очаровательные чернодейки!

Вы видите, Филик нагой, как дитя, как цветок, явился на бал зла.

Вот стою, сирота, разут-раздет. Мне не во что нарядиться, нечем украсить себя, чтобы быть достойным вас, чертовки-очаровашки!

Но я надеюсь, кое-кто позаботился о моем бальном туалете?

- С днем рожденья тебя! Поздравляем, любя! – запели блэк-ведьмы бэк-вокала. – С днем рождения, Филик, с днем рожденья тебя!

Это были, по большей части, уже старых лет старлетки.

Фанатка Блонди натянула на мощные филейные части Филея праздничные кальсоны из живых дроздов, чтоб пели они и играли на живом саксофоне.

Другая, по имени Лаки, накинула на идола пальто, пошитое из розового вымени Таней Стакановым, лучшим кутюрье Дырдыгирки и Удыдая –  прикид этот помогает носящему его бестрепетно сосать спонсоров.

Ширли надела на руки Филея ажурные перчатки, за долгие вечера сплетенные ею лично из слюны пауков, к таким перчатками дензнаки сами липнут.

Тина обула ноги божества в непотопляемые мокасины в форме подводных лодок НАТО.

Завершили бальный туалет секс-символа:

актуальная крысиная доха (удобно удирать в ней с тонущего корабля),

новинка сезона шершневые джинсы-вибраторы,

бейсбольная кепка с вентилятором для мозгов.

- А где мои очки? – вопросил Филик. – Мне нужны очки, чтобы как следует рассмотреть себя в зеркале!

Молоденькие ведьмочки в трогательных розовых пуловерах-самовязах, Люля и Кота потупили глазки. Лишь они явились на именины без подарка.

- Что же ты, Кота, мон амур! О чем ты думала, Люля? – возвысил голос Филей. – Где пенсне?! Где пер-де-монокль?

Где лорнет, роук побери!

- Не злись, Филик! Мы были в аптеке герра Варана в Тромсе, просили продать смарт-оптику.

- И что же он, старая ящерица?!

- Он обозвал нас татушками, а когда мы стали ругаться,  надавал хвостом по шее… – виновато промурлыкала Кота.

Филик расстроился.

- Скверно, дурочки мои!

Вы же у нас, как напечатано в афише, помесь страстных гитан с астральными ведьмами, так сказать, Земфира, и Тамара Глоба в одном флаконе.

Лезете на эстраду.

Визжите, как кошки драные и танцуете, как бабушкин сундук.

Называете себя роук-солистками.

Испугались папашу Варана!

Дряхлую морщинистую ящерицу! А?

Вот что, кошки. Мы, пожалуй, не допустим вас на наш роук-концерт.

Сначала исправьте двойки, сделайте уроки, роук побери.

Подтяните хвосты, а уж потом на танцы.

- Вон их с горы Соловараки! – завизжали девчонки и с радостью накинулись на Люлю с Котой.

Роук-фанатки любят грызться меж собой.

- Вон ступайте! – кричал Филя – И без очков-хамилион не возвращайтесь!

Подайте очки!

Удвойте очки!

Изгнанные из роук-клуба долго рыдали в болоте.

Утопили в трясине свои оскверненные розовые кофточки.

А потом решили, назло кумиру и кусачим, царапучим подружкам, обрести бессмертную славу в веках.

- Вы о нас еще услышите!

Мысль богатая – устроить сольный роук-концерт в главном  храме Полунощной Самояди.

В так называемом «Белом Чуме любви, толерантности и политкорректности».

Люля с Котой вырядились по-актуальнее, нанесли на лица боевой раскрас.

Поапгрейдились.

В меру своих представлений о прекрасном.

И ворвались в Белый Чум, прямо во время службы в честь божественной стихии воздуха.

О, богиня всея Самояди! – кричали рок-солистки. – Покарай черных завистниц!

И серых, серых, серых певцов!

Охрана – сизые свиязи и чернявые чернети, ринулась было, схватить хулиганок и не пущать!

Но очумела от их вида.

Знаете, всякое повидали за годы службы, но чтоб такое…

Голые, в одних только трусиках-стрингах  из декоративных жужжащих шершней.

В носатых туфлях, по форме точно копирующих бомбардировщики с эмблемами НАТО.

С декоративными пистолетами-пулеметами Калашникова,.

Огромными пластмассовыми фаллосами и резиновыми бомбами слева-справа.

Хэппининг удался.

Кота визжала во всю небольшую мочь своих голосовых связок:

- О, богиня Самояди! Возьми в руки ружье с оптическим прицелом! С пулями-пробками четвертого поколения!

Юммелю — хули-юли!

Эрвю — хервь!

 Люля танцевала, бухая пятками, как бабушкин сундук.

Мировой славы они сподобились.

Святой Теодорит Оймяконский и Всея Самояди (про которого говорили прихожане, что он воссиял над тундрой, как метеорит и измерил каждую пядь ее, как теодолит) густым патриархальным басом проклял богохульниц Люлю и Коту с амвона.

А мэр Дырдыгирки С. И. Лопинцев пообещал, по народному обычаю, публично высечь хулиганок оленьей уздечкой в центральном сквере областного центра.

Сам Бон-филе позавидовал.

Возмутилась вся свободная (но финансируемая «Норильским никелем-forever») самоедская пресса.

В особенности разорялся собственный корреспондент ежедневной газеты «Le progress liberation» Жан-Батист Ламартиньер, недобитый из рогатки цензурой.

Возмутилась вся гламурная тусовка:

песцы  (песец вам!) нежно-голубые и лысыцы игриво-розовые,

Бабака, ставшая кусачей от жизни этой собачьей,

Жабена с рыльцем,

Зверек Зверев и прочие.

И во всех концах света феерические Феи виртуально лобызали аль-кошечек.

Люля с Котой, отправились на почетное покаяние – в деревню, в ссылку, в глушь, в Ептыптырь.

На прощанье  они дали всем желающим дрозда, прикурить, чугуна и стали.

После чего поклонники задушили их в объятиях либерализма.



                Самоедство как философия жизни

Один народ заезжие путешественники упорно подозревают в ритуальном людоедстве, отсюда его прозвище – самоеды.

Они это прозвание вполне заслужили, за их неистребимую потребность пожирать самих себя.

Мы сами себе саами.

Самоедство – высшая самость.

Благородный олень, попавший в капкан жизни, должен ногу себе отгрызть, но вырваться.

Всю жизнь питаться силою собственной мысли.

Внутренними ресурсами себя обеспечивать.

Собственным жирком прирастать.

Самодостаточность и самовзаимность.

Вот путь достойный.

Съедая самих себя, благородные самоеды затем отрыгивают себя же и возрождаются, таким образом, вновь.

Так до бесконечности (рецепт бессмертия).


                Шкатулка десятая. Милюков и Гамильтон.


Голландский купец  Михаэль Гамильтон долго мечтал познакомиться с российским царедворцем Алексисом Милюковым.

Представитель знаменитого рода, которому в будущем предстояло произвести автора трех государственных гимнов и двух кинорежиссеров  (о чем Алексису, впрочем, никак не могло быть известно) тоже был не против знакомства, сколь угодно близкого.

Оба не только из соображений коммерции, но и по зову души любили  посещать сказочно богатый, непостижимый, магический российский север.

Михаэлю, промышлявшему китовым зубом да акульей печенью, надобен был Алексис для вовлечения оного в концессию века «Самоядь – Нефтюгань». 

Промышленные разработки экстракта гнилых чудищ.

300 процентов прибыли.

Вот мы за ними прибыли.

Сакральное сокровище, упоминаемое еще в «Апокалипсисе» Иоанна Богослова.

Извлечение квинтэссенции динозавровых трупов сделало бы Гамильтона, негоцианта средней руки, богатым, как царь иудейский.

А добиться разрешения с хвостатой подписью русского царя и вообще, наладить дело на месте мог только тертый, ушлый,  нюхом чующий фарт Милюков.

Кум Фортуны и сват Виктории-победы.

Алексис же охотился на Михаэля по делам другого свойства.

Внутри местных акул с приятно обтекаемыми формами он обнаружил удивительное вещество, панацею и эликсир молодости.

Он первый догадался, что слова предания о том, что в полунощной Гиперборее кипит котел вечной юности, относится именно к акульей утробе, по виду довольно схожей с котлом.

Но наладить производство и сбыт эликсира – того самого «философского камня», который тщетно искали алхимики нескольких поколений, мог только денежный, обросший торговыми связями, как киль карбаса обрастает ракушками, Гамильтон.

Эти двое фатально расходились на перекрестках жизни.

Они  посылали друг другу письма, которые почему-либо не вручались адресату, или вручались с большим опозданием.

Назначали свидания, на которые сами же и не являлись.

Проживая в одной гостинице, где-нибудь в Амстердаме или в Архангельске, умудрялись ни разу не столкнуться нос к носу.

А на петровских  ассамблеях в Летнем саду один без устали метал фараон, другой же без страха и упрека махался с графинюшкой Бахметьевой.

В решительный момент, когда свидание двух титанов жизни, казалось, уже не могло не состояться, у кареты отлетало колесо, и нагло виляя, закатывалось в придорожную канаву.

Или пьяный лакей мертвым сном засыпал в прихожей на своей засаленной перинке, не отвечая на дверные звонки.

Или какая-нибудь янтарная запонка закатывалась под стол, вынуждая ее хозяина, ползая по полу в поисках проклятой штучки, стукнуться головой об угол несгораемого ящика, с пренеприятнейшими для здоровья последствиями.

Алексису хотелось задать просвещенному голландцу некий личный вопрос – что-то такое о бессмертии души, о возможности мыслить после физической гибели...

О сути жизни, смысле любви и конечной цели мироздания...

Почему-то ему казалось, что именно Михаэль, дитя Европы и фанат Азии, может удовлетворить его ответом.

В воображении он уже был с Гамильтоном совершенно накоротке, называл его Мишкой, и представлял, как они вместе отправятся  к обольстительным акулам.

Ков-варные!

В ожидании, он развлекался с Акулинами один, но это было не то.

А Михаэлю представлялось почему-то, что именно витальный, электрический Алексис (вокруг его головы в темноте роились искры) запишет всю его жизнь, посредством особого света, на прозрачную, почти невидимую, вечную, неуничтожимую  пленку, и тем увековечит.

И дела не меняло, что Алеша был патриот России, почвенник, ымперец, и все на свете  мерял на этот свой эпический российский  аршин.

А Майкл, напротив, причислял себя к либералам и западникам, жаждал гражданских свобод, прав личности и о крепостном праве не мог говорить без дрожи возмущения.

У патриота была заслуженная жена, верная, преданная, неизменная, одна на всю жизнь.

А проказник-либерал женился восемь раз.

Эти двое, столь разные по взглядам, были одинаковыми по сути.

Когда они  в конце концов, встретились, в Упсале или в Петрозаводске, в какой-то заштатной корчме, на случайной промежуточной станции их жизненных маршрутов…

То обнаружили, что похожи, как близнецы, как две ведьмы из лопского предания (Алексис оказался лицом несколько тоньше, породистее, изящнее Михаэля, но в целом – сходство несомненное, удивительное!)

Вцепившись одинаковыми маленькими аристократическими руками (с перстнями на средних пальцах) в одинаковые рыжеватые бороды, они гляделись, будто в зеркало...

Очнувшись, двойники (братья?)  тут же повернулись друг к другу одинаковыми затылками, и разошлись.

Значит сия притча, что искать совета и помощи, любви и понимания надо у самого себя...

Милюков и Гамильтон впоследствии, все же, обрели друг друга.

Они основали совместную кампанию «Самоядь – Нефтюгань LTD», широко раскинувшую крылья птеродактиля над болотами Евразии.

Они сняли художественную фильму о своей жизни: «Самоедский цирюльник» (в норвежском прокате «Почтальон двух миров»).

И в конце пути взаимно растворились друг в друге.

Образовав идеальное, совершенное создание, которому места в нашем грустном мире нет – только в божественном абсолюте.

Или в коллекции бога богов Юммеля.      


                Урбанизация  Полунощной  Самояди
                (оборзение либеральной прессы)

Пустеют малые деревни Самояди.

Лешеедиху съел леший.

Сдериножка в погоне за прогрессом содрала себе ножки.

В Матьюговке остался один житель, матерящий свою жизнь.

Красавицы Ухомыта понадеялись выйти замуж за иностранных принцев, которых им обещало пресловутое агентство «Золушка», но после плановой брачной презентации в ДК «Тундра», остались с вымытыми ушами.

А вот в Дундуклее местные деньгами набитые дундуки  все еще клеют наивных Дунь.

В Выскребее селяне выскребли по сусекам холодильники, заперли избы и уехали в город.

С тех пор, как в Самояди декретом отменили людоедство, самоедам нечем стало питаться, кроме как, гнилыми чудищами подземных кладбищ Отечества, динозаврами, ихтиозаврами да птеродактилями.

Трупов их, казалось, хватит и на нас и на детей наших и на внуков.

Ан, нет, и им уже виден конец.

И нефтезаготпункты, как ящеры, тоже кончаются, в муках.

Бестолкея, Мордыяха, Попадуха  – все эти старинные села, опора идеи, кладезь народных традиций и становой хребет самоядской экономики, превратились ныне в малые нефтяные заготпункты.

Стоят пока. Держатся.

Потому, что в каждой деревушке или там, ЗАТО, ПГТ, живет свой долгоносик.

«Тут» – его имя.

Куда ни пойдешь, где ни остановишься, он тут как тут.

И все о тебе знает, на заметку берет, в оперативной памяти хранит.

И ницшего никогда ни о ком не забывает.

В Мышкибрее мужчины не бреются месяцами и стали похожи на замшевых мышей.

В Чертоблошинке исчезли занесенные в Красную Книгу черти заполярные, но блохи остались.

Охрибеть, Вытебеть и Ептыптырь – их каждый не по одному разу в день поминает, такие это места, что забыть о них невозможно.

Все деревушки, погосты, села, поселения, поселки и выселки полярного края затмила люксозная, топовая, гламурная столица новейшего времени — славный  город Нефтюганск.

С небоскребами, автобанами, храмами, часовнями, бьюти-салонами, фитнесс-залами, странноприимными домами, театрами, аквапарками, блэк-джеком и шлюхами.

Который критики режима именовали в своих оборзениях  Нефтюпоганском, но проживали и подвязались в нем с большим удовольствием.



                Шкатулка одиннадцатая. Крестик Крестинина.

Купец третьей гильдии и пиит во вкусе Тредиаковского, Василий Поликарпович Крестинин, старожил глухой Попадухи, вздумал выведывать тайны мира загробного у приставленного к нему домового, как писал он в дневниках, «горбатого ученого долгоносика, живущего под моей кроватью».

Видеть его Крестинин боялся.

Контактировал с нежитью дистанционно, по электронной почте.

Лэптоп имелся у Василия Поликарповича бедненький, устаревшей модификации, даже без видеокамеры.

Василий Поликарпович регулярно отправлял подковерному куратору отчеты о своем поведении и получал в ответ начальственные выволочки, а бывало, и суровую похвалу.

Любил Василий Поликарпович по ночам в постели слушать в наушниках, по лэптопу вражеские голоса и разглядывать на экране вражеские рожи.

А долгоносик ему прямым текстом отстучал: будешь в попе.

И то сказать. Попадуха – это же попа духа.

Поликарпыч прекратил выходить из дому, чтобы не дай бог, не совершить чего-либо неугодного Туту.

От него ведь хоть на другой конец света скачи, никуда не доскачешь – он тут.

По ночам поэт робко высовывал голову из форточки в звездное небо. И душа его алкала вечности.

Да, красиво.

Вся Вселенная, бескрайний Юниверс, пронизана была фиолетово-серебристым блеском.

Если Василий задерживался у форточки больше трех минут, то слышал предостерегающий писк под кроватью:

Би-и-п! Би-и-и-п!

Однажды, решившись-таки заглянуть под койку, Крестинин налился свекольным соком, захрипел, и со вставанием с колен (тоже символ!) не справился.

Не снимал бы крестильного крестика с шеи!

Атеист!  Может, и не помер бы со страху.

На Бога бы понадеялся, и не обмер бы.

Не сомлел.

Встал бы с коленок.

Но крестик свой крестильный наш краевед еще в студенчестве в туалетное очко выкинул.

Что «ученый долгоносик» представлял собой прослушивающее устройство департамента Фиолетово-Серебристого Блеска, об этом бедняга и в смертный час не догадался.

Вру, все он знал, чай, в Самояди родился.

Знал, но боялся сильно.

Лучше бы наплевал на жучка и перестал праздновать труса .

Кстати, если на жучков плюешь, то они чахнут и дохнут.


                Шкатулка двенадцатая. Фома Неверующий.

Наконец, семидесятилетний житель заполярной Дундуклеи, зачинатель и ревнитель местного краеведения Петр Петрович Фомин (прозванный коллегами Фомою неверующим, за привычку подвергать решительно все сомнению), казалось бы, мало подходил на роль Казановы.

Тем не менее, с некоторых пор его всюду стала преследовать баба.

И даже – Баба.

Жила одна Баба, как в песне поется.

Из себя еще не старая, одета она была лишь в самоедский живодерный тулуп, из-под которого снизу торчали кривые малинового цвета, словно ошпаренные, ноги, а сверху – лупоглазая голова на малиновой же, пупырчатой шее.

Ведьма стерегла краеведа у трактирной стойки, где он имел обыкновение опрокинуть, после целого дня каторжного рытья в книгах, шкалик-другой простой русской текилы с  деревенским архангельским сухим мартини.

Вваливалась на заседания областного географического общества, пряталась за обветшавшими стеллажами в публичной библиотеке и за траченном молью чучелом белого медведя в музее Архангельского морского пароходства.

Вечерами шлялась туда-сюда, шаркая грубыми пятками, по чердаку фоминского дома, не давая ученому покоя.

Едва завидев Петра Петровича где-нибудь в проулке, тварь с визгом кидалась ему на шею, щекотала под мышками, заставляла плясать в паре с ней какую-то разухабистую, скандальную ламбаду.

Фома неверующий пробовал, последовательно, посыпать ее крепким шкиперским табаком, окуривать ладаном и давать леща по пупырчатой шее – все напрасно.

Неоднократно он, изловив монстра за вихры, с наслаждением топил в колодце, на задворках своего старого бревенчатого дома.

Но живучая тварь выбиралась из склизкого сруба, отфыркивалась, и на следующий день, как ни в чем не бывало, являлась вновь.

Прошла не одна неделя этой каторги, когда Петрович, внезапно прозрев (после третьей уж за вечер текилы), уразумел, что удостоен в «предметы» не срамной слободской мамзелью, отнюдь!

А не более, не менее как самой богиней по имени Уда, Афродитой вульгарис самоедского языческого пантеона, у которой перебывало в постели мужское население всех двенадцати погостов Самояди.

Возвестив о феномене сем во всеуслышанье, в трактире «Шняка», ученый муж был подвергнут осмеянию собутыльниками.

Мало того, не внявший людскому суду Петр Фомин  был взят на заметку агентурой архангельской конторы Фиолетово-Серебристого Блеска, в лице филера Мамлеева, донесшего по начальству об ученых странностях, имеющих место быть и могущих повлечь за собой.

Меж тем, воспитанницы Дундуклейской коммерческой женской гимназии, похожие на ласточек в своих кофейного цвета форменных платьях с белыми пелеринками и атласными черными фартучками, стали проявлять к семидесятилетнему преподавателю повышенный интерес.

Они называли его душкой и котеночком (поникшими своими усами и, в особенности, косоглазием, он, действительно, несколько напоминал кота) присылали Петруше-душке по мэйлу послания интригующего содержания.

И, стоило ему отвернуться, усыпали его лысину дождем из мелких шоколадок «Милка».

Дошло до начальства – их превосходительство олигархша Дурасова, попечительница очень недешевой гимназии, высказала свою озабоченность.

А ее сиятельство графиня доктор филологических наук Дурново, заведующая облоно, указала на недопустимость.

Очаровашек расставили по углам в дортуарах и заставили зубрить «Сонгельский эпос» Маргариты-Миллисенты Редгрейв.

К выпускным экзаменам на тест ЯГИ (которую все боятся, но уже дурить научились).

Бедный Фома, опасаясь пущего скандала, подал в отставку.

Вскоре он перестал выходить из дому, заколотил в своем мезонине ставни, прибил на дверь крючок с петлей, отворяя на стук только глухой преданной няньке, и отдался всецело чистому, непорочному краеведению.

В иные ночи на чердаке анахорета слышался некий смущающий его шум, как бы порхание кокетливых ножек, выделывающих танцевальные па.

Он вспоминал с тоской ласточек-гимназисток, их нежные шейки и дождь из  шоколадок «Милка».

Но, прокравшись по лестнице и заглянув на чердак, убеждался, что причиной шума были всего лишь ученые мыши, роющиеся в бумагах старые девы, коллеги-краеведки.

Скончался котеночек П. П. Фомин декабрьской непроглядной ночью, опрокинув на себя с антресолей целую пирамиду гламурных журналов и демократических газет – тщательным образом прочитанных, испещренных по полям царапинами восклицательных знаков и ядовитыми вопросительными крючками.

Сие демонстрирует наглядно, что, как доблестный воин в доспехах, до последней минуты оставался он верен своим принципам, не сдав ни пяди оппонентам, коих неоднократно и весьма язвительно приходилось ему уличать в невежестве и рыночной  ангажированности.

Лишь давний товарищ по ученым изысканиям, добрейший Сысой Трофимыч Мухоядов, да старая нянька с кумой истинно горевали о бедняге.

Кума и нянька вызвались приготовить покойника, по русскому обычаю, в последний путь.

Они  не без труда стащили с тяжелого тела поношенное термобелье, обмыли мертвого на пороге, застеленном соломой, обрядили в саван.

И положили под образа со скрещенными на груди руками и пятаками на сомкнутых веках.

И тут ушлая кума (промышлявшая в Дундуклее ведовством и сводничеством), нащупала в воротнике парадного профессорского костюма от Труссарди (который она думала толкнуть, по случаю, на местном Черкизоне) зашитую горошину.

Распоров шов, старушки обнаружили довольно крупную северную жемчужину, внутри которой, в высверленном отверстии содержался запечатанный рыбьим клеем розоватый порошок.

Едва нюхнув его, ведунья признала в нем сушеные «слезы мамы Момы», приворотное зелье самоедов.

Профессор все это время таскал на себе сильнейший амулет, привораживающий женщин!

И кто ж это ему, голубчику, приворотное зелье в кафтан зашил? – возопила кума.

- Сам себе и зашил! – сказала много чего на своем веку повидавшая нянька. - Чтоб девки-то и бабенки на него западали.

- Они-то западали, да у него смелости не хватало пасть...

Петр Петрович Фомин, девственный краевед,  всю жизнь страстно хотел и боялся любви.

               
                Ведьминские напитки

Авдотья Сысоева. Авторская колонка в еженедельнике «Дырдыгирка-трибьюн»:

"Составление магических напитков являлось в Самояди своего рода национальным спортом.

Их варило, цедило и перегоняло в кубе каждое божество самоедского пантеона, через зелье проявляя в людях свою власть.

Возрастающую, в квадрате и в кубе.

Увы, не дошел  до нас «Пламенный порох» местного бога войны, Дикого Дика. Этот коктейль употребляли воины перед битвой. Он пробуждал в них бесстрашие даже на краю гибели.

Напомню читателю, что Бога войны самоедов Дика древние саамы изображали на страницах сонгельского эпоса в виде морщинистого плезиозавра, на протезе и с костылем.

Сакраментальный напиток  «Мамочка моя» – его непременно вспоминают местные стихотворцы в канун 8-го марта – самых закоснелых циников склоняют к сентиментальности.

Самые интеллигентные божества северных широт, Хозяева воздуха, супруги Фу и Фи, путешествовавшие по небу в хрустальных шарах, посыпали головы своих поклонников воздушной солью.

Она наделяла адептов элитарным художественным вкусом.

Делала их икспердами во всех видах изящных эскюйств.

Ныне «Воздушная соль» продается в сувенирных киосках, в качестве ароматизатора для дома и автомобиля.

Во всякой самоедской ступе (упорно именуемой в литературе чумом) всегда имелась в достаточном количестве «Ялла» – веселящая  брага радуги Ай.

Забродивший сок карликовой березы позиционируется теперь, как народный напиток Кола Пенинсула. Он весьма популярен, но, все ж, не сумел выиграть битву всех времен и народов с эпической Кока-колой.

Эпик фэйл.

Об «Озерной чистой» – выжимке из желез полуженщины-полумужчины, божества вод, достоверно ничего не известно, кроме того, что она помогает дышать под водой и признана амфитамин-содержащим веществом.

Зато легко вписалась в ассортимент круглосуточных продуктовых киосков Архангельска и Вологды доступная по цене «Чаклинка», водка лопарских гномов, когда-то прожигавшая насквозь земную толщу, открывая самоцветные клады, а теперь, увы, вызывающая лишь головную боль, изжогу и отрыжку.

Нынешние подростки еще помнят гнома Чахкли, вечного персонажа спектаклей областных ТЮЗов.

Роль его исполняла, обычно, пожилая толстенькая незабвенная  травести с туго перетянутой под бархатной курточкой резиновыми  подтяжками грудью.

Имидж Чахкли ныне достаточно раскручен ныне индустрией детских комиксов и анимаций.


                Шкатулка тринадцатая. Химичка Рита.

На нефтяном заготпункте (по-старому, в деревне) Сыр-Яга служила в химической лаборатории магистр Рита Мамаева.

С утра пораньше, покончив с анализами крови, мочи и кала динозавров, она томилась, не зная, куда девать время.

Сперва Рита решила было найти на досуге рецепт приворотного самоедского зелья, дабы возбудить мужской интерес к себе у охранника нефтевышки Игоря Куценко.

Рыская по окрестным патриархальным нефтедеревушкам (Трухоеда, Гробокопея и пр.), Рита действительно обнаружила у одной бабы Яги (она же баба-йога)  и принесла домой просверленную и запечатанную воском жемчужину, где хранился любовный порошок.

Игореша, которому подсыпали зелье в компот, стал регулярно приходить к Маргарите по ночам и даже в обеденные перерывы.

Но, выяснив, что коварный охранник собирается зарегистрировать законный брак со своим сменщиком Антоном, Рита со злости, швырнула жемчужину в болотную жижу с нефтяными разводами.

Нефтяными разводами часто кончаются браки на нефтяных заводах.

Игорь и Антон жили себе в гармоничной перверсии, а Рита кусала локти по ночам и обеденным перерывам.

Именно в это время мысль об обретении власти над жизнью, через бессмертие, пронзила ее душу, как булавка коллекционера пронзает насекомое.

Химичка Рита Магометовна Мамаева стала iternity-hunter.


                Химия любви



Варангер-фьордом правит, как известно, герр Варан, в зеленом фраке, со стразами, с полосатым галстуком-хвостом, полу-господин, полу-ящерица.

Он сидит на своем каменном троне, на самой высокой скале фьорда, и обозревает течение прибившихся прибоем народов, как то пристало царю.

Выпучены телескопические глаза варана – всё он видит. И липким языком щелкая, ловит пролетающих мимо мечтателей, зазевавшуюся мошкару.

Герр Варан принял химичку Маргариту в своем замке в Тронхейме.

Они пили забродившую сыворотку молока оленьих кентавриц, она дает регулярно употребляющему ее полное отпущение грехов, ибо душа его отмывается в тундровом молоке.

Познакомилась неутомимая охотница за бессмертием и с Учуком, тундровым профессором, летописцем чуди и юди.

По виду он напомнил ей живую болотную кочку, обросшую бородой-лишайником.

Учук  сидит на берегу Сейд-озера бочке-сельдянке.

Как истинный мудрец и аскет, не ест он ничего, кроме моченой морошки.

А пьет лишь сакральный  напиток самоедских Пименов, черничное вино.

Перья черного лебедя, на которых оно настояно, придает «Чернилам» пикантную терпкость – раз пригубив их,  немедленно ощушаешь всем нутром зуд сочинительства. Чем дольше настаивалось снадобье, тем с большим удовольствием пишется текст, а значит и читается. Если нет под рукой лебедя, сойдут и обычные утки.

Довелось Маргарите встречаться и с Муэйнантом, врачевателем скорби земной.

Приглашена она была на прием в его костяную ступу, стоящую  на журавлиных ногах в болоте.

Пили настойку на глазных яблоках полярных леммингов, способствующую скорейшему обретению третьего глаза во лбу.

Не слишком ли много напитков?  Так ведь можно с ума-разума съехать.

Больше всего пришелся по душе Маргарите нектар «Родинка мамы Момы».

На его изготовление идут одуванчики, маринованные морские огурцы, божьи коровки, акулья кровь и кровь из родинки местной богини. Последний ингредиент самый важный, именно он помогает регулярно употребляющему это зелье постепенно совершенно примириться с жизнью.

Мома, повитуха самоедского народа, всякий раз доставая младенца из Озера Нерожденных, становится на колени.

Вот, в этот момент и нужно аккуратно проткнуть родинку на ее пятке.

Раз попробовав его, Рита превозносила чудодейственные свойства этого нектара.

Но профессор Учук неизменно спорил с ней, предпочитая классическую чернику летописцев.

Писать этими чернилами надо так называемой навьей косточкой – костяной вилкой, остающейся от змеи, закопанной в муравейнике и съеденной муравьями.

И не по бумаге писать, а по скальпу, снятому с человеческого лица.

Напиток бессмертия нашла Маргарита Мамаева в Полунощной Самояди.

Им оказалось писательство.

К сочинительству таинственная страсть.

Пусть не рецепт вечной юности, но в тундре и вправду обнаружилось  нечто, обессмертившее Ритино имя.

Сонгельский эпос!

Легендарный свиток человеческих скальпов, изукрашенных татуировками, перевязанный оленьей хигной!

Химичка-Рита или виконтесса Маргарита Миллисента Редгрейв?

Нашла или выдумала?

Перевела или сама написала?

Верней всего, и то, и другое, и третье.

Творчество это химия.

Это как приворотное зелье на спиртовке варить.

В ретортах любовный коктейль смешивать.

Или в перегонном кубе возгонять эликсир бессмертия.




                Четыре любовницы в одном флаконе


Нахимичила Маргарита изрядно.

Игореше она отомстила, срезав-таки с пятки повитухи мамы Момы коричневую родинку.

Даже не родинку, а такую, как бы сказать, пуговку.

Крестик такой, вписанный в круг, величиной с копеечную монету.

Эту пуговку, согласно инструкции, полученной от самоедской бабы-яги, Рита вставила в зрачок неверного любовника. Предварительно его напоив каким-то колдовским зельем, в которых она к тому времени отлично разбиралась.

Живая родинка мгновенно вросла в ткань глаза, объект толком не успел ничего почувствовать.

После чего двойственное зрение бисексуала разделилось уже на четыре составляющих. Что в корне поменяло его взгляд на мир. 

Другими глазами он посмотрел на Риту. Вернее, на четырех Рит.

Четыре девы,
Пред ним, как Евы:

На востоке Рита,
Стильно обрита.

На западе – Марго.
Бокал Шато-Марго.

На юге Ритучча,
Грозовая туча.

На севере Мара,
Олень Нарьян-Мара.

Дефиле
Атласнейшего филе.

И душа к душе-с,
Золотой дюшес.

Антон, напарник по работе и сексу, он всем хорош.

Но он ведь только один. Сегодня Антон, завтра Антон, скучно.

А Рита – это четыре женщины в одном флаконе.

Мультивэйлансная личность, если по-научному.

Маргарита, надо отдать ей должное, умела быть разной.

Живи, как в султан в гареме: сегодня она одна, завтра другая.

Сегодня дурочка, а завтра ума палата.

Сегодня киска, а завтра пантера.

Сегодня Ритка из соседнего подъезда, а завтра – виконтесса Редгрейв.

Как тут не запасть!

Четверка чаровниц!
Таких не встречал.
И пал он ниц, не вынеся
Четырехкратных чар.

Одну бы – к черту,
Но четверых!
И Риту распростертую
Смял его порыв.

Маргарита Магометовна Мамаева.

Виконтесса Марго-Миллисента Редгрейв.

Старший научный сотрудник нефтяного загт-пункта Полунощной Самояди.

Принцесса фэнтези.



Не родился еще на свете такой титан духа, который устоял бы перед четырьмя Ритами, простыми  русскими девчонками с высшим химическим образованием, австрийскими виконтессами от кутюр, наследницами пророка Магомета, правнучками хана Мамая!


                Шкатулка четырнадцатая. Зеленый Трушкин.

Ди-ма по-китайски означает «чистая жизнь».

С этим слоганом, набранным на самодельных листовках, юноша Трушкин, а потом и дяденька, приставал в Удыдае на перекрестке улиц Папанина и Воровского ко всякому встречному и поперечному.

Впрочем, его и звали Дмитрием. А чаще – Зеленым Димой.

Все, как в классическом хите:

В траве сидел наш Дима,
Не проходите мимо –
Зелененький он был,
Зелененький он был.

Он ел цветы и травку,
Не трогал и козявку
И с мухами дружил.

Дима со товарищи жили в скворечниках, гнездышках и дуплах деревьев.

Часто можно было видеть их по весне, сидящих на ветвях кустов и распевающих любовные песни, лавлы.

В сумерках они, как мошкара, слетались к  кострам, и вели ученые беседы, только не понять, о чем. Вероятно, о возможности мыслить после физической гибели, смысле любви и конечных целях мироздания.

Идя по тундровому ягелю, зеленые с плачем, кланялись Батюшке Сырому Мху, испрашивая у него прощения.

Вместо штанов они облепляли зады и ляжки цветной глиной.

По вечерам танцевали вокруг своего идола, деревянного фаллоса.

Себя называли именами травок: Горошек Мышиный, Дурман Ползучий, Заячья Капуста.

Нравы меж ними царили вполне либеральные – мотыльки-бражники перелетали с одного цветоложа на другое.

Ну и настойка из сушеных мухоморов неизменно присутствовала в их рационе.

В свой срок зеленые созрев, меняли цвет и поступали менеджерами в «Самоядь-Нефтюгань» или бухгалтерами в «Trjasina-банк».

Или по ведомству начальника тайной полиции, товарища Росомахи.

Судьба поколения: рокеры пошли в брокеры, панки – в банки, а самые зоркие – в Рихарды Зорге.

Но юность была честно возложена на алтарь пресвятой экологии.

Патриарх их, профессор Тундрового университета философ Учук жил в «чашечке деревянного цветка».

Проще говоря, в бочке-сельдянке, на горе Соловараке.

Он чертил на песке палкой-оленьей погонялкой Пифагоровы Штаны (но сам обходился без штанов – лишь шушуном на рыбьем меху).

Он выходил из бочки в полярный день с зажженной ворванью в коптилке и искал человека, и не находил.

Он учил, что вся Самоядь – сон оленьерогого бога Юммеля.

Дима, верный его адепт, зимой и летом таскал соломенный шушун, в карманах которого шуршали мыши – забывшись, он иногда совал руку в карман, и они его кусали, пища.

На голове его красовалось собственноручно свитое из пуха одуванчиков гнездо. Одно время Трушкин даже приютил в нем супружескую пару серых пуночек. Он помогал им высиживать яйца и пестовать птенцов.

У Димы была своя избранная мысль, по-саамски, юрте-юрт,  «мечта мечт». Всем, кто хотел слушать, Трушкин доказывал, что люди не должны подло рубить деревья и вытаптывать мох, грубо стрелять птиц и резать оленей, ни даже пакостно прихлопывать комаров.

Не то тебя самого, в свой срок, некто вырубит, зарежет и прихлопнет.

Смерть, мол, заразна – не убивай и да не убиен будешь.

Питался Дима росою и солнечными лучами; кушал еще воздух.

Когда ему сказали, что нехорошо убивать росу и лучи, да и воздух изводить безнравственно – он долго рыдал, как дитя, лежа в люльке, которую сам сплел из утреннего тумана и подвесил под березой.

Там его и укусил за ухо энцефалитный клещ, не приняв во внимание заслуги Димы в зеленом движении.


                Шкатулка пятнадцатая. Хана и Ложкин.

Ненец по прозвищу Хана считался в народе крутым – разъезжал по тундре на собственном мамонте.

Словечком «хана», по-ненецки означавшим смерть (буквально, «он взял») он обходился во всех случаях жизни. «Хана» означало у него и одобрение, и осуждение, и вообще всякий сильный душевный порыв.

Хана был первым, кто принес в Дырдыгирку русскую водку, прозрачную, как день раннего просветления и горькую, как Роукова желчь.

Желчь чернозубого людоеда Роука считалась в Полунощной Самояди первейшим лекарством, ее употребляли и от зубной скорби, и от «черной тьмы» – когда нечем платить за электричество, и его отключают, и от «желтой напасти» – нашествия китайцев-собакоедов.

Дед Ханы был потомственным ненецким шаманом «второй высоты» (из тех, кому не западло воскрешать мертвых, но без гарантии) и он обещал передать внуку этот навык, но не успел.

Избавляясь от ломоты в костях, дед перепилил самого себя пилой так неудачно, что не смог склеить паучьей слюной две половинки тела, и с ним случилось то самое «хана».

Единственное искусство, которым Хана овладел благодаря деду, было искусство снимать с плеч собственную голову и носить ее под мышкой.

Это умение помогало ему не напиваться пьяным – в широкую воронку горла он заливал горючий спирт целыми бочками, бывало, ноги не слушались его, но голова, вовремя снятая с плеч оставалась совершенно трезвой, и наутро он всегда точно помнил пьяные откровения собутыльников. Всем хана.

Это свойство сделало его ценным сотрудником конторы Фиолетово-Серебристого Блеска, которая и обеспечила агента индивидуальным мамонтом, выпущенном целую эпоху тому назад, но еще на ходу.

Хана ласково называл мамонта Слонушкой (тот был по характеру кроток и неприхотлив), раскидывал на его спине свой залатанный, но крепкий чум и гордо разъезжал по областному центру.

Он даже в отпуск в Сочи ездил верхом на мамонте, через тридцать параллелей, с семидесятой на сороковую.

Домашние олени, оставленные в Дырдыгирке, ревновали и злились на него, как жена, у которой муж уехал на отдых с любовницей.

На теплом море Слонушке не понравилось.

Очень скоро запросился он домой, в тундру.

Сочи, Сочи — на три ночи.

У нас в Заполярье жизнь сочней.

Тунгус с русской фамилией Ложкин, муж доцента местного университета тунгуски Эви, мечтал эмансипироваться от жены, которая его вечно подымала на смех.

Тонкая такая, гибкая, как змейка, со смугло-голубоватой кожей, тунгусска Эви.

Хорошо образованная, еще при советской власти.

Спасаясь от ее гибкого, изощренного ума, Ложкин научился вязать на спицах балахоны из овечьей шерсти.

Ложкин всюду ходил с костяными спицами, споро мелькающими в  его руках,  волочил за собой огромные катки ниток, и в разговоре постоянно отвлекался, считая петли.

Вязать он мог только прямоугольники, большие и маленькие.Казалось бы, ерунда какая-то. Но именно они стали пользоваться на рынке горячим спросом.

Из них местное население, состоящее в основном, из оленеводов,  сшивало себе балахоны с капюшонами, прорезая в них дыры для глаз.

В этих страшноватых серо-бурых накидках, весьма удобных для летнего комариного времени, жители областного центра походили на шведские почтенные привидения, восставшие из могил или на русских вымороков.

Мода на балахоны держалась довольно долго, унифицируя население, а после того, как ее отменили декретом нового правителя, многие вздыхали о времени, «когда все были равны».

Ложкин тогда ушел от жены-змейки, и поселился в пещере каменной, донимаемый великой мечтою.

Мечта эта стала ему, как бы, вместо жены.

Суть его учения была, вкратце, такова: каждый человек должен привязать к своей руке, от плеча до кисти, деревянную ложку с длинной  ручкой, так, чтобы он сам не мог накормить себя, а только других.

Ты другого накормишь, а он — тебя.

Тогда, по мнению Ложкина, настанет царство справедливости,  ягель наш насущный сделается слаще меда, и вследствие того, наконец, воцарится в тундре Великая Медвяная Божья Правда.

С этой своей мечтою мечт, в качестве предвыборной программы, он решил выставить свою кандидатуру на должность мэра Нефюганска.



                Самоедские штаты


Шесть штатов в Полунощной Самояди: Чудь, Юдь, Мухомороядь, Оймяконь, Побединь, Дырдыгирка тож.

В Чуди живут чудные люди, чудаки чужие, чуддины – не такие, как ты.

В Юди – масоны (всех национальностей) проживают, ни в чем себе не отказывая и плетя заговоры против существующего миропорядка.

Мухомороядь – это понятно, для ушедших в наркоту, с последующей компьютерной лоботомией.

Оймяконь – полюс холода, там только кипяток пьют и поют лучшую песню всех времен и народов: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня! Не морозь меня, моего коня!»

Если вас конь завез в Оймяконь – срочно обратитесь в Коня в Пальто. Он же Дед Пихто, он же Бабка Тарахто — другим здесь не выжить

Побединь – там всегда война идет, воины-побединцы в окопах бьются с неизвестным врагом, и, что интересно, всегда побеждают они, но война-то на этом не кончается.

А гордое имя Дырдыгирка носит самый крутой и гламурный, и суперский, и высоко-духовный штат Полунощной Самояди, и мэром его столицы, города Нефтюганска ( в либеральной прессе — Нефтепоганска)  всякому приятно быть.


                Самоедские выборы

Главным соперником Ложкина в предвыборной гонке за место мэра считался, как нетрудно догадаться, ненец Хана.

Они долго и упорно топили друг друга и возвеличивали самих себя.

Но народ, поразмыслив, отверг и «ложканутого» коммуниста и зажиточного мамонтовладельца Хану.

Выиграл выборы  некто Лис Ли.

Лисенок Ли – член клана охотников, поклоняющихся предку-лису и никогда не стрелявших лис. 

С утра до ночи Лисенок шнырял по Дырдыгирке, прихватизируя все, что не прибито гвоздями и даже то, что прибито – только поглядит, и пропала вещь.

И с ловкостью необычайной заметал следы пушистым хвостом. Ни разу не попался ни прокуратуре, ни налоговой.

У него было семь разных лиц, для семи вычисленных им видов людей.

Перед каждым он являлся таким, каким этот человек хотел его видеть, а каков Лис на самом деле, не знал никто.

Когда у людей заходила речь о нем, они с удивлением обнаруживали, что говорят о семи нисколько не похожих друг на друга субьектах.

Отвергнутые электоратом, Хана и Ложкин четыре недели пили русскую водку, прозрачную, как слеза великой повитухи самоедского народа мамы Момы и горькую, как моча Злого Роука (второй по распространенности лекарственный препарат самоедов).

Четыре недели они шлялись по тундре, причем Хана таскал под мышкой собственную голову, и потерял ее где-то у Сейд-озера.

Отыскав, нахлобучил на плечи задом наперед, рассудив, что лучше человеку быть с повернутой головой, чем вовсе без головы.

Э-эх!
Лыбдын, лыбдын, ляпси-дью!
Догоню, женюсь убью!
Мордыяха, ай лав ю!

Спьяну они заплутали в тундре и вторглись в зеркальную Самоядь, которую выдул из камышинки стекольщик Сашка.

Долго шатались по отрогам стеклянной горы Соловораки, по бережку стеклянной же речки Колы, чуть не остались там навсегда, но водка помогла – выбрели.

Таково свойство русской водки, она выход из многих безвыходных положений. Впрочем, и вход туда – тоже она.

В Удыдае-городке, на углу улиц Папанина и Воровского Ложкин с Ханой купили в киоске еще одну бутылку беленькой, но она оказалась  гаражного разлива.

Фатальный исход.


Даже — крепитесь — летальный.

Бутылка беленькой и оказалась в данном конкретном случае Блесной бога богов, заглотив которую, оба они, Хана и Ложкин, наконец, успокоились в коллекции Юммеля.


                Шкатулка шестнадцатая. Лис и стекольщик.

А лисочеловек с семью лицами процарствовал в Дырдыгирке свои семь дней и семь ночей.

И смел хвостом все, до чего смог  дотянуться.

Прихватизировал.

Обналичил.

Заофшорил.

Кланялся Откату Откатычу.

Подружился, разумеется, и с матушкой Пилой Распиловной.

Напилил себе, с ее помощью, чумудан денюх, и решил, что пора валить.

Но так, чтоб никто не нашел! Ни бог Юммель, ни сам товарищ Росомаха, начальник департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

Был один выход, получше оффшоров и эмиграций.

Царь-камень в Нов-городе!

Много пришельцев из разных земель стекаются в Нов-город, на берег Волхова:

коряки, ухватистые крабы с руками-клешнями,

ненцы с руками-лопатами и сугробами, приросшими к спинам,

юкагиры с  головами-шарами, полными летучих радуг,

тунгусы, умеющие метать во врагов свои смертоносные глаза-лезвия,

эвены, нежные, как ледяные цветы, 

англичане – железные дровосеки в чертовой коже,

германцы – ученые журавли в долгополых сюртуках,

французы, мусью Лямур-тужуры.

В Ново-городе под кремлевской стеной, на старом торжище, за рядами слепых гусляров и калик, у Царь-камня есть место, где всякий может поменяться судьбой со встречным.

Больше всего у этого места толпится русских, ибо этот народ всегда хочет странного и не дорожит тем, что имеет.

Лис пришел на старое торжище к Царь-камню, и ударил по руке первого встречного – им оказался Сашка, стекольных дел мастер из Архангел-града.

И поменялись они судьбами.

Сашка рассмеялся, сказав Лису, что здорово его объегорил.

Потому что его собственной судьбе не позавидует и паршивая собака.

Любящая жена с семью аспидами в пасти ревновала Сашку день и ночь, не давая ему художничать вволю.

Он пробовал, по обычаю поморов, запекать жену в рыбный пирог, вместо трески.

Но жена только млела, подрумянившись в печи.

Треска бы треснула, а ей хоть бы что.

Он бежал от нее в самую дальнюю и глухую деревню Бестолкея.

Но жена унеслась в облака.

Громыхнула грозой.

Обернулась ледяной градиной и ударила Сашку в темечко.

И водкой жена тоже умела притворяться.

Выпьешь – а она изнутри тебя. Ест-разъедает. И все на совесть нажимает.

Слезу выжать норовит.

Рассказав все это, Сашка вынул из-за пазухи склянку хлебного вина и отсосал половину, а второй поделился с Лисенком.

Ему же отдал Сашка свой русский крест, а Лисенок ему – клеймо рода Лисов.

И они поцеловались троекратно, ибо стали ближе, чем родные братья.

- А вот моя жена выгнала меня ко всем чертям на четыре стороны. И замела мой след помелом, – признался Лис Сашке.

- Да я б ничего лучше и не желал!

Стекольщик помахал ему на прощанье и пошел по веселой тропинке – выдувать свои стеклянные игрушки и напитывать рубином окна в боярских домах.

В пути он пел старинную ловту про то, что хорошая жена – та, что обходится без мужа.

…А Лис, по долгой, путанной, кривой дороге отправился за своим насмешливым счастьем.


                Самоядь стеклянная

Рафинированному эстету Сашке в Самояди все понравилось –  и плачущие водопады на отвесных гранитных стенах, и деликатные прозрачнейшие водоемы под ними, и вечно-зеленые заросли можжевельника.

Озера, озерца, озерки.

Остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер.

И не понять, то ли небо в озера упало, то ли озеро в небе плывет.

Страна Оз, по мановению руки.

И сады семи камней, маленькие макеты мироздания.

Ему захотелось выдуть стеклянную игрушку в подарок здешнему Богу богов Юммелю, который тогда еще не был дряхлым оленем с безумным человеческим лицом, а был маленьким пятнистым пыжиком в колыбельке.

Сашка выдул из своей камышинки стеклянного дрозда, который чирикал и чистил перышки в точности, как живой.

Долго возился, но все ж, изваял и отшлифовал ежиными шкурками стеклянную карликовую березку.

Потом, тоскуя неизвестно о чем (как это всегда у художников), вознамерился изготовить стеклянную реку Колу, стеклянное Сейд-озеро, стеклянную гору Соловораку.

Зеркальную Самоядь-вторую.

Для создания ее, он отшлифовал все небо до зеркального состояния, чтобы каждый желающий, подняв голову, мог любоваться отражениями мира и себя в нем.

Потом он  задумал выстроить на земле «тоннель в никуда», с зеркальными стенами, полом и потолком.

Соорудив таковую зеркальную  камеру, мастер с удивлением понял, что конца этому тоннелю нет.

Он сам пожелал первым испытать собственное творение, перекрестился, зажмурился  и вошел в бесконечное зеркальное пространство,  после чего исчез там навсегда.

Но не есть ли это для художника самая достойная и даже образцовая судьба?



                Семь небес Полунощной Самояди

Первое – Черничное, для черненьких (полюбите нас черненькими, а беленьких нас всякий полюбит).

Второе – Голубичное, для голубеньких.

Третье Аметистовое – для  сильных натур, для тех, кто был Господом  высечен из камня, из одного неделимого кристалла.

Четвертое Ресничное, для божьих криэйтеров, имиджмейкеров и дизайнеров, худоников, литераторов, актеров и музыкантов.

Пятое Чаячье, спецбольница, для раздвоенных (и расстроенных)  душ. Вы думали, это чайки надрывно кричат над Самоядью? Это души безумцев.

Шестое Вересковое – дом ветеранов небесного Политбюро, где пьют они портвейн своей юности «Агдам» (не для дам) и курят вытяжку из сушеной выпи. Еще дымок такой сиреневый.

Седьмое Песцовое (лютый песец!).

На Песцовом небе,  в личной даче проживает начальник богов Полунощной Самояди, врачеватель и облакогонитель, пролагатель воздушных троп, почетный пенсионер Чуди, Юди, Оймякони, Мухоморояди, Дырдыгирка тож, вице-президент компании «Самоядь-Нефтюгань LTD», ворон варитель, вдовушек даритель, совести щипатель, медведей задиратель – Юммель Юммелевич Юммельсон!

Владелец коллекции «Eternity hunters».

Юммель открыл ледяную крышечку семнадцатого ларчика.

И в который раз подивился  редкостной эфемериде.

А ведь большинство мужиков считают, что бабенки делятся на три вида – стервы-крапивницы, кислые интеллектуалки-лимонницы и домашние капустницы.

Тут такие Сильфиды попадаются! Такие, с позволения сказать, Махаонши!

Если б Юмиель баб коллекционировал!

Был бы он всем бабам бай, ёкарный  бабай.

Но его специальность – eternity-hunters.

Бессмертники.

   
                Шкатулка семнадцатая. Ядовитая Яда.

Розовая глина из болота Неродившихся Младенцев застыла на ней, как вторая кожа.

Хлещась прутом, Яда заставила себя выпрыгнуть из розового панциря, как выбирается из шкуры отхлестанная магом змея.

Вместе с глиной с тела сошли все волоски, и оно сделалось гладким, как у новорожденного.

По этому идеальному фону она нанесла татуировки змеиной вилкой.

Она использовала самые лучшие краски: пыльцу живородящей бабочки, жженый акулий мозжечок, растертый на героическом поте бога войны и югорскую лазурь – сок фиолетовой ягоды мамуры.

Пришлось помучиться, но результат того стоил – тело Яды с ног до головы было расписано тату, изображавшими любовь.

Волосы свои она убрала в прическу-корону.

Рот прополоскала растворенными в муравьином спирту щупальцами осьминога, чтобы зубы приобрели морской перламутровый блеск.

На ногти рук и ног наложила слюдяные нана-пластинки.

На плечи себе накинула свадебное покрывало из нетающего мета-снега.

Грудь занавесила рядами рубиновых бус из марсианских метеоритов.

Стоял пьяный месяц березового сока.

Когда в Полунощную Самоядь в очередной раз явилась чудь верхом на рыжих, хвостатых, громко ржущих чудищах, Яда не спряталась в тайные летучемышьи чертоги, а уселась на качели, подвязанные к ветви старой березы, и раскачалась на них.

Такой – то летящей на легкой доске к нему навстречу, то возвращающейся назад, в лазурь, увидел ее  рыжебородый викинг с вересковой трубкой во рту, с мечом в ножнах.

Полевой командир, во всяких видах побывавший, конечно, тут же догадался, что перед ним – существо высшее,  всемогущая магиня.

Роскошное, выхоленное, непристойными узорами расписанное женское божество.

И он остановил качели своей большой рукой, усыпанной веснушками, поросшей рыжими волосками.

- Галанд, – сказал он женщине, церемонно поклонился и поцеловал ее руки, ведьмины руки с перламутровыми коготками, цепко ухватившимися за жизнь.

- Яда, – ответила она.

Галанд рассмотрел подробно каждый узор на теле Яды, каждый пальчик, каждый завиток в короне волос, и ни в чем не нашел изъяна.

Сразили же его окончательно зачаточные крылышки на ее лопатках.

Он объехал на драконьем каре, драккаре, всю Ойкумену, обитаемое пространство плоской Земли, и видел женщин разных, как виды птиц, но ни разу не встречал женщины столь безусловно крылатой.

И он возжелал слиться с этой женщиной в парадизе до конца  своей разбойной и героической жизни.

В которой все повторялось — удары веслом о волны, схватки, добыча, пиры, похмелья.

Которая теперь представлялась ему в образе пестрого, злого дракона, кусающего собственный хвост.

Пестрой шкурой дракона.

И это желание вполне сбылось  в ту же ночь – рыцарь Святого Носа, викинг Югорского Шара Галанд, соединившись с Ядой в ее роскошной песцовой постели, тут же и закончил свою пеструю, героическую, разбойную, веселую, насмешливую жизнь.

И вознесся в Валгаллу, с застрявшим в плече топором самоедского богатыря Ляйна, прославленного борца с заморскими бандформированиями.

Ляйн давно мечтал ликвидировать наглого викинга, норманна-захватчика.

А тут удобный случай представился – баба варяга завлекла, о чем разведка донесла.

Грех было не воспользоваться.

Топором по темечку, и все дела.

               
                Астральный трал


Тело Яды еще лежало на песцовой постели, обнимая бездыханное тело любовника. 

Душа же ее, верхом на колдовской красной рыбе Горбуше, мчалась по самоедским пещерам мертвых, дабы разыскать там душу Галанда.

Рыбу Горбушу Яда выловила в Сейд-озере тралом с тринадцатью острыми крючками и приручила.

Незаменима она была для путешествий по Раю и Аду.

Увы,  души викинга Галанда, умершего внезапно от любви, не успевшего отличить ее от гибели, не было в Валгалле,  раю тех, кто умер с мечом в руках.

Там над обрывом, над глубоким, уходящей в бесконечность оврагом, в ветхой скрипучей часовенке великий человекодух, повелитель жизни и смерти Мартин Лютер, с лицом, обезображенным  оспинами, со звездой во лбу играл на органе сорок восьмой псалом из ветхозаветной Псалтыри.

Дверь часовни отворилась –  вплыла Яда верхом на рыбе.

- Вещая птица норманнов!

Отдай мне моего любовника Галанда, соскользнувшего в смерть из любви, как твой палец скользит с одной клавиши органа на другую!

Лютер не обернулся, продолжая наигрывать сорок восьмой псалом, но она расслышала его шепот:

– Галанд, викинг Югорского шара, в наказание за его грехи, должен теперь, подобно пчеле, собирать пыльцу с цветов священного ясеня Иггдрагиля и выплевывать сладость их в уста Валькирий. Местом его просветления назначена ячейка одного из ульев протестантского чистилища…

Яда с беззвучным криком кошмара вылетела из часовни и понеслась к священному дереву, заслоняющему собой почти весь восточный горизонт.

Пятками пришпоривая рыбу-рабу, Яда закружилась над ясенем.

Вершина Иггдрагиля  терялась в небесах.

Корни его яростно  точили зубами мудрецы.

В колыбельках, подвязанных к ветвям, качались младенцы.

В чашечках цветков, обнявшись, сидели любовные пары.

Но Яде не было места на этом Древе жизни, ей, птице иных кустов.

Они с Галандом были пчелами из разных ульев!

Ему суждено было отбывать посмертие в протестантском чистилище.

А ей, в свой час – в языческом раю Ирее.

Рыба Горбуша уже устала, она дышала с надсадом в разряженном воздухе бессмертия.

Далеко вверху, на лепестке одного из соцветий  ясеня Иггдрагиля Яда увидела своего возлюбленного.

Он был не один – волоокая, полнотелая  Валькирия, дева войны с ножами вместо волос и саблями вместо рук, с оптическими прицелами, заменявшими ей глаза, сидела у него на коленях.

– Ты обожаешь меня? – спрашивала Валькирия, осторожно обнимая Галанда за плечо, в котором все еще торчал топор Ляйна.

– Да, я обожаю тебя, – отвечал Галанд. –  Ведь я викинг, рыцарь Югорского Шара, командир драккаровского бандформирования Д-34, а ты боевая Валькирия, фронтовая подруга, кого же мне еще обожать.

Только вот, - добавил он, - глядя на мощные лопасти твоего боевого вертолета, я вспоминаю зачаточные крылышки на лопатках моей смертной возлюбленной. А, вдыхая аромат священного ясеня, ощущаю запах ее волос. И это все мешает мне наслаждаться сладостью иггдрагильского меда.

Яда протянула руки к Галанду – руки ее выросли, став в десятки, в сотни раз длиннее ее собственного тела.

Она тянула их из последних сил, и все же, не могла достать до цветка, в чашечке которого сидя беседовали Галанд и дева войны.

Валькирия заметила маневры женщины и, выругавшись, кинулась в кабину своего вертолета, замаскированного в ветках ясеня.

Она мигом завела мотор и  полетела навстречу сопернице на вертящей чудовищными лопастями боевой машине.

Из его кабины высунулся ствол автомата, давший очередь – Яда закрылась от нее своими ведьминскими руками, и пули Валькирии прострелили лишь рыбу магини.

Рыба Горбуша, раненая в бок, стала крениться, падать, и через несколько секунд, в крутом пике врезалась в болото у корня священного ясеня.

Девочка-белка, снующая в верх и вниз по стволу священного ясеня, зацокала, побежала вприпрыжку, разнося новость по всем этажам древа жизни.

А в ветхой деревянной часовенке Мартин Лютер все играл на расстроенном старом органе свой любимый псалом о любви, конечно, о любви.

Яда, вдруг осознав весь ужас и скуку бессмертия без Галанда, выпустила из рук поводья красной рыбы.

Вильнув хвостом, раненая, но не смертельно, Горбуша сбросила ее с себя.

И, освобожденная, поспешила в свои родные языческие омуты, полные красавиц и чудовищ.

В то же мгновение ведьма очнулась на песцовой постели в своем доме.

Окно в спальне было приоткрыто, и ворвавшийся в комнату летучий майский жук, мечась зигзагами от стенки к стенке, трещал, как вертолет Валькирии.

Охотники за бессмертием чаще всего находят смерть.

Но ищущие смерти иногда получают бессмертие, как ненужный, некстати, подарок.

Яда никогда не боялась смерти.

В юности магиня злоупотребляла мухоморами и вытяжкой из сушеной выпи.

Давала себя кусать молодым волкам.

Нарочно дышала газом из трубопровода «Самоядь-Нефтюгань».

Но ничто ее не убивало.

Дожила о старости, а бояться смерти (как и жизни) не научилась.

Бог Юммель не мог подобрать крючка на нее.

Но вот, наконец, приманка нашлась — как находится, рано или поздно, на каждого из нас.

В Полунощную Самоядь явилась Павлина.



                Шкатулка восемнадцатая. Павлина.

Павлина Задунайская, цыганка-ворожея, въехала в Дырдыгирку на колесной лире, самолично изобретенном ею самоходном музыкальном инструменте с мотором.

Одета была красавица в живых павлинов.

Она перебирала аполлоновы струны, а на запятках лакированной кибитки, держа хозяйский шлейф, стояли двое карл в кафтанчиках из обезьяньего меха, муж и жена и распевали:

– Харе Кришна! Харе Рама!

Заводилась вся эта музыка золотым ключиком.

Имелись у цыганки богатые спонсоры.

Гостья поселилась в бедуинском походном шатре  («шелковом чуме»), устланном изнутри потертыми бухарскими коврами.

Мужчины областного центра на нее сразу запали.

У оленеводов-дояров возросли надои.

Профессор Учук зарезал на зачете сорок студентов (каждой твари – по паре!).

А мэр Дырдыгирки, С. И. Лопинцев спрятал от жены в ящике своего присутственного стола  (и долго хранил потом) ведьминский  чулок-паутинку.

Павлина нагрянула на север неспроста –  вот уже который век тут умирала местная чертовка Яда, про которую на погосте пели:

                Устюжкина  мать собиралась помирать,
                Помереть не померла, только время провела!

Яде и самой уже не хотелось жить: горевать об убитом женихе, бытовать, волховать.

Но некому было передать свою колдовскую силу.

Не было достойных.

Ну, не роук-певичкам Люле с Котой, в конце концов!

Лишь увидав южанку, она влюбилась в нее, как сосна в снеге сыпучем  влюбляется в пальму на утесе горючем.

Яда ежедневно давала Павлине уроки волшебства.

Но дело продвигалось туго. Павлина была слишком юна и хороша собой, весела и беззаботна, наивна и незлобива, чтобы стать ведьмой.

И тогда Яда решила, не тратя времени попусту, соединиться с цыганкой в единое существо.

Она в нее  вселилась.

Старая ведьма — в ведьму молодую.

После успешно прошедшей косметической операции Павлина очнулась с двойным лицом – так, если бы в ней одной соединились две женщины: великолепная старуха и смешливая семнадцатилетняя кокетка, вся светящаяся, пахнувшая южными цветами.

Одним ликом — на юг, другим — на север.

Прелестница поначалу не рада была произошедшей перемене.

Даже разбила с досады свое любимое венецианское зеркало с драгоценной амальгамой (стекло треснуло ровно посередине).

Но потом, кое-что сообразив, повеселела, и даже, крутанула колесо лиры, засверкавшее на солнце, как огромная золотая монета.

В новом облике она оказалась даже привлекательней для противоположного пола.

Местные жены  хотели побить ее каменьями, ревнуя к ней своих мужей и любовников.

Особенно усердствовала жена мэра Дырдыгирки рок-певица Кота.

Да, да на ней женился государственный муж Лопинцев.

В свое время он грозился, было, лично высечь Коту с ее подругой Люлей в центральном сквере Дырдыгирки.

Оленьей уздечкой.

За оскорбление святыни в главном храме Полунощной Самояди.

Но кончилось тем, что с одной из хулиганок бракосочетался.

Случается.

Высунувшись из окошка элитного дома на главном проспекте областного центра, Кота, завидев Павлину, ругалась по-черному.

И все норовила смачно плюнуть ведьме на хвост, но промахивалась.

Мэр однажды прилюдно спросил ее:

- А вы, уважаемая, налоги платите за ваши услуги?

Павлина поняла, что надо уносить ноги.

Подхватив своих двух карл подмышки, она отбыла на своей колесной лире в неизвестном направлении.

В дикую тундру укатила.

Остановилась в только ей известном тайном месте у Сейд-озера.

И вошла в одну из тайных пещер, о которой поведала ей Яда.

А вышла  из нее – на майдане в Праге.

Слившись с толпой прорицателей, алхимиков, торговцев и колдунов.

Такой вот тоннель между мирами.

Они, кстати, во всех частях света имеются.

Из-за бегства Павлины самоеды особенно не кручинились.

Баба с возу, волки сыты.

Народ в Дыдрдыгирке в честь этого события наварил самогона из оленьих хвостов: провожать, так провожать.

Чтоб уж никогда не возвращалась.

Достала она всех со своим колдовством.

Но,  не надо забывать, Павлина была наполовину Ядой, душа которой вселилась в нее.

А у Яды, старой ведьмы, имелся сынок, неизвестно от кого прижитый ею в молодые годы.

Роук — имя его.

Чернозубый людоед Роук, злой рок всех погостов, сын ведьмы самоядской.

Узнав об исчезновении матери, он вышел из тундры и заплакал тоненько, как пес, как дитя:

- Мамочка родненькая! Матушка моя единственная! На кого ты меня покинула!

Злого Роука в Самояди боялись, народ от него бегал и прятался.

Увы, без особого успеха.

Негде было от него спрятаться, граждане.

И некуда было от него убечь.

Не существует на нашем свете таких мест.

Один мэр Дырдыгирки Лопинцев  знал верное средство: коли уж рок тебя догнал, то махни на него рукой.

Правой рукой через левое плечо.

Рок обидится и отстанет.

       
                Сосна и пальма


Павлина так и проходила весь свой век в двойном обличьи, пустив слух, что еще в утробе матери срослась с сестрой-близнецом, обретя одну на двоих вечную юность.

И нажила на этом казусе немало лэвэ, с которым расставались в ее пользу доверчивые пользователи Интернета, для того только, чтобы взглянуть на ее лицо, двойственное, колдовское.

Два лица — одно, как у всех людей, а другое на затылке.

Двуликий Янус в женском облике.

Туристы из Удыдая и Дырдыгирки видели Павлину под Карловом мостом, на набережной в Ницце, у Великой Китайской стены, в садах Альгамбры, и всюду радостно приветствовали землячку.

На ярмарке в Нижнем, венецианском карнавале, на рынке-черкизоне и майдане незалежности, на фестивалях, смотрах и форумах Павлина пела, под аккомпанемент лиры:

- Я - Яда из ада, глаза – два змеиных яда. Вторая половина – гламурная Павлина, клон ведьмы самоядской, личный консультант ее величества королевы Датской!

Варю золото из галимого фуфла, за смешные деньги!

А карлы в обезьяньих кафтанчиках возвещали, кланяясь:

– Подлежит обязательной сертификации!

Золота из фуфла многопрофильная Пава наварила немеряно, базара нет.

Но и на нее нашелся крючок.

Все стало скучно на этом свете Павлине Задунайской – сиреневые шали и шалые сирени, колесные лиры и подсевшие  на колеса любовники, короли и крали.

Она лежала, печальная, в своем бедуинском чуме, в тропической своей шамаханской юрте.

На вытертых коврах, сотканных из заполярных мхов.

И однажды утром карлы обнаружили ее там бездыханную.

Умерла от скуки.

А может быть, это экзотический фрукт – бессмертие?

Двойной плод юга и севера, сосны и пальмы, влюбленных друг в друга?

Гибрид еловой шишки с кокосовым орехом?

Кто вкусит его, тот обретет, наконец… ну, то самое, что так долго искал.

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.

В мире ином двойное существо Яда-Павлина, распалось на две половинки.

Курит трубку из корней вереска самоедская ведьма Яда, на четвертом Чаячьем небе, в клинике для раздвоенных и расстроенных душ.

А цыганка Павлина раскинула свой шатер на совсем других облаках.



                Шкатулка девятнадцатая. Роковой Ино.

Маргарита Миллисента Редгрейв. «Сонгельский эпос. Сага пятнадцатая. Семилетний стрелок из лука» (перевод с австрийского на дырдыгирский, могилехский и ептыптырский Авдотьи Сысоевой).

Эббесь эбессь ыйй.

Маленький мальчик вечером ждет у окна свою маму, которая где-то задерживается. 

Он сидит на подоконнике и смотрит в окошко, и плачет.

Уже ночь, а мамы все нет.

В тучах на темном небе проглядывают зеленоватые окошки, и сквозь одно из них выкатывается луна.

Он видит, как по луне ходит женщина и машет ему рукой.

Он и раньше видел Лунную женщину, когда ждал маму вечерами, но сегодня он впервые слышит ее голос.

Она говорит… Говорит что-то такое, чего он не может понять, но и не понять тоже не может.

О комеле рога и о нежном мехе, опушившем олений рог.

И о втором Ино, что живет в нем, мальчике.

О смерти и о бессмертии…

Зеленоватый лунный свет льется на Ино.

Он обманщик, лунный луч!

Он ничего не весит.

Его нет на свете.

Ино видит, как с луны, прямо к его окошку, протянулась световая лестница.

Печальные волки вышли из темноты, и сели на снег, и, подняв острые морды к небу, завыли колыбельную.

А лунная женщина все машет рукой и манит, манит к себе.

- Ыесь варр (ночной путь)
- Ыесь еллей (ночной путник)
- Эббэсь ыйй (ночь, полная страха)

Ино стоит на первой ступеньке лестницы.

Он хочет и боится идти дальше.

Сегодня самый темный день в году.

В воздухе носятся Плохие Девчонки, голые, верхом на вениках-голиках. Мама говорила, что они зло, что от них надо держаться подальше.

Эббесь, эббесь ыйй — черный, черный день.

Сколько их! Мельтешат, как мухи.

Вот одна, особенно беспокойная, взлетев на рогожных крыльях, схватила луну, обмахнула хвостом-голиком, запихала себе в глотку.

Проглотила, несытая тварь!

И лестница, и волки, и свет-обманщик – все исчезло.

Темно. Ведьма тяжело летит над сугробами, над крышей дома Ино, как огромное брюхатое насекомое.

Ино спрыгнул с подоконника, залез под свою кроватку, вытащил из ящика с игрушками детский лук и стрелы.

Он стоит у окна и целится в движущуюся мишень. У Ино острые глаза, он хорошо стреляет.

Отпустил тетиву, послал стрелу – попал ведьме в коленную чашечку.

Она вскрикнула, взмахнула рогожными крыльями, перекувыркнулась в воздухе несколько раз и грохнулась вверх тормашками о землю.

Вскочила, крича, хватаясь за коленку, за ушибленные бока, за живот.

Ее стошнило луной. Луна лежит на дороге, не то живая, не то мертвая.

Ыесь елей — черный путь.

Что же она, все-таки, сегодня говорила, Лунная женщина?

Что-то, чего ни вспомнить, ни забыть он никогда уже не сможет.

Ино накидывает шубку, натягивает на ноги сапожки и бежит из дому на улицу.

Но в сугробе уже нет луны. Она всплыла в небо.

А лежит на снегу, не живая, не мертвая, зажав между коленями веник-голик, чертовка с рогожными крыльями.

Ино смотрит ей в лицо.

Это не Плохая Девчонка. Это его мать.

Ино проглатывает свою мать, и выплевывает ее, и становится Луной, и съедает сам себя, и исторгается в судорогах из собственного желудка.

Он запихивает мать в глотку Луне, но Луну вытошнило матерью.

Что он еще может сделать?

Он не верит Луне, не верит матери, не верит себе, не верит никому.

Никуэсь (никогда) Никась (нигде) Ними (никому).

Ыесь варр — черный лес.

После этой ночи мальчик Ино стал Роуком, чернозубым людоедом, злым роком двенадцати погостов.

Рок он и есть рок.

Его не минуешь.

С его помощью ты иным станешь.

И даже в ино-бытие можешь попасть.

Лучше на дороге Року не попадаться.

А коли уж попался, махни на Рок рукой. Может, сам отстанет.

А мать свою, плохую девочку, ведьму Яду, Ино любить не перестал.

И всё так же ждал ее по вечерам у окна.


                Шкатулка двадцатая. Соломон Ривкин.
               
В ночь с 30 апреля на 1 мая гамбургский иудей Соломон Ривкин ехал по заснеженной тундре в усовершенствованной им самим повозке, запряженной пятеркой оленей.

Саамскую лодку-санки он поставил на широкие лыжи, подбитые крысиными шкурками, которые не давали повозке при подъеме скатываться вниз, а на скользких спусках прибавляли ей ходу.

Повозкой правил старый слуга Соломона, преданный Густав.

Внук его, молодой Альфонс сидел на задней скамейке, прижимая к груди, дабы она не разбилась в дорожной тряске, ценную поклажу – ящик флаконов сияющего, как арктический лед, богемского стекла, тщательно запечатанных воском и снабженных ярлыками.

Сам ящик можжевелового дерева, с двойной крышкой, был семиярусным, в каждом этаже по тридцать гнезд – в него помещалось двести восемь бутылочек (плюс еще одна, двести девятая, особая, упрятанная в тайник под крышкой).

Это была коллекция колдовских зелий Самояди:

Настойка на глазах лемминга, способствующая скорейшему открытию третьего глаза во лбу.

Сыворотка молока оленьих важенок, взбитая с дроздовыми яйцами, возвращающая взрослых людей в детство.

Вытяжка из прыгающих морских огурцов, дающая примирение с жизнью.

Слезы сверхъестественного существа Роука, неотвратимого рока самоедов.

Вино православного причастия, подымавшее умирающих с одра.

Желчь оленьих кентавров, очищающая душу от тридцати двух преступлений.

Приворотное зелье – березовая брага, сгущенная секретом самок в орхале.

Пот бога войны – будящий силу и злость, делающий жалких жертв охотниками.

Морошковое шампанское (шаманское), от которого у человека прорезываются на лопатках крылышки, возбуждая  желание улететь в заоблачные сферы.

Ну и так далее.

Коллекция языческих снадобий за год странствий по маловероятной и неправдоподобной тундре, стала для Ривкина не только выгодным помещением капитала, но и его личным триумфом. К которому стремился он, несся, скакал, летел в разного рода повозках, каретах, ландо, кабриолетах, вольво и фольксвагенах всю свою заполошную жизнь.

Как многие торговцы того времени, Соломон был немножко врачом, немножко алхимиком, немножко сводником и более всего пройдохой.

Он возгонял масла из скунса и черепахи;

набивал лепестками орхидей и тубероз изящные саше;

изготовлял тончайшие пудры для париков;

небезуспешно лечил подагру и сифилис;

снабжал худощавых фройляйн особыми каплями для приманки женихов, а пухлых фрау – микстурами для устранения мужей;

производил в тайных апартаментах выкидыши;

и даже одно время поставлял свеженьких сельских простушек в публичные дома Гамбурга.

Именно он, как никто другой, мог оценить самоядские зелья, далеко превосходяшие качеством весь  торговый ассортимент  просвещенной Европы.

Посматривая через плечо на драгоценный ящик, Соломон порой позволял себе даже тоненько хихикнуть от счастья, но тут же благоразумно взлаивал в притворном кашле – дабы не уронить своего достоинства в глазах слуги.

…Какие боги добровольно отдадут людям бессмертие?

За одним из вертких поворотов санного пути передний олень пятерки дико всхрапнул и крепко закусил сыромятную хигну.

Вслед за ним четыре его собрата закричали по-детски, по-девчоночьи, и вся упряжка понеслась несообразными скачками по сугробам, не разбирая дороги.

Соломон привстал в повозке, силясь разглядеть сквозь клубящуюся пургу источник внезапного бешенства оленей.

И увидел сзади, шагах в ста, быстро приближающиеся по следам лыжных полозьев три темных взвихренных клубка.

Альфонс, в обнимку с ящиком, тоже изогнувший шею назад, задрожал так, что драгоценные флакончики зазвенели на всех семи ярусах.

- Катастрофа, господин! Волки! – крикнул он, и крик его скомкала, понесла, ударив о ближнюю снежную сопку и вернув жалким обрывком эха, обнаглевшая  пурга.

               

                Волки

У них фиолетовы пасти
И бритвой – нюх на свободу,
И в каждом когте по счастью,
Добытому на небе слету.

Хвосты их как две печали,
Их шеи змеятся гордо,
А холки как две пищали,
Подстрелившие черта.

Умеют, до заячьей дрожи,
Наверчивать штопором зенки
И драить медные рожи –
Волки, беглые зеки.

Волки, черти Самояди, единственные из живых тварей созданные не златорогим небесным богом Юммелем, а местным Вельзевулом, повелителем потемок, волки, населяющие самоедский ад!

Убедившись в их реальной близости, Ривкин завыл и укусил из-под рукава русского овчинного тулупа собственную руку, как будто это могло помочь ему избавиться от напасти.

В несколько прыжков проклятые настигли скрипящую повозку – и Ривкин, мертвея, увидел их глаза, веселые, кусачие глаза, цвета горячего морошкового варенья.

Передний, самый крупный самец, правя, как рулем, поднятым  хвостом-поленом, пролетел над сидящими и приземлился на холку передового оленя, тут же перекусив ему, заржавшему предсмертным ржанием, яремную вену. Кровь брызнула на снега, постромки сбились, путая скакунов.

Повозка, несясь,  несколько раз подпрыгнув на колдобинах, наконец, с грохотом рухнула набок, вывалив пассажиров в сугроб.

Один старый Густав, не выпустив поводья, поволокся волоком вслед за оленями, обдираясь в кровь, но тут же ударился затылком о подвернувшийся березовый ствол – и дух вышибло из него.

Волки-подручные, не такие сильные, как их атаман, намертво вцепившись в ноги младшего оленя, стали валить его. Остальные трое хирвасов, ревя, грызли хигну, силясь освободиться из упряжи.

Соломон, сидя в снегу, молча, задыхаясь, тянул на себя ящик с коллекцией – из сведенных нервной судорогой рук Альфонса, нипочем не отпускавшего дорогой груз.

Опамятовавшись, молодой слуга сам отпихнул от себя проклятый сундук. 

И, вскрикнув по-петушиному, побежал в заледеневший инистый суземок, вслед за перекусившим хигну одним из скакунов.

Надо влезть на дерево… дерево, дерево… – заметалось в голове у Ривкина.

Взвыв с горя, коммерсант нашел в себе силы оторваться от ящика.

Обжигая ладони о грубую кору сосны, он, в смертном страхе, сам не зная как, сумел вскарабкаться по стволу вековой ели достаточно высоко, и, стуча зубами, устроился, подобно огромному филину, в тесной развилке ветвей.

Там, понемногу леденея на морозе, просидел он почти сутки, пока пирующие волки не ободрали до костяков двух заваленных хирвасов и верного Густава.

Пока, на глазах у торговца, не выгрызли они восковые пробки из двухсот девяти соблазнительно пахнущих бутылочек и не высосали все двести девять драгоценных нектаров, эликсиров и панацей уникального собрания.

Долизав до конца содержимое последнего флакончика, адские твари устроили  оргию: плясали на задних лапах вокруг сосны с сидящим на ней Ривкиным, пели блатные песни и беспорядочно совокуплялись неведомыми животному миру способами.

Картина сия стала известна просвещенному миру из показаний Альфонса, наблюдавшего ее, схоронясь в недальнем сугробе (к счастью для него, схоронился он  в ложбине против ветра, который в ином случае непременно донес бы до адских тварей его запах).

Чуть позднее молодому слуге удалось подманить к себе уцелевшего оленя, и, где верхом на нем, а где, держась за его хвост, рысцой добраться до ближайшего поселения, нефтяного заготпункта Сыр-Яга.

Спасла лакея от переохлаждения фляжка русской водки, припрятанная в кармане полушубка – не зря он предпочитал ее всем вонючим ведьминским коктейлям из хозяйского сундука.

Волки, по словам Альфонса, то делались необычайно кротки и проливали слезы умиления, глядя на леденеющего иудея, то, напротив, распалялись бесовской яростью, дрались меж собой.

А то целовались взасос, вальсировали, и даже неуклюже вспархивали над снежной поляной.

Утомившись от избытка противоречащих друг другу эмоций, они таки-съели  павшего с ели к их ногам, замороженного до состояния деревянной чурки Соломона.

Увы, никто никогда не рискнул снова осуществить коммерческий проект Ривкина, в случае удачи спасший бы для человечества тайные сонгельские напитки, рецепты которых утрачены для нас навсегда (а ведь, согласно преданию, именно смесь двухсот двенадцати сложных ингредиентов и давала, в итоге, зелье бессмертия…)

Возможно, все дело было в том, что двести десятого элемента мироздания премудрый Соломон так и не смог заполучить в свою коллекцию.

А может, двести десятым ингредиентом был он сам, его кровь, только он не сумел догадаться об этом.



                Шкатулка двадцать первая. Поп Иван.

Поп Иван сидел на ледяном столбе в высшей точке мира, на северном Полюсе.

Сорок дней провел он столпником, питаясь акридами, пойманными им на отросшую бороду в продолбленной головою проруби в Ледовитом океане, и творя молитву.

Иванушке было тоскливо.

Все один, да один.

Хоть бы белый медведь пришел, и схватил зубами, и обмусолил в пасти со всех сторон – ну а потом и выплюнул, не кушать же божьего столпника.

Сирины бы прилетели, миленькие, с пухлыми грудками, или суровые высокоморальные Гамаюн с Алконостом.

А то, прискакали бы на лошадках братцы Флор с цветочком и Лавр с лаврушкой.

Опустилась бы с неба на сизых крылышках почтовых голубей, Голубиная книга судеб.

На худой конец, приполз бы, на ста лапах, со ста головами непостижимый Стоглав.

- Господи! Хочу дружка!

А лучше, подругу!

И вот, вспыхнул свет на темной макушке Земли.

Иван взглянул на восток. Под занимающимся пожаром зари стоял трон, объятый пламенем.

Женщина с черным лицом, в расписном, алым по золоту, яростном платке, горела и не сгорала  в костре из роз – это была раскольница Мавра, крестница протопопа Аввакума и сподвижница боярыни Морозовой.

Ее недавно пробовал сжечь на костре у подножия горы Соловораки Кольский воевода, да только спички зря извел.

Мавра люто взглянула на Ивана и погрозила ему черным кулаком.

Иван покраснел, как школьник перед принципиальной пионервожатой.

От огня Мавры выкипел ледяной столб, растаяли дрейфующие льдины Ледовитого окияна, растаял северный Полюс.

Иван, почуяв под собой твердую землю, встал, стряхнул снег с зипуна, потоптался в валенках, разминая отекшие ноги, водрузил на макушку колокол-шапку.

И пошел через непроходимые гати и сопки, кремневые, как сердца нераскаянных язычников, к себе на родину, в ПГТ Удыдай Могилёхского района.

Надо было поспеть до заката, а день в этих широтах длится всего семь минут.

Быстро смеркалось, но лицо Мавры еще рдело на западе.

Когда он вернулся на историческую родину, стоял пьяный месяц березового сока.

Весь народ совокуплялся с природой.

Пел и плясал.

В оттаявшем после зимы, изогнутом спиралью, как покинутая улиткой раковина, колдовском лабиринте.

Длинная змея, составленная плясунами, обнявшими друг за друга за плечи, дергаясь, ползла по узкому спиральному ходу.

Люди брыкались ногами и нежно кусали друг друга за шеи, как шаловливые олени.

Это забег в ширину вошел у них в обычай с незапамятных времен.

Назывался он в разные годы по-разному – летка-енка, стенка на стенку, Стенька на персиянку, Генка на медсестренку.

Впереди всех скакала председатель оленеводческого кооператива Яда Самоедовна Задунайская.

Следом вихляли телесами три массовички-затейницы из Дворца Культуры «Тундра»:

Смологлазка, с глазами липкими, как смолой намазанными,

Трехглазка, с третьим глазом во лбу и

Пяткоглазка, с двумя добавочными глазами на пятках.

Чумработники,  операторы машинного доения, поварихи и официантки из ресторана «Пурга и Пурген»,  победитель ежегодной гонки на нартах заслуженный мастер спорта Николай Колдунов, и, в бархатной полумаске, наполовину скрывающей его истинное лицо, мэр Дырдыгирки С.И. Лопинцев.

Плясали, ревели, гоготали, били в бубны, дули во флейты из оленьих позвонков.

Оймяконскую древнюю пели песню:

Э-эх!
Лыбдын, лыдбын, ляпки-дью!
Догоню, женюсь, убью!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Мордыяха, ай лав ю!

- Братья и сестры! Удыдайцы и удыдайки! Покайтесь, содомиты! Гугнивые жители Гоморры! – кричал Иван, вращая глазами, буровя горло кадыком, но безуспешно –  его не слушали.

Жители заполярной Гоморры страдали хроническим гайморитом, а может, чем и похуже, и все время сморкались.

Иван снял с головы колокол-шапку и стал биться в него головой.

- Слушайте, грешники, святой благовест!

Народ временно прекратил промискуитет и уставился на Ивана.

Дикий рык святого отца, его дергающаяся костлявая фигура и обезумелый взгляд понравились народу.

Таким вот, страшноглазым, словно вздернутым, подвешенным в воздухе за лопатки и должен быть истинный подвижник, десница божия.

Терзая худыми пальцами бороду, отец Иоанн возопил:

- Доколе будете вы, самоеды, испытывать терпение Божие? Свадьбы с дикими скотами справляете вы! И в бубны бияху вы! Тундровая нечисть свила себе гнезда у ваших очагов!

- Хорошо говорит! Душевно! – умилялся народ.

- Примите крещение! Примите святые дары!

Народ удивился:

- Да мы ж крещеные батюшка! Как можно!

- Мы поганых атеистов
  Не выносим и на дух!
  Мы агностиков нечистых
  Расчехвостим в прах и в пух!

- А насчет даров батюшкам-матушкам, так о чем речь, завсегда готовы!

- Надо Господу молиться
  По утрам и вечерам.
  А язычникам  безбожным
  Стыд и срам, стыд и срам!

Метя мох полами рясы, Иван ходил по Удыдаю, искал поприща для апостольской деятельности.



                Крещение лопи

За неимением в округе некрещеных человеков, отец Иван окрестил в лесу серого волка – тот был озадачен, но стерпел и оделся в голубую ризу непорочности, крестик повесив на разбойничью шею.

Окрестил Иван также:

семь ветров,

тридцать три травки,

четыре стихии земли,

семнадцать птиц отряда воробьиных,

одно небольшое озеро,

гору Соловараку,

и подвернувшегося случайно под руку бога Фи, отца воздуха, проплывавшего над тундрой в хрустальном шаре.

На третий день своих апостольских трудов отец Иоанн отправился крестить братьев-оленей, ибо негоже было малым сим отправляться в Геенну огненную.

Хирваса и важенки, жующие ягель, пугливо косились на торчащую колом среди жухлых кочек костлявую фигуру Ивана.

Держа в одной руке Евангелие, а в другой крест, преподобный Иоанн проповедовал слово Божие погрязшему в язычестве племени оленьерогого Юммеля:

- Братья скоты! Радуйтесь, я принес вам благую весть! Отныне ваши души спасены вовек. Ибо сказано в Писании: Аз есмь хлеб новой жизни.

Олени, оттопырив хвосты, глядели на Ивана влажно-печальными, всепонимающими глазами; самый маленький олененок, услышав слово «хлеб» тоненько заржал.

- Истинно сказано в Писании, что Господь утаил от мудрецов и открыл малым сим. Вы, младенцы мира сего, поймете больше, чем вашим мясом питающиеся лютые человеки. Христос воистину отдал жизнь за таких, как вы, безответных и кротких… – в этом месте  Иван даже прослезился. – Примите, деточки, заповедь любви, примите святые дары!

Новокрещенные олени слизывали с ложечки церковное вино - портвейн «Агдам», пережевывали священные облатки, выпеченные районным комбинатом «Хлебопек».

Шумно всхрапывали и клонили свои увенчанные гордыми рогами головы на плечи духовного отца.

             
Шел-шел Иван по Удыдаю, и вышел на росстань – перекресток трех дорог.

Улица Папанина вела к озеру Нерожденных Младенцев, где на берегу сидела с большой поварешкой  в мозолистой руке народная повитуха мама Мома, и доставала из пучины (по просьбам трудящихся, а иногда и без просьб с их стороны) тела новых удыдайцев.

Улица Карлы Либкнехта – к ограде из оленьих позвонков, она же райсовет, в котором заседал избранник Суймы Семи Семей, мэр и командир бандформирования Колдунов Колтун Никогдаевич, со своими верными парнокопытными секьюрити.

А улица Воровского – к  знаменитому Удыдайскому оврагу, где многие пропадали, а уж обворовывали вообще всех и каждого.

Иван подумал-подумал, подсчитал свои небогатые активы.

И пошел к озеру Неродившихся младенцев, на предмет оказания поп-услуг.

Маркетинг проводить.


                Смологлазка

На дороге сидела Ася Смологлазка и ела моченую морошку, зачерпывая ее из стеклянной банки из-под кофе «Нестле».

Про эту Ась в ПГТ все знали, что она ходит к старикашке Сейду, у которого от любви к ней слезы навсегда застыли в  лишайниковой бороде.

А Сейд в Удыдыдае был уважаемый, умный, и с кем попало не стал бы.

Ася бросила оземь банку с морошкой, встала перед Ваней.

Изогнулась в паучьей талии, и прошлась туда-сюда. 

Пухлый зад держа на отлете.

- Ну что ты все бегаешь от меня, май бэби блу!

Болотный попик ты мой, свит энд хани!

Боишься?

Не бойся! Я лишила девственности  27 камней, 17 ветров, 34 бабочки, 26 жуков, 13 полубогов, 58 трав и цветов, 39 птиц, 18 рыб и 18 человеков.

Уж с тобою-то как-нибудь разберусь.   

Иван оробел.

Какая она продвинутая!

С ап-грейдом.

А я что.

Я парень простой, телок оленьих за сиськи хватал…

Он откашлялся, перекрестился и завел надтреснутым от страха тенором:

- Крещается раба божья Паучиха… Паучиха…

- Ну что еще за Паучиха! – оборвала его Ася. – От папаши-Паука у меня только и есть, что чулки-паутинки на ножках!

Ты посмотри, какие у меня ножки муси-пусинькие!

Иван затрясся. Ася подошла к нему, подпрыгнула, ухватила за шею и повесилась на Ивана, как на забор.

- А сейчас я тебе буду делать боевое крещение! Поставим попа на попа!

Потом она побежит к озеру Неродившихся младенцев, благо недалеко тут, и попросит народную повитуху достать ей младенчика. И все, не открестишься, – пронеслось в голове у Ивана.

Он заклекотал совиным клекотом, оторвал от себя Асю, всосавшуюся, как клещ, – и рванул прочь, на росстань трех дорог.



                Трехглазка

На этот раз он пошел по улице Воровского.

К татям, убивцам и мытарям.

Спецуслуги предложить.

Мерседес, там, осветить.

Или отпеть кого. Можно бартером.

На скамейке на улице Воровского сидела Ася Трехглазка.

Из трех Удыдайских Асей эта, руководитель народного коллектива «Ведьмаки Заполярья» была самая культурная.

О ней в Удыдае знали все, что  она таскалась на квартиру к покровителю самого темного дня в году, Вельзевулу Могилёхского района, как он с гордостью называл себя на страничке «Одноклассников», Вене Пяткину.

А Трехглазая Ася пиарилась под ником – «Переспавшая с Преисподней». 

Успешно эксплуатировала свой третий глаз: мужиков насквозь видела.

С кого сколько взять можно.

И трахнула как-то даже роук-певца Филея, хотя Филей, вообще-то не по этой части…

Все это промелькнуло в головушке Ивана, как только он завидел Трехглазку.

- Покайся, дщерь разврата! Блудница трясин ложной мудрости!

- Ух ты, какие мы гордые!

Вы значит, православнутые, истиной в последней инстанции обладаете.

А мы, так, дундуки из Дундуклеи.

Дикие скоты, значит, лешееды из Лешеедихи.

Нью-эйдж – ну, съешь…

Да я тебе, попу убогому, такие духовно-сладострастные, такие этическо-плотские горизонты открою!

Ты влезь под мою юбку!

Расцветешь у меня весь, аки мистическая роза любви!

Иван заколебался.

Да ну ее.

Будет ведьмачить, по ночам могилы раскапывать, с покойниками знаменитыми мистически совокупляться.

Насчет того света их пытать: в чем смысл жизни, суть любви, а также какова есть конечная цель мироздания.

Будет мужу лоб сверлить своим третьим глазом: что он там себе думает, не скрывает ли чего, не зажал ли из семейного бюджета.

Лезть тебе в бошку будет своими лапками с присосками.

Под видом духовного учительства и достижения личностного роста.

Или, может, трахнуть ее пару раз, а уж потом смыться?

- Иди ко мне, Ваня. Мы зажжем костер любви!

Она сама подошла к нему (он как в землю врос) – и  присосалась присосками на лапках, прилипла, паучьим клеем смазанная.

Что-то тихо занялось, загорелось внутри попа.

И тут Иван вспомнил грозящий обугленный кулак черной Мавры.

Спалюсь ведь, граждане!

Братья во Христе!

Как есть, с потрохами спалюсь!

Он заорал страшным, не человеческим, но и не оленьим голосом.

Отлепил от себя Паучиху.

И поскакал огромными скачками, мельтеша в воздухе ногами – антраша судьбы! – прочь с улицы Воровского.


                Пяткоглазка

Оставался последний путь – по проспекту Карлы Либкнехта, к ограде из оленьих позвонков, она же райсовет, где заседал мэр и командир бандформирования Удыдай, избранник Суймы Семи Семей, государственный чиновник 61-го класса Колдунов Колтун Никогдаевич, со своими верными парнокопытными секьюрити.

Иван приоткрыл тяжелую, замшелую, словно в раннем палеолите возведенную, дверь райсовета.

Там было как в пещере – мрачно, прохладно и безлюдно, с потолка свешивались, как ему померещилось, сталактиты.

Но может, это были инсталляции народного скульптора Чукотской АССР Тохтамыша Люлькова.

В грубо-каменной, под первобытных, офисной кабинке для секретарши сидела, в стильный рогожный мешок одетая… конечно, Ася Пяткоглазка. Старшая из сестер.

Она, конечно,  болтала, по мобильнику, выставив напоказ свои ножки в модных туфельках, на прозрачных каблучках, глаз на пятках не скрывавших.

Увидев Ивана, Ася отсосалась от мобильника и изобразила на мордочке как бы даже щасте.

- Здравствуйте, Иван Метеоритыч!

Давненько мы вас поджидаем!

Присаживайтесь, батюшка, присаживайтесь!

- Теодоритович, – поправил Иван.

- Ой, простите грешницу!

Значит, это судьба: куда ни пойдешь, уж там Ася сидит, – подумал он, и взобрался на малый трон для посетителей.

Он оглядел Пяткоглазку – в отличие от первых двух, эта не была ни молода, ни секси, зато по ней видно было, что у нее есть деньги.

Уж как там это чуешь в твари, что бабла у ней немеряно имеется – неизвестно, но как-то чуешь.

Паучьей точкой какой-то, в позвоночнике, просекаешь.

- Что-то пусто у вас. Где люди-то?

- Люди? Вы у нас не как люди проходите, а по другому пропуску. Как невидимое существо. Неведомая сущность, то есть. Система реагирует. Вроде бы пришли, и, вроде, нет вас.  Так что не беспокойтесь. Никто вас не просечет. А очередники…

Она взяла со стола что-то вроде телевизионного пульта и пощелкала кнопочками.

Пещера ожила.

Тут и там толпился, гудел народ у стоек с надписями «Пособия по безработице (кроме оленеводов-фрилансеров)»,  «Льготы ветеранам 1131-й войны с чудью», «Путевки на Чаячье небо»… 

Кто-то заполнял бланки у столиков, кто-то толкался локтями у окошечка, кто-то скандалил с кассиршей.

На скамьях ожидали вызова 12 богов (у них времени много, они бессмертные).

Стояли в очередях люди, полулюди, звери, полузвери, полубоги.

А также ветры, озера, реки и ручейки, травы и цветы, птицы, рыбы, бабочки и жуки Полунощной  Самояди.

Пяткоглазка усмехнулась иронически и опять пощелкала кнопочками.

Все вокруг исчезли, Ася с Иваном остались вдвоем.

- Вы как, Иван Теодолитович, к нам на баланс встать планируете? Или внештатно? – осведомилась Ася. – Я вам советую сразу в ведомость застолбиться. Так заморочек меньше. И нам, и вам.

- В какую еще ведомость?

- Ну, батюшка, вы люди божественные, воцерковленные, от вас, конечно, далека вся эта суета мирская, а мы что, мы власти предержащие, у нас свои тут, знаете, инструкции и разработки.

Сверху, между прочим, утвержденные. С самого верху.

- Ну, тогда в ведомость, – сказал Иван.

Ася засмеялась, отчего густой слой штукатурки у нее на мордочке пошел трещинками.

- Прелесть-то какая, а? Люблю, грешным делом, особ духовного звания. Только сначала вам, батюшка, надо бы собеседование пройти. С главным. Так уж положено.

- А кто у вас главный?

Ася зыркнула на него всеми пятью очами.

- Как это кто?!

- Ну, кто он, начальник твой? Колтун Никогдаев, что ли?

- Обижаете, батюшка. Подымай выше.

- Лопинцев С. И., мэр Дырдыгирки?

- Да ну вас, батюшка! Лопинцева еще в марте сняли.

- Юммель, бог богов?

- Нами руководит господин Росомаха. Не слыхали?

Как же, как же. Росомаха розово-крапчатый, почетный шестикрыл и заслуженный семичлен…

Он же департаментом Фиолетово-Серебристого Блеска руководит.

Да, этот покруче Юммеля будет.

Иван вспомнил детские сказки о криволапом любострастном Росомахе, которому по ходу лучше не попадаться – засверлит вопросами на допросах, защекочет до смерти страшным своим хвостом.

Пробурят тебя насквозь своими поисковиками.

Буркалами своими радиоактивными просверлят.

Лучами жесткими отсканируют на экране твой повинный в чем-то скелет.

Вывернут всего, наизнанку, до последней запятой в паспорте, до кальсон и носков, до геморроя.

Отберут ремень поясной, крест нательный, шнурки от ботинок.

И пойдешь ты, босой, с пластмассовым тазиком в руках, понесешь на суд собственную голову, черепушку с сомнительными в ней мыслями.

Вертухаю видней, он сверху. Доктор знает, кого резать и как резать. Солдат по осени считают. Вскрытие покажет.

Иван почувствовал резь внизу живота, словно его уже начали вскрывать.

- Ивиняюсь, а где у вас тут сортир? – спросил он.



                Иваново девство

Где-то журчала вода, как журчит она в неисправном, допотопном, на проржавевшем штативе насаженном (как квадратная башка на длинной  шее) сливном бачке.

Иван брел по заросшему лишаями коридору, ориентируясь на журчание.

В пещерном туалете он заперся на крюк, его пронесло.

Он постоял там еще немножко, что-то соображая.

Потом забрался с ногами на замшелый унитаз, высунулся в полуоткрытое окошечко.

Подтянулся на руках, сел на подоконник, свесил ноги на улицу.

Перекрестился да и сиганул со второго этажа вниз.

Пронесло.

...На свободе стоял все тот же бардак.

Горы и ветра, травы и камни, люди и полубоги продолжали коснеть в невежестве и разврате.

Но поп Иван старался не совсем зря.

Среди окрещенных им нашлись истинные последователи Христова учения, в меру своего разумения, конечно. Это были олени, братья наши меньшие. Если разума им порой не хватало, чтобы постигнуть всю премудрость Божию, то уж кротости и чистосердечия было не занимать-стать.

Олени не прелюбодействовали.

Мало того, они никого не убивали, не стяжательствовали, не крали, не впадали в гордыню и уныние, не творили себе кумиров.

Подставляли левую щеку, когда ударят по правой.

Кушали одну лишь травку, не трогали и козявку.

Вот бы вы, люди-человеки, принцы Юниверс, подравнялись бы хоть немножко под них.

Важенок и хирвасов часто можно было видеть мирно возлежащими на лишайниковых лежбищах с зачитанною до дыр Псалтырью в копытах.

Пощипывая ягель, они обсуждали меж собой богословские вопросы, что-нибудь, вроде: какого пола ангелы? Или: кто самый выдающийся русскоязычный писатель современности?

Ну и натурально, в чем смысл жизни, что такое любовь и о возможности мыслить после физического исчезновения.

Иванушка пополнел, покрасивел, и даже как-то оттаял.

Однажды, идя по свежезаасфальтированному, в рамках ежегодных мероприятий по подготовке к зиме, центральному проспекту бывшего Ленина ПГТ Удыдай, он увидел на школьном стадионе кандидата в мастера спорта Анастасию Волкову.

Играла она сама с собой, в саамский традиционный ручной мяч.

Такая вот, огненная вся!

Такая вот Нимфодора вся, в бирюзовой юпе и малиновой малице!

Надо сказать, что Настеньку в Полуночной Самояди обожали.

Серые волки катали ее на спинах.

Рогатые олени стирали ей белье и мыли посуду.

Орлы и куропатки отгоняли от нее мошкару.

Богомолы на нее молились.

Туманы волочились за ней.

Ветры носили ее на руках.

А уж об отставном мэре Дырдыгирки С. И. Лопинцеве, и говорить не приходится.

И вот, она, ничем не выдав, что заметила Ивана, катает мяч по снежной поляне, греет на распахнутой груди, и вдруг бросает ему – лови!

То не мяч катится по воздуху, светящийся  шар, послание страсти несется прямо в руки Ивану.

Иван глядит на Анастасию Волкову – в глазах ее голубые звери и все безумие пробуждения от зимы.

- Ты еще не знаешь меня, Иван! – говорит Настя, закинув руки за голову, как фотомодель. – У меня сто сердец, они бьются всюду, и в мочках ушей, и в горле, и в висках, и  даже в пупке!

Положи ко мне руку на грудь, не бойся! 

Бьются!

Пропал мальчишечка.

Чемпионка района бежит по ледяному насту, скользит, спотыкается, падает в снег со всего маху – распахнулся платок, взлетел и опал подол, ее тело хохочет.

Иван приземляется рядом.

Иван стоит перед ней на коленях и плавится, и хватает ее за руки, и тянет на себя, подымая, но она не хочет подыматься.

Настенька, усмехающиеся  ямочки на щеках, смеющиеся груди!

Мяч, игривый, катается меж ее ног.

В этот день Иван снял с себя рясу.

И в тот же день в Полунощную Самоядь ворвалась весна – бегущая по земле в голубых сапожках.

               
                Весна


В воздухе стоял электрический зуд.

С криками вторглись в воздушное пространство Самояди стаи перелетных птиц.

Всю зиму они шатались где-то по югам. Гуляли, пошаливали, развлекались, как могли. А справлять свадьбы явились по месту постоянной прописки.

В эксклюзивных платьицах и кафтанчиках порхали:

райские сирины,

ловкие мухоловки,

вороватые козодои,

языкастые завирушки,

стервозные стервятники,

вещие гамаюны,

партизанские трясогуски,

мужиковатые сорокопуты,

пламенные буревестники,

упертые дятлы,

государственные орлы,

темные неясыти,

дворовые корольки,

тупые тупики,

седые луни…

Самоядь – край влюбленных птиц.

От оленьих важенок запахло каким-то бесстыжим, нелегальным, ведьминским, контрафактным парфюмом.

На пастбищах взнузданные мужской силой хирваса бились друг с другом до смерти.

И побежденные отползали в кусты со снесенными бошками.

А победитель забирал себе всех самок и осеменял их, как космический, раньше всех богов на свете родившийся титан.

Важенки, необыкновенно важные, меняли кавалеров еженощно, и даже in the middle of the night.

А вы как думали, от чего у оленей ветвистые рога?

И никого уж особо не интересовало, какого пола ангелы.




                Шкатулка двадцать вторая. Профессор Колбасьев.

Платон Владленович Колбасьев, доктор исторических наук, профессор, специалист по партийному строительству, без малого, сорок шесть лет преподавал в Заполярнинском народном педуниверситете историю КПСС, воспитывая студентов, многие из которых впоследствии занимали видные руководящие, партийные и хозяйственные посты в крае.

Колбасьев поклонялся единосущным богам Марксу-Энгельсу, пророку их Ленину и целому сонму коммунистических святых, истово, как предки его, новгородские поселенцы, поклонялись Велесу и Яриле, а потом и Николе Угоднику.

Профессор прозревал в марксизме какую-то неизреченную вселенскую премудрость, какую-то нездешнюю, не от мира сего благодать – но наступили годы, когда и он, верный из верных, наивный из наивных, стал позволять себе некоторые сомнения (в эти же месяцы окончательно пропала из магазинов колбаса).

Колбасьеву порой неприятно было видеть по утрам собственное лицо в зеркале ванной.

К счастью, в рамках курса истории партии Платон Владленович вел еще небольшой спецкурс по краеведению, каковое с течением лет сделалось его коньком.

Радости розысков в полуразоренных архивах родного захолустья почти заменили ему углубленное штудирование марксизма.

Колбасьев  раскапывал саамские могилы, «дыры смерти», наводняя отчетами «Заполярный коммунист» и «Правду тундры». Восстанавливал на комсомольских субботниках лабиринты палеолита. Коллекционировал  (и передал в дар областному музею) серебряные клейма любви, которыми лопари клеймили своих оленей.

Он любил рассказывать студентам, что такими клеймами  и жених с невестой помечали друг друга, ставя знак на лоб, например или на ягодицу, дабы никто не посягнул на чужую собственность (но сам своей печати ни на одну женщину так и не поставил).

Профессор упражнялся и в традиционном саамском  горловом пении, затыкая за пояс старух из Хрусть-Яги и Ептыптыри.

Друзья помнят, как облачался он, бывало, в бирюзовую юпу, малиновую шамшуру, оленьи сыромятные каньги и выкликал артистически на древнем оймяконском:

Пыртын-дырма, Пыртын-дырма!
Унди-юнди! Лешеядь!
Пыртын-дырма, Самоядь!

Этот клич «Пыртын-дырма» до сих пор вспоминают, со слезами умиления на глазах, бесчисленные дипломники и аспиранты покойного профессора.

Именно ему, почетному члену Общества безбожников и опытнейшему лектору Обкома КПСС судьба  повелела сделать самое сенсационное открытие в  лопаристике ХХI века – отыскать оригинал «Сонгельского эпоса».

Сорок восемь человеческих кож, прошитые оленьей хигной, испещренные причудливейшими татуировками профессор извлек из глубоких пещер спецхрана. Вместе с тремя предметами, найденными в архивах все той же (как и было постановлено на Совете богов) конторы Фиолетово-Серебристого Блеска.

Первый из них – маска, представляющая собой скальп лица человека переходного евроазиатского типа, служившая закладкой в манускрипте.

Второй – перчатки из человеческой кожи (если верить тексту, летописец Учук, завершив свой труд, содрал их со своих рук).

И третий, так называемая «навья косточка», хрящ в виде вилки, остающийся от змеи, закопанной в муравейник и съеденной муравьями – этим стилом автор эпоса наносил на человеческие лица очень своеобразные татуировки.

Колбасьев был достаточно эрудирован, чтобы оценить научное значение находки.

Мало того, все знающие профессора люди, ученики и коллеги, с возмущением отвергают слухи, ходившие в некоторых кругах, о возможной причастности профессора к пропаже манускрипта через год после его обнаружения  и последующим появлением  на аукционе  Сотбис.

Но не эти слухи, не взыскание по партийной линии, не пресловутую статью Авдотьи Сысоевой «Колбаса» в областной газете «Дырдыгирка трибьюн», надо считать главной причиной личной трагедии человека, отыскавшего «Сонгельский эпос».

До конца дней своих он не мог простить себе исчезновения текстов с драгоценных кож, он, не сумевший понять требования «перед прочтением снять  маску  лица», которым начинался манускрипт, и переживший шок, когда чудесные картинки и буквы, вытатуированные черничным соком, внезапно сделались невидимыми – и никто, нигде, никогда (никуэсь, никасьт, ними!) уже не смог прочесть их!

Это стало крахом не только карьеры, но и жизни партийного историка, ибо нельзя же назвать жизнью угрюмое существование в палате советской психиатрической лечебницы.

Старожилы Мурманска до сих пор вспоминают несчастного бродягу в сером казенном пальто, подходящего к прохожим на улице и слезно умоляющего их ответить лишь на один вопрос: есть ли у него лицо, не лишился ли он лица?
       
Из больницы его отпускали все реже. Там Платон Владленович и скончался от потери крови – исполосовав себе щеки, острыми ножницами, выхваченными, с хищной ловкостью душевнобольного, из рук зазевавшейся на миг процедурной сестры.

Эти ножницы побывали в его руках считанные минуты, но до вмешательства медперсонала несчастный успел-таки оскальпировать  сам себя.


               
                Шкатулка двадцать третья. Мэр Лопинцев.

Гордое имя Дырдыгирка носит, как известно, самый крутой и гламурный, и суперский, и духовный штат Полунощной Самояди.

В Нефтюганске, столице региона в своем новом, только что отделанном под евро-стандарт чуме сидит отставной мэр ПГТ Самоед Иванович Лопинцев с женой Котой и кушает экологически чистый обед.

Меню обеда отставного мэра Дырдыгирки Самоеда Иваныча Лопинцева и его жены Коты:

1. Фрикасе из щечек плезиозавров под соусом бешамель.
2. Птеродактиль малый, запеченный на вертеле.
3. Икра ихтиозавра.
4. Пирожное «Снег и мазут».
5. Кофе арабик-нефтяной с ликером «Мамочка моя».

С тех пор, как  в Самояди декретом отменили людоедство, питаться самоедам стало почти что и нечем, кроме древних ящеров.

В самый темный день в году в стеклопакет евро-чума отставного мэра Дырдыгирки Самоеда Лопинцева, обедающего вдвоем с женою Котинькой, постучала воронья лапа.

Лопинцев, поморщившись, приоткрыл евро-раму.

В когтях лапы зажата была берестяная грамотка, с казенными печатями из бурого хозяйственного мыла (отчего так и говорили: мыло пришло).

Повестка!

С нехоро-о-шим предчувствием принял он из лапы в руку бересту.

Развернул.

Написано было узорчатыми буквицами самоедской азбуки, недавно придуманной кольским воеводой Аверкием Палицыным. После разделившей население пополам бешеной дискуссии, азбука эта (в картинках, наподобие лагерных тату) оттеснила как кириллицу, так и латиницу.

«Планета Земля, Большая Юниверс и Совесть Человечества –  против Лопинцева Самоеда Ивановича.

Слушание дела состоится в День огненной стихии Аллкаш. Место проведения – плато Расвумчорр, пещера 31. Явка строго обязательна».

- Что это, Самоедушка? – с особой интонацией спросила новенькая, но уже обстрелянная жизнью жена экс-мэра, скандально известная певица Кота.

Та самая, что с подругой Люлей плясала голая в «Белом Чуме любви и пролиткорректности», главном храме Полунощной Самояди.

Та самая, что высунувшись из окошка элитного дома областного центра (евро-чума), плевала на хвост грозной сопернице, ведьме Яде Задунайской.

- Так, опять шизня какая-то, – тоскливо отвечал муж. – Я с них, в натуре, очумеваю, Котинька, с этих ёкарных Бабаев из международного Суда Совести.

Никаких принципов! Ни тебе гражданских свобод, ни прав человека!

Все - лицемерие! Сплошные двойные стандарты!

Какое уж там, право международное, превыше всего! Превыше всего у них деньги!

Бла-бла-ла о высоких материях! А на деле – бабки давай!

Прагма, прагма и прагма!

А цинизм какой! Галимый цинизм!

Двоемыслие!

Двоедушие!

Нет, цивилизованная Европа, разочаровала ты меня полностью!

Кота, с некоторых пор чуткая на подземные толчки судьбы, тяжко вздохнула, воспроизводя при том на лице улыбку полного супружеского понимания и дружеской поддержки.

Ей захотелось немедленно побежать в спальню, вынуть из сейфа за картиной Рожкина «Шишь» деньги и бриллианты, и скорей сбежать в какое-нибудь место похитрее.

               
                Мы мыла не едим

После экологически-чистого обеда, несколько улучшившего настроение, экс-мэр вызвал своего домоправителя, Цезаря, умного, грамотного оленя, и молча показал ему повестку.

Представительный седовласый хирвас, одетый в скромную тогу, прочел документ, водрузив на переносицу, для солидности, очки и шевеля замшевыми губами.

- Чуешь? – спросил Лопинцев.

- Чего уж тут не чуять, хозяин, – шумно всхрапнув, отвечал Цезарь. – Суд Росомахи собирается.

- Ты как думаешь? Может не ходить?

- Низзя не ходить, хозяин.

- Сам знаю, что низзя. Но может, ницшего?

Праздник Аллкаш через три дня.

Стало быть, завтра и отправлюсь.

За старшего дома остаешься ты.

- Оленям-то накажите, шеф. А то они балованные…

Хозяин посвистел в аполлонову свирель, висящую у пояса, и на зов его явились еще четыре его оленя, Эсхил, Пифагор, Асклепий и Брут.

У рогато-копытного племени Самояди в моде были особо прославленные имена из мировой истории (как в свое время у освобожденных негров Америки). Тут тебе и Цезарь, и Барак Обама, Джоан Роулинг и Архимед, и Нерон с Сенекой, и Фредди Меркюри …

Слуги Лопинцева предпочитали называть себя исключительно в честь богов и героев греческой  античности.

И внешне соответствовать. По мере возможности.

Согласно собственным представлениям о прекрасном, они наряжались в тоги и туники, в рога вплетали лавровые венки, а также то и дело цитировали латинские фразы из «Сборника афоризмов».

Вот и теперь олени выстроились перед хозяином классическим полукругом.

Видимо, каким-то необъяснимым образом, все они уже знали о том, что господину Лопинцеву пришла повестка в суд Росомахи – стояли с унылыми мордами, кое-кто даже смахивал украдкой слезу.

- Мне надо отлучиться на пару дней. По делу. За старшего остается Цезарь, – сказал Лопинцев.

- Слушаем, господин, – античным хором отвечали олени.

- И чтоб полный ажур, гламур и тужур!

- Рады стараться!

- А лямур? – вякнул глупенький молоденький Пифагор, но был лягнут Цезарем.

- По газонам не ходить, траву не есть!

- Есть!

- И шкуры в салоне опрыскивать парфюмом, чтоб духу этого звериного в доме не было!

Вернусь из суда – проверю!

Асклепий шумно всхрапнул:

- Гомо гоминус люпус эст.

Пифагор поддержал товарища:

- Сик транзит глория мунди!

- Прикажете  оплакивать вас? – всхлипнув, спросил Эсхил.

 Лопинцев вскипел.

- Какой еще плач? Ты что, мухоморов объелся?

- Обыкновенно, плач… Как в трагедии положено.

- Ты эту дурь из башки выброси! Рано вы  меня хороните! Я умирать не собираюсь. Слышите!

Подождали бы, хоть немножко, для приличия!

- Подождем, подождем, господин начальник бывший мэр! Чего уж тут осталось. Два-три денька погодим.

- Тьфу, дурачье! А еще под Элладу и Рим косите!

Лопинцев потряс над рогатыми бошками бессильным что-либо изменить в этой жизни кулаком.

Олени зажмурились.

- Тундра серая!

На кухню вали, Эсхил, картошку чистить! Там тебе самое место!

А ты, Асклепий Гигиенович, всю посуду вымой! И смотри, хорошенько!

- Собственным языком вылижу!

- Пифагор – марш в бухгалтерию! Дебет с кредитом подбей!

- Мир есть число!

- И ты, Брут!… Эх, ты!

- А что я! – хлопал глазами любимец-Брут. – Я ничего! Я как все!   

- Пошли вон!

И больше чтоб  мне никаких античных трагедий!

Но рогатые, уходя, украдкой всхлипывали и слизывали слезы с замшевых морд шершавыми языками.

Лопинцев задумался.

А, может, в Лондон?

Сожрать ее, к чертям болотным, эту повестку – и ничего я, граждане, не получал, никаких-таких ваших предписаний не ведаю.

Мы мыло не едим! - вспомнился какой-то стишок из детской книжки.

Едим мы мыло.

Блюем, но едим.

Стошнило чтоб казенной бумагой. И пронесло.

…Не пронесет. Запор крепкий.


                Суд Росомахи


Вход в пещеру № 31 на плато Расвумчорр, завешанный тяжелыми шкурами, охраняли два каменно застывшие волка с вороньими головами и с костяными копьями наперевес.

Самоед Лопинцев, войдя, огляделся.

В центре за столом, покрытым красным сукном сидел страшномордый председатель суда, начальник департамента Фиолетово-Серебристого Блеска, почетный шестичлен и заслуженный семихвост, Росомаха.

Облачен он был в пурпупную судейскую мантию и терновый венец – фантазия кутюрье Тани Стаканова по мотивам «Великого инквизитора» писателя Д. 

В передней правой лапе зажат аметистовый молоток. В левой – Книга судеб.

А Лопинцев на суд оделся с уместной скромностью: ватник а ля ГУЛАГ, штаны из чертовой кожи и матросская бескозырка с ленточками и надписью «Варяг-Аврора».

На смарт-лавках, составленных рядами, разместилась публика:

песцы, роскошно-голубые,

рыси бешено-крапчатые,

волки с огненными пастями,

совы с глазами, полными равнодушного горя,

рябые дерябы,

сизые свиязи,

чернявые чернети,

белый медведище, грубо вырубленный из соляной глыбы,

отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай.

Словом, все звериное царство Самояди. И все это глазело, клацая зубами, выпуская когти, облизываясь длинными языками, на вошедшего.

Как это в Сонгельском эпосе сказано? И придет к тебе Парка в оленьей парке. И возвестит тебе, нечестивому, участь твою.

Заедят, граждане, как есть, заедят с потрохами.

Сперва последнюю шкуру сдерут, а потом суп из тебя сварят.

Откуда-то взявшийся юный пыжик пододвинул деревянный грубо сколоченный табурет.

Иваныч сел.

Председатель Росомаха ударил молотком по столу.

- Слушается дело «Планета Земля, Юниверс и Совесть Человечества против Самоеда Иваныча Лопинцева».

Подсудимый, встаньте.

Лопинцев поднялся, чувствуя, как в нем закипает злоба.

- Ваше имя, фамилия и отчество.

- Самоед. Просто Самоед. Можно, Самоед Иванович.

- Лопинцев! – выкрикнула со своего места бойкая ящерка.

Фамилия  экс-мэра была внесена в метрики царским писцом при прошедшей недавно переписи населения. Согласно этой переписи треть жителей Дырдыгирки получило фамилию Лопинцевы, треть – Колдуновы, треть – Страхолюдовы.

- Да, Лопинцев! А не Колдунов и не Страхолюдов, заметьте.

Росомаха развернул свиток, откашлялся.

- Итак, Самоед Иванович Лопинцев, вам предъявляется обвинение в том, что вы:

Первое – будучи мэром Нефтюганска, избранником и главой одного из ведущих нефтяных заготпунктов Соединенных штатов Чудь, Юдь, Оймяконь, Побединь, Мухомороядь, Дырдыгирка тож… не добились… или нет, добились…  вхождения в мировое сообщество и не способствовали… или способствовали? Тут два раза «не» вычеркнуто, и опять вписано, я потом уточню… Не способствовали, стало быть, особому пути родного народа и пособничали историческому прогрессу… Или наоборот.

Второе – что, умерев от любви в постели заслуженной ведьмы Чукотской АССР Павлины Задунайской, вы согласились на свое воскрешение, несертифицированными услугами вышеназванной.

И третье –  что сорок два года назад вы родились на свет в погосте Сон-Хель, с приметами огненного рода Аллкаш  на теле.

Подсудимый! Признаете ли вы себя виновным по трем пунктам обвинения?

Самоед Иваныч нащупал под собой табурет и опустился на него.

И тут же снова встал.

- Ёкарный бабай! Ну, уж, чего угодно ждал… но чтоб такое…

- Обвиняемый, отвечайте на вопрос председателя суда.

- Да, бросьте вы!  Весь этот процесс ваш - из-за лестницы в небо, верно?

Так прямо и говорите: мол, перешел на латиницу, вступил всей Дырдыгиркой в Объединенную Европу, взял кредит у Ангела Меркиль, строил лестницу в облака. Ну, выстроил, а она упала.

- Обвиняемый, отвечайте на вопрос председателя суда! Признаете ли вы себя виновным по трем пунктам обвинения? – возвысил голос Росомаха.

- Да ни в чем я не признаюсь! Вы что, совсем охрибели? Как человек может быть виноват в том, что он родился, умер и воскрес?

Ну, насчет лестницы, ведущей в небо, еще ладно. Не все у нас получилось. В плане, там, всемирного значения,  выхода на арену мировой цивилизации...

Ниасилили.

Но мы старались. Я лично старался.

Средства освоены, согласно представленной документации.

Семь комиссий разбирались. Районные, городские, областные.

Столичный ревизор приезжал, инкогнито из Петербурга. Распила-отката не нашли.

Ну, развалилась она, эта Лестница в Небо. Так это ж вековая мечта человечества! Абсолют! Идеал! Ее от сотворения мира никто еще построить не мог. Лучшие умы бились, и без толку. Почему же во всей мировой истории самым виноватым я оказался?

Меня за эту лестницу рухнувшую, за вековую мечту человечества, за идеал поруганный – с поста мэра Нефтюганска сняли!

Во всех газетах и газетенках опозорили!

В полит-шоу по телеящику ежедневно троллили!

Дачи на Седьмом Небе лишили!

По местам для публики пронесся голодный вой и клацанье зубов.


                Олигарх

- Тэ-экс. Обвиняемый Лопинцев, я должен представить вам суд присяжных, которые вынесут решение по вашему делу.

Со скамей встали двенадцать оленей в тогах, и заняли место за судейским столом, рядом с председателем.

- Это наше уважаемое большое жюри – хирвасы Гомер, Сократ, Сенека, Шекспир, Рафаэль, Ньютон, Бальзак, Пастер, Коперник, Бетховен, Толстой, Гегель и Вашингтон.

Присяжные привстали и с достоинством поклонились публике.

Тянули они на мировой уровень, в деловых двойках от Stakanoff, стильных седлах на спинах, с традиционными килограммовыми серебряными цепочками на шеях, символами былого рабства.

- Подсудимый Лопинцев! Кто ваш защитник?

- Сам я себе защитник. Никого больше не нашлось, – с дозированной горечью сказал Лопинцев.

Это, по ходу, и впрямь было так.

Лопинцев представил себе всю Полунощную Самоядь – ее горы и явры, вольный просторный чарр и частый колючий варр, мертвых в могилах, богов на небесах, и живых людей в их чумах, у горящих очагов.

Перед всеми ними он был виноват какой-то непонятной виной.

Все они смотрели на него с укором и с угрозой.

Вот так, бьешься-бьешься всю жизнь, колбасишься. Сладок кус не доедаешь.

Все ведь ради них, родимого народа самоедского.

Мне, что ли, эти лестницы в небо нужны? Мне моей Котиньки вполне достаточно.

А потом тебя судит какое-то зверье.

Он проорал:

- Требую слова!

- Ну, что там еще у вас? – недовольно спросил Росомаха.

- Хочу выступить в свою защиту!

- Слово предоставляется адвокату Лопинцеву С.И, для защиты подсудимого Лопинцева С.И, – нехотя разрешил Росомаха.

- Вы все… –  снятый мэр обвел глазами зубастых и когтистых тварей, облизывающихся на него. – Вы хотите меня засудить за то, что я – это я!

За то, что я такой, вот, как есть, живу, блин, на свете.

Но я же не просил, чтобы меня рожали!

Я никому не давал на это своего согласия. Правильно? Но меня родили!

И что ж мне теперь? Повеситься, что ли?

И я такой, как есть, вот, глядите (он зачем-то подбоченился).

Спереди глядите, сбоку глядите: Лопинцев Самоед Иванович.

А не Рысь, не Лиса, не Росомаха.

Я никем другим быть не могу.

Я это Я!!!

Росомаха хохотнул, коротко и сухо.

- Все преступники говорят одно и то же, – заметил он.

Лопинцев вспотел.

Ноги горели – обулся он в суд по-народному, в жуткие резиновые сапоги с портянками: хожу, мол, простой парень, пешедралом по тундре.

- Я родился на погосте! Я родился на старинном погосте Сон-Хель, потому…

Потому что моему деду, шаману по имени  Хана, неудачно перепилившему себя пилой, стукнуло в голову выдать свою дочь за босого поэта, певчую пташку… то есть тогда он еще пилой себя не перепилил… к сожалению… а после отлета моего отца на крыльях любви в теплые края, я был усыновлен Иваном-дураком…

Он сообразил, что хватит жевать мочалу, мучить отсебятину, надо переключиться на ролик № 6, текст которого утвердил в период предвыборной кампании столичный политтехнолог Таня Стаканов.

И расправил орлиные крылья, распахнул неподкупные, все видящие насквозь глаза, и запел, с выражением:

- Прадед мой, шаман ненецкий,
Сам себя перепиливший
Неудачною пилою,
Выдал дочь свою меньшую,
Эх, за бедного поэта,
За босую в перьях пташку,
Сладкогласого Синицу.

И его из нашей семьи
Увела чужая баба,
С военчасти повариха.

Так и рос я, сиротинка,
Ласк отцовских не изведав,
Сладок кус не доедая,
И с милицией не ладил.

Мать меня все той же самой
Дедовской пилой пилила,
Неудачной, но зубастой,
И за драки, и за двойки.

Тут Дурак-Иван нашелся…

- А-адвакат Лопинцев! – взлаял Росомаха, – Поберегите наше и свое время!

Мы все это читали в школьных хрестоматиях. В пятом классе. Нет надобности озвучивать тут  «Сонгельский эпос».

Лопинцев зыркнул было в народ по-орлиному (чтобы восчувствовали, скоты! Хвостами чтоб чуяли, что я, хоть снятый, а все равно всей скотине начальник!) – но как-то не дотянул. Петуха дал.

Двуглавым орлом надо было себя воображать, граждане, двуглавым державным орлом, а не пернатой птицей вульгарис – прав Танька Стаканов.

И взлететь выше солнца, блеснуть опереньем, собою затмить белый свет...

Но с двумя-то бошками орлиными недолго и шею себе свернуть.

Старая оленья важенка (мэр помнил ее с комсомольских времен) – бывший победитель соцсоревнования по надоям, вскочила с места и закричала не человеческим, но и не оленьим голосом:

- Деньги казенные расфундырил!

Евроремонта себе настроил!

Сиськи наши высосал!

Олигарх!

- Взяточник, взяточник, взяточник! – закудахтали серые куропатки.

Теперь ролик номер 11, пронеслось в голове у экс-мэра.

Он по мере сил постарался изобразить на лице застенчивую лирическую недогламурность удыгайской библиотекарши (сам бы не вымучил, Таня Стаканов долго дрессировал).

- Самоеды, дети мои! Мне горько говорить вам это! Но при возведении на средства, выделенные Ангелом Меркиль объекта Земля-Воздух-48, так называемой «Лестницы, ведущей в небо», как ее назвал поэт, мы с вами в очередной раз убедились, что рая на земле нет.

Это только в лопских сказках и народных секс-полит-корректных песнях говорится…

Росомаха стукнул молотком о стол.

- Адвокат-подсудимый Лопинцев!

Всякому терпению имеется предел!

Он заглянул в протокол.

- Вызывается свидетельница Уховертка Сороконогова.


                Смерть-гадюка

Тощая, длинная, с маленьким плоским личиком дамочка, лет не то 25, не то 55, соскользнула со своего места и засеменила по направлению к столу, за которым сидели двенадцать присяжных.

- Клянетесь ли вы, свидетельница, говорить только правду?

- Клянусь.

- Ваше имя, отчество и фамилия.

- Сороконогова Уховертка Аспидовна.

- Место работы и занимаемая должность.

- Пещера мертвых № 17. Уборщица.

- Зачем же так принижать себя, – укорил Росомаха. – Вы генеральный провайдер гиены! Гигиены, то есть. Менеджер по клинингу. И даже по клирингу!

- Вот, слово придумали: менежор. Нынче куда не подайся, везде менежоры. И все жрать мене хотят. Только мене не сожрать. Я сама кого хочешь, скушаю. Уборщица я! Техничка!

Самоедов видел эту даму в первый раз в жизни.

То ли пионерка, то ли пенсионерка.

Откуда она вылезла, глиста во фраке?

- Госпожа Сороконогова, что вы можете сообщить по делу Самоеда Ивановича Лопинцева? – осведомился Росомаха.

- Всё, – отвечала та.

- Не понял.

- Я всё могу сообщить вам по делу Самоеда Ивановича Лопинцева.

- Задавайте конкретные вопросы, обвинитель, – посоветовал из-за стола присяжных олень Вашингтон.

Росомаха чуть поразмыслил.

- Свидетельница… Э-э-э… Скажите, какой проступок обвиняемого вам представляется самым отрицательным?   

Кто-то из задних рядов слабосильно выкрикнул:

- Понтиаки ведьмищам дарил!

- Протестую! – встрял с места Лопинцев. – Что такое «отрицательный поступок»? Поступок либо есть, либо его нет! И что значит, «представляется»? Мало ли, что ей "представляется".

Она, видите ли, знает обо мне все! Я сам о себе всего не знаю!

- Отклоняется.

- Да как она может быть свидетельницей? Чего свидетельницей? Я ее в жизни в глаза не видел!

- Ошибаетесь, Самоед Иванович, – сказала Сороконогова. – Мы с вами уже встречались.

- Когда это мы с вами, якобы, встречались? Где?

- В постели заслуженной ведьмы Чукотской АССР Павлины Задунайской.

- Это навет, граждане! Сексуальный наезд и навет! Господа присяжные олени! Совесть человечества! Врет она!

Кому ты нужна, кобра старая, в постели с тобой знакомиться! – думал он, со страхом глядя на ее мешком отвисшую шею.

- Понтиаки ведьмищам дарил! – опять выкрикнул кто-то жалобно в задних рядах.

- Я могу ответить на вопрос председателя, – сказала Сороконогова. – Самый отрицательный поступок Самоеда Ивановича – то, что он ни разу не воспользовался печатью всемогущества, которую подарил ему при рождении Бог богов, и которая до сих пор висит у него на шнурке, на шее.

Ведь стоит ему поставить эту печать на любой предмет или живое существо…

Звери заныли, заскулили, поджимая хвосты.


                Печать всемогущества

Как во сне, Иваныч встал с табурета, нашарил на груди кожаный шнурок с подвешенной на нем серебряной пластинкой для клеймения оленьих стад – на ней выбиты были две стрелы, летящие вверх и вниз.

Он вспомнил вдруг ту давно и накрепко забытую минуту, когда (перед тем, как уйти навсегда из его снов и яви), сверкающий Бог подарил ему, еще маленькому, эту штуку…

Он до сих пор таскал ее на шнурке, потому что модно это было, граждане, в некоторых кругах, в очень солидных кругах Дырдыгирки, Удудая и Ептыптыря… 

Мол, мы тут все свои, простые ребята с погостов, одних олениц за сиськи дергали…

Но нам от Бога сила дана!

В два прыжка снятый мэр оказался перед судейским столом и от души звезданул клеймом по лбу Росомахи.

Криволапый скот взвизгнул, задрожал всем телом и покорно подставил спину Лопинцеву.

Лопинцев сел верхом на зверюгу, зажал его жирные трясущиеся бока между своими коленками, хлестнул шнурком промеж ушей.

И через мгновение, выпорхнув из пещеры номер 31 плато Расвумчорр, помчался по небу.

Вслед ему метнулись волки из охраны.

Рыча, ревя, улюлюкая, повалила публика.


Самоед Иваныч Лопинцев летел над Самоядью на поджавшем хвост начальнике тайной полиции, хохоча,  клеймя своим безотказным тавром встречные облака, вершины сопок и планирующих на воздушных потоках птиц.

- Вы теперь все мои! Я ваш хозяин, ваш бог! – кричал он.

– Да, бог, новый верховный владыка Чуди и Самояди, взамен дряхлого Юммеля!

- Молитесь мне, поклоняйтесь мне, Самоеду Лопинцеву из огненного рода Аллкаш! Со знаками на теле!

- Любите меня, все, все!

Внизу, с севера, следом за беглым богом, по ламбинам, суземкам и варакам неслась, злобно воя и клекоча,  упустившая добычу публика: песцы, роскошно-голубые и рыси бешено-крапчатые, волки с огненными пастями и совы с глазами, полными равнодушного горя, рябые дерябы, сизые свиязи и чернявые чернети, белый медведище, грубо вырубленный из соляной глыбы и отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай.

Бежали люди, полулюди, зверолюди, людо-звери, боги, полубоги , бого-человеки Самояди.

Бежало двенадцать членов Большого Жюри – парнокопытные Гомер, Сократ, Сенека, Шекспир, Рафаэль, Ньютон, Бальзак, Пастер, Коперник, Бетховен, Толстой, Кант и Вашингтон.

Тундра серая.

Что с них взять.

А, восчувствуйте, скоты!

Шкурой, хвостами своими чуйте, что я, хоть снятый, а все равно, всей скотине начальник!

Но как же ему раньше в голову не пришло, что всё, ваще всё, принадлежит тому, кто об этом догадался!

Кто просто понял: это мое.

Мои люди!

Мои звери!

Мои боги!

Деньги все мои!

Всякому, кто просто допёр!

Своим умом дошел, что он тута главный.

Не испугался ни хрена, и все взял.

Теперь, натурально, в Лондон.

Или в Цюрих?

Что-то зашевелилось в сапоге Лопинцева, защекотало его, он сунул руку за голенище и обнаружил там Уховертку Аспидовну, верно, со страху, спрятавшуюся в портянку.

Иваныч посадил Сороконогову на ладонь, пощекотал ей пальцем брюшко.

- Премудрая ты моя змея!

Уховертка улыбнулась Лопинцеву.

И укусила его за палец аспидовыми зубами.

Лопинцев взвыл, схватился было за свою печать, чтобы поставить ее на Смерть, но не успел.

Умер.



            Шкатулка двадцать четвертая. Дуня Сысоева.

Колумнист газеты «Дырдыгирка-трибьюн» Авдотья Сысоева проживала в самом центре столицы Полунощной Самояди, в панельной девятиэтажке напротив областного управления департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

Однокомнатная квартирка (как и имя Дуня) досталась ей по наследству от прапрабабушки, легендарной самоедской девы Авдотьи Истоминой, зашившейся в шкуру оленя.

Из своего окна на пятом этаже Дуня видела главную площадь областного центра, на которой под личным руководством мэра С. И. Лопинцева возводили вековую мечту человечества, Лестницу, Ведущую в Небо.

В народе ее называли  «Сухаревой башней-2», «31-м сном Веры Павловны», «Членом стоячим» и «Великой китайской стеной».

Но именно на этот проект из цикла «Сакральная Россия» повелись малопонятные простым смертным иностранные инвесторы.

Клюнули золотые рыбки.

А придумал Лестницу норвежский безработный Леннарт.

Его-то эта лестница точно вывела в небо.

Был лузер, а стал миллионер.

На каждой ступеньке монументальной лестницы были представлены величайшие мировые бренды: Гомер, там, Сократ. Пол Маккартни, академик Сахаров, Стивен Кинг, Данте, Джоан Роулинг.

Google, конечно, «Википедия», «Норильский никель».

Труссарди-Версаче. Ньютон еще, Коперник. Хейнц и Мориц.

Натурально, «Икея». Икнется обязательно.

От русских Горбачев.

Ну, Макдональдс с Пепси-колой, конечно, куда от них денешься.

Ну, и Амундсен, конечно, «Volvo», «Skania».

Ибсен, седуксен, Астрид Линдгрен. Финансы-то скандинавские.

Финский нож и шведский стол.

Драккар, драконий кар, а в нем Тур Хейердал.

По этой лестнице подымешься – типа того что, университет не надо кончать.


                Гномики чахкли не исчахли

По телевизору мэр Лопинцев говорил, что вековую мечту воплощает в камне и гипсокартоне вся Полунощная Самоядь:
17 ветров, 9 богов, 34 бабочки, 26 жуков, 13 полубогов, 58 трав и цветов, 39 птиц, 18 рыб, 210 людей,  8 полулюдей, 14 невидимых существ и 7 неведомых сущностей.

Но, глядя в окошко, Дуня видела, что строят ее только чахкли.

Это были саамские коренные трудящиеся гномы.

Смешные косолапые карлики.

Малолюдки.

В старые времена жили они под землей, добывали полезные ископаемые.

Но шахты закрылись по итогам геополитического кризиса. И чахкли вынуждены были выйти на белый свет.

Изо всех разоренных прогрессом тундровых стойбищ они стекались в областной центр, в поисках пропитания.

Вкалывали, в основном, прислугой за все. Водителями раздолбанных маршруток. Или дворниками, посудомойщиками.  Кому повезло, «Шаурму» свою открывал.

На стройке чахкли не чахли.

Навыки евроремонта осваивали в короткие сроки.

В морозы грелись у костров, притоптывали и ухали, и пели свою любимую древнюю оймяконскую песню:

Э-эх!
Лыбдын, Лыдбын, Ляпки-дью!
Догоню, женюсь, убью!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Мордыяха, ай лав ю!

Зарплату, в виде исключения (из финансирования, выписанного Ангелом Меркиль) получали вовремя.

Местное население за это на них злилось (понаехали тут!), но не всерьез.

Чахкли-малолюдки  были прикольные.

Они талантливо передразнивали всяких знаменитостей из зомбоящика.

Что певцов, что краснобаев-экпертов, что политиков.

Умные физиономии корчили, гламурные принимали позы, пламенные речуги толкали – бесплатный «Комеди-клаб» под окном.

За это гномов все и терпели, не гоняли.

Если и гоняли, то не били.

Если и били, то не больно.

Если и больно, то не очень.

Начальство на стройке воровало фантастически.

Сысоева написала гневную статью – но редактор «Дырдыгирка трибьюн» отказался ее публиковать, под предлогом, что тема распилов надоела читателям.

Тогда Дуня отнесла материал в «Кольскую правду», к коммунисту-профессору Колбасьеву, который статью напечатал.

После чего из либеральной «Дыр-трибуны» Сысоеву уволили.

Не за распил-расследование. А за публикацию в стане врага.

Официально по сокращению штатов.

В рамках оптимизации бюджетных средств.

Увлекшаяся материалом Дуня продолжила обличать жуликов и воров. Ее отчеты брал только разъездной корреспондент «Le progress liberation», Жан-Батист Ламартиньер, для своего таблоида.

После выхода там второй заметки Дуню попросили и из «Кольской правды».

Опять-таки, в виду публикации в стане врага.

Информационная война, граждане.

А ля гер ком а ля гер.

Дуня не очень расстраивалась – прокормиться она всегда могла переводами с дырдыгирского на ёптыртырский, с могилёхского на оймяконский, с хрусть-ягинского на хрум-ягинский (туда-сюда и обратно).

Сотрудничала еще с самоедскими гламурными журналами, премило рассказывая о жизни австрийских виконтесс.

Ну и, натурально, о том, как наилучшим образом печь тортики.

Хотя торт ныне уже не тот. Не торт.


                Пора валить

Под окнами  квартиры журналистки Сысоевой, во дворе строители набросали огромную кучу мусора:  пластиковые бутылки, драные пакеты, упаковки из-под опарышей «Роллтон».

Мусор не вывозили вот уже несколько месяцев, в связи с общим кризисом системы  ЖКХ.

За зиму баррикада из бытовых отходов  выросла до пятого этажа и почти закрывала собой строящуюся Лестницу, Ведущую в Небо.

Тогда Дуня решила выстроить свою собственную Лестницу в Небо.

На базе мусорной кучи.

Хотелось чего-то чистого, высокого, несказанного.

Чего нет на свете. И не было. И быть не может.

Каждое утро, пока соседи еще спали, она выходила во двор и с помощью малой саперной лопатки своего покойного папы (сапер ошибается один раз) выдалбливала в мусоре ступеньку-другую.

За неделю она выстроила лесенку высотой в два собственных роста.

Чего только не выбрасывал из окон электорат!

Копая вековые наслоения, Дуня обнаруживала:

полусгнившие коврики с лебедями и Аленушками,

треснувшие тарелки и побитые чашки сервиза «Мадонна», трофейного, из Германии,

секции полированной, под красное дерево, мебельной стенки,

вытертую, траченную молью, но все-таки номенклатурную  норковую шубу,

шприц поршневой и стетоскоп с резиновыми ушками,

шаманское волшебное платье вольпи,

грамоты победителей соцсоревнования,

облегающие комбинации,

комбинированные облигации,

ваучеры (вау?!),

турецкий нубук,

гондурасский ноутбук,

японский чубук, чтоб курить бамбук...

Через месяц лестница поднялась уже выше соседней пятиэтажки.

У Дуни ныла спина, болели натруженные руки, но она была счастлива.

Каждый день на несколько ступенек приближал ее к Богу.

Стоя на высоте, она вглядывалась в зыбкие облачные черты высшего мира и мысленно обживалась в нем.

Если бы в эту минуту бог богов Юммель на нартах, запряженных сизыми свиязями и чернявыми чернетями, вдруг выехал бы из-за туч, Дуню бы это нисколько не удивило.

Чахкли-малолюдки, наблюдая за ее усилиями, от души веселились.

Дразнились.

Бегали кругами по двору, махали ручками, как крылышками и кудахтали.

Один вздыбил на голове кок, выкатил глаза, встал в борцовскую стойку – вылитый Фредди Меркюри, героический и героиновый, и, приплясывая, играя бицепсами, заголосил:

               I wont to break free!
               I wont to break free!

Потом наступил вечер, когда лестница приблизилась вплотную к самому низкому, чернобрюхому, сыплющему полудождем-полуснегом облаку.

Оно, видно, поизносилось, состарилось на службе у бога, сделалось подслеповато и не поостереглось Дуни.

Дуня спустилась вниз со своей баррикады.

Зашла домой, нашла в чуланчике хигну – уздечку прадедушки-оленя, семейную реликвию.

Вышла во двор и снова влезла на чуть раскачивающуюся под ветром лестницу.

Встала на верхней ступени, дрожа от поднебесного холода.

Раскрутила  в руках длинный ремешок.

И швырнула его в небо.

Уздечка зацепилась за хвост грозового облака и оно, пойманное, с изумлением взглянуло на Дуню.

Ослепительно-синие оконца первого, Голубичного неба засветились сквозь поизносившуюся, рваную облачную плоть.

Дуня, закусив губу, чувствуя хороший упор в небе, подтянулась на ремешке.

Одной ногой стояла она на последней ступени лестницы, но еще не могла, не смела совсем от нее оторваться.

Лестница накренилась вправо, а облако, меняя очертания, пыталось вытянуть пойманный хвост из петли.

Дуня, не выпуская из рук аркана, стала медленно падать, вместе со своим строением.

Зашаталась, теряя равновесие. Изловчившись, зацепилась, было за ступеньку, но руки соскользнули.

И Сысоева рухнула вниз, на кучу полиэтилена и пластиковых бутылок.

В эту вонючую, но к счастью, мягкую дрянь она провалилась почти по уши.

Наружу торчало полголовы.

Чахкли, уже вышедшие с утра на работу и сидевшие вокруг костра, глядя  на Дунин позор, помирали с хохоту.

Один вскочил, заелозил, стал строить европейски-политкорректные рожи, и даже мистическое озарение на мордочке изобразил, очень похоже.   

Глядя на его ужимки, Дуня опамятовалась.

Она схватила малолюдка за ногу (он заверещал) и выкарабкалась, с его помощью, из мусорной кучи.

Нет, пора уезжать из этой страны, –  вдруг окончательно и бесповоротно решила для себя Дуня.

Вот, Ритка Мамаева в Вену зовет…


                Мария и Данила (явление героев)


Все люди смертны. Кай человек, следовательно, Кай – смертен.

Затерянный в веках рецепт ищут студенты Баренц-факультета, Марья и Данила, загоняя на предельной скорости свой видавший виды студенческий квадроцикл.

Он – долговязый, могучеплечий.  На лицо грубоватый, добрый внутри. Внешне холодный, а под холодом яростный.

В профиль викинг, кинг википедии.

Анфас — русски зольдат.

Он — родился в Новгороде, остался сиротой рано.

Усыновлен был датчанами, родителем-1 и родителем-2.

Потрепался по Антверпену.

Кое в чем компетентным стал в Копенгагене.

Но в 14 лет сбежал обратно на историческую родину.

В Россию.

Бедствовал.

Шатался-мотался.

Прижился.

Она — капитанская дочка. В гарнизоне  «Гранитный»  выросла. Отец, капитан, обветренный, как скалы, подводником служил — и под водой обрел вечный приют.

Ее мама воспитала, библиотекарша.

Машенька краса, русая коса.

Ее волосы, оттенка L`Oreal 210, светло-русые натуральные («вы этого достойны!») растрепал норд-вест.

Мария Белых.

И Данила Каверин (восстановил фамилию!), он же Дэн Браун, по версии усыновителей.

Нежная девушка в белом.

И друг ее, с именами двух писателей.

Даже трех:

Каверин,

Браун,

Пророк Даниил, самый знаменитый литератор мира.

Мария из Магдалы, о которой столько клеветали, называя блудницей, а потом извинились, покаялись.

Марья-искусница, вышившая на пяльцах судьбу Тридевятого царства, Тридесятого государства.

Данила-мастер, Хозяйки Медной Горы сбежавший жених. Эх, так и не выточив из камня живого цветка, эндемичной желтенькой лилии!

Машенька, хитренькая гостья трех медведей. Кто пил из моей чашки?!

Данко –  тот самый! –  юноша, вырвавший из груди своей горящее сердце, дабы освещать соплеменникам путь во мгле.

Марья Моревна из берестяной Берендеевки, края непуганых птиц.

Данила Багров, младший брат («Детские годы Багрова-прапраправнука») кумир поколения Пи, символ пост-советской эпохи.

Мэри, леди Совершенство (не путать с "Моей прекрасной няней").



                Самоедское политбюро

На «Седьмом небе», даче почетного пенсионера Юммеля Юммелевича-Юммельсона собрался совет бывших бессмертных богов Полунощной Самояди.

Малый  конференц-офис на даче был оформлен лучшим дизайнером Нефтюганска Таней Стакановым, по настоятельной просьбе Юммеля, в традиционном самоедском стиле.

Он представлял собой чуэрвькарт, ограду из оленьих позвонков.

В таких загонах самоеды клеймили свои стада и выбирали Эрвя, тогдашнего Главного Администратора.

Скульптуры двенадцати Главных Начальников, титанов прошлого, стояли вокруг стола бога Юммеля.

Один из них был Мянна, эрвь погоста Сон-Хель.

Нагой, лишь в галстуке выпускника Итона и в народных резиновых, марсианскими метеоритами инкрустированных сапогах с портянками. И в золотой маске Сокола-Иаука, божества счастья.

Судя по протеиновому балансу тела, при жизни эрвь Мянна много времени проводил в тренажерном зале.

В руках эрвь держал атрибуты Главного Администратора (как бы приросшие навечно к ладоням): хорей – палку-погонялку, хигну – оленью уздечку .

Слева от стола стояла скульптура поменьше – памятник неизвестному филеру департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

Маленькому жучку с печально поникшими жвалами и трогательно прижатыми к брюшку передними лапками – погибшему на задании, от пестицидов, распыляемых неблагодарным электоратом.

Столом руководителя, бога богов служил отполированный череп ископаемого ящера.

Вокруг него стояли треножники из человеческих костей, по преимуществу ребер.

С потолка свешивалось огромное, надутое пропан-бутаном оленье вымя.

На четырех стенах, строго ориентированные по сторонам света, размещались в мини-алтарях четыре главных реликвии Полунощной Самояди (из гипсокартона и силикона):

Хигна, оленья уздечка, на которой держится вся история полунощного народа,

Вукс – охотничий мешок, набитый баксами,

Клеймо сына Солнца (пластинка с выбитыми на нем двумя стрелами, летящими в противоположных направлениях), дающее власть над себе подобными  и

Вольпи – шаманское платье.

Его каждый видел по-своему, а надев его, представал в собственных глазах таким, каким всегда хотел быть, да не мог.

Таня рвался тут все поменять, выкинуть на помойку весь этот нафталин, но Юммель ему не позволил.

Учитывая жалобы коллег на жесткость костяных треножников, разрешил лишь авторский диван «Сонгельский эпос».

Это был действительно удобный многоярусный диван, выполненный в виде связки человеческих скальпов, подбитых латексом и нана-паролоном.

Боги любили его за седалищный комфорт.

Ныне бессмертных богов Самояди (альцгеймер, деменция!) можно лицезреть,  в основном, на страницах « Сонгельского Эпоса».

Пришел, стуча костылями и скрипя протезами, с плезиозаврьей шеей, намертво схваченной гипсовым воротником мундира, дикий Дик, бог войны, ветеран трех тысяч четырнадцати вооруженных конфликтов Самояди с Чудью.

Прибежала, в джинсиках и голубых кроссовках стройная Ланьс, богиня Вечной Весны, еще очень даже секси, эдакая пенсион-лолита.

Приехала на инвалидной коляске согнутая дугой радуга Ай, откусившая-таки, в припадке возрастного слабоумия, собственные пятки.

Кашляя, в противогазах, явились отравленные бензиновыми выхлопами, или еще чем похуже, правители воздуха, аристократы духа Фу и Фи.

Пришло, ступая тяжко на мамонтовых пудовых ногах, домашнее божество – Чум Чумыч, под ручку с мамой Момой, знатной повитухой самоедского народа.

И водяной, полуженщина-полумужчина, выбрался ради такого случая из трясины Болотного Дела, которая его в последние годы засосала по уши – на лягушачьих лапах с присосками влез на Седьмое небо.

Райской дачи ему, знатному либералу,  «Самоядь-нефтюгань»  не выделила, сэкономила по итогам неудачного нефтяного года. Вместо дачи неудача. 

Да, мочиться он на них всех хотел.

- Надо что-то решать с нашим имиджмейкером и спичрайтером Учуком. Пропадает товарищ, – сказал Юммель, и закурил вересковую трубку.

- Спиваются наши самоедские парни, – посетовала радуга Ай. – И то сказать, у доцента Учука одна радость – «Озерная чистая». Всю жизнь пишет эпос на содранных оленьих кожах, и сам весь ободранный. Одни штаны пятый год носит. У жены последний бюстной гальтер пообтрепался…

- А мэр Дырдыгирки С. И. Лопинцев, что же? – встрял Чум. – Он обещался напечатать «Сонгельский эпос» и выплатить гонорар доценту Учуку.  Мэру Лопинцеву в период предвыборной кампании лично Ангела Меркиль бумагу несгораемую выделяла, на поддержку вечных культурных ценностей…

- Бумага, натурально, ушла на предвыборные постеры. Их до сих пор жгут на Заполярнинском Мусоросжигательном комбинате, а они не горят.

- А Лопинцев у нас, что, тоже в огне не горит, в воде не тонет? Непотопляемый авианосец? Олигарх самоедский! Как насчет божьего суда?

- Лопинцев у нас по истинной identity –это  раскольница Мавра. Она же несгораемый фатал. Что в условиях рыночной экономики дает подвид несгораемый тотал, –  терпеливо, как детям малым, объяснял божественные  тайны Юммель.

– Такой под суд пойдет, сядет в зону, но ни копейки не вернет.

Жечь, даже в голубом эфире его бессмысленно. Утопить в сортире тоже нельзя  – не тонет.

Но недавно товарищ Росомаха с агентом Сороконоговой провели операцию, закончившуюся полным успехом.

Росомаха лично на своей спине все тяготы вынес.

Укушенный змеею экс-мэр  пал с небес на землю.

К сожалению, обошлось это недешево отделу маркетинга и рекламы.


               
                Божественный распил

- Так что, коллеги? Может, сами, скинемся? Выплатим доценту Тундрового университета Учуку премию за ударный труд, по итогам нефтяного года?

Хорошо Юммелю, он заслуженный оленевод и людовед Чукотской АССР, у него персональная надбавка от «Норильского Никеля-forever», – подумала пенсионерка радуга Ай. – А если изворачиваешься в пределах утвержденной продовольственной корзины (выпь сушеная, рысь вяленная, портвейн «Агдам», опарыши «Роллтон»), так, в натуре, собственные пятки кусать начнешь.

А вслух сказала:

- За что премировать? Он же недавно проштрафился. Ай-яй.

Это было ЧП Седьмого неба – Учук, летописец Самояди, записавший змеиной вилкой («навьей косточкой») все заслуживающие того события истории в свою летопись , умудрился нацарапать на ее полях, в виде хитроумных тату, рецепт эликсира бессмертия.

Выдал Главную божественную тайну.

И кому? Неблагодарному электорату.

Читай, значит, кто хочет, и живи вечно!

- Деньги – это прах! – изрек Фу и заперхал в своем противогазе, словно именно этим прахом и поперхнулся.

Бог войны громыхнул, в его поддержку:

- Деньги? А на кой Роук мужчине деньги? Мужчине нужен хороший лук и стрелы, а не деньги!

- Ошибаетесь, – хрустальным девичьим голоском возразила  престарелая весна-Ланьс. – Девы Самояди ныне, обращаясь ко мне в своих молитвах, просят послать им женихов, у которых баксов в вуксе было бы поболе, а о луке-стрелах они что-то помалкивают.

Это мы в молодости были дурочками, даже не спрашивали кавалеров, какая у них зарплата…

А у нынешних — калькулятор в голову вживлен, навеки.

Юммель калькулятор на всякий случай тоже всегда в портфеле имел.

Баксы в вуксе и сам считал.

Дал он маху с Росомахой, назначив почетного шестикрыла и заслуженного семичлена куратором отделом маркетинга и рекламы Небесной канцелярии.

Криволапый Росомаха по ночам пробирался в постели к самоедам, а особенно к самоедкам и тискал их своим хвостом, возбуждая нездоровую щекотку – то ли любострастия, то ли корыстолюбия (что, собственно, одно и то же).

Но трогать Криволапого нельзя было: он единственный из всего на ладан дышащего пантеона умел артистически (так что никто ничего и не почувствует), доить спонсоров.

И прежде всего, драконов из концерна «Динозавр плюс», тем же самым своим универсальным топ-хвостом.

- Мужчине нужна водка. И молодка, – сказал Юммель. –  Эх, Люся-Люся, я в тебя влюблюся…

Он подмигнул Ланьс и запел генеральским хрипловатым баском:

-  А у нас во дворе
Есть старушка одна,
Как березка стройна,
Как цветочек нежна…

- Только на фиг она никому не нужна, – подпели на два голоса Ланьс и радуга Ай.

Бог богов Юммель почувствовал укор совести.

Старичье они уже все.

Нищее и пьющее.

- Учука премирую из своей зарплаты.



                Далекая Радуга   


Детский стишок, из учебника «Родная речь»:

На горе Соловораке
Живет радуга Ай.
Это не враки.
Ай, выручай!

               
Как-то раз к радуге Ай в ее вахтерскую будку на горе Соловораке, где она дежурила там посменно на НАТОвской противоспутниковой вышке забрели студенты Баренц-факультета Машенька Белых и Данила Каверин по прозвищу Дэн Браун.

Пили безалкогольный нектар «Цветик-семицветик».

И все допытывались, знает ли богиня рецепт бессмертия.

- Ай!

Семицветный луч съел туманную дымку, осветил горизонты.

Маша с Даней взглянули с  высоты сакральной горы на землю.

Там, на зеленой полянке, обласканные лучом, плясали летку-енку Черные, Белые, Желтые, Красные, Коричневые, Красно-Коричневые, Зеленые, Розовые и Голубые.

Как шаловливые олени, прильнув друг к дружке и нежно кусая друг дружку за ушки.

Типа того что, Радуга Мира.

Мост в будущее, как бы.

О, щастье!

И вся эта прелесть прелестная за счет градообразующего… странообразующего… мирообразующего концерна «Динозавр ЛТД».

Чего-то иного хотелось.

Несказанного: чистого, строгого, безобманного.

Чего не было никогда на свете, и нет, и не бывает.

- Ступайте, милые, в Чум щастя! – посоветовала молодежи старая Радуга.



                Чудный чум

В чудской земле стоит Чум из мамонтовых, толстенных шкур, на корявых, с нестриженными когтями ногах.

Из каждого угла выглядывают каменные, деревянные и костяные боги, один другого страшней.

А сквозь отверстый дымник видна соседняя галактика.

Чукча (честный, умный карга-чародей) в чуме ждет рассвета и сочиняет (литинститут закончил!) стихи:

Чум, чум, чум, чум, ничейный кум,
Я понять тебя хочум, смысла я в тебе ищум.

Люблю твою поехавшую крышу,
Где всем хана, туда сползла она.

Чукотский чум напоминает грыжу
На пузике младенца-крикуна.

И что пред ним галактика-чудачка?
Всего лишь неумытая чумичка.

А по весне болеет чумкой чум,
И в тундру убегает он, угрюм.

Идет-гудет зеленый чум,
Зеленый чум, весенний чум.

Отец гиперборейских чум.

Но более всего чукотский чум,
Похож на странный человечий ум.

В чуме у каждого уважающего себя чумработника, заслуженного оленевода, стоят этажеркой, один на одном, чемоданы, от фанерных, военно-коммунистических, до телячьей кожи самсонайтов. Для новых Самсонов.

И чем заслуженней оленевод, тем выше горка, тем больше чемоданов.

И что в них, в чумуданах тех?

Коврики с лебедями и Аленушками,

частично побитый сервиз «Мадонна»,

секции мебельной стенки «Рассвет», полированной, под красное дерево,

шаманское волшебное платье вольпи,

грамоты победителей соцсоревнования,

облегающие комбинации,

комбинированные облигации,

гавкнувшиеся ваучеры (вау?!),

турецкий нубук,

гондурасский ноутбук

японский чубук, чтоб курить бамбук...

Чум Чумыч, готовясь к визиту студентов, сделал себе педикюр на мамонтовых пудовых ногах и заплел по-модному длинную лишайниковую бороду.

Очень он гордился недавним евроремонтом.

Крылом — крыльцом.

Коньком на крыше — конем.

Особенно, свежевставленными в глаза протезами - стеклопакетами из фирмы «Окно в Европу».

Маша с Даней поднесли Чум Чумычу большую канистру «Озерной чистой».

После чего он согласился показать им рецепт бессмертия, издавна хранящийся в тайных закромах и сусеках.

Три дня вытряхивал сундуки, распарывал матрасы, обшаривал чемоданы, шифоньеры, выдвигал и задвигал комодные ящики, рылся на чердаке-дымнике, перекопал весь подпол, и в итоге, вытащил на свет кубышку, припрятанную на черный день.

Эликсир Платона, цветок Гильгамеша, порошок Макропулуса, чаша Грааля, яблоко Гесперид, тетраграмматон Яхве, лампа Алладина, бозон Хиггса и так далее, оказались, при ближайшем рассмотрении (как уже давно догадались наиболее проницательные читатели) – стодолларовой купюрой.

Бессмертна она.

Дэн разглядывал купюру выпуска -ннадцатого года.

Констатировал с улыбкой:

- Вышла из обращения. К предъявлению в банк недействительна.

А Машенька заплакала, от жалости и умиления:

- Какой он наивный, этот Чум Чумыч! Малые народы, они как дети.


Его Величество, бакс!

Ты сидишь на своем блистательном троне посреди мира.

И все народы поклоняются тебе.

Но человечество  от Армагеддона и человека от смерти и ты не спасешь.

…. Да что-то, кажется, и твой трон зашатался.


                Дикий Дик, бог войны

И тогда пошли студенты к богу войны, дикому Дику, который, как сказано в ловте, изгибает свой позвоночник, подобно луку, а левую руку, оторвав, пускает во врага, словно стрелу.

Пешком на Вересковое облако не попасть.

Лестница, ведущая в небо, средства на которую были  выделены Евросоюзом и раздындырины дырдыгирскими олигархами во главе с отставным мэром С. И. Лопинцевым, недавно краснознаменно рухнула.

Маше с Даней пришлось арендовать вертолет у знакомой Валькирии, в протестантском чистилище.

Они прибыли на боевой машине в санаторий ветеранов 3014-ти войн Самояди с Чудью.

- Постиг ли ты суть бессмертия, бог войны?

Но старый воин, не промолвив ни слова, остов изогнув, как натянутый лук, послал в них, вместо стрелы, свою левую руку.

Долетев до цели, она серьезно повредила лопасть вертолета, доказав тем самым, что стратегическая техника последнего поколения чуточку, но все же, слабее бога.

Вы видели когда-нибудь, как падает в тундру военный вертолет?

Не мучьтесь понапрасну. Дэн и Маша успели раскрыть парашюты, это же еще не последняя серия.

Хмурые военные механики заново собрали рухнувший  «Супер Су-плюс», из тысячи обломков.

И возвратили боевую машину Валькирии, которую (еще со времен вьетнамской и афганской войн) уважали, как стратегического противника и интересную женщину.

А левая рука у дикого Дика отросла, как отрастает оторванный хвост у ящерицы. После соответствующей реабилитации. В небесной поликлинике для богов, не для простых смертных.

- Наверное, бог войны хотел сказать нам, что прежде, чем понять, что такое бессмертие, надо умереть,  – догадался сообразительный Дэн.

- Дешевый софизм, – не согласилась Маша.

…А Вечная Весна, старушка-вострушка в лосинах на стройных оленьих ножках и в голубых кроссовках, сказала им хрустальным голоском:

- Да поженитесь вы уже!



                Болотный с Болотной
 
В ржавом болотце, в окружении верных камышинок, змеек и выпей сидел, пригорюнясь, водяной тундровых трясин, полуженщина-полумужчина, тучное божество вод, бессмертный андрогин, бородавчатый лягух.

По имени Кап-Капыч.

Мария и Даниил приплыли к нему на натовской боевой резиновой плоскодонке «Курск».

Оделись они, ради такого случая, в форму Болотного Дела: штормовки и кооперативные джинсы из музея Клуба Самодеятельной Песни, резиновые сапоги с отмененными правительственным декретом портянками и массивные браслеты, в виде полицейских наручников.

Правда, истинные болотоманы носили золотые, с рубинами (капли крови!) наручники от Тиффани, а Маше с Дэном пришлось обойтись анодированными симулякрами.

- Бог, в чем секрет бессмертия? Неужли в том, чтобы обратиться в гермафродита?! – спросил Дэн.

- Ну, ква! – отвечал бог.

Он поманил их поближе к себе, конфиденциально понизил голос:

- Время теперь мутное, росомаховы хвосты с антеннами везде натыканы.

Прозванивание всей Паутины идет.

Но, я вижу, вы ребята храбрые.

Нам такие нужны.

Приходите-ка вы вечером к нам на Болото Неродившихся Младенцев.

Мы все там собираемся, совесть Самояди:

вопящие Выпи,

чуткие Камыши,

сосущие Пьявки,

лягающиеся Лягушки,

Вальдшнепы, Гаршнепы, Кроншнепы,

примерные Водомерки,

элитные Улиты,

мудрые Змеи.

Кто плачет, кто шуршит, а кто и ужалить может.

Попики болотные, в ряске, имеются.

Хамелеоны, конечно, тоже есть, не скрою.

И кровососущие. Куда от них денешься.

Зато невинных лилий в цвету – выбор разнообразнейший.

Одна Тина чего стоит! Все ей отдай – мало.

Мы великие дела затеваем.

Ирригацию Полунощной Самояди.

Поэтапно. Кап да кап – капля камень долбит.

Недавно сама госпожа Ай нас посетила.

Радуга над болотом – это, я скажу вам, что-то! 

Европейский, святой и светский  идеал.

Мы друг друга болотными называем, но это так, больше для маскировки, чтобы фиолетово-серебристых не дразнить.

Небожители мы. Идеалисты.

Надо ведь подумать о младенцах, еще не родившихся, в каком болоте они будут жить.

Тем, кто еще верит в бессмертие, в вечные ценности – это я о вас, о молодежи – надо к нам идти.

Верьте мне. Я все-таки бог, пусть и старый… и, как некоторые говорят, бывший… Сэконд-хэнд…

Маша знала, что бог Кап Капыч, хоть и бог-сэконд-хэнд, а все же самоедским народом не забыт.

На телевидение его редко пускают, но он напоминает о себе в каждой брежневке и хрущевке.

Вечным стуком капель из неисправного крана в ванной: кап, кап, кап.

Этот звук лучше всяких гудков и сирен подымает на болотные марши протеста.

Кап Капыч достал из-под кочки, на которой сидел, две майки с надписями «Болотное дело бессмертно», и отдал их Маше с Дэном.

- Пойдешь? – спросила Маша Дэна, когда они вышли из приемной болотного бога.

- Ради ирригации Самояди?

- Да!

- А может, они просто хотят всех недовольных в одну трясину засосать?

- Мы же не младенцы еще не рожденные! Мы не дадим себя утопить в трясине.

- Понимаешь…

Для начала надо трясину утопить в себе.

Внутри себя провести иррегацию.

Они помолчали.

- Боги не дали нам того, что мы хотим. - сказала Мария.

- Какие боги поделятся со смертными эликсиром бессмертия! Это все равно, как если б Абрамович электорату половину своих активов отдал бы.

Да никогда такого не было на свете. Вспомни Прометея. Чего он добился – к скале приковали, и орел печень клюет? А ведь титан был, не чета нам. Гильгамеша вспомни, – сказал Дэн.

-  А насчет болотного дела…  зачем мне общее болото? Для удобства наблюдающих?

Я eternity hunter. Я охочусь один.

- Я тоже чувствую, что мы одни с тобой. Пусть во всем мире одни, – сказал Дэн.

Нам кроме друг друга никого не надо, – сказала Маша.

               

                Амброзия

- Братья и сестры! – воззвал верховный бог Юммель. – Я пригласил вас, аристократию Самояди. Вас, не побоюсь этого слова, управленческую элиту нации. Вас, последних интеллигентов мира…

Ну, что тут долго говорить – может, пропустим, ребята, по стаканчику сонгельской горькой? 

Угощаю!

И Юммель, достав из-под попоны бутыль, молодцевато выбил пробку.

Запахло едкой желчью Роука, злого рока самоедов.

- Ай-я-яй! Я пью только «Колу», вино невинных, – сказала Ай.

- Какое же это вино! – удивился бог. – Да это ж просто подкрашенная водица из речки Колы!

Кстати, о напитках. Наша мечта мечт, сакральная юрте юрт, она же нектар и амброзия, она же зелье вечной жизни, может скоро достаться людям.

Я читал статьи… ну там, клонирование овец… генная инженерия, нана-технологии, бозон Хиггса, опять же…

Что делать будем?

- Уважаемые бывшие бессмертные правители мира, несдавшиеся партай-геноссе! – задребезжал отравленный газовой атакой бог Фи, – наш дорогой писатель-фантаст Учук сам не знает, что он написал.

- А какой писатель знает, что он написал? – возразила супругу богиня Фу. – Если проварить его писанину в трех щелочах и трех кислотах, протереть через три решета и три сита, то сухой остаток  – это и будет оно самое, у богов украденное. Бессмертие.

- Ну и чего там божественного, в этом Сонгельском эпосе? Фи!

- «Калевала» Полунощной Самояди. Заполярная «Младшая Эдда».

-  Фу!

Литератур-геноссе, культур-колумнисты еженедельника «Пропан-бутан» уже готовы были затеять очередную разборку по понятиям, но тут встрял бог воды:

- Да охрибеть вашу так! Эстеты! Икспёрды!  Кто-нибудь объяснит мне, как вообще могла произойти утечка информации по амброзии?

- Вы имеете в виду объект ЭБ-383, он же элексир бессмертия? – уточнил Юммель.

- Что имею, то и введу! ЭБ, ЭБ! Ты, Юма, нас этим уже заэбе! Куда сукин сын Росомаха смотрит?

- Кап Капович! Будем соблюдать парламентские выражения!

- Он и есть сын суки, а чей еще?

Мать Сука Борзоевна, отец Псой Бериевич! Все читали резюме товарища Росомахи, когда он к нам еще в чернети устраивался.

- И все голосовали за! Вы в том числе!

- Чем он вообще занят, этот Берия Берлускони? Служебное расследование проводилось?

- Ну, естественно! Да не кипятись ты так, Кап Капыч!

Лягушачьего супа у нас в меню нет. Тебю у нас нет в меню.

- Покуда вы с Росомахой всех нас не сожрете и последние соки из Самояди не высосете – не будет у этой страны нормального будущего!

- Фи!

- Фу!

- Ай!

- Ква!

Юммель снял с копыта лакированный ботинок от Гуччи и постучал им по столу.

Боги притихли.

Он нажал на кнопку и тотчас секретарша-Рысь с восемью острыми грудками завлекательно оттопырившимися под офисным тэйлером, внесла папку из тисненых человеческих кож, прошитую по корешку оленьей хигной.

- Экспертиза на содержание в крови амфитаминов и приравненных к ним веществ проводилась, по частному представительству товарища Росомахи, в Мурманском областном ГИБДД (старший уполномоченный Е. Жердьев), и повторно, чтобы исключить погрешности, в православно-сайентологическом центре «Рай земной-Сариселке» (старший менеджер С. Хюйкенен). Сразу скажу, что разночтений почти не выявлено. По заключению экспертов с обеих сторон,  профессор Учук в отчетный период употреблял:

водку «Озерную чистую» гаражного разлива,

водку «Абсолют», купленную в такс-фри аэропорта Осло,

именной коньяк «Маргарита Редгрейв», стопятилетней выдержки,

политуру техническую неизвестного происхождения,

одеколон «Серебряное копытце» из старых советских запасов,

портвейн «Агдам», производства винного завода «Заполярный Эдем»,

пасту зубную лечебно-профилактическую «Алигэйтер»,

спирт «Рояль»,

саке,

текилу,

бамбуковый ликер,

жидкость для глажения белья производства Кольского пивзавода…

Ну и так далее, не буду отнимать у вас время, всего 210 элементов, которые в сумме и дали сакральную концентрацию в крови, именуемую объект ЭБ-383.

Или амброзию, как это называет товарищ Дик.

Если вы помните друзья, у нас уже был подобный случай, некий eternity-hunter, уроженец Скользкого полуострова, станции Чупа, употребляя коктейли типа «Слеза комсомолки» и «Поцелуй тети Клавы» также достиг подобного эффекта. Как его звали?

Ах да, Веничка!

С веничком.

Веничек из ерника у него, вы помните, имелся.

Ерничал много. По мнению товарища Росомахи.

Результатом концентрации в крови Венечки с веничком 210-ти  сакральных элементов явилась утечка ЭБ-247 (бренд несколько устарел, но еще выпускается).

Мы в тот раз применили методику «Вальпургиева ночь или Шаги командора», под руководством специалистов с Лубянки…

- Горло у него болело, горло! Певческий инструмент отказал,  – вспомнила богиня Радуги.

-  Намучался, бедняга,– сказала Ланьс.

Оперировали по-живому. Больничный наркоз не подействовал. Пропитался Венечка весь насквозь амброзией.

- Что будем делать на этот раз? – вопросил Юммель. – Товарищ Росомаха ждет в приемной и готов предоставить любую информацию.

- Да ну его!

Начнет тут старые байки травить!

Хвостом своим щекотаться!

- Тогда, давайте, прикинем варианты…


                Помощь западных партнеров

Юммель шлепнул по заду Рысь, и она пощелкала кнопочками на пульте.

Зазвучали ликующие такты из увертюры Исаака Дунаевского «Дети капитана Гранта».

На дымчато-голубом экране неба возникло изображение гранитной скалы, к которой был прикован стальными (сталинскими) цепями титан Прометей со скорбным, морозно-звездным – с первой цифры был заметен нерядовой профессионализм визажиста – безупречно-хрестоматийным ликом.

Вьющийся тут же орел, клекоча, методично вонзал свой клюв Прометею в печень.

Поверх кадра на фоне литавр и тромбонов голос Левитана возвестил:

Адидас – ада даст! Невозможное возможно!

Кадр сменился.

Зазвучал какой-то православный канон на шесть или семь голосов. На фоне лысой горы Соловораки к березовой  поленнице была привязана за руки и за ноги, с кляпом во рту активистка правозащитного движения раскольница Мавра.


Воевода Аверкий Палицын в форме столичного экзекутора: шапке, отороченной соболями, мокасинах-скороходах и деловом костюме от Армани, чиркал спичками о коробок – они вспыхивали и тут же гасли, или ломались. Наконец, он вынул из кармана дедовское кресало, и попытался высечь искру из него, но тоже безуспешно.

Мавра выплюнула кляп и захохотала.

- Не затуши в себе искру! – призвал трогательный голосок Лии Ахеджаковой.

На экране возникла дружная семья: родитель №1, родитель №2, и двое детей – рыжий веснушчатый мальчик и девочка в розовом кринолине и в короне принцессы Барби. Они жарили на газовом барбекю индюшачьи бедра, толщиной в два раза больше, чем стройненькие бедрышки дочки, и распевали что-то веселенькое, но непонятное.

Раздался голос Татьяны Дорониной, со знаменитым, от сердца идущим придыханием:

- Тефаль! Ты всегда думаешь о нас!

- Ну, не будем проходить заново школьную классику! - подосадовал Юммель. - Пошустрее, Кисанька!

Рысь щелкала пультом, кадры менялись – возникали и пропадали:

Гильгамеш с цветком, откуда выглядывала, ухмыляясь, ящерка…

Седая Политковская с микрофоном в руке…

Магницкий с древним Списком…

Одиссей в объятьях грудастой Сирены…

Золотая рыбка с крючком в губе…

- А, вот свеженькая разработка. Норны-судьбы прислали из Стокгольма. В порядке шефства над отставшими в развитии народностями. За подписью партайгеноссе Одина.

Зазвучал знаменитый псалом «Зайка моя, я твой зайчик».

На экране возникли обиженные мордочки Люли и Коты, стоящих в чистом поле, аки былинки, в розовых кофточках.

Крупным планом: слеза, стекающая по девичьей щеке.

Рыдая, бэк-вокалистки сорвали с себя опозоренные кофтенки, а заодно уж и все остальное, и захолонули на ветру, в чем мать родила.

В небе над ними пролетал Иисус Христос в терновом венце, хрустальных окулярах и синем плаще.

Он спланировал к девчонкам, обнял их и закрыл лазоревыми полами сразу обоих.

Банька моя, я твой тазик! –  запел Иисус голосом Филея, ласково глядя на Коту.

Ее личико тотчас стало розовым пластмассовым тазиком, типа тех, что сделали миллионершей Елену Батурину.

Ты фитилек, а я свечка! –  запел Иисус, подмигивая Коте.

Филя воссиял, аки свеча в храме (фигурой он всегда напоминал оплывшую свечу).

А Кота немедленно вытянулась в узенький фитилек с двумя глазками и ротиком.

Аз есмь фитиль новой жизни! – торжественно возвестил бас патриарха всей Самояди.

В стеклянной коробке зашипела, раскачиваясь, сатанея, рвясь на свободу, электрическая змея.

Над головой Филея засиял нимб, и сама эта голова, сделавшаяся прозрачной и квадратной, взорвалась залпами разноцветных бриллиантовых искр.

Кто-то очень юный отрапортовал бодрым пионерским голосом: «Киножурнал фитиль – рецепт бессмертия!»

- Ай-яй! –  сказала Ай. – Сашка-стекольщик накриэйтил.

Фитиль нам вставил.

Очки у Христа видели? То есть, у Филея. Это «Bluе sky», Сашкина фирма.

Свою оптику в видеоряд подшивает, хитрец.

Ты, Юма, кстати, отметь для Росомахи, что Сашка не только на нас, но и на Бальдра с Одином работает. Не жирно ему будет – двух маток-то сосать?

- Богиня моя! Но это же художник! Дитя света! У него особая оптика!

- Ага, стеклышки такие особенные в глазки вставлены, зырк-зырк, все примечают, на чем бабки наварить можно…

Дик пихнул богиню под столом солдатским ботинком и зашептал на ухо:

- Не дури, матушка! Они все повязаны: Норны, Юммель, Локи… Сашка-стекольщик, Филей, Валькирия… Бальдр, Один, Росомаха… Это все одна команда, и откат каждый получает.

- Кроме нас с тобой.

- Да, нашему брату, ординарному богу на пенсии, нынче впору охранником наняться в универсам или вышибалой в ресторан «Пурга и пурген».

- Массовиком-затейником в ДК «Тундра».


                Оргвыводы


Боги затворили двери дачи небесной Рублевки, чтобы их не увидали и не услыхали даже в департаменте Фиолетово-Серебристого Блеска.

Выпили бутыль "Самоедской горькой" и ведро "Озерной чистой".

Долго трындели каждый свое, пели хором старинную чукотскую ловту «На реках Вавилонских» и самоедский лавл «Давай закурим, товарищ, по одной».

После чего издали Божественное Постановление № 4276  8410  3941  4541:

- Учука, опубликовавшего, в условиях свободы печати, но в нарушении постановлений цензуры, рецепт бессмертия, утопить в ликере забвения, с последующей компьютерной лоботомией на Вересковом небе.

- Книгу его списать на вечное хранение в архив департамента Фиолетово-Серебристого Блеска.

- Эликсир бессмертия расщепить лазером радуги Айке-юкс на 210 бозонов Хиггса, присвоив им имена 210-ти богов, людей, зверей, полубогов, полулюдей, зверо-людей, малолюдков и прочих тварей Самояди.

Юммелевич лично проводил гостей до двери малого конференц-офиса.

В приемной, в кресле из оленьих позвонков  все еще скучал, рисуя хвостом кошечек на полу, покрытом слоем вековой пыли, и прослушивая ход заседания с помощью божьих коровок, вставленных в уши, – Берия-Берлускони.

- А вас, товарищ Росомаха, я попрошу остаться.


                Фиолетово-Серебристый Блеск

Росомаха, начальник департамента Фиолетово-Серебристого Блеска, отлично знал, что объектом начальственного интереса был не Учук со своими похабными татуировками на страницах древней книги.

Около года тому назад поступила информация с секретной подводной лодки «Ихтиозавр плюс»: сейсмограф тонкого мира взбесился и зашкалил.

Самописцы отметили эмоциональный взрыв редкой силы, означавший встречу двух созданных друг для друга сущностей.

Взрыв этот произошел в рамках формата «Сейчас Всегда Сейчас», то есть мог относиться к любому людскому времени.

Мало того, произошел он и в магическом формате «Тогда когда тогда».

Такое вот харакири, ты понимаешь ли.

Агенты Росомахи поначалу решили, что всколыхнула эфир встреча Соломона Ривкина с Серым Волком, он же самоедский Вельзевул, «бог самого черного дня в году».

Чтобы нейтрализовать Ривкина, начальнику департамента Фиолетово-Серебристого Блеска пришлось тогда сотрудничать с заклятым конкурентом Юммеля, классовым врагом и геополитическим противником.

А что, у них там, на той стороне, тоже свое ФСБ есть. ЦРУ называется – Центр ритуальных услуг.

Были мы в ихнем аду – нормальные ребята. Работают. Кто к кому нанимался: мы вот, в рай, они наоборот. То есть, у них-то, у антиподов, считается, что в преисподней живем именно мы, а не они. Доктрина такая у них государственная, спичрайтерами прописанная, имиджмейкерами оформленная.

Всес ног на голову перевернули.

Но ясно же всем, в случае чего мы в рай, а они просто сдохнут.

Короче, коллеги наши в ЦРУ тоже взрыв засекли, в ночь с 21  на 22 декабря.

И тоже на Ривкина списали.

Но ФСБ круче.

Нашелся филер, Мамлеев его фамилия – не поверил сводке, воля ваша, говорит, что-то странное в этом взрыве есть.

Нутром, говорит, чую.

Комсомольская совесть не позволяет врагу поверить.

Наши через дежурных, пауков-Асей прозвонили всю паутину.

И выяснили, что нет, не Соломон с Волком в темную ноченьку встретились.

А некие Мария Белых и Даниил Каверин, студенты Баренц-факультета, познакомились на балу гастарбайтеров в земляничных полях под Тромсе (там хотели подзаработать во время летних каникул).

Ну, познакомились, и познакомились.

Ели клубнику.

Не на пленере, в вольере.

Прошу в вольер, мадам Лавальер.

Клубнички, правда, филеры не установили.

Угощались деточки шампузиком.

Даня Мане вымыл голову шапунчиком.

Ну и финь-шампань с ними.

Великая любовь, мало ли их ФСБ на своем веку повидало.

Однако, анализ объективных данных показал, что, что страсти-то, как таковой, там почти и не зарегистрировано сейсмографами, если она там и имеется, то в пределах обще-студенческой физиологической нормы.

А зарегистрировано нечто другое.

И опаснее этого «другого» придумать даже филеру Мамлееву ничего невозможно.

У Росомахи закололо под третьим и четвертым хвостами – верный признак надвигающегося песца и большого геморроя.

Ясно было уже (Мамлеев млел от гордости, когда доносил), что встретились два eternity hunter, предназначенные друг другу от сотворения мира (про таких в Сонгельском эпосе говорилось, что их встреча была записана на крыле белой чайки).

Ну, двое охотников, а не один. Но таковые случаи тоже уже случались и в картотеке ФСБ неоднократно были отмечены.

Алексис Милюков и Михаэль Гамильтон, например.

Этой творческой парочке, в виде отступного предоставили возможность наварить лэвэ  на акциях «Самоядь-Нефтюгань».

И снять фильм «Самоедский цирюльник» (в европейском прокате «Почтальон двух миров»).

Или Маргарита Редгрейв (она же химичка Рита) с Дуней Сысоевой.

Тут малобюджетным проектом обошлись. Нашли в архивах департамента чудом  уцелевшую во всех исторических катаклизмах копию Сонгельского эпоса. Сделанную неизвестно чьею рукой. Подсунули Маргарите нашей Миллисенте.

А она уж беллетризировала в меру своего скромного литдарования (больше нам и не требуется).

А Дуня принялась прилежно переводить бестселлер на языки малоразвитых народов севера.

Тем и живут девки, до сих пор. На бельишко и косметику хватает.

Росомаха установил за Белых и Брауном наблюдение, и прилежно читал идиотские отчеты агентов.

Ну, объездили «объекты М. и Д.»  всю тундру на квадроцикле.

Искали Райскую Поляну.

Нашли, убедились, что рядом выстроен Туристическо-вампирический центр Сариселке-Пэрэдайз.

Искали Печать сына Солнца – серебряное клеймо с двумя выбитыми на нем стрелами, дающее власть над миром.

Обнаружили, что такие продаются в Дырдыгирке в каждом сувенирном киоске.

Искали чародейское платье вольпи.

Вышли на кутюрье Таню Стаканова. Он это платье давно уже нашел на дырдыгирской помойке, в куче мусора, и неслабо, надо признаться, на нем наварил.

Перепродал в Норвегию, аптекарю герру Варану, за очень кругленькую сумму.

Потом студенты стали по махатмам ходить, по богам то есть.

На горе Соловараке, у радуги Ай побывали (европейские, ёптыптырь, ценности!).

И в болотной оппозиции у Кап Капыча.

И у повелителей воздуха, Фи и Фу, в их наркопритоне.

На кокаине едва не кокнулись.

Но устояли.

Лучший дилер, агент Кеша Юшкин, обломался.

Все у этих двоих, М. и Д., не как у людей.

Росомаха, через Ась-Пяткоглазку подсовывал им Голубую Глину ведьмы Яды. На одних косметических масках можно за полгодика на всю оставшуюся жизнь накосметить.

Не заинтересовало.

Поманил, через филера Мамлеева акциями «Нефтюгань-Самоядь» (самому их не хватает!)

Не снизошли.

Машку лично обещал устроить моделью в бутик Таньки Стаканова.

Ептыптырь, мечта всех девок Самояди!

Не хочет она.

Ты отказала мне два раза, не хочу, сказала ты.

Хуже всего, что Юммель, который до этого только медсестричек клеил, да в чулане своем торчал, шкатулочки с экспонатами метелкой обмахивал – начал, старый олень, прядать ушами, ноздри по ветру раздувать, принюхиваться к чему-то…

Вот-вот, просечет все, как оно есть.

Пришлось следы актуальной деятельности на благо Отечества срочно заметать.

Уж как гордился  департамент Фиолетово-Серебристого Блеска тайной подлодкой своей  – она склепана была  по спецзаказу на заводе в Умчувадске, из костей древних ящеров, обшита кожей ихтиозавра.

Самого последнего поколения духовными сейсмографами и астральными эхолотами оснащена.

По воде, яко посуху, в ней ходили.

Пришлось, для отмазки, срочно лодку потопить.

Концы в воду.


                Давай полюбимся!


Росомаха решил облучить студентов голубыми лучами зомбо-ящика.

В ночь с субботы на воскресенье по всему Вересковому небу транслировалась любимейшая самоедским народом программа «Давай полюбимся».

Вела ее бывшая богиня вечной весны. Стройная Лань-с.

Одетая в маленькое черное платье из ящеричной кожи (бренд великого самоедского кутюрье Тани Стаканова) которое позволяет любому телу обрести любые вайтлз (натурально, 60-90-60), с фарфоровым лицом, предоставленным фирмой «Мордыяха-Силикон».

По правую руку от ведущей сидела дебелая попадья Попадухина с погоста Попадуха, представлявшая в передаче народное начало, истоки и корни.

По левую – олицетворяющая магию нью-эйдж передовая ведьмесса Раиса Чернодрябская (золотой укус, свертывание головы с катушек, гигиеническое отсасывание праны).

…В тесном, но уютненьком хлеву мать-олениха уже уложила в берестяную колыбельку троих своих оленят – двух годовалых мальчиков и девочку постарше. И теперь, включив плазменную панель Galaxy-cream-brulle, наслаждалась любимым ток-шоу.

Какие еще радости на свете у простой парнокопытной домохозяйки, рогатой, увы, жены ездового дальнобойщика?

Оленята делали вид, что спят, но сами тоже прилипли глазами к экрану.

…Ведущая, фарфорово сияя, представила телезрителям невесту – студентку Баренц-факультета Марию Белых:

- Машенька родилась в семье командира краснознаменно сгоревшей подлодки «Раскольница Мавра» и школьного завуча (аплодисменты).

Она выросла в отдаленном  гарнизоне Нерваная губа (или как ее называют в народе Нирвана-губа) Дундуклеевского района (аплодисменты).

Отец Маши задохнулся в аварийном отсеке, когда ей было всего четыре годика.

Воспитывала ее мать, которая так никогда и не вышла снова замуж. И все силы отдала тому, чтобы привить дочери моральные принципы истинной северной оленихи, настоящей самоедской леди (бурные аплодисменты).

По всей Самояди зрители программы, ко всему решительно приученные, тихо охрибевали, не в силах вообразить себе, как эта девчонка из  гарнизона, воспитанная библиотекаршей, на пенсию сгоревшего подводника, умудрилась вырасти вылитой принцессой Дианой Великобританской.

Да лучше, чего там!

Уж всяко,  наша Маша  посимпатичнее этой лошади с туманного Альбиона.

Упомянув кстати, что невеста – девственница и любовь для нее не главное, а главное – личностный рост, сваха объявила, что сейчас Мария встретится с первым женихом.

По сценарию режиссера (генерального спонсора эфира, Бальдра) им оказался викинг Эрик Рыжий, командир бандформирования «Фернир», в прошлом известный активист «Гринписа», открыватель зеленой страны – Гринландии.

Камуфляжный плащ Эрика был сшит из долларовых купюр, а по перевязи, на которой висел боевой викинговский меч, шла надпись по-английски: «Я сменил зелень на истинную зелень».

Врешь ты все, как был бандитом, так и остался. Только раньше грабил города и веси, а сейчас компьютерным взломом кормишься, – лениво подумала ведьмачка Раиса.

Ну, часть денег отчисляешь на гуманное содержание амурских тигров в зоопарке… или на обливание на улицах тасолом норковых шуб, это да… А все равно, хакер.

Она много раз встречала Эрика Рыжего в Самояди, в последний раз он назывался киллером С.

Вполне преуспевший в профессии, клиенты, во всяком случае, не жаловались: молчали и ботами качали.

Еще перевозил из Скандинавии гуманитарную помощь в пользу нуждающихся кидал и щипачей Мурманска…

Маша спросила жениха, хотел бы он найти эликсир бессмертия.

Честный викинг сознался, что он уже вкушал таковой, в объятиях избранных Валькирий.

Сюрприз! Сюрприз! – закричала народная сваха попадья Попадухина.

И Эрик Рыжий, опустившись на одно колено, преподнес Марии самую желанную вещь на свете – Грин-карту.

Вторым женихом был  Бог богов Юммель Юммелевич Юммельсон.

Несмотря на возраст – лет эдак 4000 с гаком, он выглядел молодцом в своей эксклюзивной пиджачной паре из оленьей замши, в золотом стильном ошейнике и с тростью из лакированного оленьего позвоночника.

- А старикашка не так-то прост, – шепнула Раиса Чернодрябская на ухо попадье Попадухиной. – У него семь пенсий от шести штатов:  Чуди, Юди, Мухоморояди, Оймякони, Победини, Дырдыгирка тож.

- Что пенсии! У него акции «Самоядь-Нефтюгань» и «Норильского Никеля-forever»!

За такое-то бабло он любую принцессу под венец затащит.

- А она его из жениховского костюмчика вынет, да тут же и в саван спеленает!

- Не скажи. Он-таки бессмертный бог. Годков 20 еще протянет.

- Почему 20?

- Ну, до Апокалипсиса.

- А  что, конец света уже через 20 лет? – охрибела Попадухина.

- Я с тебя тащусь, Попа, это ж даже оленята в тундре знают. Сколько уж пресса писала. У меня от этих апокалипсисов уже голова квадратная…

Юммелевич с места в карьер, не тратя долгих слов, предложил Маше рецепт бессмертия в обмен на руку и сердце.

 
                Капитанская дочка

- Мама, а что это такое эликсир бессмертия? – спросила девочка-олененок.

- Это такая мысль, дочка. Ее придумали люди, чтобы не умирать.
А нам оленям никакой эликсир не нужен. Мы и так бессмертны.

- Но ведь я когда-нибудь умру?

- Ты умрешь, но родится другая важенка.

Твои братья умрут, но родятся другие хирвасы.

А совсем мы, олений народ, никогда не исчезнем.

- Что мне народ! Я-то, я-то умру! Я не такая как «другая важенка»!

- Такая.

- Не думай, что я маленькая и глупая. Я знаю, что меня люди сначала выдоят. А потом завалят, и шкуру снимут!

И мясо мое съедят! А рога и копыта утилизуют!

- Ну, а людей утилизует Уховертка Аспидовна Сороконогова.

- Я не хочу умирать!

Мне нужен эликсир бессмертия, мама!

- Вот что, тебе спать пора. Я выключу телевизор.

- Нет, нет, пожалуйста! Ну, еще пять минуточек!

Юммель, прощаясь с невестой (в приятнейших надеждах) вручил ей сюрприз – шкатулочку из нетающего льда Северного Полюса с двумя эксклюзивными куколками из своей коллекции – Малышом и Карлсоном.

Третьим женихом был студент Баренц-факультета Данила Каверин.

Ведущая скороговоркой пояснила, что он – дитя двух хиппи, датчанина и индианки, познакомившихся в Христиании и зачавших сына в интервале между двумя затяжками, в уличной щели между двумя растяжками.

Расстались они навсегда где-то между трехсотой и четырехсотой затяжками, он озаботился гимнастическими растяжками, а она косметическими подтяжками.

Телезрители из Охрибети слегка охрибели, а из Вытебети – вытебнулись.

Не в силах представить себе, как с таковым происходом, и к тому же, в прикиде телевизионного жениха, сконструированном самим Стакановым (лиловая крылатка с крыльями, и вызвезденный кристаллами Сваровского ирокез), парень до жути умудряется походить на честного комсомольца, целинника с БАМа.

Наш он.

Потрепался по Антверпену.

Похристарадничал по Христиании.

В Брюсселе обрусел.

Видно Гейропа-то — только для геев хороша.

Для Кончиты, Читы-Дриты.

А нашим у нас лучше.
 
Сбежал из европейского рая на историческую родину.

Ясненько.

- Поскрести его –  будет вылитый Саня Григорьев, – сказала попадья Попадухина Раисе Чернодрябской.

- Да она-то не Катя Татаринова, хоть и капитанская дочка, – сказала ведьма Раисса Чернодрябская.

- Она капитанская-дочка-galaxy.

Smart-Мария.

Татаринова-de-lux.


Машенька, меж тем, по сценарию, исполняла концертный номер:

музыка Йена Гиллана,

идея Соломона Иудейского,

слова Анатолия Поперечного,

стихи Альфреда Тениссона,

проза Вениамина Каверина,

обработка Серафима Новикова-Прибоя,

аранжировка Херувима Лебедева-Кумача,

хореография Майкла Джексона,

костюм Тани Стаканова,

инсталляция и декор Тохтамыша Тарасбульбина.

- Кто привык за победу бороться,
С нами вместе пускай запоет!

Кто весел, тот смеется,
Кто хочет, тот добьется,
Кто ищет, тот всегда найдет!

Телезрители нашли, что поет Маша, всяко, лучше Мадонны, этой мартышки засушенной.

А пляшет уж, конечно, поинтереснее Бритни Спирс, кошки драной.

- Не хотят они друг друга, Маша с Даней, – пригорюнясь, сказала сваха.

- Что ж тут странного, что друг не хочет друга? – возразила ведьмесса.

И обеим (как бывает иногда у каждого телепрофи) резко захотелось, чтоб он закончился, наконец, этот ептыптырный субботний ночной эфир.

И можно было, удалаясь в туалет, поиметь, наконец, от души, хорошего крокодильчика.

- Мне нужен эликсир бессмертия, мама! – сказала девочка-олененок. – Я не такая, как все! Я не все, я не все, я не все!

Мать щелкнула пультом, отключая «Давай полюбимся» и утомленно вздохнула.

- Тогда тебе надо стать человеком.

Зашиться в человеческую шкуру.

Потом выстроить себе человеческий дом.

Посадить дерево.

Найти жениха-человека и родить от него детей.

Купить кухню «Эгалите-делюкс» и посудомоечную машину.

Но и этого мало.

Надо сделаться Eternity-hunter.

Девочка-олененок пропустила незнакомое слово мимо ушек.

Отмахнулась от него хвостиком.

- Я, когда вырасту, стану оленихой Барби и принцессой сонгелов…

- Спи, принцесса сонгелов!

Спи, Кайв, спи.

 Поздно уже, не буди братиков.               


Ночной зефир струит эфир.

- Итак, нашей невесте предлагали руку и сердце заморский принц, президент страны истинной зелени, Гринландии сэр Эрик, и сам Бог богов, Юммель Юммелевич Юммельсон.

Но она предпочла своего однокурсника по Баренц-факультету Данилу Каверина! – возвестила на весь эфир ведущая программы «Давай полюбимся», стройная Лань-с. 

– У нас есть пара!

Маша и Дэн вошли, под руку, усыпанные звездами и цветами, под аплодисменты всей Полунощной Самояди.

В самом центре телеэкрана зажглось маленькое сердечко.

Оно росло, росло, и закрыло собой весь экран.

Не подвела, капитанская дочка!

- Доверься голосу своего сердца! – запели райские Сирины  телеканала «Самоядь-Нефтюгань», – Новый galaxy-психоделический айпад «Passion-eternity»!

               
                Место спасения               

В окошко туалета телерадиоколосса LTD «Самоядь-нефтюгань» светила луна. Раиса Чернодрябская и попадья Попадухина сидели на подоконнике, уже нюхнувшие «Желчи Роука» из свернутых в трубочку банкнот.

Ептыптырнутые, но еще не охрибевшие.

Зеленоватый лунный свет лился на них.

Ты обманщик, лунный луч!

Ты ничего не весишь.

Тебя нет на свете.

Есть только наша неизбывная печаль.

Попадухина дремала, похрапывая.

Раисса вглядывалась в ночное небо и видела, что по луне ходит женщина и машет ей рукой.

- Не спи, Попа! – она потрясла подругу за плечо.

Та вскинулась:

- А-а-а?

- Прикинь! Нет, ты только прикинь! Этой цаце предлагали руку и сердце сам Бог и Эрик Рыжий. А она выбрала своего мальчишку.

- Хорошо работаем… –  усмехнулась Попадухина. – Сами пишем сценарий, и сами верим.

- Да нет! Это без балды так! Не по сценарию режиссера!

- В нашей жизни, Рая, все по сценарию режиссера.

- Ну и кто его заказывает, этот ептыптырный сценарий?

Бальдр что ли?

Или Иегова?

- Коммерческая тайна.

Раиса все смотрела в окно, силясь отогнать глюки.

Лунная женщина намотала на руку лунную веревку и бросила ее вниз, словно пытаясь заарканить многоэтажную башню «Самоядь-Нефтюгань».

Прямо к их окошку протянулась световая лестница из призрачно мерцающих ступенек.

Внизу шумел моторами, голосами, перемигивался огнями обманный ночной город.

В центре мира возвышалась на снежном пригорке телевышка.

А по четырем углам мира стояла темнота.

И вот, печальные серые волки вышли из темноты, и сели на снег у подножия телевышки, и, подняв острые морды к небу, завыли колыбельную.

В косых чингисхановских глазках Раиссы проступили слезы.

- Мне обидно, Попа. Мне так обидно, что меня никто не любит!

Попадья вздрогнула.

- Ты чо, Рая? Ты меня не пугай!

- Никто меня за всю жизнь не любил.

Попадья растопырила пятерню и помахала ей у подруги перед носом.

- У тебя раньше таких глюков не было.

Какая любовь? Ты в этой передаче, вообще, кто?

Ведущая или Маша с улицы?

Раисса раскатала на банкноте еще дозу «Желчи», втянула ее онемевшей ноздрей.

...А лунная женщина все машет лунной рукой, все манит, манит к себе.

Она говорит… Говорит что-то такое, чего нельзя понять, но и не понять тоже невозможно…

О комеле рога и о нежном мехе, опушившем олений рог, и о смерти, и о бессмертии…

- Мне надоело врать, Попа. Сколько можно врать?

Попадья потрясла Чернодрябскую за плечи.

- Слушай сюда, Рая! Любовь - это психаделический айпад. «Passion-eternity». И  у этого бренда уровень продаж снижается. Кому, как ни нам с тобой, знать!

- Мне все равно! Мне наплевать, сколько баксов Бальдр или Юммельсон, или кто он там, наварит на нашем вранье!

- Это у тебя лунная болезнь, подруга. Сейчас многие звезды лунатеют.

И от кого, интересно, ты заразилась?

Раиса встала на подоконник.

Распахнула настежь раму.

Посмотрела вниз на выморочный, ненастоящий город.

Потом вверх, на луну.

И шагнула на первую ступеньку лунной лестницы.

- Куда, Райка! Ептыптырь! Не пущу!

Попадья обхватила ее за ноги – но Рая пиналась, пришлось убрать руки.

Тогда Попадухина схватила уходящую ведьму за длинную, вытравленную под платину гриву, намотала волосы на кулак.

Чернодрябской удалось сделать четыре шага по лунной лестнице, над тлеющей огнями городской бездной.

А потом она сорвалась со своего глюка вниз, и непременно разбилась бы.

Но Попа, обеими руками вцепившаяся ей в волосы, снова втащила ее в окно сортира офисной башни «Самоядь-Нефтюгань».

Таким образом, Раиса спаслась в сакральном месте – в туалете.

Подобным образом, как мы помним, спасся от судьбы неминучей и поп Иван.

…На баксы в вуксе, полученные за участие в субботнем эфире, Маша и Дэн отремонтировали свой повидавший виды квадроцикл.
         
         
                Эстеты Фу и Фи

- Послушай, Мари, мы с тобой ходим по каким-то второстепенным божкам, – сказал Дэн. – Давай уж, обратимся к местной интеллигенции.

К духовной элите.

Хранителям вечных ценностей.

- Это ты про Фу и Фи?

- Они ведь, как написано в Сонгельском эпосе, дышат воздухом абсолютной истины и прозревают миры иные в своих хрустальных шарах.

- Ну да, и еще сидят при этом в позе лотоса.

- Ох, боюсь я, что этот воздух  истины тоже окажется какими-нибудь газообразными долларами.

- Или, к примеру, виагрой.

Они все-таки явились на плато Расвумчорр, в хижину Альпинистов Духа.

Сбросили, ради такого случая свою древнюю стройотрядовскую форму (как бабочки, вылупились из куколок).

Надели античные хитоны, резиновые сапоги с крылышками Гермеса.

Головы повязали черными банданами с белыми черепами. То есть, «вандамами», с белыми черепами и черепахами.

Фу и Фи, как завидели гостей, так сразу включили на своих лэптопах хрустальный перезвон – музыку сфер.

Гости подошли поближе и церемонно поклонились – как бойцы дзю-до перед схваткой.

- В чем секрет вечной жизни? – торжественно вопросил Дэн.

Небесные супруги  распахнули свои хрустальные сферы и делали приглашающие жесты – мол, подышите-ка тем, чем дышим мы.

Дэн зажмурился и сунул голову в форточку, приоткрытую в стекле богиней Фу.

Маша заглянула  в форточку шара бога Фи.

Eternity-hunters глубоко выдохнули – и вдохнули воздуха иных миров.

Пропан-бутан. Или как его в народе называют, пропил-бутил.

И тогда Маше показалось, что она, ученица второго класса, в подвале школьной котельной впервые нюхает тюбик с клеем «Момент», сунутый ей под нос одноклассником Кешкой…

Кешка Юшкин был такой, все фарцевал да героинил.

А Дэну в тот же самый момент привиделось, как в  кафе на окраине Копенгагена он, только что отметивший свое одиннадцатилетие,  затягивается своей первой сигаретой с марихуаной, купленной в киоске Икеи.

Потом Маше вспомнилось то, чего она никогда и не знала – как мать, беременная ею, допивает водку из рюмки отца, накануне вернувшегося из полугодового рейса и уснувшего за накрытым столом, носом в салат…

А Дэн увидел, как нянька (на которую его бросили ушедшие на тусовку родитель-1 и родитель-2 )  доливает пива в его бутылочку с детской молочной смесью «Нестле», чтобы воспитанник спал навеселе.

Следующее видение было интересней: в амфитеатре олимпийских гор Маша-пифия в пеплуме и лавровом венке сидела на треножнике, вдыхая сочившийся из скальной трещины пропан-бутан и готовилась изрекать пророчества.

У входа в пещеру, заросшую дикой лозой, Дэн – он же бог Дионис в белой тоге и накинутой на одно плечо тигриной шкуре отжимал виноградную гроздь в бронзовую чашу.

Сок забродил и превратился в вино.

Дэн-Дионис оглянулся  – эван, эвоэ! –  вокруг него скакали и пели пьяные менады, с профилями, как на античных монетах.

Но Маши не было среди вакханок.

Маша, сидя на треножнике Сивилл, тоже оглянулась вокруг – среди пляшущих мальчиков с тимпанами не было Дэна.

Две их галлюцинации клубились, сгущались, сплетались, силясь образовать одну, на двоих. 

Она была цветком Гильгамеша, девственным цветком бессмертия, а он – пчелой, вонзающей жало в роскошное цветоложе…

Она была стеклянной вазой на тонкой ножке, а он – змеей, обвившейся вокруг нее и готовой выплеснуть накопившийся яд…

Она была кошельком, нежно-лайковым люкс-кошельком от Гуччи, соблазнительно раскрытым – а он проливающимся в нее дождем золотых монет…

И вот, Дэн, странник в ветхой рубахе и заплатанных штанах открыл объятия невесте, дожидавшейся его в горной хижине много, много лет.

- О, мать моя!

Жена моя!

Чистейшая из женщин!

Пер Гюнт приник к своей Сольвейг, которая ждала его тридцать лет.

Маша приникла к Дэну.

Хрустальный шар скрыл их на мгновение от всего и всех.

Стоя в хрустальном шаре своей встречи, отъединенные от всей Юниверс, они поцеловались.

А когда очнулись, вблизи шатался некто Юшкин – лицо, как начищенный сапог: туповатое и сияет.

- Ну что? – обрадовался он, шустро, как на роликах, подкатывая к Маше и Дэну. – Крокодильчика поимеем, или так, попроще, дядю Геру?

В руке его блеснул одноразовый шприц.

– Иголочка у меня тонюсенькая, укольчика даже и не почувствуете, как комарик укусил…
               
Маша и Дэн, глянув на него невидящими глазами, вновь приникли друг к другу и поцеловались во второй раз.

               
                Кто они на самом деле?               

- А вас, Росомаха, я попрошу остаться.

Розово-крапчатый Росомаха (аллергия на зверей и людей) чихнул, вынул из кармана клетчатый, наглаженный, сложенный вчетверо и еще раз вчетверо носовой платок, промокнул  нос и лысину, и из приемной для посетителей прошествовал в кабинет Бога богов.

- Кто они? – спросил Бог.

- То есть… Не понял, Юммель Юммелевич?

- Да не выделывайся ты! Петрушка! Полишинель из заполярной музкомедии!

Полишинель в шинели.

- Ах, вы про Марьюшку и Данилушку?

Эти, как их...

Ну, из вашей коллекции. Етернити-хантеры. Такие милашки оба.

- Не бреши.

- А что, желаете – допросим их, а? Со спецметодами? У нас есть новые разработки. Еще из гэпэушных архивов – новое, это ведь хорошо забытое старое, верно?

Испробуем на живье. Я сам очень не против. Очень даже, говорят, стимулирует. И сближает.

- Берия-Берлускони Ептыптырского уезда! Допрашиваю тут я!

- Ну, Чарр и Кайв они, из сонгельского эпоса.

Будущие основатели нового погоста Сон-Хель, магического центра Полунощной Самояди.

Строители нового Белого Чума Любви!

- Врешь!

- А что вы имеете против? С молодежью только так и надо – рецепт бессмертия, он  ведь в любви, не так ли? Мы-то с вами точно это знаем.

Сами это неземное чувство неоднократно испытывали.

 All we need is love, как в песенке поется.

Метод старый, но проверенный. Отлично себя показал в 60-е…

Особенно, если кредиты беспроцентные выдавать молодоженам…

- Врешь!

- Почему?

- Потому что беспроцентных кредитов не бывает.

- Ну э… Вообще-то, вы правы.

Не все у них так просто, у этой парочки.

Вначале Дэн увлечется э… ну, Снежной Королевой. И поедет за ней на научно-исследовательскую станцию «Северный Полюс».

И попытается из букв  д, е, р, ь, м, о – составить слово ЩАСТЕ. 

Но Машенька придет за ним. Через все параллели. Взойдет, босая, на вершину мира.

В одном легком платьице. С букетом подснежников в руках. На вершину имени наследницы норвежского престола Виктории.

Да что эта наследница норвежской короны Виктория против нашей Мани?

Маня скорей на принцессу тянет. Согласитесь. В ней порода чувствуется!

Словом, они Герда и Кай. В натуре. Согласны?

- Еще казачка мне спляши.

- Ну, пусть он будет Гердой, а она – Каем.

- Не станут они розочки до конца жизни разводить и раздавать гуманитарную помощь.

- Почему?

- Потому что я так не хочу.


                Чего не хочет Бог

Росомаха вздохнул. Сколько раз они обсуждали уже эту богословскую заковыку – ну да, он, сила зла, в отличие от бога-вседержителя не может творить новые сущности, нет у него такой возможности, коли была бы, так сдался б ему этот старый охрибетник…

Со всей его ептыптырной креативностью.

С его «хочу» и «не хочу».

За креативность Юммеля и держат тут на этом свете.

Везде ему респект и уважуха, даже в департаменте Фиолетово-Серебристого Блеска.

А то, новую сущность некому будет сотворить.

Понадобится она, хвать-похвать – ан, нету.

Все вокруг ведь только переписывать умеют (типа этой Ритки Редгрейв с Дунькой Сысоевой), из интернета скачивать, переводить с удыдайского на ептыптырский, и обратно.

А написать что-то новое никто уж никогда не сподобится.

Ну да, он, Юммель, талант, а я, Росомаха, графоман, писатель с ударением на букву и.

Но не виноват же  – коли таланта нет, тут ведь хоть раком встань перед Музой, хоть крокодила со шкурой съешь, бесполезняк.

Чего не хочет Бог – того и нам желать не надо.

Хотя я тоже что-то сочиняю чуть-чуть.

Как чудь-чудь.

Отчеты там, венки сонетов, эпопеи, служебные пояснения к рапортам.

Оды на день рожденья родственников жены.

И многим нравится.

Но эти самые сущности, люди то есть, даже и таланты, за тысячи лет так и не уразумели простейшей вещи: чтобы им сущность свою проявить, себя осуществить (ну хоть до некоторой степени), необходимо, кроме божьего благословления,  если уж не разрешение, то, по крайней мере, попустительство тайной полиции.

Недосмотр, так сказать.

Но утвержденный свыше.

И даже не обязательно с каждым подписывать договор кровью, о продаже, видите ли, бессмертной его души (сумма в евро прописью) – есть другие варианты, внештатное сотрудничество.

Есть волонтеры, наконец.

Не все за деньги продается.

Не можем мы все платить.

Ну, а если не имеется у тебя на руках соответствующего сертификата от органов  – тогда извини.

Будь ты хоть трижды Амундсен или Ломоносов или Алла Пугачева – никто ницшего о тебе никогда не узнает.

Пропадешь в своем Ептыптыре (а хоть бы, в Москве или Бостоне), жалуясь и шизея…

- Не бей меня, бог богов. Имеется резервная версия.

Чем они не Катя Татаринова и Саша Григорьев?

Даже в перископы сходство просматривается, я имею в виду парня.

А девка особо в оптическом прицеле хороша.

Такую девку у нас коллеги из переразвитых стран, да, хоть бы, те же натовцы-адовцы, с руками бы оторвали.

Представьте, оказывается отец Кати, то есть, Машеньки, не сгорел на своей подлодке клепаной, плохо заклепаной, а выскочил, в чем мать родила, то есть, в гидрокостюме, на поверхность Баренцева моря, где его чуть-чуть не съели акулы, но он в них кинул сапогом, и доплыл…

Доплыл-таки, да…

И где-нибудь на острове, в деревушке Трухоеда или Мордыяха построил себе избу… Иглу изо льда, как эскимос.

И жил там.

Акул тех же жрал, медведей белых…

И до сих пор еще живет… эдаким анахаретом…

Пить бросил (нечего), философией балуется.

А наши юные друзья, дочка-красавица и жених ее, благородный рыцарь Дэн, его ищут… По всему, ептыптырь, Юниверсу.

Да это ж бестселлер!

Норд-вест!

Зюйд-ист!

Трилогия в четырех частях! Каверин отдыхает! Дэн Браун нервно курит в углу!

Юммель встал с тронного кресла, не спеша расстегнул ширинку лосиных панталон. И с удовольствием, от души оросил голову затрясшегося Росомахи пахучей струей.

Тот из розово-крапчатого – аллергия на весь Юниверс – превратился в сизо-крапчатого.

Как только что из СИЗО.

- Фи, Юммель Юммелевич! Как это неинтеллихентно!

И принялся обтирать носовым платком лысину и шею, промокать лацканы оскверненного пиджака.

- Я вольный олень чарра, и мочусь, где пожелаю, –  сказал Юммель.

На это было нечего возразить, это был древний закон тундры: из всех тварей Самояди лишь вольные (сиречь, не одомашненные) олени задирают хвосты, где хотят.

Остальное зверье имеет право метить лишь собственную малогабаритную территорию.

Росомаха выбросил воняющий платок в урну и достал из портфеля новый, чистый.


                Вертолеты любви

- Юммель Юммелевич!

Ну, не хотел я вас расстраивать.

В вашем возрасте… то есть, в нашем возрасте, расстраиваться о-очень опасно.

Можно даже расстроиться – наподобие святой Троицы…

Все-все-все!

Ну, вертолеты они.

Я-то что ж тут поделать могу?

Что ж от меня-то зависит?

- Какие, хули-юли, вертолеты?!

- Обыкновенные, военные. На честном слове и на одном крыле.

Как это там, в Сонгельском эпосе?

И он затараторил намертво вызубренный к выпускному экзамену в ЦПШ (церковно-приходской школе) хрестоматийный текст:

- Моя вертолеточка, приди ко мне! Побудем минуточку наедине! Вертолет и вертолетка гонялись друг за другом, как влюбленные стрекозы, вальсировали в облаках. От их гудящих призывно пропеллеров разносились по эфиру, во все стороны света, электрические послания любви.

Это было возвышенное чувство, ле нюаж, облака, теперь таких чувств и нет.

Лишь однажды возлюбленные решились поцеловаться, на лету коснулись друг друга фюзеляжами, прильнули иллюминатором к иллюминатору, какое счастье! – и оба упали вниз с большой высоты.

Ромео и Джульетты, по молодости лет, не знают, что для полетов души смертным назначена одна стихия, а для плоти – другая.

А употребить небо с землей «в одном флаконе» еще никому не удавалось.

- Вот ведь, хрусть-яга подгеенская!

Бог замахнулся на  розово-крапчатого лакированной тростью из оленьего позвоночника.

Тот  втянул голову в плечи, но продолжал талдычить:

- Не мучьтесь понапрасну, все обошлось: хмурые военные механики собрали их тела заново, из обломков, и они поженились.

На заброшенном военном аэродроме времен Чкалова.

Гостями на свадьбе были дедушки и прадедушки – дырявые бомбардировщики военной поры, с красными звездочками на помятых фюзеляжах, сбитые немцами и поднятые из болот местными краеведами.

Законные отцы и мамаши – Ту-134.

Свадебный генерал –  МИГ.

И преуспевающий столичный племянник – в серебристом кителе, в алюминьевых штанах на болтах, элегантно-брутальный СУ (для  близких  приятелей Сушка).

Исторический проржавевший ангар ради такого случая весь разукрасили парашютным белым шелком, а невеста с ромашковым веночком в нежном пропеллере…

- Не трещи ты!

   
                О, соле мио

- Экспертизу Сола проводили? – спросил Бог богов.

- И экспертизу Сола, и анализ ДНК, и радиоактивный лазеро-синопсис радуги Ай…

Росомаха с готовностью протянул Юммелю зажатую до тех пор у него подмышкой папку из татуированных человеческих кож.

Бог развязал сыромятные тесемочки папки, с брезгливостью полистал бумажки.

В них доказывалось, что eternety-hunters, они же студенты Баренц-факультета Мария Белых и Дэн Браун, он же Данила Каверин являются советскими военными вертолетами времен II мировой войны…

- Здесь нет экспертной печати Сола.

Ты всё это сам состряпал.

Из зеленой глины болота неродившихся младенцев.

- Ей Богу, господин Бог, даже и не думал!

Бог нажал кнопку селекторной связи и потребовал у Рыси-секретарши срочно вызвать сына Солнца.

Сол, последний (первый?), 12-й бессмертный бог Полунощной Самояди, по умолчанию, не посещал селекторные совещания у Юммеля.

В виду своего особого статуса, он даже не обязан был регулярно отмечаться в департаменте Фиолетово-Серебристого Блеска.

Блеска ему хватало собственного.

Истинный сын Солнца, он с рассвета до заката бегал за бабами, не пропуская не одной юбки, юношами не пренебрегал тоже, и с каждой своей возлюбленной, с каждого любовника снимал на память «маску лица» в виде отслоившейся под действием естественного загара кожи.

По личной просьбе Росомахи Сол не отказывался проводить экспертизу и над подозреваемыми в особо опасных миссиях сущностями.

Дабы познать их лица, скрытые масками.

Иногда таковые выдавались при рождении, иногда нарастали по ходу жизни, и до сути индивидуума допытаться не удавалось никому, даже из числа его близких и друзей.

Глядишь на человека, с виду нормальный офис-менеджер, ну, может там, продвинутый, вроде как спичрайтер при областном УВД, а чаще продавец-консультант. Но в душе он какой-нибудь Кот Баюн, Див Соломбальский, Солнцецвет Ледопустынный первой величины, четырнадцатой степени…

Мария Белых и Даниил Каверин были признаны сущностями экстра-опасными.

С каждого из них сын Солнца снял по нескольку масок, и результаты проняли даже давно абсолютно фиолетового к роковым поворотам судьбы Росомаху.

- Похоже, нам всем песец пришел, – задумчиво сказал он Солу.

- Ты что, боишься, что Юммелевич, когда узнает, умилится, прослезится и выдаст им свой секрет? – удивился Сол. – Старик, конечно, в маразме, но уж не настолько!

- Я боюсь, что Дэн выдаст свой секрет Юммелю, – сказал Розово-крапчатый.

По экстренному вызову с Верескового неба, Сола все-таки можно было поднять из постели (верней сказать, с вышитого светом круто-дизайнерского ковра) очередной пассии.

Возник он и сейчас, на пороге начальнического кабинета, сиятельно- гламурный, порочно-шоколадный, красавец, в лучах которого галлюцинировали буквально все, а некоторые даже слепли от восторга.

В руке сын Солнца держал круглое зеркальце на золотой ручке.

- Ты снимал маски с Дэна и Марии?

- Я скальпировал их четырнадцать раз, Юммель, – отвечал Сол. – Восемь наслоений убрал с нее, шесть с него. Оба мультивэйлансные личности. С полосатыми судьбами, как выражаются местные ведьмессы.

Сад разветвляющихся тропинок. Множественность миссий. Поначалу они казались Чарром и Кайв из эпоса – эдакие основатели нового магического погоста Сон-Хель, строители нового Белого Чума Любви.

По второй маске они Герда и Кай в классическом варианте. Продвинутый ультра-мариновый эксперт из ЦРУ мог признать их также Гердой и Каем.

В перверсии – девушка Кай и юноша Герда.

Еще одна маска: Саня Григорьев и Катя Татаринова. Перспективная разработка, но они круче.

Наконец, по предпоследнему сканированию, Мария и Дэн – два военных советских боевых вертолета…

- А почему с парня сняли семь личин, а с девчонки сняли восемь?

- У нее еще были маски принцессы Дианы Великобританской (леди Ди) и принцессы Леи из «Звездных войн». Актуальные для девушек ее возраста, они сейчас все такие.

А парень в средней школе воображал себя писателем Дэном Брауном и Индианой Джонсом.

Но дважды скальпировал себя сам.

Две попытки самоубийства в пуберате.

Довольно жестоко, без сантиментов – тупыми ножницами.

Суицидный акт, вы знаете, приравнивается к снятию одной маски.

- Короче, кто они?

Сол вежливо улыбнулся. И поднес свое золотое зеркало к лицу Бога богов.

               
                Повитуха Мома


Маша и Дэн пришли на озеро Неродившихся Младенцев к повитухе всея Самояди маме Моме.

Она оказалась не чудищем, а приятной дамой средних лет в белом, идеально чистом костюме  операционной сестры – халате, брючках и колпаке.

Госпожа Мома сидела на каменном троне, устеленном мохом и увитом болотными растениями (трон этот какой-то продвинутый самоедский дизайнер ненавязчиво стилизовал под гинекологическое кресло).

С шеи повитухи на резинках свисала марлевая маска. В одной руке у нее была намертво зажата акушерская ложка, а в другой – большая поварешка.

Маше показалось даже, что ложки эти приросли у нее к рукам, как у того беспокойного старика, кандидата в депутаты от КПРФ по Могилёхскому избирательному округу.

Ложкин – его фамилия.

Говорили еще, что у Момы большие, как весла, мозолистые руки, но руки были, обычные, человеческого размера, хоть и грубоватой формы, в резиновых медицинских перчатках, очень тонких, как бы обсыпанных белой цветочной пыльцой.

- А, eternity-hunters!

Я так и знала, что вы ко мне придете.

И замучаете вопросами.

- Мы не отвлечем вас надолго, Мома, – сказал Дэн. – Вопросов всего два-три…

- В чем смысл жизни? Природа любви? И какова конечная цель мироздания? Погодите.

На погост Попигай требуется новая девочка.

Девочка — деревце в цвету.

Нэнч.

Маша с Дэном слышали, что неродившиеся младенцы плавают в заболоченном озере.

Но увидели они другое – все озеро заросло кувшинками с крупными белыми цветами, и в чашечках их сидели крошечные дети, ожидая своего часа, с гримасками то ли боли, то ли счастья на нежных личиках.

Мома зацепила поварешкой одну из кувшинок за стебель, подтащила ее близко к берегу и вынула из чашечки цветка маленькую девочку.

- Добро пожаловать в этот мир, Нэнч!

Нэнч открыла глазки, улыбнулась и заплакала.

Мома подула на нее, и девочка исчезла.

Должно быть, в этот момент на погосте Попигай, в районном роддоме врач принял у роженицы дочку.

А другая, акушерская ложка, наверно, требуется тогда, когда мать решила не рожать, – подумала Маша.

- Мома, а как ты узнала, что Нэнч пора родиться? – спросила она.

- Ты ведь помнишь ловту о ветрах? Ее в школе учат. Там сказано, что есть такой ветер – невидимые совы, которые, вращая на все четыре стороны шеями без костей, летят по воздуху. Они приносят мне весть.

- А сколько всего младенцев в этом озере? Сколько сущностей в Полунощной Самояди? – спросил Дэн.

- Двести десять.

- И это всё одни и те же люди? Во все времена?

- Люди, боги, полубоги, полузвери.

А больше и не требуется.

Вполне достаточно для каждого из нас – узнать за свою жизнь 210 сущностей.

- Во все времена есть свой Лис-вор?

И свой дикий Дик, бог войны?

И свой товарищ Росомаха?

И свой художник Сашка?

Мома зажмурилась, потянулась, разминая усталую спину.

- Читайте внимательно Сонгельский эпос, юные мои друзья, – утомленно проговорила она. – Там все сказано.

- Например?

Например, там сказано, что Лис Ли на торжище в Новгороде поменялся судьбой со стекольщиком Сашкой.

Так вот, зеркальный «тоннель в никуда», он же черный квадрат, сотворил Лис-вор.

А художнику Сашке за его художества архангельские архангелы сшили дело и отправили его прямиком в Коми-лагеря.

Где, впрочем, он ремесла не бросил и расписывал тела зэков татуировками.

Одна из них, на груди охранника заготпункта оленины, изображала нагую деву с крыльями, сидящую на шаре и надпись – «ЛПЭМ-6» («любовь правит этим миром», что означает верность любимой, но и смерть ей, если изменит, а цифра 6 под картинкой – срок на зоне).

Потом (история известная) взбунтовавшиеся олени заготпункта захотели пустить своих охранников на мясо, а их шкурами, особо ценными, в лагерных татуировках – украсить свои логова.

Но, увидев эту картинку, передумали.

Поняли, что и секьюрити любить умеет. Он может быть Ромео. Ну, или хотя бы, Отелло.


                Тогда когда тогда

- И когда это было?

- Тогда когда тогда, мальчик.

Сейчас всегда сейчас.

Некий Юшкин – вы следите? – так вот, я говорю, некий Юшкин Иннокентий, наркодиллер, обязался привезти из Турции некоему норвежскому герру Варану четыре узбекских степных гюрзы. Что и выполнил, усыпив змей эфиром и примотав их скотчем к икрам под штанинами.

Герр Варан – ученый чудак, держит аптеку на одной старинной улочке Киркинесса. В этой аптеке еще Фритьоф Нансен покупал аспирин.

А когда Варан был ребенком, его с матерью вывел из концлагеря под Киркинессом некий офицер Красной армии.

- Это и был Юшкин?

- Это и есть Юшкин. Кешка Юшкин. Он же Лис Ли. Понимаете?

- Нет.

- Я не прошу вас понять. Я прошу вас просто запомнить.

- Я думал, Лис – это Полуэктов. Который на Лотте матрешками торгует. И девчонками.

- Полуэктов – это Соломон Ривкин, коллекционер волшебных напитков. Эта сущность  приносит в жертву сама себя, вместе со всеми своими сокровищами.

- Погодите, а Ривкин, ну, тот, кто собрал 209 эликсиров – он что, сам захотел быть съеденным волками?

- Конечно. С нами случается только то, чего мы сами хотим.

- А с Сашкой-художником что стало?

- Вы Леннарта из Альты знаете?

- Миллионера?

- Миллионера. Бывшего безработного. Отца маленькой девочки, которая боится лошадей и крупных собак. Об этом много в прессе писали: он выиграл конкурс на лучший бизнес-план «Сакральная Россия». Предложил самый амбициозный проект: Лестница, Ведущая в Небо.

- Леннарт – это Сашка?

- Да, это Сашка-стекольщик. Он амбициозные проекты всегда любил. Выдул из своей камышинки стеклянную страну, Самоядь-вторую. Выдумал еще зеркальный тоннель в никуда, оказавшийся «черным квадратом».

А дикий Дик, самоедский бог войны – коли уж вы упомянули – это драгунский корнет Одоевцев, который в составе эскадрона русской армии Александра-Освободителя, завез оригинал «Сонгельского эпоса» в Париж и потерял его в бистро… 

А Павлина Задунайская – это Лейли, младшая и любимая жена шаха Ирана.

И, конечно, экстрасенсша Раиса Чернодрябская, которая, помните, ночевала на кладбище, в чьем-то фамильном склепе… Журналисты любят такие детали.

Эрик Рыжий – мурманский киллер С. 

А Герда и Кай – это Ян и Мия…

- Какие Ян и Мия?

- Герда и Кай поженились, и до сих пор живут в северной Швеции, в маленьком местечке. Их зовут теперь Ян и Мия. Добрые старик со старушкой.

- Скажите, Мома, а эта девочка Нэнч, которая сейчас родилась, она вырастет только Нэнч, и никем другим?

- Нэнч может стать Авдотьей Истомой, зашиться в оленью шкуру и стать оленицей оленьелицей.

А может со временем превратиться в хищную  Асю-Трехглазку.

Или преобразиться в богиню Весны, бегущую по земле в голубых сапожках.

Или никем не стать.

Но в глубине памяти всегда будет знать, что она Нэнч, девочка-деревце с Райской Поляны, где волк возлежит рядом с трехдневным олененком, а филин обнимает белую куропатку.

- А откуда он берется, ветер судеб? – спросил Дэн.

- Это дыхание всех нас.

Мы все – одно и то же, парень.

Я, ты, Нэнч, бог Юммель – мы все одно.

Чем больше вопросов ты будешь задавать, eternity-hunter, тем больше их у тебя будет возникать.

А последнего вопроса не задаст никто никогда.

- Никогда? Никто? Нигде?

- Никуэсь. Никасьт. Ними.

Мама Мома прислушалась к чему-то.

- Все, ребята. На погост Могилёх требуется новый мальчик Чарр.

И Мома надела марлевую маску.

Интересно, а кто такая я? – думала Маша, уходя с озера Неродившихся Младенцев. – Марья-искусница, что ли? А может, Мэри, леди Совершенство? Или Мария из Магдалы?

Тогда кто такой Дэн?

Она взглянула на него искоса. Дэн был поглощен тем, что ему сказала Мома.

-  Дэн… А ты мог бы отдать жизнь за бессмертие всех людей?

Дэн очнулся.

- Да, красавица. – сказал он. – Но я надеюсь пожить подольше.


                Первое небо Маши и Дэниела
               
Маша оглянулась вокруг.

Они уже успели обогнуть озеро Нерожденных Младенцев, и, шагая по улице Папанина, забрели в какой-то двор в центре областной столицы, города Нефтюганска.

Самый обычный двор с брежневками и хрущевками, стыдящимися себя в тени гордых небоскребов вальяжных, сталинского ампира, чиновничьих палат.

Но в самом центре двора стояла, сияя нездешней какой-то красотой, наполовину разрушенная Лестница, Уходящая в Небо.

От нее, рухнувшей через день после презентации, остались лишь три с половиной пролета.

Но даже в таком виде она производила впечатление:

Изогнутая плавно и элегантно, как музыкальный инструмент Бога…

Будто и вовсе не имеющая веса, подобно первочастице материи, бозону Хиггса…

Вся пронизанная стайками летающих, реющих, непрерывно роящихся живых светлячков…

Что-то в ней было такое, чего на свете нет, и не было, и не бывает.

Маша и Дэн присели на нижнюю ступеньку лестницы. Маша зябко поежилась.

Дэн снял свою камуфляжную ветровку и накинул ей на плечи.

- Если Мома не врет, значит, мы все уже бессмертны, – сказала Маша.

- Это дурное бессмертие. Какая-то бесконечная карусель, которая крутится, потому что ее выключить забыли. Мне такого бессмертия не надо.

- А какого тебе бессмертия надо? Как у Юммеля, который эту карусель включил и не выключает?

- Как у Юммеля, который эту карусель сотворил.

- Круто! Но ты прав. Так и надо. Я тоже хочу быть богиней!

Справа от них, в нише, был выбит на камне барельеф – Гильгамеш с полураспустившимся цветком в руке, из которого выглядывала змея.

Ассиро-вавилонян глядел на змею, съевшую бессмертие с детским каким-то недоумением.

- Врет она, –  сказал Дэн.

- Кто? Мома?

- Мома. Ну, не врет, а недоговаривает.

Мы все одно, двести десять сущностей.

Допустим, так.

И мы все крутимся в одном и том же болоте, в одном и том же Юниверсе, вверх-вниз, вверх-вниз.

Но двести десять подневольных сущностей приносят, каждый своё, двенадцати вечным богам.

Они нас доят.

Операторы машинного доения. Культурно – не руками грязными, а через компьютеры.

Высасывают из нас соки.

Мы все и есть их панацея, их нектар и амброзия.

Но боги-то с нами пищей не делятся.

Вместо этого они, в лучшем случае, проливают на нас с неба капли из своих громокипящих кубков.

Чего желаете?

Радуга Ай – подаст демократических свобод. Она у нас самая европейски политкорректная. Пусть все цветы цветут.

Воздушные боги Фи и Фу предложат вам дозу личного астрального опыта. В удобной для вас расфасовке.

Вечная весна – отмерит порцию любви земной.

Водяной затянет в болотную оппозицию.

Бог войны подсыплет пороху в ваши пороховницы.

А мама Мома почти заставит поверить в переселение душ.

Кого я еще упустил?

- А может, если смешать все это вместе – ну, деньги, любовь, религию, власть… в одном флаконе,  то тогда и получится божественный эликсир бессмертия?

- Боюсь, детка, получится очередной коктейль «Слеза комсомолки».

- Скорее уж, «Поцелуй тети Клавы».

- Вот именно!

Дэн расстегнул молнию на рюкзаке, достал оттуда старинную клавиатуру, которой иногда пользовался, подключая ее к планшетнику, обтер рукавом и смачно поцеловал пластмассовые клавиши.

- Операторам компьютерного доения – пламенное лобзание! Тете Клаве – поцелуй от Венички с веничком!

Они сидели на самой верхней из уцелевших ступенек лестницы, ведущей в небо.

Это было их Первое небо.

Казалось, дальше, в высь, по ночным облакам идут ступени невидимые.

А на них стоят, обнявшись Ромео и Джульетта, Пер Гюнт и Сольвейг, Герда и Кай…

Вереницы влюбленных, вечные пары.

Маша уже соображала, где тут в центре Дырдыгирки можно найти круглосуточную аптеку или хоть киоск «24 часа» и приобрести в нем за наличный расчет средства защиты, которых при себе она не носила, не до того было…

Но Дэн, похоже, и не думал соскакивать со своей возлюбленной темы.

- Мома проговорилась. Я поймал ее. Нэнч, которая нынче родилась, может никем не стать, а может стать богиней Вечной Весны.

Мы одно – люди и боги.

Они, двенадцать – и есть наш эликсир бессмертия.

И надо заставить их отдать нам все!

Маша вздохнула.

- У тебя выходит, как всемирный заговор масонов. Об этом много пресса писала. «Правда Севера» сообщала и «Дырдыгирка трибьюн» печатала, что миром управляет Объединенный межнациональный банковский комитет.

И концерн «Самоядь-Нефтюгань» имеет долю в его пакете акций.

Неслабую такую долю.

А наш Юммель (он же Юммелевич-Юммельсон) – по ходу, генеральный директор концерна.

- Юммель во всем этом раскладе – единственный, кто может творить новые сущности. Что-то свежее. Чего не было еще никогда в Юниверсуме, и нет, и не бывает.

- Ты человек. А он-то, хоть и старый, но бог. Создатель всего. Криэйтор Юниверсума.

- Надо мне тоже стать криэйтором. Не переписывать одно и то же из века в век, а именно…

Не знаю, как это сказать.

Оживлять?

Создавать витальность?

То, чего еще никогда нигде не было?

В реале, понимаешь, в реале!

Еще немного, и я, кажется, пойму.

Мне надо научиться быть Богом.

А может, Богу надо научиться быть мной.

- Учись, студент! Сессия еще не завтра.

- Сессия сегодня. Сейчас всегда сейчас.

- Тогда когда тогда.

Маша положила ему руки на плечи, засунула ладони под лямки рюкзака.

- Ну, до экзамена еще целая ночь!

   
                В приемный день Бога

Студентам Баренц-факультета Машеньке с Данечкой, исколесившим на боевом квадроцикле всю Чудь и Юдь, Мухомороядь, Оймяконь и Мухосрань в поисках рецепта бессмертия, удалось (через знакомство на телепередаче «Давай полюбимся») добиться приема у начальника богов Полунощной Самояди Юммеля.

Eternity-hunters сидят в приемной бога на Шестом небе, ожидая, когда секретарша-рысь (хищная особа в мокасинах на шпильках, с дырочками для когтей, с восемью острыми грудками, обтянутыми офисным пиджаком) вызовет их в кабинет.

В этом представительском предбаннике для посетителей, на шестом небе, жесткие кресла сделаны из лакированных берцовых костей прямоходящих млекопитающих, а старомодные телефоны и пепельницы  – из их обточенных червями-дизайнерами черепов.

На стене вывешен арт-объект: натурально, гобелен из крапивной пряжи и сученых оленьих кишок, выполненный умелыми ручками мастериц Умчувадского Дома культуры: «Самоедская дева Яда дарит отравленный букет сирени предводителю чудского бандформирования Галанду».

А над столом секретарши парит в воздухе модерн-инсталляция заслуженного оленевода-художника Полунощной Самояди Тохтамыша Люлькова, нечто концептуальное, драконообразное: эпический богатырь Ляйн верхом на Крылатом Олене.

Или отставной мэр Дырдыгирки С. И. Лопинцев верхом на Росомахе.

Какой он из себя, интересно, этот верховный начальник всего и вся Юммель, врачеватель и облакогонитель, ворон варитель, пролагатель воздушных троп? – думает Дэн.

Ю.Ю.Ю. You. Вечный – Ты, кем Я – никогда не стану.   

В Сонгельском эпосе он последовательно предстает как:

- Белый олень с грустным человеческим лицом,

- Пожилой мужчина с золотыми оленьими рожками на лбу,

- Олений кентавр с человеческим торсом и ногами парнокопытного,

- Крылатый олень Мяндаш,

- Спиралевидная  запеченная на огне лепешка – хлеб насущный Полунощной Самояди,

- Пламя, скрученное в виде веретена (петли Мебиуса),

- Ветер норд-вест,

- Губернатор в служебной форме высшего чиновника: сыромятный сюртук, переливчатые ботфорты акульей кожи, серебряный шлем в виде головы Сокола-Иаука, божества счастья, и над ним – плюмаж из инфернальных туманностей Млечного Пути.

И что этот ветеран нашего проекта посоветует нам на пути к достижению жизни вечной?

- Наверное, он просто скажет: любите друг друга, – предполагает Маша.

- Ну да. А еще – любите Бога, – предполагает Дэн.

- Прощайте врагам своим.

- Подставьте левую щеку, когда ударили по правой.

- Творите добро.

- Раздайте имущество свое.

- И не заботьтесь о дне завтрашнем, ибо достаточно заботы о дне сегодняшнем.

- Будьте как дети.

- Но будьте также и как змеи.

- А что он еще может сказать. У него должность такая.

Маша и Дэн вспоминают советы двенадцати богов.

- Найти свою половинку, слиться с ней в единое целое, обратиться вдвоем в бессмертного андрогена, женско-мужское существо, плывущее по волнам Юниверс.

- Отречься от смешного человеческого статуса! Сделаться снегом, мхом и оленем, частью стать звериного царства, оно-то, само в себе, никогда не умирает.

Маше – родить детей от Юммеля.

А Дэну – от девицы-оленицы Ланьс, на серебряных копытцах.

Воспроизвести сверхлюдей.

Оленей с человечьими головами и крепкими звериными рожками.

Перспективный вид для выживания, в условиях рыночной экономики.

Ну, еще можно мухоморами толчеными натереться. Тоже очень помогает.

Сколько раз вам уже говорилось!

Каких вам еще надо рецептов бессмертия!

10 заповедей закона Моисеева соблюдайте.

И 9 Иисусовых заповедей блаженства.

Ну, еще Конституцию. Уголовный кодекс.  Гражданский кодекс с Примечаниями. Права человека. И Обязанности человека же.

Плюс Налоговая, Санитарная инспекция и Пожарная инспекция.

И будет вам щасте.

Кто его содержит, Бога богов?

Кто его трудоустраивает и в ведомости прописывает, и обеспечивает лимитом на подряд, в условиях пост-рыночной экономики?

МВФ, что ли (вневременная мафия фрико-массонов)?

Транс-сингулярный Межбанковский Eternity-комитет?

Концерн «Нефтюгань-Ляпки-дью LTD Incorporated»?

«Норильский Никель-forever»?

Но ни за какой гонорар, ни за какой грант Юммель Юммельсон еще не согласится поделиться со спонсорами своим секретом бессмертия.

Помирают спонсоры, олигархи всех времен и народов, как простые смертные, как все прочие на этом свете Каи.

Уйти от Себя, выскочить из грудной клетки, в черепе продолбить отверстие, и из него во второй раз торжественно родиться –  сделаться Другим.

Сделаться всем на свете, миром, Богом.

Понять, что прежняя жизнь была – пустота и тщета.

Перезагрузить оперативную память с нуля.

Заснуть под священным деревом и проснуться Принцем Юниверс.

Выскочить из круга рождений-смертей, из лабиринта раннего палеолита, из этой никуда не ведущей спирали, будь она проклята, ну ее совсем.

Нет, придумано красиво, базара нет. Но как с этого практику наварить? Так, чтоб реально? Не в кино, не в книжке старинной, а здесь и сейчас, в прямом эфире, в реалити шоу?

Как?!

Самоедское радио спрашивают, есть ли на свете эликсир бессмертия? Мы отвечаем: да! Такого эликсира нет.

Маша и Дэн смотрят друг на друга с безнадежностью.

Они целуются.

Они смеются.

Они встают с жестких стульев в приемной и уходят.

Они остаются сидеть на жестких стульях в приемной. И может быть, Рысь, стуча по мраморному полу когтями, принесет им кофе. Или амфитаминов из вытяжки сушеной выпи.

               
                Зеркальце


…И Сол, сын Солнца поднес круглое зеркальце в золотой оправе к лицу Бога богов.

И Бог богов захохотал грубым басом, увидев в стекле… да, конечно, их.

Eternity-hunters Пера Гюнта и Сольвейг.

– Пер Гюнт не бросил Сольвейг, отправляясь в странствия, – доложил сын Солнца. – А Сольвейг не ждала его в горной норвежской хижине сорок лет.

Они вместе прошли все двенадцать уровней игры:

«Осе и отражения в озере»,

«Жалоба Ингрид»,

«Доврский дед»,

 «Три пастушки»,

«Женщина в зеленом плаще», 

«Суриа Муриа»,

«Марокко»,

«Сахарский конь»,

«Танец Анитры,

«Кривая вывезет»,

«Сфинкс»,

«Желтый дом»,

«Неизвестный странник, он же Пуговичник».

Ролевая игра по добыванию эликсира бессмертия, ЭБ146.

Сын Солнца снял висевшую у него на груди на кожаном шнурке печать – серебряную пластинку, по виду такую же, какой самоеды клеймили в старину своих оленей.

На пластинке были выбиты две стрелы, уходящие вверх и вниз.

Из заплечного вукса он достал связку кож: четырнадцать человеческих скальпов.

И, размахнувшись из-за плеча, поставил на последнем скальпе свою именную печать эксперта.

- А каковы шансы, что Пуговичнику не придется переливать Пера Гюнта и Сольвейг на пуговицы? – спросил Росомаха.

- Я бы сказал, что шансов на полтора уровня меньше, чем в классической гейм, у eternity-hunter Ибсена.

И Сол потряс перед Юммелем связкой из четырнадцати скальпов, снятых с человеческих лиц.

Эта связка внушила Юммелю надежду.

Скольких он оскальпировал за историю Самояди, эксперт Сол!

Где они теперь, эти люди, людозвери, людобоги, людоиды, с которых содрали личины?

Все эти, видите ли, так не понявшие за всю жизнь самих себя создания.

Или закосившие под кого другого.

Что они сейчас видят в зеркале, вместо собственного лица?

Голую задницу.

- То есть, наши Машенька с Дэном, скорее всего, так никогда и не додумаются, что они Пер Гюнт и Сольвейг.

- Полной гарантии возврата инвестиций нет, – отвечал Сол. – И все же, будь я вице-президентом «Пэрэдайз-банка», я бы выдал им кредит.

               
                Тайна чекиста


Росомаха, снова весь розово-крапчатый от прибавившихся прыщиков и язв (аллергия на мочу!), промокнул взмокшую лысину вчетверо и еще раз вчетверо сложенным носовым платком.

Дело-то ведь скверно было даже не тем, что парочка студентов оказались Пером Гюнтом и Сольвейг.

Хотя Пер Гюнт и Сольвейг, благодаря eternity-hunters Ибсену и Григу, являются ныне едва ли, не самыми сильными сущеностями в регионе, сильней полубогов и людей, и всех богов кроме Одина и Локи.

Начальник департамента Фиолетово-Серебристого Блеска, не пожалевший средств и привлекший экспертов со стороны классового врага и геополитического противника, знал тайну, о которой не ведал даже Юммель Юммелевич Юммельсон.

А именно то, что на заре своего существования Юммель, ныне бессмертный бог, был норвежским парнем Пером.

Сильно продвинувшимся на лестнице 210-ти сущностей, Лестнице, Уходящей в Небо…

Как там сказал этот Дэн? Я должен научиться быть богом. А бог должен научиться быть мной.

Время у обоих есть. До Апокалипсиса, как пишет пресса, еще лет 20.

О том, что будет, если они оба таки-выучатся, Дэн  на Бога, а Юммель на Человека, - Росомаха не думал и думать не хотел.

Не тем он был силен, не думами.

А просто в нужные моменты по семи его рабочим хвостам пробегала электрическая дрожь.

В данном случае она даже не дрожью могла по праву считаться, граждане, а конвульсиями, пароксизмами, корчами.

Меж тем, двое студентов, вот прямо щас, ожидали в приемной у бога богов, сидя на костяных стульях.

Встречи их с товарищем Юммельсоном допускать было, граждане, однозначно низзя.

Последствия встречи Юммеля и Даниила, бога и человека были настолько…

Настолько, скажем так, нездорово сенсационными…

Они, граждане, грозили осуществлением вековой мечты рода человеческого о бессмертии.

Выть хочется, выть хочется, выть хочется.

- Это тебе супруга платочки наглаживает? – раздражился вдруг Юммель. – А думаешь, я не знаю, что ты выпрашивал у Сола шаманское платье вольпи? Не для своей мадам Росомашихи, ей оно на корпус не сядет.

И не для олениц-школьниц с толстоватыми ножками.

И даже не для того кудрявого пастушка с аполлоновой свирелью…

Для себя лично, старый ты онанист!

Любишь сам себя, любимого? Это не подведет! И выпросил-таки! Красуешься теперь в  ризе царей земных, когда никто не видит… то есть, это ты думаешь, что никто.

Ты платье вольпи обменял на ножницы Колбасьева, так?

Сын солнца у нас коллекционирует орудия скальпирования, и за ножницы Платон Владленыча много чем готов поступиться.

А знаешь, что, Росомаха?

По ходу, отдам я рецепт бессмертия Маше и Дэну.

Я уже не молод. Пора на покой. Не на тебя же оставлять Юниверс!

Тебя, ептыптырь, я увольняю. За профнепригодность. В виду несоответствия занимаемой должности.

По недоверию, как бухгалтершу проворовавшуюся!

Бюстгальтершу! В бюстном гальтере от «Viktoria secret», купленном на ворованную дельту!

И загрохотал громом, с фиолетово-серебристыми молниями:

- Ибсен-угрозу проспал, урод! Где твои свиязи-чернети были?

- Подводная лодка сгорела… Со всеми собранными разведматериалами…

- Вахтером пойдешь в стекляшку, на Соловараку! Вышибалой в ресторан «Пурга и пурген»!

Массовиком-затейником в ДК «Тундра»!

- Это уж как вам будет угодно, Юммель Юммелевич! На все воля Божья. Я старый солдат и не знал в жизни женской ласки… Знал только свист мгновений и пуль у виска.

- Еще скажи: нас много, всех не перевешаете!

- Обижаете, Юммель Юммелевич. Я не за жирный паек, не за служебный космолет, не за грант от запада работаю. Я за идею.

- Какую идею? Какую? Нет, ты скажи!

За  коммунизм, что ли?

За либерастию и дерьмократию?

Может, за русское православие?

- Мы за светлое будущее человечества. - твердо, с достоинством отвечал бледный Росомаха.

- Ачуметь.

- За правду и справедливость..

- Зашибись.

- Мы за все хорошее. И против всего плохого.

- Угу. И сапогом отравленным в меня кинь.

 
                Сапог отравлен

Это была старая байка из спектакля «Амурские волны или Севастопольский вальс» Театра музкомедии Третьей Ледовитой флотилии.

Каковые постановки Юммель Юммелевич и Росомаха Псоевич обязаны были посещать по долгу службы.

Там монстр-деникинец все стрелял и стрелял в пленного феликса эдмундыча, но не мог застрелить.

За сценой ответственный за шумовые эффекты куда-то отлучился, вместо того, чтобы вдарить, со всей дури, доской о табуретку – и выстрел все не раздавался.

Тогда обессилевший расстрельщик снял себя кирзовый сапог и кинул в чекиста. Тот свалился, как подкошенный, и уже мертвый, нашел в себе силы пояснить зрительному залу: «Сапог отравлен!».

Бурные и продолжительные апплодисметы! Переходящие в овацию. Зрители встают. Дамы плачут.

Чего не сделаешь воспитательно-идеологического эффекта, художественного аффекта и греческого катарсиса ради.

Росомаха посмотрел на свой начищенный до фиолетово-серебристого блеска сапог, напомнивший лицо одного из филеров: бравое и туповатое.

А может, хрусть-яга с ними, с этими новыми сущностями? Чем они лучше старых-то?

Тысячелетний опыт показывает, что решительно, ничем.

Кому, как не начальнику тайной полиции это точно знать.

Как-нибудь со старыми сущностями проживем, на наш бесконечный век хватит.

Хрусть-яга с ними, с этими талантами, писателями-креативщиками.

Нашему народу и графоманов вполне достаточно.

Они даже и экономичней, графоманы-то, удобнее с ними, меньше на их утилизацию тратится фиолетово-серебристого блеска.

Сапоги-то отравленные на нас всегда, органичный элемент служебной формы департамента ФСБ. Лично главным конструктором костюмов  Таней Стакановым утвержденной.
       
Но сапогом отравленным в бога кидать – неудобно как-то.

Неинтеллихентно.

Он сбросил с правой ноги щегольской, из эксклюзивной яловой кожи пошитый, сияющий непобедимым военным глянцем сапог.

И вдруг перестал быть Росомахой, а стал собой.

Печальной, нежной, суровой, изменчивой, клятой, вечной, преодолевающей жизнь и смерть человеческой душой.

Покорителем Полюса существования, так и не дошедшим до вершины планеты.

Но и несдавшимся.

Одним из 12-ти присяжных, которые решают тут, на высоких широтах, судьбы людей и богов.



                Каталог
      
Бог богов удалился в тайный свой зеркальный шкаф, и принялся рыться на полках в своей коллекции.

Экземпляры были собраны первоклассные (с каждым связана какая-либо история, которые так приятно на досуге разбирать во всех скандальных, эпических подробностях)…

Все, все попались!

И вот сейчас собрание должны пополнить два молодых в отличном состоянии экспоната, ожидающие на стульях у него в приемной: Дэн и Мария.

Нет, не может быть, чтоб они ни на что не клюнули!

Такого на свете никогда не было, и нет, и не бывает.

В ву-укс! Ву-укс! Вукс!

Надо только найти подходящую блесну, чтоб подцепить студентов. Он уж не раз подсовывал им разные штучки из своего ассортимента, но эта парочка не велась на стандартные приманки.

На что бы их наколоть?

Нана-игрушку какую-нибудь подсунуть ( на! на!) или очередную вакцину против СПИДа?

А может просто, новую модель квадроцикла, летающую амфибию с выходом в ноосферу и Шамбалу?

Он вынул из ящика конторки свежий глянцевый каталог «Eternity hunters», разработанный на Пятом Ресничном небе избранными творческими единицами.

Углубился в него:

Нектары и аватары,

витамины и амфитамины,

мю-мезоны и смит-вессоны,

мантры и тантры,

цветики-семицветики и с того света приветики,

амброзии и мальвазии,

серебряные руны и золотые руна...

Бог клацал клыками, стучал по полу хвостом. И не надоело им?

Цветок Гильгамеша еще бы вспомнили, который змея съела. Или скинию Соломонову.

Который век это все тащится из инкунабулы в инкунабулу, с сайта на сайт, из таблоида и таблоид.

Все с теми же самыми переводческими ляпами, писарскими описками и хронологическими неувязками.

Авторы все те же, вот в чем дело.

Все они же:

Авдотья Истома,  она же Дунька Сысоева.

Жан-Батист Ламартиньер, корреспондент-либераст.

Химичка Ритка, она же Марго-Миллисента Редгрейв, австрийская, вообразите себе, виконтесса, любимая наложница императора Максимилиана III.

Сигизмунд еще наш Гильштейн  (этот вообще гиль какую-то несет).

Имиджмейкеры, ешкин кот.

Спичрайтеры, екарный бабай.

Мэрчендайзе мэрчендайзершу мэрчендазил.

Никакой фантазии у людей.

Сам бы, и то, лучше выдумал.

Панацея Парацельса.

Припарки Парки.

Бальзамы Бальзамо.

Нафталин. Кто сейчас на это купится?

Ну, кто, скажите, сегодня за это байки реальные проплатит?!

Золотой ключик… Детям еще годится. Был бы Дэн в возрасте Буратино.

Молодильное яблочко… Маше до полтинника еще далеко.

Новенького-то эти криэйтеры на своем навороченном Ресничном небе что-нибудь предлагают, в этом сезоне?

Или будем дальше мочалу жевать?

Недавно посещал их в рамках попечительской программы, речь произносил, обещал премию по итогам нефтяного года.

Все без толку.

Стоят, глазами тебя едят, ухмыляются. 

Подсчитывают, сколько я еще протяну.

Как, мол, ваше здоровье, Юммель Юммелевич?

Не дождетесь!

Аз, все-таки, есмь бессмертный Бог.

Аз есмь начало и конец, Альфа и Омега, Первый и Последний.

 Я вам всем еще дам прикурить. Бамбука из чубука.

Я еще на ваших могилах спляшу.

«Пасхальные кадила и слезы крокодила». Неужели, они это в один подарочный набор упаковывают?

Бога побойтесь, ребята!

Ничего святого.

Царские троны и циклотроны.

Пятые элементы и седьмые континенты.

Начитались фантастики из старых журналов: «Искатель», там, «Наука и жизнь», «Техника – молодежи».

«Трезвость и культура» еще.

Думают, сейчас этого, кроме них, не помнит никто.

Я лично помню. Деус консерват омниа.

«Качественные рамы от бессмертного Рамы».

«Вечные люстры от Заратустры».

Это им «Технополис-онлайн» подверстывает, тварям продажным. Откаты делят втихаря.

И от налогов отбрехались. Культурное, мол, просвещение.

В рамках свободы вероисповеданий и равенства конфессий. Хули-юли.

«Гриб рейши и вип-гейши». Что у нас тут японский бордель, что ли?

Нет, все-таки совсем они обнаглели, Жан-Батист с Дунькой. Еще бы тайский массаж сюда впаяли.

Что там еще? Мята из райского сада. О-очень оригинально.

Норсульфазол и орбидол. В прошлый раз это шло под брэндом «Порошки от бабы Яги».

«Полынный настой на водке простой». Сами эту гадость пейте.

«Алеф эксклюзивный, количество экземпляров ограничено». Блеф эксклюзивный, а не Алеф.

«Священные суши и от мертвого осла уши». Издеваются, твари.

Жабий камень и бабий пламень. Импотенты, жабы холодные.

Хромосома от хромого сома.

Навья косточка и от гроба досточка…

Н-да.

Больше не с кем и поговорить-то, как не стало Махатмы Ганди.

Уволить всех, к чертям болотным.

Со старыми мамзелями новый бордель не откроешь.

Найму вместо всех них одного Таню Стаканова.


                Серебристые и фиолетовые   
               

За все время правления верховного бога Полуночной Самояди Юммеля Юммелевича было выявлено 48 eternity-hunters. 

Для выведения из игры, их, строго говоря, нужно было пересоздать, сделать новыми сущностями:

Во-первых, серебристыми.

Точнее, все на свете должно было стать для них серебристым, согласно рыночным ценам.

Для чего сребреников требовалось немеряно.

Тут кстати подвернулись в Самояди Серебряные Копи царя Соломона-2, которые Юммелевич сдал департаменту в бессрочную аренду.

И во-вторых, фиолетовыми.

Прохладными ко всему на свете.

Пофигистами, как говорят в народе.

Впавшими в ниравану.

Здесь использовались методы индивидуальные.

Проще говоря, объект должен был заглотить блесну, олицетворявшую для него нечто самое притягательное в этом мире.

Как только он попадался, его ритуально протыкали булавкой, расправляли в расправилке, высушивали в сушилке и торжественно водворяли на бархатную подушечку, в зеркальном шкафу Юммеля.

Особо ценных – в шкатулку.

Но случай Сольвейг и Пера Гюнта в утвержденные служебные инструкции не вписывался.

Сольвейг, по умолчанию, вообще не велась ни на одну приманку.

Верная. Любящая. Идеал.

Пер – тот заглатывал все, что ему подсовывали. Ингрид, Анитру, дочку Горного Короля.

А также марокканские и египетские фрукты.

Славу.

Деньги.

Но тут же выплевывал брезгливо, все ему было не так, и всего было мало.

Невозможно было, граждане, Пер Гюнта и Сольвейг ни на что подцепить.

Ох, немного у нас осталось времени до апокалипсиса! Грех тратить часы и дни без толку!

Все  цацки из Каталога годятся только для призов в воскресном телешоу «Болото чудес» (ведущим которого Юммель был последние сто лет).

Главный приз тому, кто из букв  д, е, р, ь, м, о – составит слово ЩАСТЕ.

Кстати, на последнем эфире один смертный Кай решил-таки эту загадку. Сподобился.

Дерьмо – это ведь, согласно Фрейду, деньги.

Дерьмо – деньги, и щасте – деньги.

Значит, щасте – дерьмо.

Наконец, и до самоедов дошло.
         

                Бог умер

…И Юммель, нервно курящий в углу и шуршащий страницами Каталога, вдруг вспомнил…

Было такое на свете! Странная какая-то и старая очень история, в те еще времена случившаяся, когда он не был бессмертным богом и Юммелем.

Что-то там о поисках бессмертия.

О смысле жизни, сути любви и конечных целях мироздания…

Кем же он тогда был?

Неужто, он был Пером Гюнтом?

Конечно!

Как он мог это забыть!

Он был одиноким странником в мире.

И постигал суть вещей.

А в родной деревушке на севере его ждала Сольвейг…

Тут Юммель почуял какое-то дуновение у виска, и тотчас когтистая лапа легла на его правое плечо.

Бог вздрогнул, обернулся.

Во всех зеркалах тайного шкафа, в тоннеле, уходящем в никуда, отражался  начальник тайной полиции. Розово-крапчатый аллергик Росомаха.

Почетный семичлен и заслуженный шестикрыл, повелитель сизых свиязей и чернявых чернетей.

- Дозвольте полюбопытствовать напоследок, Юммель Юммелевич?

Перед увольнением по собственному желанию, так сказать. Ну, по сокращению штатов, ладно. Ну, по служебному несоответствию, о-кеюшки.

Тут у вас есть шкатулочка с Иваном Папаниным.

Мне бы хоть взглянуть на предшественника и на его наганчик именной, партийный.

С лишним винтиком одним, на который вы его и изловили, как на блесну.

Мне и то цимес.

А лучше бы из него пальнуть, из наганчика-то.

Нам всем Папанин – папаня.

Это все равно как скрипачу на скрипке Страдивари сыграть.

Юммель усмехнулся и достал с особой полочки, протянул лицедею одну из шкатулок, самую маленькую, размером с табакерку, сработанную из вечного полярного льда.

Росомаха бережно принял ее на ладонь.

Тяжко вздохнул.

И размахнувшись из-за плеча, со всей дико-лесной росомашьей отвагой, саданул товарища Юммеля Юммелевича ледяным кубиком по седому виску.
 
               
                Вересковая трубка

Дверь начальникова кабинета отворилась.

И угрюмая какая-то Рысь, с павшими уныло всеми восемью своими грудками под гламурным офисным пиджаком, ввезла в приемную на тундровой повозке, лодке-санках небесного самодержца Полунощной Самояди.

Сильно обшарпанного, молью траченного оленя, с безумным человеческим лицом, со свисающим изо рта вывихнутым, набок свернутым языком в фиолетовых географических пятнах.

Карачун. По научному, инсульт.

Шесть песцов с костяными алебардами в лапах, секьюрити шестого неба, ввалившись из коридора, дружно взлаяли, приветствуя владыку мира.

– Ах, Юммель! Вы ли это? – воскликнула Мари.

– Небесный кормчий я, – невнятно, едва ворочая языком, отвечал Бог.

– Господь Боженька оне, – перевела Рысь. –  Имя Юммель, отчество Юммелевич, фамилия Юммельсон.

Заслуженный  оленевод и людовед Чукотской АССР

Верховный правитель Полунощной Самояди:

семи семей,

двенадцати погостов,

семнадцати звериных родов,

двадцати семи родов птичьих,

семидесяти камней,

семидесяти семи трав,

ста семидесяти гор,

ста семнадцати рек,

семисот семидесяти семи озер  и…

как там дальше-то?

Да – и семи небес:

Черничного,

Голубичного,

Ресничного,

Аметистового,

Чаячьего,

Верескового,

Песцового.

Генералиссимус еще…

– Вы действительно знаете рецепт бессмертия, Юммель? – спросил Дэн.

– Напали враги клыкастые и зубастые на меня, мальчишечку... – начал было Бог, и заплакал.

Рысь почему-то немедленно ощерилась, словно приняла жалобу на свой счет:

– Протестую!

У Его богосиятельства обострилась болезнь Паркинсона.

Надо срочно вызвать амбуланс!

–  Я мальчишечка-то простой… куда ж мне податься… – захныкал Юммель.

И тогда из распахнувшегося потайного зеркального шкафа вышел на кривых лапах Росомаха, бешено-крапчатый, в накинутой на плечи лиловой судейской мантии и с аметистовым молотком в руках, в окружении отряда сизых свиязей, чернявых чернетей и рябых деряб.

Свиязи и чернети, войдя, загалдели, заклекотали.

А дерябы стояли молча, поводя вокруг очами, полными равнодушного горя.

И взлаял Росомаха, шестикрылый семичлен.

И растопырил страшный хвост свой, которым защекочет любого.

И ударил судейским молотком по начальникову столу:

– Принимается. Решением небесного конституционного суда Полунощной Самояди!

Бог богов Юммель, ворон варитель, совести щипатель, вдовушек даритель, клопов моритель… ну и все остальное…

Короче, Юммель Юммелевич Юммельсон, он же кривой корень тайного места, он же будто-Будда, он же тетраграмматон, отстраняется от верховного правления  Соединенными Штатами Полунощной Самояди: Чудью, Юдью, Мухомороядью, Оймяконью, Побединью, Дырдыгирка тож.

На основании впадения вышеперечисленного Юммелевича в старческое  слабоумие и сладострастие.

Извините, в сладоумие и слабострастие.

Дальнейшим его местопребыванием назначается Вересковое небо, четвертый блиндаж избранных.

– Что это – вересковое небо? – спросил Дэн у Маши (она местная, наверно, знает).

– Так, дом творчества и реабилитации для бывших работников ЦК партии и комсомола. Искусственные руки-ноги и зубные протезы бесплатно, – отвечала Маша.

– А почему небо вересковым называется? Они что там, вересковый мед пьют?

– Пьют они все больше нектар забвения. Курят вытяжку из амброзии, пищи богов. Посредством вересковых трубок. Знаешь, дымок такой синенький.

Секретарша что-то кричала в телефон по-звериному.

Стоящий рядом с ними рябой деряба с алебардой издал странный звук, то ли высморкался, то ли подавил смешок.

– Ну, прощай Юмик! – сказала Рысь интимным тоном и чмокнула шефа в лысину. – Меньше надо было за молодыми медсестричками бегать.

И сверкнув кошачьими глазами в сторону Маши и Дэна, все еще сидящих в креслах для посетителей, промяукала:

– Прием отменяется!

Сизые свиязи подхватили захныкавшего Юммеля под руки и вынесли его вместе с инвалидной коляской вон из помещения.

Росомаха расправил плечи, выставил вперед подбородок .

Поискал глазами в толпе чернети любимого водилу Коростелёва, свидетеля многих хозяйских позоров и триумфов.

И выкликнул победительно:

- Коростелёв! Нарты!


                Полканыч и Мухтарыч
 

Полканыч сидел в офисной будке в своем кабинете, на втором этаже Удыдайской мэрии, а напротив него в стильном кресле из оленьих  костей и шкур размещался приехавший с проверкой из Дырдыгирки специалист губернаторской администрации и старый приятель и даже немного родственник Мухтарыч.

Оба были в форме чиновников Полунощной Самояди, недавно утвержденной и пошитой по эскизам столичного кутюрье Тани Стаканова.

Но Полканыч, как чин 7-й величины, 11-й степени, носил ватник а-ля Гулаг, штаны чертовой кожи, галстук выпускника Упсальского королевского университета и народные резиновые сапоги с портянками.

А Мухтарычу областному столоначальнику 5-й величины, 4-й степени, полагались сыромятный сюртук, переливчатые ботфорты акульей кожи, оленьи мокасины, и галстук покруче, гарвардский.

Несмотря на разный прикид и возраст (Полканыч был на десяток лет старше), как-то чувствовалось, что они одной породы.

- Ну что, Полкан Полканыч, надо решать.

- Дак что, решать, Мухтар Мухтарыч… Давать надо.

- Чего давать? Кому давать? Всем всё давать?

- Похоже, всем и всё.


Мухтарыч озлился, пошел по лицу пятнами.

- Да ты что, Полкан, совсем ептыртырнулся тут, в Ептыптыре своем?

А-а-а?

Какие у тебя обоснования имеются?

Я уж про инструкции не говорю, но пусть бы какие-нибудь Указания там или Разъяснения к пункту такому-то.

Хоть бы намек какой сверху, на ежегодной пресс-конференции Президента, а?

Он нервно дернул шеей и позволил себе, процитировал классику:

              И почему вы решили, что каждый может иметь?
              Кто это постановили, что каждому надо давать?
               
              Умные, бенина мать!

Полканыч тяжело вздохнул, обреченно натянул на руки служебные перчатки «мата-хари», осторожно достал из ящика стола и положил перед Мухтарычем ветхий свиток, простеганный по корешку оленьей хигной.

- Вот он, базовый документ…

- «Сонгельский эпос»! И что?

Мухтарыч тоже вынул из кейса служебные перчатки, на вид поделикатнее, чем у Полканыча, надел их, профессионально-уверенно принял в руки и нежно полистал раритет.

- Ты ж сам видишь, нету тут никаких указаний, никаких рун, буквиц или там, хоть бы татуировок. Их в свое время профессор Колбасьев соскреб тупыми ножницами…

- Канонический текст имеется. В утвержденном переводе виконтессы Редгрейв. На сайте областной администрации, – возразил Полканыч.

- Да какой еще текст канонический, ептыптырь! Какая виконтесса! Этот текст Ритка Мамаева состряпала, писательница-фантастка, блин. Ты ее помнить должен, по «Кольскому вестнику». Она там в штате работала. Еще про высокие надои у оленьих самок писала...

- Да помню. Сам ей на комсомольской конференции почетную грамоту вручал. За лучший очерк о чумработнике.

- Ну вот! По ходу, весь «Сонгельский эпос» Мамаева Рита Магомедовна накропала. Она же Маргарита-Миллисента, любимая наложница Его величества императора Максимилиана Третьего, блин!

- Погоди! А что ж тогда Колбасьев доказывал, что это всё в раннем палеолите было? По результатам радиоуглеродного анализа?

- Дак оно и было в раннем палеолите.

- Да как? Как?!

- А так. Как у нас всё всегда. У нас ранний палеолит, к своему сведению, и не кончался никогда.

- Погоди! Ты это, правда, понимаешь? Это все понимают, да? Я один такой тупой, врубиться не могу?

- Никто этого не понимает, Полканыч, и ученые-мозги крученые не понимают, и большие члены не понимают, а если говорят, что понимают, то брешут.

И попы не понимают.

Этого понять нельзя.

Ну и хули-юли? Какая разница?

Нам-то с тобой какая заразница?

Нам бы кость погрызть, сучку оприходовать, и в будку.

Вот, Колбасьев-то, когда в спецхране ФСБ кожаную книгу нашел, ни хрена он там, конечно, не увидел, кроме картинок порнографических.

Типа как комиксы в «Плэйбое».

Ну и порадовался бы человек.

А он расстроился.

Картинки ножницами отскоблил. Чтобы не профанировать вечные культурные ценности.

Первобытные чуваки усекли, значит, в чем тайный корень жизни. А он не просек, хоть и профессор.

Не было на свете, Полкан Полканыч, никакого оригинала Сонгельского эпоса, с рецептами вечной жизни, хули-юли.

Были тату сомнительного содержания.

- А что тогда Авдотья Сысоева переводила? С австрийского?

- Само собой, с австрийского. На ептыптырский вытибетский.

- И охрибетский, и оймяконский русский, и югоршарский…

- И быр-тыр-ягинский!

Татарка она, и ни одного языка, кроме своего талдым-булды не знает.

Тоже грант неслабый урвала. Хорошо тогда девчонки Европу подоили. В рамках Года коренных народов Крайнего Севера.

- А где она сейчас, эта Сысоева?

- В Вену эмигрировала.

- Это по пенсионерской программе, что ли?

- К Ритке Мамаевой свалила. В рамках воссоединения семьи.

- А!

- Ну вот, а ты говоришь, канонический текст. В школах его зубрят. На сайте областной администрации размещают. Его две журналюшки состряпали.

Я бы их обеих лично выпорол. В ограде из оленьих позвонков. Сыромятной хигной. За вранье.

- Текст "Сонгельского эпоса"  Европейской ассоциацией коренных народов Севера утвержден. Программа компенсации для жертв преступной политики.

Мухтарыч оскалился.

- Ну и кто там назван, конкретно, по фамилиям? Как имеющий законное право на восстановление имущества?

- Так… Где оно там… Щас…Часть вторая…


                Явление сонгелов


В окошке маячила  эта чокнутая, сбрендившая, с глузду съехавшая, полярная ночь. Не черная, нет. Какая угодно, но не черная Аметистовая, морошковая, алатырная, цвета иван-чая и лисьей шкуры, или как там еще про нее расписано в саамских сказках.

Голова от нее шла кругом, от этой ночи, и мерещилось по углам служебного кабинета черт знает что.

Мухтарыч, родом из районного центра Охрибеть (как и губернатор нынешний, Самоед Иваныч Лопинцев — с ним одних олениц за сиськи дергали) —  к стодневной ночи так и не смог приспособиться, никакие  маги-ведьмаки, йоги выеживающиеся не помогали, помогало только нах этот песец посылать.

Полканыч (кто он там по родству-то? шурину деверь, закрой дверь с другой стороны) тот вовсе умудрился родиться в нефтяном заготпункте Вытебеть, с губернаторами по малолетке не якшался, не повезло, вот и карьеры не сделал, просидел зам. мэра в Етыптыре на букву Ё. Мэрская доля!

Зато со здоровьем у него лучше, искося глядя на шурин-деверя, решил Мухтарыч — такого пня с ушами и с глазками никакие виденья гробовые по темным углам не одолевают.

Будка у него тесная, чисто собачья. Ширмой из гипсокартона, повитого проволокой колючей, выгороженная в мэрской приемной.

А тут у них занятно — удивился видавший виды Мухтарыч. В исконно-самедском стиле была отделана приемная, но с наглостью не самоедской. С ап-грейдом, людоедской — столичного уровня.

Пис-столом руководителя, бога богов, председателя ООО «Самоядь-Нефтюгань», к примеру, служил тут отполированный череп ископаемого ящера.

На ножках.

Вокруг него стояли барные стулья из оленьих рогов,  с сиденьями, декорированными иммитацией сизого ягеля.

С потолка свешивалось огромное, надутое пропан-бутаном оленье вымя. Молоко наше материнское.

По углам помещения размещались в подсвеченных мини-алтарях четыре главных реликвии Полунощной Самояди:

Хигна, оленья уздечка, на которой держится вся история полунощного народа.

Вукс – охотничий мешок, набитый баксами.

Печать сына Солнца (серебряная пластинка с выбитыми на ней двумя стрелами, летящими в противоположных направлениях), дающая власть над себе подобными.

Вольпи – шаманское платье. Его каждый видел по-своему, а надев его, представал в собственных глазах таким, каким всегда хотел быть, да не мог.

- Э-э-э? - вопросительно промычал Мухтарыч.

-А? - откликнулся Полканыч, оторвавшись от лэптопа.

Мухтарыч сделал перед собою круговое движение рукой.

-А-а-а. Это Тани Стаканова дизайн. В Рамках культурного шефства ближнего Мкадья над регионами.

-Э-э-э! - одобрил Мухтарыч.

Полканыч потыкал стрелкой мышки по экрану гаджета, и тотчас мхатовский голос заслуженной артистки Чукотской АССР Изауры Седаковой, стал профессионально читать:

Маргарита Миллисента Редгрейв. «Сонгельский эпос».

Перевод с австрийского на дырдыгирский, ёптыртырский и могилёхский, а также оймяконский русский Авдотьи Сысоевой.

Сага вторая.

«Явление сонгелов».

Мы с Кайв стали жить в костяной ступе, под горой Соловораки у озера Сейд.

Однажды к нам в открытый дымник заглянули сверху, будто с неба упали, мужчина и женщина.

Юлас и Луоми.

Первые гости и первые подданные.

Они жили в Лу-явре рыбной жизнью – ловили рыб, катались на них верхом, ели их, воевали и мирились с ними и женились на них, но до конца не могли стать рыбами.

Услышав о Сон-Хеле, они решили уйти к нам.

Юлас был большим и толстым, как морская корова.

У Луоми, как у поющей всегда воды, звуки музыки были вплетены в струящееся  волосы, наподобие водорослей.

- Входите, первые сонгелы! – сказала Кайв.

- Сонгелы, вы совершенно такие, какими я вас придумал когда-то, да позабыл, а теперь вспомнил, – сказал я.

Как-то ночью к нам в ступу постучала Яда с глазами, как два змеиных яда.

- Я по итогам антитеррористической операции. Беженка с Ристимкента, документы сгорели, деньги украли, поезд ушел, рельсы разобрали, сама не местная, пустите переночевать!

Я видел, что это ведьма, что в своем ведьминском вуксе она принесла к нам зло.

Но я впустил ее.

Зло должно войти в этот мир.

Потом к нам из боевого штаба Ристимкент, пришагал богатырь Ляйн.

Кто не знает Ляйна – полевой командир, полностью искупивший вину перед федеральным центром, борец с чудскими бандформированиями.

Был он из себя приземистый и котлоголовый, но с длинными и  тонкими руками.

Большую часть времени Ляйн спал.

Но когда в Сон-Хель приходила чудь верхом  на ржущих, рыжих гривастых чудищах, он просыпался, хватал своими двумя руками четверых чуддинов, размахивая ими, разил направо и налево всех врагов и выстраивал из их трупов высокую гору.

И снова засыпал. А жена его стерегла его сон.

Потом к нам пришел Муэйнант, врач с Лу-Явра.

Муэйнант всегда улыбался, обнажая белейшие зубы из оленьих рогов, и в ответ ему улыбались люди.

Потом к нам пришел лис Ли, жулик и вор.

Потом к нам пришел Учук, в белый полярный день искавший в тундре человека, с горящей плошкой ворвани в руке.

Человека он не нашел, поселился в бочке-сельдянке на берегу Колы и стал всех учить жить.

Потом к нам пришла Нэнч, девочка-дерево в цвету.

Эта девочка показала нам вход на Поляну Любви.

Там возлежали, обнявшись, волк с трехдневным олененком, а филин обнимал белую куропатку.

В сиятельной Самояди семьсот семьдесят семь рек и семьсот семьдесят гор и семь тысяч семьсот семьдесят озер.

Но мне нужна моя гора, мое озеро, моя река.

Они это я.


                Фирма «Родные корни»


Полканыч нажал на эскейп, и лэптоп замолчал.

Мухтарыч развел руками.

- Ну, Полкаша, ты меня вообще удивляешь. Ну, там, депутатки-рыбообработчицы из отдела социальной помощи, подруги комсомольской юности губернатора Самоеда Иваныча, что с них взять. Они слезы умиления проливают, ах,  Сонгельский эпос, наши истоки! Священное мляко оленьих стад! Но ты ж у нас парень продвинутый, в университете Упсала обучался. Два месяца. И на какое-то хули-юли ведешься.

Ты прикинь! Где они теперь, все эти тундровые ведьмы и ведьмаки?

Стоматологи с белоснежными, видите ли,  зубами (евреи, конечно)?

Полевые командиры? Девочки в цвету?

Кому тут реституция светит?

И за что, главное?

За ступу на курьих ножках, в 32-м году домкомом реквизированную?

За трех оленей, которых в колхоз «Имени четвертого партсъезда» сдали?

Полканыч встал из-за стола, подошел к двери кабинета и осторожно приоткрыл ее.

В коридоре, у стойки с выбитой на вечном граните надписью «Пересмотр итогов приватизации» толпился народ.

В очереди стояли: профессор Тундрового университета Учук, знатный оленевод Чарр, активистка зеленого движения Нэнч, народная целительница Яда Самоядская,  руководитель образцового коллектива художественной самодеятельности «Пурга» Павлина Задунайская, ветеран 139-ти войн с чудью Ляйн…

Еще кто-то толстый…

И дантист на пенсии Муэйнант со своей вечной улыбочкой.

- Каждый день ходят. В очередь встанут и стоят. Переклички проводят. Номера на ладонях пишут. В Совет Европы жаловались и в международный трибунал в Гааге…

- И что они хотят приватизировать?

- Смотря кто. Один - Сейд-озеро, а другой - реку Кола. Профессор Учук – тот вот желает оригинал Сонгельского эпоса в полную частную собственность. А что, он на Сотбис хорошо потянет, в килоевро.

Ляйну подавай – гору Соловорака. Его предок мол, саамский богатырь, эту гору из трупов чуди сложил. В свое время.

- На хрена Ляйну гора Соловарака?

- Не скажи. Там НАТОвская вышка стоит.

- На горе Соловораке живет радуга Ай, – вырвался у Мухтарыча, со смешком, детский стишок.

- Она самая, почетная пенсионерка Самояди. Противоракетную лазерную установку охраняет. НАТО за эту гору удавится, войну начнет, холивар. А Ляйну пофиг. Хочу, говорит, родную мою гору взад у оккупантов отобрать. И что ему ответишь. Он ветеран 113-ти войн с чудью. Помытарило мужика.

- Что ж так много-то войн-то?

- Вообще их 1314 было. Зарегистрированных.

- И во всех мы победили.

- Само собой.

- А вражины в кусты отползут, раны залижут, и потом снова лезут.

- Так точно.

- Викинги. Белокурая бестия.

- Эуропейцы. Высшая каста.

- Чудь, твою мать.

-  А кто это у вас реку Колу себе требует?

- Юлас. Потомственный рыбообработчик.

- Так Колу-реку давно у областной администрации концерн  Кока-Кола выкупил.

- То-то и оно. И есть еще Ася Пауковна… Трехглазка ее фамилия…

- Ну а эта-то, хипесница, прости господи, с какого тут перепугу? Она в Сон-Хеле вообще ни дня не проживала. Родом из Дыр-дыры все их паучье семейство.

- Она справку сделала. Через фирму «Родные корни». Разные там свидетельства очевидцев. Выписки из церковно-приходской книги. За подписью отца Иоанна Феодоритовича. Ася Пауковна у нас теперь сонгелка по происходу, с паспортом.

- И на что она нацелилась?

- На времена года.

- Охрибеть!

- У нее бизнес-план имеется, он хочет семь самоедских времен года приватизировать, держать их на ферме и выпускать в утвержденные сроки…

- Вытебеть! И что на это Европа говорит? Что Гаага? Ответ получали?

- Удовлетворить согласно требований коренного народа.

- А подпись чья?

- Да, Ангела нашего.

Меркиль.


                Сотворение мира

Полканыч достал из закрытой ячейки офисной будки бутылку «Озерной чистой» и две стопки, разлил.

Они выпили.

Посидели молча.

- А знаешь что, Полканыч. Давай-ка мы еще и первую часть послушаем, – сказал Мухтарыч.

Полканыч опять потыкал в экран стрелкой мышки, и голос народной артистки Оймяконской АССР Изауры Седаковой принялся читать, подпуская между строк  профессиональную эллегическую взволнованность:

Маргарита Миллисента Редгрейв. «Сонгельский эпос».

Перевод с австрийского на дырдыгирский, ёптыртырский и могилёхский, а также оймяконский русский Авдотьи Сысоевой.

Сотворение мира.

Мое имя Чарр, оно означает: тундра.

Я был мальчиком-тундрой, стал юношей-тундрой, а теперь я дед-тундра.

Я родом с погоста Лу-явр, самого большого и самого спесивого погоста во всей Саамеедны.

Я жил в Лу-явре оленьей жизнью – сосал молоко из сосцов олених и спал, тело к телу, с братьями-оленями, катался на них по белому мху и голубому снегу и оленьи женки рождали от меня рогатых сыновей.

Я был счастлив счастьем оленя, снега и мха.

Но что-то тянуло меня в другую жизнь.

Я желал странного – желал найти свою страну и жить в ней, как человек, а  не как животное.

Людской, а не звериной жизнью хотел жить.

Я знал, что эта страна есть на свете, и она лишь ждет своего хозяина.

И девушка Кайв, чье имя означает «источник», встреченная мною у родника,  поставила мне на лоб клеймо, которым она метила свои стада, чтобы я навек был ей верен.

А я поставил свое клеймо ей на плечо.

Стояли голубые, как песцы, дни раннего просветления.

Мы с Кайв запрягли в лодку-сани семерку оленей-братьев, взяли двух племянников-щенков, и поехали в наше царство на край земли.

На пути у нас встал туман, плотный, как облака с Ресничного неба.

Олени ослепли в тумане и больше не могли волочить лодку.

Тогда я выпряг их и на их место поставил в упряжку семь облаков.

Мы поехали на облачной упряжке сквозь весну.

Нам встретилась в дороге русская дева, с крылышками вместо рук.

Это была Братанна.

Она плакала о том, что жена ее брата позавидовала ей – зачем, мол, у нее не руки, а крылья? –  и выгнала из дома.

...За то, что брат любил ее больше, чем  жену.

Мы спросили крылатую русскую деву, что самое красивое она знает в мире.

Братана ответила – Сон.

И улетела на своих крыльях.

Потом мы повстречали во фьорде Пера Гюнта в старой полинявшей куртке и штанах, бедного и веселого.

Пер только что сбежал из пещеры горного короля.

Король троллей предлагал ему свой трон, и свою дочь в жены, если он тоже станет троллем.

Но Пер не поддался на толстый троллинг и троллить людей не захотел.

Через все земли, все царства Земли, дорога вела его обратно домой, к брошенной невесте Сольвейг.

Мы спросили его, как называется по-норвежски страна блаженства.

Он ответил – Hell.

Нас с девушкой-источником везли в лодке семь облаков, потом – семь дождиков, потом – семь листопадов.

Олени-братья и щенки-племянники шли за упряжкой.

И вот мы приехали к подножью горы Соловорака, сидящей в тундре, как огромный  грустный бог о двух головах.

Под горой металось озеро Сейд, не окидываемое взглядом ни  с какой вышины, непредставимое во всех изгибах своей неправильной звездчатой рамы.

Огибая озеро и гору, текла река Кола, вода которой, как мы убедились вскоре, могла оживлять умерших.

Одна гора, одна река, одно озеро.

Довольно для человека.

Таково было наше владение, которое мы с Кайв назвали Сон-Хель.

Сон.

И Хелл.

Я воткнул свой хорей, которым погонял облака, дожди и листопады, в тающий сугроб, и сказал:

Это мой чарр. Я здесь владею всем.

- Здравствуй, Чарр! –  сказал я Тундре.

- Здравствуй, Чарр! – ответила Тундра мне.

Я  снял с правой ноги кожаную тоборку и запустил ею в небо.

Тоборка упала на одну из вершин двуглавой горы Соловораки.

Я снял с левой ноги тоборку и тоже подбросил ее высоко. Тоборка упала на другую вершину.

Гора в тундре нахлобучила покрепче два кожаных колпака, подаренных мной, и захохотала.

В сиятельной Самояди семьсот семьдесят семь рек и семьсот семьдесят гор и семь тысяч семьсот семьдесят озер.

Но мне нужна моя гора, мое озеро, моя река.

Они это я.


 
                Служивые псы


- Вот что, Полканыч, – сказал Мухтарыч. –Ты гору-то Соловораку этому старому хрену Чарру, или ветерану чудских войн Ляйну Батьковичу, или там еще кому желающему, отдавать не спеши.

- А что?

- А то, что это, по ходу, наша гора.

- Чья наша?

- Моя и твоя.

- Чего?

- С товарищем Росомахой из департамента  Фиолетово-Серебряного блеска придется поделиться, конечно.

- А… А НАТО как же?

- А что НАТО. У Росомахи там, сам знаешь, своя вахтерша на НАТОвской вышке.

Будем с НАТО арендную плату брать.

В рамках реституции.

Согласно требований коренного населения.

Как ты думаешь, сколько с них можно реально слупить?

Да, ты прав, генералу-то, который на вышке главный, тоже откат положен.

Низзя, конечно, но ницшего.

Порешаем вопросы.

Так что, спасибо Маргарите нашей Миллисенте, любимейшей наложнице императора. Не подвела, родимая.

- То есть… Не понял, Мухтар Мухтарыч?

- Ну, ептыптырь! Ты про двух собак слышал в каноническом тексте?

- Каких собак? Щенков-племянников?

- Племянников! «Два пса-племянника бежали вслед за нашей повозкой». Бежали вот так, бежали и прибежали в Сон-Хель.

- И… И что?!

- Вот же тупой, еще тупее.

- Я реально не врубаюсь.

- Так пойми, Мухтарыч! Восчувствуй и пойми!

И запомни!

Мы с тобой -  тех щенят потомки.

И законные, само собой, наследники.

Два сторожевых пса.

Два старых служаки Отечества.

Мухтар верный и Полкан преданный.

С правом на полную реституцию имущества.

А что. Весь век на защите Родины.

Заработали!

Будку и миску с кашей, всяко, заслужили!

И гору Соловарака!

И реку Кола!

И озеро Сейд!

И тундры свой кусочек, и тайги делянку.

С солнцем, луной и звездами!

С радугой!

Со всей инфрастуктурой!

С НАТОвской вышкой, блин!

Наша она!

Все наше!

Историческая родина.

Малое Отечество.

Вот моя деревня вот мой дом родной!
Вот качусь я в санках по горе крутой!

Полканыч, потянув руку, схватил со стола бутылку «Озерной чистой», отвинтил крышечку, присосался к горлышку.

Отсосался, ухнул.

- Будем, Полканыч, сонгельский происход оформлять!

Через фирму «Родные корни».


                Семь самоедских времен года

В элитном коттеджном поселке Ептыптырь, на самоедской Рублёвке, Ася Пауковна Трехглазка, директор частной фирмы «Seasons & reasons», загоняла веником-голиком в евро-сарай семь местных времен года:

- А ну, домой!

Одно, огромный стоногий паук, выползло из-под куста, тяжело переваливаясь, втащилось по ступенькам, сопя и кряхтя, угнездилось под лавкой. Это было самое долгое время года – Полярная ночь. То, что сто дней не выпускает никого из своей паутины.

Прибежало и другое – лужа талой воды, на четырех птичьих лапах, с головой чайки на тонкой шее. Заклекотав, время  подползло к хозяйке. Раннее просветление, саамская весна-красна. Его голосом кричат все безумные бакланы и чайки Мурманска и Кандалакши.

Третье время года  вылетело из-под облаков: воздушный змей из прозрачного рыбьего пузыря, натянутого на легкую костяную рамку. И опустилось Асе на ладонь. Короткое (три дня и три ночи) полярное лето. Лето улёта. Зовущее — лети!

Ася прошлась по двору и вымела веником из укромных уголков, загнала в евро-сараюшку еще четыре времени.

В сумерках промелькнули:

волчья ощерившаяся пасть,

улыбчивая тюленья мордочка,

грубая, растрескавшаяся глиняная лепешка,

усмехающаяся рожица гномика-чахкли.

Таковы были лица семи северных времен года.

- Вот и сидите тут.

Я вас прихватизировала.

Пока не разрешу – не настанете.

Всегда одна и та же погода будет.

Каждый день.

Весь год.

Все века.

Околоноля чтоб, forever.

А кому нужны весна, лето, осень, зима – пусть проплачивает.

Согласно прейскуранту.

50 процентов предоплаты.

Доставка самовывозом.

               
                Шкатулка двадцать пятая. Таня Стаканов.

Когда Юммеля Юммелевича проводили на заслуженный отдых, Богом богов Полунощной Самояди удалось стать, после целого ряда скандальных попыток, предпринятых другими лицами -  Тане (Титанию Игоревичу) Стаканову.

По жизни Таня служил средней руки артистом императорских Вологодского и Керченского театров, был также бюджетного уровня политтехнологом (не выше заветных дум областных Дум), второй свежести поэтом, поп-звездой семнадцатой степени яркости и безусловным гением.

Гениальность его заключалась в том, что с самого раннего детства, едва начав осознавать себя, и во всю оставшуюся жизнь он любил только одно занятие – наряжать кукол Барби.

Таковых кукол (выпрашиваемых у малоимущих родителей всеми средствами воздействия: тихим плачем в подушку, объявлением голодовки и бойкота, уходами из дому и вплоть до попыток самоубийства включительно) у Тани к зрелому возрасту набралось 383 штуки (включая как сетевой ширпотреб, так и роскошные коллекционные экземпляры), после чего он любимого занятия не оставил, и новых Барбешек продолжал скупать.

Дело, собственно, не в том, что он, не первый, звезданулся на виртуально-длинных ножках и синих ультра-ангельских глазках Западной Очаровашки, за которые решительно все прощаешь их продажному, подлому миру.

А в том, что все остальные человеческие сокровища были в равной степени Тане фиолетовы, и все остальные людские занятия, кроме пошива нарядов на кукол, не вызывали никакого отклика в его цельной, из единой атомной кристаллической структуры состоящей душе.

Отец-сталевар назвал сына Титанием в честь самого прочного металла на Земле, который идет на корпуса подводных лодок, авиаброню и обшивку ядерных реакторов.

Но ювелирные изделия из него производят тоже.

Таким ювелирным изделием и оказался избыточно-изящный Таня. Эдакая антикварная брошь среди дешевой народной бижутерии. Неудивительно, что невидимая  рука рынка быстро выхватила его с прилавка.

Диплом кутюрье Таня получил в одном из заповедных колледжей Швейцарии, что обошлось в целое состояние (зачислял средства на счет учебного заведения, конечно, не он, но на трансакцию полагалась страховка, и он ее обеспечивал тем, что был Таней, самим собою, то есть).

К двадцати пяти годам Танюша, как называли его влюбленные олигархи (Танюшка-душка, Танюшка-подушка и даже Танюшка-раскладушка) обверсачил Версаче, затруссардил Труссарди, перешанелил Шанель.

Что, собственно, никого на европейских подиумах особо не впечатлило – и не таких видали.

Удивить, что ли, захотел, много вас таких тут ходит.

Свой звездный час Стаканову суждено было пережить в ПГТ Умчувадск Подгеенского района, куда прибыл он из столицы, по президентской программе, в составе жюри, судящего окружной конкурс красоты «Мисс Оленевод 000».

Полунощная Самоядь

Сиятельная Саамедна.

Земля на краю света.

Полгода ночь, полгода день.

С местными ведьмами, знахарями-нойдами, нечистью, богами.

Коих дошлый Таня не преминул подробно изучить, в целях освежения собственного замыленного культурой и цивилизацией  глаза и  формирования актуального имиджа жителя Заполярной нефтяной глубинки.

Времена тогда в новой России стояли еще (уже) бесколбасные, и народ порядком пообтрепался.

Сам бог войны, сосланный на север еще в сталинскую эху маршал, ходил в шинелишке времен второй мировой, седую голову закрывал от снежных осадков старой отцовской буденовкой.

Чудовищно располневшая от опарышей «Роллтон» самоедская Весна-Красна, бывшая стройная лань, на светские тусовки надевала все то же несгораемое крепдешиновое платьице с подплечниками и песцовую, еще приличную горжетку члена правительства, которыми ее когда-то премировал, как передовую чумработницу, сам Хрущев.

Что уж говорить о простых смертных – те обходились небывало-шикарными турецкими костюмами «Адидас» и стильно застиранными до полной потери цвета экс-блу-джинсами из гуманитарной помощи.

А кому по жизни очень повезло, тот затоваривал себя и всю семью в секонд-хэнде соседнего норвежского города Тронхейм.

Не было приличных нарядов и у стильно-кривоногих местных девочек.

Но девочки не сдавались.

В войнах красоты с безобразием девочки сдаются последними.

Взнузданные природным инстинктом провинциальных Маргарит на выданье, они стремились подать себя (а не продать!) любой ценой.

За любовь, а не за деньги!

Десятилетием раньше все порядочные люди носили длинные балахоны с капюшонами, которые вывязывали на спицах из звериной шерсти саамские бабушки. В единообразных одеждах этих жители походили не то на ликвидаторов очага радиационного поражения, не то на слепых летучих мышей. Что было, впрочем, удобной униформой  в условиях позднего советского застоя.

Новое время требовало новых нарядов.

И, скинув привиденческие покрывала, для всех одинаковые, самоеды встали перед волнующей проблемой обретения гламура.

И дрогнули их, ослабленные вечным поеданием самих себя (самоеды!), незримые сущности.

Каждому захотелось быть особенным. Не таким, как другие.

Прибыв в Умчувадск, Стаканов привычно ожидал появления на районном подиуме каких-нибудь люрексовых, а-ля-рюс сарафанов.

Душегрей каких-нибудь собачьих, господа.

Чехлов на танки и кокошников из пластмассовых павлиньих перьев.

Что, впрочем, его, как профессионала, развлекало гораздо больше, чем последняя, живая еще коллекция Живанши.

А увидел он свою Надэй.

Она шла по высокому помосту в лесном невестинском наряде: вышитой вереском юбке на ивовом каркасе, в тугом корсаже, отороченным нежными метелочками мятлика, с длинным шлейфом, простеганном белой пушицей и с веером из крыльев белой гаги в руках.

Надэй в детстве тоже любила шить на кукол Барби.

Она была во всем конгениальна Тане, пожалуй, даже гениальней его.

Она стала его Музой, его Девой Света, его Лесным Олененком и Принцессой Грезой.

Но Таня хотел (всей мощью кристаллической своей души) лишь одевать куколок, и ничего другого.

А Надэй хотела:

1. одевать кукол Барби,

2. выйти замуж и

3. рожать детей.

И последние два желания отнимали у нее часть ее гениальности.

И поэтому Таня Стаканов был сильнее ее.

               

                Все устаканилось


Таня промотался между Умчувадском и Парижем лет пятнадцать, вдоволь порезвился и предложил мировому сообществу:

- маленькое черное платье из упругой кожи арктической гадюки, моделирующее любое тело под любые размеры;

- камуфляж из спинок хамелеона, подгоняющий личность под любые политические взгляды;

- перчатки, к которым сами липнут дензнаки;

- непотопляемые мокасины в форме подводных лодок НАТО;

- актуальную крысиную доху для бегства с тонущего корабля;

- золотой плащ-парашют из нана-шелка-wwx 666, позволяющий свергнутым олигархам благополучно пикировать с небес на землю;

- джинсы с вибраторами из живых шершней.

И еще пропасть разных брендов, которые ныне заняли прочное место в каталогах  всех стран и народов.

Стаканов представил на Елисейских полях культовую коллекцию «Влюбленные скоты» и одел весь Париж в оленью упряжь.

Передовая молодежь носила замшевые намордники и никелированные удила, стильные темно-вишневые седла на спинах и лакированные копыта.

Взрослые модники ходили с тросточками-хореями, инкрустированными перламутром и резной костью. На шее – бисерные  ошейнички, на ногах – каньги из кожи птеродактилей.

Дамы средних лет предпочитали тонкие замшевые робы, розовые и голубые, а также лебяжьи венчики в пышных прическах, порт букеты на груди, а в руках парасоли из гагачьего пуха.

Целые состояния были нажиты на тундровых аксессуарах: патронташи, удочки, вещмешки и плащи-чумы.

Стаканов разработал вицмундир для губернаторов Полунощной Самояди: сыромятный сюртук, переливчатые ботфорты акульей кожи, серебряный шлем в виде головы Сокола-Иаука, божества счастья, и над ним – плюмаж "Туманность Андромеды".

Чиновникам трех низших каст полагались ватники а-ля Гулаг, штаны чертовой кожи, пыжиковые шапки с кривыми оленьими рожками и народные резиновые сапоги с портянками.

Одаренных детей, отличников и победителей школьных олимпиад можно было издалека узнавать по пришитыми к лопаткам сорочьим крылышкам.

Стаканов, проникнувшись любовью к братьям меньшим, сшил новые шубки лесным зверям и птицам.

То ли Стаканов учился у природы, то ли она у него, уже нельзя было разобрать.

Он одел саму Смерть, госпожу Уховертку Аспидовну Сороконогову. В актуальный саван, расписанный зелено-серыми ромбиками (это жизнь - черно-белая, а смерть рядится в камуфляж).

Он одел нечистую силу из северного фольклора, Роука - злой рок тундры.

Несгораемый комбинезончик акулы, с тремя сменными хвостами.

Акулий же, в три ряда, зубной протез.

И гигиенические перчатки с присосками.




                Триумф великого маэстро

Надэй после пятнадцати лет всей этой свистопляски, постарела, раздалась и ничем уж не напоминала олененка, мало того, провинциальные ножки ее почему-то еще покривели.

Но она продолжала носить те двусмысленные ивовые и стрекозиные наряды, в которых Таня только и мог представить себе любовь, а потому он не видел никаких изменений, по умолчанию.

Для истинного кутюрье размер не имеет значения, толстая корова тоже годится и даже предпочитается – тем он больше гений.

Надя вечно оставалась для него избранной моделью, куколкой Бога, в невестинской накидке, отороченной лирическими метелками мятлика и лиловыми колокольчиками шалфея, и в этом смысле он, конечно, обладал рецептом бессмертия.

Шалфей, шалость фей.

Но детей у них все еще не было, что, в ином дискурсе, бессмертия Титания Игоревича лишало.

Впрочем, ей богу, зачем дети Богу.

В рамках ежегодного государственного коммутативно-прогрессорного реалити-шоу «Сонгел-гэйм», вошедшего в шорт-лист несгораемых госбюджетных мероприятий, Стаканов одел и обул стахановскими (стакановскими) методами весь самоедский бомонд.

Две Таниных верных швеи, Даша Колдунова и Вера Страхолюдова в Белом Чуме Любви (так называлось его ателье-бутик в Дырдыгирке) строчили день и ночь, чтобы поспеть к презентации.

В том, что одежда делает человека, Таня Стаканов не сомневался никогда.

На то он и был гением – в голову ему не приходило сомневаться.

Любимой женщиной для него была та, что представала в одеждах любимой женщины.

Царем – тот, кто носил облачения царя.

Богом – тот, кто одевался, как Бог.

Он задал себе честно вопрос, кто в Полуночной Самояди достоин быть Богом, и понял, что кроме собственной кандидатуры, вариантов нет.

Он пошил себе приличный к случаю туалет Бога.

Нет, не вытертую шкуру старого оленя, как вы подумали, и не зеленый, в стразах и люрексе людоедский фрак…

Авторское решение Стаканов держал в секрете до местного праздника,  особенно любимого населением заполярного края, Дня огненного рода Аллкаш.

Этот день стал триумфом великого маэстро.


..Надэй забеременела.  С глазами, полными слез, принесла Стаканову тест о двух полосках. Девять месяцев демонстрировала на подиуме нежнейшие, трогательные наряды для дам в интересном положении. Питалась почти исключительно солеными морскими огурцами.

В условленный срок врач престижной Лондонской клиники принял у нее роды. Таня примчался на выписку.

И медсестра подала ему завернутую в изысканные кружевные, шелковые, сиренево-золотые пеленки… ну, вы догадались.

Куколку Барби.

Почти неотличимую от настоящего ребенка.



По лестнице, ведущей в небо крался лисо-подобный манекенщик в огненной, несгораемой лисьей дохе.

С крыльями махаона, с сачком, приросшим к руке, фланировал другой.

Третий в штанах чертовой кожи, в бескозырке с надписью «Аврора», в резиновых сапогах с уже отмененными декретом, и посему еще более актуальными портянками.

Четвертый катился по подиуму в бочке-сельдянке с горящей свечой из песцового сала в руке — саамский Диоген. Ищу человека в стодневный Полярный День.

Даже скакал Некто на одной ноге (в аккурат, посередине туловища), гений баланса, массовик-затейник, придумавший весь этот наш ежедневный неизбывный бег в мешках.

Хорошо ему – в любом бутике может обувь спереть, она там только на одну ногу выставлена, а ему и хватит.

И с затянутой в рюмочку талией, подпертая фижмами из китового уса, с зонтиком из шкурок горностая, в аметистовых башмачках с бантиками из крыльев бабочки – выступала самая красивая двоечница областной гимназии.

От мошкары прелестница занавешивалась длинной синей вуалью, сплетенной из полярных диких орхидей. И еще была у нее маска, неотличимая от человеческого лица, изготовленная из очень нежной лайки… Поставьте ей лайки.

А отличница, тоже симпатичная, выехала верхом на ездовой лайке, из рода тех, что везли Роберта Пири на Полюс.

В завершении показа коллекции на подиум, ведущий с земли на небо, вышел сам Таня Стаканов.

Он же Бог богов.

Глава местного пантеона.

Как говорилось в сказаниях, врачеватель и облакогонитель, пролагатель воздушных троп, ворон варитель, вдовушек и сирот даритель, совести щипатель, медведей задиратель.

А также вице-президент компании «Самоядь-Нефтюгань LTD».

Облачен был Бог в черный квадрат Малевича.

А потому каждый видел в нем что-то свое, что-то самое желанное.

Зрители охарактеризовали его потом очень по-разному.

Всем запомнились в облике Бога только две детали.

Охотничий камуфляжный рюкзак за спиной — вукс с баксами.

И длинное ивовое удилище с разноцветным огнем играющими блеснами.

На эти блесны, как говорилось в местных преданиях, Бог богов ловил весь мир. Собирая коллекцию из клюнувших и попавшихся.

Коллекция эта хранилась у него высоко в небесах.

Чем-то Бог богов был глубоко родственен Тане.

Овации и крики «браво» не смолкали минут семь-десять, что для этих бедных кислородом широт было абсолютным рекордом.

Таня взмахнул удилищем, демонстрируя, что ему не западло изловить на свои блесна всю Вселенную, бессмертную гламурную Юниверс.
 
Зацепился алмазным крючком за рюкзак-вукс на спине.

И швырнул сам себя, окончательно пополняя коллекцию Бога, высоко в облака.

Где и остался навеки.


                Иван Новый-Иных



Тане Стаканову удалось стать Богом лишь на краткий миг.

Всевлстие его оказалось эфемерным

Но свято место пусто не бывает.

Пришел Новый.

Ветер.

Правитель.

День.

Мир.

Дух времени.

И все поняли, что давно его хотели.

Иван Новый-Иных всему в новом времени дал иные одежды.

Это были не одежды смеха, не одежды гнева, не одежды страха.

А одежды любви.


И предстали в них преобразившиеся:

двенадцать саамских богов,

семь стихий,

семнадцать ветров,

тридцать три камня,

восемь рек,

сто озер,

одиннадцать звериных родов,

тридцать три птичьих,

сорок восемь так называемых сонгелов – лицевые скальпы которых, испещренные тату, составили оригинал «Сонгельского эпоса».

Сверкая алмазными гранями любви!

Любви — вот чего им всем… нам всем — не хватало!!

Иной переназвал заново всю Полуночную Саамеедну.

Подобрал имена для времени.

Семь земель в Саамедне Сиятельной:  Победень, Игрень, Лебедянь, Сиянь, Золотень, Березань, Радостень.

Двенадцать погостов в Полунощной Саамедне:  Дар, Мир, Свет,  Хрусталь, Луч, Улыбка, Вереск, Жемчуг, Звезда, Кружево, Ключ, Солнце.

На торжестве обретения новых имен и одежд явились четыре ( по числу сторон света, углов в доме, времен года)  вечные Музы полуночной земли.

Вальсировала сама с собой в лазоревых сапожках стройная Ланьс, богиня весны, в чьих глазах — голубые звери и все безумие пробуждения от долгой полярной ночи.

Шла с ребенком на согнутой руке Принцесса Фэнтэзи, Лесной Олененок, Надежда – Надэй.

Ехала на квадроцикле на свидание к своему Данилушке красавица Маша Белых.

Степенно ступала оленья важенка Суэй, ученая дева в накидке из туманов, с месяцем в рогах, прижимала к груди четыре старинных фолианта — Библию, Коран, «Велесову книгу», «Старшую Эдду».


Но кто был он сам, опахало эпохи, имя времени, душа шоу?

Этот  самый Иван Новых-Иной?

Иных-Новый?

Откуда он взялся?

Как?

Почему?

Когда он вдруг возник незнамо откуда, незнамо как, незнамо зачем, все вокруг тут же  решили:

Он пришел!

Тот Которого Мы Ждали.

Без которого ничего невозможно.

Потому что:

Он — это Мы и есть.


Тот самый Ино.

Мальчик, столько вечеров  ждавший маму у окна.

Переболевший в детстве Лунной Болезнью.

Ненавидящий весь мир. Всех, кроме матери своей.

Помнивший все, что говорила ему Непознанная сущность в ночь лунных лучей.

Он вырос и стал Роуком – злым оком двенадцати  погостов Самояди.

Люди, в звери и боги, встретив его на пути, ждали от него только зла.

И получали его.

Но однажды он израсходовал все зло, которое было в нем — а значит и вне его, в мире.

Дальше только добро.

Дальше лежала территория Рока Доброго.

Он прошел вечную мерзлоту и бесплодную тундру жизни.

Дошел до Полюса.

Север перешел в Юг.

Ненависть перешла в любовь.

Ино все простил всем.

Ино любил всех.

Ино радовался.

И он был непобедим.


Он вышел в вольный Чарр.

Он вдохнул воздух могучего Варра.

Он закинул свои тоборки на две вершины двуглавой горы Соловараки.

Он отразился  в водах Сейд-озера.

Он испил из реки Ялхэллэ, оживляющей мертвых.

В мире много озер,  рек,  лесов и гор.

Но мне нужны моя река, мой лес, моя гора, мое озеро.

Мой дом.

Он — это я.

Как прекрасна ты, Сиятельная Саамедна!

Страна Вечного Света.




                Свободу — экспонатам коллекций!

...Новый начальник департамента фиолетово-серебристого блеска Иван Иваныч Иванов выпустил из шкатулок на свободу 48 экспонатов коллекции бога Юммеля — охотников за бессмертием, internity-hunter.

Отныне они перестали быть засушенными мотыльками, мумиями, артефактами и снова сделались живыми:

- Вечные подруги, Маргарита-Миллисента Редгрейв и Вильгельмина Глюк,

-  Благородный мореход Гиррит де ла Ферр,

- Бизнесмен Валерьян Мартемьянов, охотившийся на Вечную Весну,

-  Естествоиспытатель Сигизмунд Гильштейн, летящий по небу в хрустальном шаре богини воздуха,

-  коррепондент либеральной прессы  Жан-Батист Ламартиньер,

-  Авдотья Истомина, от любви к оленю зашившаяся в оленю шкуру,

- Мянна, эрвь и жених поселения Сон-Хель,

-  Астральные братья Алексис Милюков и Михаэль Гамильтон,

-  Краевед с крестиком Василий Крестинин,

-  Ветеран зеленого движения Трушкин,

-  Хана с отрезанной головой в руках,

- Ложкин с ложкой, сросшейся с рукой,

- Семиликий Лис Ли,

- Стекольщик Саша Соломбальский,

-  Ведунья Яда,

-  Певица Павлина,

- Коллекционер волшебных напитков Соломон Ривкин,

-  Поп Иван, креститель лешей лопи,

-  Профессор Колбасьев,

-  Мэр Лопинцев,

-  Журналистка Дуня Сысоева,

- Модельер Таня Стаканов.

А также:

Пер Гюнт и Сольвейг,

Саня Григорьев и Катя Татаринова,

Герда и Кай.




                Гимн Страны Света


На главную сцену  Сиятельной Саамедны выходит в парадной бархатной попоне заслуженная артистка Чукотской АССР, седая оленица в пенсне Изаура Седакова.

Поставленным контральто с далеко разносимым устаревшими микрофонами эхом она объявляет:

- Гимн Страны Света!

Слова и музыка Ивана Новых-Иного!

Классическим полукругом выстраивается хор.

Верхний ряд забирается на нарты.

Копыта для этого торжественного случая у всех были надеты лакированные, сорочки цвета тела испуганной нимфы, костюмы – глубокий зюйд-вест, с грозовыми тучами и алмазными буревестниками, рога увиты классическим лавром.

Выбегают, стуча пуантами, юркие ящерки в зеленых трико с перьями и стразами, ученицы хореографического училища, замирали под софитами.

Выходит дирижер, лауреат международных премий Хирвас Тройкин во фраке из шкуры птеодактиля и нана-пластиковой манишке, артистически тряхнув чубом, кланяется публике.

Он взмахнул  хореем – погонялом оленей упряжки.

И четверо солистов-оленей, Энрико Карузо, Хулио Иглесио, Сергей Яковлевич Лемешев и Борис Гребенщиков, на четыре голоса, завели:

- Я шагаю в распахнутое небо!
 Я лечу в облаках!



С ними пела вечно бегущая по тундре в голубых сапожках вечная богиня Весны.

Пел, сидя в болоте, среди верных выпей и камышей, разжиревший, как гигантская жаба, водяной, полуженщина-полумужчина, самодостаточное божество вод.

Пел дикий Дик, бог войны,  ветеран 1314-ти войн с чудью, с утра принявший боевые сто грамм «Озерной чистой» из трофейной норвежской солдатской фляжки.

Пели хозяева воздуха, Фу и Фи, сидя в позе лотоса в своих хрустальных шарах, наполненных чистейшим воздухом небес:

Я лечу навстречу солнцу!
Я могу долететь до звезд!

Пело все звериное сообщество: песцы, роскошно-голубые и лисы бешено-крапчатые, рыси с острыми грудками и совы с глазами, полными равнодушного горя, рябые дерябы, сизые свиязи и чернявые чернети, белый медведище, грубо вырубленный из соляной глыбы и отчаянно вьющийся, дорого просящий за себя горностай:

Есть миры, неизвестные мне,
Но все начинается во мне.

Пел губернатор Сиятельной Саамедны Даниил Каверин, в окружении любимых  оленей – Цезаря, Пифагора, Асклепия, Эсхила и Брута.

Пела гора Соловорака.

Пело эпическое Сейд-озеро, со всеми его седыми священными Сейдами.

Пела тундра — вольный Варр.

Пел лес — таинственный Чарр.

Пела повитуха мама Мома, с очередным только что принятым ей младенцем в мозолистых руках.

Пел сам бог Юммель Юммелевич Юммелевич-Юммельсон, размахивая дымящейся трубкой, лежа на облаках в вип-палате шестого Верескового неба, после ежедневного укола бессмертия.

Олени в упряжках.

Люди в домах.

Звезды на небесах.

Народные таланты в кружках и секциях.

И даже в логовищах диких волки, черти Самояди, с глазами, как горячее морошковое варенье.


У меня есть душа!

Я могу стать вровень с Солнцем и звездами!

Я умею летать!


                Эпилог

                Бороться и искать


Данила-мастер, Хозяйки Медной Горы сбежавший жених, преподнес Марье-искуснице выточенный из камня живой цветок: эндемичную инкубову желтенькую лилию.

Марья понюхала лилию (она пахла совсем, как настоящая), милостиво улыбнулась.

Даня встал на одно колено:

- Давай поженимся, Маша!

- Ничего тебе не могу обещать, Данила.

Мне надо докончить мой авторский проект – я вышиваю на пяльцах судьбу Тридевятого Царства – Тридесятого государства.

И вообще, знаешь, двум творческим личностям в одной семье не ужиться.


Пророк Даниил, исходя сто лет по Синайской пустыне, добыл божественным провидением, а также дьявольским  попустительством, чашу Грааля.

И решил он возложить ее к ногам Марии из Магдалы, подруги Христа.

Мария взглянула на него небесными очами своими, в которых отражалась сингулярность.

- Зачем мне сие, Даниил!

Тому, кто чашу имеет в себе самом, другая не нужна.

Разве не знаешь ты? Я есть святой Грааль.

В самой себе, в избранном сосуде, храню я Христову плоть, дитя Спасителя.


Писатель Дэн Браун решил, что его культурный и цивилизаторский долг зовет его в Россию (где у него миллионы читателей!) – дабы спасти из дикой берлоги милую Машеньку, заложницу агрессивного Медведя.

Он выбрал момент, пока Михайло Потапыч отлучился из дому и прилетел в таежную глушь на вертолете.

Спустился по трапу.

Где ты, Mashenka?

Я принес тебе свободу, юная пленница государственного тоталитаризма!

Машенька вышла из бурелома.

Дэн встал на одно колено, держа в руке коробочку с кольцом от Армани.

- Ты выйдешь за меня, Mashenka?

Она взглянула на него высокомерно.

- Меня не купишь на западные цацки, господин Дэниэл!

Ступайте прочь, к своим сомнительным масскультовым ценностям!

Я остаюсь с моим родным русским Медведем.



Поэт Даниил Хармс запал на Маньку Облигацию из Марьиной рощи.

И забросал ее лирическими стихотвореньями.

А она требует облегающую комбинацию, газпромовскую облигацию и с ипотекой комбинацию.


Данилов демон-Альтист, как-то, пролетая над Нью-Йорком, увидел в окне пентхауза на крыше одного из небоскребов лауреатку Грэмми, Мэрайю Бель.

Он спланировал к ней в окошко.

Сыграл ей на своем демоническом альте «Дьявольские трели».

It`s amazine, darling!

Мэрайя спела ему свои хиты.

Они восхищались друг другом всю ночь:

- I belive I can fly! I belive I can love! I belive I can sing!

А наутро, едва не захлебнувшись любовью и музыкой, решили расстаться, от греха подальше.


Даниил-заточник (лучший заточник бывшего завода «Лада-козлоджип») звезданулся на портнихе из сериала, «просто-Марие».

В подарок для простой селебрити из латиноамериканской глубинки народный умелец собственными руками сварганил ковер-самолет и прилетел на нем к ней в Бразилию.

Так и жили: он точил заточки местным брутальным брюнетам, а она шила от-кутюр местным огненным мучачам.

Потом поменялись клиентскими базами – она стала шить брутальным брюнетам, а он – точить ножи страстным мучачам.

Мария посмотрела на это, посмотрела, да и пришила Даниила. Из ревности.

И ее заточили.


Eternity-hunter Данила принес ever-green fanat Маше кольцо со вставленной в нем, вместо бриллианта, сингулярностью и серьги из двухсот десяти бозонов Хиггса.

Цацки сверкали просто супер.

Маша восхитилась:

-Ты мой принц Юниверс, Даня!

- А ты…Ты мое бессмертие, Маша!

Давай поженимся!

И нарожаем детей!

Маша, хохоча, примеряла у зеркала серьги и кольцо.

Ей они очень шли, ярко-креативные отблески бросая на личико.

- А знаешь, Даня…

Она вздохнула, и сняла бижутерию.

- Знаешь, это не то.

Мне этого мало.

Сердце Дани остановилось.

Он представил себе тайный шкаф Бога богов, где свалены в беспорядке на полках все на свете артефакты бессмертия…

Лежат-пылятся, никому, в сущности, не нужные.

Жениховские подарки невестам.

Свадебным подаркам, известно – место в чулане.

Это еще в лучшем случае: если свадьба состоялась.

Сердце Дани забилось вновь.

- Извини, красавица.

Я дурак.

Подарки можно поменять в течение двадцати девяти лунных суток после трансакции.

Ты можешь выбрать что-нибудь другое по каталогу «Eternity-hunter».

Маша листает каталог:

амброзии и мальвазии,

золотые ключики и молодильные яблочки,

гриб рейши и вип-гейши,

царские троны и циклотроны,

пятые элементы и седьмые континенты,

серебряные руны и золотые руна,

священные суши и от мертвого осла уши,

мята из райского сада,

плацента и монетка в пол-цента,

пасхальные кадила и слезы крокодила,

норсульфазол и орбидол,

панацея от Парацельса,

припарки старухи Парки,

бальзамы Бальзамо,

пудры с Брахмапутры,

микстура от мистика из Тура,

порошки от бабы Яги,

оконные рамы от бессмертного Рамы,

вечные люстры от Заратустры,

сонеты и сонаты,

цукаты и цикуты,

жабий камень и бабий пламень,

навья косточка и от гроба досточка,

цветики-семицветики и с того света приветики…



- Нет, ты не понял, Дэн.

Это все для меня – не то.

Мне всегда всего будет мало.

Всегда и всего.

Мне нужно то…

То, чего нет на свете.

Понимаешь?


- Понимаю, – сказал Дэн. – Мне – тоже.


Бороться и искать. Найти и не сдаваться.





2012- 2015 гг.  Мурманск – Варна.