Человек-бабочка

Он был цветком, впитывавшим в себя влагу выпадавших дождей, жизненные соки Земли, все её животворные энергии. Он был красивым, бархатистым цветком, красовавшимся на цветущем и сочном летнем лугу; цветком, пестреющим своими разноцветными лепестками, подобными не менее пёстрым крыльям бабочек, летавших вокруг и часто присаживавшихся на него, так же, как и на другие цветы, произраставшие вокруг насколько хватало взора в неисчислимом множестве, тут же снова взлетая, подобно тому, как над всем этим цветочным и травяным великолепием постоянно летали, тоже часто присаживаясь и тут же  тоже снова взлетая, неутомимые стрекозы, шмели и пчёлы.

А потом наступила осень. И он завял, так же, как завяли и все прочие его собратья-цветы, как завяла трава, как завяли листья на деревьях в далёкой лесополосе.

Но осень и зима были для него тем же самым, чем для нас является время, долженствующее наступить после гибели Вселенной, если, конечно, мы сами не сможем к тому моменту отменить её гибель данной нам Силой Разума...

* * *
У него были красивые, пёстрые крылья, покрытые причудливыми, затейливыми, цветными узорами. И потому он очень нравился бабочкам женского пола. И всё время то одна, то другая из них, а то и две-три сразу старались оказаться невдалеке от него, так, чтобы он их заметил. Иногда даже бывало, что наиболее смелая из них, как бы невзначай, садилась с ним на один и тот же цветок и будто бы нечаянно, на мгновение дотрагивалась своим крылом до его крыла. Но он ничего не замечал. Не замечал, потому что всегда думал только о ней и видел перед собою только её - эту удивительную бабочку, так похожую на оживший цветок, беспрерывно порхавшую над зеленеющим лугом, усыпанным разноцветным множеством самых разных цветов, в солнечных лучах, льющихся сплошным потоком неудержимого света; бабочку, имевшую такие же прекрасные, узорные крылья, как и у него. Казалось, они оба просто созданы друг для друга. Но она не обращала на него никакого внимания. Быть может, ей нравился кто-то другой, тот, кому почему-то не нравилась она сама, не смотря на всю её редкостную красоту. Скорее всего, именно так и было. Иначе, почему же она оставалась по-прежнему одна?

А лето, между тем, подходило к концу. Приближение конца никак не давало о себе знать. Но конец, тем не менее, приближался.

Бабочки, как известно, не живут осенью и - тем более! - не доживают до зимы. Потому для них осень и зима находятся за гранью вечности, являясь тем, чего вовсе не существует.

Закончилось лето. А вместе с ним закончилось вообще всё. Для бабочек закончилось.

Будет, конечно же, новое лето, а вместе с ним - и новые бабочки. Однако, то будут уже другие бабочки. А тех, которые были минувшим летом, не будет более никогда.

* * *
Он лежал почти всё время. Лежал почти неподвижно. Даже прикосновения одеяла оставляли на его теле большие, рваные раны, не заживавшие, причинявшие непередаваемую никакими словами боль, которой наполнялись и тело, и душа; боль, которой наполнялись глаза, казалось, взывавшие к чему-то непостижимому, спрашивавшие о чём-то у окружающих, задавая свой трагический, немой вопрос, не имевший ответа.

Его пытались учить на дому. Но вскоре бросили это практически безнадёжное занятие. Дальше чтения и кое-какого счёта дело так и не пошло. Не пошло хотя бы по той простой причине, что он ведь даже ручку, или карандаш не мог держать в своих, покрытых сплошными ранами, постоянно кровоточащих пальцах.

Их бинтовали. Да оказалось - неправильно. И оттого они срослись на обеих руках в одну сплошную массу.

А возвращаясь к вопросу об учёбе, попутно приходится заметить: при той жизни, что его ждала в дальнейшем, вряд ли ему когда-нибудь понадобились бы школьные, или какие бы то ни было ещё, знания.

Его пытались как-то лечить. Но все попытки лечения только ухудшали его состояние, увеличивая его страдания всё более и более.

Отец давно ушёл из семьи. Правда, алименты от него всё же приходили регулярно. Говорили, что им с матерью ещё, можно сказать, даже повезло, поскольку большинство других отцов в аналогичных ситуациях не делали и того.

Иногда мать, изловчившись, кое-как подносила его к окну, чтобы он хоть так посмотрел на мир. Иной раз в такие минуты он, бывало, видел в окне соседскую девочку с золотистыми косичками. В каждую из её косичек неизменно был вплетён яркий, красивый бант, похожий на огромную бабочку, своим видом о чём-то мучительно ему напоминая. Но, что именно? Этого он и сам не мог понять... Так никогда и не смог...

Он очень хотел бы познакомиться с этой девочкой, но сознавал, что это невозможно, отчего его душа болела ещё сильнее.


А вскоре мать совсем перестала подносить его к окну, потому что он с годами всё же набирал вес, не так быстро, как другие дети, но набирал, и мать оказалась больше не в силах приподнимать его.

Будто бабочка облеклась в человеческое тело, а крылья её заменили этому телу кожные покровы...

Ещё через несколько лет его не стало. Рассказывали, что мать пережила его ненадолго.

* * *
Не первый год работает он здесь. Именно здесь и есть его настоящая жизнь, ради которой он оставил всё то, что прежде было с ним, что прежде было у него, что прежде было частью его самого. Оставил где-то там, в прошлом, в которое навсегда закрыл за собой дверь. Да и было ли оно, это прошлое? Всё чаще кажется ему, что до того, как он пришёл сюда, да так здесь и остался, не было вообще ничего. Здесь и только здесь - вся его жизнь, вся её суть, весь её смысл, здесь и только здесь - все его дела и помыслы, здесь и только здесь - весь он сам.

В этой клинике ухаживает он за этими хрупкими, ранимыми детьми. Хрупкими и ранимыми - не в каком-либо переносном, а в самом-самом, что ни на есть доподлинном, в самом-самом, что ни на есть буквальном, в самом-самом, что ни на есть прямом смысле этого слова. Их кожа настолько ранима, что в своей ранимости подобна она крыльям бабочек. Именно потому этих людей так и называют в просторечии: "люди-бабочки". Это генетика, со всей её непредсказуемостью, иногда преподносит подобные "сюрпризы".

Но жизнь не стоит на месте. Движется вперёд человеческая мысль, движется вперёд человеческий разум, развивается наука. Что-то научились делать и для этих людей. Несомненно, со временем научатся и ещё большему.

А пока что он работает здесь, ухаживая за "детьми-бабочками". Идут годы. Его виски посеребрила первая седина. Течёт время, а он продолжает делать своё дело. А делая дело, всматривается в бездонные глаза этих детей, переполненные невысказанной болью. И кажется ему иногда, что видит он в их глазах все свои минувшие жизни и себя самого минувшего...