Политика времен Брежнева. окончание

Политика Брежнева. Окончание.


Предыдущий очерк у меня заканчивается словами: «Рабочему, который стоит в очереди, было наплевать на производительность труда».

Я причину этого видел в отсутствии социализма в нашей стране.
Далекими от социализма оказались все три варианта управления –
-  репрессивность режима Сталина;
-  горячность и энтузиазм простонародного Хрущева;
-  самоуспокоенность в надежде, что все «образуется», Брежнева.

 Политбюро обращалось напрямую к массам, парткомы по указанию сверху организовывали собрания, пытаясь расшевелить эти массы, а на собраниях «массы сидят и зевают. Ждут конца. Кто-то читает, один выступает: строятся фразы, оратор мается, а масса сидит и улыбается. И выступающий говорит-то смело, не просто болтает, а знает дело. А масса сидит и зевает, какого же черта ей не хватает. Откуда вдруг такая пассивность, какая-то кислая субъективность? Каждый имеет свое мнение, но держит его как кукиш в кармане, агитацией его не вытащишь. Зато в коридоре все выступают, друг другу все согласно кивают. Сыплются шутки, слышится смех, важные темы  в речах у всех. И каждый знает, что просто треплется, мнение их, даже самое ценное о стенку ударится и отлепится. Ну и выступишь на собрании, разве что-то останется, разве после удара о стену, что-либо не отвалится? Вот и жмутся ребята к истине: лучше вякать в курилке, чем выступить. Жмутся старые и молодые, жмутся умные и дурные, жмутся все, как один по порядку, лишь как чирей при общей простуде, кто-то выступит и забудет – зарубцуется выступление. Нужно общее исцеление». Это я, отгоняя скуку, чтобы убить время, развлекался на одном из таких собраний, т.е. это достоверно. Так и протекали эти собрания.
Но общее исцеление при заданной генеральной линии строительства коммунизма было в принципе невозможно. ХХII Съезд оказался некоторой психологической чертой в восприятии обществом нашей действительности.

Перед войной мы еще строили социализм, было заметно продвижение к цели. Если и было недовольство, то это было недовольство «отдельными недостатками». Жизнь качественно менялась, но это изменение прервала война – разочарованию не было места. Ждали победы, чтобы продолжить движение в выбранном направлении.
После войны мы восстанавливались, и это восстановление тоже ощущалось. Если и было недовольство, то это опять было недовольство «отдельными недостатками». Потом восстановились, ожидалось: «Ну же», а все общество выстроилось в очередь. Все ждали: «Ну же», а принимается программа, которая в очередях теряла всякий смысл.
 
Ждать уже было нечего. Внешних причин оправдывающих нашу самоотверженность, таких, как послереволюционный и послевоенный периоды восстановления, не было. Общественное сознание стало характеризоваться серой безалаберностью. Строим и строим. Работаем и работаем. И ворчим. Интеллигенция – та «свободы» хочет, народ попроще ворчит, что начальнику цеха квартиру за казенный счет отремонтировали, а тут не дождешься, и приходится за свой счет все покупать и самому делать. А Главный Специалист сыну квартиру устроил. Ну, не напрямую. Напрямую нельзя, а путем обменов и хитрых рокировок, но «народ-то, он все видит». Где ж тут ТО равенство? Зарплату в два раза больше получает, а ремонт за казенный счет делает. И когда диссиденты, требовали свободы, народ опять требовал равенства.

 Политбюро, заточенное в своих кабинетах за стенами на Старой площади, прокладывая под линейку строго прямую генеральную линию, из своих застенков не видело, что ландшафт, по которому они эту линию прокладывают, уже размывается начинающимся половодьем, формируемым не только вечно недовольным народом, но и их ближайшим окружением.

И если народ не нес угрозы строю из-за отсутствия какой-либо независимой от правительства организации и полного политического бесправия, то ближайшее окружение имело возможности этот строй перестроить, а толпа была готовой массой для манипулирования. Народ жаждал перемен и готов был поддержать любого противника руководства. Не строя, а руководства. Народ жаждал реформ, последствия которых он, не имея своей политической организации, не мог оценить. Так что, дальнейшая судьба страны целиком зависела от случая, от того, какие реформаторы придут к власти.
 
Часть руководителей, понимая, что наступил кризис, знала, что наш народ, ощущая на себе этот кризис, все же не допускает мысли о возможности возвращения помещиков и капиталистов, и полагала, что социализм, дозволяющий вольную жизнь трудящихся, способен через демократию и перестройку управления хозяйством, обеспечить всех квартирами, дешевой колбасой без очереди и холодильниками в свободной продаже. А другого, нам (толпе) и не требовалось. Все остальное у нас уже было: дешевые билеты в кино, дешевые билеты на транспорте, мизерная плата за квартиры и коммунальные услуги, бесплатное лечение и бесплатное образование. В числе таких руководителей был и Горбачев.

Другая часть из этих новых руководителей приходила к выводу, что дальнейшие потуги строительства коммунизма абсурдны, а, следовательно, и социализм сам по себе бесперспективен. Что надо без оглядки разрушить плановую систему хозяйствования и переходить к капитализму со свободным само регулируемым рынком.
К руководству приближались новые люди, родившиеся после революции. На их шкуре не было потертостей дореволюционной жизни, гладкая холеная кожа не стимулировала революционного аскетизма, при этом они видели, как живут руководители их уровня (хозяева и чиновники) на Западе. Они видели, что в соседней Европе, у нас под боком, уровень жизни и рабочих так высок, что им в голову не могла прийти мысль о революции.

У контрреволюции не было публичной организационной структуры – ни партии, ни вождя. Боязнь гражданского уничтожения – потеря поста, заставляла их так законспирироваться, что они друг друга не знали, но знали, что так думают не только они сами, но и им подобные –  недовольные уровнем превосходства над массой. Отличить их от массы могла собственность – большая собственность, а чтобы получить собственность, надо изменить политический строй – так думал Гайдар (полагаю бескорыстно).
Ельцин от всего этого был далек, он в то время своими успехами в работе старался достичь новых карьерных высот – естественно, заветным было место в Политбюро.

Были у руководителей и дети, которым уже надоело ждать. И если руководители еще как-то сдерживались Ленинским партмаксимумом, оглядывались друг на друга, боялись друг друга (и было отчего – могли и посадить, и даже расстрелять, как только что Медунова), то их дети развернулись на полную катушку – равенство с быдлом (толпой) они брезгливо в принципе отвергали.
Откуда мы это знали? Сведения были «очень достоверными»: ходили слухи! О кремлевских банях, об африканских охотах. Эти слухи вызывали ненависть не только к очередям за колбасой, но и к руководству страной. Руководство это понимало и боялось этой ненависти. Тех, кто зарывался, осаживали – член Политбюро Романов, из-за разбитой посуды на свадьбе то ли дочери, то ли сына в Зимнем Дворце, лишился шансов стать Генеральным.
Достоверно ли то, что я пишу? Да ни в коей мере. Достоверно лишь то, что ходили такие слухи.

Достоверно и то, что перестройка мировоззрения руководителей уже началась.
Еще в 77-м появилась статья с многозначащим вопросом:
«Подарок или взятка?» Надо ли чиновника благодарить за услугу? Еще рассуждали.