Вдова антиквара

Вдова лежала на старинной французской кровати, как графиня. Напольные часы пробили глуховато один раз и встали. «Забыла полить», – подумала. Они ей вдруг ответили еще одним ударом: «Да уж», рассыпав медной кольчугой «уж-ж». Слушала, как задыхаются от жары настенные. Время от времени спотыкаются и, отдышавшись, снова идут. Знакомому часовщику она так и сказала по телефону: «У них астма».      

Иногда где-то начинали мелко тикать карманные. Это были золотые часы с выпуклой крышкой, на которой муж выгравировал «ИЗ» – Исхак Захер. Но только принималась отыскивать их по звуку, как те, насторожившись, притворялись мёртвыми. Игрались!

Вообще все эти раритетные вещи, превратившие квартиру в музей, воспринимали её как служанку. Простое происхождение Нины сразу бросалось в глаза. Какие бы изящные кольца она ни нанизывала на свои мужские пальцы, но крестьянства не могла утаить. Оно лезло наружу вместе с простецкими словечками и привычками. Уж сколько она перекушала за свою жизнь изящных пирожных с кокетливыми вишенками или свежей клубникой, посаженной попочкой в крем, а никак не могла устоять перед простым нарезным батоном, намазанным маслом и густо посыпанным сахарным песком, чтоб на зубах хрустело!   

Вдова попыталась встать. Но не было сил. Из тела как будто вынули косточки. За четверть века она так и не смогла привыкнуть к дворцовому ложу. Чувствовала себя в нём как «валенок в карете» (любимое выражение мужа по поводу её косолапости) и всякий раз вспоминала удобную тахту в общаге на улице Портовой. Эту тахту Исхак поэтично называл яхтой. И качка была, и полный штиль. Всё у них было.

В кипарисовом коробе под пологом с тяжёлыми кистями (якобы с бунчука самого маршала Мюрата) пахло черносливом. На кручёных колоннах держался парчовый шатёр с «амурными» колокольчиками, которые должны были всякий раз звенеть во время совокуплений.

– Ты даже не представляешь, сколько здесь за два века было зачато детей! – возбуждался Исхак, снимая кальсоны. Колокольчики тогда часто трындели своими серебряными язычками о любви, но в последние годы даже сквозняк не мог пошевелить их пыльные пестики.

Она услышала, как соседка сверху занимается любовью. Это была рослая рыжая девица, которую Исхак называл «гренадёром». Туго сплетённая деревенская коса при ходьбе хлестала по ягодицам. Это тебе от дедушки! Это от бабушки! Приподъездные старушки шушукались: «В час берет две тыщи. Такса!»

Сосед слева уединился в туалете и стал дудеть в тубу. Такой жизнерадостный толстячок с дискантом, которым он материт жену. Та молчит-молчит, а затем вдруг осаживает его басом. «Отелло и Дездемона», – иронизировал Исхак.

Нина всех их знала. За всеми наблюдала из окошка, но чаще по монитору видеонаблюдения. Раньше времени особо не было, а сейчас одно развлечение – кино глазами снимать и в голове перед сном прокручивать.

Где-то под крышей обитала хитрая татарочка. Миловидная такая, миниатюрная, всё трясла своими кудряшками, как будто только что из душа вышла. Исхак ей вслед как-то задумчиво обронил: «Она идёт прекрасная, хоть плачь, коленками расталкивая плащ». Одним штрихом нарисовал!

Муж у распрекрасной торгаш. По виду злобный йети. Оторвал одному тут пенсионеру ручку от «Жигулей». Лифт всегда с большой неохотой эту обезьяну возит. А татарочка любит его, каждый день машет с балкона. С таким неподдельным интересом слушает о поставках бройлера в Оренбургскую область, о каком-то Идиятуллине, который отправил товар не туда…

Но однажды Нина засекла-таки, как татарочка выскочила из подъезда на пружинках. Она как яркий мячик, выскользнувший из мокрых лап, уносилась от берега вдаль. Попробуй догони! Каблучки стучали: «Му-чи-тель ука-тил», а потом ещё добавили быстренько: «Гад, гад, гад».

Шуршали в утреннем бризе ветки берёзы, захлёбывался в зелёных волнах соловей, 
а в просвете хлопнула дверцей голубая шхуна. Нина вытянула шею, но матроса не смогла разглядеть.

Зафырчал кран на кухне. Дали воду. Пошла закрывать. Но на самом деле только вытянула руку и закрутила вентиль в воздухе. Вечер накрыл ей голову бархатом, хотя было только около восьми утра. И она снова провалилась в яму…

…Зонт был дореволюционный, с бамбуковой ручкой. Лоснился как тюлень. Дождь застучал сильнее. Но Исхак захлопнул зонт, и они пошлёпали к дому, раздвигая серебристые трубочки, которые светились под фарами гудящих машин. Журчала тёплая вода по спине, щёки и ноги облепляли клейкие листочки. Пахло горьким тополем…    

Когда в начале 90-х антиквар быстро разбогател на обнищавших старушках, он расселил обитателей коммуналки в центре Казани, снёс перегородки и сделал из клетушек и коридоров хоромы. Воссоздал планировку, которая была при прежнем хозяине, купце по фамилии Ге, сколотившем капитал на цветах. На свои деньги восстановил разбитые витражи в подъезде, отремонтировал немецкий лифт с ручкой-кузнечиком и плафонами-улитками в стиле ар-нуво.

Со временем их квартира стала напоминать огромный сейф. Появились хитроумные замки, засовы, цепочки, тяжёлые двери из военной стали, повсюду тянулись проводочки сигнализации. Вдова по монитору видела, кто въехал во двор, кто сидит на скамейке, кто пальцем тычет в домофон, кто вошёл в подъезд и т.д. Она боялась шагу шагнуть, если у лифта целовалась парочка. Вдруг хитрят, изображая влюблённых, а на самом деле жулики?

На прошлой неделе сильно напугал её мужик в кепке по самые глаза. Неубедительно сыграл электрика. Всё крутился рядом с её квартирой, выронил отмычку, потом шарил по углам фонариком. Несколько раз позвонил в дверь.

Дома который день хлеба нет. Нина размачивает в чае сухари…

…В тот день Исхак пришёл молодым, на плече лист трепетал, в руках свёрток шуршал: увесистый, скотчем обмотанный. «Значит, что-то будем обмывать!» – подумала Нина и пошла на кухню – сервировать.

Потом она постучалась к нему в кабинет. Он изучал шкатулку. Увидев жену, подмигнул. Осторожно повернул ключик – и… из глубины времён затренькал менуэт. Нина, стараясь не громыхать, расставляла кузнецовские тарелки. Поставила в центр штоф с ледяной водкой и два хрустальных сапожка на 50 грамм. Менуэт звучал ещё несколько раз. Когда всё было готово, она заглянула в щелочку. Исхак лежал на ковре. Шкатулка взвизгнула и смолкла. Чёрную иконку высветил луч, преломившийся в стекле шкафа. Святой Христофор соскочил с гвоздика и повис в мохнатом огне, раскачиваясь из стороны в сторону.

Рассказывая историю приобретения этой иконы на острове Свияжск, Исхак уселся на письменный стол и прочитал: «Блестит золото иконостаса, стёкла киотов отражают огоньки свеч, похожие на золотых мух». Ей запомнились эти «золотые мухи», которые потом кружили вокруг гроба, похожего на венецианскую гондолу с атласной подкладкой.

Через день после похорон у Нины должен был быть день рождения. На подарок она наткнулась неожиданно. Он прятался за шторой. Сорвала бумагу и увидела побледневшее личико белокурой девушки с чайным блюдцем в руке. Скорлупки разбитой чашки светились на полу. В дверях застыла хозяйка, волосы её блестели жиром. Рот приоткрыт. Синие зубы, чёрный язык. Сейчас заорёт…

В щель рамы была всунута старинная открытка с ангелочком и надписью: «Ниночка, когда я за тобой ухаживал, я был влюблён в эту юную особу. Не ревнуй. Ей уже сто лет! Но она удивительным образом на тебя похожа. Ты её копия!»

Хлопнула входная дверь, и по ступенькам вбежал Исхак. Нина даже потянулась к замку, чтобы отпереть… Но он прошёл мимо.

…Молодой утренний луч, состаренный немытым окном, превратился в бархатный закатный. Он на ощупь пробрался в спальню и улёгся полоской, согревая мраморные ножки лесной нимфы и восковые коленки вдовы. Когда Исхак притащил в общагу на Портовой эту нимфу, глаза его виновато прятались. Это была первая его крупная покупка после свадьбы. Все денежки, отложенные на Пицунду с зарплаты кандидата наук, вытянула она из него, показав лишь белую ляжку, которую с тех пор, как её вытесал неизвестный итальянский мастер-копиист начала прошлого века, перещупало множество ценителей мраморной плоти. Он заявился с ней под утро, как с любовницей. И если бы Нины не было дома, то точно бы уложил нимфу в кровать. Приобнял и так заснул.

Нина тогда тоже была фарфоровая. Свет изнутри лился. Так он сам говорил. Неожиданно вспомнила, как Исхак после дождя раздел ее и поставил на стол. Глаза его были такими же, какими он разглядывал свою нимфу.    

Нимфа осталась молодой, а Нинин фарфор потемнел. Она раздобрела, как наседка, и незаметно превратилась в смотрительницу домашнего музея. Исхак ей купил метёлку из гагачьих перьев. И с помощью этой метёлочки она знакомилась с предметами старины поближе.

Бывало, конечно, что муж устраивал ей музыкально-поэтические вечера «одной вещи или картины». Вот этот пейзажик неизвестного художника-передвижника он приобрёл лет тридцать назад. Откупорил бутылочку белого грузинского, поставил пластинку Анастасии Вяльцевой, зажёг свечи. Потом читал Горького, сверяя текст с пейзажем: «В чёрной сети ветвей дерева странным жёлтым цветом расцвёл огонь фонаря. Ночь прижала дома к земле, и город стал маленьким в мокром кулаке ночи».

Любил он его цитировать, часто повторял: «Это, брат, неинтересно, как настоящая жизнь!» Однажды распалился перед своим единственным слушателем – Ниной: «Ведь что такое настоящее? Это словоблудие, хаос звуков и случайных красок, это мокрые подмышки, запах задохнувшейся половой тряпки, перегар, блевотина, метеоризм! А вот здесь… –     он распахнул двустворчатые двери в зал и подтолкнул туда Нину, – …тишина и благородный дух. И всё то лучшее, что создал человек с Божьей помощью. Хотя иногда явно не обходилось без дьявола. Без него, Нина, выходит как-то пресноватенько!»

…Наконец она поднялась с ложа, сунула ноги в холодные тапочки. Поёжилась. Набросила на плечи текинский халат и поправила съехавший на бок чепец с оборками. Раньше любила спать в лыжной шапочке, но Исхак постоянно подтрунивал над ней. Побрела в уборную. Из зала послышалось покашливание. Или это у соседей? Нина испугалась.

Самая дорогая картина из коллекции Исхака висела в зале, куда она давно уже не заходила. На неё было неприятно смотреть. Толкнула дверь. От движения воздуха пыль завернулась в рулон. И вдова застыла у портрета неопрятной старухи в чепце с грязными рюшками.

Кованую решётку на окне дёргал на ветру плющ. Лежали сонные сумерки. Лишь несколько забежавших бликов тревожили застывшее лицо, оживляя мазки. Один уж очень настырный пытался залезть в ноздрю. Нарисованная старуха из последних сил держалась, чтобы не рассмеяться. Солнечное пятно переползло на лицо Нины, и она расчихалась. Начала смахивать зайчик с кончика носа на персидский ковёр и тут услышала, как заливается старуха. Тонким противным хохотком. Нина внимательно посмотрела на портрет в черепаховой раме, как в мутное зеркало, и поправила на себе чепец, затолкав выбившийся клок.

Она провела пальцем по тёплой коже старухи и впервые прочла миниатюрную золотую табличку: «Теодор Жерико. «Портрет сумасшедшей». 1822 год». Наверняка муж что-то рассказывал, да она не запомнила. И вдруг услышала за спиной шёпот Исхака: «…и казалось, что в душу мою переливается тёмное безумие этих глаз». Тяжёлым туманом втекает – из глаз в глаза!

Сняла висевший рядышком портрет жизнерадостного казанского губернатора Бараташвили и на его место повесила свой подарок – «Девушку с блюдцем». Вышло кривовато. И тут же хрупким яйцом раскололась об пол чашка, и хозяйка вспыхнула злобой: «Тебе, дурында деревенская, только тазы медные кирпичом чистить!» За спиной хозяйки высветилась веранда, там чаёвничал Исхак. Зачерпывал ложечкой играющее на солнце абрикосовое варенье и вяло отмахивался от сонной пчелы.

– Исхак! – тихонько позвала Нина. Он обернулся, нахмурился. Но узнав жену, улыбнулся:
– Я у мамы. Сейчас пришлю за тобой фаэтон, – пообещал, и пчела закружила у сладких уст его. – Ты возьми зонт и выходи!

Разомкнула все засовы и выскочила в тапочках во двор. Даже двери за собой не закрыла. Села на лавочку у больной яблоньки, закутанной в паутину, как в шаль, да так и просидела под зонтом до глубокой ночи, здороваясь со всеми прохожими, пока соседка Танзиля апа, с которой она давно разругалась в пух и прах, не заподозрила неладное…


*Спасибо – исп.               

(Опубликовано в журнале «Октябрь» №11, 2015 год)