Часы на костях

(BONE CLOCKS by David Mitchell)

ЖАРКОЕ ВРЕМЯ: 1984




30 ИЮНЯ



Я распахиваю занавески в моей спальне, и передо мной – высохшее небо и широкая река, полная кораблей, катеров и яхт, и всякого такого, а я уже – вся в мыслях о шоколадных глазах Винни, и как стекает пена по спине Винни, и бусинки пота на плечах Винни, и хитрый смех Винни, и сердце мое тут же обрывается, что, Боже мой, как бы я хотела проснуться там, где живет Винни – на Пикок Стрит, а не в моей дурацкой спальне. Прошлой ночью слова вылетели сами по себе: «Боже, я так люблю тебя, Вин»; а Винни выдохнул облако дыма и сказал интонацией Принца Чарльза: «Необходимо заметить, что странным образом нуждаюсь в проведении времени с Вами, Холли Сайкс»; и я чуть не обмочилась от смеха, хоть меня и зацепило, что он не сказал мне, что любит меня. Честно. Правда, парни всегда прячутся за глупые шутки, и в любом журнале пишут так же. Как бы я хотела позвонить ему сейчас. Изобрели бы такие телефоны, что можно было бы поговорить с кем угодно и когда угодно. Он сейчас – на своем гоночном мотоцикле, по дороге в Рочестер, в кожаной куртке с надписью из серебряных клепок LED ZEP. Наступит сентябрь, когда мне исполнится шестнадцать, и тогда он посадит меня на свой Нортон.
Кто-то грохнул входной дверью, внизу.
Мамс. Кто еще так закрывает дверь.
А вдруг она узнала? зашипел внутри голос.
Неа. Мы – очень осторожные, я и Винни.
У нее – менопауза. Только и всего.

Talking Heads гремит на моем проигрывателе, и я убавляю громкость. Винни купил мне эту пластинку, когда встретились во вторую субботу в магазине Маджик Бас Рекордз. Удивительная пластинка. Мне особенно нравятся «Райские Небеса» и «Не Удержишь Воспоминаний», но там нет ни одной слабой песни. Винни был в Нью Йорке и вживую видел их там. Его приятель Дэн охранял там и пропустил Винни за кулисы после концерта, и потом он поболтал с Дэвидом Берном и группой. Если поедет еще раз на следующий год, то возьмет меня с собой. Я одеваюсь, оглядывая себя и все любовные следы, страстно желая попасть к Винни сегодня вечером, но у него сегодня встреча с парнями в Довере. Мужчины ненавидят, когда женщины начинают их ревновать, поэтому я не показываю виду. Моя лучшая подруга Стелла уехала в Лондон на охоту за шмотками в Камден Маркет. Мамс говорит, что я еще слишком молода для поездок в Лондон без взрослых, и Стелла отправилась без меня. А мне придется забавляться тем, что буду помогать в баре – может, получу три фунта монет. Вуууппи-ду. Правда, мне надо к экзамену на следующей неделе подготовиться. Но могу им пустые страницы сдать и сказать школе куда засунуть их пифагорские треугольники и Повелителя Мух, и заодно – их жизненные циклы червей. А я могу так.
Даа. Я так могу сделать.

В кухне – атмосфера, как в Антарктиде. «Привет», говорю я, но только Джако обращает на меня внимание, оторвавшись от рисования у окна. Шэрон смотрит мультики. Папс – внизу, у входа, говорит с поставщиком, чей грузовик с пивом тарахтит у входа в паб. Мамс нарезает сваренные яблоки на кубики, обиженно молчит. Мне как бы надо спросить ее: «А что случилось, Мам, что я сделала?», да только оно мне это надо? Ясно же, что она заметила, что я пришла поздно ночью, но я ни за что не стану об этом говорить. Я наливаю молока в сереал и ставлю тарелку на стол. Мамс звенит крышкой и подходит ко мне. «Хорошо. И как ты себя объяснишь?»
«Доброе утро и тебе, Мам. Еще один жаркий день.»
«Как ты себя объяснишь, и все это?»
Всегда невинно, когда начинают задавать вопросы. «Ты о чем?»
Ее глаза становятся змеиными. «Когда ты вернулась домой?»
«Хорошо-хорошо, немного поздно, извини.»
«Два часа – это не ‘немного поздно’. Где ты была?»
Я начинаю хрустеть завтраком. «У Стеллы. Совсем о времени забыла.»
«Ну, это очень интересно, очень интересно. В десять часов я позвонила матери Стеллы, чтобы узнать, где тебя носят черти, и представляешь? Ты ушла до восьми. Так кто тут врет, Холли? Ты или она?»
Блин. «Когда я ушла от Стеллы, я прогулялась.»
«И где же ты прогулялась?»
Я выстроила каждое мое слово. «Вдоль реки, ничего же?»
«Вверх по реке или вниз – куда ты прогулялась?»
Я переждала, молча. «Какая разница?»
В телевизоре раздался мультяшный взрыв. Мамс говорит моей сестре: «Выключи это и закрой за собой дверь, Шэрон».
«Это нечестно! Холли надо так говорить, а не мне.»
«Сейчас же, Шэрон. И ты, Джако, тоже, я хочу ...» Но Джако уже испарился. Когда ушла Шэрон, Мамс опять пошла в атаку: «Одна, сама по себе, там, где ты ‘гуляла’?»
Почему во мне от нее появляется это яростное чувство? «Да.»
«Докуда же ты ‘гуляла’ сама по себе, одна?»
«Что? Ты хочешь знать в милях или в километрах?»
«Ну, может, ты прогулялась до Пикок Стрит, к одному по имени Винсент Костелло?» Кухня начинает раскачиваться во мне, а в окне, на речном берегу, крохотная, будто нарисованная черточками, фигурка человека стаскивает свой велосипед с парома. «Нет слов, внезапно? Позволь мне освежить твою память: десять часов вчера ночью, закрыла шторы, в окошко, одна футболка и ничего больше.»
Да, я спустилась вниз, чтобы взять пива для Винни. Да, я закрыла шторы. Да, кто-то увидел. Успокойся, решила я вчера. Кто увидит и узнает меня? Мамс ждет, чтобы я тут же рассыпалась, а я – нет. «Мам, какая из тебя буфетчица? Ты же должна была обучать шпиков для разведки.»
Мамс смотрит на меня Презрительным Взглядом Кати Сайкс. «Сколько ему лет?»
Тут я складываю на груди руки. «Тебя не касается.»
Ее глаза сужаются. «Выходит, что двадцать четыре.»
«Ну, если ты знаешь, то зачем спрашиваешь?»
«Потому что, когда двадцатичетырехлетний мужчина путается с пятнадцатилетней школьницей – это незаконно. Он может попасть в тюрьму.»
«Мне будет шестнадцать в сентябре, и я думаю, что всей полиции в Кенте есть чем заняться. Я достаточно взрослая, чтобы понимать – с кем я знакома.»
Мамс зажигает сигарету. О, я бы тоже не отказалась. «Когда я расскажу твоему отцу, то он сдерет кожу живьем с этого парня.»
Ну, конечно – Папсу приходится время от времени избавляться в пабе от разных болванов, да всем хозяевам приходится, но он – не такой тип, кто сдирает-кожу-живьем. «Брендану было пятнадцать, когда он был с Мэнди Фрай, а если ты думаешь, что они только за ручки держались на качелях, то это – не так. Что-то не помню, чтобы с ними было ‘попадешь в тюрьму’.»
Она процедила слово за словом, словно я тупая: «Для – парней – все – по-другому.»
Я хмыкаю, как ни-за-что-не-поверю-тому-что-слышу.
«Я тебе говорю, Холли, что ты будешь видеться с этим ... продавцом машин, только когда я умру.»
«А я скажу, Мам, что увижусь с кем я хочу увидеться!»
«Новые правила.» Мамс затыкает свой окурок в пепельницу. «Я отвожу тебя в школу и забираю тебя в машине. Ты даже шагу не ступишь наружу без меня, без отца, Брендана или Рут. И если я хоть мельком увижу этого проходимца поблизости, то тут же заявлю в полицию – да, я сделаю, клянусь Богом. И – и – я позвоню ему на работу и расскажу, что он совращает малолетних школьниц.»
Время распухло толстыми жирными секундами, пока это все вылилось в меня.
Слезы зашевелились во мне, но я ни за что не обрадую миссис Гитлер. «Это тебе не Саудовская Аравия! Ты не можешь меня запереть!»
«Живешь под нашей крышей – значит, следуешь нашим правилам. Когда я была в твоем возрасте ...»
«Да, да, да, у тебя было двадцать братьев и тридцать сестер и сорок бабушек и дедушек и пятьдесят акров, чтобы копать картошку, потому что это была жизнь в ёмана’Ойерландии, а тут – Англия, Мам, Англия! И 1980 год, и если жизнь была такая ёмана’классная в вашем болоте Западного Корка, почему же ты так ёмана’захотела перебраться ...»
Хрясь! Пощечина по левой стороне моего лица.
Мы смотрим друг на друга: я вся дрожу, а Мамс – такой злой я никогда не видела ее, и – до меня доходит – она понимает, что сломала между нами нечто, чего никогда уже не починить. Я молча выхожу из комнаты, словно выиграла спор.

Я плачу совсем чуть-чуть, и это – слезы от шока, а не рыдания, и когда я перестаю, то подхожу к зеркалу. Мои глаза немного набухли, но когда обведешь их, то будет не так заметно ... чуть помады, чуть пудры ... Вот и все. Девушка в зеркале – женщина, с короткими черными волосами, футболка Quadrophenia, черные джинсы. «У меня есть для тебя новости», говорит она. «Сегодня ты переезжаешь к Винни.» Я начинаю перечислять причины для того, почему – не надо, но останавливаюсь. «Хорошо», я соглашаюсь, взбудораженная и спокойная одновременно. И еще – я ухожу из школы. Начиная сейчас. Летние каникулы нагрянут раньше, чем пропердится наблюдатель за прогулами, и мне станет шестнадцать в сентябре, и от вашей школы меня тошнит. Решила?
Я решаюсь. Тогда собирайся. Собирай что? Да что влезет в мою сумку. Трусы, бюстики, футболки, куртка; косметичка и жестяная коробочка с браслетами и ожерельями внутри. Зубная щетка и кучка тампонов – немного задерживаюсь, но скоро придут, вот-вот. Деньги. Я насчитала 13.85 монетами и бумажками. У меня еще есть в банке 80 фунтов. Что уж, Винни станет высчитывать у меня за рент, ведь я же начну искать работу на следующей неделе? С детьми сидеть, на рынке, официанткой: сколько разных возможностей заработать. А мои пластинки? Я не смогу притащить всю мою коллекцию на Пикок Стрит, а Мамс точно сможет выбросить их мне назло, и потому я беру с собой лишь Talking Heads, бережно обернув в куртку и кладу в сумку так, чтобы не погнулась пластинка. Я прячу остальные под отошедшими половицами, на время, но, когда я раскладываю поверх ковролин, я страшно пугаюсь: Джако следит за мной из коридора. На нем – все еще пижама и шлепанцы.
Я говорю ему: «Эй, мистер, напугал – чуть приступ не случился.»
«Уходишь.» У Джако – немного отстраненный голос.
«Между нами – да, ухожу. Недалеко, не волнуйся.»
«Я тебе сувенир сделал, чтобы вспоминала.» Джако дает мне круг картонки – расправленная коробка от сыра с нарисованным им поверх лабиринтом. Он обожает лабиринты, Джако; все эти его Пещеры-и-Драконы книжки, которые он и Шэрон читают. Нарисованный им сейчас лабиринт – довольно простой по его стандартам: восемь-девять кругов внутри друг друга. «Бери», говорит он мне. «Это дьявольский.»
«Не похоже уж, что такой ужасный.»
«‘Дьявольский’ означает ‘сатанинский’.»
«Почему твой лабиринт такой сатанинский?»
«Сумрак последует за тобой, когда ты пойдешь по лабиринту. Если он тебя коснется, то ты перестанешь существовать, так что один неправильный поворот приведет в тупик – и конец тебе придет. Вот, почему ты должна выучить лабиринт наизусть.»
Йэх, да уж, кто страннее моего братца. «Ладно. Хорошо, спасибо, Джако. Слушай, у меня тут несколько ...»
Джако берет меня за запястье. «Выучи этот лабиринт, Холли. Сделай одолжение своему странному братцу. Пожалуйста.»
Меня это озадачило. «Мистер, ты меня пугаешь.»
«Обещай мне, что запомнишь дорогу, как выйти, и если тебе когда-нибудь понадобится, то ты сможешь проложить путь хоть в темноте. Пожалуйста.»
У моих друзей младшие братья сидят на игрушечных гонках или кроссят на великах или шпарят в карточных боях, и почему мне достался такой, который говорит «проложить путь» и «сатанинский»? Кто знает, как он сможет выжить в нашем городе, в нашем Грейвсенде, если он вдруг он окажется геем. Я взъерошиваю ему волосы. «Ладно, я обещаю, что выучу лабиринт наизусть.» Тут Джако обнимает меня, потому что это странно – Джако, он же совсем не обнимашка. «Эй, я же не уезжаю далеко ... Ты поймешь, когда подрастешь, и ...»
«Ты к своему парню переезжаешь.»
Вроде бы уж удивляться нечему. «Да.»
«Береги себя, Холли.»
«Винни – он хороший. Как только Мам привыкнет к этому, мы будем чаще видеться – в смысле, мы же видимся с Бренданом, после того, как он женился на Рут, правда?»
А Джако уже кладет расправленную картонку лабиринта поглубже в мою сумку, бросает на меня последний взгляд и исчезает.

***

Мамс появляется у спуска лестницы на первый этаж с корзиной салфеток для бара, будто затаилась в ожидании меня. «Я не шучу. Ты – наказана. Назад – наверх. У тебя экзамены на следующей неделе. Время на то, чтобы сжала кулаки, и крепко обо всем подумала.»
Я крепко хватаюсь за поручень. «Ты сказала, ‘Наша крыша, наши правила’. Отлично. Я не хочу ваших правил, и вашу крышу, и что ты можешь меня ударить, когда салфетку потеряешь. Ты бы сама этого не стерпела. Так, ведь?»
Лицо Мамс немного перекашивается, и если она сейчас сможет сказать что-нибудь правильное, то мы еще сможем договориться друг с другом. Но нет, она просто насмешливо смотрит на мою сумку и ухмыляется, словно не может поверить – какая я глупая. «У тебя когда-то были мозги.»
И тогда я продолжаю спускаться вниз.
Надо мной, сверху, доносится ее нарастающий голос. «А что со школой?»
«Ты и иди, если школа так тебе важна!»
«У меня не было возможности, Холли! Я всегда должна была заниматься пабом, накормить и тебя и Брендана, и Шэрон, и Джако, одеть и послать вас в школу, чтобы вы не должны были тратить свою жизнь на уборку туалетов и очистку пепельниц, и чтобы не уставали, как пр;клятые, и не ползли едва-едва до своих постелей без сил.»
Как с гуся вода. Я продолжаю спускаться.
«Хорошо. Иди. Поймешь трудным способом. Я даю тебе три дня, пока твой Ромео не вытурит тебя на улицу. Это не яркая личность девушки интересна мужчинам, Холли. Это им никогда не интересно.»
Я не обращаю на нее внимания. Дальше, по проходу, я вижу Шэрон – за барной стойкой, возле полок с фруктовыми соками. Она помогает Папсу, но я вижу, что она все слышала. Я слегка машу ей рукой, и она ответно машет мне, нервно. Из открытой подвальной двери эхом вылетает голос Папса, негромко выпевающий «Паром Через Залив Мерси». Лучше, чтобы он ничего не знал. Перед Мамс он будет с ней на одной стороне. Перед «нашими» он будет – «Надо быть еще б;льшим идиотом, чем я, чтобы влезать между двумя куриными клювами», а те все закивают головами и забормочут: «Конечно, еще не хватало, Дэйв». Плюс к тому: мне бы очень не хотелось оказаться с ним в одном месте, когда он узнает о Винни. Не то, что мне будет стыдно, а просто мне не очень хочется. Ньюки чихает из своей корзины. «Ты – самый пропахший пес во всем Кенте», я говорю ему, удерживаясь от слез, «Ты – старый блохастик». Я слегка хлопаю его по шее, открываю защелку с боковой двери и выхожу на Марлоу Алли. Позади меня, дверь звенит железом – кланк.

Уэст Стрит – слишком яркая и слишком темная, как телик с контрастностью до предела, потому я надеваю солнечные очки, и они делают все вокруг расплывчатее и ярче и более настоящим. Горло у меня болит, и я немного дрожу. Никто не бежит за мной вслед из паба. Вот и хорошо. Бетономешалка бухтит, проезжая мимо, и от ее проезда в облаках гари каштанное дерево качается и шуршит листьями. В воздухе запахи горячего гудрона, жареной картошки и недельного мусора, вываливающегося наружу из контейнеров – мусорщики опять бастуют.
Стайки стремительных птичек крутятся-вертятся вокруг, распеваются свистом, будто детские жестяные свистки-дудочки, которые дарят детям на дни рождения, или раньше дарили; и мальчишки, играющие в прятки в парке за церковью на Крукед Лэйн. Вот он! За деревом! Пусти меня! Дети. Стелла говорит, что мужчины постарше – лучшие любовники; с парнями нашего возраста, говорит она, мороженое сразу тает, как только возьмешь в руки вафельный конус. Лишь Стелла знает о Винни – она была с ней в ту первую субботу в Маджик Бас – но она умеет хранить секреты. Когда она учила меня курить, а я меня все тошнило, то она ничуть не смеялась и никому не рассказала об этом, и она объяснила мне все-все, что мне нужно знать о парнях. Стелла – самая классная среди всех нашего возраста и в нашей школе, нет вопросов.
Крукед Лэйн отходит от реки, и поэтому отсюда я сворачиваю на Куин Стрит, где меня едва не сбивает своей детской коляской Джули Уолкотт. Ее ребенок орет изо всех сил, и она выглядит изможденной. Она бросила школу, когда забеременела. Я и Винни – мы очень осторожные, и у нас только один раз был секс без кондома, в самый первый раз, и это научный факт, что девственницы никогда не забеременеют. Стелла мне рассказала об этом.

Флаги на Куин Стрит – как праздник Дня Независимости для Холли Сайкс. Шотландка из магазинчика по продаже шерсти поливает свои цветочные корзины, и мистер Гилберт – ювелир – выставляет кольца в витрины, а Майк и Тодд – мясники – выгружают безголовую свиную тушу из грузовичка, где еще висит дюжина таких же туш на металлических крюках. У библиотеки группа профсоюзников собирают деньги для бастующих шахтеров вместе с активистами из Социалистической рабочей партии, которые держат плакаты УГОЛЬ, А НЕ ПОДАЧКИ и ТЭТЧЕР ОБЪЯВИЛА ТРУДЯЩИМСЯ ВОЙНУ. Эд Брубек беззаботно катится на своем велосипеде. Я захожу в магазин, чтобы он меня не увидел. Он переехал в Грэйвсенд в прошлый год из Манчестера, где посадили его отца за ограбления. У него нет никаких друзей и, похоже, ему их совсем не нужно. Обычно из-за этого в нашей школе любого четвертуют, но, когда один старшеклассник пошел на него, Брубек сломал тому нос, и больше к нему никто не приставал. Он проезжает мимо, не заметив меня, с удочкой, привязанной к перекладине, а я иду дальше. У игровых автоматов стоит уличный музыкант и играет похоронную мелодию на кларнете. Кто-то бросает ему монету, и тот пускается руладами из сериала Даллас. Когда я подхожу к Маджик Бас Рекордз, я пробегаю взглядом внутри. Я искала тогда стеллаж с буквой R для Ramones. Винни говорит, что искал Холли среди буквы H. У стены, в глубине магазина продаются подержанные гитары. Вин может сыграть вступление к «Stairway to Heaven», хотя дальше этого он не играет. Я сама буду учиться на его гитаре, пока он будет на работе. Почему бы и нет? Тина Вэймаут – девушка, и она – басистка в Talking Heads. Представляю лицо у Мамс, когда она – «Она больше не моя дочь», а потом видит меня в хит-парадах по телику. У Мамс одна проблема – она никого так не любит, как я и Вин любим друг друга. Она, конечно, очень хорошо относится к Папс, хотя вся ее семья в Корке никогда не принимали его хорошо, потому что он – не ирландец и не католик. Мои ирландские родственники радостно рассказали мне, что Мамс забеременела от Папс Бренданом еще до свадьбы, а они уже женаты двадцать пять лет, так что это – ничего, вроде как, но все равно: у Мамс нет такого удивительного понимания с Папс, как у меня с Винни. Стелла говорит, что я и Вин – близкие души. Она говорит, что это очень всем видно, что мы созданы друг для друга.

***

На Милтон Роуд у НатУэст Банка я сталкиваюсь с Бренданом. Уложенные назад муссом волосы, галстук с индийским орнаментом и блейзер на одном плече: скорее подумаешь, что направлялся в Школу-Для-Красавчиков, а не в адвокатскую контору Стотт и Конвей. Прослыл сердцеедом мой старший брат среди старших сестер моих друзей – йэх, дайте мне ведро проблеваться. Он женился на Рут, на дочери своего босса – мистера Конвей, и свадьба была вся такая-сякая в Чосер Каунтри Клаб. Я не была в свадебных подружках, потому что не ношу платьев, особенно таких, в которых Унесенные Ветром снимают, поэтому Шэрон и близкие родственницы у Рут все это сделали, и прибыла куча наших родственников из Корка. Мой золотой мальчик у Мамс и моя золотая мамочка у Брендана. Позже они начнут делиться всеми деталями разговора, который сейчас состоится.
«Привет,» говорю я ему. «Как дела?»
«Не могу пожаловаться. Все нормально у вас, в Капитане?»
«Прекрасно. Мамс – вся иголками наружу сегодня.»
«Да?» Брендан улыбается, слегка недоуменно. «Отчего так?»
Я пожимаю плечами. «Должно быть, не с той ноги встала.»
«Ладно.» Он замечает мою сумку. «В путешествие собралась, да?»
«Не совсем. Подучу французский со Стеллой Йервуд, а потом останусь у нее на ночь. Экзамены – на следующей неделе.»
Мой брат удивляется. «Ты даешь, сестренка.»
«Рут – полегче?»
«Немного. Бог знает, почему это называют ‘утренним недомоганием’, когда хуже всего ей становится посредине ночи.»
«Скорее всего, станет привычней, когда родится ребенок», советую я. «Все эти бессонные ночи, ссоры, тошнота ... Укрепляют. Подготавливают.»
Мой брат не клюет на наживку. «Наверное.» Трудно представить, чтобы Брендан был чьим-нибудь отцом, но к Рождеству он станет.
Позади нас открываются двери банка, и клерки начинают заходить внутрь. «Мистер Конвей, конечно, не уволит своего зятя», говорю я Брендану, «Но разве ты не в девять начинаешь работать?»
«Это правда. Увидимся завтра, если ты тогда вернешься со своего подучения. Мам пригласила нас на обед. Наслаждайся этим днем.»
«Он у меня уже – самый лучший в моей жизни», я объясняю и моему брату и через него – Мамс.
Еще одна его ослепительная улыбка, и Брендан удаляется, присоединившись к потоку людей в костюмах и униформах, идущих на работу в офисы, магазины и предприятия.

В понедельник я сделаю копию ключа от входной двери Винни, но сегодня я прохожу обычным секретным путем. Дальше по Гроув Стрит, перед офисом бухгалтеров, там – переулок, полускрытый мусорным контейнером, до верху набитый воняющими пакетами. Коричневая крыса внимательно следит за мной, словно какой-нибудь местный царек. Я захожу в переулок, поворачиваю направо, и теперь я – между забором дворов Пикок Стрит и стеной офиса. В самом конце, последний дом перед железнодорожными путями – дом, где живет Винни. Я протискиваюсь между заборными досками и проникаю в садик его двора. Трава выросла до моего пояса, и сливы на дереве уже созрели, хотя большинство слив пойдет на корм осам и червям – так Винни говорит, потому что ему трудно оторвать свою задницу для того, чтобы их нарвать. Похоже на заколдованный лес в Спящей Красавице, обросший вокруг замка, когда все заснули на сто лет. Винни, вроде как, должен был бы следить за садом для своей тети, но она живет далеко отсюда, в Кингз Линн, и никогда сюда не приезжает, так что Винни – мотогонщик, а не садовник. Когда все успокоится, я приручу эти джунгли. Просто саду нужна женская рука, только и всего. Может, и сегодня начну, после того, как поучусь на гитаре. Там есть сарай в углу, полускрытый кустами ежевики, где – садовые инструменты и газонокосилка. Подсолнухи, розы, анютины глазки, гвоздики, лаванда и пряности в маленьких терракотовых горшках – вот, что я посажу. Испеку булочек и пирожки со сливами и кофейные кексы, и Винни, конечно – «Божмой, Холли, как я раньше без тебя обходился?» Во всех журналах говорится, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. У бочки с дождевой водой – лиловый куст, облепленный порхающими белыми бабочками, как конфетти или кружева; будто все одно живое целое.

***

Задняя дверь никогда не запирается, потому что Винни потерял ключ. Коробки из-под пиццы и наши бокалы от вина – все еще в раковине с прошлой ночи, но никаких признаков завтрака: Винни, должно быть проспал, и умчался на работу, как обычно. Везде вокруг нужно хорошенько убраться, прочистить, пропылесосить. Сначала – кофе, а потом – все по очереди, хотя я съела лишь половину моего завтрака, когда Мамс начала меня долбить Мухаммедом Али. Я совсем забыла взять сигарет по пути сюда – вылетели из памяти, когда Брендана увидела – но Винни всегда держит их на тумбочке у кровати, поэтому я топаю наверх по лестнице к его спальне. Занавески все еще задернуты, а воздух пахнет старыми носками, и я впускаю солнечный свет, открываю окно, поворачиваюсь, и чуть не выпрыгиваю из своей кожи, потому что в кровати – Винни, выглядит так, словно обделался. «Это я, это лишь я», вроде как извиняюсь я. «Прости, я-я-я-я думала, что ты – на работе.»
Он хлопает ладонаями над своей головой и вроде как смеется, будто только что получил пулю. «Божмой, Хол. Я уж подумал, что ты – это вор!»
Я вроде как тоже смеюсь. «А ты ... дома.»
«Да на работе всякое – новая секретарша совсем бестолковая – и Кеву пришлось звонить мне, чтоб сказать, что сегодня у меня выходной, вот так.»
«Класс», отвечаю я. «Здорово, ’тому что ... у меня сюрприз.»
«Классно, я люблю сюрпризы. Но сначала, может, чайник? Я –сейчас. Черт, о чем я говорю? У меня же кофе закончился. Слушай, будь доброй: сгоняй в Стаффа’с и принеси банку Золотого. Я заплачу, да, как только вернешься.»
Мне нужно сначала сказать: «Мамс узнала о нас, Вин».
«А? А-а.» Погружается в соображения. «Ну да. А как она все, э-э ...»
Внезапно меня пугает мысль, что я ему не нужна. «Не очень. Сначала завелась, если честно. Сказала мне, чтобы я больше с тобой не виделась и, вроде как, погрозилась меня запереть в подвале. И поэтому я ушла. И, значит ...»
Винни смотрит на меня нервно, намека не улавливает.
«И, значит, я ... вроде как ... у тебя побуду? Какое-то время, по крайней мере.»
Винни сглатывает слюну. «О-кей ... Ну да. Ага. Хорошо. Окей.»
Совсем не звучит, как окей. «Это что – ‘да’, Вин?»
«Да-а. Конечно. Да. Ну, теперь мне точно нужно кофе.»
«Ты – серьезно? О, Вин!» Словно обдало горячим душем. Я обнимаю его. Он – весь в поту. «Ты – самый лучший, Винни. Я так боялась, что ты можешь не ...»
«Ну, у нас не может такая сладкая кисулька спать под мостом, нет, ведь? На самом деле, Хол, мне так нужен кофе, как Дракуле – кровь, так что ...» Он не успевает закончить свою речь, потому что я его целую, моего Винни, моего парня, который ездил в Нью Йорк и даже пожал там руку самому Дэвиду Берну, и моя любовь к нему, вроде как, взлетает внутри – уууух, будто внутри вспыхивает все, и я толкаю его на спину назад, и мы скатываемся на гору одеяла, и гора шевелится, а моя рука сдергивает покрывало, и перед нами – моя лучшая подруга Стелла Йервуд. Голая. Будто я – в каком-то сексуальном сне, только это – не так.
Я просто ... смотрю, открыв рот, на ее живот, пока она не говорит: «Что, очень сильно отличается от твоего?»
Затем я смотрю на Винни так же, а он выглядит, словно обосрался, и потом этот урод хихикает: «Это совсем не так, как выглядит».
Стелла, как ни в чем не бывало, наматывает на себя покрывало и говорит Винни: «Да ладно, не тупи. Это и есть то, как оно выглядит, Холли. Мы хотели рассказать тебе, но, как видишь, все произошло само по себе. Короче так – тебя кинули. Неприятно, но с каждой случается, скажем, с большинством из нас – се ля ви. Не волнуйся: еще сколько таких Винни вокруг. Так что соберись и просто уходи, да? Достойно так?

Когда я перестаю плакать, наконец, я обнаруживаю себя на холодных ступенях небольшого дворика у пяти-шести-этажного дома из старого кирпича и с узкими закрытыми окнами на всех сторонах. Растения просверлили своими ростками мощеные камни, и парашютики одуванчиков летают вокруг словно снежные хлопья в игрушечном снежном шаре. После того, как я хлопнула дверью у Винни, мои ноги привели меня сюда – в закоулок у городской больницы Грейвсенда, где доктор Маринус убрал у меня мисс Константин, когда мне было семь лет. Я ударила Винни? Мне казалось, будто я пробиралась сквозь какую-то густоту. Я не могла дышать. Он больно поймал меня за кисть – все еще болит – и Стелла все рявкала: «Повзрослей и проваливай отсюда, Холли. Это – настоящая жизнь, а не эпизод из Династии!»; и я убежала, хлопнув дверью, как только могла быстро бежать, куда-то, куда угодно, куда-нибудь ... Я вспомнила момент, когда я остановилась и зарыдала, и все потекло из моего носа, и какой-нибудь шпион у Мамсы увидел бы меня и доложил бы ей – это была бы вишенка у нее на торте. ’Томучто она права. Я любила Винни, как часть меня, а он меня – как плитку жвачки. Он выплюнул меня, когда ушел вкус, развернул другую, и засунул себе в рот, не больно кого-то, а Стеллу Йервуд. Мою лучшую подругу. Как он смог? Как она смогла?
Хватит плакать! Подумай о чем-то другом ...

Холли Сайкс и Всякая Странность, Часть 1. Мне было семь лет в 1976 году. Все лето не было дождей, и сады побурели, и я помню, как стояли в очереди с ведрами до самого конца Куин Стрит с Бренданом и Мамс за водой из пожарного крана – такая была плохая засуха. В то лето у меня начались дневные видения. Я слышала голоса в голове. Нестрашные, не какая-то чепуха, не скажешь, что пугали меня, поначалу ... Радио-Народ – так я их называла, ’томучто сначала я думала, что было радио в соседней комнате. Только не было радио в соседней комнате. По ночам лучше всего слышалось, но я слышала их и в школе, когда было тихо на тестах. Три или четыре голоса – и в одно и то же время, и я никак не могла понять, о чем они говорят. Брендан говорил о психбольницах и о людях в белых халатах, поэтому я никому не решилась рассказать. Мамс была беременная Джако, Папс пропадал в пабе, Шэрон было только три года, а Брендан уже тогда попивал потихоньку. Я знала, что слышать голоса – это ненормально, но они не причиняли мне никакого вреда, так что, может, это просто был секрет, с которым люди живут всю свою жизнь.
Однажды ночью мне приснился кошмар, что к нам в паб, в Капитан Марлоу, пришел убийца, и я проснулась вся в поту. Женщина сидела на краю моей кровати: «Не волнуйся, Холли, все – в порядке». А я ответила: «Спасибо, Мам», ’томучто кто еще мог бы быть со мной? А затем я услышала, как смеялась Мамс на кухне, из коридора: это случилось еще до того, как моя комната переехала в аттик. И я решила, что мне привиделась эта леди на моей кровати, и я включила свет, чтобы убедиться.
И, конечно же, никого не было рядом.
«Не бойся», сказала она, «но я такая же настоящая, как ты».
Я не закричала и не испугалась. Конечно, меня всю трясло, но даже в своем страхе мне казалось, как будто это была загадка или тест. Никого не было в моей комнате, хотя кто-то разговаривал со мной. Тогда я, как только могла спокойно, спросила эту леди – может, она была привидением. «Не привидение», ответила женщина, которой там не было, «а гость в твоем сознании. Вот, почему ты меня не можешь видеть.» Я спросила, как звали мою гостью. Мисс Константин, так она ответила. Она сказала, что была послана, чтобы убрать Радио-Народ, потому что они мешали мне, и надеялась, что я была не против ее помощи. Я сказала – нет, не против. Мисс Константин должна была уйти, но она с большим удовольствием скоро навестит меня, потому что я была «необыкновенной юной леди».
И она ушла. Я долго не могла опять заснуть, но когда я погрузилась в сон, во мне возникло ощущение того, что у меня появился друг.

И что дальше? Вернуться домой? Скорее зубов лишусь. Мамс наготовит мне столько говяных слов, все окунет еще раз в говяный соус и будет сидеть радостно надутая, наблюдая за мной, как я буду все это есть, и начиная с этого момента до самого конца, если я буду меньше, чем да-сэр-нет-сэр-как-прикажете-сэр, она тут же приведет этот случай с Винни Костелло. Хорошо, я не буду жить на Пикок Стрит, но я все равно ухожу из дома, по крайней мере настолько долго, насколько я смогу доказать Мамс, что я достаточно взрослая, чтобы жить сама по себе, и она может прекратить относиться ко мне, как к семилетней. У меня достаточно денег, чтобы прокормить себя какое-то время, пока все так складывается, так что я буду все считать, как будто раньше начались мои летние каникулы. На фиг экзамены, на фиг школу. Стелла все превратит в своих рассказах в то, что я была истеричной, жалкой, бесхребетной, как цепляющийся плющ, и не могла принять того, что мой парень устал от меня. В девять утра, в понедельник Холли Сайкс станет Официальной Хохмой в школе Виндмилл Хилл. Гарантировано.
Приближается сирена скорой помощи, все громче, эхо разбегается по всему дворику и останавливается, словно на полу-слове ... Я поправляю свою сумку с вещами и встаю. Ну а теперь куда? Каждый подросток-беглец жужжит пчелой в Лондон, представляя себе, что его подберут или агенты в поисках талантов или сказочные феи-покровительницы, но я направлюсь в другую сторону, вдоль реки, к кентским болотам; если растешь в пабе, то наслушаешься историй о том, какие агенты и феи ищут беглецов в Лондоне. Может, я смогу найти амбар или загородный коттедж, чтобы пожить там ненадолго. Сгодится. Решено, я, огибая здание, иду к главному входу больницы. Автомобильная парковка полна бликов отраженного от автомобильных окон солнечного света. В прохладной тени у приемной больницы я вижу людей, курящих и ожидающих каких-то новостей.
Веселенькое место – эти больницы ...

Холли Сайкс и Всякая Странность, Часть 2. Прошло несколько недель, мне, должно быть, исполнилось восемь лет, и я начала думать, что мисс Константин мне только приснилась, ’томучто она больше не вернулась. Хотя я не знала до этого слова, которым она назвала меня – «необыкновенная» ... Я узнала, что это такое, и удивилась тому, как оно могло попасть ко мне в голову, если не с мисс Константин. До сегодняшнего дня я до сих пор не знаю, как. Но затем, однажды ночью в сентябре, после того, как началась школа, я проснулась и точно знала, что она была рядом, и мне было больше радостно, чем страшно. Мне нравилось быть необыкновенной. Я спросила мисс Константин, может, она была ангелом, а она рассмеялась, говоря, нет, она была человеком, как я, только она научилась, как отделяться от своего тела и навещать своих друзей. Я спросила ее, если бы я могла быть ее другом, и она спросила меня в ответ: «А ты хочешь?», и я сказала: «Да, пожалуйста, больше всего на свете», и она ответила мне: «Значит, так тому и быть». И я спросила мисс Константин – откуда она, и она сказала, что из Швейцарии. Чтобы ей понравиться, я спросила ее, Швейцария – это страна, где изобрели шоколад, а она ответила, что я была одной из самых ярких умниц, с которыми она была когда-либо знакома. Начиная с того дня, она приходила ко мне каждую ночь, на несколько минут, а я рассказывала о том и о сем, что произошло в мой день, и она слушала меня и подбадривала меня или радовалась со мной. Она всегда была на моей стороне, а Мамс и Брендан – никогда. Я тоже задавала мисс Константин вопросы. Иногда она отвечала мне прямо, как когда я спросила, какого цвета были у нее волосы, то она сказала – «хромовая блондинка», но чаще всего она уходила от моих ответов с «Давай не будем нарушать нашу тайну, Холли, пожалуйста?»
И потом, однажды, наша самая главная школьная драчунья Сюзан Хилладж поймала меня, когда я возвращалась домой из школы. Ее отец был в армии в Белфасте, и ’томучто моя мама – ирландка, она зажала мою голову коленками и не отпускала меня, пока я не должна была признаться, что мы храним уголь в ванной и очень любим террористов. А я не стала признаваться, поэтому она закинула мою сумку на дерево и сказала мне, что я заплачу за тех друзей ее отца, которые погибли в Белфасте, а если я расскажу об этом хоть кому-нибудь, то взвод ее отца придет и подожжет наш паб, и вся моя семья зажарится, и все – потому что из-за меня. Я не была слабачкой, но я была еще маленькой, и Сюзан Хилладж знала, как меня напугать. Я не рассказала ни Мамс ни Папс о том, что случилось, но я очень боялась пойти в школу на следующий день и того, что может произойти. Той ночью я проснулась в моей теплой постели от голоса мисс Константин, и не только от ее голоса – она на самом деле была там, живьем, сидя на стуле с подлокотниками у моей постели: «Просыпайся соня-засыпушка». Она была молодой, с белоснежно-золотистыми волосами, и ее ярко-красные губы в лунном свете казались лилово-черными, и она была одета в какое-то свободное одеяние. Она была прекрасной, как будто с картины. Через некоторое время я смогла произнести какие-то слова и спросила, может, я спала, а она ответила: «Я здесь, потому что мое удивительное, необыкновенное дитя сегодня была очень несчастлива, и я хочу знать почему?» Тогда я рассказала ей о Сюзан Хилладж. Мисс Константин не произнесла ни слова до самого конца рассказа, и лишь тогда она сказала мне, что презирает всех, кто ради забавы обижает других, и не хочу ли я, чтобы она помогла разобраться в этой ситуации? «Да, пожалуйста», но только я хотела сказать что-нибудь еще, послышались шаги Папс, и он открыл дверь, и в то же мгновение словно свет пронзил мои глаза. Как я объясню мисс Константин в моей спальне, сидящую здесь в час ночи? Но Папс вел себя так, словно ее не было здесь. Он просто спросил меня, что все ли в порядке, потому что он слышал голос, и, очевидно, мисс Константин не было здесь. Я сказала Папс, что, должно быть, спала и разговаривала вслух спросонья.
Так я решила больше не верить в это. Голоса – это одна вещь, но женщины в одеяниях, сидящие рядом? Утром я пошла, как обычно, в школу, и не увидела Сюзан Хилладж. Никто в школе не видел ее. Директор школы прибежал на утреннее школьное построение и объявил, что автофургон сбил Сюзан Хилладж, когда она ехала на велосипеде в школу, и что она – в очень серьезном состоянии, и нам надо молиться за ее здоровье. Услышав все это, я онемела и похолодела внутри, и вся кровь отхлынула из моей головы, отчего показалось, словно школьный зал закачался вокруг меня, и, после, я уже не чувствовала, как упала на пол.

Темза сегодня – вся в мелких волнах, грязно-голубая, а я иду-иду-иду от Грейвсенда к кентским болотам, и уже одиннадцать-тридцать, и сам город, превратившийся в крохотную модель себя, далеко позади. Ветер вытягивает облака из заводских труб, будто связка платков из кармана фокусника. Справа от меня грохочет скоростная А2. Мистер Шарки говорит, что она построена поверх дороги, построенной еще римлянами, и лишь по А2 можно добраться до Довера, там сесть на корабль к Континету, как и было с теми римлянами. Маршируя колонной по двое. А в пабе сейчас летает Папс, прибираясь вокруг, если только Шэрон не делает этого за мои три фунта. Утро было тусклым и длинным, как на уроках математики, и от солнца болят мои глаза. Я забыла солнечные очки на кухне у Винни, на сушилке для посуды. Они стоили мне четырнадцать девяносто девять. Я купила их у Стеллы, которая сказала мне, что видела такие же очки на Карнаби Стрит в три раза дороже, и я решила, что ужасно дешево. Потом я представляю себе, как я душу Стеллу, и мои руки немеют, словно я по-настоящему душу ее.
Хочется пить. Мамс уже наверняка рассказала Папс, отчего Холли занесло, и я поставлю миллион фунтов на то, что она все опишет по-своему. Па будет шутить о «девчонки расшумелись», а ПиДжей, Ниппер и Биг Декс закивают головами и начнут ухмыляться, как бараны. ПиДжей начнет прикидываться, что читает в газете. «Тут пишут, ‘Астрономы в университете Хренбредшир недавно обнаружили доказательства того, что, о да, тинейджеры на самом деле – центр вселенной’.» Они все захохочут, и Старина Дэйв Сайкс, всеми любимый хозяин заведения, присоединится к ним в их здорово-так-смешно-что-я-чуть-не-обмочился смехе. Посмотрим, как они будут хохотать в среду, когда меня все еще не будет.
Впереди, вдалеке, люди ловят рыбу.

Всякая Странность, Последний Акт. Даже когда меня несли к школьной медсестре, я могла слышать, как ко мне вернулся Радио-Народ. Сотни их, все шептали в одно и то же время. От них я расстроилась, но не настолько, как от мысли, что я убила Сюзан Хилладж. И я рассказала все о Радио-Народе и о мисс Константин. Пожилая медсестра подумала, что у меня было, по крайней мере, сотрясение, или, хуже того, я сошла с ума, и тогда она позвала Мамс, которая обратилась к нашему семейному доктору, и позже, тем же днем, меня принял ушной доктор в городской больнице. Он не обнаружил ничего плохого, но посоветовал обратиться к детскому психиатру, которого знал еще по лондонской больнице на Грейт Ормонд Стрит, специализировавшаяся на подобных мне случаях. Мамс была вся, как «Моя дочь – не сумасшедшая!», но доктор напугал ее словом «опухоль». После самой худшей для меня ночи я все молилась Богу, чтобы больше не было мисс Константин, держала Библию под подушкой, но, спасибо Радио-Народу, я глазу не смогла сомкнуть – нам позвонил ушной доктор и сказал, что его друг, специалист, должен был быть в Грейвсенде через час, и не смогла бы Мамс привезти меня сейчас?
Доктор Маринус был самым первым китайцем, которого я увидела, не считая тех в китайском ресторане Тысяча Осеней, куда меня и Брендана иногда посылали за едой, когда Мамс была слишком усталой, чтобы готовить еду. Доктор Маринус был очень прилично одетый, с прекрасным английским, мягко разговаривал, так что приходилось быть очень внимательным, чтобы услышать все его слова. Он был невысокий и худой, но каким-то образом занимал всю комнату. Сначала он спрашивал о школе и о моей семье и о всяком таком, а затем перешел к моим голосам. Мамс была как, «Моя дочь – не сумасшедшая, если Вы на это намекаете – просто сотрясение». Доктор Маринус сказал Мамс, что согласен с ней, что я совсем не была сумасшедшей, но мозги могут быть совершенно нелогичными. Чтобы совсем отвести идею опухоли, она позволила отвечать мне самой на его вопросы. И тогда я рассказала о Радио-Народе и о Сюзан Хилладж и о мисс Константин. Мамс вся снова заерзала, но доктор Маринус убедил ее в том, что галлюцинации – «дневные кошмары» – были совсем не редкостью для девочек моего возраста. Он сказал мне, что случай со Сюзен Хилладж был просто совпадением, и что сопадения такого масштаба случались  с людьми во всех концах света, всегда; просто наступила моя очередь, только и всего. Мамс спросила, если было какое-нибудь лекарство от этих дневных кошмаров, и, помню я, доктор Маринус сказал, что прежде, чем мы обратимся к лекарствам, он хотел попробовать более простой метод лечения из «Прошлого». Словно акупунктура, объяснил он, но без иголок. Он попросил Мамс нажать на точку моего среднего пальца – отметил ее ручкой – затем коснулся большим пальцем в определенном месте моего лба, посередине. Будто художник положил мазок на картину. Мои глаза закрылись ...
... и больше не было Радио-Народа. Не просто стало тихо, а они исчезли совсем. Мамс тут же поняла это из выражения моего лица, и она так же, как я, пришла в шок и в огромное облегчение. Она вся была, как «Это все, да? Никаких проводов, таблеток?» Доктор Маринус ответил: «Да, так все и делается».
Я спросила о том, что мисс Константин исчезла тоже навсегда.
Доктор сказал: «Да, в пределах обозримого будущего».
Конец. Мы ушли, я выросла, и ни Радио-Народ ни мисс Константин больше не вернулись. Я видела несколько документальных фильмов и всякое такое о том, как сознание играет с вами в игры, и теперь я знаю, что мисс Константин была лишь нечто вроде придуманного друга – как у Шэрон есть Банни-Банни-Боинг-Боинг. Случай со Сюзан Хилладж был ужасным совпадением, как доктор Маринус сказал мне. Она не погибла, а переехала в Рамсгейт, хотя некоторые говорят, что это – одно и то же. Доктор Маринус немного погипнотизировал меня, вроде тех кассет, которые покупаешь, чтобы слушать, когда хочешь бросить курить. Мамс перестала говорить «узкоглазые», начиная с того дня, и даже сейчас она набрасывается на каждого, кто скажет так. «Это ‘китайцы’, а не ‘узкоглазые’», заявляет она им, «И они – самые лучшие доктора во всей системе».

На моих часах – час дня. Далеко позади меня – люди с удочками рыбачат на мелководье у форта Шорнемед. Впереди – галечный карьер с высоким конусом из камней и конвейер, насыпающий гравий в баржу. Я могу уже видеть форт Клифф с его окнами, похожими на пустые глазницы. Мистер Шарки говорит, что там стояли противовоздушные батареи во время войны, и когда люди в Грейвсенде слышали выстрелы, то они тут же знали, что у них есть шестьдесят секунд – макс – чтобы спрятаться в убежищах под лестницами или в саду. Пусть бы бомба грохнулась на тот дом на Пикок Стрит, прямо сейчас. Скорее всего, они чавкают пиццу на обед – Винни живет на пицце, потому что повар нулевой. Скорее всего, они смеются надо мной. Интересно, Стелла оставалась у него ночевать прошлой ночью. Я раньше думала, что люди влюбляются друг в друга, и все – вот так. Глупая. Глупая! Я пинаю камень, только это – не камень, это небольшой выступ скалы, от которого болью пронизает ступню. Боль пронизает меня линией до самой верхушки головы. А теперь и мои глаза покраснели и набухли слезами – откуда берется вся эта вода, из меня? Единственную воду я пила сегодня, когда чистила зубы, и молоко на завтрак. Мой язык стал, как выжатая губка. Моя сумка с вещами натерла плечо. Мое сердце пищит обиженным тюлененком. Мой желудок, должно быть, пуст, но я слишком обиженна всем, чтобы замечать его. Я не поворачиваю назад и не иду домой. Еще чего не хватало.

К трем часам вся голова распухает от жажды, не только один рот. Я никогда не уходила так далеко за всю свою жизнь. Никаких магазинов и даже просто домов, где бы я могла попросить стакан воды. Я замечаю небольшую женщину на мостках у прибрежной насыпи – она немного как-то в стороне, чтобы не была никому заметна. Расстояние до нее – долетит не каждый камень, но я вижу, как она наливает себе в чашку из фляжки. Я такого никогда бы не сделала ни за что, но меня так мучает жажда, что я иду по насыпи к ней, стуча обувью по деревянным мосткам, чтобе не напугать ее. «’Звините меня, но не могли бы Вы поделиться со мной водой? Ну, пожалуйста?»
Она даже не оглядывается вокруг. «Холодный чай сгодится?» Ее хриплый голос доходит до меня, как из какой-то жары.
«Очень даже сгодится, спасибо. Я – не привереда.»
«Давай сама, если – не привереда».
И тогда я наливаю себе в чашку, не раздумывая ни о каких микробах, ни о чем таком. Это – просто чай, но какой-то самый освежающий из всего, что я пила когда-то, и я неторопясь пропускаю его волной по всему моему рту. А теперь я могу осмотреть ее как следует. Немного слоновьи глаза на морщинистом лице, короткие седые волосы, потертая рубашка-сафари и кожаная широкополая шляпа – похоже на все сто лет. «Хорошо?», спрашивает она.
«Да», отвечаю я. «Было. Вкус травяной.»
«Зеленый чай. Повезло, что не привереда.»
Я спрашиваю: «А когда чай стал зеленым?»
«А когда у кустов были листья такого же цвета.»
Всплеск рыбы. Я вижу, где была она, но не то, куда она делась. «Много поймали сегодня?»
Пауза. «Пять окуней. Форель. Тихо – после обеда.»
Я не вижу никакого ведра, ничего такого. «А где они?»
Пчела садится на край шляпы. «Я отпустила.»
«Если Вам не надо рыбы, то зачем ее вообще ловить?»
Проходит несколько секунд. «Чтобы было о чем говорить.»
Я оглядываюсь: дорожка, клочковатое поле, редкий лес, пустынная дорога. Она, должно быть, зло шутит. «Никого же нет.»
Пчела довольна своим местом, даже когда женщина наклоняется вперед, чтобы притянуть катушкой к себе конец лески. Я чуть отодвигаюсь от нее, пока она проверяет наживку на крючке. Брызги воды растекаются по сухим планкам мостков. Река шлепает волнами в заливе и хлюпает по деревянным столбам. Все так же сидя, опытным махом кисти, она посылает свинцовое грузило длиннющим броском в воду, катушка жужжит, и грузило шлепается там же, где было раньше. Расходятся круги. Мертвая тишина ...
Затем она начинает делать совсем уж странное. Она достает из кармана мелок и пишет на планке рядом у своей ноги Мое. Затем на другой доске она пишет Полное. И на следующей планке – слово Имя. Затем эта пожилая женщина кладет назал свой мелок и продолжает рыбачить.
Я жду, когда она объяснит мне, а она не объясняет. «И что это такое?»
«Что что такое?»
«Что Вы написали».
«Инструкции».
«Инструкции для кого?»
«Для кого-то через много лет».
«Но это же – мел. Сотрется же.»
«С мостков – да. Только не из твоей памяти.»
Океей, значит, она – того. Правда я не говорю ей об этом, ’томучто мне еще захотелось ее зеленого чая.
«Допей чай, если хочешь», произносит она. «Ты не найдешь ничего поблизости, пока ты и юноша не попадете в Оллхаллоуз ...»
«Большое спасибо». Я наливаю чашку. «Точно? Там больше нет.»
«Один хороший поступок достоен другого». Она нацеливает на меня свой взгляд. «Мне может понадобится убежище».
Убежище? Ей клиника может нужна? «А что Вы имеете в виду?»
«Укрытие. Убежище. Если Первая Миссия не удастся – боюсь, понадобится.»
С сумасшедшими тяжело ладить. «Мне – пятнадцать лет. У меня нет убежища или, э-э, укрытия. Извините.»
«Ты идеально подходишь. Никто не ожидал. Чай – в обмен на твое убежище. По рукам?»
Папс говорит, что лучший способ разобраться с пьяными – это сначала рассмешить их, а затем от них отделаться, так, может, прибабахнутые – это такие же пьяные, только никогда не протрезвеют. «По рукам». Она кивает головой, а я пью чай, пока солнце не начинает светить золотым пятном сквозь пластиковое дно.
Старуха опять пристально смотрит вдаль. «Спасибо, Холли».
И я благодарю ее в ответ и перехожу на сушу с мостков. Затем я поворачиваюсь в ее сторону и немного приближаюсь к ней. «Откуда Вы знаете мое имя?»
Она, не поворачивая головы в мою сторону: «А какое мне дали имя при крещении?»
Какая дурацкая игра между нами. «Эстер Литтл».
«И откуда же ты знаешь мое имя?»
«’Томучто ... Вы только что мне сказали.» Сказала она разве? Должно быть.
«Ну, значит, так тому и быть». И это были последние слова Эстер Литтл.

***

Почти четыре часа дня, я добираюсь до полосы песочного, в черепичных волнах, пляжа с деревянными молами вдоль реки. Я снимаю мои Док Мартенс. Шикарная мозоль на большом пальце синеет снизу голубикой. М-м-м, вкусно-то как. Я достаю пластинку Fear of Music из сумки, закатываю джинсы вверх и влезаю в реку по колено. Речная заводь прохладна, как из-под крана, но солнце дало ей уже своего тепла, и вода не такая жесткая, как там, где рыбачила старуха. Я запускаю тарелкой пластинку, как можно дальше. Она не сделана для полетов, и потому летит вверх, пока из конверта обложки не выпадает сама пластинка, и все плюхается в воду. Черная обложка падает, как раненая птица, и какое-то время не тонет. Слезы, еще слезы, текут из моих глаз, и мне представляется, как тонет пластинка, спиралью, ниже и ниже, до самого речного дна, между проплывающими мимо форелью и окунями, к проржавевшим каркасам велосипедов и к костям утонувших пиратов, и к останкам немецких самолетов, и к потерянным обручальным кольцам, и к Бог знает еще чему.
Но я возвращаюсь на сушу и ложусь на постель из теплых песочных черепиц, рядом с моими Доками. Папс сидит на втором этаже ногами вверх на софе: «Похоже, мне надо звякнуть этому Костелло, Кат» – так скажет. Мамс утопит свою сигарету в холодном кофе на самом дне чашки: «Нет, Дэйв. Этого Ее Светлость очень хочет. Надо просто проигнорировать ее Громкое Заявление, и она начнет понимать, сколько мы для нее делаем ...»
Но наступает завтрашний вечер, и Мамс начинает волноваться о школе в понедельник, ’томучто как только школа спросит, где я, и почему я не сижу на экзаменах, то она сразу перестанет быть такой заносчивой о моем Громком Заявлении. Она припрется к дому Винни, вся грозная-страшная. Мамс даст Винни перцу под хвост – класс, ха! – но все равно не будет знать, где я. Решено. Переночую на природе пару ночей, а затем посмотрим, как я буду себя чувствовать. Если не буду покупать никаких сигарет, моих 13.85 монетами хватит на два дня чипсов, яблок и чайных бисквитов. Если я доберусь до Рочестера, я смогу снять еще деньги из банка и протянуть подольше мои каникулы.
 Тяжеленная баржа ползет вниз по течению и гудит. Звезда Риги написано белыми буквами на оранжевом борту. Интересно, Рига – это какое-то место или что-то другое. Шэрон и Джако объяснили бы мне. Я протяжно зеваю, ложусь спиной на клацающую гальку и смотрю, как волна от баржи вливается на черепичный берег.
Божмой, меня так в сон потянуло ...

«Сайкс? Ты жива? Эй ... Сайкс.» Дневной свет врывается в меня, и Где я? и Почему без обуви? и Какого черта Эд Брубек трогает меня за руку? Я отдергиваю руку, встаю и ковыляю несколько ярдов, пока подошвы моих ступней пищат ой-ой-ой по горячей гальке, и затем я стукаюсь головой о деревянный мол.
Эд Брубек даже не сдвинулся. «Ага, больно».
«Я знаю, что больно. Это моя же голова.»
«Я просто хотел убедиться, что ты – не мертвая.»
Я потираю голову. «Я что – похожа на мертвую?»
«Ну, да, пару секунд назад, была похожа, немного.»
«Ну, а теперь – нет». Я вижу лежащий на боку велосипед Брубека со все еще крутящимся колесом. Удочка все так же прикреплена к перекладине. «Я просто ... дремала».
«Ты что, хочешь сказать, что прошагала досюда от города, Сайкс?»
«Нет, НЛО привезло сюда и бросила меня здесь».
«Ага. Никогда не думал, что ты любишь бывать на природе.»
«А я никогда не думала, что ты – Добренький Самаритянин».
«Век живи – век учись». Поет глупая птица, бестолковая, наяривает-чирикает, в миле отсюда. Эд Брубек откидывает назад свои черные волосы с глаз. У него такая загорелая кожа, что он мог бы быть турком каким-нибудь. «Ты куда направлялась?»
«Как можно далеко от этого говяного места, куда смогли бы донести меня ноги».
«Ой-ей. Чего такого этот Грейвсенд сделал для тебя?»
Я зашнуровываю мои Докс. Мозоль болит. «А куда ты направлялся?»
«Мой дядя живет там». Эд Брубек машет рукой вглубь берега. «Сейчас он уже не может хорошо двигаться и почти ослеп, так что я приезжаю, чтобы составить ему компанию. Я ехал на велосипеде в Оллхаллоуз, чтобы немного порыбачить, когда тебя увидел и ...»
«Решил, что мертвая. А я – нет. Ладно, не задерживайся.»
На его лице – как-знаешь выражение, и он поднимается вверх по откосу.
Я зову его вслед. «Как далеко до Оллхаллоуз, Брубек?»
Он поднимает велосипед. «Где-то пять миль. Хочешь позади?»
Я вспоминаю о Винни и его Нортоне и качаю головой. Он садится на велосипед, рисуясь, и вот – его уже нет. Я зачерпываю ладонью гальку и кидаю ее в  воду, зло и гневно.

Точка Эда Брубека исчезает за кучкой остроконечных деревьев далеко впереди. Он не оглянулся ни разу. Надо было согласиться на его предложение, сейчас бы. Мои колени заржавели, а ноги – как два огромных пульса, а мои лодыжки чувствуются так, словно их атакуют крохотные дрели. Пять миль при такой ходьбе никогда не закончатся. Но Эд Брубек – парень, такой же, как и Винни – парень, а у парней все встает и стреляет, как из пулемета. Мой живот урчит голодом. Зеленый чай хорош, пока ты его пьешь, но от него ссышь, как лошадь, и теперь мой рот – будто там насрала умирающая крыса. Эд Брубек – парень, да, но он – не такой уж баран. На прошлой неделе он влез в разборки с миссис Бинкирк, наша учительница по богословию, и его послали к мистеру Никсону за то, что назвал ее «Ханжой Года». По-настоящему обозвал, именно так – по-взрослому. Люди, как айсберги – видишь лишь часть, а большинство и не увидишь. Я стараюсь не думать о Винни, но все равно думаю, и вспоминаю, как еще только сегодня утром я мечтала начать с ним рок-группу. Впереди, за остроконечными деревьями, появляется пятнышко Эда Брубека, едущего ко мне. Скорее всего, он решил, что слишком поздно для рыбалки, и теперь отправился назад в Грейвсенд. Он растет и растет, пока не становится собой во весь рост, и резко, позерски, останавливается, лишний раз напоминая мне, что он все еще мальчик, хотя и парень. Белые глаза на темном лице. «Сядешь, Сайкс?» Он шлепает по заднему сиденью. «До Оллхаллоуз – мили. Будет темно, когда доберешься дотуда.»
Нас раскачивает туда-сюда по дороге. Каждый раз, когда мы проезжаем по кочке, Брубек спрашивает: «Ты в порядке?», а я отвечаю: «Да». Ветер с открытой воды и от велосипеда проникают в мои рукава и щекочут меня спереди, как какой-нибудь шаловливый старикан. Пот прилепил к спине Брубека футболку. Я стараюсь не думать о поте Винни и о Стелле ... Мое сердце опять сжимается, и начинает истекать, больно жаля, тягучей нитью, будто чистящее средство из бутыли. Я крепче хватаюсь за раму велосипеда обеими руками, но затем дорога становится еще более неровной, и мне приходится удерживать себя, засунув большой палец за ремень джинсов Брубека. Скорее всего у Брубека от этого встало, но это – его проблемы, не мои.
Пушистые барашки щиплют траву. Овцы смотрят на нас так, словно мы должны накормить их ягнят зеленью и отрубями.
От нас пугаются птицы на длинных ходулях с глупыми клювами; они улетают к реке. Концы их крыльев касаются поверхности воды, отправляя в стороны круги.
Здесь Темза вливается в море, а в Эссекс вливается золото. То расплывчатое пятно – остров Канвей; еще подальше – Саузэнд.
Пролив Ла-Манш – чернильно-синий; небо – голубой мелок бильярда. Мы трясемся по мосту поверх заросшей речушки, полу-болота, полу-дюны, и далее: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ОСТРОВ ГРЕЙН.
Это совсем не настоящий остров. Когда-то, может, и был им.
Та глупая, бестолковая птица прямо следует за нами. Должно быть.

Город Оллхаллоуз-на-Море – в двух словах, как один большой парк, расплывшийся по побережью и почти никаких зданий за ним. Одни лишь ряды фургонов и тех продолговатых домиков на колесах, которых в американских фильмах называют домами-трейлерами. Полуголые дети и абсолютно голые младенцы – повсюду, стреляют из водяных пистолетов, играют в мяч и просто гоняются друг за другом. Разбухшие мамаши закатывают глаза от того, как долго готовят еду розовые от солнца папаши на своих барбекью. Дымом не наешься. «Не знаю, как ты», говорит Брубек, «а я голодный».
Слишком уж воодушевленно я соглашаюсь: «Немного», и тогда он оставляет свой велосипед у кафешки рыба-и-чипсы, рядом с магазином Лэйзи Ролф’с Крэйзи Голф, продающим снаряжение для гольфа. Брубек заказывает жареную треску и чипсы за два фунта, а я заказываю лишь чипсы, ’томучто за них – пятьдесят пенсов. Но когда Брубек говорит парню за стойкой: «Две трески с чипсами, пожалуйста», и дает пятерик, а этот парень осматривает меня и выдает Брубеку какой-шустрый-малый взгляд, которым обмениваются друг с другом мужчины, отчего я злюсь, ’томучто я и Брубек – никакая не пара и никогда не будем, сколько бы жареной трески он мне бы не дал. Брубек получает для нас две банки Коки и видит мое лицо. «Это только рыба да чипсы – ничего более».
«Вот тут ты точно прав – ничего более». Получилось немного злее, чем хотела. «Все равно – спасибо».
Мы проходим мимо последнего трейлера и подходим к бетонному укрытию, что рядом с дюнами. Запах мочи проникает сквозь узкое окошко, но Брубек залезает на плоский бетонный верх. «Пулеметный дот», поясняет он. «Здесь были посты с пулеметами во время войны, на случай, если немцы нападут. Вокруг их еще сотни, если присмотришься. Становится мирно, если подумаешь: пулеметные гнезда используются, как стол для пикника.»  Я смотрю на него: в школе никто не осмелится сказать такое. Я карабкаюсь тоже наверх и осматриваюсь вокруг. Саузэнд – напротив широкого, где-то под милю, устья Темзы, а с другой стороны я могу видеть корабельные доки на острове Шеппей. Затем мы открываем наши Коки, и я осторожно отдираю кольцо отверстия, чтобы потом положить его внутрь банки. От них собаки режут свои лапы. Брубек подносит свою банку ко мне, и я чокаюсь с ним, как будто вином, но не смотрю ему в глаза, чтобы у него не возникало никаких там идей, и мы пьем. Мой первый глоток – буууум замороженного шипения. Чипсы – теплые и отдают уксусом, а тесто кляра обжигает наши пальцы, когда мы беремся за плоские хлопья жареной рыбы. «Вкус классный», говорю я. «На здоровье».
«Еще не так вкусно, как в Манчестере готовят,» отвечает Брубек.
Кувыркающийся воздушный змей пишет по голубизне каракули своим розовым хвостом.

Я наполняю легкие сигаретой Данхилл Брубека. Вот так, хорошо. Затем я думаю, как Стелла Йервуд и Винни курят его Мальборо в постели, и внезапно мне надо притвориться, что мне попало что-то в глаз. Чтобы отвлечь себя, я спрашиваю Брубека: «А что это за дядя у тебя? К которому ты ездишь.»
«Дядя Норм. Брат матери. Раньше оператором крана работал на цементном, но потом перестал. Он слепнет.»
Я глубоко затягиваюсь. «Ужасно. Бедный.»
«Дядя говорит: ‘Жалость – это еще одна форма жестокости’.»
«А он совсем слепой или только частично, или ...»
«Он потерял почти три четверти видения на оба глаза, и все еще ухудшается. Хуже всего для него это то, что не может читать газет. Как будто ключи ищешь в грязном снегу – так он говорит. Поэтому в большинство суббот я приезжаю в его бунгало и читаю ему Гардиан. Затем он начинает говорить о Тэтчер против профсоюзов, почему русские в Афганистане, почему ЦРУ свергает демократические правительства в Латинской Америке.»
«Как будто в школе», говорю я.
Брубек качает головой. «Большинство наших учителей просто хотят попасть домой до четырех часов и отдыхать после шести. А мой дядя Норм обожает говорить и размышлять, и он хочет, чтобы я участвовал тоже. У него острый ум, как лезвие. Потом тетя готовит поздний ужин, и дядя начинает клевать носом, а я ухожу рыбачить, если погода хорошая. Если, конечно, я не увижу, как кто-нибудь из моего класса лежит мертвой на пляже.» Он тушит сигарету о бетон. «Вот. А какая у тебя история, Сайкс?»
«Ты о чем – какая история?»
«В восемь сорок-пять я вижу тебя, как идешь по Куин Стрит, прячешься ...»
«Ты меня увидел?»
«Ага ... как прячешься в магазине, а через семь часов нахожу в десяти милях к востоку от Грейвсенда, у реки.»
«А что такое? Эд Брубек, частный сыщик?»
Маленький бесхвостый песик, машущий всем остальным, одиноко приближается к нам. Брубек кидает чипс. «Если бы был детективом, я бы сразу решил, что у тебя проблемы с твоим парнем.»
Мой голос становится резким. «Не твое дело.»
«Это правда. Только этот баран не стоит этого, кто бы он ни был.»
Нарисовав ухмылку, я бросаю песику чипс. Он проглатывает его так голодно, что мне начинает казаться – он такой же ничейный. Как и я.
Брубек сворачивает бумагу воронкой и стряхивает хрустящие крошки себе в рот. «Планируешь вернуться в город сегодня?»
Я еле сдерживаю недовольный стон. Грейвсенд – темное облако. В нем – Винни, Стелла и Мамс. На моих часах 18:19, и наш бар скоро будет полон веселья и болтовни, как только туда придрейфуют наши «обычные». На втором – Джако и Шэрон сидят на софе и смотрят серию из Команды «А» с сырными тостами и кусищем шоколадного торта. Я бы хотела там быть, но Мамс? «Нет», говорю я Брубеку, «не планирую».
«Станет темно через три часа. Не так уж много времени, чтобы найти свой цирк для побега.»
Трава на дюне качается из стороны в сторону. На небе раскатываются облака из Франции. Я надеваю куртку. «Может, я найду дот поудобнее. Где нет мочи. Или сарай.»
Появляются, словно волны, чайки, стучащие клювами в поисках чипсов. Брубек встает и хлопает руками на птиц, будто какой-то Принц Оллхаллоуза-на-Море, разгоняющий их, потому что просто так ему хочется. «Может, я знаю что-нибудь получше.»

Мы опять колесим по дороге. Огромные поля на плоской, как блин, хер-знает-где-нигде с длинными черными тенями. Брубек, он весь такой загадочный о том, куда мы едем – «Или ты мне веришь, Сайкс, или нет» – но при этом добавляет, что там тепло, сухо и спокойно, и что он ночевал там пять-шесть раз, когда рыбачил ночью, ну я и соглашаюсь, пока. Он говорит, что не любит возвращаться домой после Грейвсенда. Вот проблема с парнями: они помогут тебе, только если ты им нравишься, но совсем не стыдно разузнать об этом заранее, пока не будет поздно. Эд Брубек, похоже – ничего, и он проводит свои субботние дни, читая слепому дяде, но, спасибо Винни и Стелле, что еще раз доказали мне, как я умею видеть людей. С приближением ночи у меня не так уж много выбора. Мы проезжаем мимо огромного предприятия. Я только собираюсь спросить Брубека о том, что тут делают, как он объясняет мне, что это – электростанция Грейна, и от нее поступает электричество в Грейвсенд и на всю половину юго-восточного Лондона.
«Да знаю, знаю», вру я.

Церковь похожа на корягу, с башней, на которой торчат стрелы вверх, и она золотится в последних лучах солнца. Деревья шумят бесконечными волнами, и вороны кружатся повсюду, словно черные носки в сушилке. ЦЕРКОВЬ ПРИХОДА СВ.МЭРИ ХОУ – гласит знак, с телефоном приходского священника снизу. Сам городок Св.Мэри Хоу – впереди, и представляет собой на самом деле лишь несколько старых домов и паб, где соединяются две улочки. «Ничего особенного для того, чтобы поспать», говорит Брубек, когда мы слезаем с велосипеда, «Но Отец, Сын и Святой Дух последят за нашей охраной, и нуль оплаты, так что трудно отказаться».
Он что, говорит о церкви? «Ты шутишь, да?»
«Отъезд ровно в семь или рассердишь начальство.»
Да, он говорит о церкви. Я рисую на себе сомневающееся лицо.
Брубек отвечает мне своим выражением лица: или принимай или проваливай.
Я должна принять. Болота Кента не усеяны уютными сараями с теплой соломой, как в Маленьком доме в прериях. Единственный, которого я увидела, был из металлических листов несколько миль позади на дороге, охраняемый двумя бешеными доберманами. «А церкви же запирают?»
Брубек отвечает: «Да», и такой же интонацией я спрашиваю: «И что?» Оглянувшись вокруг, он заводит свой велосипед на кладбище. Он прячет его между темными низкорослыми деревьями и стеной, затем ведет меня ко входу. В замусоренных водных стоках – кучки конфетти. «Последи за воротами», говорит он мне. Достает из кармана нечто вроде кожаного кошеля, где внутри – звенящий ряд ключей и тонкие металлические пластины в виде L. Последний взгляд вокруг, затем он вставляет ключ в замок и начинает слегка играть им.
Во мне появляется легкий страх от того, что нас поймают. «Ты где научился так залезать в здания?»
«Да уж, папаша точно не учил меня, как играть в футбол и ремонтировать велик».
«Нас словят! Это же, это ж ...»
«Взлом. Вот почему держи глаза открытыми.»
«Но что я должна делать, если кто-то придет?»
«Прикинься – будто стало стыдно, будто мы тут обжимались.»
«Э-э ... нет, Эд Брубек.»
Он полу-свистит, полу-смеется. «Прикинься, не более. Успокойся: тебя возьмут только тогда, когда копы смогут доказать, что это ты вскрыла замок. И если ты не признаешься, и если ты осторожен, чтобы не сломать механизм ...», он вставляет нужный ключ в отверстие, «... кто скажет, что ты не просто оказалась вокруг, не нашла открытую дверь и не зашла внутрь, дабы утолить свой интерес в архитектуре саксонской церкви? Такая наша история, кстати, нас всякий случай.» Брубек прижался ухом к замку, когда зашевелил ключом. «Я тут останавливался на три субботние ночи после Пасхи и не слышал ни одного птичьего писка. Плюс к тому же – мы ничего не берем. Плюс – ты же девчонка, так что ты можешь зареветь и начать: ‘Пожалуйста, мистер викарий, я убежала от моего злого приемного отца’, и, скорее всего, ты уйдешь отсюда с чашкой чая и с бисквитным печеньем.» Брубек поднимает руку, чтобы стало тихо: щелк. «Сделал». Церковная дверь распахивается с прекрасным скрипом от петель в стиле трансильванских страстей-мордастей.
Внутри церковь Святой Мэри Хоу пахнет благотворительными обедами, а сумрак темных стекол – фруктово-салатный. Стены толстые, будто в атомном убежище, и чомп, когда Брубек закрывает дверь, напоминает о тюремном подземелье. Крыша – бревна и перекладины. Мы идем по короткому проходу, длиной в десять-двенадцать рядов. Деревянная кафедра проповедника, купальня для детского крещения, орган, словно дорогущее пианино с воздушными трубами. Пюпитр, должно быть, просто покрашен ненастоящим золотом, а то взломщик – к примеру, папаша Брубека – давно бы стащил его. Мы поднимаемся к алтарю и разглядываем изображение распятия на окне. От голубя на нарисованном небе отходят во все стороны спицы. Марии, два ученика и римлянин у основания креста выглядят так, будто они все обсуждают: будет ли дождь или нет. Брубек спрашивает: «Ты – католичка, так, ведь?»
Я удивлена тем, что он вообще думает об этом. «Мамс – ирландка».
«Так ты веришь в небеса и в Бога и всякое такое?»
Я перестала ходить в церковь в прошлом году; тогда у нас с Мамс была большая перепалка, не считая сегодняшней. «У меня, вроде как, аллергия появилась.»
«Мой дядя Норм говорит, что религия – это ‘духовный парацетамол’, и я надеюсь, что он в чем-то прав. Если Бог не переселяет человеческую персоналию в другого, когда прибываешь туда, то небеса станут одной бесконечной семейной пирушкой с такими, как мой дядя Трев. Куда уж хуже этого.»
«Значит, дядя Трев – не такой, как дядя Норм, да?»
«Небо и земля. Дядя Трев – старший брат моего отца. ‘Мозговой центр’, так говорит он, что, в общем, правда: у него-то мозги есть, чтобы заставить такого лузера, как мой отец, делать за себя всю грязную работу. Дядя Трев толкает ворованное, когда выгорит дело, и он – как бы ни при чем, тефлоновый. Он даже пробовал заставить работать мою мать, когда Папашу посадили, вот, почему мы из-за этого тоже переехали.»
«Похоже – порядочная сволочь».
«Ага, такой он – дядя Трев». Психоделичный свет от окна на лице Брубека с уходом солнца темнеет. «Прикинь, если бы я умирал в хосписе, возможно, мне бы очень захотелось духовного парацетамола».
Я кладу ладонь на поручень алтаря. «А что если ... вдруг рай есть на самом деле, только лишь на короткое время? Как стакан воды в жаркий день, когда просто умираешь от жажды, или когда кто-то просто хорошо к тебе относится безо всякой причины, или ...» Мамины оладьи, да с шоколадным соусом; Папс спешит ко мне из бара в комнату, чтобы сказать мне: «Спи спокойно, засыпай»; или Джако и Шэрон поют, дурачась, мне песню, меняя слова, на каждый день рождения и к тому же писаются, хотя уж это совсем не смешно; и Брэндан отдает мне свой старый проигрыватель вместо того, чтобы подарить своим друзьям. «П’хоже, рай – это не картинка, которая висит себе и висит, а скорее как ... как самая лучшая песня, написанная кем-либо, но песня, которую только услышишь кусочками, пока живая, из проезжающих мимо машин или ... из окошек наверху, когда потеряешься ...»
Брубек смотрит на меня, как по-настоящему слушает.
И, нахрен, я краснею. «Чего смотришь так?»
Прежде, чем он отвечает, в дверной скважине шевелится ключ.
Медленно-замедленные секунды враскачку проходят мимо меня, как танцующие туземцы, и Брубек и я – Лаурел и Харди, и Старски и Хатч все вместе, и еще две части пантомимной лошади, и он заталкивает меня в деревянную дверь, которую я не заметила раньше, за органом, в необычного вида комнатку с высоким потолком и лестницей, поднимающейся вверх к опускаемой вниз дверке. По-моему, это называется ризница, и лестница, должно быть, ведет на колокольню. Брубек слушает сквозь дверную трещину; нет никакого выхода, один лишь шкаф – в углу. Приближаются два мужских голоса; по-моему, мне слышится еще третий, женский. *****. Брубек и я переглядываемся. На выбор: остаемся здесь и пробуем как-нибудь их уговорить; прячемся в шкаф; или карабкаемся по лестнице в надежде, что дверка не заперта, и никому не надо подниматься вверх. Мы, похоже, никак не успеем подняться вверх. Внезапно Брубек заталкивает меня в шкаф, затем залезает сам и плотно закрывает дверь шкафа, как может. Место внутри – еще меньше, чем кажется снаружи; как будто прячешься в половинке вертикального гроба, да еще с парнем, к которому совсем неинтересно прижиматься. Брубек еще плотнее прикрывает дверь.
«Так он же верит, что он – как Второе Пришествие Фиделя етиттвоюма’ Кастро!» Голоса входят в ризницу. «Люби Мэгги Тэтчер или ненавидь ее, а сколько людей и любят и ненавидят ее одновременно, ведь, она же выиграла выборы, а Артур Скаргилл – нет. Его даже свои профсоюзы прокатили.»
«Смысл – абсолютно не в этом», отвечает лондонец. «Эта забастовка состоится. Вот, почему правительство используют любой грязный трюк: осведомителей, ложь в прессе, никаких льгот семьям шахтеров ... Запомните мои слова: если шахтеры проиграют, то ваши дети будут работать столько же времени, как сто лет назад, и по таким же расценкам.»
От коленки Брубека, упершейся мне в бедро, начинает неметь нога.
Я слегка проворачиваюсь; его оу-оу-оу тише шепота.
«Мы не можем вечно поддерживать умирающие индустрии», возражает простоватый голос, «В этом – смысл. А не то бы мы до сих пор поддерживали бы строителей замков или копателей каналов, или друидов. Скаргилл хочет экономику Сказочного Острова, а политика чтобы была Горой Лжи».
Я чувствую грудь Брубека – поднимается и опадает дыханием по моей спине.
«Не бывали в шахтерских городках?», спрашивает лондонец. «Сейчас-то, конечно, у вас не получится из-за всего шума, но когда шахта закрывается, то умирает город. Уэльс и север – это совсем не юг, как Йоркшир и Кент, а добыча энергии – это не просто одна из индустрий. Энергия – это сохранность, надежность. Нефть Северного моря не бесконечна, и что потом?»
«Какие дебаты, джентльмены», вступает женщина, «А колокола?»
Ноги стучат по деревянной лестнице; хорошо что мы не выбрали колокольню. Проходит минута. Нет голосов в ризнице. Мне кажется, что те трое ушли. Я чуть-чуть сдвигаюсь, а Брубек еле слышно хрипит от боли. Я решаю прошептать: «Ты в порядке?»
«Нет. Ты мои шарики раздавишь, если уж спросила.»
«Приютишь сироту». Я пытаюсь дать ему немного пространства, но – куда там. «Как ты думаешь: может рванем?»
«Лучше молча покрадемся, как только ...»
Душная тьма разбивается звоном колоколов. Брубек открывает дверь – свежий воздух врывается внутрь – выкарабкивается наружу, затем помогает вылезти мне. Над нами – две толстые лодыжки виднеются в открытом люке. Мы на цыпочках крадемся к двери, будто пара дурацких персонажей из Скуби-Ду ...

Я и Брубек несемся по дороге, словно удрали из замка Колдитц. Колокола звучат глуше и яснее в голубой тьме. У меня – судорога ноги, поэтому мы останавливаемся у скамьи рядом с городской вывеской. «Как обычно», говорит Брубек. «Только я хотел показать мои ‘Как выживать в дикой природе’ способности, а тут – Вторжение Деревенщины. Мне нужно перекурить. Тебе?»
«Окей. Они там звонить будут долго?»
«Похоже». Брубек дает мне сигарету и подносит зажигалку; я прикуриваю. «Я запущу тебя назад, как только они уйдут. Эти замки – проще простого, даже в темноте.»
«А тебе домой не надо?»
«Я позвоню матери с телефона в пабе и скажу, что я остаюсь на ночную рыбалку. Маленькое доброе вранье.»
Мне нужна его помощь, но я нервничаю: какой будет ценник.
«Не волнуйся, Сайкс. Мои намерения – честные.»
Я вспоминаю о Винни Костелло и вздрагиваю от боли. «Хорошо».
«Парни не все время думают, как бы перепихнуться, понимаешь?»
Я выпускаю сигаретный дым прямиком в лицо Брубека, и ему приходится отвернуться. «У меня есть старший брат», говорю я ему. Мы – неподалеку от запущенного яблочного сада, и когда мы заканчиваем наши сигареты, то залезаем на деревья и срываем несколько еще незрелых яблок. Карабкаемся по кирпичной стене. Яблоки горчат словно лайм, но – пойдут после жирного ужина. Электростанция, мимо которой мы проехали раньше, дрожит огнями. «Воот там», Брубек бросает в том направлении сердцевину яблока, «за теми огнями на острове Шеппей, есть фруктовая ферма Габриела Харти. Я работал там клубничный сезон в прошлом году и зарабатывал четвертной в день. Там есть жилье для сборщиков, и как только экзамены закончатся, я – туда. Накоплю на ИнтерРэйл к августу.»
«А что это – ИнтерРэйл?»
«Ты – серьезно?»
«Серьезно».
«Проездной на поезд. Платишь сто тридцать фунтов, и потом можешь путешествовать по всей Европе целый месяц бесплатно. Вторым классом, но все же. От самого низа Португалии до самой верха Норвегии. В страны Восточного блока – тоже: Югославия и разные там. К Берлинской стене. Стамбул. В Стамбуле есть мост. Одна сторона – в Европе, а другая – в Азии. Я пройду по нему пешком.»
Далеко-далеко лает одинокий пес, или, может, лис.
Я спрашиваю: «А что ты там делаешь во всех этих странах?»
«Смотришь вокруг. Гуляешь пешком. Ищешь место подешевле переночевать. Ешь, что местные едят. Ищешь подешевле пива. Следишь, чтобы не ободрали. Поговоришь. Запомнишь несколько слов на местном линго. Просто побыть там, понимаешь? Иногда,» Брубек вгрызается в яблоко, «Иногда хочется быть везде, и сразу одновременно, так хочется, что я просто могу ...» Брубек мимически показывает, как бомба взрывается в его грудной клетке. «У тебя не бывает такого чувства?»
Ночная мышь пролетает мимо, будто на невидимой нитке в фильме про вампиров.
«Честно – нет. Самое далекое место, где я была – это Ирландия, на встречу с ее родственниками в Корке.»
«И как там?»
«По-другому. Там нет проверочных пунктов и бомб, как на севере, хотя Недовольство так и висит у них в воздухе, так что лучше не говорить с ними о политике. Они ненавидят Тэтчер из-за Бобби Сэндса и голодовок. У меня там одна внучатая тетя, у моей матери тетя Айлиш – она удивительная. Она держит кур, и у нее есть ружье, и когда она была молодой, то доехала на велосипеде до самого Катманду. Честное слово, она доехала. У нее точно было это хочу-побывать-везде ба-бам чувство. Я видела фотографии и газетные вырезки и тому подобное. Она живет на длинном мысе у Бантри – на полуострове Шип’с Хэд. Там – как будто конец мира. Ничего там нет, ни магазинов ни всякого такого, но ...», не так уж много людей, кому я призналась в этом, «... мне там понравилось».
Луна в небе – такая острая, что можно порезаться.
Мы молчим какое-то время, но молчание ничуть не похоже на неловкое. Затем Брубек говорит: «Ты знаешь о второй пуповине, Сайкс?»
Я никак не могу понять, какое у него выражение лица. «Ты ... что?»
«Когда ты – младенец в утробе, там есть ...»
«Я знаю, что это – пуповина, спасибо за пояснение. Вторая?»
«Ну, психологи говорят, что есть вторая пуповина, чувственная, которой ты привязан к своим родителям, пока ребенок. Потом, в один прекрасный день, ты ссоришься со своей матерью, если ты девочка, или со своим отцом, если мальчик, и эта ругань отрезает тебе вторую пуповину. Тогда, и только тогда, ты будешь готов к огромному миру перед тобой и становишься взрослым внутри. Это как нечто обряда перехода в другое состояние.»
«Я ругаюсь с Мамс каждый день. Она относится ко мне, как к десятилетней.»
Брубек зажигает еще одну сигарету, затягивается и передает ее мне. «Я говорю о гораздо большей ссоре. Потом-то понимаешь. Ты уже больше не тот ребенок.»
«И ты делишься со мной своими знаниями потому что?.. »
Он выстраивает свои слова очень осторожно. «Если ты сбегаешь, потому что твой отец из тюряги и бьет мать, и швыряет тебя, когда ты бросаешься на ее защиту, тогда нужно сбегать. Беги. Я дам тебе мои ИнтерРэйл деньги. Но если ты сидишь на этой стенке только потому, что тебе отрезали вторую пуповину, тогда – конечно, больно, но так и должно случиться. Не суди свою мать так строго. Просто так мы растем. Ты не должна наказывать ее за это.»
«Она ударила меня».
«Знаешь, как ей было плохо после этого».
«Ты ее совсем не знаешь!»
«А ты уверена, что знаешь ее, Сайкс?»
«Это ты что имеешь в виду?»
Брубек останавливает себя. И я – себя тоже.

***

В церкви тихо, как на кладбище. Брубек спит в гнезде из пыльных сидений. Мы – в самом конце прохода, у дальней стены, так что нас трудно заметить на случай, если какой-нибудь слуга Сатаны решит совершить свое черную службу. Лодыжки болят, мозоли свербят, а мое сознание все прокручивает сцену с Винни и Стеллой. Разве я была плоха в сексе? Разве я не так одевалась, не так говорила, не слушала ту музыку?
22:58 – светятся мои часы. Самое оживленное время за всю неделю в баре сейчас: последние заказы субботней ночи. Мамс, Папс и Гленда, которая работает лишь по выходным, носятся туда-сюда; орущая стена пьянчужек, размахивающих пятерками и десятками в тумане табачного дыма и в гомоне разговоров, выкриков, смеха, ругательств, флирта ... Кому какое дело до того, где ночует Холли. Джукбокс грохочет песнями по всему зданию. Шэрон засыпает с фонариком в руке под одеялом. Джако засыпает со своим радиоприемником, шепчущим голосами на разных иностранных языках. В моей комнате кровать не разобрана, и школьная сумка висит на стуле. Корзина грязной одежды – у самой двери, где Мамс специально ставит, чтобы позлить меня. В последнее время все чаще и чаще. Оранжевый свет от домов с другой стороны реки светит сквозь незадернутые занавески окна на плакаты Полис и Смитс, которые я утащила из Маджик Бас. Но, начиная прямо сейчас, я перестаю скучать по моей комнате.
Ни хрена не буду.





1 ИЮЛЯ



Острый свист, царапанье, птичья трель и витражный ангел в окне. Маленькая церковь на острове Грейн – до меня доходит – освещенная солнцем с приходом дня. Мамс. Ссора. Стелла и Винни, просыпающиеся в объятих друг друга. Горло мое сжимается. Полагаю, что если кто-то был в тебе так долго, то займет очень долгое время от него отделаться совсем. Любовь – такое прекрасное наслаждение, когда взаимно, но когда – нет, то платишь за все счастливое время втридорога. 06:03 на моих часах. Воскресенье. Эд Брубек: вот он – спит на своих сиденьях, рот открытый, волосы во все стороны. Бейсболка сидит поверх аккуратно сложенной клетчатой рубашки. Я оттираю сон из моих глаз. Мне снилось, как Джако и мисс Константин держали воздушный занавес, и каменные ступени вели вверх, как в фильме Индианы Джонса ...
Ну и что? Я же потеряла Винни. Стелла украла Винни.
Эд Брубек храпит медведем. Брубек не стал бы обманывать свою подружку. Если она у него есть. Большинство парней моего возраста отчаянно пытаются показать всем, что потеряли свою невинность на какой-то там вечеринке, особенно те, у кого ничего не было такого, поглаживают свою волосню, которую они считают усами ... Эд Брубек так ничего не делает, что, скорее всего, означает, что у него уже было. Если из нашей школы, то я бы точно об этом знала. Не знаю. Он держит свой рот на замке.
Прикинь, сколько он мне рассказал вчера.
Об отце, о семье, обо всем. Почему мне?
Смотрю на его спящее, узкое лицо полу-мальчика полу-мужчины.
А ответ-то очевидный: ’томучто ты ему нравишься, дохлая ты креветка!
А если я ему нравлюсь, то почему он ничего не попытался?
Он сообразительный, понимаю я. Сначала он хочет сделать так, чтобы я была ему благодарна.
Правильно. Конечно. Я решаю, что пора исчезать отсюда.

Одуванчики и репейники, растущие вдоль проселочной дороги и оград, выше моего роста. Раннее солнце – как лазерные лучи. Сначала я не знала, зачем я взяла с собой бейсболку Брубека, когда уходила, но теперь я довольна, что взяла. Ему не жалко, не так уж жалко. Должна пройти через поле до главной дороги на Рочестер – шесть-семь миль, где-то так. Мои мозоли смогут. Они обязаны; у меня нет аптечки с собой в сумке. Я ощущаю приход голода, но мой живот должен потерпеть и заткнуться: я найду что-нибудь поесть в Рочестере. Наверное, я должна была попрощаться и поблагодарить Брубека, но он мог бы спросить меня: «Не беспокойся, Сайкс, а ты точно уверена, что не поедешь со мной позади назад в Грейвсенд?», весело-дружелюбно, и я вряд ли смогла бы отказаться от его приглашения.
Впереди я вижу, как дорога заканчивается у фермы.
Я перелезаю через ворота и прохожу по краю капустных грядок.
Еще ворота. Какая-то хищная птица – точка в небе.
Шести дней хватит. Полиция интересуется пропавшими тинейджерами только через неделю. Шесть дней покажут Мамс, что я могу быть сама по себе в этом огромном плохом мире. У меня будет, кактамназывается?, более сильная позиция для переговоров. И я все сделаю сама, без Брубека с его как-будто-мой-парень. Я буду очень осторожна с моими деньгами до самого конца. Помнишь, как я попробовала стащить?
В одну субботу, в прошлый год, куча наших поехала в Чатэм Роллер Диско на день рождения Али Джессопа, но все было там так по-дурацки, что я, Стелла и Аманда Кидд потихоньку выскользнули на улицу. Аманда Кидд спросила: «Кто хочет порыбачить?» Я не хотела, но Стелла согласилась, и тогда я тоже пошла, и мы направились в Дебенемз. Я ничего не брала чужого за всю мою жизнь, и чуть по-настоящему со страху не намочила в трусы, но я стала глядеть на Стеллу. Она спросила продавщицу о чем-то бессмысленном и чуть позже, специально, уронила две помады с косметической витрины. Когда она наклонилась, чтобы подобрать, то положила один из тюбиков к себе в сапог. Я сделал то же самое с сережками, которые мне понравились, и, когда выходила, я даже спросила у продавщицы о времени, до которого они были открыты. Как только мы вышли наружу, мир стал другим – как будто поменялись правила. Если можешь следить за своими нервами, то получишь, что хочешь. Аманда Кидд получила солнечные очки, стоившие десятку, Стелла – помаду Эсте Лаудер, а мои фальшивые брильянтовые сережки сверкали, как настоящие. Затем мы пошли в кондитерский магазин, где я и Аманда Кидд набили свои одежды сладостями, пока Стелла говорила с парнем-продавцом о том, что видит его каждую субботу здесь, и даже он ей снится, и не хотел бы он прогуляться с ней в какое-нибудь место после работы? В самом конце мы пошли в Вулвортз. Стелла и я поперлись посмотреть на лучшие Топ-40 песен, все совсем невинно, но в следующую минуту менеджер и его помощник загородили нам выход, а магазинный детектив-охранник держал Аманду Кидд – дрожащая и белая, как простыня – за руку и произнес: «С этими двумя она пришла сюда». Менеджер приказал нам подняться к нему в офис. Вся моя решимость и веселье мгновенно исчезли, но Стелла рявкнула в ответ: «Кто это на меня указал?» Ее голос был надменным и резким.
Менеджер сказал: «Давай пойдем тихо-мирно, дорогая», и попытался взять ее за плечо.
Стелла отбила его руку и возмутилась в полный голос: «Держите свои грязные клешни подальше от меня, мерзавец! Я не имею представления, почему вы решили, что у моей сестры и меня может быть что-то общее с этой ... воровкой», она презрительно посмотрела на Аманду Кидд, которую всю трясло рыданьем, «А теперь вы нам объясните, почему мы будем что-нибудь красть в этом дохлом магазинчике» – тут она опустошила свою сумку на прилавок – «и вам лучше оказаться правым, мистер Менеджер, или мой отец придет к вам с повесткой в суд первым делом в понедельник. Я знаю мои права.» Много покупателей стали поглядывать в нашу сторону и, чудо из чудес, менеджер решил отступиться и пробормотал, что охранник ошибся, и мы могли идти куда угодно. Стелла взорвалась: «Я знаю, что могу идти куда угодно!», сложила свои вещи назад в сумку, и обиженными мы вышли наружу.
Мы тихонечко пробрались в Роллер Диско и не сказали никому о случившемся. Матери Аманды Кидд пришлось приехать за ней. Я побоялась, что она настучит на нас, но она не решилась. Аманда Кидд ела свои обеды с другими девчонками ту неделю, и с тех пор мы больше не говорили с ней. Сейчас она – вторая сверху по успеваемости в нашем классе, так что ее поимка пошла ей на пользу, как-то так. Смысл в том, что я, в отличие от Стеллы, совсем не умею воровать или врать. В тот день в Вулвортз она даже смогла убедить меня в нашей невиновности. И посмотри, какую дурочку она сделала из меня, когда пришла моя очередь быть Амандой Кидд. Нужны ли Стелле подруги? Или для Стеллы все подруги – только способ получить, что ей нужно?

Слева от меня – крутой склон насыпи, поверх которой идет широкая, двухполосная дорога, а справа от меня – поле, зачищенное для построек домов. Экскаваторы, бульдозеры, кабинки туалетов, высокие проволочные ограждения и знаки РАБОТАТЬ ТОЛЬКО В КАСКЕ, и еще один знак ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН, поверх которого кто-то написал спреем ЧЕРНОГО НЕТ НА НАШЕМ ФЛАГЕ, плюс парочка свастик ко всему в дополнение. Все еще рано – 07:40. Брубек катится на велике домой, а в пабе Мамс и Папс все еще спят. Впереди – прорытый проход под скоростной. Когда до нее остается сто метров, я вижу там мальчика, и я останавливаюсь, потому что это так странно, что я могу поклясться ...
Это – Джако. Он просто стоит там, наблюдая за мной. Настоящий Джако – в двадцати милях отсюда, я знаю, рисует лабиринт или читает книгу про шахматы, или занимается еще чем-нибудь джаковским, но у мальчика, которого я вижу, точно такие же коричневые волосы, такой же вид, такая же поза, даже такая же футболка Liverpool FC. Я же знаю Джако, и это – он или его копия-близнец, о котором никто не знает. Я продолжаю идти, удерживая глаза от моргания, а то он вдруг исчезнет. В пятидесяти метрах я приветственно машу рукой, и мальчик, который может быть моим братом, машет мне в ответ. Тогда я кричу его имя. Он не кричит мне в ответ, а поворачивается и уходит в проход. Я даже не понимаю, что происходит, но спешу туда же, нервничая от мысли, что Джако тоже дал деру и нашел меня, хотя самая рассудительная часть меня уверена в том, что это не может быть Джако, ’томучто откуда он мог знать, где начать мои поиски?
Я бегу как только можно быстро, зная, что сейчас происходит нечто очень странное, но не зная, что именно. Проход – для велосипедистов и пешеходов, поэтому он узок во всю длину четырех автомобильных линий и травяного разделителя между ними наверху. Вперед, вниз и немного вверх; в самом конце – квадрат полей, неба и крыш. Я делаю несколько шагов и только потом замечаю: вместо того, чтобы темнело к середине прохода, наоборот светлело, и вместо того, чтобы было больше эха, звуки становились приглушеннее. Я говорю себе, Это лишь иллюзия, не волнуйся, но после нескольких шагов я вижу, как проход меняет свои очертания. Шире и выше, с четыремя углами, комната в форме бриллианта ... Проход становится чем-то другим. Удивительно и пугающе. Я знаю, что не сплю, но этого не может быть. Я останавливаюсь; я боюсь удариться о стену. Где все это? Я никогда не была в таком. Задремала? Сейчас очнусь от происходящего? Узкие окна – слева и справа от меня, в десяти шагах. Я не буду смотреть в них – сквозь стены прохода – но в левом окне я вижу дюны, серые дюны, вздымающиеся к высокому хребту, а в правом окне картина гораздо темнее: дюны скатываются к морю, и черное море, черное-черное, как тьма в коробке да еще в пещере, глубиной в милю. Длинный стол появляется посередине комнаты, где находимся мы, и я обхожу его слева, и, посмотри, там – женщина идет таким же шагом с другой стороны. Она молода и красива холодной красотой, как актриса, к которой не прикоснешься; у нее светло-белые волосы и бледная кожа, красные, цвета розы, губы и полуночно-синее бальное одеяние, будто из какой-нибудь истории ...
Мисс Константин, совсем как тогда – на стуле, когда мне было семь лет. Почему мое сознание делает это со мной? Мы идем к картине, висящей в остром углу, на которой – человек, как будто святой из библейских времен, но у его лица нет глаз. Черное пятно на лбу святого, чуть повыше того места, где сходятся брови. Оно растет. Становится точкой. Точка – глаз. Теперь я начинаю чувствовать такое же на моем лбу, в том же самом месте, но я не уверена, что я – все еще Холли Сайкс, не совсем, хотя если это – не я, то кто же? Из того места между глазами выходит нечто и порхает рядом. Если я посмотрю на это, то оно отлетает, но как только я отвожу взгляд – похоже на небольшую светящуюся маленькую планету. Затем выходит еще, и еще, и еще. Четыре свечения. Я ощущаю вкус зеленого чая. Затем будто взрывается бомба, и мисс Константин воет, и на ее руках появляются когти, но ее отбрасывает в сторону, пригнув к столу, словно кнутом, синим светом. Рот старика открыт, полон клыков, и металлический рев, и грохочущие стоны. Фигуры и тени появляются, как в кукольном театре теней, в сознании кого-то, теряющей разум. Какой-то старик спрыгивает на стол. У него – рыбьи глаза пираньи, кудрявые черные волосы, сломанный нос, черный костюм, и странное голубоватое сияние отходит от него, будто радиоактивность. Он помогает мисс Константин, и она указывает серебряным кончиком пальца прямо на меня. Черные языки пламени и нарастающий рев реактивного двигателя заполняет комнату, а я не могу бежать, и я не могу сопротивляться, и я даже не могу видеть, и мне остается лишь стоять там и слышать голоса, их голоса, похожие на крики в грохоте обрушивающихся зданий, и я слышу один голос, который ясно говорит мне Я буду здесь. Затем еще шатания и тряска, и свет, ярче солнца, набирает силу, все больше и больше, пока, наконец, мои глаза не расплавляются в глазницах ...

... и серое проявляется наружу, птичья песня, и шум грузовика, проезжающего вверху, и острая боль от ударившейся лодыжки, и я стою на корточках на бетонке подземного прохода, в нескольких ярдах от входа. Ветер, пахнущий автомобильными выхлопами, умывает мое лицо, и все – позади: мои видения, мои что-это-было-не-знаю; все – позади. Некого спросить Вы тоже видели? И лишь три слова – Я буду здесь. Я вышатываюсь на свет, в сухую голубизну утра, все еще дрожа от неимоверной странности происшедшего, и сажусь на траву. Похоже, видения – они как неизлечимая болезнь: уходят и возвращаются тогда, когда думаешь, что все прошло. Похоже, что там сделал доктор Маринус – закончилось действие. Похоже, вчерашний стресс, Мамс и Винни и всякое такое вызвали во мне это возвращение. Ну, я просто не знаю. Не видно нигде Джако – значит, я представила его себе. Хорошо. Рада, что он – в Капитане Марлоу, двадцать миль отсюда, хотя, я бы очень хотела увидеть его, чтобы узнать – все ли в порядке, даже если бы все и было в порядке и не о чем было беспокоиться.

В первый раз я увидела Джако – он был в инкубаторе, потому что родился слишком рано. Тоже в больнице Грейвсенда, хотя родильное отделение находится в другом крыле. Мамс, которой только что сделали кесарево, выглядела такой усталой, какой я не видела ее никогда, но и ужасно счастливой, тоже, и сказала нам, чтобы мы поздоровались с новым братиком – Джако. Папс был в больнице весь прошедший день; он выглядел и пахнул так, будто спал на парковке целую неделю. Шэрон, помнится мне, была крайне разочарована потерей ее короны самая-миленькая-во-всем-Капитане-Марлоу, особенно из-за этой спящей полуобезьянки-полукреветки с торчащими от нее трубками. Брендану было пятнадцать лет, и ему страшно не нравился весь этот ор, кормление грудью, сикушки-какашки. Я постучала по стеклу и сказала: «Привет, Джако, я – твоя старшая сестра», и его пальцы зашевелились, еле-еле, всего ничего, как будто он помахал мне в ответ. Клянусь чем угодно, так и было; никто не заметил, а в сердце моем защекоталось, и я почувствовала, что смогу убить кого-угодно, защищая его, если надо. Я все еще так же чувствую, когда какая-нибудь овца говорит «чууудик» или «фрик-болван», или «родился раньше срока». Люди могут быть таким говном. Почему ничего страшного, когда ты рисуешь космические корабли в семь лет, и совсем наоборот, когда рисуешь дьявольские лабиринты? Кто решает, что тратить деньги на космические игрушки – это нормально, а когда покупаешь калькулятор с кучей разных символов, то прямо-таки просишь, чтобы над тобой стали смеяться? Почему считается нормальным слушать Топ-40 по радио, а ненормально – слушать радиостанции на других языках? Мамс и Папс иногда решают, что Джако надо читать поменьше и больше бегать с мячом, и какое-то время он начинает играть перед нами, как будто он – нормальный семилетний мальчик, но это – только игра, и мы все знаем про это. Иногда тот, кто он есть по-настоящему, улыбается мне сквозь черноту глаз Джако, будто кто-то смотрит на тебя из промчавшегося мимо поезда. В такие времена мне так хочется помахать ему, даже если он – просто за другим концом стола, или мы идем мимо друг друга по лестнице.

***

Галлюцинации или нет, но я не могу сидеть на моей заднице весь день. Мне нужны еда и план. Я иду, и потом поля заканчиваются, и я снова попадаю в мир садов-огородов и оград, рекламных щитов и зебр пешеходных переходов. Небо начинает жарить, и мне снова хочется пить. Я не пила по-настоящему с тех пор, как я и Брубек напились воды из-под крана в церкви, а правила гласят, что нельзя стучаться в дверь и просить стакан воды в городе, потому что город – это не где-то, у черта на куличках. Парк с питьевым фонтанчиком был бы как раз, или даже туалет с кранами, но не видно ни того ни другого. Я бы к тому же очень хотела бы почистить зубы; прямо чешутся, как будто накипь в чайнике. До меня доходит запах бекона, и просыпается мяучащий желудок; приближается автобус с указателем маршрута НА ГРЕЙВСЕНД. Запрыгну, и я смогу быть дома через сорок пять минут ...
Это конечно, но лицо Мамс, когда я открою дверь. Автобус фыркает дальше, а я ковыляю под железнодорожный мост. Впереди – ряды магазинчиков и киоск продавца газет, где я смогу купить питья и парочку печений. Магазин христианской литературы, все для вязания,  ставки на скачки, продажа самолетных моделей и всякое такое, зоомагазин с тощими хомячками в клетках. Большинство из них еще закрыты – жаль. Окей, я тут – в Рочестере. Что дальше?
Телефонная будка, красная, как клубника.
Клубника. Это хорошая идея.

Телефонистка находит Габриела Харти и ферму Черного Вяза на острове Шеппей, без проблем, и спрашивает меня:  хочу ли я позвонить к ним. Я соглашаюсь, и через мгновение начинает набираться номер. На моих часах 08:57. Для фермы это время – совсем не раннее, даже для воскресенья. Никто не отвечает. Я не понимаю, почему я нервничаю, но я нервничаю. Как только прозвенит десять раз, то я повешу трубку – значит, так тому и быть.
На девятом гудке снимают трубку. «Да-а?»
Я запускаю десятипенсовик. «Здравствуйте. Это ферма Черного Вяза?»
«Она, когда я в последний раз видел ее, да-а». Неторопливо, хрипло.
«Мистер Харти?»
«Он, когда в последний раз видел его, да-а.»
«Я звоню Вам, чтобы спросить: Вы нанимаете сборщиков?»
«Нанимаем сборщиков?» Вдалеке, в трубке, лает пес, и женщина кричит Борис, заткнись! «Да-а».
«Мой друг работал на вашей ферме пару летних сезонов, и если вы нанимаете, то я бы хотела приехать и пособирать фруктов. Пожалуйста.»
«Собирали раньше до этого?»
«Не на ферме, но я не боюсь никакой работы и» – я вспоминаю о моей тете Айлиш в Ирландии – «я помогала моей тете с овощами, и у нее их очень много, так что я привыкла к грязным рукам».
«Значит, у нас, фермеров – грязные руки, так что ли?»
«Я просто хотела сказать, что я не боюсь работы, и я могу начать даже сегодня». Пауза. Длинная пауза. Очень длинная-длинная пауза. Я волнуюсь. Надо добавлять монетку в телефон. «Мистер Харти? Хелло?»
«Да-а. По воскресеньям не собирают. Не на ферме Черного Вяза. Мы даем фруктам расти по воскресеньям. Мы начинаем завтра ровно в шесть. Есть жилье для сборщиков, но там не отель. Никакого обслуживания.»
Отлично. «Пойдет. Значит ... у меня есть работа?»
«Тридцать пять пенсов за поднос. Полностью созревших, никакого гнилья, или будете собирать опять целый поднос. Никаких камней, а не то сразу – на улицу.»
«Пойдет. Могу ли я приехать сегодня после обеда?»
«Да-а. Как зовут?»
Я так рада, что тут же выплескиваю Холли, хотя мгновенно понимаю, что лучше было бы дать придуманное имя. Неподалеку висит плакат у железнодорожного моста, рекламирующий сигареты Ротманс, и я говорю: «Холли Ротманс», и тут же жалею об этом. Надо было выбрать что-нибудь незапоминающееся, вроде Трэйси Смит, но что тут теперь поделаешь.
«Холли Боссман, так?»
«Холли Ротманс. Как сигареты.»
«Сигареты, так? Я трубку курю, я-то.»
«Как добраться до вашей фермы?»
«Наши сборщики сами добираются досюда. Мы – не таксисты.»
«Я понимаю. Я просто спрашиваю: каким путем.»
«Очень просто.»
Я ооочень надеюсь, что это так, ’томучто с такой скоростью разговора у меня не останется монет. «Окей.»
«Сначала перейдете по мосту на остров Шеппей. Затем спросите: где ферма Черного Вяза.» После этого Габриел Харти вешает трубку.

Замок Рочестер стоит у реки Медуэй, как огромная модель, и огромные черные львы охраняют металлический мост. Я глажу лапу льва на удачу, когда прохожу мимо. Балки стонут под проезжающими грузовиками, а мои ступни болят, но я очень довольна собой; двадцать четыре часа тому назад я была одним рыдающим синяком, а теперь я прошла мое самое первое рабочее собеседование, и я уже знаю, каким будет моя следующая неделя. Ферма станет для меня местом, где я отдышусь и накоплю немного денег. Я думаю, что сейчас в Грейвсенде начинают взрываться одна бомбочка за другой. Папс пойдет к Винни попозже, я уверена: «Эй, с добрым утром. Мне кажется, что ты спишь с моей несовершеннолетней дочерью; я никуда не уйду, пока не поговорю с ней.» Ба-бааах! Испуганное лицо у Винни. Ба-бааах! Папс помчится назад, чтобы рассказать Мамс, что меня там нет. Ба-бааах! Мамс начинает вспоминать про себя о той пощечине, снова и снова. Затем она промарширует до Винни. Говнецо, это – вентилятор. Вентилятор, это – говнецо. Мамс уйдет от Винни, а тот будет раздавленный лежать в коридоре, и потом она поспешит к Брендану и Рут, чтобы увидеть меня у них. Брендан отчитается о том, что видел меня по дороге к Стелле Йервуд вчера утром, и тогда он и Мамс притопают к ней. Стелла будет вся такая: «Нет, миссис Сайкс, ее тут вообще не было, и меня дома не было, и я ничего не знаю», но она чувствует, как ракета с тепловым наведением целится на нее. Проходит понедельник, вторник, затем в среду звонят из школы, ’томучто я пропустила экзамены. Мистер Никсон скажет ей: «Давайте уточним, миссис Сайкс. Значит, Ваша дочь отсутствует с субботнего утра?» Мамс пробормочет что-то вроде небольшой размолвки. Папс начнет допытываться у нее о разных деталях, как что она сказала мне, и что означает «немного шлепнула». Немного? Ба-бааах, ба-бааах, ба-бааах. Она рассердится и сорвется: «Я тебе уже все рассказала, Дэйв!», и потом пойдет наверх в кухню, и, глядя на реку, она будет думать, Ей же только пятнадцать лет, и может случиться все, что угодно ... Так ей будет и надо.
Чайки затеяли свару на реке, внизу.
Полицейский катер проплывает под мостом. Я иду.
Впереди – автомастерская с магазинчиком, и она открыта.

«Как лучше всего добраться отсюда до Шеппей?», я спрашиваю парня, когда он дает мне сдачу с двух банок содовой Танго – это моя двойная заправка – и печенья Ритц. Мои 13.85 становятся 12.17.
«Я никогда не ездил автостопом», отвечает он, «но если бы поехал, то я бы попробовал у кругового перекрестка к скоростной А2, наверху холма Чатэм.»
«Как добраться до верха холма Чатэм?»
Но прежде, чем он отвечает, входит женщина с малиново-красным цветом волос, и он впивается в нее взглядом.
Я должна напомнить ему о своем присутствии. «’Звините? Как добраться до верха холма Чатэм?»
«Свернете налево на выходе, до первого светофора, пройдете мимо гостиницы Стар Инн, и – вверх по холму до башни с часами. Повернете налево на Чатнэм и следуйте чуть дальше после больницы Святого Барта. Все дальше и дальше, пока не уткнетесь в продавца автомобилей Остин Ровер, и там будет Ваш круговой. Палец – в воздух и ждите, пока не появится рыцарь в сияющем Ягуарчике.» Он начинает быстро бормотать мне. «Может, повезет, а, может, простоите несколько часов. Никогда не знаешь, если автостопом. Только голосуйте в направлении на Ширнесс, а то если встанете на Фэйвершам, то Вас унесет очень уж далеко.» Он поправляет у себя между ног и поворачивается к женщине. «Что я смогу для Вас сделать, милая?»
«Не называть меня ‘милой’ для начала.»
Я не скрываю свой смех. Парень посылает мне в спину свои кинжальные взгляды.

***

Менее, чем через сотню ярдов останавливается потрепанный фургон Форд Эскорт. Когда-то он был оранжевого цвета или это – просто ржавчина. Пассажир опускает окно. «Привет.» У меня во рту крошатся несколько печеньев, поэтому я, наверняка,  похожа на какую-то дурочку, но я тут же узнаю сидящих. «Не совсем сияющий Ягуарчик», женщина с малиново-красными волосами похлопывает по дверке, «и Йэн – точно уж не рыцарь», водитель чуть наклоняется вперед и машет мне рукой, «но если нужно подбросить до Шеппей, то мы едем к мосту туда. Честное слово – мы не рубим никого на кусочки топором или бензопилой, и ничего хорошего стоять так на дороге шесть часов, ожидая такого, как этот» – она кивает головой в направлении автомастерской – «чтобы остановился и ‘Что я смогу для Вас сделать, милая’ по всей тебе.»
Ступни убивают меня, и если меня подвезет пара, то это гораздо сохраннее, чем какой-нибудь одиночка – она права. «Было б класс’, спасибо.»
Она открывает заднюю дверь фургона и расталкивает в стороны несколько коробок, чтобы освободить мне место. Я протискиваюсь внутрь, но по обеим сторонам есть окна, так что мне очень хорошо все видно. Йэн, ему между двадцати-тридцати, лысеющий, с носом, как у Конкорда, спрашивает: «Не совсем придавило, надеюсь?»
«Совсем нет», отвечаю я. «Тут очень удобно.»
«Всего двадцать пять минут», говорит мне Йэн, и мы отправляемся.
«Я сказала Йэну», рассказывает женщина, «если мы тебя не подвезем, я буду волноваться весь день. Между прочим, я – Хайди. А ты?»
«Трэйси», отвечаю я. «Трэйси Коркоран.»
«Ты знаешь, я никогда не встречала Трэйси, которая мне не нравилась бы.»
«Я бы показала парочку таких», говорю я, и Йэн и Хайди смеются, будто сказано было умно, а я такая и есть, полагаю. «Хайди – тоже хорошее имя.»
Йэн выдает сомневающееся хммм и получает от Хайди тычок под ребра. «Заканчивай мешать водителю», возражает он.
Мы проезжаем мимо школы, которую, похоже, заказали по почте из каталога, как и мою школу – такие же большие окна, такая же плоская крыша, такое же грязное футбольное поле. Я начинаю по-настоящему верить в то, что я бросила учебу. Это как старикан мистер Шарки говорит: «Жизнь – кто осмелится, тот и выигрывает».
Хайди спрашивает: «Ты живешь на Шеппей, Трэйси?»
«Нет. Я буду работать на фруктовой ферме.»
Йэн спрашивает: «У Габриеля Харти?»
«Точно. Знакомы с ним?»
«Не лично, но он известен своими арифметическими способностями, когда дело касается выплаты, так что ты за ним следи. Ошибки, скорее всего, будут в его пользу.»
«Спасибо, послежу. Все будет нормально. Друг по школе был там прошлым летом.» Я чувствую, что начинаю тараторить, чтобы быть убедительнее. «Только что закончила экзамены, ’томучто мне шестнадцать лет, и я коплю деньги на ИнтерРэйл в августе.»
Прозвучало, словно читала с написанного.
«ИнтерРэйл – это здорово», говорит Хайди. «Европа – у твоих ног. А где твой дом, Трэйси?»
Где бы мне хотелось, чтобы он был? «Лондон.»
Красный свет. Слепой и его собака-поводырь переходят дорогу.
«Большой город – Лондон», говорит Йэн. «А в каком месте?»
Теперь я начинаю паниковать. «В Гайд Парке.»
«Где – в Гайд Парке? На дереве, рядом с белками?»
«Нет. Дом, на самом деле, ближе к, э-э, Кэмден Таун.»
Сначала Йэн и Хайди не отвечают на это – я что-то не то сказала? – но потом Йэн говорит: «Хорошо, понятно», так что все нормально. Слепой доходит до другой стороны дороги, и Йэн с трудом переключает скорость, чтобы мы сдвинулись с места. «Я был в Кэмден Тауне, когда впервые приехал в Лондон», объясняет он, «Спал на софе у друга. В Раунтри Сквер, недалеко от крикетной площадки рядом с метро. Знаешь, где это?»
«Конечно», вру я. «Я там все время мимо прохожу.»
Хайди спрашивает: «»Ты из Кэмдена все утро добираешься?»
«Да. Меня подвез водитель грузовика до Грейвсенда, затем немецкий турист привез меня к мосту Рочестер, а затем остановились вы. Везучая или кто?» Я ищу повод поменять тему разговора. «А что в этих коробках? Переезжаете?»
«Нет, это недельный выпуск Социалистического Рабочего», отвечает Хайди.
«Продают на Куин Стрит», говорю я. «В Кэмдене.»
«Мы работаем в офисе Центрального Лондона», поясняет Йэн. «Я и Хайди – мы продолжаем наше профессиональное обучение в Лондонской школе Экономики, но проводим выходные неподалеку от Фэйвершама, и, вроде как, работаем распространителями. Видишь, сколько коробок.»
Я беру выпуск Социалистического Рабочего. «Хорошо читается?»
«Все остальные британские газеты – сплошная пропаганда», отвечает Йэн. «Даже Гардиан. Бери одну.»
Выглядит некрасиво, если откажусь, поэтому я говорю «Спасибо» и изучаю передовицу: заголовок РАБОЧИЕ ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ! с фотографией бастующих шахтеров. «Вы, значит  ... согласны с Россией?»
«Совсем нет», отвечает Йэн. «Сталин уничтожил русский коммунизм в его колыбели, Хрущев был бесстыдным ревизионистом, а Брежнев строит шикарные магазины для партийной верхушки, когда в то же время рабочие стоят в очередях за черствым хлебом. Советский империализм такой же плохой, как американский капитализм.»
Кольца домов остаются позади, словно нарисованные задники в дешевых мультиках.
Хайди спрашивает: «Чем зарабатывают твои родители, Трэйси?»
«У них есть паб. Королевская Голова. Недалеко от Кэмдена.»
«На хозяев пабов», вступает Йэн, «давят большие пивоварни. Все та же самая история, боюсь, что так. Рабочие создают прибыль, а боссы снимают сливки. Эй-эй, что там такое?»
Дорожный траффик впереди замирает, на половине дороги вверх по холму.
«Идет невидимая война», говорит Хайди, и я сразу не понимаю, что она – не о траффике, «все время в истории – классовая война. Хозяева против рабов, дворяне против слуг, разбухшие боссы против рабочих, у-кого-есть против у-кого-нет. Рабочие классы содержатся под постоянным нажимом смеси силы и лжи.»
Я спрашиваю: «Какой лжи?»
«Лжи о том, что счастье – это занять денег, которых у тебя нет, чтобы купить хлам, который тебе не нужен», отвечает Йэн. «Ложь о том, что мы живем в демократическом обществе. И самая хитрющая ложь изо всех – это то, что нет классовой войны. Вот, почему Правление очень крепко держит свою хватку на том, чему учат нас в школах, особенно, по истории. Как только рабочие поумнеют – начнется революция. И, как поет Гил Скотт-Херон, ее не увидишь по телевизору.»
Я не знаю никаких херонов, но трудно представить нашего учителя по истории мистера Симмса в качестве винтика огромного заговора, чтобы держать рабочих в повиновении. Мне кажется, что мой Папс скорее похож на разбухшего босса для Гленды. Я спрашиваю: «А не бывает так, что революции заканчиваются еще худшими вещами?»
«Замечено правильно», говорит Хайди. «Революции притягивают к себе Наполеонов, Мао-Цзе-Дунов, Пол Потов. Но тут как раз вступает Партия. Начнется Британская революция, и мы будет наготове с нашей упорядоченной структурой, чтобы защитить ее от фашистов и разных захватчиков.»
Траффик движется дюйм за дюймом; фургон Йэна тарахтит, трясясь.
Я спрашиваю: «Вы думаете, что революция начнется скоро?»
«Забастовка шахтеров может оказаться зажженой спичкой в бензине», говорит Йэн. «Когда рабочие увидят, как выкосят профсоюзы – сначала законами, потом пулями – станет ясно, что классовая революция не за горами в мечтах левых, а насущная проблема выживания.»
«Карл Маркс», подхватывает Хайди, «доказал, как капитализм пожирает сам себя. Когда он не сможет накормить миллионы, тут все и начнется, и никакое количество лжи и жестокости не спасет его. Конечно, американцы схватят нас за глотку – им же нужен пятьдесят первый штат – а Москва попытается установить свое правление, но когда все солдаты объединятся, как случилось в России в 1917 году, тогда их никто не остановит.» Она и Йэн так уверены в своих словах, как Свидетели Иеговы. Хайди наклоняется вперед, высматривая: «Полиция».
Йэн бормочет что-то о свиньях Тэтчер и цепных псах, и мы доезжаем до кругового перекрестка, где на боку лежит грузовик. Кусочки ветрового стекла разбросаны по дороге, и женщина-полицейский соединяет три линии в одну проезжую. Она выглядит спокойной и собранной – никакого сходства со свиньями или псами, и не в поисках пропавшего тинейджера, так мне видится.
«Даже если Тэтчер не вызовет революцию в этом году», Хайди поворачивается  ко мне, продолжая, и пряди ее малиново-красных волос разлетаются от ветра, «Она все равно придет. При нашей жизни. Не нужен никакой синоптик, чтобы знать, куда дует ветер. Когда мы состаримся, общество будет таким: ‘От каждого – по способностям, каждому – по потребностям’. Конечно, боссы, либералы, фашисты, они все запищат, но как сделать омлет, не разбив яиц. Кстати об яйцах», она смотрит на Йэна, который кивает головой, «как тебе идея – позавтракать у нас? Йэн готовит на все пять звезд и только английскую еду.»

***

Бунгало Хайди окружено полями, и для меня совсем не похоже на головной офис по графству Кент в подготовке социалистической революции – сеточные занавески, мягкие покрывала, керамические фигурки и картинки цветочных фей. В туалете на полу даже есть коврик. Хайди рассказала мне, что это был раньше дом ее бабушки, пока она не умерла, а ее мать и отчим живут где-то во Франции, так что ей и Йэну приходится наведываться сюда по выходным, чтобы никто не заселился тут без спроса и заодно распространить свои журналы. Хайди показывает мне, как закрыться внутри туалета, и шутит о мотеле Нормана Бейтса, а я делаю вид, что понимаю. Я никогда не пользовалась душевой – у нас в Капитане Марлоу есть только ванна – так что мне приходится замерзнуть и ошпариться, пока я устанавливаю правильную температуру воды. У Хайди есть целая полка шампуней, кондиционеров и мыл с иностранными этикетками, и я пробую всего понемножку, пока я не начинаю пахнуть, как на этаже магазинов, продающих косметику. Когда я выхожу, я вижу слова, проявившиеся на стекле и написанные по прошлому пару: И КТО ЭТОТ КРАСИВЫЙ ПАРЕНЬ? Хайди написала это для Йэна? Лучше бы я не наврала о своем имени; я бы очень хотела подружиться с Хайди. Я втираю немного увлажняющего лосьона на загоревшую кожу, раздумывая о том, как легко Хайди могла бы оказаться рожденной в грейвсендском пабе, а я – той, кто умница, и уверена в себе и изучает политику в Лондоне, и у которой есть французские шампуни, и добрая, веселая, заботливая, и верная своему парню, который оставляет надписи на стекле и готовит английский завтрак, как в пятизвездочном. Родиться – это такая чертова лотерея.

«У них там есть мост в Турции», я насаживаю на вилку колбаску, и сок льется из проколотых дыр, «с Европой на одном конце и Азия – на другом. Я туда поеду. Башня в Пизе. И я обожаю Швейцарию. Ну, мне очень нравится сама идея о Швейцарии, хотя самое близкое к ней – это когда ела шоколад Тоблерон ...»
«Тебе там понравится». Хайди проглатывает свой жареный хлебец и вытирает губы салфеткой. «Ла Фонтэн Сен-Аньес – одно из моих самых любимых мест на Земле, около Монблана. У второго мужа моей матери там есть коттедж, и мы ездим туда кататься на лыжах почти каждое Рождество. Швейцария – дороговата, но только и всего.»
«Ну, тогда я буду пить снег и есть печенья Ритц. И еще раз спасибо за завтрак, Йэн. Эти колбаски – изумительные.»
Он скромно пожимает плечами. «У меня в семье три поколения линкольнширских мясников, так что я должен знать это. А твое Великое Путешествие будет одиночной экспедицией, Трэйси, или с тобой будет компаньон?»
«Любовные дела бедной девушки тебя совсем не касаются», отвечает ему Хайди. «Капитан Нюх-нюх. Не обращай на него внимание, Трэйси.»
«Все нормально», говорю я, прожевывая. «Прямо сейчас у меня нет парня. Я-я-у меня был недавно, но ...» Мое горло, вроде как, застревает.
«Братья и сестры?» Хайди меняет тему разговора, а я точно знаю, что она пинула Йэна под столом.
«Одна сестра – Шэрон и мой брат – Джако». Я отхлебываю немного чая и решаю не упоминать о Брендане. «Только они на несколько лет моложе меня, да, будет одиночной экспедицией. А вы? Запланировали праздники?»
«Ну, между партийныйми коференциями и помощью шахтерам», отвечает Хайди, «мы постараемся поехать в августе в Бордо. Навестить мою мать.»
«Никак не дождется», Йэн мимически показывает себя повешенным. «Я не уверен. Я использовал все мои колдовские чары, чтобы соблазнить Хайди и затащить ее в дьявольский культ левацких лунатиков – вот так.»
«Шутка в том, что родители Йэна уверены, что я сделала абсолютно то же самое с ним», поясняет Хайди. «У нас должна быть анти-свадьба, и тут же разойтись после этого». Она протирает губы салфеткой. «Фамилия Коркоран – ирландская, Трэйси?»
Я киваю головой и надеваю на вилку помидор. «Мамс – из Западного Корка.»
«Какие бы не были правильности-неправильности в Конфликте», Йэн берется за кетчуп, «каждая революция после 1920-ых должна быть обязана Ирландской. Англия считает, что дали свободу Ирландии из-за своей неслыханной щедрости, но – нет; Ирландия добилась победы, изобретя современную партизанскую войну.»
«Моя тетя Ройшин», отвечаю я, «говорит, что англичане никогда не вспоминают об этом, а ирландцы никогда не забывают».
Йэн пролжает шлепать по дну кетчупной бутылки, но ничего оттуда не выходит. «Несчастное человечество. Мы можем прилуниться, а никак не можем изобрести способ, чтобы томатный соус вышел из бутылки без ...» Огромный шлепок приземляется, облепив его бекон.

Я мою посуду. Йэн и Хайди все старались «Нет-нет-нет, ты – наш гость», но я настояла. Между нами, я надеюсь, что они предложат мне позже довезти меня до фермы Черного Вяза, или, может, пригласят в гости на следующее воскресенье, если я не вернусь в Грейвсенд. Может, Хайди разрешит воспользоваться ее краской для волос. Сначала я полоскаю бокалы и вытираю их сухим полотенцем, как делаем мы в пабе, чтобы не оставалось сухих пятен. Пена стекает по разделочной доске, и я ставлю ее сушиться вместе с разделочным ножом. Песня под названием «Утром я пошел» Боба Дилана – в кассетном магнитофоне; Йэн сказал мне, чтобы я слушала что хочу, и я выбрала эту кассету Джон Уэсли Хардинг. От губной гармоники меня, обычно, кривит, но в этой песне – замечательно; его голос, как волны ветра в какой-нибудь странный день. «Классный выбор», говорит Хайди, проходя босой по кухне. «Не слышала ее миллион лет». Внутри меня – довольное свечение. Она выходит наружу с книгой Внутри Кита Джорджа Оруэлла; мы проходили Скотный Двор на уроках английского, так что я смогу, наверное, произвести на нее впечатление попозже. Хайди оставляет дверь на веранду открытой, и запах травы вплывает внутрь. Затем входит Йэн и ставит в микроволновку пирексный кувшин с молоком. Я никогда не видела вблизи, как работает она. Поворачивается секундомер, нажимается кнопка, и через сорок секунд – пинг, кипящее молоко. Я говорю Йэну: «Это как в Звездном Пути».
«Будущее», голосом рекламы выходящего на в прокат фильма говорит Йэн, «скоро на ваших экранах Настоящего». Он ставит кувшин на поднос вместе с тремя кружками и шикарной кофейницей с прессом-давилкой. «Когда закончишь, присоединяйся к нам на caf; au lait».
«Окей», отвечаю я, соображая, что бы это такое значило.
Йэн выносит поднос на веранду. Я проверяю время: десять-тридцать. Мамс сейчас идет в церковь, вместе, может быть, с Джако, который ходит с ней так – за компанию. Папс берет Ньюки с собой: пробежаться по берегу реки. Или они идут сейчас по Пикок Стрит? А я –тут, и все замечательно, мою посуду, и Дилан переходит к песне «Мне снилось, что я увидел Святого Августина». Медленная, вой-под-луной, песня, но, наконец, до меня доходит, почему все так тащатся от Дилана. В окне, в конце длинного сада, раскачиваются наперстянки и книфофии. Трава и цветы – красивые, как на картине жестянки с песочным печеньем, и немного ранее я спросила Йэна и Хайди о том, может, они были еще и садоводами. Хайди говорит, что один мужчина из Фэйвершама приходит на пару часов в две недели – «Чтобы вдохнуть порядок в хаос». По мне, это объяснение не очень похоже на социалистическое, но я помалкиваю, ’томучто не хочу показаться хитрожопой.

Грязная вода глотком уходит в трубу, чайная ложка звенит, упав в мойку, у Боба Дилана случился сердечный приступ посередине «На Башне». О нет! Кассету зажевало, и, когда я нажала клавишу, наружу вылезли коричневые спагетти. Я набила руку – как надо чинить кассету липкой лентой, и я выхожу на веранду, чтобы спросить Йэна и Хайди, где она у них. Они оба лежат в своих деревянных креслах-стульях позади стены горшков с растениями. Книга Хайди лежит на полу, все еще заложенная на странице ее пальцем; она спит – без задних. Йэн тоже спит, и его голова с перекошенными солнечными очками склонилась на сторону. Поднос с кофейными приспособлениями – на низкой полке. Они, должно быть, сильно устали. Осторожно я зову Хайди, но она не шелохнется. Пчелы кормятся на живой изгороди растений в горшках, овечье бееее, трактор уезжает. Небольшой бугор в полумиле – остров Шеппей, и там же торчит мост. Я замечаю три, четыре, еще черные точки – зигзагами по руке Хайди.
Я приглядываюсь повнимательнее, ’томучто они не могу быть муравьями ...
Муравьи. «Хайди! По тебе ползут муравьи!»
А она не реагирует никак. Я смахиваю с нее муравьев и случайно давлю парочку их. Да что же с ними? «Хайди!» Я трясу ее руку сильнее, и она сползает к другой руке в кресле, как пьяные в комедиях, но только это – совсем не смешно. Ее голова скользает вниз, и слезают солнечные очки, и тогда я вижу ее глаза – сплошная радужная оболочки, никакого черного пятна посередине. Я отпрыгиваю назад в ужасе, аааа!, чуть не упав. Йэн тоже еще не пошевелился, и, в отчаянии, я зову его ... и вижу, как ползет по его губам мохнатая муха. Моя рука неуверенно поднимает с его лица бейсболку. Муха жужжит, отлетая. Его глаза – такие же, как у Хайди, словно только что умер от какой-то новой чумы, и я роняю бейсболку, и точно такой же крик сотрясает меня. Птица на розах сшивает резкие и блестящие нотки в одну песню, а мое сознание ошарашенно пульсирует, и осталась лишь половина его, и даже в таком состоянии оно дает мне единственное предположение: Хайди и Йэн отравились завтраком. Отравились завтраком. Но лишь через двадцать минут? Возможно, хотя у меня нет таких же симптомов. Мы все ели одно и то же. Затем я решаю – Сердечный приступ, но эта теория не очень похожа на правду. Передозировка? Затем я думаю – Хватит думать, Сайкс, и звони в скорую помощь сейчас же ...

... телефон – на полке, рядом с кухней. Взмах, набираю 999 и жду оператора. Ответьте, скорее-скорее-скорее, сейчас-сейчас-сейчас! Линия молчит. Затем я замечаю человека в зеркале, наблюдающего со стула с подлокотниками в углу. Реальность происходящего проникает в меня. Я поворачиваюсь, я вот – он, в арке двери с кухни на веранду. Я узнаю его. Глаза пираньи, черные кудрявые локоны, расплющенный нос – это человек из моего кошмарного виденья в подземном переходе, в комнате, похожей на воздушного змея. Его грудь глубоко дышит, будто он пробежался вверх по холму. Он рявкает на меня: «Кто этот – ты?»
«Я-я-я-я-я друг Йэна и Хайди, я-я ...»
«Эстер Литтл или Ю Леон Маринус?» Его голос полон гнева и холода.
Возле его бровей я замечаю какое-то мерцание – такого я никогда не видела. Что он сказал – «Маринус»? Да какая разница? Он – как человек из ночного кошмара, только не просыпаешься, когда так пугаешься. Я отступаю назад и падаю на софу. «Моим друзьям нужна скорая помощь».
«Скажи мне твое имя, и тогда я дам тебе чистую смерть».
Это – не пустая угроза. Кто бы он ни был, он убил Хайди и Йэна, и тоже убъет тебя, легко – как сломать спичку. «Я-я-я не понимаю, сэр». Я скручиваюсь в комок, полный ужаса: «Я ...»
Он делает еще один шаг ко мне. «Назови себя!»
«Я – Холли Сайкс, и я просто хочу уйти ... пожалуйста, можно я ...»
«Холли Сайкс ...» Он меняет наклон головы. «Да. Я знаю это имя. одно из тех, кто спаслись. Брата сделать приманкой – это хитро, но посмотри до чего ты дошел, Хорологист. Пытаешься спрятаться в этих похотливых костяных часах. Кси Ло затряслась бы от гнева! Холокаи стошнило бы! Если, конечно, они были бы живы», ухмыляется он, «А они – нет, потому что ваш ночной налет совсем, совсем не удался. Ты думаешь, что Теневой Путь никогда не слышал о сигнализации от воров? Разве ты не знаешь, что Церковь – это Катары, а Катары – это и есть Церковь? От Холокаи остался один лишь пепел. От души Кси Ло ничего не осталось. А ты, кто бы ты там ни был, ты удрал, спасся. Согласно вашему священному Скрипту, конечно же. Мы любим ваш Скрипт. Благодаря вашему Скрипту, с Хорологией покончено. Сегодня – замечательный день для всех Хищников. Кто вы без Кси Ло и Холокаи? Бродячие колдуны, чтецы мыслей и сгибатели ложек. И перед смертью скажи: Ты – Маринус или Эстер Литтл?»
Я качаю головой: «Клянусь, я-я совсем не та, кто Вы думаете».
Он изучает меня, крайне подозрительно. «Скажу тебе вот что. Те два загоральщика – они еще не мертвые. Используй ваше вуду Глубокого Течения, тогда, может, ты спасешь кого-нибудь из них. Давай. Хорологисты это же делают.»
Далеко-далеко лает собака, тарахтит трактор ...
... он так близко, что я чувствую его запах. Горелых печей. Мой голос теряет всякую силу. «Могу я тогда позвонить доктору?»
«А сама ты не можешь их вылечить?»
Я с трудом качаю головой.
«Тогда им нужны гробы, а не скорая помощь. Но мне нужно доказательство, что ты – не от Хорологистов. Маринус – трус, но он – хитрый трус. Беги. Давай. Беги. Посмотрим, как далеко ты сможешь.»
Я не верю своим ушам. «Что?»
«Вот дверь – иди. Беги, мышонок.» Он отходит и открывает передо мной спасительную дорогу. Я ожидаю подвоха или ножа, я не знаю чего ожидать, и тут он наклоняется ко мне, близко, что я вижу царапины и небольшие порезы на его лице, и его большие черные глаза с серыми краями, и он кричит на меня ужасно громко: «БЕГИ, ПОКА Я НЕ ПОМЕНЯЛ СВОЕ РЕШЕНИЕ!»

Сквозь шипастые розы, между качающихся кустов, по пыльному лугу бегу я. Я бегу, как я я никогда не бежала раньше. Солнце светит мне в лицо, и каменный забор недалеко. На полпути к решатчатой ограде, я поворачиваюсь; он не бежит за мной вслед, как я боялась этого, а просто стоит в нескольких шагах от Йэна и Хайди, которые все еще лежат недвигаясь, и, значит, он отпускает меня ... да какая разница, почему он такой псих-дурак, так что беги беги беги беги беги беги, только беги, только, только беги, только ... Только я все медленнее и медленнее, как, почему, зачем, мое сердце все напряжено, но чувствуется, как будто и тормоз и газ нажаты вместе, и то, что замедляется – оно не во мне, и это не яд, это снаружи меня, это время замедляется, или притяжение становится сильнее, или воздух меняется в воду или в песок, или в патоку ... У меня бывали похожие сны ... но я же не сплю, сейчас – день, я же знаю, что я не сплю ... Но, совершенно невозможно, я останавливаюсь, как статуя бегущей с одной ногой поднятой для следующего шага, никогда не будущего шага. Это совершенно невозможно. Сума*****сшествие. До меня доходит, что я должна закричать о помощи – так делают люди – но из меня выходит наружу лишь хрипящий вой ...
... и мир начинает уменьшаться назад в бунгало, таща меня, бессильную, с собой. Плющ въется по какой-то арке, и я хватаюсь за него, и мои ноги поднимаются от земли, как будто я – персонаж в мультике во время урагана держится за свою жизнь из последних сил, но боль в запастьях заставляет меня отпустить, и я грохаюсь об землю, и меня продолжает тащить, царапая локти и ударяя копчиком, и я переворачиваюсь на спину и стараюсь воткнуться в землю пятками, но земля – слишком твердая, и мне не удается удержаться, и я, вроде как, приподнимаюсь на мои ноги, и пара бабочек порхает мимо меня, против несущего меня течения, будто неостановимые силы работают только против меня. И я вновь – у клумб с розами, и этот бледный человек все еще стоит в дверном проеме на кухню, и его руки и пальцы переплетаются, словно какой-то язык жестов у пришельцев, и еще с едкой улыбкой на лице, и он делает это – он же рыбачит меня, тянет, по веранде, мимо Хайди и Йэна, которые все так же лежат трупами, мертвыми, которых  убил каким-то образом этот человек, и он проходит внутрь кухни, освобождая проход для меня, и как только я оказываюсь в бунгало, которое мне никак не удается покинуть, я отчаянно цепляюсь за дверную фрамугу и держусь, но затем будто двадцать тысяч вольт пронизают меня, и я лечу куклой через жилую комнату и отлетаю от софы на ковер, и, как в комиксах, вспыхивают лампочками капайоу капайоу капайоу в моих глазах ...

... ужасное дневное видение проходит от царапающего мою щеку ковра. Закончилось. Было, как эпилепсия или что-то такое похожее. Фотка Хайди, еще школьница, и ее седоволосой бабушки попадает в мой фокус видения, в дюйме от меня, должно быть упала ... может, я уронила ее с комода, когда упала сама. Я должна пойти домой, а потом – в больницу. Мне нужно просканировать мои мозги. Хайди отвезет меня до Грейвсенда. Я позвоню Мамс из больницы. Все позабудется, и Винни – тоже. Все произошедшее было таким настоящим. В один момент я хотела починить Боба Дилана ножницами и липкой лентой, и затем ... муравьи – на руке Хайди, тот кошмарный человек со сплющенным носом, и эластичный тянущий воздух. Какую только бредятину видят мои мозги, *****? Я поднимаю себя, ’томучто если Хайди или Йэн нашли бы меня здесь, то они подумали, что я умерла тут у них в комнате.
«Я верю тебе, дорогая моя». Он все так же сидит на кожаном стуле с подлокотниками, закинув одну ногу на другую. «Ты – бесхитростное, пресное ничто в нашей Войне. Но зачем эти два умирающих беглеца решили приблизиться к тебе, Холли Сайкс? Вот в чем вопрос. Что ты такое?»
 Я вся заледенела. О чем он говорит? «Ничего, клянусь. Я просто хочу уй-уй-уйти и ...»
«Помолчи. Я размышляю.» Он берет зеленое яблоко с фруктовой вазы, кусает его и жует. В тусклой тишине звук от его жевания – громче не бывает. «Когда ты в последний раз видела Маринуса?»
«Моего тогдашнего доктора? В-в-в грейвсендской больнице. Много лет тому назад, я ...»
Он поднимает руку, чтобы я замолчала, будто от моего голоса болят его уши. «И Кси Ло так и не сказал тебе, что Джако – это не Джако?»
До этого момента ужас был леденящим; с именем Джако пришло тоскливое ожидание. «Как Джако связан со всем этим?»
Он пристально смотрит на яблоко, с отвращением. «Кислейшие, безакуснейшие яблоки. Люди покупают их только для орнамента.» Он выбрасывает его. «Тут нет поля с Глубоким Течением, так что мы – не в убежище. Где же мы тогда?»
Я не осмеливаюсь повторить мой вопрос с Джако, чтобы не навлечь никакого зла, ’томучто зло – сйчас это будет правильным словом, на моего брата. «Бунгало бабушки у Хайди. Она – во Франции, но позволяет Хайди и ...» Они же мертвые, вспоминаю я.
«Место, девочка! Графство, город, поселок. Действуй, у тебя же есть мозги. Если ты, конечно, все та же Холли Сайкс, которую испортил Маринус, мы должны быть, похоже на то, в Англии.»
Не похоже на то, что он шутит. «Графство Кент. Недалеко от острова Шеппей. Я-я не думаю, что где мы сейчас, у этого места есть ... есть название.»
Он барабанит пальцами по подлокотникам. У него очень длинные ногти. «Эстер Литтл. Знакома с ней?»
«Да. Не совсем. Вроде того.»
Барабан останавливается. «Ты правду хочешь узнать, что я сделаю с тобой, если ты врешь, Холли Сайкс?»
«Эстер была вчера у реки, но я никогда не встречала ее до этого. Она дала мне чая. Зеленого чая. Затем она попросила ...»
Бледный человек уставился глазами-сверлами на мой лоб, словно ответ был написан там. «Что она попросила?»
«Убежища. Укрытия. Если ее ...», я – в поиске точных слов, «... план не удастся.»
Бледный человек оживает. «Значит ... Маленькая Эстер хотела тебя укромным местом на крайний случай. Передвижной домик-укрытие. Вижу. А ты! Использованная пешка, такая незначимая, она думала, что мы позабудем о тебе. Ну что ж.» Он встает и загораживает мне выход. «Если ты здесь, Эстер, мы тебя нашли!»
«Послушайте», я съеживаюсь, но говорю, «если это разные шпионские истории о Хайди и Йэн и коммунизме, то я ничего с этим не имею общего. Они просто подвезли меня, а я ... я ...»
Он внезапно шагает ко мне, стараясь напугать. Удается. «Ну?»
«Не подходите ко мне близко». Мой голос начинает срываться. «Я буду ... я буду ... я буду драться. Полиция ...»
«Задаст интересные вопросы по поводу бунгало бабушки у Хайди. Двое влюбленных в креслах, тело тинейджера Холли Сайкс. Следователям достанется настоящая мешанина, когда они найдут тебя – особенно если после тройного убийства оставить дверь на веранду открытой для лис, ворон, диких кошек ... Какое месиво! Ты прогремишь по всей стране. Громкое кровавое нераскрытое британское убийство восьмидесятых годов. Прославишься, наконец.»
«Отпустите! Я-я-я уеду из страны, да я ... уеду. Пожалуйста.»
«Будешь выглядеть очень красивой мертвой». Бледный человек улыбается, разминая свои пальцы. «Какой-нибудь беспринципный человек позабавился бы тобой сначала, но я – против жестокого обращения с глупыми животными».
Я слышу хриплый вздох. «Нет-нет-нет-пожалуйста-пожалуйста ...»
«Ш-ш-ш ...» Взмах его пальцев, и мой губы, мой язык и мое горло застывают. Все силы уходят из моих ног и рук, будто я – кукла с отрезанными нитками, засунутая в угол. Бледный человек садится на ковер рядом со мной, согнув ноги, словно рассказчик в предвкушении момента, словно Винни, когда он знал, что будет со мной. « Как чувствуется, зная, что будешь мертвой, как ***** камень через шестьдесят секунд, Холли Сайкс? Какие картины пролетают в твоей насекомой памяти перед самым концом?»
Его глаза – не совсем человечьи. Теряю зрение, как будто приходит ночь, и мои легкие тонут не в воде, а в нечто, и я понимаю, что прошло много лет с моего прошлого вздоха, и я пытаюсь вздохнуть, но не могу, ’томучто барабаний стук в моих ушах прекратился, ’томучто остановилось мое сердце. Из надвигающегося сумрака бледный человек протягивает свою руку и проводит по моей груди наружной стороной пальцев, говоря: «Сладких снов, дорогая моя», и моя последняя мысль: Кто эта дрожащая фигура позади, в миле отсюда, на самом конце веранды ...?
Бледный человек замечает это, оглядывается через плечо и отпрыгивает. Мое сердце начинает биться, и мои легкие наполняются воздухом, и от быстроты происходящего я задыхаюсь и захожусь кашлем, и узнаю Хайди. «Хайди! Зови полицию! Он – убийца! Беги!» Но Хайди – больна, или чем-то накачена, или поранена, или пьяна, и ее голова болтается, будто у нее какой-то склероз или что-то такое. Ее голос – совсем не ее: как у моего деда после инфаркта. Она выдавливает с трудом слова: «Не волнуйся, Холли».
«Наоборот, Холли», фыркает бледный, «если этот экземпляр – твой рыцарь в сияющих доспехах, наступило время отчаяния. Маринус, я полагаю. До меня доходит твой елей, даже в этом напарфюменном зомби.»
«Временное пристанище», говорит Хайди, чья голова раскачивается вперед-назад-вперед, «Зачем надо было убивать двух загорающих молодых людей? Почему? Это было совсем беспричинно, Раймс.»
«Почему бы и нет? Вы люди, вы все время – почему почему почему? Потому что вскипела моя кровь. Потому что Кси Ло начал огненную битву в Церкви. Потому что я могу. Потому что ты и Эстер Литтл привели меня сюда. Она умерла – так, ведь – прежде, чем смогла получить убежище в этом женском экземпляре? Как загремела она, падая  вниз Дорогой Камней. Это я знаю, я ее туда послал. Говоря о падении, мои соболезнования по Кси Ло и бедняжке Холокаи: ваш маленький клуб добреньких фей теперь будет без головы. А ты, Маринус? Ты же больше лекарь, чем боец, я знаю, но посопротивляйся мне хоть немного, я тебя умоляю.» Раймс начинает шевелить пальцами и – если я вижу это на самом деле – поднимается в воздух разделочная доска с кухни и направляется к нам, словно некто невидимый несет ее к нам. «Что, язык проглотил?», спрашивает бледный человек, называемый Раймсом.
«Отпусти девочку», отвечает болтающая головой Хайди.
Разделочная доска пролетает сквозь комнату и вонзается в заднюю часть головы Хайди. Я слышу звук, похожий на хруст ложки по яичной скорлупе. От удара тело Хайди должно было упасть вперед, но, вместо этого, она подхватывается кем-кем-никем, пока Раймс раскручивает свою голову и как-то щелкает пальцами, и тело Хайди тоже крутится, дергаясь во все стороны. Щелк, крак, бам, ее спина, и отлетает нижняя челюсть, и кровь вытекает из дыры во лбу, будто от влетевшей туда пули. Раймс шлепает руками, и выкрученное тело Хайди врезается в картину малиновки, сидящей на ветке, и затем падает себе на голову бессмысленной кучей.
А теперь – как будто на мои уши приклеили наушники и в одном ухе орет «Ничего Такого Не Случилось», а в другом – «Все Так И Случилось», снова и снова, во всю мощь. Но когда говорит Раймс, а он говорит тихо, то я слышу каждую морщинку каждого слова. «У тебя никогда не бывает дней, когда ты просто рада, что жива, и тебе так хочется  от этого» – он поворачивается ко мне – «завыть на солнце? Так, мне казалось, что я выжимал из тебя жизнь ...» Он давит на меня воздухом ладонями, затем поднимает кисть; я прижата моей головой к стене, к самому верху потолка. Раймс встает на поручень софы, как будто собираясь поцеловать меня. Я пытаюсь ударить его, но обе мои руки закручены за спину, и снова мои легкие начинают сдавливаться. Один из белых глаз Раймса становится красным, словно рвется кровяной сосуд: «Кси Ло получил в наследство от Джако братскую любовь к тебе, что меня радует. Убив тебя, я не смогу вернуть моих анкоритов назад к жизни, но Хорология теперь у нас в кровавом долгу, и сгодится каждый пенни. Чтобы ты все-таки знала.» Мое зрение тает, и боль в моих мозгах закрывает все, и ...
Конец острого языка выходит из его рта.
Окровавленный, металлический, в дюйме от моего носа. Нож?
Глаза Раймса закатываются, и веки закрываются, а я съезжаю на пол, и он падает с поручня софы. Когда его голова грохается затылком о пол, лезвие ножа выходит наружу еще на несколько дюймов, вместе с какой-то белеющей слизью. Самое отвратительное зрелище за всю мою жизнь, а у меня даже нет сил закричать от этого вида.
«Повезло». Шатаясь, входит Йэн, держась за стенки.
Он говорит только со мной, с кем же еще? Никого больше нет. Йэн хмурится, видя скрученное тело Хайди. «Увидимся позднее, Маринус. Все равно тебе надо было найти нового носителя.»
Как? Не «О, Боже мой!» или «Хайди, нет, Хайди, нет, нет!»? Йэн смотрит на тело Раймса. «В плохие дни спрашиваешь себя: ‘Почему не бросаю войну и не начинаю спокойную жизнь?’ А затем видишь такую сцену, как эта, и вспоминаешь почему.» Наконец, Йэн поворачивает свою болтающуюся голову в моем направлении. «Извини, что тебе пришлось увидеть все это.»
Я успокаиваю свое дыхание, медленнее, и ... «Кто ...» На большее не хватает сил.
«Ты не привередничала о чае. Помнишь?»
Старая женщина у Темзы. Эстер Литтл? Откуда известно Йэну об этом? О, я попала в самое неподходящее место.
В коридоре бунгало вылетает из часов кукушка.
«Холли Сайкс», говорит Йэн, или Эстер Литтл, если это, конечно, Эстер Литтл, но как это возможно? «Я заявляю о своем убежище».
Два мертвеца лежат здесь. Кровь Раймса расползается пятном по ковру.
«Холли, это тело умирает. Я заблокирую, что ты увидела сегодня, от твоего будущего, для твоего же добра, а затем я спрячусь глубоко-глубоко в ...» А теперь Йэн-или-Эстер-Литтл сползает на пол, будто куча книг. Открыт только один глаз, половина лица вдавлена в матрас софы. Его глаза похожи на глаза Давенпорта – колли, которая была у нас до Ньюки, когда мы должны были усыпить его у ветеринара. «Пожалуйста».
От слова, внезапно, я становлюсь на колени рядом с Эстер-Литтл-в-Йэне, если это так. «Что я могу сделать?»
Глаз дрожит за опущенным веком. «Укрытие».
Я хотела лишь зеленого чая, но уговор есть уговор. Плюс, после всего тут произошедшего, я жива только потому, что Раймс мертв, а Раймс мертв из-за Йэна или Маленькой Эстер или кто там еще. Я – в долгу. «Конечно ... Эстер. Что мне делать?»
«Средний палец». Рот умирающего просит утолить жажду призрака. «Лоб».
И я прижимаю мой средний палец ко лбу Йэна. «Так?»
Нога Йэна вздрагивает дрожью и останавливается. «Ниже».
И я опускаю мой палец на дюйм ниже. «Здесь?»
Еще живая половина рта Йэна искривляется. «Здесь ...»

Солнце греет мою шею, и поднялся соленый бриз. На узком канале между Кентом и островом Шеппей траулер орет сиреной: я вижу, как капитан ковыряется в носу и выбирает место, куда прицепить свою козявку. Мост, как в мультиках про Томаса-Паравозика – средняя часть поднимается на двух башнях-опорах. Когда она достигает верха, раздается клаксон, и траулер пропыхивает внизу. Джако очень бы понравилось. Я проверяю мою сумку с вещами в поисках банки Танго и нахожу газету Социалистический Рабочий. Что она тут делает? Брубек, что ль, пошутил? Я бы выбросила через барьер, но подъехал мотоциклист, и поэтому я открываю банку и смотрю на мост. Мотоциклист – где-то возраста Папс, но худющий, как змея и почти лысый, а Папс – толстоват и недаром еще его называют Человек-Волк. «Хорошо», говорит мужчина, протирая лицо сложенным куском материи.
Он не похож на извращенца, и тогда я отвечаю ему: «Хорошо».
Мужчина смотрит на мост, немного так, будто он его построил. «Больше не строят такие мосты».
«Похоже, что нет».
«Мост Кингсферри – один их лишь трех мостов вертикального подъема на Британских островах. Старейший мост – крохотная викторианская постройка через канал в Хаддерсфилде, только для пешеходов. Этот же построили в 1960 году. Только два таких во всем мире – для дороги и для рельсов.» Он отпивает воду из своей бутылки.
«А Вы – инженер, да?»
Нет, нет, просто любитель-рассматриватель редких мостов. Мой сын когда-то был очень большим любителем мостов. Кстати» – он достает фотокамеру из мотоциклетной грузовой сумки – «Вы не против сделать снимок меня и моста?»
Я соглашаюсь и корчусь в поиске ракурса, чтобы и лысая голова мужчины и подъемная часть моста попали вместе. «Три, два, один ...» Камера жужжит, и он просит меня сделать другую, и я делаю и возвращаю ему камеру. Он благодарит меня и начинает проверять свой мотоцикл. Я отхлебываю Танго и удивляюсь, почему я еще не голодная, хотя уже почти полдень, а все, что я ела с того времени, как оставила Эда Брубека – это пачка печеньев Ритц. Хотя из меня иногда вылетает колбасная отрыжка, что совсем непонятно – почему. Подъезжает микроавтобус Фольксваген и останавливается у барьера. Две девушки и их парни курят и смотрят на меня, как Что тут могут делать такие девушки, как она?, хотя музыка у них самих – REO Speedwagon. Чтобы показать, что я не какая-то печальная злюка, я поворачиваюсь к мотоциклисту. «Долго ехали, да?»
«Недалеко сегодня», отвечает он. «От Брайтона».
«Брайтон? Это ж сто миль отсюда.»
Он проверяет спидометр на ручке. «Семьдесят один».
«А делать фотографии – это у Вас хобби или что?»
Мужчина раздумывает над ответом. «Скорее ритуал, чем хобби». Он видит, что я не понимаю.»Хобби – они для удовольствия, а ритуалы гонят вперед. Видите ли, мой сын умер. Я делаю фотографии для него.»
«Оо, я ...» Я стараюсь не выглядеть ошарашенной. «Извините».
Он пожимает плечами и смотрит в сторону. «Пять лет тому назад».
«Это был» – чего я не заткнусь? – «несчастный случай?»
«Лейкемия. Он был бы где-то Вашего возраста.»
Вновь орет клаксон, и дорожная часть опускается. «Должно быть ужасно», говорю я, чувствуя, как глупо это звучит. Длинное, тощее облако сидит на горбе острова Шеппей, словно полупес-полурусалка, и я не знаю, что еще сказать. Фольксваген газует ревом и в тот же момент, когда поднимается барьер, улетает с места, оставляя за собой в воздухе камешки. Мотоциклист садится на свой мотоцикл. «Будьте осторожны, молодая леди», говорит он мне, «и не разбрасывайтесь своей жизнью».
Он делает круг и уезжает к скоростной А22.
Такой длинный путь, и даже не переехал по мосту.

Машины и грузовики проезжают мимо, выдирая ветром одуванчиковые семена, но нет никого спросить о том, как добраться до фермы Черный Вяз. Бутончики цветов раскачиваются на длинных стеблях, когда грохочет мимо них грузовик, и с них слетают голубые бабочки. Тигриные лилии держатся вместе. Сейчас, в это время, Эд Брубек работает в садовом центре, мечтая об итальянских девушках, когда накладывает покупателям брикеты торфа. Должно быть думает, что я капризная, настроенческая корова. Или нет. Факт, что Винни бросил меня, становится для меня тем самым – фактом. Вчера еще было, как рана от выстрела, а сегодня уже стало огромным синячищем от пульки духового ружья. Да, я верила Винни, и я любила его, но я не стала от этого глупой. Для всех винни костелло в этом мире любовь – это херня, которую они нашептывают в твое ухо, чтобы получить секс. Для девушек – для меня – секс находится на первой странице затем, чтобы добраться до любви на других страницах. «Я отделалась от этого похотливой сволочи», заявляю я корове, наблюдающей за мной из ворот, и, хотя я еще не совсем так чувствую себя, в один прекрасный день так и случится. Может, Стелла оказала мне огромную услугу, в каком-то смысле, содрав с Винни маску прекрасного парня уже через пять недель. Она наскучит Винни очень быстро, это уж точно, а когда она найдет его в постели с другой, то тогда будут раздавлены ее мечты о поездках на мотоцикле с Винни, как были раздавлены мои. Тогда она приползет ко мне – глаза красные и воспаленные, как были мои вчера, и попросит о моем прощении. А я прощу. Или, может, нет. Впереди – круговой перекресток и кафе.
И кафе открыто. Все налаживается.

Кафе называется Смоки Джо Кафе и старается изо всех сил быть похожим на американскую дайнер из сериала Счастливых Дней с высокими стенками кабинок, но на самом деле – полная жопа. Не так много клиентов, и большинство из них приклеено к футболу, идущему по затруханному телику на стене. Женщина сидит у двери, читая Новости Мира в сигаретном дыме, вытекающем из ее узких ноздрей. Пуговичные глаза, губы строчкой, непослушные волосы, лицо, полное прошлых ошибок. Над ее головой – выцветший плакат с коричневым аквариумом для золотых рыбок с двумя вытаращенными глазами и надписью У ЗОЛОТОЙ РЫБКИ ДЖЕФФА – ОПЯТЬ ДИАРЕЯ. Она оглядывает меня и машет мне рукой на кабинки, означая Садись, где хочешь. «На самом деле», говорю я, «просто хотела спросить, если вы знаете, как добраться до фермы Черный Вяз».
Она смотрит на меня, пожимает плечами, оглядывается назад и выдыхает дым.
«Это же здесь, на Шеппей. У меня там работа.»
Она возвращается к ее газетенке и стряхивает пепел.
Я решаю позвонить мистеру Харти: «Есть тут платный телефон?»
Карга качает головой, даже не глядя на меня.
«Можно, я позвоню на местный телефон с вашего ...»
Она разглядывает меня, будто я спросила ее, чтобы она продала мне наркоту.
«Ну ... может, кто-нибудь тут знает ферму Черный Вяз?» Я выдерживаю ее рассматривание, чтобы до нее дошло: кратчайший путь для нее к газетке – через меня.
«Пегги!», орет она на кухню. «Ферма Черный Вяз?»
Ответ тараторкой: «Место Габриела Харти. А что?»
Пуговичные глаза поворачиваются ко мне. «Тут спрашивают ...»
Появляется Пегги: у нее красный нос, хомячьи щеки и улыбка, как у нацистки на допросе. «На уборку на несколько дней, да, крошка? В мое время хмель так собирали, но сейчас хмель машинами собирают. Тебе надо на Лейсдаун Роуд – туды» – она указывает налево от входной двери – «пройдешь Истчерч, затем повернешь направо на Олд Ферри Лэйн. Пешочком, да, крошка?» Я киваю. «Пять или шесть миль, это да, только будет, как прогулка по парку ...»
Раздается грохот жестяных подносов на кухне, и Пегги убегает назад. Я заслуживаю для себя пачку Ротманс, потому что получила то, за чем зашла, и я иду к сигаретному автомату в центре кафе: 1.40 за пачку двадцати сигарет. Обдираловка, но на ферме будет куча незнакомых людей, так что мне будет нужно подкреплять себя. Вставляю монеты, пока не успела себя отговорить, кручу выпуклой ручкой, шлеп – сигаретки. Когда я выпрямляюсь с пачкой в руке, тут я вижу, кто сидит вдалеке по проходу за автоматом: Стелла Йервуд и Винни Костелло.
Я сгибаюсь, скрываясь от виду, едва сдерживаясь от тошноты. Они меня видели? Нет. Стелла сказала бы что-нибудь едко-веселое. Между автоматом и стенкой кабинки – небольшое расстояние. Стелла кормит Винни мороженым, сидя напротив через стол. Винни выглядит влюбленным щенком. Она проводит ложкой по его губам, накрасив их стекающей ванильной помадой. Он облизывает губы. «Дай мне клубнику».
«Я не услышала волшебного слова», говорит Стелла.
Винни улыбается. «Дай мне клубнику, пожалуйста».
Она вытаскивает клубнику из посуды с мороженым и толкает ее к ноздрям Винни. Он хватает ее за запястье, его красивая кисть, и направляет ягоду к себе в рот, и они смотрят друг на друга, и ревность прожигает мой живот. Какой-такой ангел-антиохранитель притащил их в Смоки Джо Кафе, сюда, сейчас? Посмотри на их шлемы. Винни привез Стеллу сюда на его сокровенном  неприкасаемом Нортоне. Она прицепляет свой мизинец к его мизинцу и тянет его, а его рука и тело следуют за ней, пока он не нависает над всем столом и целует ее. Его глаза закрыты, а ее – нет. Винни беззвучно говорит одними губами три слова, которые он никогда не говорил мне. Он произносит их опять, с открытыми глазами, а она становится похожей на девушку, разворачивающую из обертки дорогой подарок, который – она точно знала – получит.
Я же, ведь, могу взорваться и кинуть в них тарелки, назвать их как-нибудь, и вернуться назад в Грейвсенд в ручьях слез в полицейской машине, но я ковыляю к тяжелой входной двери, которую я начинаю тянуть, когда нужно толкать, и толкаю, когда ее нужно тянуть, ’томучто я не вижу ничего, на глазах у карги, о, Божмой, да-а-а, ’томучто я теперь гораздо интереснее Новостей Мира, и эти пуговичные глазенки не пропускают ни одной мельчайшей детали ...

На открытом воздухе мое лицо растворяется в слезах и соплях, а старый пердун в своем драндулете Моррис Макси притормаживает возле меня, чтобы насмотреться картиной, и я кричу: «Ты на что уставился?», и Божмой, так больно так больно так больно, и я выталкиваю себя в ворота на пшеничное поле, где меня не видно с дороги, и вот тут я рыдаю и рыдаю и рыдаю и рыдаю и рыдаю и рыдаю и рыдаю, и бью землю и бью землю, и рыдаю и рыдаю и рыдаю ... И вот и все, кажется мне, у меня больше не осталось слез, и тут шепчет Винни: «Я тебя люблю», и отражение в его прекрасных карих глазах – Стелла Йервуд, и все начинается снова. Как будто тошнит от протухшего яйца по-шотландски: только думаешь, что закончила, как опять начинается. Когда я успокаиваюсь до того, что могу достать сигарету, до меня доходит, что я уронила их у сигаретного автомата в Смоки Джо. Как здорово-то. Я скорее начну жрать кошачий помет, чем когда-нибудь еще зайду внутрь этого места. Затем, конечно же, я узнаю рычанье виннивского Нортона. Я осторожно крадусь к воротам. Вот и они: сидят, курят – клянусь ***** – мои сигареты, те сигареты, за которые я только что заплатила фунт-сорок. Стелла, скорее всего, заметила пачку на полу у автомата, все еще в целлофане, и подобрала ее. Сначала она крадет у меня парня, а теперь – мои сигареты. Затем она залезает на Нортона, кладет руки вокруг талии Винни и погружает свое лицо в его кожаную куртку. И уезжают, по дороге к мосту Кингсферри, в голубую даль, оставив меня в тоскливой горечи и прячущейся, как какая-нибудь бомжиха у дерева с каркающими воронами – Крахаха ... Крахаха ...
Проходит ветер и взбалтывает пшеницу.
Пшеничные гроздья – шур шир шур.
Я никогда не смогу забыть Винни. Никогда. Я точно знаю.

Два часа спустя, за круговым перекрестком, я добираюсь до поселка на-самом-краю-мира под названием Истчерч. Там стоит знак РОЧЕСТЕР 23. Двадцать три мили? Интересно, волдыри на моих ступнях, наверняка, стали размером с увесистый булыжник. Странная вещь, но после мастерской в Рочестере все расплывчато до самого моста Кингсферри на Шеппей. Честно сказать, абсолютно расплывчато. Как кусок песни, который кто-то вырезал. Я что, в трансе шла? Весь Истчерч – тоже в трансе. Один маленький супермаркет, но закрыт, ’томучто воскресенье, и продавец газет неподалеку – закрыт, но внутри копошится хозяин, поэтому я стучусь, пока он не открывает мне и достает пачку бисквитов и стеклянную банку арахисового масла, плюс еще одну пачку Ротманс и коробок спичек. Он спрашивает – есть ли мне шестнадцать лет?, а я смотрю ему прямо в глаза и говорю, что мне исполнилось семнадцать в марте, если говорить точнее, и – все в порядке. С виду я похожа на модку, и мимо проезжает еще одна модка на мотороллере, таращась на меня в упор, но моя голова сейчас – на утекающих от меня фунтах и пенсах. У меня будет больше денег завтра, если только мистер Харти не станет выкидывать штучки, но я не уверена в том, насколько долго протянется эти мои рабочие каникулы. Если Винни и Стеллы не было у себя, когда Мамс и Папс пошли узнать обо мне к дому Винни, они же тогда не узнают, что я – не с ним, и не узнают, что меня нет в Грейвсенде.
Рядом с автобусной остановкой стоит телефонная будка. Мамс сразу переменится и станет мамулечкой, если я позвоню ей, а если я позвоню Брендану, то, надеюсь, ответит Рут, и я смогу передать через нее сообщение Папсу, что я – в порядке, но я бросила школу, и меня не будет какое-то время дома. Тогда Мамс не сможет расчувствовать меня этим тебя-же-могли-украсть, когда мы встретимся вместе в следующий раз. Только когда я открываю телефонную будку, то вижу, что трубка вырвана от аппарата – значит, так тому и быть.
Может, я позвоню с фермы. Может.

***

Почти четыре часа дня. Когда я сворачиваю с Олд Ферри Лэйн на меловую дорожку, которая ведет к ферме Черный Вяз. От водяных спринклеров-разбрызгивателей над полем стоят прохладные туманные облачки, и я, вроде как, пью пар тончайщих капелек и разглядываю маленькие радуги. Главное здание фермы – старое, приземистое кирпичное строение с какими-то новостройками сбоку, и еще там есть большой металлический сарай, парочка зданий из бетонных блоков и ветрозащитная полоса высоких тонких деревьев. Подбегает черная псина, похожая на толстого тюленя на коротких толстых лапах, гавкая и дружески ворочаясь всем телом, и через пять секунд мы с ней – лучшие друзья. Внезапно я с грустью вспоминаю Ньюки и глажу ее голову.
«Я вижу, что познакомилась с Шебой». Девушка в рабочих брюках выходит из старой части здания; ей, должно быть, около восемнадцати лет. «Только что прибыла на сборку?» У нее забавный акцент – уэльсский, я так думаю.
«Ага. Да. Где меня ... запишут?»
Она решает, что моя «запись» – это забавно, а я от этого сержусь, ’томучто мне что, придется подбирать всякие точные слова? Она тыкает большим пальцем на дверь – у нее на обеих запястьях широкие манжеты, словно какая-то звезда тенниса, а по мне выглядит глупо – и идет к кирпичному сараю, чтобы сказать другим сборщикам о новой девушке, которая решила, что будет жить в отеле.

«Там будут двадцать поддонов к трем часам»,  доносится мужской голос из офиса вдали по коридору, «и если твоего грузовика не будет до одной минуты четвертого, тогда все уйдет на склад в Эйлесфорд.» Он вешает телефонную трубку и добавляет: «Лживая тварь». Теперь я узнаю мистера Харти с телефонного звонка этим утром. Дверь позади меня распахивается, и старая женщина в запятнанном комбинезоне, в зеленых резиновых сапогах и с чем-то вроде платка на шее втыкается в меня. «Топ-топ, дорогая, двигайся – доктор посмотрит тебя. Топ-топ. Новенькая, да? Конечно же.» Она подталкивает меня вперед к тесному зачуханному офису, от которого воняет картошкой в мешках. Там находятся письменный стол, печатная машинка, телефон, шкаф для документов, плакат с надписью ВЕЛИКОЛЕПНАЯ РОДЕЗИЯ и фотографиями дикой природы, и вид на двор фермы с догнивающим там трактором. Габриел Харти – за шестьдесят, с лицом, словно все отошло назад отливом, и волосами, торчащими из носа и ушей. Не обращая внимания на меня, он говорит женщине: «Билли Дин посопел немного. Захотелось обсудить ‘пустячок’ у нашей ‘дистрибуции’.»
«Дай-ка догадаться», отвечает женщина. «У всех его водителей сразу возникла бубонная чума, так что не могли бы мы отвезти завтрашнюю клубнику в Кантербери».
«Да-а. Знаешь, что еще он сказал? ‘Я бы очень хотел, чтобы все, у кого в собственности есть земля, помогли всем остальным’. Собственники. Земля принадлежит банку, а мы принадлежим земле. Вот, что это такое – собственники земли. Это же он свою семью на Сейшелы возит, или куда там еще.» Мистер Харти зажигает свою трубку и смотрит в окно. «Ты кто?»
Я смотрю, следом за его взглядом, на мертвый трактор, пока до меня не доходит, что он спрашивает меня. «Я – новая сборщица».
«Новая сборщица, да? Вот, не уверен, что нам еще нужны.»
«Мы говорили по телефону этим утром, мистер Харти».
«Давно было – этим утром. Древняя история.»
«Но ...» Если у меня не будет здесь работы, то что я буду делать?
Женщина у шкафа с документами: «Габриел».
«Но у нас уже есть эта ... эта Холли Бенсон-Хеджес, эта девушка едет сюда. Она позвонила сегодня утром.»
«Это же – я», говорю я ему, «но только Холли Ротманс и ...» Подожди-ка, он, что – шутит? У него такое лицо, когда ни за что не поймешь. «Это же – я».
«Это была ты, да?» Трубка мистера Харти хрипит. «Значит, повезло. Тогда увидим тебя завтра в шесть, ровно. Не две минуты седьмого. Нет. Никто тут не разлеживается – мы не лагерь для отпускников. Все. Мне надо еще позвонить.»

«Наше место по воскресеньям пустеет», говорит миссис Харти, когда мы идем с ней по двору. Она поприличнее, чем ее муж, и мне непонятно, как это у них. «Большинство наших кентских сборщиков возвращаются домой на воскресенье за простым комфортом, а школьная толпа высаживается на пляже у Лейсдауна. Они вернутся к вечеру, если, конечно, они не упадут в объятия чьих-то рук. Значит так: душ находится там, уборная – там, а тут – комната для стирки. Откуда ты, сказала, сегодня добиралась?»
«О, из ...» Появляется Шеба и выписывает счастливые круги вокруг нас, отчего мне дается больше времени на правдоподобие моей истории. «... Саузэнда. Я только что закончила мои экзамены на досрочное окончание в прошлом месяце. Мои родители заняты работой, а я хочу сэкономить немного денег, и друг моей подруги работал здесь пару лет тому назад, и мой отец сказал, если мне теперь шестнадцать, то ...»
«Ах, вот он как. Выходит, сайонара школе?»
Шеба убегает за следом, ведущим к куче шин.
«Не хочешь вернуться в школу и улучшить свое образование, Холли?»
«О, конечно. Зависит от моих результатов, похоже на то.»
Довольная и не такая уж заинтересованная, миссис Харти заводит меня внутрь кирпичного сарая сквозь широкораспахнутую деревянную дверь. «Тут спит большинство ребят». Где-то около двадцати металлических кроватей стоят двумя рядами, словно в больнице, но только с сарайными стенами, с каменным полом и без окон. Что я думаю о возможности сна посреди кучи храпящих, пердящих, чешущих себя парней, должно быть, отражается на моем лице, ’томучто миссис Харти говорит: «Не волнуйся – мы разделили на части этой весной», указывая на конец здания, «чтобы у девушек было свое место». Последняя треть сарая отгорожена фанерной стенкой высотой в два человеческих роста. Вход загорожен старым листом фанеры. Кто-то написал мелом ГАРЕМ по двери, и к надписи приписано стрелой РАЗМЕР ВАЖЕН ГЭРИ ТАК ЧТО ОТДЫХАЙ. За листом – довольно темно, и похоже на примерочную комнату в магазине, там находятся три части-комнаты, у каждой – свой вход, две кровати и еще голая лампочка, свисающая со стропил. Если бы Папс был здесь, то он бы сморщился и пробормотал бы что-нибудь об опасности здоровья и требованиях, но тут тепло и сухо и вполне спокойно. Плюс к тому – есть еще одна сарайная дверь с задвижкой внутри, так что в случае пожара можно легко выскочить наружу. Только одно: все кровати, похоже, выглядят занятыми спальными мешками, рюкзаками и всякими вещами, пока мы не доходим до последней части, только в которой есть свет. Миссис Харти стучится по дверной раме и говорит: «Тук-тук, Гвин».
Голос изнутри отвечает: «Миссис Харти?»
«Я тебе соседку привела.»
Внутри – эта уэльска в рабочих брюках сидит, скрестив ноги, на своей кровати, пишет в дневнике или что-то там еще. Горячий пар поднимается от фляжки на полу, и дымит сигарета, балансирующая на бутылке. Гвин смотрит на меня и показывает жестом на кровать, вроде как, Все – твое. «Добро пожаловать в мое скромное жилище. Теперь – в наше скромное жилище.»
«Ну, я вас, девушки, оставляю», говорит миссис Харти и уходит, а Гвин возвращается к своему дневнику. Ну очень хорошо. Она могла бы попробовать заговорить со мной. Скратти скрат-скрат ширкает ее ручка. Скорее всего, пишет обо мне сейчас, и, скорее всего, по-уэльсски, чтобы я не могла прочесть. Ну, если она не говорит со мной, то и я не говорю с ней. Я бросаю мою сумку с вещами на кровать, совершенно игнорируя голос Стеллы Йервуд, который заявляет мне, что побег на свободу Холли Сайкс закончился абсолютной жопой. Я ложусь рядом с моей сумкой, ’томучто мне некуда идти и совсем нет сил. Как становится хорошо ногам. А у меня нет спального мешка.

Мой вратарь бьет по шарику мяча, и бамс! – прямиком в ворота Гэри, и потрясенные зрители радостно орут. Брендан называет такой удар моим Трюком Питера Шилтона и все время пищал, что у моего леворукого вратаря было преимущество. Пять-ноль в мою пользу, моя пятая победа подряд, и победитель остается играть. «Она меня прям’раздавила, что тут скажешь?», говорит Гэри с покрасневшим лицом и замедленной от Хайникенов речью. «Холли, ты же эта, как его, талант, точножжж, талант, самый-настоящий бар-футбольный талант ... и нет никакого позора, когда проигрываешь ... одной такой.» Гэри пантомимно раскланивается передо мной и протягивает свою пивную банку, чтобы я чокнулась с ним. «Как это ты так научилась?», спрашивает меня девушка, имя которой очень легко запомнить, ’томучто она – Дебби из Дерби. Я просто пожимаю плечами и говорю, что часто играла со своими родственниками. Хотя я помню, как сказал Брендан: «Не могу поверить, что меня победила девчонка», и он сказал так – только сейчас я понимаю – чтобы сделать мою победу еще слаще.
Пока хватит для меня футбола, и я выхожу покурить. Общая комната – бывшие лошадиные стойла, и до сих пор здесь немного пахнет конским навозом, но все же здесь гораздо оживленнее, чем в Капитане Марлоу в воскресный вечер. Должно быть, двадцать пять сборщиков сидят за столами, болтают, едят, курят, пьют, флиртуют и играют в карты, и хотя тут нет телика, у кого-то есть разукрашенный а-ля-гетто переносник с кассетой Siouxsie and the Banshees. Снаружи: поля фермы спускаются к морю, и светлячки огней – по всему берегу: Фейвершам, Уистабел и далее. Невозможно поверить, что это – мир, где людей могут убить или избить, или мать может выгнать кого-то на улицу.
Девять вечера; Мамс сейчас говорит «Выключаем свет, и храни вас Бог» Джако и Шэрон, затем наливает себе вина и садится у телика. Или, может, сегодня ночью она спускается вниз, чтобы нажаловаться обо мне какой-нибудь ее слушательнице: «Я не знаю, где я сделала не так, ох ты Боже мой, не понимаю.» Папс скажет своим друзьям: «Все пройдет, все смоется», или что-то вроде того – такое же умное, но бессмысленное.
Я достаю пачку Ротманса из кармана рубашки – восьми нет, осталось двенадцать – но прежде, чем я зажигаю спичку, появляется Гэри в своей РЕАЛЬНОСТЬ ЭТО ИЛЛЮЗИЯ ВЫЗВАННАЯ НЕХВАТКОЙ АЛКОГОЛЯ футболке и предлагает мне одну из своих сигарет Силк Кат, говоря: «Эта – от меня, Холли». Я благодарю его, а он отвечает: «Ты выиграла честно», и его глаза бегают по моей груди, как у Винни. Как раньше у Винни. Гэри собирается что-то сказать, но один из его приятелей окликает его, и Гэри говорит: «Увидимся позже», и уходит. Ага, увидимся, про себя отвечаю я. Мне эти парни больше не нужны.
Три четверти сборщиков – студенты колледжей или университетов, или первокурсники в ожидании сентября, и я – самая молодая здесь, года на два, даже если считать от шестнадцати лет, а не пятнадцати. Я стараюсь не быть скромной, смущенной, ’томучто из-за этого легко выдам свой возраст, а они не будут ни сантехниками, ни парикмахерами, ни мусорщиками: Они станут компьютерными программистами, учителями или адвокатами, и это заметно по ним. В том, как они разговаривают. Они используют точные слова, будто те принадлежат им, как Джако разговаривает, точно, и совсем не любой школьник в моих классах решился бы разговаривать так. Эд Брубек станет одним из них через два года. Я смотрю на Гэри, и в этот же самый момент он чувствует это и бросает мне нравится-что-ты-здесь взгляд, и я сразу перевожу глаза в сторону, чтобы у него не возникли неправильные мысли.
Сборщики, кто не студенты, держатся немного в стороне. Гвин – такая же. Она играет в шашки с Мэрион и Линдой, и, если не считать «Привет» и фальшивую улыбку, когда я появилась, она меня игнорирует. И тебе привет, Гвин. Мэрион – гораздо попроще, и ее сестра Линда – словно какая-то мамаша и постоянно заканчивает за свою сестру предложения. Собирать фрукты на ферме Черный Вяз для них – вроде ежегодных праздников. Есть и парочка, Стюарт и Джина, у которых есть своя палатка. Им уже за двадцать пять, похожи на фолк-певцов с их серьгами, прической понитэйл, и они на самом деле – фолк-певцы, и поют на рыночных площадях городов. Джина возьмет меня с Дебби с собой, чтобы накупить продуктов в Истчерче, когда мне заплатят. Они ведут себя, как посредники между другими сборщиками и мистером Харти – так сказала мне Дебби. Есть еще Алан Уолл, который спит в маленьком передвижном домике, запаркованным у главного здания фермы. Я видела, как он вешает постиранную одежду на высушку, когда я прошлась по ферме вокруг. Он – не больше двух лет старше меня, но у него худющее тело, все в жилах, и он загорелый, как чай. Дебби говорит, что он – цыган, или путешественник, как сейчас принято говорить так, и что мистер Харти нанимает на работу каждый год одного члена из их семьи, но Дебби точно не знает – это традиция или долг или какая-то примета, или не знаю что.

Выходя из туалета, я вижу узкий каньон между главным зданием и сараем для инструментов. Кто-то стоит. Зажигается спичка. «Рад видеть тебя здесь», говорит Гэри. «Хочешь закурить?»
Да, Гэри неплохо выглядит, но он – пьян, и я знакома с ним всего два часа. «Я пойду в общую комнату, спасибо.»
«Неа, ты закуришь со мной. Давай, Хол, все когда-то умирают от чего-нибудь.» Он уже вытащил свою пачку Силк Кат с торчащей наружу сигаретой и держит ее перед моим лицом, чтобы я взяла сигарету губами. Я не могу отказаться, а то начнется ненужный спор, и тогда я беру ее пальцами и говорю: «Спасибо».
«Вот огонь ... Скажи мне. Твой парень в Саузэнде, должно быть, скучает по тебе, как ненормальный.»
Я вспоминаю Винни и выдыхаю «Божмой, нет», думая Идиотка ты, Сайкс и добавляю: «Ну, может быть, наверное».
«Хорошо, что теперь ясно». От мерцающего огня сигареты видно, как по лицу Гэри кривится ухмылка. «Прогуляемся и посмотрим на звезды. Расскажи-ка мне об этом Божмой-нет-может-быть-наверное.»
Я очень не хочу никаких пальцев Гэри в моем бра или еще где-нибудь, но как я скажу ему, чтобы отстал, без обиды?
«Застенчивость – это, конечно, привлекает», говорит Гэри, «но с ней трудно жить. Пошли, у меня есть алкоголь, никотин ... все, что тебе может понадобиться.»
Божмой, если бы парни могли бы стать девушками, к которым они приставали, хоть на одну ночь, все их дурацкие фразы тут же бы исчезли. «Слушай, Гэри, сейчас – неудачное время». Я пытаюсь обойти его и вернуться в общую комнату.
«Ты же меня все время ела глазами». Его рука надвигается на меня, как барьер, прижимаясь к моему животу. До меня доходит запахи его лосьона после бритья, его пива, и как у него все горит. «Весь вечер. Вот твой шанс.»
Если я скажу ему, чтобы проваливал отсюда на хер, он, скорее всего, настроит всех сборщиков против меня. Если я взорвусь и закричу, тогда начнутся разборки его слов против версии Новенькой Истерички, и сколько ж ей лет, и знают ли ее родители, где сейчас она?
«Шлифуешь свои ухажерские ритуалы, Осьминожка», говорит голос с уэльсским акцентом. И я и Гэри подпрыгиваем на всю миль вверх. Это Гвин. «Твои соблазнения, по мне, очень похожи на приставания.»
«Мы были ... мы ... мы просто разговаривали». Гэри уже улепетывает к общей комнате. «Только и всего».
«Надоедливый, но безвредный». Гвин следит за его побегом. «Как пупырышки во рту. Он предлагал каждой женской особи на ферме, за исключением Шебы.»
Пристыженная от того, что пришли на помощь, потому и огрызаюсь: «Я сама могу постоять за себя».
Гвин отвечает, немного чересчур искренне: «О, я в этом не сомневаюсь».
Она разозлилась? «Я бы с ним разобралась».
«Слышала уже, Холли».
Что тут скажешь? Бум-бумит гетто-магнитофон. Гвин наклоняется к полу. «Гляди-ка, Осьминожка потерял свои сигареты». Она толкает их ко мне, и я ловлю пачку. «Отдай ему или оставь себе в компенсацию за приставания. Тебе решать.»
Я представляю версию Гэри. «Он меня возненавидит».
«Он будет писаться от страха, что ты расскажешь всем – какой лошадиной жопой он вел себя. Откажешь такому, и он станет четыре фута роста и два дюйма в ширину – вот и весь размер. Ладно, я пришла сказать, что взяла взаймы для тебя спальный мешок у миссис Харти. Кто знает, сколько предыдущих владельцев было у него, но постиранный, так что пятна, по крайней мере, к тебе не прилипнут, а в сарае по ночам бывает холодно. Я ложусь, и если я усну раньше тебя – спокойной ночи. Будильник – на пять-тридцать.»





2 ИЮЛЯ




Мои месячные опаздывают всего на несколько дней, так что я никак не понимаю, как я могла оказаться беременной, и что там делается в животе, или из-за того, что эта синюшная, вся в венах, третья грудь вылезает между моими двумя нормальными, которых Винни называл Долли и Партон. Мамс такую новость легко не перенесет и не поверит, что я не знаю, кто отец: «Ну, кто-то же вложил внутрь тебя ребенка! Мы же оба знаем, что ты – не Мария Девственница?» Но я не уверена. Винни – главный подозреваемый, но я совсем не уверена, что ничего не было с Эдом Брубеком в церкви? Или с Гэри на ферме Черный Вяз, или даже с Аланом Уоллом, цыганом? Когда твоя память начинает выкидывать фортеля, как можно быть снова быть уверенной в своей памяти? Старуха из Смоки Джо смотрит поверх листов Файнэншл Таймс: «Ребенка спроси. Оно должно знать.»
Все начинают скандировать: «Ребенка спроси! Ребенка спроси!», а я пытаюсь сказать, что не могу, потому что он еще не родился, но мой рот как будто зашит, а когда смотрю на живот, то он – еще больше. А теперь он становится огромным шатром из кожи, к которому я прикреплена. Младенец сияет красным внутри, как будто зажгли огонь в зажатой ладони, и ребенок – огромный и голый. Мне страшно от него.
«Ну спроси же», шипит Мамс.
И я спрашиваю: «Кто твой отец?»
Мы ждем. Оно поворачивает голову в мою сторону и говорит страшным неестественным голосом из какого-то адского места: Когда Сибелиус разобьется на мелкие кусочки в три часа в День Звезды Риги, ты узнаешь, что я близко ...

***

... и сон уходит. Облегчение, спальный мешок, густая темнота, не беременная, и уэльсский голос шепчет: «Все хорошо, Холли, тебе лишь снилось».
Наше фанерное отгорождение, в сарае, на ферме; как же ее зовут? Гвин. Я шепчу в ответ: «Извини, если разбудила».
«Я сплю чутко. Услышала, что тебе было плохо. В твоем сне.»
«Даа ... Неа, просто глупо. Сколько времени?»
Свет на ее часах – тускло-золотой. «Без двадцати пяти пять».
Большинство ночи уже позади. Стоит засыпать еще?
Толпа храпящего зоопарка выхрапывает разными ритмами.
Я ощущаю тоскливую боль по дому, но выталкиваю из себя эту боль. Помни о пощечине.
«Ты знаешь, Холли», шепот Гвин шелестит сквозь слои темноты, «все гораздо труднее, чем тебе кажется».
Это так странно услышать в такое странное время. «Если эти как-то могут», я имею в виду студентов, «то и я как-нибудь смогу».
«Не фрукты собирать. Сбежать из дома.»
Тут же, отрицай. «Почему ты так думаешь, что я сбежала?»
Гвин пропускает мои слова, как вратарь не обратит внимания на удар, пролетевший далеко-далеко от ворот. «Если ты точно, точно, знаешь, что когда вернешься, а тебе будет ...» – она, вроде как, вздыхает – «... хуже, а если не так, то я бы вернулась. Когда закончится лето, и закончатся твои деньги, и мистер Ричард Гир не остановится на своем Харлей-Давидсоне и не скажет: ‘Запрыгивай’, а ты борешься за мусорные баки позади МкДональдса, когда он закроется, то, что бы там ни говорил Габриел Харти, ты будешь считать ферму Черный Вяз пятизвездочным отелем. Ты составишь для себя лист. Он называется ‘Вещи, которые я никогда не буду делать для того, чтобы прожить’. Лист останется таким же, но название изменится на ‘Вещи, которые я должна была сделать для того, чтобы прожить’.»
Я сохраняю свой голос спокойным. «Я не сбежала».
«А зачем ты назвалась не своим именем?»
«Меня зовут Холли Ротманс».
«А меня – Гвин Аквафреш. Не хочешь капли зубной пасты?»
«Аквафреш – это не фамилия. Ротманс – фамилия.»
«Это правда, но я ставлю пачку Бенсон-энд-Хеджес, что она – не твоя. Пойми меня правильно: чужое имя – это умно. Я меняла свою часто, в первые месяцы. Все, что я хочу сказать: Если ты взвешиваешь возможные трудности впереди против трудностей, которые остались позади, умножь ‘впереди’ на двадцать.»
Так ужасно, что она легко видит меня насквозь. «Слишком рано для Мудростей Дня», огрызаюсь я. «Спокойной ночи».
Первая утренняя птица начинает верещать.

После того, как я запила водой три бисквита с арахисовым маслом, мы направляемся к большому полю на юге, где миссис Харти и ее муж расставляют широкий шатер. Сейчас – прохладно и роса, но впереди нас еще один жаркий день, похоже на то. Я не ненавижу Гвин или что-то такое, но чувствую, словно она рассмотрела меня всю голую, и я не уверена в том, как могла бы пересечься с ней взглядом, и потому я держусь вместе с Мэрион и Линдой. Гвин, похоже, понимает это, и начинает собирать в ряду, близком к Стюарту и Джине, и Алану Уоллу, в десяти рядах от меня, так что мы не смогли бы даже перемолвиться словом, если бы захотели. Гэри-студент ведет себя так, как будто я – невидимка, и работает на дальнем краю студентов. Вот и ладно.
Собирать клубнику – скучная работа, конечно, но успокаивает, по сравнению с работой в баре. Замечательно побыть на свежем воздухе. Птицы, овца, и откуда-то доносится рокот трактора, и болтовня студентов, которая скоро затихает. У нас у каждого есть картонный поднос с двадцатью пятью корзиночками, и наша работа – заполнить каждую корзиночку созревшими ягодами, или почти созревшими. Ты приподнимаешь растение большим пальцем, кладешь ягоду в корзиночку, и таким образом – дальше. Я начала, сидя на корточках, но заболели икры, и мне пришлось становиться на колени в солому перед каждым кустиком. Надо было одеть джинсы посвободнее или шорты. Если клубника перезрела и мнется под большим пальцем, то я слизываю ягодные потеки, но было бы совсем по-дурацки, если бы я стала есть годные ягоды – как будто есть свои деньги. Когда наполняются все корзиночки, несешь поднос к шатру, где миссис Харти взвешивает их. Если вес – как раз или чуть больше, то она дает пластиковый жетон, а в другом случае придется вернуться к своему ряду за еще клубникой и потом принести к взвешиванию. Линда говорит, что в три часа мы все возвращаемся к офису, чтобы обменять жетоны на деньги, так что следи за своими жетонами: нет жетонов – нет денег.
Как только мы начинаем, то сразу становится ясно, кто раньше работал на полях: Стюарт и Джина двигаются по их рядам в два раза быстрее, чем все остальные, а Алан Уолл – еще быстрее. Некоторые из студентов быстро выдыхаются, что означает, по крайней мере, я – не самая медленная. Солнце поднимается выше и становится сильнее, и теперь я рада, что козырек бейсболки Эда Брубека закрывает мою шею сзади. Проходит час, и я перехожу каким-то образом на автопилот. Корзиночки наполняются, ягода за ягодой за ягодой, и мои деньги увеличиваются – 2 пенса до 5 пенсов до 10 пенсов. Я все продолжаю думать о том, что сказала Гвин рано утром. Похоже, что ей пришлось много что повидать. Я думаю о Джако и Шэрон, и как они завтракают с моим пустым стулом, будто я, вроде как, умерла. А Мамс: «Я отказываюсь даже обсуждать эту молоденькую мадемуазельку, отказываюсь». Она начинает звучать очень по-ирландски, когда злится или заводится. Я думаю о пинболле, и о том, что быть ребенком – это как шариком запустить вначале, и там нет никаких путей влево или вправо; тебя, вроде как, запускают и все. Но как только ты долетел до верха, где-то в шестнадцать, семнадцать, или восемнадцать, внезапно там оказываются тысячи различных путей, которые могут достаться тебе, и одни – удивительные, а другие – нет. Из-за крохотной малюсенькой разницы в углах и скорости изменится все, что произойдет с тобой потом, и чуть-чуть вправо, то шарик ударится в пинджер и в динджер, и вылетит между твоими флипперами насквозь – и все, 10 пенсов пролетели в трубу. Но немного влево, и там – активная игровая зона, все эти бамперы и кикеры, подъемы и запуски, и слава на доске победителей. Моя проблема в том, что я не знаю – чего я хочу, не считая денег, чтобы купить позже сегодня еды. За день до вчера все, чего я хотела – это был Винни, но я больше не совершу такой ошибки. Как сияющий серебристый шарик в пинболле, вылетевший по прямой линии, у меня нет ни малейшей идеи, куда я направляюсь, и что случится потом.

***

В восемь-тридцать мы останавливаемся для сладкого, забеленного молоком, чая, который наливает нам в шатре женщина с очень жирным кентским акцентом. У каждого должна быть своя кружка, поэтому я использую мармеладную стеклянную банку, раскопанную из кухонного мусора, отчего у некоторых поднимаются удивленно вверх брови, но у моего чая появляется апельсиновая кислинка. Гэрины Бенсон-энд-Хеджес лежат в моей пачке Ротманса, и я выкуриваю парочку сигарет; они немного покрепче Ротманса. Линда делится со мной бисквитом, а Мэрион говорит своим ровным носовым голосом: «Тут быстро становишься голодной», а я поддакиваю: «Да, это так, Мэрион», и Мэрион становится очень довольной, и я желаю ей про себя, чтобы у нее все в жизни было еще намного проще, чем сейчас. Затем я иду туда, где сидит Гвин со Стюартом и Джиной и предлагаю ей покурить, и она отвечает: «Ничего не имею против, спасибо», и мы опять становимся подругами; вот так просто. Голубое небо, свежий воздух, болит спина, но я стала на три фунта богаче, чем когда я взялась за первую клубнику. В восемь-пятьдесят мы опять беремся за уборку. Сейчас в школе мисс Сван ведет перекличку, и когда она доходит до моей фамилии – ответа не будет. «Она – не здесь, мисс», скажет кто-нибудь, и Стелла Йервуд начнет потеть по-черному, если у нее есть хоть половина мозгов, а они у нее есть. И если она хвастовалась тем, что умыкнула у меня парня, люди сразу догадаются, почему меня нет в школе, и скоро или поздно учителя об этом услышат, и Стеллу вызовут в офис мистера Никсона. Может, и коп будет там тоже. А если она будет тихой о том, что стащила Винни, она будет вести себя спокойной-спокойной, как будто ничего не знает, но внутри-то запаникует. И Винни тоже. Секс с молоденькой – это здорово и классно. Я так думаю, пока ничего плохого не случится, но все станет совсем по-другому очень быстро, если я останусь на ферме еще на пару дней. Внезапно я становлюсь малолетней школьницей, которую Винни Костелло соблазнил подарками и алкоголем за четыре недели до того, как она исчезла без следа; и Винни Костелло, двадцатипятилетний продавец автомобилей, проживающий на Пикок Стрит, город Грейвсенд, становится главным подозреваемым. Я не плохой человек – ничего такого, и я не хочу, чтобы Джако или Папс или Шэрон потеряли из-за меня сон, особенно Джако, но пропустить Винни и Стеллу сквозь такое – очень, очень заманчиво ...

Когда я притаскиваю мой следующий полный поднос к шатру миссис Харти, все стоят кучей вокруг радиоприемника, ужасно серьезные – выражение ужаса на лицах миссис Харти и леди, наливавшей чай – и на короткое время меня посещает мысль, что меня объявили потерявшейся персоной. И я почти успокаиваюсь, когда Дерби Дебби говорит мне мне, что были найдены три мертвых тела. Убийство, конечно – это ужасно, но тела постоянно находят по новостям, и это никогда тебя не затрагивает. «Где?», спрашиваю я.
«Ивэйд», отвечает Стюарт, который из Стюарт и Джина.
Я никогда не слышала о таком месте, и я спрашиваю: «А где это?»
«Гдет’десять миль отсюда», говорит Линда. «Ты мимо проходила вчера. Немного в сторону от главной дороги на мост Кингсферри.»
«Тише», обрывает нас кто-то, и вступает радио: «Пресс-секретарь полиции подтвердил, что полиция графства Кент считает эти смерти подозрительными и настойчиво просит каждого, у кого есть информация, касающаяся этих смертей, обратится в полицейское управление Фэйвершама, где уже приемная оборудована для координации расследования. Жителям настойчиво советуют не ...»
«Боже мой», взрывается Дерби Дебби, «убийца же где-то неподалеку!»
«Давайте не будем делать скоропалительных решений», говорит миссис Харти, уменьшая громкость. «Если что-то передали по радио, это еще не означает, что произошло на самом деле».
«Три мертвых тела – это три мертвых тела», говорит Алан Уолл, цыган. «Никто этого не придумал». Я не слышала, как он говорит, до этого момента.
«Но это не означает, что Джек Потрошитель Номер Два бродит по острову Шеппей с ножом для рубки мяса? Я узнаю подробности из офиса. Маггс здесь» – миссис Харти кивает головой на чайную леди – «остается за главную». И ее уносит.
«Ну, теперь все в порядке», говорит Дебби,. «Шерлок Харти идет по следу. А я вам скажу вот что: Пока не появится толстенный замок, с мою руку, на двери сарая сегодня ночью – меня тут нет, и она может меня отвезти до автобусной станции.»
Кто-то спрашивает о том, сказало ли радио – как были убиты люди, и Стюарт отвечает, что точными словами были «насильственным и жестоким образом», что похоже скорее на режущие предметы, чем на пистолеты, но никто не может быть сейчас ни в чем уверенным. Так что нам лучше продолжить сейчас работу, ’томучто нам спокойнее на открытом воздухе со множеством людей.
«Звучит, как любовный треугольник», говорит Гэри-студент. «Двое мужчин, одна девушка. Классическое преступление на почве страсти.»
«Звучит, как что-то не поделили с наркотиками», отвечает приятель Гэри.
«Звучит, как вы оба думает жопой», говорит Дебби.

Как только входит мысль в твою голову, что какой-то псих может прятаться между тех деревьев в конце поля, или в тех кустах, разделяющих поля, то различные фигуры начинают появляться в углах твоих глазах. Будто Радио Народ – только на четверть видимые, вместо наполовину услышанных. Я думаю о времени убийства; кто знает, может, случилось, когда проходила мимо по дороге к мосту Кингсферри? Должно быть, тот мотоциклист, повстречавшийся мне, обезумевший от горя? Он не был похож на психа, но кто знает на самом деле? А те парни и девушки в Фольксвагене? Во время обеда – Гвин сделала мне сэндвич с сыром и соусом Брэнстон и дала мне банан, ’томучто поняла мою ситуацию с едой – мы замечаем вертолет над мостом, и по новостям в час дня Радио Кент заявляет, что группа полицейских экспертов прибыла в бунгало, и у них есть розыскные собаки и все остальное. Полиция все еще не назвала имена жерты, но миссис Харти знакома с женой местного фермера, и в бунгало на выходные приезжает молодая женщина по имени Хайди Кросс. Она учится в Лондоне во время рабочей недели, и похоже на то, что мертвая женщина – это она. Есть слух, что Хайди Кросс и ее молодой человек были «радикалами», и теперь Гэри начал заявлять об убйстве по политическим мотивам, возможно спонсированном ИРА или ЦРУ, если они, конечно, были анти-американцами, или даже МИ5, если они были за шахтерскую забастовку.
Я думала, что университеты берут на учебу только тех, у кого есть настоящие мозги, и поэтому я немного начинаю верить сказанному Гэри, ’томучто в этом случае не будет никакого случайного психа, который прячется за копной сена – от этой идеи мне так трудно отделаться.
Мы работаем еще пару часов после обеда, и когда мы заканчиваем, то бессильно бредем к офису, где миссис Харти меняет наши жетоны на деньги. Я заработала сегодня больше пятнадцати фунтов. В сарае, где мы спим, Габриел Харти устанавливает замок на внутренню часть двери, как хотела того Дерби Дебби. Очевидно, что наш хозяин ни за что не хочет, чтобы разбежались все его работники, пока созрела клубника. Гвин говорит мне, что, обычно, группа сборщиков идет в Лейсдаун, чтобы купить себе еды и напитков, но сегодня уехали только студенты с машинами. Я сэкономлю мои деньги, а ужином может стать чашка мюслей с остатков еды и последние мои бисквиты Ритц, плюс Гвин обещала мне отварить сосиску. Я и она пока сидим и дымим в теплой тени рассыпающейся стены на траве у входа на ферму. Отсюда, сидя, нам виден Алан Уолл, развешивающий свою стирку на веревку. У него голый верх, и он весь мускулистый и меднокожий и блондин, и Гвин он нравится, так мне кажется. Он – не болтун и говорит только тогда, когда стоит сказать, и его не беспокоит мысль о каком-то там убийце. Гвин – тоже расслаблена по поводу убийств: «Если ты вчера пришил трех человек, то разве отправишься после этого на остров, плоский, как блин, и всего на расстоянии меньше мили от бунгало, и там каждый новенький виден всем сразу, как трехголовый Адольф Гитлер? Понимаешь ...»
Должна признаться, что доводы стоящие. Затяжка за затяжкой мы заканчиваем нашу последнюю Бенсон-энд-Хеджес. Я, вроде как, извиняюсь за свою сердитость рано утром.
«Что?», подшучивает Гвин. «Из-за моей надоедливой нотации? Нее, ты бы меня видела, когда я ушла из дома.» Она прикидывается разозленной тупой коровой: «Мне не нужна твоя помощь, так что проваливай отсюда, понятно?» Она выпрямляется и ложится на спину. «Божтыможты. Я же ничего не понимала. Совсем не понимала.»
Фургон супермаркета с погруженной туда клубникой зафыркал по дороге.
Мне кажется, что Гвин не может решиться на то, чтобы рассказать мне или нет, немного или все ...
«Я родилась в долине у поселка Ривлас, неподалеку у Бангора – это наверху слева по карте Уэльса, как из мультика про поезд Айвор. Я – одна у родителей, и мой отец разводил куриц. Все еще разводит, насколько знаю. Больше тысячи птиц, все – в маленьких клетках, не больше обувной коробки, о которых защитники природы хлопочут. Яйца для супермаркетов каждые шестьдесят шесть дней. Дом – это коттедж за курятником. Моему отцу достались по наследству дом и земля от его дяди, и он построил постепенно там свой бизнес. Когда Бог распределял среди людей очарование, моему отцу досталось за троих. Он спонсировал регбийную команду в Ривлас и раз в неделю ездил в Бангор, чтобы петь в мужском хоре. Был справедливым с работниками. Давал денежные пожертвования Партии Уэльса. Трудно найти кого-нибудь в округе, чтобы сказал о нем плохое слово.»
Глаза Гвин закрыты. Еле виден шрам поверх века.
«Вот, что с моим отцом – их было двое. Один – для окружающих, надежный, всеми уважаемый. В доме – другой, жестокий, хитрый, лживый, если говорит приличными словами. Правила, как он любил правила. Правила о грязи в доме. Как накрывать стол. Куда зубная щетка должна быть направлена. Какие книги разрешались в доме. Какие радиопрограммы – у нас телевизора не было. Правила, которые все время менялись, потому что, видишь ли, он очень хотел, чтобы я и моя мать их нарушили бы, и он мог бы нас наказать. А наказанием была свинцовая труба, обернутая толстой материей, чтобы на коже не оставалось следов. После наказания мы должны были поблагодарить его. Моя мать – тоже. Если бы мы были не очень благодарными, тогда начинался второй раунд.»
«Черт-то что, Гвин. Даже когда ты была маленькой?»
«Так было всегда. Его папаша тоже делал так.»
«А твоя мать просто ... стояла и позволяла ему?»
«Если ты не прожила такого, тебе трудно понять, по-настоящему. Я скажу, что тебе повезло. Контроль – это всегда страх, понимаешь. Если ты боишься расправы, ты не скажешь нет, ты не сопротивляешься, ты не сбежишь. Соглашаясь, ты выживаешь. Становится нормальным. Ужасным, но нормальным. Ужасным, потому что это нормально. Сейчас, как здорово сказать: ‘Не сопротивляться ему – это значит разрешать ему’, но если тебя кормят такой едой с самого первого дня жизни, то нет никакого сопротивления. Жертвы – они не трусы. Те, кто не знаком с этим, у них нет никакого представления о том, каким смелым надо быть, чтобы так жить. У моей матери не было никого, видишь как. Ни братьев, ни сестер, оба родителя умерли до того, как она вышла замуж. Правила отца отрезали нас от всех. Иметь подруг в поселке значило не следить по дому, и – наказание трубой. Я была тоже слишком напугана, чтобы были друзья в школе. Пригласить кого-нибудь к себе домой – даже не возникало мысли, а попроситься пойти поиграть к другим означало, что ты неблагодарная, а неблагодарность означало трубу. Вот такая система была в его безумии.»
Алан Уолл заходит к себе внутрь. Его рубашка и джинсы висят, капая водой.
«А ты или твоя мать не могли заявить о твоем отце?»
«Кому ж? Он пел в хоре с судьей и магистратом. Он очаровал моих учителей. Социальные службы? Наши слова – против его, а Па был героем войны с благодарностями в приказе с Корейской войны, вот так. Ма была слабовольной женщиной, на Валиуме, а я была подростком с мозками набекрень и не могла связать и двух слов вместе. И его последняя угроза – «От Гвин доносится нотка фальшивой радости», в мою последнюю ночь дома – была, когда он описал нам, как убьет Ма и меня, если мы попробуем очернить его имя. Как будто описывал работу по дому. И сделает так, что никто ничего не заподозрит. Я ни за что не скажу ни слова о том, что он сделал со мной, чтобы я решилась на уход, но ты уже, скорее всего, уже понимаешь – о чем я. Мне было пятнадцать лет.» Гвин выравнивает свой голос, а я начала сожалеть о своем согласии выслушать ее рассказ. «Твоего возраста, да?» Я кивнула быстрее, чем подумала об ответе. «Пять лет тому назад все это. Ма знала, что он сделал со мной – дом был небольшой – но она не посмела его остановить. На следующий день после случившегося, я ушла будто бы в школу с одеждой в моей сумке для спортивных вещей, и с той поры ни разу не ступила  своей ногой в Уэльс. А еще сигареты остались?»
«Гэрины кончились, так что вернемся к моим.»
«Мне больше нравятся Ротманс, если по-честному.»
Я передаю ей пачку. «Сайкс. Моя фамилия.»
Она кивает в ответ. «Холли Сайкс. Я – Гвин Бишоп.»
«Я думала, ты – Гвин Льюис.»
«По мне так – похожи.»
«Что случилось, когда ты уехала из Уэльса?»
«Манчестер, Бирмингем, бездомничала. Просила по торговым центрам. Ночевала со сквоттерами – в квартирах друзей, которые, потом, оказывались совсем не друзьями. Выживала. Еле-еле. Удивительно, что я вообще здесь – рассказываю историю, а еще удивительнее, что я смогла не попасться и меня не послали назад, потому что до восемнадцати лет, понимаешь, все, чем занимаются социальные службы – это посылают тебя к местным службам, откуда ты сбежала. У меня до сих пор бывают кошмары о моем отце, и как он приветствует блудную дочь, пока служащий стоит и смотрит на все это, размышляя – Как хорошо, что хорошо кончается, и затем мой отец запирает дверь. Почему я рассказываю тебе эту историю, полную радости и света, чтобы показать – как плохо должно быть до побега, чтобы не сделать неправильного шага. Как только ты проваливаешься вниз, то наверх тебе уже не подняться. Заняло пять лет у меня, чтобы я смогла поверить в то, что самое худшее – позади. Все дело в том, я смотрю на тебя, и ...» Она останавливается, ’томучто парень на велосипеде резко затормаживает прямо перед нами. «Сайкс», выдыхает он.
Эд Брубек? Эд Брубек. «Что ты тут делаешь?»
Его волосы торчат от пота. «Тебя ищу».
«Хочешь сказать, что ты досюда – на велике? А школа?»
«Экзамен по математике был сегодня утром, и я теперь свободен. Привез велик с собой на электричке, а потом доехал на нем от Ширнесс. Слушай ...»
«Ты, должно быть, очень хочешь получить назад свою бейсболку».
«Да не в ней дело, Сайкс, а нам нужно ...»
«Постой ... а как ты узнал, где найти меня?»
«Я не знал, но я вспомнил, что говорили о ферме Габриела Харти, и я позвонил им. Нет Холли Сайкс, сказал он, но есть Холли Ротманс. Я подумал, что это могла быть ты, и я оказался прав, так, ведь?»
Гвин бормочет: «Что тут скажешь?»
Я говорю: «Брубек, Гвин, Гвин, Брубек», и они кивают друг другу, и тут же Брубек поворачивается ко мне.
«Случилось что-то».
Гвин встает. «Увидимся позже в президентском номере». Она выдает мне давай-давай-подруга взгляд и вальсует, отходя.
Я поворачиваюсь к Брубеку, немного злая. «Да слышала я».
Он становится неуверенным. «А почему ты тогда здесь?»
«По радио Кента. Три убийства. В том месте, как его – Ивэйд.»
«Не это». Брубек прикусывает губу. «Джако – здесь? Твой брат?»
«Джако? Конечно, нет. Почему он должен быть здесь?»
Подбегает Шеба, гавкая на Брубека, а он переминается с ноги на ногу, как будто у него какие-то плохие новости. «Джако пропал».
Моя голова кружится, когда новость погружается в нее. Брубек кричит на Шебу: «Заткнись!», и Шеба слушается его.
Я бессильно спрашиваю: «Когда?»
«Между субботней ночью и воскресным утром».
«Джако?» Я скорее всего услышала не так во всем этом шуме. «Пропал? Но ... в смысле, он не может. Паб закрыт на ночь.»
«Полиция была в школе с утра, и мистер Никсон пришел в коридор перед экзаменом, чтобы узнать, может, у кого-то была хоть какая-то информация о том, где ты. Я едва не сказал, но вместо этого – я здесь. Сайкс? Ты меня слышишь?»
У меня такое чувство, когда не доверяешь полу лифта, войдя в него. «Но я же не видела Джако с субботнего утра ...»
«Я-то знаю, а копы – нет. Они, возможно, думают, что ты и Джако что-то задумали вместе.»
«Но это же – чушь, Брубек, Ты же, ведь, знаешь.»
«Да, я знаю-знаю, но ты должна сказать им об этом сама, а то они не начнут искать Джако, как они должны.»
Мое сознание прыгает от электрички до Лондона до полицейских в аквалангах, ищущих по всей Темзе, и до убийцы в кустах. «Но Джако совсем не знает, где я!» Я вся дрожу, и небо раскачивается, и моя голова раскалывается на части. «Он же не простой мальчик и ... и ... и ...»
«Послушай-послушай». Брубек ловит меня и держит мою голову, как будто готовится поцеловать, но – совсем нет. «Послушай. Бери свою сумку. Мы возвращаемся в Грейвсенд. На моем велике, а потом – на электричке. Я довезу тебя, Холли. Я обещаю. Пошли. Сейчас же.»




ГОРЬКИЙ ЗАПАХ СМИРНЫ МОЕЙ: 1991




13 ДЕКАБРЯ




«Гроомче тенорам», командует хормейстер. «Диафрагмы должны дрожать, ребятки! Ходуном, ходуном. Выше, меньшшше сссвиссста на эссс – мы же не группа Голлумов? – и четче выделим т из тс. Адриан Би: если смог попасть в верхнее до в ‘Не Плачьте Более Печальные Ручьи’, то сможешь и здесь. Еще один раз и с воодушевлением! И-раз, и-два, и-...» Хор Королевского Колледжа из шестнадцати остроухих хористов, причесок – нет, и четырнадцати студентов, получивших бесплатную учебу взамен на пение в хоре, выдыхает в унисон ...

О той – справедливой и светлой,
Velut maris stella ...

Затягивается «Гимн Деве» Бенджамина Бриттена, забирающийся за своими хвостами эха под роскошный потолок прежде, чем стремительно падает на немногочисленных зимних туристов и школьников, сидящих здесь, перед алтарем, в толстых куртках и пальто. По мне, Бриттен – композитор, у которого есть и удачные и неудачные вещи; иногда растянутые, но в точных и энергичных произведениях этот старый голубок привязывает вашу дрожащую душу к мачте и с размаху бьет ее яростной возвышенностью мелодии ...

Ярче дневного света,
Parens et puella ...

В моменты моего безделия, я спрашиваю себя, какую музыку услышу я, лежащий при смерти, окруженный хорошенькими медсестрами. Ничего более ликующе восторженного, чем «Гимн Деве», не случалось со мной, но, боюсь, когда наступит тот важный момент, ди-джей Бессознательное запустит мне «Gimme Gimme Gimme (A Man After Midnight)», и тут уж ничего не поделаешь. Мир, умолкни ты ради самого великолепного музыкального оргазма:

Прошу о том, чтобы увидела меня,
И помолилась Сыну своему о мне ...

Волосы на моей шее становятся дыбом, словно кто-то дунул. Она, например, сидящяя через проход. Ее не было, когда я в последней раз посмотрел туда. Ее глаза закрыты, чтобы лучше впитывать музыку, а я впитываю ее в себя. За тридцать ... ванильного цвета волосы, светлокожая, светло-розовые губы, подбородок, о который легко поранишься. Стройная под темно-синим зимним пальто. Русская оперная певица, сбежала из театра, ожидает, чтобы ее приняли беженкой. Кто знает, это же – Кэмбридж. Честное слово, редкая, на все десять ...

Tam pia,
Чтобы я приблизился к тебе ...
Maria.

Пусть она останется, когда разойдется хор. Пусть она повернется к молодому человеку, сидящему через проход от нее, и прошепчет: «Разве не прозвучало, как дуновение небес?» Пусть мы начнем говорить об Интерлюдиях в Питере Граймсе и о Девятой Брукнера. Пусть она не будет говорить о каких-нибудь домашних заботах, пока мы будем пить кофе в отеле Каунти. Пусть кофе перейдет в форель и красное вино, и к черту мою последнюю пинту с парнями в Похороненном Епископе. Пусть мы поднимемся по ковровым дорожкам в тот уютный номер, где я кувыркался с мамашей Фитцсиммонса. Ох. Кракен в моих трусах проснулся. Я – мужчина, двадцать один год, прошло десять дней, когда я был в постели с женщиной, что же еще ожидать? Но я не могу поправить свою одежду, когда она смотрит на меня. А? О-о-о, как скрытно она изучает меня. Я смотрю на Поклонение Волхвов Рубенса над алтарем и жду ее приближения.

***

Хор расходится, но женщина остается. Турист целится своей толстенной камерой на Рубенса, и сторож-гоблин рычит: «Никаких вспышек!» Алтарь пустеет, гоблин возвращается к своей будке у органа, и начинают капать минуты. На моем Ролексе – три-тридцать. Мне надо отполировать свое эссе о международной политике Роналда Рейгана, но завораживающая богиня сидит в шести футах от меня, ожидая моего приближения. «Мне все время кажется», говорю я ей, «что от вида, как трудится хор, магии в музыке становится больше, не меньше. Я понятен Вам?»
Она отвечает мне: «Речь студента, конечно».
О, знойная кошечка. «Выпустились? Работаете здесь?»
Призрак улыбки. «Я одета, как ученый?»
«Конечно же, нет». Франкофонские изгибы в ее мягком голосе. «Хотя, я полагаю, Вы может ужалить, как они».
Никаких эмоций. «Я просто чувствую себя здесь, как дома».
«Почти то же самое и со мной. Я живу в Хамбер Колледже, всего в минутах отсюда. Большинство студентов третьего курса живут не на территории кэмпуса, но я иногда появляюсь здесь послушать хор – позволяется всем.»
Любопытствующий взгляд, говорящий Кто-то тут очень быстрый?
Я мило пожимаю плечами. Меня, может, завтра собьет автобус.
Она спрашивает: «Вы довольны учебой в Кэмбридже?»
«Если не учиться прилично в Кэмбридже – это значит быть недостойным нахождения здесь. Эразмус, Петр Великий и лорд Байрон расположились в моих комнатах. И это – факт.» Чушь небесная, но мне нравится играть. «Я думаю о том, как они лежали на моей кровати, смотрели на тот же самый потолок в своих столетиях. Это и есть для меня – Кэмбридж.» Очень проверенно-подкатывающая речь. «Кстати, меня зовут Хьюго. Хьюго Ламб.»
Инстинкт удерживает меня от попытки поздороваться за руку.
Ее губы говорят: «Иммакьюли Константин».
О, ай, о. Взрывоопасные семь слогов. «Франция?»
«Я родилась в Цюрихе, если точнее».
«Мне нравится Швейцария. Я езжу кататься на лыжах в Ла Фонтэн Сен-Аньес почти каждый год; у одного из моих друзей там есть коттедж. Не бывали там?»
«Однажды когда-то». Она кладет замшевую перчатку себе на колено. «Вы изучаете политику, Хьюго Ламб?»
Это поразительно. «Как Вы догадались об этом?»
«Расскажите мне о власти. Что это такое?»
Похоже, что меня перекэмбриджили. «Вы хотите поговорить со мной о власти? Прямо здесь и прямо сейчас?»
Ее очаровательная голова наклоняется на сторону. «Не существует времени, кроме сейчас».
«Окей». Только из-за десятки. «Власть – это возможность заставить кого-то делать то, что они никогда ни за что не будут делать, или не дать им делать то, чем они хотели бы заняться.»
Иммакьюли Константин не поддается расшифровке. «Каким образом?»
«Принуждением и наградой. Морковками и палками, хотя они выглядят довольно одинаково. Принуждение предваряется страхом насилия или страдания. ‘Повинуйся или будешь сожалеть’. Датчане десятого века прославились этим правилом; сплоченность Варшавского Пакта зиждется на этом; главенство на игровых площадках детей определяется этим. Закон и порядок базируются на этом. Вот, почему мы наказываем преступников, и почему даже демократиям нужны монопольное право на применение силы.» Иммакьюли Константин следит за моим лицом, когда я рассказываю; завораживает и отвлекает. «Награда работает обещанием ‘Повинуйся и увидишь пользу’. Эта динамика работает, ну скажем, в размещении баз НАТО в государствах, не-членах сообщества, в тренировке собак и в том, чтобы сделать довольным своей дешевой работенкой. Как у меня получается?»
Гоблин-охранник чихает шумовой бомбой на всю церковь.
«Вы лишь поцарапали по самому верху», говорит Иммакьюли Константин.
Во мне – похоть и досадная надоедливость. «Тогда поцарапайте поглубже».
Она гладит меховую опушку перчатки и начинает объяснять своей руке: «Власть – или поражение или победа, никакого создания и никакого разрушения. Власть – это визитер, а не обладатель, к тем, кто наделяет их силой. Безумцы жаждут власти, многие из нормальных людей тоже жаждут ее, но мудрецы всегда беспокоятся о долговоременном побочном эффекте. Власть – это крэк-кокаин для эго и едкая кислота для души. Власть приходит и уходит, от одного к другому, через войну, женитьбу, голосование, диктатуру и случайностях рождения – вот интрига истории. Наделенные властью могут следить за справедливостью, переделать Землю, трансформировать цветущие страны в дымящее поле битв и обрушить небоскребы, но власть сама по себе – аморальна.» Иммакьюли Константин теперь смотрит на меня. «Власть заметит Вас. Власть уже следит за Вами. Продолжайте заниматься, чем занимались, и власть выделит Вас. Но власть также посмеется над Вами, беспощадно, когда Вы будете лежать, умирая, в частной клинике через несколько десятилетий. Власть насмехается над каждым ее знаменитым фаворитом, когда они лежат при смерти. ‘Властный Цезарь, мертвый и превращенный в глину, может заткнуть дырку, чтобы не зашел ветер’. От подобной мысли, Хьюго Ламб, меня мутит, как ни от какой другой. А Вас от нее не мутит?»
Голос Иммакьюли Константин убаюкивает, как ночной дождь.
Молчание в часовне Королевского Колледжа густо наполнена многочисленными мыслями.
«А что Вы ожидаете?», наконец говорю я. «Мы все когда-нибудь умрем. В конце. Но при всем при том, властвовать над другими – более привлекательный вид, чем вид кого-то другого властвующего надо мной.»
«Что рождается, то должно умереть. Так записано в контракте жизни, не так ли? Я – здесь, чтобы сказать Вам, однако, что в редких случаях эта нерушимая заповедь может быть ... нарушена.»
Я смотрю на ее спокойствие и серьезное лицо. «О какой бессмыслице мы тут разговариваем? Режим фитнесса? Вегетарианская диета? Трансплантация органов?»
«Вид власти, позволяющий отдалить смерть навечно».
Да, на все десять, но если она – вся в сайентологии/криогении, мисс Константин должна понять, что я верю ни в какую чепуху. «А не пересекли Вы тут границу в Страну Сумасшедших Людей?»
«Местоположение той страны не нуждается в границах».
«Но Вы же говорите о вечной жизни, как будто она есть».
«Нет. Я говорю о вечном отдалении смерти.»
«Погодите, Фитцсиммонс послал Вас? Или Ричард Чизмэн? Это засада?»
«Нет. Рассада.»
Слишком умно для шуток Фитцсиммонса. «Рассада, которая вырастет во что именно?»
«В Ваше лечение».
Ее откровенность беспокоит меня. «Но я же не болен».
«Смертность записана в Вашей клеточной структуре, и Вы говорите при этом, что не больны? Посмотрите на картину. Посмотрите на нее.» Она кивает головой в сторону Поклонения Волхвов. Я повинуюсь. Ей – всегда. «Тринадцать человек, если их сосчитать, как и в Последней Вечерне. Пастухи, волхвы, близкие. Изучите их лица, одно за другим. Кто поверит, что этот новорожденный манекен сможет в один прекрасный день победить смерть? Кому нужны доказательства? Кто сомневается, что Мессия – истинный пророк? Кто знает, что он попал в поле картины, и на него смотрят? А кто присмотрит за Вами?»

Гоблин-охранник машет перед моим лицом своей ладонью. «Проснитесь-проснитесь! Извиняйте, если я Вас потрывожил тут, но почему бы Вам и его Всемогуществу не продолжить Ваши посиделки завтрыца?»
Моя первая мысль – Как он посмел? До второй мысли не доходит, потому что от его сыр-растворитель-красок запаха меня тошнит.
«Закрываемся», говорит он.
«Открыто до шести», заявляю я ему.
«Э-э ... да. Так. А сколько сейчас?
И тогда я замечаю окна – темным-темные.
17:58 настаивают мои часы. Не может быть. Только что было четыре. Я пытаюсь разглядеть за брюхом моего мучителя Иммакьюли Константин, но ее нигде нет. Ушла, решаю я. Но нет же нет нет нет нет; она сказала мне посмотреть на Рубенса, всего несколько секунд назад. Я посмотрел и ...
... я хмурюсь на гоблина-охранника в поисках ответа.
«До шести», говорит он. «Закрыто – знач’закрыто».
Он стучит пальцем по своим часам перед моим лицом, и, даже вверх тормашками, на лицевой панели этой дешевки отчетливо видны 17:59. Я бормочу: «Но ...» Но что? Целых два часа испарились за две минуты. «Была тут ...», мой голос становится тише, «... была тут одна женщина? Сидела здесь?»
Он смотрит на то место, куда указываю я. «Раньше? В этым году? Вообще когда-то?»
«Где-то ... пол-третьего, мне кажется. Темно-синее пальто. Очень заметная.»
Гоблин-охранник складывает на груди свои квадратные руки. «Не взяли бы Вы себя в руки, протрызвели б чуть – мне ж домой надо.»

***

Я, Ричард Чизмэн, Доминик Фитцсиммонс, Олли Куинн и Джонни Пенхалигон звеним бокалами и бутылками под рев и хлюпанье в Похороненном Епископе – напротив мощенной камнем улочки за западным входом в колледж Хамбер. Здесь все ходит ходуном: Завтра начинается исход народа на Рождественские каникулы, и нам повезло, что нам нашли стол в самом дальнем закоулке. Я опрокидываю в себя Килмагун Специального Разлива, и толстенная пуля виски прожигает свой путь во мне от гланд до желудка. Она замечательно развязывает узел моих проблем в голове, от которых мне было так тяжко с того времени, как я забылся в церкви ранее днем. Я просчитывал. Весь месяц был тяжелым от эссе и сроков их написаний; Марианджела. Постоянно слала мне надоедливые послания; и мне пришлось провести две бессонные ночи на прошлой недели с Джонни Пенхалигоном. То, что я потерял отсчет времени – это не доказательство никаких опухолей в мозгу; не сравнишь с тем, как если бы я грохнулся в обморок или обнаружил бы себя шатающимся голым по крышам колледжа. Я потерял отсчет времени, пока сидел в самой красивой из позднеготичных церквей во всей стране, медитируя под шедевром Рубенса – все окружавшее меня способствовало этому. Олли Куинн ставит свою наполовину опустошенную пинту и выжимает из себя отрыжку. «Ну что, решил загадку о том, Как Роналд Рейган Случайно Выиграл Холодную Войну, Ламб?»
Я еле слышу его: Молодые Консерваторы Колледжа Хамбер в соседней комнате подвывают Клиффу Ричарду его бессмертный рождественский хит «Омела и Вино». «Решил, прочистил и сунул профессору Дьюи под дверь».
«Не знаю, как ты застрял на политике на три года». Ричард Чизмэн вытирает гиннесскую пену со своей бороды а-ля молодой Хемингуэй. «Я бы скорее обрезал член сырной теркой».
«Жаль, что ты пропустил ужин», говорит мне Фитцсиммонс. «На сладкое мы стащили у Джонни нарнийской травы. Мы уж ни за что не дали бы найти ее миссис Швабре, когда она затеяла бы чистку в конце года, то приняла бы ее за кусок говна, и выбросила бы вместе с его липкими журналами Скауты на Помощь!» Джонни Пенхалигон, все еще угрюмый от своей потери, показывает Фитцсиммонсу средний палец; его адамово яблоко взлетает вверх по горлу и возвращается. Мне представляется, как я режу ему горло лезвием. Фитцсиммонс фыркает и спрашивает Чизмэна: «А где твой приятель с Загадочного Востока в кожаных штанах?»
Чизмэн смотрит мельком на свои часы. «Тридцать тысяч футов над Сибирью, возвращается в роль старшего сына – все по Конфуцию. Зачем я буду рисковать своей репутацией, чтобы меня увидели с бандой отъявленных гетеросексуалов, если бы Сек все еще был бы здесь? Я же полностью превратился в рисового голубка. Фитц, достань нам канцерогену; я бы убил кого-нибудь за сигу – как сказал бы американец.»
«Тебе ее зажигать здесь не надо». Олли Куинн – у нас тоже есть кто не курит. «Просто глубоко дыши».
«Ты же бросаешь?» Фитцсиммонс передает Чизмэну пачку Данхиллс; Пенхалигон и я тоже берем по одной.
«Завтра, завтра», обещает Чизмэн. «Зажигалку Германа Геринга, Джонни, будь так добр? Меня всего будоражит от ее дьявольского вида.»
Пенхалигон достает зажигалку Третьего Рейха. Она – настоящая, ее привез из Дрездена его дядя, и за такие жирные игрушки на аукционах дают аж три тысячи фунтов. «Где РЧП?»
«Будущий лорд Руфус Четуайнд-Питт», отвечает Фитцсиммонс, «употребляет в себя наркотические средства. Какая жалость, что они для него – не академический предмет.»
«У этого сектора экономики никогда не будет рецессии», говорю я.
«В это же время на следующий год», Олли Куинн сдирает этикетку со своей бутылки безалкогольного пива, «мы все уже будем в большом мире, зарабатывать на жизнь».
«Никак не дождусь», Фитцсиммонс гладит свою ямку на подбородке. «Я ненавижу бедность».
«Сердце кровью обливается». Ричард Чизмэн держит сигу углом рта а-ля Серж Гейнзбур. «Люди увидят усадьбу твоих родителей с двадцатью комнатами в Котсуолдсе, твой Порш, твои Версаче и тут же придут к очень неправильным выводам».
«Это родители жируют», говорит Фитцсиммонс. «Будет справедливо, если и у меня будет свой неприличный бонус для нищих».
«Папаша все еще устраивает тебе работу в Сити?», спрашивает Чизмэн и тут же хмурится от того, что Фитцсиммонс разглаживает ему плечи твидового пиджака. «Что ты делаешь?»
«Опилки с плеч, готовься к бою, доблестный Ричард.»
«Они намертво там приклеены», говорю я Фитцсиммонсу. «И не отказывайся от непотизма, Чизмэн; все мои хорошо устроенные дяди говорят одно – непотизм сделал нашу страну такой.»
Чизмэн выдувает сигаретный дым в мою сторону. «Когда у тебя – уволенный пинком аналитик экс-Ситибанка – увезут за долги Ламборгини, а адвокат твоей третьей жены сплющит твои яйца судебным молотком, тогда ты пожалеешь».
«Конечно», говорю я, «и Дух Будущих Рождеств видит Ричарда Чизмэна работающим над благотворительным проектом для бездомных детей Боготы».
Чизмэн выслушивает про бездомных детей Боготы, хмыкает и воздерживается от свары. «Благотворительность плодит безответственность. Нет, это не по мне. Колонку написать здесь, роман – там, немного для радио – то тут, то там. Кстати ...» Он залезает к себе в карман пиджака и достает книгу Засушенные Эмбрионы Криспина Херши. КОПИЯ ДЛЯ РЕЦЕНЗИИ выписано красным по обложек. «Моя первая рецензия за деньги для Феликса Финча в Пиккадилли Ревью. Двадцать пять пенсов за слово, триста фунтов за два часа работы. Результат.»
«Флит Стрит, спасайся кто может», говорит Пенхалигон. «Кто это – Криспин Херши?»
Чизмэн вздыхает. «Сын Энтони Херши?»
Пенхалигон смотрит и непонимающе моргает.
«Ну, ты что, Джонни! Энтони Херши! Кинорежиссер! Оскар за Холм в 1964 году, снял Ганимед 5 в семидесятые – самый лучший британский фильм.»
«Этот фильм отнял у меня желание жить», замечает Фитцсиммонс.
«Ну, я потрясен твоими комиссионными, доблестный Ричард», говорю я. «Последний роман Криспина Херши был превосходный. Я нашел его в хостеле, когда был в Тибете. Новый – так же хорош?»
«Почти». Мсье Ле Критик складывает кончики пальцев вместе. «Младший Херши – по настоящему талантливый стилист, а Феликс – Феликс Финч для вас, плебеи – Феликс ставит его на самый верх с Мкьюэном, Рушди, Исигуро и т.п. Похвала Феликса преждевременна, но после нескольких книг он прилично созреет.»
Пенхалигон спрашивает: «А как продвигается твой собственный роман, Ричард?» Фитцсиммонс и я корчим друг другу лица повешенных.
«Развивается». Чизмэн смотрит на свое блестящее литературное будущее, и ему нравится вид его. «Мой герой – студент Кембриджа по имени Ричард Чизмэн, работающий над романом о кембриджском студенте по имени Ричард Чизмэн, работающим над романом о студенте Кембриджа по имени Ричард Чизмэн. Никто еще не пытался написать такого.»
«Классно», говорит Джонни Пенхалигон. «Звучит, как ...»
«Пенистая пинта мочи», провозглашаю я, и Чизмэн смотрит на меня, как смерть, пока я не добавляю, «у меня в животе сейчас. Книга – прекрасная, Ричард. Извиняюсь.»

Мужской пропах затхлостью, а единственный свободный писсуар забит и почти переполнен до краев желтой жидкостью, поэтому мне приходится ждать очереди, как в женском. Наконец гризлиобразный мужчина вышатывается наружу, и я заполняю освободившееся место. Я только приготавливаюсь к испусканию, как голос у соседнего писсуара говорит мне: «Хьюго Ламб, живой-здоровый».
Приземистый смуглый мужчина в рыбацком свитере с кудрявыми черными волосами, чей «Ламб» звучит скорее как «Лимб» – гласные новозеландца. Он старше меня, около тридцати, и я не могу вспомнить его. «Мы встретились в Ваш первый год здесь. Меткие Стрелки Кембриджа. Прошу прощения, довольно неприлично для этикета мужского туалета удерживать кого-угодно от такого занятия.» Он мочится, не помогая рукой, в журчащий писсуар. «Элайджа Д’Арнок, выпускник биохимического, Корпус Кристи Колледж.»
В памяти мерцает это уникальное имя. «Да, клуб любителей стрельбы. Вы – с тех островов, восточнее Новой Зеландии.»
«Острова Чатэм, это точно. А теперь я точно вспомнил Вас, потому что Вы – прирожденный стрелок.»
Теперь я узнал, что никак не связан с ним, и я начал злиться. «Боюсь, что Вы преувеличиваете мои возможности».
«Дружище, Вы могли бы стать опасным соперником для любого. Я – абсолютно серьезно.»
«Я занимался много чем, говоря о внеучебных занятиях.»
Он кивает головой. «Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься всем, ведь, так?»
«Что-то вроде этого. Так ... Вам понравился Кембридж?»
«Ужасно понравился. Лаб – замечательная, надо мной – отличный проф. Вы – в экономике и политике, так? Должно быть, последний год.»
«Да. Быстро проходит. Все еще стреляете?»
«Для меня, как религия. Я теперь – Анкорит.»
Я пытаюсь понять, если «Анкорит» означает «анкорман»-якорщик, или это какой-то новозеланд-изм или стрелковый клуб-изм. Кембридж полон всяких слов, понятных лишь узкому кругу посвященных. «Отлично», отвечаю я ему. «Мне очень понравилось побывать пару раз на стрельбище».
«Никогда не поздно. Стрельба – это охота. И когда у цивилизации закроется последний магазин, винтовка будет стоить нескольких университетских дипломов. Счастливого Вам Рождества.» Он застегивает молнию брюк. «Увидимся».

Пенхалигон спрашивает: «А где же эта загадочная женщина, Олли?»
Олли Куинн хмурится. «Она сказала, что будет здесь пол-седьмого».
«Всего-то девяносто минут прошло», поясняет Чизмэн. «Совсем не означает, что она бросила тебя ради какого-нибудь качка с лицом Киану Ривса, у которого не меньше двадцати дюймов анатомии и с харизмой, как у меня. Не обязательно.»
«Я отвожу ее сегодня домой в Лондон», говорит Олли. «Она живет а Гринвиче, так что она просто обязана быть ...»
«Поведай нам, Олли», прерывает его Чизмэн. «Мы же – твои друзья. Она – на самом деле твоя подруга, или ты ... понимаешь ... придумал ее?»
«Я могу привести доказательства ее существования», вступает Фитцсиммонс, весь загадочный.
«О?» Я выдаю сердитый взгляд Олли. «С каких пор твоим соседом овладело подобное рогоносное желание?»
«Случайность». Фитцсиммонс запускает в свой рот ореховые крошки. «Я прошпионил Олли-плюс-некто в разделе драмы в книжном Хефферс».
«И скажи нам, как постфеминист, как человек с новым взглядом на мир», спрашиваю я Фитцсиммонса, «где ты расположишь эту Королеву Несс на нашей Шкале?»
«Красотка. Я предполагаю – услуги эскорт-сервиса, Олли?»
«Пошел ты». Олли улыбается, будто кот добравшийся до сливок. «Несс!» Он подпрыгивает, увидев девушку, усаживающуюся между студентами. «Как раз к слову! Рад, что ты здесь.»
«Очень извиняюсь за опоздание, Олли», говорит она, и они целуются губами. «Автобус ехал досюда восемьсот лет.»
Я знаю ее, или знал когда-то – переспали. Ее имя мне не вспоминается, но все остальное я помню очень хорошо. После вечеринки в мой первый год, хотя она тогда была «Ванессой»; язык-помело из женского колледжа Челтенэм, если память права; большой дом на несколько съемщиков в далекой заднице на Трампингтон Роуд. Мы треснули Шато Латур’76, которое она стащила из винного хранилища дома, гда была вечеринка. Мы виделись пару раз после этого там и сям и просто кивали головой, чтобы избечь тупого игнорирования друг друга. Она – гораздо ловчее, чем Олли, но даже я недоумеваю, что она нашла в нем, и я вспоминаю пьяное вождение и отнятые права, а у Олли есть теплая, сухая внутри Астра Опель. Все средства хороши в любви и на войне, и хотя я – не судья никому, но я также и не ханжа-лицедей. Несс видит меня, и одной пятой секунды вполне хватает, чтобы подписать совместное соглашение о тотальной амнезии.
«Садись, где я», говорит Олии, снимая с нее пальто, как настоящий джентль-хер, «а я ... э-э, постою на коленях. Фитц, вы виделись. А это – Ричард.»
«Очарован». Чизмэн предлагает ей для пожатия четыре пальца. «Я – злостный голубок. А Вы – Несси-Монстр или Несс озера Лох?»
«И я очарована, как Вы.» Я вспоминаю ее голос тоже: нищей гламурки. «У моих друзей нет проблем с именем ‘Несс’, но Вы можете звать меня Ванесса.»
«Я – Джонни, Джонни Пенхалигон.» Джонни выскакивает, чтобы пожать ей руку. «Приятно познакомиться. Олли рассказал нам много чего о Вас.»
«И только хорошее.» Я поднимаю свою ладонь для приветствия. «Хьюго.»
Несс не упускает ничего: «Хьюго, Джонни, злостный голубок и Фитц. Уяснила.» Она поворачивается к Олли. «Простите, а Вы кто?»
Смех Олли немного громче, чем обычно. Его зрачки расширились в любовные сердечки, и в энный раз мне интересно, как чувствуется любовь внутри.
«Ричард собирался купить нам выпивки на круг», говорит Фитцсиммонс. «Правда, Ричард? Аэрация бумажника?»
Чизмэн притворяется запутавшимся. «Разве не твоя очередь, Пенхалигон?»
«Неа. Я купил на круг до этого. Не пытайся.»
«Но у тебя же в собственности половина Корнуолла!», восклицает Чизмэн. «Ты должна увидеть усадьбу Джонни, Несс – сады, павлины, олени, конюшни, портреты трех столетий, начиная с капитана Пенхалигона на самом верху парадной лестницы.»
Пенхалигон хмыкает носом. «Усадьба Тредаво – вот почему у нас нет денег. Содержание – жуть как дорого. А павлины – ни одного чистокровного.»
«О, не будь Скруджем, Джонни, в налогах для тебя – огромная дыра. А я должен продать свое тело на забаву позже, чтобы только купить билет на поезд и доехать до моей голубятни в Лидсе.»
Чизмэн умеет ловко ввести в заблуждение – у него все еще есть десять тысяч фунтов, доставшихся ему от деда – но я не хочу ничьих вырванных перьев сегодня. «Следующий круг – на мне», вступаю я. «Олли, ты должен оставаться трезвым, если ты ведешь машину, так что тебе – томатный сок с Табаско, чтобы согреть твое сердце? Чизмэну – Гиннесс; Фитцу – шипящую австралийскую мочу; а, Несс, какой яд ... эээ?»
«Местное красное – совсем неплохое.» Олли хочет пьяную подружку.
«Тогда бокал красного будет как раз, Хьюго», она говорит мне.
Я вспоминаю эту странную волну речи. «Я бы не стал, если, конечно, у Вас в сумке нет запасной трахеи. Нисколько не Шато Латур.»
«Ну, тогда персикового шнапса со льдом», решает Несс. «Лучше побеспокоиться, чем пожалеть.»
«Мудрое решение. Мистер Пенхалигон, не хотели бы Вы мне помочь принести эти шесть напитков целыми-сохранными? Боюсь, у бара придется потолкаться.»

Похороненный Епископ – невозможная толчея, все-что-возможно в молодости: «Стивен Хоукинг и Далай Лама, все правильно; они утверждают общую правду»; короткие джинсовые юбки, рубашки Гап и Некст, кардиганы а-ля Курт Кобейн, черные Ливайсы; «Ты видела эту гормональную свинью у туалета – раздевал меня своими глазами?»; Рождество В Нью Йорке грохочет, отдаваясь эхом в моей диафрагме и коленях; «Ага, мне в том благотворительном магазине бесплатно достались лишь вши, чесотка и блохи»; спертый воздух заполнен лаком для волос, потом и деодорантом, Шанелью №5 да дымом; хорошо-ухоженные зубы без никаких пломб расплываются вширь глупой шуткой: «Вы слышали новость о Коте Шредингера? Он умер сегодня; погодите – нет, не умер, умер, не умер, умер ...»; громкоголосые ораторствования на тему – кто же лучший Бонд, о Гилморе, Уотерсе и Сиде, о гиперреальности, паритете фунта и доллара, о Сартре, Барте Симпсоне, о мифах Ролана Барта; «Налей-ка двойную порцию»; короткая щетина под Джорджа Майкла; «Понимаешь, музыка заканчивается после Смитс»; мое поколение, в большинстве своем, с хорошими манерами и будущими деньгами; их глаза, надежды и будущее – все в звездах; эмбрионы исследователей, судей и банкиров in statu pupillari; порождения филейной части глобальной элиты (или очень скоро станут ею); власть и деньги, как Винни Пух и мед, липнут друг к другу – я не критикую, я же знаю; и, говоря о филейных частях: «Тебе кто-нибудь говорил, что ты похожа на Деми Мур из Привидения?»; розы красные, а фиалки голубые, и у меня в запасе много грубой лести, а Несс – все теплеет и теплеет.
«Хьюго? Ты в порядке?» На лице Пенхалигона неопределенная улыбка.
Мы с трудом протискиваем наши тела по дороге от бара.
«Да». Я должен почти что кричать. «Извини, я был далеко отсюда. Пока ты тут рядом со мной, Джонни, Жаба попросил меня пригласить тебя на его последнюю ночнушку завтра, прежде, чем мы разлетимся домой. Ты, я, Эусебио, Брайс Клегг, Ринти и еще один или двое. Все будет нормально.»
Пенхалигон показывает мне неуверенное выражение на лице. «Моя мать полу-ожидает меня завтра вечером в Тредаво ...»
«Не давлю. Я просто передаю тебе приглашение. Жаба сказал, что атмосфера становится гораздо классическая, когда ты там.»
Пенхалигон принюхивается к своей ладони. «Жаба что сказал?»
«Да, он сказал, что у тебя есть какое-то притяжение. Ринти даже окрестил тебя ‘Пиратом Пензанса’, потому что тебе всегда достается выигрыш.»
Джонни Пенхалигон ухмыляется. «Ты тоже будешь там?»
«Я? Пхэ, да. Ни за что не пропущу.»
«На прошлой неделе тебе сильно досталось.»
«Я никогда не проигрываю больше, чем могу. ‘Побоишься денег – потеряешь деньги’. Ты так сказал. Умный совет для картежников и экономистов.»
Мой партнер по картежному отдыху даже не пытается отрицать авторство моего свежеотчеканенного афоризма. «Я бы мог поехать домой в воскресенье ...»
«Слушай, я не хочу влиять на твое решение.»
Он мычит, раздумывая. «Я бы мог сказать моим родителям, что мне надо дополнительно позаниматься ...»
«Что, в общем-то, неправдой не назовешь – позаниматься по теории вероятности, психологии, прикладной математике. Все полезные знания, и твоя семья будет благодарна тебе за них, когда откроется поле для гольфа в Тредаво. Жаба предлагает, чтобы нижний предел ставок был не меньше ста фунтов за игру: приятная круглая цифра, а для Вас, сэр – солидная порция праздничного нектара, если все так же будет везти. Хотя, конечно, Пирату Пензанса не нужна никакая удача.»
Джонни Пенхалигон признает: «У меня на самом деле есть определенный талант к игре.»
Я повторяю его ухмылку. Кто на свете тут всех красивее?

Пятнадцать минут позже мы приносим наши напитки к столику и обнаруживаем неприятность. Ричард Чизмэн, восходящая звезда Пиккадилли Ревью, загнан в угол кембриджской метал-трио готов Come Up to the Lab, чей концерт был едко осмеян в местной газете Варсити в прошлый месяц Ричардом Чизмэном. Басист – настоящий Франкенштейн, безгубый и громадный; у готки Номер Один – глаза бешеной собаки, акулий подбородок и колючие кольца на суставах; готка Номер Два – шляпа Заводного Апельсина, нахального розово-розового цвета волосы, якобы бриллиантовой украшение на шляпе и такие же, как у Номер Один, глаза. Амфетамины, похоже на то. «Сам-то ничего сделать не можиишь, ты-то?» Номер Два тычет в грудь Чизмэна черно-черными ногтями, выписывая запятые и вопросительные знаки. «Никогда перед живой публикой не выступаал, ты-то?»
«И осла в зад не пробовал, и Центральную Америку не я дестабилизировал, и не играл в ролевые игры», возражает Чизмэн, «но я оставляю за собой право выражать свое мнение о тех, кто это делал. Ваш концерт был одной длиннющей какашкой, и я не заберу ни одного слова назад.»
Номер Один перехватывает инициативу: «Скрип скрип скрип своей пидорской ручкой в своем пидорском блокнотике и баамс и гнать херню и затыкать рот настоящим артистам, ты – волосня сырной головки – дик чиз.»
«‘Дик Чиз’», говорит Чизмэн, «от ‘Ричард Чизмэн’ – ну, да: очень умно. И оригинально. Никогда не слышал такого.»
«А че ждать-то еще», Номер Один выхватывает Засушенные Эмбрионы, «от читателя Криспина Херши? Он – тоже еще тот.»
«Только не притворяйтесь, что читаете книги». Чизмэн притягивает руку за своей копией, напрасно, и мне кажется отдаленное видение, как мучают маленького женственного мальчика, опустошив его сумку вниз с железнодорожного моста линии Лидс-Брэдфорд. Номер Два разрывает книгу по корешку и выбрасывает половинки. Франкенштейн хрипит хы хы хыр.
Олли достает одну половинку, Чизмэн – другую. Он взбешен. «У последней херни Криспина Херши больше художественного достоинства, чем у вас за всю вашу жизнь. Ваша музыка – вторичная колбаса. Это – паразитство. Это – как шляпной булавкой в барабанную перепонку, дорогуша, и совсем некрасиво.»
Он справлялся с ними пока довольно успешно, до самой последней фразы, но если выставить задницу разгневанному единорогу, то количество возможных вариантов продолжения сведется к одному-единственному. Как только я поставил напитки на висевшую рядом полку, Номер Два на самом деле вытащила свою булавку из шляпы и направила ее на Мсье Ле Критик, который тут же падает, откидываясь; стол опрокидывается, и бокалы соскальзывают на пол; женская публика вокруг вскрикивает и причитает «О, Боже мой!»; Номер Два запрыгивает на упавшего и машет оружием; я хватаюсь за булавку (блестящая, да?), а Пенхалигон оттаскивает ее от Чизмэна за волосы; кулак басиста пролетает мимо носа Пенхалигона на расстоянии толщины волоса; Пенхалигон отшатывается на Олли и Несс; и визг Номер Один становится членораздельным – «Убери свои руки от нее!». Фитцсиммонс становится на колени и берет голову Чизмэна в руки. Чизмэн похож на комедийного актера, разглядывающего звезды и птиц, только при этом сочится кровь из его уха; я проверяю. Хорошо: порвана лишь мочка, но нападавшей лучше об этом не знать. Я встаю и ору на трио затыкающим любое возражение ревом: «Ураган огрооомных неприятностей идет на вас за это».
«Он сам этого запросил», отвечает Номер Два.
«Он начал», подтверждает подруга. «Он спровоцировал нас!»
«Многочисленные свидетели», я указываю на охочее до скандалов окружение, «точно подтвердят: кто атаковал кого. Если вы считаете, что ‘словесная провокация’ – это достойная защита для причинения телесного верда, тогда вы еще более глупы, чем кажетесь снаружи. Посмотрите на эту острую шляпную булавку?» Номер Два видит кровь на конце острия и бросает ее; две секунды спустя она – у меня в кармане. «Смертельное оружие, использованное намеренно. ДНК – повсюду. Обычное наказание – четыре года. Да, девушки: четыре года. Если вы прокололи барабанную перепонку – будет семь, и когда я закончу эту речь в суде, то семь лет будут означать семь. Итак. Думаете, что я блефую?»
«Кто», агрессия басиста довольно неуверенна, «ты на *** такой?»
Я выдаю жутко-нахальный смех. «Выпускаюсь по судебному праву, умник. Что более всего интересно, это – кто ты: сообщник. Ты понимаешь, что это означает на простом английском языке? Это означает, что тебя тоже посадят.»
Запал Номера Два начинает увядать. «Но я же ...»
Басист тянет ее за руку. «Пошли, Андреа».
«Беги, Андреа!», насмехаюсь я. «Растворись в толпе – но, подожди-ка! Ты же расклеила плакаты с твоей рожицей по всему Кембриджу, так, ведь? Ну, ты точно залетела. Крепко и надолго.» Трио решает, что пришло время исчезнуть отсюда. Я кричу им вслед: «Увидимся в суде! Принесите телефонных карточек для следственного изолятора – они вам понадобятся!»
Пенхалигон поправляет стол, а Олли собирает бокалы. Фитцсиммонс затаскивает Чизмэна на сиденье, а я спрашиваю его: сколько пальцев я держу перед ним. Он прищуривается на короткое время, а затем вытирает рот. «Она же за моим ухом полезла, не за моим чертовым глазом.»
Появляется очень злой хозяин заведения. «Что происходит?»
Я набрасываюсь на него. «На нашего друга только что напали три пьяных подростка, и он нуждается в медицинской помощи. Как постоянным клиентам, нам было бы неприятно, если у Вас отзовут торговую лицензию, так что медпомощи Ричард и Олли скажут, что нападение произошло не внутри помещения. Может, я понял все неправильно, и Вы предпочтете вызвать полицию?»
Хозяин оглядывает все вокруг. «Неа. Благодарен за понимание.»
«Пожалуйста. Олли: твоя Волшебная Астра близко запаркована?»
«На стоянке колледжа, да, но Несс же ...»
«Ээ, мою машину можно тоже использовать», предлагает свою помощь Пенхалигон.
«Джонни, о тебе нет речи, и твой отец – магистрат.»
«Сегодня ночью будут охотиться на выпивших с трубками», предупреждает хозяин.
«Ты – единственный трезвый, Олли. И если приедет медпомощь из Адденбрукса, то и копы появятся тоже, а ...»
«Вопросы, свидетельства, и всякая чушь как-чувствует-себя-Ваш-отец», говорит хозяин, «и потом привлекут ваш колледж, тоже.»
Олли смотрит на Несс, как малыш, потерявший кусок шоколада.
«Давай», говорит ему Несс. «Я бы с вами пошла, но вид крови ...» Она делает йээээх лицо. «Помоги своему другу».
«Я же должен отвезти тебя сегодня в Гринвич».
«Не волнуйся. Я приеду домой на поезде – я же большая девочка, помнишь это? Позвони мне в воскресенье, и мы обсудим планы на Рождество? Иди.»

Мой радио-будильник высвечивает 01:08, когда я слышу шаги по лестнице, пауза, робкое тук-тук-тук по двери снаружи. Я накидываю халат, закрываю дверь в спальню и открываю дверь, оставив накинутой цепочку. Я щурюсь: «Олли? Скок’времени?»
В тусклом свете Олли выглядит, как на картине Караваджо. «Где-то половина двенадцатого».
«Ух ты. Бедняга. Как бородач?»
«Если сможет пережить приступ жалости к себе, то выживет. Прививка против столбняка и благородный пластырь. Ночь Ожившего Мертвеца. Я только что оставил Чизмэна у него в квартире. Несс добралась до станции?»
«Конечно. Пенхалигон и я проводили ее до такси на Драммер Стрит: пятничный вечер – это пятничный вечер. Фитц встретил Четуайнда-Питта и Ясмину после того, как ты уехал, и нацелился по клубам. Потом, как только Несс без происшествий уехала, Пенхалигон тоже испарился. У меня не было настроения, и я провел час секса с Бушономикой и Новым Монетаризмом Коутса, а потом отправился спать. Видишь ли, я бы» – тут я выдал зевок под стать киту – «пригласил тебя, но почти что отрубился.»
«Она не ...» Олли задумывается, и меня накрывает внезапный грохот, «... оставалась еще там, чтобы попить еще немного или ... ну, не знаю? В Похороненном Епископе?»
«Коутс – это он, Олли. Он преподает в Блайтвуд Колледже в штате Нью Йорк.»
«Я имел в виду», Олли очень хочется поверить мне, «Несс, на самом деле.»
«Несс? Несс хотела только одного – уехать в Гринвич.» Меня немного расстроило то, что Олли должен был доверять мне по поводу его подруги. «Она скорее всего попала на девять пятьдесят-семь до Кинг Кросс, оттуда – на Гринвич, где на сейчас закуталась в одеяло и мечтает об Олли Куинне, Эсквайре. Хорошая девушка, между прочим – насколько я могу судить за это короткое время. Вся без ума от тебя, тоже.»
«Ты так думаешь? Эту неделю она немного не такая, я не знаю – огрызается. Я даже немного стал бояться, что она могла бы ...»
Я продолжаю играть непонятливого. Концовка предложения у Олли растворяется в воздухе.
«Что?», спрашиваю я. «Подумывает расстаться с тобой? У меня совсем не то впечатление. Когда этот тип девушек, которые охотятся, подстреливают, закидывают удочку, по-настоящему влюбляется в парня, то они притворяются занудной директрисой, чтобы не показать это чувство. И не отбрасывай более очевидную причину женской раздраженности; Люсиль постоянно превращалась в неприступную психопатку через каждые двадцать восемь дней.»
Олли ободряется. «Ну. Да. Может быть.»
«Вы встречаетесь на Рождество, так?»
«Мы хотели обсудить наши планы сегодня вечером.»
«Плохо, конечно, что Ричарду понадобился Добрый Самаритянин. Послушай меня: как ты взялся за решение той проблемы в баре – на нее произвело огромное впечатление. Она сказала, что было отчетливо видно, насколько ты уверенная личность в моменты кризиса.»
«Она так сказала? На самом деле сказала это?»
«Слово в слово, да. Перед посадкой в такси.»
Олли расцветает; если бы он стал сейчас мохнатой крошкой в шесть дюймов ростом, то магазины игрушек заказали бы его тысячами.
«Олли, дружище, я умоляю тебя отпустить меня с честью.»
«Извини, Хьюго, конечно. Спасибо. Спокойной ночи.»

Назад – в кровать, пахнущую женским теплом, где Несс закидывает ногу на мои бедра: «‘Директриса’? Я тебя из кровати сейчас выкину.»
«Попробуй.» Я пробегаю рукой по ее чувственным местам. «Тебе лучше исчезнуть перед самым рассветом. Я бы тебя послал в Гринвич прямо сейчас.»
«Еще есть время. Все, что угодно может случиться.»
Я рисую пальцем круги вокруг ее пупка, но обнаруживаю себя, раздумывающим об Иммакьюли Константин. Я не упомянул о ней парням раньше; превращать ее в анекдот – было бы неумно. Не то, что неумно – запретно. Когда я потерял себя при ней, она, должно быть, подумала ... Что? Что я впал в некую сидячую кому и оставила меня там. Какая жалость.
Несс откидывает назад покрывало, чтобы остынуть. «Проблема с этими Олли ...»
«Рад, что только об мне», говорю я ей.
«... в их хорошести. От хорошести меня трясет.»
«Разве не такого хорошего мальчика ищет каждая девочка?»
«Чтобы выйти замуж – конечно. Но от Олли я чувствую себя, как будто заперта в Радио 4 с их ... ужасно прилежными молодыми людьми пятидесятых.»
«Он упомянул о том, что ты немного не такая же в последнее время. Огрызаешься.»
«Если я огрызаюсь, то он – переросший, шатающийся щеночек.»
«Ну, на пути к настоящей любви никогда ...»
«Кончай болтать. От него – так стыдно в компаниях. Я уже решила бросить его в воскресенье. А сегодня еще больше укрепило меня в этом.»
«Если бедный обреченный Олли – это Радио 4, тогда кто – я?»
«Ты, Хьюго», она целует мочку уха, «грязный, низкобюджетный французский фильм. На такой, обычно, натыкаешься ночью по телику. И знаешь, что будешь сожалеть о нем наутро, но все равно смотришь.»
Кто-то насвистывает, уходя, по двору на улице.




20 ДЕКАБРЯ




«Малиновка.» Мать указывает сквозь окна веранды на сад, одетый в ледяную слякоть. «Там, на ручке садовой лопаты.»
«Выглядит прямо как с рождественской открытки», говорит Найджел.
Отец жует брокколи. «А что моя лопата делает снаружи сарая?»
«Моя вина», отвечаю я. «Я наполнял углем ведро. Я отнесу назад потом. Хотя, сначала, я поставлю тарелку Алекса в тепло: Болтовня и настоящая любовь не означают холодные обеды.» Я беру тарелку старшего брата и отношу к новой печи и ставлю ее внутрь с крышкой поверх. «Как же так, Мам. Столько места, что смогла бы засунуть хоть кого-угодно.»
«Если бы у меня были б колеса», говорит Найджел, «я бы был Остин Метро».
«Ну это», у отца – крепкая любовь к разным драндулетам, «было вообще кучей того самого».
«Какая жалость, что ты не увидишься с тетей Хеленой на Новый Год», мать говорит мне.
«Жаль». Я сажусь и возвращаюсь к своему обеду. «Скажи, что я люблю ее».
«Аага», встревает Найджел. «Будто тебе было бы лучше застрять в Ричмонде на Новый год, чем покататься на лыжах в Швейцарии. Тебе мега-повезло, Хьюго.»
«Сколько раз я тебе говорил?», начинает отец. «Это не ...»
«Что ты знаешь, а кого ты знаешь», подхватывает Найджел. «Девять тысяч шестьсот восемь, считая эту».
«Вот, почему попасть в известный университет – это так важно», заключает отец. «Чтобы попасть к большим рыбам, а не к будущей жарехе».
«Я забыла упомянуть», вспоминает мать. «Джулия покрыла себя славой – вновь. Ей досталась стипендия для изучения юрисдикции человеческих прав, в Монреале.»
Она всегда была для меня особенной среди всех родственников, а мысль покрытия ее чем-нибудь навевает некий байронизм.
«Ей повезло с тем, что она – с твоей стороны семьи, Алис», говорит отец, недовольно намекая на десятилетней давности развод моего экс-дяди Майкла: секретарша, а потом ребенок. «А что Джейсон изучает?»
«Нечто психо-лингвистическое», отвечает мать, «в Ланкастере».
Отец хмурится. «Почему у меня ассоциация его вместе с лесом?»
«Он хотел стать лесником, когда был мальчиком», поясняю я.
«А теперь он остановился на решении стать речевым терапевтом», подхватывает мать.
«Ре-ре-речевым терапевтом для за-за-заик», говорит Найджел.
Я размалываю перец над моим тыквенным пюре. «Совсем не по-взрослому и совсем неумно, Найдж. Заика как раз лучше всего квалифицирован для речевого терапевта. Разве не так?»
Найджел делает наверное-так лицо, чтобы признать мою правоту.
Мать пробует вино. «Это вино – просто божественно, Хьюго.»
«Божественно – это настоящее слово для Монтраше семьдесят восьмого года», подтверджает отец. «Ты не должен тратить свои деньги на нас, Хьюго. Правда.»
«Я веду свой бюджет очень осторожно, Пап. Плюс офисное жужжание на моей работе у адвоката. И после всего, что вы сделали для меня за все эти годы, я обязан был поставить вам бутылку приличного питья.»
«Но нам бы очень не хотелось думать, что ты урезаешь себя», говорит мать.
«Или пострадало бы твое учение», добавляет отец, «из-за твоей работы.»
«Дай нам знать», продолжает мать, «если с деньгами будет туго. Обещаешь?»
«Приду с протянутой рукой, если это когда-нибудь только случится. Обещаю.»
«У меня с деньгами туго», надеясь на что-то, говорит Найджел.
«Ты не живешь в том сложном большом мире.» Отец хмурится на стенные часы. «Кстати, я надеюсь, что родители фройляйн у Алекса знают, что она звонит в Англию. Это же середина дня.»
«Они – немцы, Пап», говорит Найджел. «Жирные такие дойчмарки.»
«Это так, но объединение будет стоить довольно дорого. Мои клиенты во Франкфурте очень озабочены развалом.»
Мать нарезает целую жареную картошку на куски. «Что Алекс сказал тебе о Сюзанн, Хьюго?»
«Ни слова.» Ножом и вилкой я снимаю мясо форели с костей. «Братья соперничают, помнишь.»
«Но ты же и Алекс – самые близкие друзья сейчас.»
«Пока», влезает Найджел, «никто не объявит те смертельные шесть слов ‘Кто-нибудь желает сыграть в игру Монополия?’»
Я становлюсь обиженным. «Разве это моя вина, если я никак не могу проиграть?»
Найджел хрюкает смеясь. «Если никто не знает, как ты жульничаешь ...»
«Мам, пап, вы слышали эту обидную, ни на чем не основанную клевету.»
«... не означает, что ты не жульничаешь.» Найджел грозит ножом. Мой младший брат потерял девственность этой осенью: шахматные журналы и консоль Атари – долой, а песни KLF и мужская косметика – добро пожаловать. «В любом случае я знаю три вещи о Сюзанн, используя мое дедукционное умение. Если она считает Алекса привлекательным, тогда (а) она слепа, как летучая мышь, (б) она любит заниматься с малышами, и (в) у нее совсем никакого нюха.»
Входит Алекс: «У кого нет никакого нюха?»
«Вытащи обед для Перворожденного из печи», приказываю я Найджелу, «или я тебя выдам, и ты получишь.» Найджел следует моим словам, довольно покорно.
«А как Сюзанн?», спрашивает мать. «Все нормально в Гамбурге?»
«Да, хорошо.» Алекс садится. У этого брата – всегда немного слов.
«Она учится фармакологии, ты говорил?» продолжает мать.
Алекс насаживает на вилку голову цветной капусты с центрального блюда. «А-га.»
«И мы встретимся когда-нибудь с ней, как ты считаешь?»
«Трудно сказать», отвечает Алекс, а я думаю о напрасных надеждах Марианджелы.
Найджел ставит обед перед Алексом.
«К чему я до сих пор не могу привыкнуть», говорит отец, «это как уменьшились расстояния. Подруги в Германии, лыжные прогулки в Альпах, курсы в Монреале: все это нормально в наше время. В первый раз я покинул Англию, чтобы поехать в Рим, когда я был где-то твоего возраста, Хьюго. Ни один из моих друзей никогда не уезжал так далеко. Мой приятель и я сели на паром Довер-Кале, добрались голосуя до Марселя, затем пересекли море к Турину, а потом – Рим. Заняло шесть дней. Было ощущение – будто до края мира.»
Найджел спрашивает: «Колеса не слетели с почтовой кареты, Пап?»
«Смешно. Я вернулся в Рим лишь два года назад, когда Нью Йорк решил решил провести там ежегодное общее собрание акционеров. Улетели на реактивном самолете, как раз к позднему обеду, почти никакого надзора, компанействовали до полуночи, затем на следующий день мы вернулись назад в Лондон как раз к ...»
Мы слышим, как звонит телефон, стоящий в глубине гостиной. «Это к кому-то из вас, мальчики», заявляет мать. «Должно быть.»
Найджел проскальзывает по залу к гостиной; моя форель уставилась вверх неодобряющим взглядом глаза. Несколько секунд спустя, возвращается Найджел. «Хьюго, это была Дайяна на телефоне – Дайяна Спинстер, Спанксер, Спенсер, точно не распознал. Она сказала, что ты можешь заявиться во дворце, пока муж отправился в партийный тур ... Что-то там еще о тантрической прочистке труб? Она сказала, что ты поймешь.»
«Есть такая операция, младший братишка. Помогла бы твоим, нацеленным на одно лишь дело, мозгам. Ветеринары сделают это задешево.»
«Кто это был на телефоне, Найджел?», спрашивает мать. «Пока ты еще не забыл.»
«Миссис Первис из Риверсайд Виллас. Она сказала, чтобы передал Хьюго, что генерал чувствует себя сегодня лучше, и если он хочет навестить его после полудня, он с радостью бы принял его между тремя и пятью часами.»
«Превосходно. Пап, если ты можешь обойтись без меня ...»
«Иди иди иди. Твоя мать и я очень гордимся, что ты до сих пор ходишь к бригадному генералу и читаешь ему книги, так, ведь, Алис?»
Мать отвечает: «Очень».
«Спасибо», я неловко пожимаю плечами, «но генерал Филби был такой яркой личностью, когда я впервые увидел его в классе в Дулвиче, и у него было столько историй. Это все, что я могу сделать для него.»
«О, Боже». Найджел стонет. «Кто-то запер меня внутри эпизода Маленького Дома в Прерии.»
«Тогда позволь предложить тебе выход наружу», говорит отец. «Если Хьюго навестит генерала, то ты сможешь мне помочь с дровами.»
Найджел – в ужасе. «Но я и Джаспер Фарлей идем на Тоттенэм Коурт Роуд после обеда!»
«Зачем?» Алекс нагружает свою вилку. «Все, что вы там делаете – это пускаете слюни, смотря на хай-фай оборудование да синтезаторы, которые вы себе не можете позволить.»
До нас доносится какой-то шум битья с веранды. Углом глаза я вижу промельк некоей черноты. Опрокинутые цветочные горшки раскатываются по полу, лопата падает, и черный промельк становится котом с малиновкой в пасти. Крылья птицы бьются. «Ох». Мать отшатывается назад. «Это ужасно. Мы можем что-нибудь сделать? Этот кот – такой довольный тем, что сделал.»
«Называется: выживают лучше приспособленные», объясняет Алекс.
«Может приспустить шторы?», спрашивает Найджел.
«Лучше не нарушать течения природы, дорогая», говорит отец.
Я встаю и выхожу через заднюю дверь. Холодный воздух ударяет по моей коже, пока я прогоняю кота. Злобный хищник запрыгивает на крышу садового сарая. Наблюдает за мной. Хвост плавно колеблется. Сломанная птица дергается в пасти черного кота.
Я слышу, как скрежещет гулом самолет.
Трескается ветка. Я – сплошное напряжение.

«Согласно моему мужу», сестра Первис чистит горячим паром ковровое покрытие в библиотеке Риверсайд Виллас, «молодежь сегодня или ловкачи, выжимающие все из субсидий, или гомики, или недовольные себялюбцы.» Еловый запах дезинфектанта сверлит мои ноздри. «Но если Великобритания все еще продолжает рожать таких замечательных молодых людей, как Вы, Хьюго, я прямо скажу, что мы не скоро опустимся до варварства, ммм?»
«Пожалуйста, сестра Первис, моя голова не пролезет сквозь дверь библиотеки.» Мы сворачиваем за угол и обнаруживаем одну из здешних обитателиц, цепляющуюся за поручень лестницы. Она хмурится, глядя на зимний сад, словно что-то оставила там. Струйка слюни соединяет ее нижнюю губу с ярко-зеленым кардиганом.
«Стандарты, миссис Болито», говорит сестра, доставая носовую салфетку из своего рукава. «За чем мы следим? За нашими стандартами, ммм?» Она сгребает сталактит слюны и выбрасывает салфетку в мусорный бачок. «Вы помните Хьюго, миссис Болито – юный друг генерала.»
Миссис Болито поворачивает голову; мне вспоминается обеденная форель.
«Приятно видеть Вас, миссис Болито», весело говорю я.
«Поприветствуйте Хьюго, миссис Болито. Хьюго же – наш гость.»
Она переводит свой взгляд с меня на сестру Первис и хнычет.
«Что такое? Читти Читти Банг Банг – по телевизору, в комнате для отдыха. Летающий автомобиль. Почему бы нам не пойти и присоединить к ним, ммм?»
Лисья голова смотрит на нас со стены, слегка улыбаясь.
«Оставайтесь здесь», сестра Первис советует миссис Болито, «пока я провожу Хьюго в библиотеку. А затем мы вместе пойдем к Вам в комнату.»
Я желаю миссис Болито приятного Рождества, но шансов на это у нее не слишком много.
«У нее – четыре сына», сестра Первис ведет меня, «у всех их – лондонские почтовые индексы, но они никогда не навещают ее. Начинаешь думать, что старость – это криминальное преступление, а не пункт назначения, куда мы все направляемся.»
Я обдумываю: стоит ли высказать ей мою теорию, что стратегия нашей культуры в области того, как относиться к смерти, это – забыться в консумеризме и в мыслях о круговороте рождения и смерти Сансара, и этими шторами закрываются все Риверсайд Виллас всего мира, простой самообман, и старики на самом деле виновны: виновны в том, что добровольно показывают нам – как недальновидно мы относимся к смерти.
Но нет, не будем осложнять мнение сестры Первис обо мне. Мы доходим до библиотеки, где мой гид продолжает ее полушепот: «Я знаю, что Вы, Хьюго, не расстроитесь, если генерал не узнает Вас.»
«Совсем нет. Он все еще страдает от мании ... почтовой марки?»
«Изредка посещает его голову, да. О, вот и Марианджела – Марианджела!»
Приближается Марианджела со стопкой аккуратно сложенных постельных простыней. «Юго! Сестра Первис, она сказала мне – Вы приходите сегодня. Как Норвитч?»
«Хьюго – в Кембриджском университете, Марианджела.» Сестра Первис ежится от холода. «Кэмбридж. Не Норвич. Совсем разные.»
«Извиняюсь, Юго.» От игривых бразильских глаз Марианджелы у меня поднимается не только настроение. «Моя география Англии все еще ерунда.»
«Марианджела, не смогла бы ты принести кофе в библиотеку для Хьюго и бригадного генерала. Я должна вернуться назад к миссис Болито.»
«Конечно. Это было чудесно вместе с Вами, сестра Первис.»
«Не забудь попрощаться перед уходом.» Ушла.
Я спрашиваю Марианджелу: «Какая она, как начальница?»
«Мы привыкли к диктаторам на моем континенте.»
«Спит ли она по ночам, или включает себя в розетку?»
«Неплохой босс, если все время соглашаться с ней. По крайней мере, на нее можно положиться. По крайней мере, она говорит, что думает, честная.»
Я бы скорее описал сейчас Марианджелу обиженной, чем саркастичной. «Слушай, Анджел, нам обоим нужно было побыть на расстоянии.»
«Восемь недель, Юго. Два письма, два звонка, два сообщения на моем автоответчике. Мне нужно контакт, а не расстояние.» Окей, похоже, она – где-то между обиженной и опозоренной. «Ты – не эксперт в том, что мне нужно.»
Да скажи ты ей, что все покончено, советует Мудрый Хьюго, но Озабоченному Хьюго очень нравится униформа. «Я – не эксперт о тебе, Марианджела. Или о какой другой женщине. Или, даже, о себе. У меня были две-три подруги до тебя, но ... ты ¬– другая, особенная. К концу прошлого лета внутри моих глаз, под веками, шла одна только ТВ программа, показывающая Марианджелу Пинто-Перейра, весь день, всю ночь. Так было невозможно. Единственное, что помогло мне – расстояние. Очень часто я почти что звонил ... но ... но ... я был совсем неопытным, Анджел, не умышленно.» Я открываю дверь в библиотеку. «Благодарен за прекрасные воспоминания, и я извиняюсь за то, что моя бесчувственность причинила тебе боль. Честно.»
Она держит дверь ногой. Надутая и страстная. «Сестра Первис говорит, я принесу тебе и генералу кофе. Все такой же – черный и один сахар?»
«Да, пожалуйста. Но не надо амазонского вуду, от которого уменьшаются тестикулы, если возможно.»
«Острый нож лучше, чем вуду.» Она хмурится. «Настоящее молоко или сухое тебе в кофе, как ты пьешь у себя в Кеймбридже?»
«От забеленого кофе у меня начинается сыпь.»
«А если ... если ... я найду настоящий бразильский кофе, ты выпьешь?»
«Марианджела. Как только попробуешь чего-то настоящего, все остальное становится дешевой имитацией.»

«Конец близится, генерал», я говорю старику и переворачиваю страницу. «‘Но для меня в том видении моей юности и был весь Восток. И весь – в тот самый момент, когда я впервые взглянул на него своими глазами юноши. И ко мне пришло это видение после битвы с морем – и я был молод – и увиделось мне, как он смотрит на меня. И это все, что осталось! Только один момент; момент напряженности, романтики, очарования – юности!.. Блик солнца над незнакомым берегом, воспоминание, вздох и – прощай! – Ночь – Прощай ...’» Я отхлебываю остывший кофе. Чашка бригадного генерала Филби остается нетронутой. Живой, умный человек, которого я знал пять лет тому назад – та же самая телесная оболочка, прикованная к инвалидной коляске. Тогда в 1986 году ему было семьдесят, а выглядел на пятьдесят, жил в огромном доме в Кью со своей овдовевшей сестрой – миссис Хэттер. Генерал был старым другом моего директора школы, и хотя я лишь стриг ему траву, пока заживала его сломанная нога, он заметил во мне родственную душу, и мы стали проводить мои классы общественного устроения за игрой в покер, криббедж и блэкджэк. Даже после того, как его нога выздоровела, я прводил у него большинство четверговых вечеров. Миссис Хэттер «утолщала» меня, и мы усаживались за карточным столом, где он научил меня таким способам «Соблазнения Госпожи Удачи, дабы сбросила ее исподнее», каких не знал даже Жаба. Щеголь и довольно успешный сердцеед в его годы, дотошный филателист, лингвист и замечательный рассказчик. После бокала портвейна он начинал повествовать о своих днях в частях морских коммандос в Норвегии, и позже – в Корейской войне. Он настоял на том, чтобы я прочел Конрада и Чехова и научил меня, как сделать фальшивый паспорт, найдя какое-нибудь имя на кладбище и подав после этого заявление на восстановление свидетельства о рождении. Я знал все это, но притворился незнающим.
Бригадный генерал Филби сейчас уже почти не двигается. Его голова иногда поворачивается в стороны, как у Стиви Уандера за игрой клавишных, и перхоть скапливается в складках его одежды. Его бреет медбрат, постоянно занятый мыслями о чем-то совсем другом, и старик постоянно одевает подгузники. Несколько трудноразличимых слов изредка покидают рот генерала, но в остальное время он остается молчаливым. Я не имею никакого представления о том, если Юность Конрада доставляет ему такое же удовольствие, как раньше, или же она мучает его напоминанием о прошлых днях. Или, скорее всего, он совсем не понимает, что я говорю, или даже кто я такой.
Но все равно. Марианджела говорит, что самый лучший способ обращаться с больными старческим слабоумием – это вести себя так, будто тот человек, знакомый тебе, все еще находится внутри развалин. Если же ты неправ, и того человека уже нет, то все равно нет никакого вреда, а стандарты отношения к человеку останутся высокими; если же ты прав, и та, знакомая тебе, персона все еще внутри за кирпичной стеной, тогда ты становишься для него настоящим спасением. «А сейчас к последней странице, Генерал. ‘Но самое прекрасное – это море, верится мне, само море – или же сама юность? Кто скажет? А ты здесь – тебе все доставалось от жизни: деньги, любовь – все, что-угодно, достающееся на берегу – и, скажи мне, разве не было то время самым лучшим, то время, когда мы были молодыми в море; молодыми и неимеющими ничего, на море, которое не дает ничего, за исключением тяжелых ударов – и иногда шанс почувствовать свою силу – и лишь ее – разве будешь сожалеть об этом?’»
Что-то колеблется в горле генерала.
Вздох сожаления? Или воздух, проходящий по голосовым связкам?
Сквозь деревья в конце сада я вижу Темзу – серебристую, металлическую.
Лодка с пятью гребцами промелькивает слева направо. Мгновение ока, и пропустил ее.
Садовник в плоской фуражке собирает листья граблями.
Последний абзац в уходящем свете: «‘И мы все вместе кивнули ему: финансист, бухгалтер, адвокат; мы все кивнули ему через отполированный стол, который отражал неподвижной поверхностью коричневой воды наши лица, изборожденные морщинами; наши лица – помеченные грузом прошлого, обмана, успеха, любви. Наши усталые глаза – глядящие вдаль, всегда вперед, тревожно ожидающие нечто за пределами этой жизни, нечто ожидаемое, но уже прошедшее – исчезло невидимым, за вздох, за мгновение – вместе с юностью, с силой, с романтикой грез.’»
Я закрываю книгу и включаю лампу. На моих часах – 4:15. я встаю и задергиваю шторы. «Ну, сэр.» Ощущается, словно я обращаюсь к пустой комнате. «Я полагаю, что не должен Вас сильно утомлять.»
Неожиданно, лицо генерала натягивается тревогой, и открывается рот, и, хотя его голос звучит совсем чужим и неразборчивым, я разбираю его слова: «Мои ... чертовы ... марки ...»
«Генерал Филби, это же я – Хьюго, сэр. Хьюго Ламб.»
Его дрожащая кисть пытается схватиться за мой рукав. «Полиция ...»
«Какие марки, Генерал? Вы о чем?»
«Целое ... состояние ...» Осмысленность появляется в его глазах, на короткое время, я мне кажется, что он почти готов начать обвинять, но проходит мгновение. В коридоре снаружи скрипят колясочные колеса. Генерал, которого я когда-то знал, покидает свое застывшее лицо, оставив меня наедине с часами, с полками красивых книг, которые никто не читает, с одной определенностью: что бы я ни делал в жизни, какими бы властью, богатством, опытом, знанием или красотой я ни обладал, я тоже закончу жизнь как этот дряхлый старик. Когда я смотрю на бригадного генерала Реджиналда Филби, я смотрю сквозь временной телескоп на самого себя.

Охранный талисман снов Марианджелы раскачивается от моих толчков, и я нахожу нательный крест моей любовницы на ее упругих изгибах. Я беру Божьего Сына в рот и представляю, как он растворяется на моем языке. Секс, возможно – антидот от смерти, хотя дает жизнь целому виду, но никак не одному индивидууму. На СиДи проигрывателе – Элла Фитцджералд забывает слова к «Мэкки-Ножу» жаркой ночью в Берлине более сорока лет тому назад. Поезд метро Линии Дистрикт грохочет снизу. Марианджела целует мою кожу предплечья, а потом кусает ее, крепко. «Ай», возражаю я, наслаждаясь болью. «Это так будет по-португальски означать ‘земля ушла из-под моих ног, мой повелитель, а как было с тобой?’»
«Это по-португальски – ‘я ненавижу тебя, врун, обманщик, монстр, псих, развратник, сгори в аду, ты, сукин сын.’»
Мой похороненный епископ вылезает наружу; от предвкушения прихода мы оба смеемся, отчего я кончаю раньше, чем хотел. Я стаскиваю кондом прежде, чем от клейкого содержимого могут испачкаться ее лиловые простыни, и заматываю в носовую салфетку. Совокупление – лихорадочно; отстранение после – фарс. Марианджела извиваясь поворачивается лицом ко мне, и у меня возникает вопрос: почему женщины становятся гораздо некрасивее после секса. Она садится и отпивает воды из стакана, охраняемого Жесусом из Рио. «Хочешь?» Она подносит стакан к моим губам. Марианджела направляет мою руку к своему сердцу: Любовь любовь любовь любовь любовь любовь любовь – стучит оно.
Эх, я должен был послушаться Мудрого Хьюго ...

***

«Юго, когда я встречу твою семью?»
Я одеваю мои трусы. Я бы принял душ, но дилерский офис Астон Мартин скоро закроется, поэтому мне надо торопиться. «Почему ты хочешь встретиться с моей семьей?»
«Нормально, что я хочу. Мы видим друг друга каждые шесть месяцев. Июнь двадцать первого, когда ты впервые пришел сюда. Завтра – двадцать первого декабря.»
Божемой, отсчет круглых дат. «Пошли поедим где-нибудь, отпразднуем, Анджел, но только оставим мою семью в покое, а?»
«Я хочу встретиться с твоими родителями, твоими братьями ...»
Конечно: Мам, Пап, Найджел, Алекс; позвольте представить Марианджелу. Она прибыла из неопределенного места пригорода Рио, работает в Риверсайд Хауз медсестрой-сиделкой для стариков, и после моего визита к бригадному генералу Филби, я сорвал ее бутон. Ну и: Что на ужин? Я нахожу мою футболку возле ее кровати. «Я не привожу подруг домой, если честно.»
«Тогда я буду номер один. Очень хорошо.»
«Разные части моей жизни» – джинсы, застежка, ремень – «я храню их отдельно.»
«Я – твоя подруга, не ‘часть’. Ты меня стыдишься?»
Сколько удовольствия в эмоциональном шантаже меня. «Ты же знаешь, что не стыжусь.»
Мозги Марианджелы понимают, что она должна остановиться, но сейчас за колесом управления сидит ее сердце. «Значит, тебе стыдно за свою семью?»
«Не более, чем любой сын из трех в семье.»
«Тогда ... тебе стыдно, что я очень старше, чем ты?»
«Тебе – двадцать шесть, Анджел. Как это назовешь очень старше?»
«Значит ... я не совсем белая для твоих родителей?»
Я застегиваю пуговицы моей рубашки Пол Смит. «Не означает.»
«Тогда почему я не могу встретиться с семьей моего парня?»
Один носок, второй носок. «Мы просто ... еще на таком уровне с тобой.»
«Это еюю-рунда, Юго. Когда любишь, то делишь больше, чем просто тело, да? Когда ты в Кембридже, пьешь говно кофе с этими белыми девушками, я не сижу тут, молюсь, чтобы позвонил, жду письма. Нет. Один парень, он – консультант в частной клинике, он спрашивает о свидании в японском ресторане в Мэйфэйр. Мои подруги говорят: ‘Ты глупая, что говоришь нет!’ Но я говорю нет, из-за тебя.»
Я пытаюсь не улыбаться от ее смешной любительщины.
«Ну а я-то тогда для чего? Для секса, когда его нет?»
Окей, мое пальто – на двери, там же рядом – ковбойские сапоги; она – все еще голая, как снеговик, и никакого оружия поблизости от нее. «Ты – мой друг, Марианджела. Сегодня ты – мой интимный друг. Но хочу ли я представить тебя моим родителям? Нет. Переехать к тебе? Нет. Планировать будущее, складывать постиранное белье с тобой, завести кошку? Нет.»
Еще один поезд в метро проезжает внизу окна, и наступает сцена плача: сцена настолько древняя, насколько могут быть гоминиды и слезные железы. Это происходит сейчас повсюду на планете Земля, и на всех ее языках. Марианджела вытирает свое лицо и отворачивается, а Олли Куинны всего мира становятся на колени, обещая все исправить прямо сейчас. Я одеваю пальто и сапоги. Она замечает это, и слезы останавливаются. «Ты уходишь? Прямо сейчас?»
«Если это – наше самое последнее прощание, Анджел, так зачем продлевать агонию?»
От обиды до ненависти за пять секунд. «Sai da minha frente! Vai pra puta que pariu!»
Отлично. Лучший конец, если она возненавидит меня. С одной ступней за дверью, я говорю ей: «Если этому консультанту потребуются уроки по Марианджеле Пинто-Перейра, скажи ему, я могу дать пару намеков.»
Зловещая ухмылка, взмах мускулистой руки, и промельк прекрасной бразильской груди, Жесус из Рио торопится ко мне со скоростью метеора; я реагирую за десятую долю секунды, и Жесус разбивается о дверь и превращается в тысячу гипсовых градинок.

Шестичасовая мрачность предвещает снег. Я надеваю шляпу из меха опоссума. Все прекрасно на процветающих улочках Ричмонда. Хозяева домов задергивают шторы в своих комнатах среднего класса, заставленных книгами, картинами, в свете рождественских украшений елок. Я перехожу на Ред Лайон Стрит. У девушки за приемным столом в дилерском офисе Астон Мартин – такие же элегантные окружности, как у машин, но на лицо она – скорее инопланетянин. Она сплетничает по телефону, когда я появляюсь, и я быстро киваю ей твой-босс-ждет-меня-кивком и пересекаю выставочный зал, чтобы открыть дверь с табличкой ВИНСЕНТ КОСТЕЛЛО, ГРУППА ПРОДАЖ. Там находится человек: ему – чуть за тридцать, прическа – лоснящийся маллет, стандартный костюм стандартного размера без подгонки портного, заворачивает в подарочную бумагу огромную коробку игрушечных гоночных машин в развалах ужасного беспорядка в комнате. «Привет», говорит он мне. «Чем могу помочь?» Интонация своего парня с восточного Лондона; фотография его и маленького мальчика – на рабочем столе, но мамочки нет, и нет свадебного кольца.
«Винсент Костелло, полагаю?»
«Да. Как написано на двери.»
«Я бы хотел узнать о перепродажной стоимости Астон Мартин Кода. Но сначала,» я гляжу на полу-завернутую коробку, «Вам нужна помощь.»
«Не-не, на самом деле, все хорошо.»
«У меня-то все хорошо, но у Вас ... Позвольте, я помогу.»
«Окей, замечательно. Это для моего пятилетнего.»
«Выходит, он обожает Формулу Один?»
«Обожает машины, мотоциклы, все с двигателями. Его мать, обычно, заворачивает, но ...» Язычок клейкой ленты Селлотэйп рвет бумагу, и Костелло вместо назревавшего «О, *****» выдает «Ох, ты как».
«Заворачивайте коробки диагонально.» Прежде, чем он начнет спорить, я слегка остраняю его в сторону. «Подготовьте небольшие квадратики Селлотэйп заранее, согните сначала бумагу по краю и ...» Несколько секунд спустя прекрасно завернутая подарочная коробка стоит на рабочем столе. «Готова.»
Винсент Костелло – явно под впечатлением увиденного. «Где Вы так научились?»
«У моей тети есть немного магазинчиков для дорогих подарков. Ей прекрасно известно, что своенравный племянник может всегда предложить свою помощь.»
«Ей повезло. Так. Вы сказали – Астон Мартин Кода?»
«1969-го, сто десять, один заботливый хозяин.»
«Очень маленький набег для такого возрастного экземпляра.» Он достает лист с цифрами из ящика рабочего стола. «Могу ли я узнать, кто это такой заботливый хозяин? ’Томучто Вы уж точно не водите с 1969-го.»
«Нет, другу досталось в наследство от отца. Я – Хьюго, кстати, Хьюго Ламб, а мой друг – один из Пенхалигонов из Пензанса.» Мы пожимаем руки. «Когда скончался отец моего друга, он оставил своей семье ужасно запутанные финансовые дела и огромнейший счет за налог на наследство.»
Лицо Винсента Костелло показывает сочувственную гримасу. «Понимаю.»
«Мать моего друга – замечательная женщина, но совершенно ни одной финансовой косточки в ее теле. И, ко всему прочему, их адвокат плюс финансовый советник только что загремел за финансовые махинации.»
«Вот оно как – одно за другим, да?»
«Именно так. А сейчас, когда я в последний раз говорил с Джонни, я предложил ему, что разузнаю об его Астон Мартине нашему местному дилеру – Вам. Мои родители живут на Чайзлхерст Роуд. Ковбоев больше, чем шерифов в винтажном автобизнесе, и я полагаю, что лондонский дилер, как Вы, может предложить ему больше, чем он смог бы, если бы направился в Девон или в Корнуолл.»
«Ваши инстинкты, Хьюго, потрясающие. Позвольте мне проконсультироваться с моим ценовым листом ...» Костелло открывает деловую папку. «Ваш отец – наш клиент?»
«Он – человек БМВ, но может скоро зантересоваться чем-то более стильным. Бимеры стали клише для яппи. Я обязательно упомяну ему о Вашей обходительности.»
«Я благодарен Вам. Отлично, Хьюго. Скажите Вашему другу, что приблизительная цифра за Астон Мартин Кода 1969-го с сотней К, все остальное в норме ...» Винсент Костелло ведет пальцем по колонке цифр, «в районе двадцати двух тысяч. Однако, вес Лондона преобладает в этом вопросе – я вспоминаю об арабском коллекционере среди наших клиентов, этот джентльмен всегда готов заплатить экстра за громкое имя автомодели, и тогда я смогу вытянуть до двадцати пяти К. Нам нужно только будет направить нашего механика для инспекции автомобиля, и мистер Пенхалигон должен будеть самолично принести все бумаги.»
«Естественно, мы хотим, чтобы все было только по высшему разряду.»
«Вот моя карточка, и я буду готов к его звонку.»
«Превосходно.» Я кладу ее в мой бумажник из змеиной кожи, и мы пожимаем руки перед моим уходом. «Счастливого Вам Рождества, мистер Костелло.»




23 ДЕКАБРЯ




Бернард Крибел Филатели, на Сесил Коурт по направлению от Чэринг Кросс Роуд, обволакивает меня облаком табачной трубки вместе со звоном входного колокольчика. Это – длинный узкий магазинчик с центральной стойкой, где выставлены марки средней стоимости, словно какие-нибудь долгоиграющие пластинки. Более дорогие вещи находятся под замком в настенных шкафах. Я разворачиваю мой шарф, но моя старая наплечная сумка остается висеть на шее. Радио кряхтит оперой Дон Жуан, Второй Акт. Бернард Крибел, облаченный в зеленый твид и голубой шейный платок, оглядывает вошедшего от своего рабочего стола, чтобы убедиться в моем миролюбии; я послылаю ему не-торопитесь выражение лица и держусь на тактичной дистанции, высматривая состояние Черных Пенни в выставочных витринах с контролируемой влажностью. Вскоре становится очевидным, что покупатель передо мной совсем не похож на довольного зайчика: «Что означает, фальшивка?»
«Этому экземпляру – около ста дней», оценщик снимает очки, чтобы растереть водянистые глаза, «а не сто лет.»
Клиент хватает щепотью воздух, как в итальянских комедиях: «А краска же увяла? Эта бумага – совсем не современная!»
«Бумагу того времени найти не трудно, хотя строение волокон скорее указывают на 1920-е, чем 1890-е.» В неторопливом английском Бернарда Крибела слышна славянская твердость звука: Он – югослав, я это узнал заранее. «Обмакнуть бумагу в слабом растворе чая – это старый розыгрыш. Печатные блоки должно быть заняли много времени, это стоит уважения, хотя из-за цены двадцать пять тысяч можно тяжело поработать. Краски сами по себе современные – Виндзор и Ньютон Бернт Сиенна? – разбавлены, слегка. Неглупая подделка.»
Возмущенное фальцето взлетает: «Вы обвиняете меня в подделке?»
«Я обвиняю кого-то другого, не Вас. Как ни странно.»
«Вы стараетесь сбить цену. Признайтесь.»
Лицо Крибела недовольно кривится. «Какой-нибудь новичок на Портобелло клюнул бы, или на передвижной выставке-продаже. А сейчас, простите меня, мистер Бадд, настоящий клиент ожидает меня.»
Мистер Бадд ревет гаааа и вылетает пулей наружу. Он пытается грохнуть дверью, но она не захлопывается в одно движение, и его уже нет. Крибел качает головой на происходящее.
Я спрашиваю: «Много поддельщиков приносит свои работы?»
Крибел поджимает губы, чтобы показать свою незаинтересованность в ответе. «Я узнаю Ваше лицо ...», он проворачивает в своей голове Ролодекс с листом клиентов, «... мистер Энидер. Вы продали мне восьмерку острова Питкерн в августе. В хорошем состоянии.»
«Надеюсь, не были в убытке, мистер Крибел.»
«Пойдет. Как Ваши занятия? Изучаете право, не правда ли?»
Мне кажется, что он старается поймать меня. «Астрофизику.»
«Так и было. Нашли какую-нибудь жизнь там, наверху?»
«По крайней мере, ее там столько же, сколько и здесь, мистер Крибел.»
Он улыбается старой шутке и смотрит на мою сумку. «Вы сегодня покупаете или продаете?»
Я вытаскиваю черную папку и вытаскиваю оттуда полоску с четыремя марками.
Ручка в руке Крибела тап-тап-тап по верху стола.
Филателист и его рабочая лампа приближаются к маркам.
Ручка затихает. Старые глаза Бернарда Крибела смотрят на меня инквизиторски, и я читаю по памяти: «Четыре Индийских Пол-Анны Темно Синие; 1854 или 1855, от правой стороны листа с частичной надписью по краю; приличное состояние; негашеные. Как у меня получается описание?»
«Вполне приличное.» Он возобновляет свое осматривание  с шерлокхолмовской лупой. «Я не стану притворяться, что через мои руки проходило множество подобного. Какие у Вас ... мысли о цене?»
«Одиночная оборванная марка была продана на Сотби прошлым июнем за две тысячи сто фунтов. Умножая на четыре, получаем восемь тысяч четыреста. Добавим пятьдесят процентов за отличное состояние, и мы приближаемся к тринадцати тысячам. При этом. У вас под самым носом – центр Лондона, Вам надо тратиться, и у меня – большие надежды на долгую дружбу с Вами, мистер Крибел.»
«О, мне кажется, что сейчас мы переходим к ‘Бернарду’.»
«Тогда зовите меня Маркусом, и моя цена – десять тысяч.»
«Крибел уже согласился с этим, но притворяется агонизирующим ради приличий: «Марки подобных стран сейчас не идут за полную цену.» Он зажигает трубку, и его ария заканчивается. «Самое высокое для меня – восемь с половиной, увы.»
«Снаружи слишком холодно, чтобы догонять меня по Трафальгарской площади, Бернард.»
Он шумно выдыхает сквозь волосяные ноздри. «Моя жена выдернет мне руки-ноги одну за другой из-за моей мягкости, но молодые филателисты нуждаются в поддержке. Мы можем остановиться на разнице: девять тысяч двести пятьдесят?»
«Десять – легче сказать, круглее цифра.» Я наматываю шарф.
Последный вздох. «Хорошо, десять.» Мы пожимаем руки. «Возьмете чеком?»
«Да, но, Бернард ...», он поворачивается в проходе к подсобной комнате, «... разве бы Вы допустили, чтобы Ваши сладчайшие Пол-Анны исчезли из Вашего виду, пока не принесли оплату?»
Бернард Крибел склоняет голову от моего профессионализма. Он возвращает мне марки и уходит за чеком. Смертельно больной автобус еле пыхтит по Чаринг Кросс Роуд. Демоны тащат Дон Жуана в подземный мир: такова судьба всех любителей, не выучивших домашнее задание.

Я пробираюсь по предрождественскому Сохо – шумное, напряженное, с опасной ледовой изморозью – пересекаю ужасное столпотворение автомобилей на Реджент Стрит и прибываю к незаметному лондонскому офису Сюисс Интегрите Банк, укрывшемуся за площадью Беркли. Горилла-охранник открывает пуленепробиваемую дверь с кивком узнавания; у меня назначена встреча. Как только я попадаю в просторный, из красного дерева, в светлых тонах, интерьер, я передаю свой чек невысокой женщине – работнице банка – сидящей за полированным столом, и которая задает мне единственный вопрос: «Как Ваш день, мистер Энидер?» У ее компьютерного терминала стоит маленький флаг Швейцарии, и пока она заполняет мою приемную форму, я задаю себе вопрос: Может, мадам Константин, как уроженка Швейцарии, когда-то сидела на этом шикарном стуле. Та странная встреча в церкви Королевского Колледжа все время приходит ко мне на ум, хотя у меня уже не было временных провалов. «До следующей встречи, мистер Энидер», говорит она, и я соглашаюсь: «Да, до следующей встречи».  Деньги – это лишь побочный продукт моего искусства, но я все равно выхожу напряженным и настороже; когда чек Крибеля пройдет, то мой счет превысит отметку пятидесяти К. Это, конечно, для банка Интегрите –микроскопический счет, но для студента, оплачивающего свою жизнь – довольно приличная сумма. И потом еще увеличится и еще. Половина моих коллег-хамберитов – если, конечно, родители не станут для них молочными коровами – по самые ноздри сидят в долгах и в отрицании того, что первые пять лет работы они должны будут браться за всякое говно, прилетающие к ним, и делать вид, что это – черная икра. Не я. Я выкину назад. Еще сильнее.

В крытом переходе от площади Пиккадилли два человека в костюмах и плащах блокируют дверь и голосят на кого-то, невидимого отсюда. Яркие окна Тауэр Рекордз отсвечивают сквозь слабую морось, и ранние пассажиры загружаются в станцию метро, а мне становится раздраженно интересно. Между спинами этих двоих я вижу небольшого Йети, съежившегося у входа. «Отличная бизнес-стратегия тут у тебя», говорит один. «Ты смотришь на людей, которые покупают цветы там, и вымогаешь деньги тут, и они никак не смогут пройти мимо тебя, чувствуя себя последней сволочью.» Мучитель, похоже, пьян. «Мы тоже занимаемся маркетингом. Ну, и с какой частотой ты попадаешь?»
«Я» – Йети испуганно моргает – «я ни в кого не попадаю.»
Мучители хохочут друг другу в лицо: звучит довольно неприятно.
«Все ... все, что я прошу – это немного мелочи. Ночлег стоит тринадцать фунтов за ночь.»
«Тогда побрейся и найди себе работу грузчика!»
«Никто не даст мне работы без моего постоянного адреса.»
«Тогда найди себе постоянный адрес. Даа.»
«Никто не даст мне комнату без моей работы.»
«У этого столько причин на все, посмотри-ка на него, Газ?»
«Эй. Эй. Хочешь работу? Я дам тебе работу. Хочешь?»
Который покрупнее – наклоняется: «Мой коллега спрашивает тебя очень вежливо, если ты хочешь работу.»
Йети глотает слюну и кивает головой. «Какая работа?»
«Ты слышишь, Газ? Нищие все-таки могут выбирать, вот так.»
«Собиратель денег», говорит Газ. «Десять фунтов в минуту, гарантировано.»
У Йети начинается тик на лице. «Что я должен делать?»
«Вся соль – в названии работы.» Он отворачивается и выбрасывает кучу монетной мелочи в автомобильный трафик на площади Пиккадилли. «Давай собирай ***** деньги, Эйнштейн!» Монеты катятся между колесами и под машинами, разлетаясь по колеям грязного льда. «Посмотри на это: улицы Лондона на самом деле вымощены золотом.» Два мучителя ушаркивают дальше, довольные самими собою, оставив небольшого Йети за просчетом возможности собрать деньги, не попав под автобус. «Не надо», говорю я бездомному.
Он смотрит на меня. «Вам бы попробовать заснуть на улице.»
Я вынимаю бумажник и предлагаю ему две двадцатки.
Он смотрит на деньги и на меня.
Я говорю: «Три ночи, правильно?»
Он берет банкноты и запускает их внутрь грязного пальто. «Благодарен.»
Мое пожертвование богам полностью выполнено, и я погружаюсь в станцию метро, затягиваясь в водоворот запахов человеческих тел и вонючего дыхания.

Фразы довольно понятны: «Люди придумывают себе республики и владения, которые никогда не существовали. И в то же время люди живут жизнью настолько далекой от того, какой они должны были бы жить, что каждый, кто меняет свое ‘должно быть’ на ‘что сейчас есть’, приближает свое падение, а не отдаляет себя от него; человек, устремленный к хорошему во всех своих поступках, конечно же, будет уничтожен, поскольку существует слишком много других людей, устремленных не к добру.» Ради подобного прагматизма кардинал Поул осудил Никколо Макиавелли, как дьявольского апостола. Мой вагон выкатывается в смеркающийся свет. Фонарные газовые столбы и эдвардианские крыши, дымоходы и воздушные трубы, автомобильная парковка супермаркета, вакантное здание для рента. Пассажиры виляют, раскачиваясь, словно мясо на крючках, и обвисают мертвыми тушами: офисные рабы с усталыми покрасневшими глазами с наушниками от Дискменов; их унылые копии в возрасте за сорок погружены в чтение Ивнинг Стандард; а почти достигшие возраста пенсионеров пялятся на западный Лондон, размышляя на что ушли их жизни. Я – Система, которую ты должен победить, клацает вагон. Я – Система, которую ты должен победить. Но что означает «победить систему»? Стать богатым настолько, чтобы смог откупить свою жизнь от каждодневного унижения работы? Еще один поезд электрички на паралелльных путях медленно обгоняет нас, и я замечаю там молодого клерка, в которого я превращусь в это же время на следующий год – он прижат к окну, лишь в метре от меня. Ухоженная кожа, хорошая одежда, выжатые глаза. Как Разбогатеть По-Настоящему к Тридцати – на обложке его журнала. Он поднимает глаза и видит меня. Он прищуривается на мою книгу из серии Пенгвин Классик, чтобы разглядеть название, но его поезд уходит в сторону по другой ветке.
Если у меня появятся сомнения по поводу того, что победить систему можно, поднимаясь по ней вверх, то я по крайней мере точно знаю, что ни за что не победишь, уйдя из нее. Помнишь Ривенделл? Летом, перед Кембриджем, мы отправились клубиться в Плавающий Мир в Камден Таун. Я принял экстази и поймал какую-то бродяжку с накрашенными губами цвета высохшей крови и в одежде из черной паутины. Спайдергерл и я поехали к ней на такси: коммуна называлась Ривенделл, и она оказалась дрянным сквотом в самом конце улицы, рядом с заводом по переработке бумаги. Спайдергерл и я порезвились под песни Джони Митчелл о чайках и подрыхли до самого полдня, затем меня привели вниз в Комнату Элронда, где я поел чечевичного карри, и «пионеры» сквота рассказали мне, что их коммуна была форпостом в посткапиталистическом, постнефтяном, постденежном будущем. Для них все находилось или «внутри системы» (плохое) или «вне системы» (хорошее). Когда меня спросили, как бы хотел потратить время, отпущенное для временного пристанище на Земле, я упомянул о средствах медиа, и на меня обрушилось все племя, воя о том, как различные медиа системы разделяют людей, не соединяют их воедино. Спайдергерл сказала мне, что «здесь в Ривенделле мы по-настоящему разговариваем друг с другом и делимся знаниями мудрых культур, таких, как эскимосы. Мудрость – вот настоящая валюта.» Когда я уходил, она спросила у меня взаймы двадцать фунтов, чтобы купить пару вещей в супермаркете. Я посоветовал ей поделиться эскимоским фольклором в кассе, потому что мудрость – настоящая валюта. Нескоторые фразы из ее ответа были сильно феминизированы, а большинство было простой англосаксонской речью. Что я уяснил для себя из Ривенделла, не считая вшей и аллергии на Джони Митчелл, которая остается до сих пор – нахождение «вне системы» означает нищету.
Спросите Йети, насколько свободным он чувствует себя.

Я снимаю мою шляпу и сапоги на веранде, и я слышу голос матери из передней комнаты: «Подождите-ка минутку. Это может быть он.» Она появляется, держа телефон с растянутым до предела проводом. «О, так и есть! Исключительно вовремя. Я передаю ему. Было прекрасно поговорить с Вами, как и всегда, Джонни – с Рождеством и все сопутствующее с этим.»
Я следую за ней внутрь и спрашиваю одними губами: «Джонни Пенхалигон?», и мама кивает головой и уходит, закрывая за собой дверь. Темная передняя комната освещена пульсирующими огнями рождественской ели. Трубка лежит на стуле; я прижимаю ее к уху и до меня доносится нервное дыхание Пенхалигона и далекая медитативная мелодия Твин Пикс из соседней комнаты в Тредавоу. Я отсчитываю от десяти до нуля, медленно ... «Джонни! Какой сюрприз! Извини, что задержал тебя.»
«Хьюго, привет, да, это Джонни. Привет. Как дела?»
«Замечательно. Все настроены на Рождество. Ты?»
«Не так замечательно, если быть совсем честным, Хьюго.»
«Как жаль, что приходится слышать такое. Могу ли я тебе помочь в чем-то?»
«Ээ ... не знаю. Это немного ... неловко.»
«О-кей. Говори.»
«Ты знаешь той ночью, у Жабы? Ты помнишь, как я сидел на четырех тысячах в плюсе, когда ты решил выйти из игры?»
«Помню ли я? Обчистили за один час, меня. Какой уж из меня Пензанский Пират, да?»
«Да, это было ... одно из тех запоминающихся.»
«‘Запоминающихся’? Четыре тысяча фунтов – это больше, чем базовый грант на обучение.»
«Ну, да. Такая мысль тихонько пришла в мою голову тогда, то есть совсем не тихонько, она и глинтвейн, и я подумал, как было здорово, если бы больше не клянчить у матери денег каждый раз, когда на счету почти не остается денег ... И, ну да, ты ушел, Эусебио раздавал, и мне достался флаш, пики, валет главный. Я отыграл безукоризненно – притворился, что блефовал по-страшному – до двух тысяч на кону.»
«Хрен знает что, Джонни. Это же целое ведро денег.»
«Я знаю. Мы решили снять предел на кон, и нас было трое, кто все поднимали и поднимали, и никто не сбрасывал. У Ринти было лишь две пары, а Брайс Клегг посмотрел на мой флаш и сказал: ‘Опять обчищен Пиратом’, но как только я загреб весь кон, он добавил: ‘Если только у меня нет ... О, что это такое? Фулл хауз.’ И у него был. Три дамы и два туза. Я должен был уйти тогда, как было бы нужно уйти. У меня еще оставалось две тысячи. Но я потерял две и подумал, что это было так – один раз, и что если я буду следить за своими нервами, я выиграю их назад. Удача любит смелых, подумалось мне. Еще один раз, и все повернется по-другому ... Жаба все спрашивал меня – может, мне остановиться – несколько раз, но ... тогда я уже был ... я был ...», голос Пенхалигона дрожит, «... десять тысяч в проигрыше.»
«Уау, Джонни. Какие взрослые цифры.»
«Так, да, мы продолжали, и мой проигрыш все рос и рос, и я не понял, почему зазвонили колокола Королевского Колледжа посреди ночи, но Жаба открыл шторы, и там был день. Жаба сказао, что казино закрывается на праздники. Он предложил нам яичницу, но я не был голоден ...»
«Выигрываешь», утешаю я его, «проигрываешь. Это же покер.»
«Нет, Хьюго, ты же не понимаешь. Эусебио сильно проиграл, но я же был уничтожен, и, когда Жаба написал, что я должен, это было» – сдавленный шепот – «пятнадцать тысяч двести. Жаба сказал, что округляет до пятнадцати, чтобы было ровно, но ...»
«Жаба прекрасно знает, как ты относишься к чести», убеждаю я его, глядя сквозь синюю бархатную штору. Холодно, темное индиго, ночные янтари уличных огней. «Он же знает, что не имеет дело с каким-то пронырой, у которого не-хочу-и-не-буду-платить отношение.»
Пенхалигон вздыхает. «Это как раз все усложняет, как видишь.»
Я делаю вид непонимания. «Если честно, то никак не вижу, нет.»
«Пятнадцать тысяч – это ... очень много. До хрена как много.»
«Для такой финансово смертной души, как я – еще как много, но не для аристократов же Корниша, так, ведь?»
«У меня на самом деле столько нет ... на главном счету.»
«Оо. Вот как. Вот как! Слушай, я знаком с Жабой еще до Кембриджа и, я обещаю тебе, тебе не о чем беспокоиться.»
Пенхалигон выдает измученный надеждой хрип: «Правда?»
«Жаба – он классный. Скажи ему так, что банки закрываются на Рождество, и ты не можешь переслать деньги, какие должен, до Нового Года. Он знает, что Пенхалигон всегда держит свое слово.»
И тут, конечно: «Но у меня же нет пятнадцати тысяч фунтов.»
Драматическая пауза, солидная порция замешательства и щепотка неверия. «Ты говоришь ... у тебя нет денег ... нигде?»
«Ну ... нет. Не сейчас. Если нужно, я смог бы, но ...»
«Джонни. Стоп. Джонни, ты же должен. Я, ведь, поручился за тебя. Жабе. Я сказал: ‘Он – Пенхалигон’, и этого хватило. Не было вопросов.»
«Из-за того, что твои предки были адмиралами, и ты живешь в записанном государственном реестром здании, не становишься миллиардером! Коуртард Банк владеет Тредавоу, не мы!»
«Окей, окей. Просто попроси свою мать написать тебе чек.»
«На оплату покерного долга? Ты сошел с ума? Она тут же откажется. Слушай, а что Жаба сможет, на самом деле, сделать, если, понимаешь ... что пятнадцать тысяч ...»
«Не не не не не. Жаба – дружелюбный парень, но он – бизнесмен, а бизнес всегда выше дружелюбия. Пожалуйста. Заплати.»
«Это же только лишь игра в покер. Это не то как ... подписанный контракт.»
«Долг – это долг, Джонни. Жаба верит, что ты ему должен, и я, боюсь, тоже верю в это, и если ты отказываешься честно выплатить свой долг, я, боюсь, перчатки будут сброшены. Он, конечно, не положит отрезанную лошадиную голову тебе в кровать, но он вовлечет свою семью и Хамбер Колледж, которому, между нами, совсем нежелательно быть прописанным в бульварной прессе.»
Пенхалигон выслушивает о своем будущем, и оно звучит так же, как если бы надо ........ «Ох, *****. *****. *****.»
«Одна возможность, вообще-то, пришло мне на ум ... но, нет, ладно.»
«Сейчас мне нужно что-угодно. Что-угодно.»
«Нет, ладно. Я уже знаю, какой будет ответ.»
«Выкладывай, Хьюго.»
Убеждение – тут не нужна сила; тут нужно показать человеку дверь, и сделать так, чтобы он или она в отчаянии открыла ее. «Та старая спортивная машина, Джонни. Альфа Ромео, так, ведь?»
«Это 1969 винтажная Астон Мартин Кода, но ... продать ее?»
«Трудно представить, я понимаю. Лучше просто пасть твоей матери в ноги.»
«Но ... машина была отцовская. Он оставил ее мне. Я ее очень люблю. Как я объясню отсутствие Коды?»
«Ты – очень сообразительный человек, Джонни. Скажешь твоей семье, что решил продать свои активы и положить деньги в оффшорные ценные бумаги, чем носиться по Девону и Корнуэллу в спортивной машине, пусть она и была отцовской. Слушай – ко мне сейчас пришло – здесь, в Ричмонде, есть дилер винтажных автомобилей. Очень тактичный. Я смог бы появиться у него, пока он не закрылся на Рождество, и разузнать о каких цифрах мы говорим.»
Дрожащий вдох доносится от ...........
«Похоже, что нет», говорю я. «Извини, Джонни, я бы очень хотел тебе ...»
«Нет, окей. Окей. Сходи к нему. Пожалуйста.»
«А ты сам хочешь объяснить Жабе, что происходит или ...»
«Ты не смог бы позвонить ему? Я ... я не знаю, я ... я не знаю ...»
«Положись на меня. Друг – в нужде.»

Я по памяти набираю телефон Жабы. Автоответчик включается после одного гудка. «Пират продает. Я уезжаю в Альпы после Боксерского Дня, и увидимся в Кембридже в январе. С Рождеством тебя.» Я вешаю трубку, и мои глаза путешествуют по сделанным на заказ книжным полкам, ТиВи, отцовский шкаф напитков, материны светильники ручной работы, старая карта Ричмонда-на-Темзе, фотографии Брайан, Алис, Алекс, Хьюго и Найждел Ламб в разные годы и в разных местах. Их голоса доходят до меня, как будто эхом по переговорным трубам из другого мира.
«Все хорошо и гладко, Хьюго?» В дверном проеме появляется отец. «Добро пожаловать, кстати.»
«Привет, Пап. Это был Джонни, друг из Хамбера. Проверил, какие книги нам задали прочитать по экономике.»
«Похвально организован. Ну, у меня в машине осталась бутылка коньяка, так что я собираюсь ее ...»
«Не надо, Пап – холодно на улице, а ты все еще немного болен. Мое пальто тут на вешалке; я принесу.»

«Опять встречаемся», говорит человек, появившийся как только я закрываю заднюю дверь отцовского БМВ, «в унылую зимнюю пору.» Я едва не роняю коньяк. На нем нахлобучен анорак, и тень от капюшона, отбрасываемая от уличного фонаря, скрывает его лицо. Он стоит в нескольких шагах от мостовой, на заезде к нашему дому.
«Чем могу помочь?» Я стараюсь удержать свой голос твердым.
«И нам бы узнать.» Он опускает капюшон, и, когда я узнаю бродягу Йети с Пиккадилли, бутылка коньяка выскальзывает из моих рук и приземляется на мою ступню.
Все, что удается мне сказать: «Вы? Я ...» Мое дыхание висит белым воздухом.
Все, что говорит он: «Похоже на то.»
Мой голос квакает: «Почему ... почему Вы следуете за мной?»
Он оглядывает дом моих родителей, как потенциальный покупатель. Кисти рук Йети спрятаны в карманах. Там может быть нож.
«У меня нет больше денег отдать Вам, если это ...»
«Мне не нужно было добираться сюда так далеко за банкнотами, Хьюго.»
Я вспоминаю; я точно не говорил ему свое имя. Зачем я мог сказать его? «Откуда Вам известно мое имя?»
«Нам известно оно уже несколько лет.» Его акцент бродяги исчез безо всякого следа, замечаю я, и у него безукоризненная дикция.
Я рязглядываю его лицо. Бывший одноклассник? «Вы кто?»
Йети почесывает свою немытую голову; у его перчаток отрезаны концы на пальцах. «Если Вы имеете в виду ‘Чье это тело?, тогда, честно говоря, какая разница? Он рос неподалеку от Глочестера, голова во вшах, героиновый наркоман, популярный ныне имуннодефицитный вирус. А если Вы имеете в виду ‘С кем я разговариваю?’, то ответ будет – Иммакьюли Константин, с которой Вы обсуждали суть власти не так давно. Я знаю, что Вы помните меня.»
Я отступаю на шаг; выхлопная труба отцовского БМВ упирается мне в икру. Йети с Пиккадилли не смог бы произнести «Иммакьюли Константин». «Заговор. Она подготовила Вас что сказать, но как ...»
«Как она узнала, какому бездомному попрошайке Вы заплатите свое приношение сегодня? Это невозможно. И как она узнала о Маркусе Энидере? Подумайте шире. Еще раз пройдите по всем возможностям.»
На соседней улице срабатывает автосигнализация. «Охранная служба. Вы оба ... оба – часть ... ээ ...»
«Правительственного заговора? Ну, я полагаю, это – еще больше, но где может быть предел у паранойи? Возможно, Брайан и Алис Ламб – агенты. Могут ли Марианджела и сестра Первис тоже быть в этом? Может, бригадный генерал Филби – совсем на такая кукла, как он кажется. Паранойя может сожрать все, что угодно.»
Все происходит в реальности. Посмотри на следы Йети на снежной корке. Понюхай, как воняет он болезнью и алкоголем. Почувствуй холод, кусающий мои губы. Ты никак не сможешь привидеть такое. «Что Вы хотите?»
«Взрасти семя.»
Мы смотрим друг на друга. Он воняет жирным бисквитом. «Послушайте», говорю я, «я не знаю, что происходит здесь, или почему она послала Вас, или почему Вы притворяетесь ею ... Но мисс Константин должна знать, что она ошиблась.»
«Какого рода ошибку сделала я, поточнее?», спрашивает Йети.
«Я не хочу этого. Я – совсем не тот, кто Вы думаете. Я просто хочу спокойного Рождества и тихой жизни с ...»
«Мы знаем, что ты еще лучше, чем сейчас такой, Хьюго Ламб. Мы знаем, что ты гораздо лучше сможешь, чем то, что ты сейчас делаешь.» Йети довольно хрюкает, поворачивается и уходит к дороге. Он выбрасывает мне «Счастливого Рождества» через плечо, и потом он исчезает.




29 ДЕКАБРЯ




И тут Альпы, и там Альпы, везде – Альпы-Альпы. Разорванные, высятся замками, белой голубизны, белой сирени, белой белоснежности, в шрамах каменных лиц, с пушком заснеженных лесов ... Я бывал в коттедже Четуайнд-Питтов так часто, что знаю имена пиков: клыкастый Гран Дент де Везиви; через долину – Сассенье, Ла Пойнт Дю Тсат и Пойнт де Брикола; а позади меня, занимающий почти все небо – Паланш де ла Кретта. Я напиваюсь обоими легкими ледяной атмосферой и забываю о всем современном при виде гор. Тот самолет в вечернем закате: нет его. Огни Ла Фонтэн Сен-Аньес, внизу на шестистах метрах: нету. Коттеджи, колокольня, острокрышие дома, совсем отличные от домов моего детства: стерты. Приземистое здание станции Шемевиль – бетонная какашка семидесятых – с дорогущей кофейней и платформой в виде диска, на которой мы, хамбертинцы, стоим: исчезла. Канатная дорога, привезшая сюда нас – лыжников, и подъемник с сиденьями до вершины Паланш де ла Кретта: исчезли одним пффф! Сорок-пятьдесят-шестьдесят лыжников скатываются по руслу голубого течения и по более крутому черному маршруту: Какие лыжники? Я не вижу никаких лыжников. Руфус Четуайнд-Питт, Олли Куинн и Доминик Фитцсиммонс – как прекрасно быть знакомым с вами. Вверх к цели. Туда. Вот, что я называю средневековым. Интересно, Ла Фонтэн Сен-Аньес существовало тогда? Та тонкая девушка в ярко-зеленом горнолыжном костюме, облокотилась на поручень ограждения, курит, как курят французские девушки – они это изучают в школах? – пусть постоит там. Каждому Адаму нужна Ева

***

«Что скажете, если мы добавим щепотку славы нашему спуску?» Руфус Четуайнд-Питт приподнимает свои стовосьмидесятифунтовые Сно-Фокс лыжные защитные очки. «Три лузера оплатят счет победителя в баре, с рассвета и до заката. Кто со мной?»
«Меня высчитывайте», говорит Олли Куинн. «Я поеду по голубому руслу. Я не хочу закончить свою жизнь в больнице.»
«Какое же тут честное соревнование», заявляет Доминик Фитцсиммонс. «Ты же тут спускался больше раз, чем спускал свой питон.»
«Старушки Куинн и Фитц нашли себе оправдания.» Четуайнд-Питт поворачивается ко мне. «А что скажет несчастная овечка?»
Четуайнд-Питт лучше всех из нас катается на лыжах, здесь ли или где-нибудь еще, и ночная жизнь в Сен-Аньес «щепоткой славы» будет стоить мне немало, но я показываю, как будто сплевываю на свои ладони. «Пусть выиграет лучший, Руфус.» Моя логика безупречна. Если он выиграет гонку, то он станет гораздо более беспечным для другого спора, но если он упадет и проиграет, то станет еще более неосторожным в своих ставках, чтобы восстановить звание альфа-самца.
Четуайнд-Питт ухмыляется и опускает свои Сно-Фоксы. «Рад, что хоть у кого-то пришиты яйца в нужном месте. Фитц, ты – наш стартер.» Мы поднимаемся к началу съезда, где Четуайнд-Питт рисует лыжной палкой линию старта на грязном снеге. «Первый, кто будет у толстого снеговика внизу черного съезда – победитель. Никаких стонов, никаких если, прямо вниз до конца, как сказал один студент Итона другому. Увидимся с вами, пушистиками» – он смотрит на Фитцсиммонса и Куинна – «снова в chez moi.»
«По команде ...», заявляет Фитцсиммонс.
Я и Четуайнд-Питт сгибаемся, как олимпийцы.
«На старт, внимание – банг!»

Когда я устраиваюсь поудобнее, согнувшись, Четуайнд-Питт – уже снежный шар впереди. Мы проскакиваем по первому отрезку, объезжаем по сторонам испанских детей, выбравших середину дорожки для групповой фотографии. Трасса разделяется на два направления – синяя направо, черная по крутому обрыву налево. Четуайнд-Питт выбирает последнюю, а я следую за ним, кряхчу из-за плохого приземления несколькими метрами позже, но, по крайней мере, я остаюсь на ногах. Слежавшийся снег здесь будто стекло, но быстрый, и мои лыжи скрипят затачиваемыми ножами. Я ускоряюсь, но так же и черно-оранжевая-в-лайкре задница соперника, объезжая столб канатной дороги. Трасса сворачивает в пролесок, и угол увеличивается. На тридцати, тридцати пяти, сорока километрах в час воздух отскакивает от моих щек. Наша четверка ранее утром скатилась здесь зигзагами, а сейчас Четуайнд-Питт выбирает скатиться по ней копьем по прямой – сорок пять, пятьдесят километров в час – с моей предельной скоростью, а мои икры и бедра болят, и стремительный воздух завывает в моих ушах. Неувиденный мной, выступ подбрасывает меня на три, пять, восемь метров ... Я почти падаю, приземляясь, но сохраняю равновесие. Упадешь на такой скорости, и твоя единственная защита от многочисленных переломов – одна лишь слепая удача. Четуайнд-Питт исчезает в крутом повороте впереди, и через пятнадцать секунд я докатываюсь дотуда, не расчитав угол поворота, и пролетаю сквозь свисающие косматые ветви елей пока выбираюсь назад на трассу. Тут передо мной появляются слаломные змеиные повороты: я слежу, как Четуайнд-Питт вышивает повороты влево-вправо; пытаюсь повторить его углы лыж; инстинктивно уклоняюсь, увидев воронью сходку на ветвях. Внезапно, выскочив из пролеска, я попадаю на более медленную полосу между камнями и головокружительным скатом. Желтые ромбовидные знаки с костями и черепами предупреждают, чтобы держались подальше от края. Мой соперник немного замедляется и смотрит назад на меня ... Сейчас он работает палками, проезжая мимо Одинокой Сосны на камне – половина пути. Через четыре-пять минут, точно. Я выпрямляюсь, дав отдохнуть мускулам живота и бросаю быстрый взгляд на поселок внизу – видишь огни рождественской елки на площади? Мои чертовы очки начинают запотевать, хотя продавщица уверяла меня, что не будут. Четуайнд-Питт уже приближается к лесу внизу, и тогда я вгрызаюсь своими палками, затем усаживаюсь в мою гоночную позу. Вскоре я опять на сорока пяти, пятидесяти километрах в час, и я должен был бы ехать потише, но ветер в моих ушах все подговаривает меня увеличить скорость, и нижний лес накрываает меня, и все сливается вокруг тоннелем, и уже – пятьдесят пять, шестьдесят, и я перелетаю через край на дичайшую высоту, и земля уносится вниз подо мной ... И я взлетаю, как обдолбанный архангел ... Эта свобода – бесконечна, пока она длится ... Почему мои ноги на том же уровне с подбородком?

Моя правая ступня приземляется первой, а левая где-то потерялась, и я несусь кубарем, мое тело обжигается болевой картой – лодыжка, колено, локоть – *****, нет левой лыжи, унеслась, исчезла – земля-деревья-небо, земля-деревья-небо, земля-деревья-небо, все лицо отбито снегом; кубик в стакане; яблоки в сушилке; хрип, стон, мольба, ааа ***** ... Притяжение, скорость и земля; остановиться будет стоит мне многого, и единственная возможная плата – боль ...

Ох. Запястье, голень, ребро, задница, лодыжка, ухо ... Саднят, ушиблены, точно ... но если меня только никто не накачал болеутолителями, похоже, что ничего не сломано. Ложусь спиной на место моего приземления из снега, сосновых иголок, мха и сухих растений. Я сажусь. Моя спина работает. Это всегда помогает. Мои часы работают, и на них – 16:10, как и должно быть. Тонкие серебристые иглы птичьей песни. Смогу ли встать? Вместо правой ягодицы у меня – боль; а мой копчик будто отбарабанен геологическим молоточком ... Но, да, я могу стоять – какое удивительное везение. Я поднимаю мои защитные очки, стряхиваю снег с куртки, отстегиваю лыжу и с ей помощью ковыляю наверх в поисках ее пары. Одна минута, две минуты, все нету. Четуайнд-Питт должен, наверняка, вложить снеговику победным кулаком где-то в это время в поселке. Я иду по следу, разыскивая по сторонам трассы. Нет никакого позора в падении на черной трассе – я же не профессионал и не лыжный инструктор – но возвратиться к chez Четуайнд-Питта через сорок минут после Фитцсиммонса и Куинна с одной лыжей будет, честно говоря, жопой.
Раздается шорох накатывания – еще один лыжник – и я отхожу в сторону. Это – девушка-француженка со смотровой платформы: кто же еще одевает ярко-зеленое в этом сезоне? Она грациозно перепрыгивает через край – по сравнению с моим слоновьим – приземляется, как профи, видит меня, догадывается о происшедшем, выпрямляется и останавливается в нескольких метрах от дальнего края трассы. Она нагибается к тому, что оказывается моей лыжей, и приносит ее ко мне. Я собираю слова из моего дохлого французского словаря: «Merci … Je ne cherchais pas du bon c;t;.» (Я не искал съехать направо.)
«Rien de cass;?»
Похоже, что она спрашивает – если у меня что-нибудь сломано. «Non. ; part ma fiert;, mais bon, ;a ne se soigne pas.» (Нет. Кроме моей гордости, но эй, ее не обработаешь.)
Она не поднимает своих защитных очков, так что, за исключением нескольких выбившихся наружу волнистых черных волос и неулыбающегося рта, лицо моей Доброй Самаритянки остается неувиденным. «Tu en as eu, de la veine.»
Я – дурачок-везунчик? «Tu peux ...» (Вы можете ...) Меня так подмывает попросить ее повторить слова. «C’est vrai.» (Это так.)
«;a ne rate jamais: chaque ann;e, il y a toujours un couillon qu’on vient ramasser ; la petite cuill;re sur cette piste. Il restera toute sa vie en fauteuil roulant, tout ;a parce qu’il s’est pris pour un champion olympique. La prochaine fois, reate sur la piste bleu.»
Богтымой, мой французский еще хуже, чем я думал: «Каждый год кто-то ломает спину, и я должен был держаться голубой трассы?» Что-то вроде этого? Что бы там ни было сказано, она, не прощаясь, срывается с места, и одним рывком – ее уже нет.

В коттедже Четуайнд-Питта, погруженный в ванну, Nevermind Нирваны глухо пробивается сквозь стены, я курю траву в горячих парах и в тысячный раз обдумываю Случай Сознания Меняющего Тела. Факты обманчиво просты: Шесть ночей тому назад, у дома моих родителей я был свидетелем того, как чье-то сознание владело чужим телом. Удивительная странность нуждается в теориях, и у меня есть три.
Теория 1: Я сгаллюцинировал себе и приход Йети и такие доказательства этого, как его следы на снегу и те слова, которые могла сказать только лишь мисс Константин или я.
Теория 2: Я – жертва исключительно сложного обмана, включающего мисс Константин и ее сообщника, притворяющегося бездомным.
Теория 3: Все так и есть, как мне довелось увидеть, и «смена» – как еще назовешь это? – реальный феномен.
Теория галлюцинации: «Я не чувствовал себя не самим собой» – слабый довод, но я на самом деле был самим собой. Если я сгаллюционировал себе этот персонаж так ярко, тогда и все остальное смогло бы мне привидеться? Вроде, ну не знаю, как Стинг пел бы «Англичанин в Нью Йорке» изнутри лампочки.
Сложнообманная Теория: «Почему я?» Кто-то мог бы затаить злобу против Маркуса Энидера, если бы они мне были известны. Но зачем пытаться отомстить, придумав какой-то идиотский заговор и попытаться свести меня с ума? Почему бы просто не набить мне морду?
Сознаниеменяющая теория: Возможна, если жить в каком-нибудь романе. А здесь, в настоящем мире, души остаются внутри тел. Паранормальное – всегда, всегда обман.
Вода капает плинк, плинк, плинк с крана. Мои ладони и пальцы порозовели и покрылись морщинами. Кто-то шумно идет по лестнице.
Ну так что же мне делать по поводу Иммакьюли Константин, Йети и всякой странности? Единственно возможный ответ – «Сейчас ничего». Возможно, мне опять придется встретиться с подобным сегодня, или оно ожидает меня в Лондоне или в Кембридже, или, возможно, это было каким-то единичным событием, которое больше не повторится. «Хьюго?» Это – Олли Куинн стучится в дверь. «Ты там все еще живой?»
«Да, был таким в последнее время», перекрикиваю я Курта Кобейна.
«Руфус говорит, что нам пора, пока Ле Крок не наполнился.»
«Вы трое идите и займите столик. Я скоро буду там.»

Ле Крок – известный завсегдатаям, как Накрокался – барсучья нора для выпивох в конце аллеи, уходящей с трехсторонней площади в Сен-Аньес. Гюнтер, хозяин, шутливо приветствует меня и указывает на Орлиное Гнездо – крохотное место в мезонине, занятое моими студентиками. Прошло десять часов, все занято, и две гюнтеровские saisonnier – тонкая девушка во всем черном и веселая блондинистая толстушка – заняты разноской заказов. В 1970-е Гюнтер был номером 298 в списке лучших теннисистов мира (неделю), и для доказательства на стене висит обрамленный лист. А теперь он поставляет кокаин богатой еврохерне, включая первого наследника лорда Четуайнд-Питт. Гладко-зализанные а-ля-Энди Уорхол обесцвеченные волосы – акт стилистического самосожжения, да только немецко-швейцарский наркодилер в возрасте за пятьдесят вряд ли благосклонно примет совет по моде от англичанина. Я заказываю горячее красное вино и забираюсь в Гнездо, пройдя мимо кучки семифутовых голландцев. Четуайнд-Питт, Куинн и Фитцсиммонс уже поели – мясное пюре Гюнтера и по куску яблочного пирога с соусом из корицы – и приступили к коктейлям, которые, благодаря моему проигрышу, я честно должен оплатить Четуайнд-Питту. Олли Куинн поплыл и остекленел. «Никак не могу понять», угрюмо заявляет он. Пьяный-пьяный.
«Никак не можешь забыть что?» Я разматываю шарф.
Фитцсиммонс объясняет одними губами: «Несс.»
Я мимически удушаю себя шарфом, а Куинн не замечает ничего: «Мы же запланировали. Я отвезу ее в Гринвич, она представит меня Матери и Отцу. Я увижусь с ней на Рождество, мы пойдем в Хэрродз на распродажи, кататься на катке в Гайд Парке ... Все было запланировано. Затем в ту субботу, после того, как я отвез Чизмэна в больницу зашиться, она звонит мне и, значит, ‘Мы дошли до конца нашей дороги, Олли’.» Куинн сглатывает слюну. «А я как ... а? Она была вся, как ‘О, это не твоя вина, это моя вина’. Она сказала, что вся беспокойная, зажатая и ...»
«Я знаю одну португалочку, которая просто наслаждается всякими завязываниями, затягиваниями, если это помогает твоему петушку», говорит Четуайнд-Питт.
«Женоненавистник и к тому же не смешно», Фитцсиммонс вдыхает пары из своего vin chaud. «Расходиться – всегда *****.»
Четуайнд-Питт обгладывает вишенку. «Особенно, когда покупаешь опаловое ожерелье к Рождеству и получаешь под зад прежде, чем превратишь подарок в секс. Купил у Ратнерс Джюеллерс, Олли? Они дают назад купон, но не деньги. У одного нашего работника расстроилась свадьба – откуда я знаю.»
«Нет, не у этих Ратнерс», рычит Куинн.
Четуайнд-Питт опускает вишневую косточку в пепельницу. «Да развеселись-ка ты, *****. Сен-Аньес плюс Новый Год равняется еще больше кисулек, чем Шлезвиг-Гольштейнское Общество по Спасению Кошек сможет представить себе. И я ставлю тысячу фунтов, что смешанные чувства означают то, что у нее есть другой.»
«Только не Несс, ни за что», убеждаю я беднягу Куинна. «Она относится к тебе – и к себе тоже – слишком уважительно. Поверь мне. А когда Лу бросила тебя,» это уже относится к Четуайнд-Питту, «ты был сам не свой несколько месяцев.»
«У меня и Лу было все серьезно. Олли и Несс – сколько длилось, пять недель? И Лу меня не бросила. Обоюдно.»
«Шесть недель, четыре дня.» Куинн выглядит так, будто его пытают. «Да время ничего не значит. Чувствовалось ... будто укромное место, о котором знали только мы.» Он отпивает свое никому не известное мальтийское пиво. «Она подходила ко мне. Я не знаю, что такое любовь, или что-то мистическое, или химическое, или еще что. Но когда она есть в тебе, и получается, как будто ... как будто ... это ...»
«Отходняк», говорит Руфус Четуайнд-Питт. «Рокси Мьюзик были правы, что любовь – это наркотик, и когда все используешь, никакой дилер тебе не поможет. Но: Есть одно средство – девушка. Но ее больше нет, и ты не увидишься с ней. Понимаешь? О, я знаю, как страдает бедный Олли. Что бы я ему прописал» – он машет своим пустым коктейльным бокалом – «Ангельскую Титьку. Cr;me de cacao», он обращается ко мне, «и вишневый ликер. Pile au bon moment, Monique, tu as des pouvoirs t;l;pathiques.» Пухлая официантка-барменша прибывает с моим горячим вином, а Четуайнд-Питт выдает свой пижонский французский: «Je prendrai une Alien Urine, et ce sera mon ama ici present» – он кивает на меня – «qui r;glera l’ardoise.»
«Bien», отвечает Моник, рассыпаясь весельем. «J’amerais bien moi aussi avoir des amis comme lui. Et pour ces messieurs? Ils m’ont l’aird’avoir encore soif.» Фитцсиммонс заказывает черносмородинового ликера, а Олли говорит: «Еще одно пиво.» Моник собирает использованную посуду и исчезает.
«Ну, я бы разрядил по такой мой шотган», объявляет Четуайнд-Питт ...... Я вижу, как он пристально глядит на тонкую официантку. Она заполняет графин коньяком. Я спрошу у нее, не фрацуженка ли она, а Четуайнд-Питт задает вопрос Фитцсиммонсу: «Ты сегодня отвечаешь на вопросы, Фитц. Ну и о чем вся эта белиберда о любви?»
Фитцсиммонс зажигает сигарету и передает нам пачку. «Любовь – это анестезия, придуманная самой Природой для того, чтобы появлялись дети.»
Я где-то слышал подобное. Четуайнд-Питт стряхивает пепел в пепельницу. «Сможешь лучше этого, Ламб?»
Я смотрю, как тонкая официантка-барменша приготавливает то, что должно быть Четуайнд-Питт называет Alien Urine (Мочой Чужеземца). «Не спрашивай меня. Я никогда не был влюблен.»
«О, послушайте эту бедную овечку», надсмехается Четуайнд-Питт.
«Это херня», возражает Куинн. «У тебя было много девушек.»
Память приносит мне фотографию фитцсиммонской мммамашки-вкусняшки. «Анатомически у меня есть кое-какие знания, конечно, но на эмоциональном уровне они для меня, как Бермудский Треугольник. Любовь, этот наркотик, о котором Руфус говорит, это влечение, которым томится Олли, это громкое название ... У меня иммунитет к ней. Я ни разу не был влюблен ни в одну девушку. Или парня, если кому интересно.»
«Какая охренительная куча несуразицы», говорит Четуайнд-Питт.
«Это правда. Я никогда не влюблялся. И это для меня в порядке вещей. Неразличающий цвета проживет совершенно спокойно, не зная разницы между синим и лиловым.»
«Ты не повстречал правильной девушки», решает идиот Куинн.
«Или повстречался со слишком многими», подсказывает Фитцсиммонс.
«Человеческие существа», я вдыхаю в себя мускатные пары вина, «это ходячие желания. Желания еды, воды, крыши над головой, тепла; секса и дружественных отношений; статуса, племени принадлежности; пинков, контроля, цели; и всякого такого, вплоть до туалета шоколадно-коричневого цвета. Любовь – это один из способов утолить некоторые желания. Но любовь – не просто наркотик; она к тому же еще и дилер. Любовь хочет любви взамен, я прав, Олли? Как и наркотики, в улете все видится божественным, и мне завидно видеть тех, кто принял такую дозу. Но когда приходят побочные эффекты – ревность, гнев, горечь, то по мне уж этого не надо. В Елизаветские времена романтическая любовь равнялась безумию. Буддисты видят ее, как некто капризный напоказ раздражен на мирном пикнике спокойного сознания. Я ...»
«Я слежу за Мочой Чужеземца.» Четуайнд-Питт хитро улыбается, глядя на тонкую официантку и высокий бокал с зеленоватой бурдой на ее подносе. «J’esp;re que ce sera aussi bon que vos Angel’s Tits.»
«Les boissons de ces messieurs.» Тонкие губы и ненакрашенные, с довольно ироничным  «messieurs». И тут же ее уже нет.
Четуайнд-Питт фыркает. «Вот она какая – мисс Харизма 1991-го.»
Остальные звенят бокалами, пока я прячу одну мою перчатку за цветочным горшком. «Может, она не догадывается, насколько ты умен, как тебе кажется», говорю я Четуайнд-Питту. «Как Чужеземная Моча на вкус?»
Он отпивает бледно-зеленое пойло. «Точно такое, как название.»

Магазины для туристов на площади в Сен-Аньезе – лыжные приспособления, художественные галереи, ювелирные украшения, шоколадные – все еще открыты в одиннадцать часов, гигантская ель все ещ горит огнями, а продавец сладких блинчиков-крепьер, одетый гориллой, быстро жарит свою еду. Несмотря на то, что Четуайнд-Питт только что раздобыл у Гюнтера пакетик кокаина, мы решаем отложить ночь в клубе Вальпургис до завтрашнего вечера. Начинает падать снег. «Черт», говорю я, поворачиваясь назад, «я же забыл перчатку в Ле Кроке. Вы, парни, доставьте Куинна, а я догоню вас ...»
Я спешу назад  и появляюсь у бара как раз тогда, когда его покидают скандинавы неопределенного пола. В Ле Кроке – круглое окно; сквозь него я могу незаметно видеть, как тонкая официантка-барменша готовит кувшин Сангрии. Она достойна наблюдения, словно неподвижный басист в гиперактивной рок-группе. В ней соединяются пошел-ты-на-***** отношение с точностью, даже в мелких ее движениях. Ее ни за что невозможно убедить ни в чем, чувствую я. Гюнтер уносит кувшин внутрь Ле Крока, и она поворачивается и смотрит на меня, поэтому я вхожу в дымный гомон и пробираюсь сквозь кучки пьющих к бару. После того, как она смахивает пену плоским ножом с верха пивной кружки и передает ее клиенту, возникаю я с моим гамбитом пропавшей перчатки. «D;sol; de vous emb;ter, mais j’;tais install; l;-haut» (Извините, что надоедаю Вам, но я был там) – я указываю на Орлиное Гнездо, но она совершенно не выказывает мне ничем о том, что вспомнила меня или нет – «il y a dix minutes et j’ai oubli; mon gant. Est-ce que vous l’auriez trouv;?» (десять минут назад и забыл свою перчатку. Вы не нашли ее?)
Хладнокровно, точно так же, как Иван Лендл заколачивает высокий мяч поверх надоедливого хоббита, она наклоняется и достает перчатку. «Bizarre, cette manie que les gens comme vous ont d’oublier leurs gants dans les bars.» (Странно, что такие люди, как Вы, могут забывать свои перчатки в барах.)
Отлично, она видит меня насквозь. «C’est surtout ce gant; ;a lui arrive souvent.» (Это особенная перчатка; она так часто делает.) Я держу ее как провинившуюся куклу и ругаю: «Qu’est-ce qu’on dit ; la dame?» (Что мы скажем даме?) Ее пристальный взгляд убивает мою шутку. «En tout cas, merci. Je m’apelle Hugo. Hugo Lamb. Et si pour vous, ;a fait» (В любом случае, благодарю. Меня зовут Хьюго. Хьюго Ламб. А если для Вас это) – черт, как будет «шикарно» по-французски? – «chic, eh bien le type qui ne prend que des cocktails s’apelle Rufus Chetwynd-Pitt. Je ne plaisante pas.» (шик, то парня, который заказывает коктейли, зовут Руфус Четуайнд-Питт. Я не шучу.)  Не-а, никакого воздействия. Гюнтер появляется с подносом пустых бокалов. «Зачем говорить по-французски с Холли, Хьюго?»
Меня озадачивает эта фраза. «А почему не надо?»
«Ему очень хотелось попрактиковаться во французском», говорит девушка с лондонским акцентом. «И покупатель – всегда прав, Гюнтер.»
«Эй, Гюнтер!» Крик австралийца у футбольного игрового автомата. «Эта хреновая машина забавляется мной! Я накормил ее моими франками, но от нее нет никакого толку.» Гюнтер направляется туда, Холли загружает посудомоечную машину, а я обдумываю про себя происшедшее. Когда она вернула мне лыжу ранее, на черной трассе, она говорила по-французски, но не сказала ничего, когда мой акцент выдал меня, потому что если ты – девушка, если ты работаешь на лыжном курорте, к тебе, наверняка, пристанут раз пять на дню, а разговором на французском с англичанином лишь укрепишь свою оборону. «Я просто хотел поблагодарить за то, что вернули мне лыжу раньше днем.
«Да Вы – уже.» Происхождение – из рабочего класса; богатые детки ее не пугают; очень хороший французский.
«Это правда, но я бы умирал от переохлаждения один-одиношенек в швейцарском лесу, если бы Вы не спасли меня. Могли бы Вы разделить ужин со мной?»
«Я работаю в баре, пока туристы еще едят свои ужины.»
«А тогда – завтрак?»
«Когда Вы начинаете свой завтрак, я уже два часа, как надраиваю этот бар, а потом еще – два часа.» Холли захлопывает дверь посудомойки. «А затем я катаюсь на лыжах. Каждая минута занята. Извините.»
Терпение – большая помощь охотнику. «Понял. В любом случае я бы не хотел, чтобы Ваш парень неправильно расценил мои мотивы.»
Она притворяется занятой чем-то под прилавком. «Ваши друзья Вас не ждут?»
Четыре к одному на то, что у нее нет парня. «Я буду здесь около десяти дней. Еще увидимся. Спокойной ночи, Холли.»
«Спокой’ночи,» и проваливай – добавляют ее странно-пугающие голубые глаза.




30 ДЕКАБРЯ




Шум толпы парижан стекает в мерный рокот снегоочистителя, а мои поиски ребенка с глазом циклопа по французским сиротским домам заканчиваются Иммакьюли Константин в крохотной комнатушке в семейном коттедже Четуайнд-Питтов в Швейцарии, где она серьезно говорит мне: «Ты не жил, пока не попробуешь Черного Вина, Хьюго». Затем я просыпаюсь в той же самой комнатушке в мансарде с загадочным рогом, огромным, как межпланетная ракета. Книжная полка, глобус, турецкая роба, свисающая на двери, плотная занавеска. «Сюда мы селим только студентов-стипендиатов», Четуайнд-Питт полушутил, когда впервые поселил меня тут. Старые трубы кряхтят и звенят. Дурь + Высота = Дурацкие Сны. Я лежу в моем теплом гнезде, вспоминая барменшу Холли. Обнаруживаю, что забыл лицо Марианджелы и ее другие анатомические части, но лицо Холли я помню, как по фотографии. Я должен спросить у Гюнтера ее фамилию. Немного позже колокола церкви Сент-Аньеза отбивают восемь раз. Колокола были в моем сне. Мой рот сух, как лунная пыль, и я отпиваю из стакана воды у прикроватного столика, приятно найдя стопку франков у лампы – мой выигрыш с прошлой ночи у Четуайнд-Питта. Ха. Он очень захочет отыграться, а такие игроки – неважные игроки.
Я отливаю в моем крохотном мансардном en suite; погружаю мое лицо под струю ледяной воды до счета десять; распахиваю занавеску и открываю жалюзи ослепительно-режущему белому свету; прячу выигрыш прошлой ночи под половицу, которую я расшатал два приезда тому назад; отжимаюсь сто раз; надеваю турецкую робу и спускаюсь вниз по деревянной лестнице, держась за канатный поручень. Четуайнд-Питт храпит в своей комнате. Продолжающаяся вниз лестница приводит меня к комнате отдыха, где я нахожу Фитцсиммонса и Куинна, похороненных в могильных курганах одеял на кожаных софах. Кассетный видеопроигрыватель стоит с выплюнутой лентой Волшебника Страны Оз, а пинкфлойдовское Dark Side of The Moon все еще играет в циклическом режиме. Пары гашиша – в воздухе, и последние угли ночи золотятся в камине. Я прокрадываюсь на цыпочках между фигурками футболистов из настольной игры, разбежавшихся по ковру, кладу в камин большое полено и чиркаю каминной зажигалкой. Языки пламени облизывают и обхватывают дерево. Голландское ружье бурской войны висит над камином, а рядом стоит в серебристой рамке фотография отца Четуайнд-Питта, пожимающего руку Хенри Киссинджеру, примерно в 1984 году. Я наливаю на кухне грейпфрутового сока, и там еле слышно дрожит телефон. «Доброе утро», ласково говорю я. «Резиденция Младшего Четуайнд-Питта.»
Мужской голос заявляет: «Хьюго Ламб. Должно быть.»
Мне знаком этот голос. «А Вы кто?»
«Ричард Чизмэн, колледж Хамбер, ты – болван.»
«Чтоб меня. Не в прямом смысле, конечно. Как твое ухо?»
«Прекрасно-прекрасно-прекрасно, но слушай, у меня серьезные новости. Я встретил ...»
«Подожди, ты где? Не в Швейцарии?»
«В Шеффилде, у моей сестры, но заткнись и слушай, потому что этот звонок стоит мне кучу в минуту. Я говорил с Дейлом Гау прошлой ночью, и он сказал мне, что Джонни Пенхалигон умер.»
Мне не послышалось. «Наш Джонни Пенхалигон? Ни ***** не может быть.»
Дэйл Гау услышал от Коттиа Бенбоу, который увидел это в местной газете – Новости Юго-Запада. Самоубийство. Он съехал с обрыва неподалеку от Труро. Пятьдесят ярдов с дороги, сквозь ограждение, триста футов вниз на камни. В смысле ... ему не пришлось мучаться. Не считая, конечно, того, что ему пришлось пережить, чтобы так ... упасть в конце концов.»
Я едва не рыдаю. Все те деньги. В кухонном окне я вижу, как по улице ползет снегоочиститель. За ним следует молодой священник, у него – розовые щеки и белое дыхание. «Это ... я не знаю, что сказать, Чизмэн. Трагично. Невероятно. Джонни! Из всех людей ...»
«И я – так же. По-настоящему. Последний человек, о котором подумаешь, чтобы ...»
«Он ... Он был на Астон Мартине?»
Пауза. «Да. Он был. Откуда ты знаешь?»
Поосторожнее. «Я не знал, но в ту последнюю ночь в Кембридже, в Похороненном Епископе, он говорил, что очень любит тот автомобиль. А когда похороны?»
«Сегодня во второй половине дня. Я не смогу пойти – Феликс Финч достал мне билеты на оперу, да я и не смогу попасть вовремя в Корнуэлл – но, может, это и к лучшему. Семья Джонни сможет все сделать без наплыва посторонних, прибывающих в ... в ... как там это место.»
«Тредавое. Пенхалигон не оставил записки?»
«Дэйл Гау ничего не говорил. А что?»
«Просто подумал, что она могла бы пролить свет.»
«Больше деталей проявятся в дознании, я полагаю.»
Дознание? Детали? *****. «Надеюсь.»
«Расскажешь Фитцу и остальным?»
«Конечно. И спасибо за звонок, Чизмэн.»
«Извиняюсь за плохие новости к вашей поездке, но я подумад, что вам следовало узнать об этом. С Новым Годом вас всех заранее.»

Два часа дня. Пассажиры, прибывшие из фуникулерного вагона проходят по комнате ожидания станции Шемевиля, болтая на всех европейских языках, но ее там нет, и я направляю свое сознание к чтению Искусство Войны. А у моего сознания есть свое направление мысли, и оно уходит к корнуоллскому кладбищу, где обтянутые кожей токсичные отходы, недавно известные, как Джонни Пенхалигон, присоединяются к своим предкам в грязной земляной жиже. Как будто там нет воющего дождя и восточного ветра, цепляющегося за зонтики пришедших и заглушающего слова морского похоронного псалма, повторяющих свеженапечатанные слова на листочках бумаги. Ничего нет более разделяющего меня со всеми остальными, чем горечь по умершим. Даже в возрасте семи лет я был ужасно пристыжен видом моей семьи, когда умер наш пес Твикс. Найджел рыдал, Алекс был расстроен гораздо больше того, когда пришел купленный им компьютер Синклэйр без трансформатора, а мои родители оставались угрюмыми несколько дней. Зачем? Твикс больше не страдал от боли. Нам больше не нужно было дышать перденьем больной раком собаки. Та же история, когда умер дедушка: раздирание волос, скрипение зубами, пересматривание своих взглядов – какой же Мессией была эта надменная старая гадина. Все говорили, что я вел себя очень по-мужски на его похоронах, но если бы только они могли прочесть мои мысли, они бы тут же назвали меня социопатом.
Вот вам правда: кому не суждено любить, тому не суждено горевать.

Три часа дня. Холли видит меня, хмурится и замедливает ход: обнадеживающее начало. Я закрываю Искусство Войны. «Рад встрече.»
Лыжники проходят мимо, позади нее и между нами. Она оглядывается вокруг. «Где Ваши черезвычайно занимательные друзья?»
«Четуайнд-Питт, рифмуемый с Ангельской Тить-кой – я заметил ...»
«Также с ‘наговнит’ и ‘надменный паразит’ – я заметила.»
«Хорошо, уберем это в сторону. У Четуайнд-Питта – похмелье, а у тех двоих прошло лишь час тому назад, но я надел мое кольцо невидимости, зная, что шансов у меня прокатиться с Вами на лыжах» – я кручу спуском указательного пальца с вершины Паланш де ла Кретта – «будут жирным нулем, если бы они были здесь тоже. Мне было стыдно за Четуайнда-Питта прошлой ночью. Он был полным болваном. Но я же – нет.»
Холли обдумывает сказанное мной и пожимает плечами. «Это ничего не значит.»
«Для меня – значит. Я надеялся прокатиться на лыжах с тобой.»
«А, вот, почему ты сидишь здесь с ...»
«С одиннадцати-тридцати. Три с половиной часа. Но не надо чувствовать себя обязанной.»
«Я не чувствую себя обязанной. Мне просто кажется, что ты немного простоват, Хьюго Ламб.»
Значит, мое имя запомнилось. «Мы все разные в разное время. Простоватый – сейчас, благородный – в другом. Разве не так?»
«Прямо сейчас я бы описала тебя, как почти что выслеживающий меня.»
«Скажи мне, чтобы проваливал, и я провалюсь.»
«Какая девушка откажется? Проваливай.»
Я выдаю как-пожелаешь откланивание, выпрямляюсь и кладу Искусство Войны в карман куртки. «Извини, что тебе было стыдно за меня.» Я ухожу.
«Эй.» Голос легче, хоть и не помягче. «Кто сказал, что из-за тебя будет стыдно мне?»
Стук-стук по моему лбу. «Может, ‘Извини, что нашел тебя интересной’ будет звучать получше?»
«Определенная девушка ради новогоднего романса может и принять. Те, которые работают, здесь – немного усталые от всего внутри.»
Механизмы звенят, и двигатель скрипит, когда фуникулерная кабина отправляется в путь. «Я понимаю, что тебе нужны доспехи, когда работаешь в баре, где появляется какой-нибудь Четуайнд-Питт. Но эта изнуренность, усталость видна в тебе, Холли, как вторая нервная система.»
Удивительно – легкий смех. «Ты меня не знаешь.»
«Самое странное: я понимаю, что я не знаю тебя. А откуда же я тогда чувствую, что знаю тебя?»
Она раздраженно хмыкает. «Есть правила ... Ты не говоришь с кем-то знакомым только пять минут, как будто ты знаком много лет. Прекращай.»
Я сдаюсь, подняв ладони. «Холли, я – настырный нахал, но я – безвредный настырный нахал.» Я вспоминаю о Пенхалигоне. «В сущности безвредный. Слушай, позволь мне разделить с тобой подъем к следующей станции? Это, сколько, семь-восемь минут? Если я стану представлять себе, что это – свидание, знаю, что все скоро закончится – нет нет нет, я понимаю, не свидание, а просто совместная поездка. Затем мы прибываем, и одним толчком твоей лыжной палки – меня больше рядом нет. Пожалуйста. Прошу?»

Работник подъемника защелкивает поручень перед нами, и я еле удерживаю себя от шутки о том, как нас уносят без ног, когда Холли и меня сдергивает с места. 30 декабря потеряло свою раннюю прозрачность, и вершина Паланш де ла Кретта спрятана под облаками. Мы следуем по тросу, протянутому от столба к столбу, вверх в гору. Открывается долина внизу нас, и, придавленный приступом вертиго, вцепившись в поручень, мой низ сбегает вверх и прячется где-то в животе. Заставив себя посмотреть вниз на далекую землю, я размышляю о последних секундах Джонни Пенхалигона. Сожаление? Облегчение? Ужас? Или его голова внезапно заполнилась песней «Babooshka» Кэйт Буш? Две вороны пролетают под нашими ногами. Они сходятся парами навсегда – так однажды сказал мне мой двоюродный братец Джейсон. Я спрашиваю Холли: «У тебя бывают полеты в снах?»
Холли просто смотрит вперед. Ее защитные очки скрывают глаза. «Нет.»
Мы оставляем позади себя равнину и степенно добираемся до трассы, по которой мы позже спустимся. Лыжники огибают, ускоряются и неторопливо спускаются вниз по ней до станции Шемевиль.
«Состояние, кажется, лучше после вчерашнего снега», говорю я.
«Да. Хотя туман усиливается с каждой минутой.»
Это правда; пик горы становится расплывчатым и серым. «Ты работаешь в Сен-Аньезе каждую зиму?»
«Это что? Интервью с работником?»
«Нет, но моя телепатия еще немного тормозит.»
Холли объясняет: «Я раньше работала в курорте Мерибель у одного человека, который знал Гюнтера еще с теннисных времен. Когда Гюнтеру понадобился работник, на которого можно было положиться, мне предложили трансфер, побольше денег и пропуск на лыжный спуск.»
«Зачем Гюнтеру нужен работник, на которого можно положиться?»
«Никакой идеи ... и я не касаюсь никаких наркотиков. Мир и так неустойчив, чтобы еще мутить свои мозги ради удовольствия.»
Я вспоминаю о мадам Константин. «Ты права.»
Пустые сиденья для лыжников едут нам навстречу из тумана. Позади нас Шемевиль исчезает из виду, и никто не следует за нами. «Как бы нас пронесло», моя мысль вслух, «если бы мы увидели мертвеца в кресле навстречу?»
Холли смотрит на меня странным взглядом. «Мертвый не как оживший мертвец, и куски падают вниз», я слышу, как пытаюсь объяснить. «Мертвый, как есть мертвый. Люди, которых знал. Даже собаки.» Или корнуэлльцы.
Пластиковое-трубчатое сиденье скрипит. Холли решает игнорировать мой страннейший вопрос, и к моему удивлению спрашивает меня: «Ты родом из семьи армейских офицеров?»
«Богтымой, нет. Мой отец – финансист-бухгалтер, а мать работает в театре Ричмонд. Почему ты спрашиваешь?»
«’Томучто ты читаешь книгу Искусство Войны.»
«А это. Я читаю Сунь Цзы, потому что ей три тысячи лет, и ее изучал каждый агент ЦРУ после Вьетнама. Любишь читать?»
«На самом деле, моя сестра – большая любительница, и она присылает мне книги.»
«Как часто ты бываешь в Англии?»
«Не часто.» Она теребит велькро-застежку перчатки. «Я не из тех, кто все выдают о себе в первые десять минут. Окей?»
«Окей. Не волнуйся, это просто означает, что ты – в своем уме.»
«Я знаю, что я – в своем уме, и я не волновалась.»
Неловкое молчание. Из-за чего-то я бросаю взгляд через мое плечо назад; в пяти сиденьях за нами сидит один пассажир в серебристой куртке и черном капюшоне. Он сидит, сложив на груди руки, его лыжи скрещены в прозаичное Х. Я вновь смотрю вперед и пытаюсь подобрать какие-нибудь стоящие слова, но, похоже, все мои мудрые заметки остались на станции позади.

На приемной станции в Паланш ле ла Кретта Холли выскальзывает из сиденья, как гимнастка, а я – как мешок с молотками. Работник приветствует Холли по-французски, а я выкатываюсь в сторону от слышимости. Я обнаруживаю, что ожидаю появления из быстро-надвигающегося тумана лыжника в серебристой куртке; я отсчитываю двадцатисекундное расстояние между креслами, и он появится здесь, максимум, через две минуты. Странная вещь – он не прибывает. С легкой тревогой я наблюдаю пятое, шестое, седьмое сиденье, прибывающие без седоков ... На десятом я начинаю волноваться по-настоящему – не потому, что он мог выпасть из сиденья, а потому, что его не было в самом начале. Йети и мадам Константин пошатнули мою веру в мое сознание, и мне такое не нравится. Наконец появляется пара веселых медведей-американцев, спрыгнувших на землю со взрывами хохота и помощью работника. Я говорю себе, что лыжник позади нас был фальшивым воспоминанием. Или привиделся мне. Холли присоединяется ко мне у начала трассы, замаркированного флагами, уходящими в туман. В идельном мире она бы сказала, Давай скатимся вместе? «Окей», говорит она, «тут я прощаюсь. Поберегись, оставайся между ограничениями, и никакого геройства.»
«Ладно. Спасибо за то, что позволила прокатиться наверх.»
Она пожимает плечами. «Ты, должно быть, разочарован.»
Я поднимаю защитные очки, чтобы она могла видеть мои глаза, даже если она не захочет показать мне свои. «Нет. Ни капельки. Благодарю.» Интересно: Сказала бы мне она свою фамилию, если бы я спросил ее об этом. Я даже не знаю этого.
Она смотрит вниз на трассу. «Я, должно быть, выгляжу злючкой.»
«Нет, только все время настороже. Что, в общем-то, понятно.»
«Сайкс», говорит она.
«Извиняюсь?»
«Холли Сайкс, если все еще интересно.»
«Фамилия ... тебе идет.»
Защитные очки скрывают ее лицо, но я догадываюсь, что она – в замешательстве.
«Я точно не знаю, что хотел сказать этим», признаюсь я.
Она отталкивается палками и исчезает в белизне.

«Ну, ну, ну, талантливый мистер Ламб.» Четуайнд-Питт готовит себе чесночный хлеб на кухне или просто пытается сделать. Прошло пять часов, а он – все еще в ночной рубашке. Сигара балансирует на бокале вина, и Listen Without Prejudice Джорджа Майкла доносится из СиДи-плейера. «Олли и Фитц отправились на твои поиски два-три часа тому назад.»
«Это – огромный горный массив. Иголки, сено и всякое такое.»
«И куда же унес тебя сегодня альпийский набег?»
«На Паланш де ла Кретта, затем – походил на лыжах. Больше никаких черных трасс для меня. Как твое похмелье?»
«А каким был Сталинград в 1943-ем? Выбиваю тем же: узо со льдом.» Он разгоняет молочного цвета жидкость в бокале покачиванием и опрокидывает в себя половину содержимого.
«Узо мне всегда напоминает сперму.» Жаль, что у меня не было камеры, когда Четуайнд-Питт глотал жидкость. «Неприлично – согласен. Извиняюсь.»
Он бросает на меня свирепый взгляд, закуривает сигару и продолжает нарезку чеснока. Я залезаю в ящик стола. «Попробуй это революционное устройство: ‘чесночная давильня’.»
Теперь свирепый взгляд Четуайнд-Питта достается давильне. «Домашняя работница, должно быть, купила перед нашим приездом.»
Я пользовался ею еще прошлым годом, но – да ладно. Я мою руки и включаю духовку, которую Четуайнд-Питт еще на включил. «Давай-ка, посторонись.» Я выжимаю чесночную пульпу на масло.
Нахмуренный, но довольный, Четуайнд-Питт паркует свою задницу на кухонный стол. «Я полагаю, что это – компенсация за мой проигрыш.»
«Еще успеешь отомстить мне.» Перец, петрушка, смешиваю вилкой.
«Я размышлял о том, почему он так сделал.»
«Кажется, мы говорим о Джонни Пенхалигоне?»
«Там больше, чем видно наружу, Ламб.»
Моя вилка останавливается: Его взгляд ... обвиняет? Код молчания – омерта – окружает происходящее у Жабы, но никакой код молчания не может быть гарантирован на 100 процентов. «Продолжай.» Абсурдно, но я начинаю осматривать кухню в поисках орудия убийства. «Я – весь во внимании.»
«Джонни Пенхалигон стал жертвой привилегии.»
«Окей.» Моя вилка возобновляет работу. «Поподробнее.»
«Плебей – это некто думающий, что привилегия – это когда живешь доходами с земли, и служанки носят тебе еду. На самом деле голубая кровь в наше время и в нашем возрасте – серьезное проклятие. Во-первых, вечная волна смеха над твоими многочисленными слогами в имени, и к тому же обвинения, персонально, в классовой неравности, в рубке леса в Амазонии и в поднятии цены на пиво. Второе проклятие – это свадьба. Откуда мне знать, что моя жена любит меня, а не тысячу сто акров Букингемшира и титул леди Четуайнд-Питт? В-третьих, мое будущее пристегнуто цепями к управлению имением. Вот если ты захочешь стать брокером, зарабатывающим газильоны денег или же антарктическим археологом или же вибрафонистом в космосе, то будет ‘Если ты счастлив, то и мы счастливы, Хьюго’. А я, мне же надо будет заботиться о жильцах поместья, посещать благотворительные вечера, и в один-прекрасный день восседать в Палате Лордов.»
Я размазываю чесночное масло по хлебу. «Сердце кровью истекается. Ты же шестьдесят третий в королевской линии претендентов на трон.»
«Шестьдесят четвертый, после кого-то там родившегося. Но серьезно, Хьюго, и я еще не закончил: Четвертое проклятие – охоты. Я же ненавижу биглей, и лошади – эти нервные четверки, ссущие на ботинки, и стоят тысячи после приходов ветеринара. А пятое проклятие – самое из самых: тоскливое ожидание того, что ты окажешься как раз тем, который всего этого лишится. Начну жизнь никем, как ты и Олли – без обиды – и с единственным направлением вверх. А если твое имя попало в Книгу Печальных Судеб, как я или Джонни, то единственное направление – вниз, в позорный сортир. Похоже на передачу эстафеты банкротства от одного поколения другому, вместо того, чтобы просто передавать шоколадный батончик, и кому-то придется, когда уйдут все деньги, быть тем Четуайнд-Питтом, который будет учиться, как собирать дешевую мебель из частей.»
Я оборачиваю намазанный хлеб в фольгу. «И ты считаешь, что из-за этих причин Джонни вылетел с обрыва?»
«Из-за них», говорит Руфус Четуайнд-Питт, «и из-за факта, что у него не было никого, чтобы позвонить в тяжелое время. Никого, кому мог бы доверять.»
Я кладу поднос в духовку и увеличиваю температуру.




31 ДЕКАБРЯ




Сосульки капают по всей аллее от косых лучей солнца. Барный стул удерживает открытой входную дверь у Ле Крок, а внутри порхает Холли, одетая в мешковатые военные штаны, белую футболку, и на голове – бейсболка цвета хаки, увеличенная в размере свернутым хвостом волос. Сосульная капля сверху находит путь между воротником и моей шеей и прожигает кожу между лопатками спины. Холли чувствует мое присутствие и поворачивается ко мне. И под звук замолкающего пылесоса я говорю: «Тук-тук.»
Она узнает меня. «Мы еще закрыты. Возвращайся через девять часов.»
«Ты должна сказать ‘Кто там?’ Это же тук-тук шутка.»
«Я не открываю дверей бара, Хьюго Ламб.»
«Но дверь уже была приоткрыта. И посмотри-ка,» я показываю ей бумажный пакет из кондитерской, «завтрак. Ну Гюнтер уж позволяет тебе завтракать?»
«Некоторые из нас завтракают два часа тому назад, Шикарный Парень.»
«Если будешь ходить в школу для мальчиков Ричмонд, то будут смеяться над теми, кто недостаточно шикарен. А, может, тогда посредиутренняя перекуска?»
«Ле Крок сам по себе не очистится.»
«Разве Гюнтер и твой коллега тебе никогда не помогают?»
«Гюнтер – хозяин, а Моник был нанята лишь для работ в баре. Они будут обниматься друг с дружкой до после-обеда. На самом деле, так и есть: Гюнтер оставил свою третью жену несколько недель тому назад. Так что привилегия разгребать эту свинарник достается менеджеру.»
Я оглядываюсь вокруг. «А где менеджер?»
«Смотришь, ведь, на нее, дубик. Я.»
«Оо. А если Шикарный Парень прочистит мужское стойло, не возьмешь на двадцать минут отдых?»
Холли колеблется с решением. Часть ее хочет согласиться. «Видишь эту длинную штуковину? Называется швабра. Хватаешься за длинный конец.»

«Говорила же я тебе, что свинарник.» Будто путешественница во времени, занятая своей машиной, она вытягивает рычажки и прокручивает вентили хромированной кофеварки. Та шипит, рыгает и бурчит.
Я мою руки и снимаю два барных стула со стойки. «Это было самое отвратительное, что я когда-либо делал. Мужчины – свиньи. Они вытирают свои задницы, а затем промахиваются мимо унитаза, и просто оставляют скомканную обосранную бумагу, где упала. А разбрызганная блевотина в последней кабинке – клааас. Все так же свежая. Шпаклевка и только.»
«Нос зажимай. Дыши ртом.» Она подает чашечку каппучино. «И кто-то должен чистить каждый туалет после тебя. Если бы у твоего отца был бы бар, а не банк, как у моего, этим кто-то мог быть ты. Мысль Дня.»
Я достаю круассан с миндальными орехами и передаю оставшиеся пакетики Холли. «Почему ты не убираешься той же ночью?»
Холли раскрывает край абрикосового пирожного. «Обычные у Гюнтера не расходятся до трех часов утра, и то, если мне повезет. Ты сам попробуй почистить в это время после девяти часов разноски напитков.»
Я принимаю довод. «Ну, бар, похоже, готов к битве.»
«Вроде того. Я почищу разливные краны позже, затем – посуду.»
«А я-то все думал, что бары работают сами по себе.»
Она зажигает сигарету. «Я бы осталась без работы, если бы было все так.»
«Ты, как, видишь себя в этом, ээ, гостеприимстве надолго?»
Хмурость Холли – опасное предупреждение. «А тебе-то что?»
«Я просто ... Ну, не знаю. Ты, похоже, может делать все что-угодно.»
Ее хмурость – и от осторожности и от усталости. Она стряхивает пепел сигареты. «В школах не сильно поддерживают тебя в таких мыслях. На парикмахерские курсы или в ученики автомехаников – больше похоже.»
«Ты же не можешь все время винить школу.»
Она стряхивает сигарету. «Ты-то умный, видно сразу. Но есть такие места, где ты ничего не понимаешь, мистер Ламб.»
Я согласно киваю и отпиваю кофе. «У тебя был классный учитель по французскому языку.»
«Моего учителя по французскому не существует. Я ловила язык на работе. Выживание. Отбиваться от французов.»
Я вытаскиваю кусок миндального ореха из зубов. «Так где тот паб?»
«Какой паб?»
«В котором твой отец работает.»
«Владеет. Со-владеет, фактически, с Мамс. Капитан Марлоу у Темзы в Грейвсенде.»
«Звучит живописно. Это там ты выросла?»
«‘Грейвсенд’ и ‘живописно’ – никак не получается им станцевать вместе. Много закрывшихся предприятий, бумажные фабрики, цементные заводишки, многоквартирники для нуждающихся, ломбарды и букмекеры.»
«Ну не могут быть одни страдания да пост-индустриальная разруха.»
Она разглядывает дно кофейной чашки. «Старые улицы выглядят красиво, так. Темза – всегда Темза, а Капитан Марлоу – триста лет зданию, и есть письмо Чарльза Диккенса, подтверждающее, что он там пил. Как тебе, Шикарный Парень? Настоящая литературная ссылка.»
Моя кровь звенит от кофе. «Твоя мать – ирландка?»
«Откуда такое следствие твоей дедукции, Шерлок?»
«Ты сказала ‘с Мамс’, а не ‘с мамой’.»
Холли выдыхает жирное кольцо дыма. «Да, она из Корка. Твоим друзьям не надоедает, когда ты занимаешься этим?»
«Занимаюсь чем?»
«Прочесываешь все, что они говорят вместо того, чтобы просто слушать.»
«Я помешан на всяких деталях – только и всего. Ты свои часы, кстати, не завела на двадцать минут?»
«Тебе осталось» – она проверяет – «шестнадцать».
«Тогда я бы хотел провести оставшееся время игрой в футбол.»
Холли кисло щурит глаза. «Плохая идея.»
Я никак не могу угадать – насколько серьезно она говорит. «Почему?»
«’Томучто я сдеру с тебя скальп, Шикарный Парень.»

Площадь городка – в пятнах тающего снега и полна покупателей, и краснощекие музыканты на духовых инструментах играют рождественские песни. Я покупаю благотворительный календарь у каких-то школьников и их учителя у постамента статуи Св. Аньес и получаю в ответ хор «Merci, Monsieur!» и «С Новым Годом!», потому что мой акцент выдает во мне англичанина. Холли Сайкс на самом деле сняла с меня скальп в барном футболе; она забила мне голы с обоих сторон на отскоке, она может подбрасывать шарик в воздух, а ее вратарь с левой руки – смертельное оружие. Она не улыбалась, но, мне кажется, она наслаждалась своей победой. Мы ни о чем не договаривались, но, как я сказал ей, я приду сегодня вечером в бар, и вместо ее саркастичных-ИаИа-шных ответов, она просто сказала, что я знаю, где найти ее. Поразительный прогресс, и я едва не пропускаю Олли Куинна в телефонной будке у банка. Он выглядит возбужденным. Если он пользуется этой будкой вместо телефона Четуайнд-Питтов, значит ему не хочется быть услышанным. Разве можно было бы меня назвать человеческим существом, если бы мое любопытство иногда не одерживало верх? Я прячусь за сплошной стенкой будки, где Олли не сможет меня заметить. Из-за плохой связи и его нетерпения, голос Олли – громок, и каждое предложение слышно отчетливо ясно. «Ты сказала, Несс. Ты же говорила! Ты сказала, что тоже меня любишь! Ты сказала ...»
О, нет. Отчаяние так же привлекательно, как герпес.
«Семь раз. В первый раз, когда в постели. Я помню ... Может, шесть раз, может, восемь – какая разница, Несс, я ... Так, что это было, Несс? Одна большая ложь? ... Может, это был какой-то ... какой-то ***** эксперимент?»
Слишком поздно нажать сейчас на тормоза; мы уже ¬– над обрывом.
«Нет нет нет, я – совсем не в истерике, я просто ... Нет, я – нет, я не понимаю, что произошло ... Что? Что ты сказала немного тому назад? Эта линия – дерьмо ... Нет, не то, что ты сказала, а я сказал, что телефонная линия – дерьмо ... Что-что? Ты думала, что так чувствовала?»
Олли бьет по стеклу телефонной будки, сильно. «Как можно думать, что любишь кого-то? ... Нет, Несс, нет, не ... не вешай трубку. Слушай. Просто ... Я хочу, чтобы все было как прежде, Несс!.. Но ты же сможешь объяснить, если ты расскажешь, если ты ... Я – спокойный. Я – спокойный. Нет, Несс! Нет нет нет ...»
Напускное спокойствие, а потом – взрывное «*****!»
Куинн бьет кулаком по стеклу несколько раз. Это привлекает внимание, и потому я ускальзываю назад в течение покупателей и возвращаюсь назад, откуда пришел, кругом, и, проходя мимо, боком, я вижу, как мой, томящийся от любви, приятель сгибается напополам, пряча лицо в руках. Плачет – у всех на виду! Этот безобразный вид немного остужает мои мысли о Холли. Запомни: Что Купидон дает, то купидон уносит.

ДиДжей – австриец-эфиоп – молчалив и в капюшоне, не принимает никаких заказов и в последний час гонит одни лишь ремиксы KLF, Phuture и Norfolklorists. Клуб Вальпургис занимает подвал, примыкающий к огромному старому зданию отеля Ле Сюд, представляющего собой шестиэтажный, стокомнатный лабиринт углов, переделанный в пятидесятых годах из санатория для туберкулезных, очень богатых больных. Последняя реновация содрала с клуба все до кирпичных стен и расширила танцевальную площадку до размеров теннисного корта. Субмаринные огни пульсируют стробоскопом, и приличный процент из двухсот-трехсот танцующих скелетонов, затянутых в молодую кожу и дорогую одежду – молодые девушки. Один-два нюха дяьявольской перхоти вытащили Могучего Куинна из эмоциональной ямы, и все мы четверо пошли клубиться. Необычно, но только я еще никого не нашел; мои три собратья-хамбертинца сидят на софе в форме подковы, и каждый из них прилип к своей молоденькой чернокожей девушке. Нет сомнений, что Четуайнд-Питт играет свою девятнадцатый-до-трона карту – чем пьянее, тем голубее кровь, Фитцсиммонс трясет своими франками, а девушка с Куинном, по-видимому, просто находит его очаровательным душкой. Такая у них честная игра. В любую другую ночь я бы тоже пустился с ними на рыбалку, и я не стану отрицать, что моя альпийская белизна, знойный вид Руперта Эверетта, угольная чернота рубашки Харри Энна и джинсы Макото Грелш на моем мускульном теле привлекают внимание длинных ресниц, но в этот новогодний вечер я предпочту забыться в танцевальной музыке. Зачтется ли мне в качестве Христового Искушения мое воздержание в клубе Вальпургис кредитом банка Кармы, чтобы потом возместиться мне девушкой из Грейвсенда? Ответ знает лишь Доктор Кокаин, и после архангельского ремикса «Walking on Thin Ice» кого-то или чего-то, я пойду и посоветуюсь с этим медиком ...

Кабинки в мужском туалете более удобны, чем в Ле Кроке, и, похоже, специально сделаны для кокаинщиков: чистенькие, просторные и без просвета наверху между верхом двери и потолком, обычного для всех британских клубов. Я усаживаюсь на троне и достаю компактное зеркальце – позаимствовал у филипинской эльфочки, занимавшейся поисками супружеской визы – и Пыль, которую я выиграл у Четуайнд-Питта в блэкджэк той же ночью, и которая хранится в пластиковом пакетике внутри упаковки ментоловых леденцов, чтобы смутить розыскных собак, на всякий случай ... Трубочка – соломинка, сделанная из твердой бумаги, скрепленная липкой лентой. С великолепной точностью я высыпаю остатки кокаина по зеркальцу и – дети, не пытайтесь повторить дома, не пытайтесь повторить нигде, Наркотики Это Зло – стремительно вдыхаю левой ноздрей. Пять секунд там жжет крапивой, протащенной к моей глотке из носа, пока ...
Отлетаем.
Бас отдается эхом в моих костях и божмойкакхорошо. Я смываю бумажную трубочку, набрасываю туалетной бумаги в водную воронку и вытираю начисто мое зеркальце. Крохотные огоньки, трудноуловимые, появляются в углах моего видения. Я появляюсь из моей кабинки, как Божий Сын, откатывающий камень в сторону, и инспектирую свой вид в туалетном зеркале – все нормально, даже если мои зрачки скорее как у комодского варана, чем у Хомо Сапиенса. Покидая туалет, я встречаюсь с обдолбанным весь-в-Армани Домиником Фитцсиммонсом. Он раньше накурился плана, и его повседневное остроумие спрыгнуло тросом-банджи с моста, но еще не вернулось назад. «Хьюго, что за *****, как ты, делает в таком замечательном месте, как здесь?»
«Припудрил свой нос, дорогой мой Фитц.»
Он пялится на мои ноздри. «Похоже, что метелью задуло внутрь.» Он криво ухмыляется, и я не могу отделать от мысли, что у его матери точно такая же ухмылка. «Мы нашли девушек, Хьюго. Одна – для ЧП, одна – для Олли, одна – для moi. Пойди и поздоровайся.»
«Ты же знаешь, какой я застенчивый с девушками.»
Ему кажется, что это слишком смешно, чтобы смеяться. «Штаны – прямо – горят.»
«Фитц, что там делать одиночке. А кто они?»
«Это самое лучшее. Окей. Помнишь ту африканскую песенку ‘Ye Ke Ye Ke’? Летом ... 1988-го, так кажется. Огромный хит.»
«Ээ ... Не так хорошо, но – да. Как звали – Мори Канте?»
«Мы а-сидим с подпевающими певицами Мори Канте.»
«Аааага. И Мори Канте они не нужны сегодня вечером?»
«У них был концерт прошлой ночью в Женеве, но сегодня они – свободны, и они так не научились кататься на лыжах – снега нет в Алжире, так я думаю – и поэтому они приехали в Сен-Аньес на два-три дня поучиться.»
История – полу-правдивая, более полу-, чем правдивая, но прежде, чем я выдаю свои сомнения, пришатывается Четуайнд-Питт. «Это опять сезон луууубви в chez ЧП. Там все еще есть кусок Грюйера в холодильнике для твоих тычков, Ламб, чтобы не чувствовал себя покинутым.»
Бурбон, кокаин и сексуальная возбужденность превращают моего дружище Четуайнд-Питта в супер-мудилу, и отчего я возвращаю ему: «Я не хочу насрать тебе на хлеб, Руфус, но неужто до тебя никак не дойдет, что вам досталось трое про****ушек? От них пахнет продажным сексом. Я тебя прошу.»
«Ты, может, и лучше в карточном мухлеже, чем мы, но сегодня ты проиграл.» Четуайнд-Питт тычет в мою грудь, а я представляю себе, как отрываю ему указательный палец. «У нас появляются три темненькие девчушки ноль-по-блевотной-шкале менее, чем через шестьдесят минут, и Ламб решает, что мы им платим. Но, нас самом деле, нет – они очень избирательные женщины, так что доставай свои затычки в уши: Шанди – громко стонет, о, это я вижу.»
Я не могу не ответить ему: «Я – не мухлюю в ***** картах.»
«Оо, а я верю, что ты мухлюешь в ***** картах, Стипендиат.»
«Убери свой палец от моей груди, голубокровый Четуайнд-Питт, и докажи это.»
«Оо, ты слишком хитрый, чтобы доказать, но год за годиком ты прочесал всех своих друзей на тысячи. Кишечный паразит.»
«Если ты так уверен а моем обмане, Руфус, то почему ты играешь со мной?»
«Я больше и не буду, и, честно-*****-говоря, Ламб, почему бы тебе не ...»
«Парни, парни», прерывает его Фитц – обдолбанный миротворец, «это совсем не вы; это колумбийская дрянь или чегототамтакое, проданное Гюнтером. Кончайте, кончайте, кончайте! Швейцария! Новый Год! Шанди нравятся любовники, не драчуны. Поцелуйтесь и помиритесь.»
«Мухлежик может поцеловать мой жирный зад», бормочет Четуайнд-Питт, проталкиваясь вперед меня. «Забери нашу одежду, Фитц. Скажи девушкам, что переходим к другому.»
Дверь в мужской туалет захлопывается за нами. «Он не хотел этого сказать», говорит Фитцсиммонс, извиняясь.
Я надеюсь. По многим причинам, я надеюсь, что так.

Я остаюсь на танцевальном полу под ремикс «Ракету на Завтрак» Дэймона МакНиша, но выходка Четуайнд-Питта изменила мой вечер, поколебав мою веру в проект Маркус Энидер. Я создал Энидера не только в качестве неприметного хозяина моих труднодобытых доходов, но и чтобы он был лучшей во всем версией Хьюго Ламба. Если такой привелигированный шлепок, как Четуайнд-Питт может легко видеть меня насквозь, то я не настолько умен, и Энидер не настолько укрыт от всех, как мне верилось до этого. И даже если я мастер притворства, и что с того? И что с того, если я присоединюсь к какой-нибудь крупной лондонской фирме через восемь месяцев и добуду себе локтями и обманом через два года семизначный счет? И что с того, если у меня будут Мазерати, вилла на острове в Эгейском море и яхта в заливе Пула к концу столетия? И что с того, если Маркус Энидер построит свою империю из ценных бумаг, собственности и акций? Империя умрет, как все танцоры в свете стробоскопа. Видишь, как свету нужна тень. Посмотри: Морщины разбегаются плесенью по сияющему глянцу наряда; стук-стук-стук-стук-стук-стук, варикозные вены расползаются червями по ногам; тело и груди жиреют и опадают; вот и вид бригадного генерала Филби, взасос целующегося с мисс Болито; так же, как последняя популярная песня года уносится в следующую популярную песню – год за годом, так и прически танцоров застынут, сотрутся и осыпятся радиационными клочьями; рак рассыпется по слипшимся легким, по стареющей печени, в наполненных болью яичках; ДНК слабеет, сотрется, будто шерсть, и всем придет конец; падение на лестнице, сердечный приступ, инфаркт; не танец, а дерганье. Это – клуб Вальпургис. Средние Века. Жизнь – это смертельная болезнь.

Пройдя на площади мимо крепьера, одетого гориллой, под новогодними огоньками, протянутыми между колючими елями, сквозь воздух, мерцающий колокольчиками и холодный, как горное течение ручьев, мои ноги сами находят дорогу, и она лежит не к семейному коттеджу Четуайнд-Питтов. Я снимаю перчатку, чтобы зажечь сигарету. На моих часах – 23:58. Хвала Богу Точного Времени. После того, как уступаю дорогу полицейскому внедорожнику – колесные цепи звенят, словно колокольчики сантаклаусной повозки – я иду по узкой аллее к Ле Кроку и заглядываю через круглое окно на свалку местных, гостей и серых теней непонятных личностей; Моник занимается напитками, а Холли невозможно увидеть. Я все равно захожу и пробираюсь сквозь тела, куртки, дым, разговоры, грохот и музыкальные фразы Maiden Voyage Херби Хэнкока. Когда я добираюсь до бара, Гюнтер выключает звук и залезает на стул, гремя трещоткой для всеобщего внимания. Наш хозяин указывает на большие часы теннисной ракеткой: Остается менее двадцати секунд до конца года. «Медам и месье, херр и херрен, леди и джентльмены, синьоры и синьоры – ле отсчет, с’иль ву пле ...» У меня аллергия на все хоры, потому я воздерживаюсь, но как только слившаяся воедино голосом клиентура добирается до пяти, я чувствую, как ее глаза отрывают мои глаза от часов, и мы смотрим друг на друга, будто в детской игре, когда первый улыбнувшийся пригрывает. Сумасшедшее торжество выплескивается вокруг нас, и я проигрываю игру. Холли наливает виски на ледовый кубик и проталкивает его ко мне. «Какой загадочный объект ты забыл сегодня?»
И я говорю ей: «Новый Год.»




ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НОВОГО 1992 ГОДА




Я просыпаюсь в моей мансарде Четуайнд-Питтов со знанием того, что телефон внизу – двумя этажами вниз – зазвонит через шестьдесят секунд, и что звонящим будет мой отец с плохими новостями. Очевидно же, что не позвонит; очевидно же, что это – послесонние, в противном случае у меня открылась способность предвидения, чего у меня нет. Очевидно же. А что, если это мой отец позвонит о Пенхалигоне? А что, если Пенхалигон проболтался в своей предсмертной записке, и полицейский из Труро рассказал моему отцу? Очевидно же, это – послекокаиновая паранойя, но на всякий случай, на всякий случай, я встаю, набрасываю на себя турецкую робу и спускаюсь в гостиную, где молчит телефон и будет оставаться молчащим, очевидно же. In a Silent Way Майлза Дэвиса выкрадывается наружу из комнаты Четуайнд-Питта – убедительное доказательство самому себе его бело-нигро-кожести. Гостиная пуста, но вся замусорена: винные бокалы, пепельницы, обертки от еды и пара шелковых боксерских трусов поверх ружья войны Буров. Когда я вернулся прошлой ночью, три мушкетера и их подпевные певицы были настолько одервенелыми и бессмысленными, что я тут же направился к себе в кровать.
Забравшись на край софы, я слежу за телефоном.
9:36 – на часах. 8:36 – в Британии.
Отец разглядывает в свои очки номер, оставленный мной.
36 – код для Швейцарии; местный код; номер в коттедже ...
Да, скажу я, Джонни играл иногда в карты.
Группа друзей. Отдых после долгой недели.
Самое крупное – пятьдесят фунтов за место. Деньги на пиво.
Сколько? Тысячей? Я рассмеюсь, не веря.
Разве это – отдых, Пап. Это же идиотизм. Я говорю ...
Он, должно быть, связался с кем-то другими.
9:37. Пластиковый аппарат стоит невинно.
Если не зазвонит до 9:40, я пугаю самого себя ...

9:45 и все нормально. Слава богу. Я на время больше не буду кокаинить, может, и надолго. Йети предупреждал же меня о паранойи? Завтрак с апельсиновым соком и энергичный спуск с какой-нибудь вершины вымоют все токсины, так что ...
Звонит телефон. Я хватаю его. «Пап?»
«Доброе утро ... Хьюго? Это ты?»
Черт побери, это он – отец. «Пап! Ты – как?»
«Немного озадачен. Как ты узнал, что это был я?»
Хороший вопрос. «На телефоне Руфуса есть дисплей», изворачиваюсь я. «Ну, ээ, с Новым Годом. Все в порядке?»
«С Новым Годом тебя тоже, Хьюго. Мы можем поговорить?»
Я замечаю сдержанный тон у отца. Что-то случилось. «Давай.»
«Ну. Вчера произошла совершеннейшая чертовщина. Я просматривал новости бизнеса в обед, когда позвонил полицейский детектив – женщина-детектив, вот так – из Скотланд Ярда.»
«Боже мой.» Думай думай думай, но ничего не приходит на ум.
«Шийла Янг из дивизиона Розыска Антиквариата и Предметов Искусства. Я даже не знал, что такое есть, но, получается, если украдут Моне, к примеру, то их работа – вернуть картину владельцу.»
Или Бернард Крибел заложил меня, или кто-то заложил Крибела. «Увлекательная работа, я полагаю. А почему позвонили тебе?»
«Ну, на самом деле, Хьюго, она хотела поговорить с тобой.»
«О чем? Я уж точно не крал Моне.»
Озабоченный легкий смешок. «Она ничего не сказала. Я объяснил, что ты находишься в Швейцарии, а она ответила, что будет благодарна, если ты позвонишь ей, когда вернешься. ‘Помочь в расследовании’.»
«А ты точно уверен, что это не была какая-то идиотская шутка?»
«Она звучала по-настоящему. Шум офиса накладывался на ее речь.»
«Тогда я позвоню детективу Шийла Янг в тот же самый момент, как вернусь домой. Какой-нибудь манускрипт стащили из библиотеки Хамбера, наверняка? У них там есть несколько. Или ... не знаю, никаких мыслей, но прямо чешусь от любопытства.»
«Отлично. Я ... я должен признаться, но я ничего не сказал матери.»
«Тактично, но можешь сказать ей. Если меня упекут в тюрьму, она сможет развернуть кампанию ‘Освободить Хьюго’.»
Смех отца веселеет. «Я там тоже буду с моим плакатом.»
«Супер-замечательно. А кроме Интерпола, вынюхивающего про твоего сына – криминального гения, все остальное – в порядке?»
«В общем, да. Я вернусь на работу третьего, а мать – уже в своем театре, но тебе уже это давным-давно знакомо. А ты уверен, что за тобой не надо будет приезжать в аэропорт, когда вернешься?»
«Спасибо, Пап, но водитель Фитцсиммонсов подвезет меня. Увидимся через где-то восемь дней, и тогда разрешится наша загадка.»

Я иду наверх,и сценарий разворачивается передо мной двадцатичетыремя кадрами в секунду: Генерал умер, и душеприказчик спрашивает: «Какие ценные марки?»; сестре Первис задают вопросы о гостях генерала; Крибел указывает на Маркуса Энидера; просматриваются видеоленты; меня идентифицируют; Шийла Янг интервьирует меня под видеозапись; я отрицаю обвинения, но появляется Крибел из соседней комнаты с зеркальным окном – «Это он». Формальные обвинения; нет освобождения под залог, выгоняют из Кембриджа, четыре года за воровство и обман, два года условно; если будет безновостной день, то попаду на страницы газет – ВЫХОДЕЦ РИЧМОНДА ВОРУЕТ У БОЛЬНОГО; выхожу через восемнадцать месяцев из-за примерного поведения с криминальной историей. Единственным возможным занятием для меня будет надевание штрафных замков на колеса автомобилей.
В мансарде, я очищаю часть тусклого окна. Заснеженные крыши, отель Ле Сюд, отвесные пики. Еще не падает снег, но гранитное небо уже грозится. Первое января.
Стрелка компаса поворачивается. Я чувствую это.
Указывает на тюрьму? Или куда-то еще?
Мадам Константин никогда не выбирает случайных людей.
Я надеюсь. Кроличье постукивание внизу: Куинн.
Вскоре он кончает вздохом разочарованного бронтозавра.
Детектив Шийла Янг – не ловушка; она – катализатор.
Упаковывайся, говорит мой инстинкт. Будь готов. Жди.
Я повинуюсь и нахожу место, на чем остановился в чтении Волшебной Горы.

Греховное заведение приходит в движение. До меня доносится голос Фитцсиммонса: «Я быстро приму душ ...» Просыпается нагреватель воды, трубы рычат, и душ плюется; женщины говорят между собой на африканском наречии; задорный смех; басит Четуайнд-Питт: «Доброе утро, Оливер Куинн! Скажи-ка мне – то, что доктор прописал!» Одна из женщин – Шанди? – спрашивает: «Руфус, дорогой, я позвоню нашему агенту, чтобы он не волновался?» Шаги вниз к гостиной; с кухни из радио притекает песня «One Night in Bangkok»; Фитцсиммонс выходит из душа; мужской шепот: «Стипендиат уже проснулся у себя ... На телефоне так рано ... Если хочеть дуться, пусть дуется ...» Я едва не срываюсь на крик: «Да я не дуюсь, я просто счастлив, что вы все там напрыгались!», но зачем мне тратить свою энергию на их разубеждение? Кто-то свистит; чайник кипит; затем я слышу полу-фальцет полу-хрип полу-крик: «Вы что смеетесь надо мной!»
Я – весь во внимании. Несколько секунд тишины ... Во второй раз за все это странное утро я испытываю удивительную уверенность в том, что произойдет. Как будто записано в сценарии. Во второй раз я повинуюсь моему инстинкту, закрываю книгу и кладу ее в мой рюкзак. Одна из певиц говорит так быстро и тихо, что мне трудно разобрать ее слова, но после стук-стук-стук вверх по лестнице раздается рев Четуайнд-Питта: «Тысяча долларов! Они хотят ***** тысячу долларов! Каждая!»
Кап, кап, кап, капают монетки. Или доллары. Как в лучших песнях – никогда не знаешь, какими будут следующие слова, но как только они приходят, то какими же еще они могли бы быть? Фитцсиммонс: «Они, *****, должно быть шутят.»
Четуайнд-Питт: «Они, *****, совсем совсем не шутят.»
Куинн: «Но они же ... они же не сказали, что шлюхи!»
Четуайнд-Питт: «Они же совсем не похожи на шлюх.»
Фитцсиммонс: «У меня нет тысячи долларов. Не здесь!»
Куинн: «И у меня, и если бы даже были, почему я должен их дать?»
Мне очень хочется выйти из своей комнаты наружу, спустившись с ободрительным «Эй вы, Ромео, приготовить омлет или яичницу?», Шанди звонит своему «агенту» – это клаксон со световыми огнями, гремящий одним словом сутенер, сутенер, сутенер.
Четуайнд-Питт: «Это вымогательство. Я скажу – пошли они *****.»
Фитцсиммонс: «Согласен. Они увидели, что у нас есть деньги, и они решили Как бы нам отрезать кусок?»
Куинн: «Но, тогда, если мы откажемся, тогда, они не ...»
Четуайнд-Питт: «Забьют нас до смерти своими тампонами и помадами? Нет, если мы уж решили, что проваливайте, то так и значит, что проваливайте – это же Европа, не Момбасса какая-нибудь или *****, и они поймут. На чьей стороне швейцарские копы? На нашей или на стороне этой троицы дырки-на-продажу из Сахары?»
Я морщусь. Я достаю все мои деньги из Банка Половичной Доски и переладываю их в паспортный мешочек. Его я кладу внутри лыжной куртки, прекрасно отдавая себе отчет в том, что у богатого не больше шансов родиться глупым, чем у бедного, и богатый набирается глупости в процессе воспитания, и в то же время у бедного она рассеивается, скорее всего, по дарвинским причинам. Вот, почему элита нуждается в профилактическом барьере от засранных публичных школ, чтобы умные дети из рабочих классов не вытеснили их из Анклава Привилегированных. Сердитые голоса, британские и африканские, схлестываются вместе. С улицы доносится биип. Я гляжу в мое окно и вижу серый Хендай со снежной горкой на крыше, крадущийся в нашем направлении. Останавливается, конечно, у коттеджа Четуайнд-Питтов, перегородив выезд. Наружу выходят два крепыша в куртках из овечей шерсти. Затем появляется Канди, Шанди или Манди, зазывая их внутрь ...

Шумная ссора в гостиной стихает. «Вы, кто бы там ни были», кричит Руфус Четуайнд-Питт, «убирайтесь с моей собственности сейчас же, или я позвоню в полицию!»
Капо-псих-немец с носовым голосом: «Вы поели дорогой еды. Теперь пришло время оплатить счет.»
Четуайнд-Питт: «Они ни разу не сказали, что были шлюхами!»
Капо-псих-немец: «А вы не сказали, что сделаны из пенисного йогурта, а вы же сделаны. Руфус, я полагаю.»
«Какое вам ***** дело до того, как меня ...»
«Оскорбительные слова не достойны для деловых разговоров, Руфус.»
«Убирайтесь-сейчас-же!»
«К сожалению, вы должны мне три тысячи долларов.»
Четуайнд-Питт: «Разве? Посмотрим, что полиция ...»
Похоже, телевизор крякнул звенящим грохотом. Полка разбилась о каменную стену? Шум, звон, грохот: бокалы, посуда, картины, фотографии, зеркала; Генри Киссинджер вряд ли останется неповрежденным. И визг Четуайнд-Питта: «Моя рука, моя ***** рука!»
Плохо-разбираемый ответ на плохо-разбираемый вопрос.
Капо-псих-немец: «Я НЕ СЛЫШУ ТЕБЯ, РУФУС!»
«Мы заплатим», скулит Четуайнд-Питт, «мы заплатим ...»
«Естественно. Однако, из-за вас Шанди пришлось позвонить нам, так что цена возросла. По-английски называется ‘плата-за-вызов’. В бизнесе мы должны покрывать затраты. Ты. Да, ты. Как тебя зовут?»
«О-О-Олли», говорит Олли Куинн.
«У моей второй жены была чихуахуа по имени Олли. Укусила меня. Я выбросил ее в ... Sheiss, как это, где лифт ходит вверх-вниз? Большая дыра. Олли, я тебя спрашиваю слово по-английски.»
«Э ... лифтовая шахта?»
«Точно. Я выбросил Олли в лифтовую шахту. Так что, Олли, ты меня не укусишь. Правильно? Так что. Ты сейчас пойдешь и соберешь свои деньги.»
Куинн спрашивает: «Мои-мои-мои что?»
«Деньги. Фонды. Богатство. Твое, Руфуса, твоих друзей. Если там будет достаточно, чтобы покрыть плату-за-вызов, мы вас оставим праздновать Новый Год. Если нет, тогда мы вторично будем думать, как вам заплатить долги.»
Одна из женщин что-то говорит, и еще бормотание. Несколько секунд спустя капо-псих-немец зовет вверх по лестнице. «Эй, битл номер четыре! Присоединяйся. Тебе ничего не будет, если не будешь героем.»
Бесшумно я открываю окно – холодно! – и спускаю мои ноги через край окна. Момент Вертиго Хитчкока: альпийские крыши, по которым ты решаешь скатиться, внезапно кажутся гораздо круче, чем альпийские крыши взглядом снизу. Хотя угол крыши коттеджа Четуайнд-Питта становится положе над кузней, все равно есть риск, что через пятнадцать секунд я окажусь кричащим владельцем переломанных ног.
«Ламб?» Это – Фитцсиммонс на лестнице. «Те деньги, которые ты выиграл у Руфуса ... Ему нужны они. У них – ножи, Хьюго. Хьюго?»
Я ложусь на черепицы, держась за подоконник.
Пять, четыре, три, два, один ...

Ле Крок закрыт, темно и не видно Холли Сайкс. Возможно, бар будет закрыт сегодня вечером, так что Холли не будет чистить его до завтрашнего утра. Почему я не спросил номера ее телефона? Я ковыляю к городской площади, но даже центр Ла Фонтен Сен-Аньес погружен в настроение конца мира: немного туристов, немного автомобилей, гориллы-крепьера не видно нигде, у большинства магазинчиков висят знаки Закрыто. Как же так? Первого января прошлого года все было полно веселья. Небо опускается ниже, серость набухших матрасов. Я захожу в булочную, заказываю кофе и шоколадную корзиночку и усаживаюсь в угол у окна, стараясь не обращать внимания на набухшую лодыжку. Детектив Шийла Янг, по крайней мере, не будет думать сегодня обо мне. И что сейчас? И что потом? Активизировать Маркуса Энидера? У меня есть его паспорт в сейфе-ячейке на лондонском вокзале Юстон. Автобусом до Женевы, поездом в Амстердам или в Париж; через пролив самолетом; полет до Панамы; Карибы ... Устроиться на работу на яхте.
Вот так? Вся моя прежняя жизнь упаковывается таким образом?
Никогда вновь не увидеть мою семью? Совершенно внезапно.
Ощущение того, что сценарий – все-таки совсем не такой.
Олли Куинн проходит мимо окна, три фута и стеклянная панель между нами, сопровождаемый радостным человеком в куртке из овчиного меха. Помощник капо-псих-немца, я полагаю. Куинн выглядит бледным и больным. Двойка марширует мимо телефонной будки, где вчера с Олли случился плач по Несс, и далее – в здание Свиссбанка, где стоят автоматы по выдаче наличных. Там Куинн снимает деньги с трех различных карточек, а потом его ведут назад. Я прячусь за автоматом по продаже газет. Нормальный почувствовал бы вину или стал бы оправдываться; я же чувствовал себя, как будто смотрел эпизод криминального сериала.
«Доброе утро, Шикарный Парень», говорит Холли, держа чашку с горячим шоколадом. Она – прекрасна. Она – совершенно такая, как есть. На ней – красный берет. Она – сплошное внимание. «Ну, какая проблема тебя заботит?»
Я не знаю, почему я отрицаю. «Все прекрасно.»
«Могу я присесть, или ты ожидаешь компанию?»
«Да. Нет. Пожалуйста. Садись. Нет компании.»
Она снимает лыжную куртку, ярко-зеленую, садится напротив меня, кладет красный берет на стол, разворачивает кремового цвета шарф с шеи, скручивает его в шар и кладет поверх берета.
«Я только что был в баре», признаюсь я, «но понял, что ты – на лыжах.»
«Склоны закрыты. Из-за снежной бури.»
Я смотрю на улицу. «Какая снежная буря?»
«Ты на самом деле должен начать слушать местное радио.»
«Там столько раз  ‘One Night in Bangkok’, что никто не вытерпит.»
Она размешивает свой напиток. «Ты должен вернуться – прогноз на сильную метель, через час. Не увидишь трех ярдов в такую метель. Как будто ослеп.» Она съедает ложку пены и ждет моего признания.
«Я только что съехал из отеля Четуайнд-Питта.»
«На твоем месте я бы заехала назад. На самом деле.»
Я мычу гудящим подбитым самолетом. «Проблематично.»
«Несчастные семьи в Доме Руфуса Сексистского Прыща?»
Я наклоняюсь вперед. «Кукольные красотки из клуба Вальпургис оказались проститутками. Их сутенеры вытягивают из них каждый цент прямо сейчас, когда мы разговариваем. Я спасся через аварийный выход.»
Холли не выказывает никакого удивления обычной для этого курорта истории. «И какой у тебя план?»
Я смотрю в ее серьезные глаза. Разрывная пуля счастья разрывает мои внутренности. «Я не знаю.»
Она отхлебывает горячий шоколад, и я бы очень хотел оказаться на его месте. «Ты не выглядишь очень взволнованным, как была бы я на твоем месте.»
Я отхлебываю кофе. Сковородка шипит на кухне булочной. «Я не могу все объяснить. Эта ... предстоящая метаморфоза.» Я замечаю, что она не понимает, и я бы тоже не понял. «Ты когда-нибудь встречалась ... с таким, Холли? С таким, что невозможно понять, еще ... Или-или теряешь время. Не как ‘Оо, как пролетело время’, а как», я щелкаю пальцами, «вот так и час прошел. Буквально, между двумя стуками сердца. Ну, может, время и неуловимо, но я точно знаю, что моя жизнь меняется. Метаморфоза. Это самое лучшее слово, что я нашел. Хорошо, что ты не пугаешься, но я должно быть звучу, как совершенный настоящий полный шизик.»
«Три слова – слишком много описаний для шизика. Я работаю в баре, помнишь.»
Я борюсь с желанием приблизиться к ней и поцеловать. Она же влепит пощечину. Я кладу в кофе ложечку сахара. Затем она спрашивает: «Где собираешься находиться во время твоей ‘метаморфозы’?»
Я пожимаю плечами. «Это уже происходит со мной. Не со мной, а с тем.»
«Звучит интересно, но никак не отвечает на мой вопрос. Автобусы не ходят, а отели – полны.»
«Как я и говорил: Эта буря – совсем не вовремя.»
«Есть еще другое, что ты мне не рассказываешь, так, ведь?»
«О, тонны другого. Другого такого, что, скорее всего, не расскажу никому.»
Холли смотрит в сторону, принимая решение ...

Когда мы уходили с городской площади, лишь немного одиноких снежинок ложилось на крыши, но через сотню ярдов и пару уличных поворотов стало так, будто широченный раструб величиной с Альпы начал выбрасывать огромные кольца снега по всей долине. Снег в моем носу, снег в моих глазах, снег в моих подмышках, снег завывает за нами, пролетая сквозь каменную арку во двор с мусорными ящиками, уже наполовину занесенными снегом снегом снегом. Холли возится с ключами, и потом мы попадаем внутрь, снег влетает сквозь проем, а ветер вуу-вуует за нами, пока она не захлопывает наглухо дверь, и внезапно – все становится спокойным. Короткий коридор, велосипед для горной езды, лестница наверх. Щеки Холли отхлестаны до темной розовости. Слишком тонкая; если бы я был ее мамой, я бы скормил ей несколько жирных десертов. Мы снимаем куртки и обувь, и она показывает мне жестом на покрытые ковром ступени. Наверху – светлая, просторная комната с бумажными абажурами и протертым полом со скрипучими досками. Комната Холли гораздо проще, чем моя комната в Хамбере, и пусть из 1970-ых, не 1570-го, но я завидую ей. Чисто и совсем немного мебели: старый телевизор с видекассетным проигрывателем, раскладывающаяся кроватью софа, бесформенный кресло-мешок – бинбаг, низкий столик, аккуратная стопка книг в углу, и, похоже, вот и весь список. Кухня – тоже минималистичная: одна тарелка, еще тарелка поглубже, чашка, нож, вилка и ложка сохнут на посудной сушилке. Розмарин и шалфей растут в горшочках на полке. Три основных запаха – жареный хлеб, сигареты и кофе. Единственный орнамент – маленькая картина маслом, изображающая бледно-голубой сельский дом на зеленом склоне у серебристого океана. С широкого окна комнаты Холли должен открываться удивительный вид, но сегодня он заполнен метелью, словно бело-шумные помехи на ненастроенном телевизоре. «Удивительно», говорю я. «Весь этот снег.»
«Это и есть снежная буря.» Она наполняет чайник. «Случается. Что ты сделал со своей лодыжкой? Ты же хромаешь.»
«У меня остались там все мои возможности а-ля-Спайдермэн.»
«И приземлился а-ля-мешок-картошки-мэн.»
«Мой отряд скаутов учился делать Прыжки-со-Здания-Спасаясь-от-Озверевших-Сутенеров в ту неделю, когда меня не было.»
«У меня есть несколько бинтов для тебя. Но сначала ...» Она открывает дверь в крохотную комнатку с одним окошком, размером в обувную коробку. «Моя сестра нормально спала тут, с сиденьями софы и с одеялами.»
«Тепло, сухо.» Я оставляю мой рюкзак. «Замечательно.»
«Хорошо. Я сплю в своей комнате, ты спишь здесь. Угу?»
«Понял.» Когда женщина заинтересуется тобой, она даст об этом знать; если же – нет, то никакой лосьон после бритья, никакой подарок и никакая рассказанная история не изменит ее решения. «Я благодарен, Холли. Одному Богу известно, что бы я делал, если бы ты не сжалилась надо мной.»
«Ничего, ты бы выжил. Твой тип всегда выживает.»
Я смотрю на нее. «Мой тип?»
Она недовольно хмыкает.

«Ради Христа, Ламб, забинтовывай, это же тебе не жгут.» Холли иронично смотрит на мои познания первой медицинской помощи. «Ты точно пропускал занятия скаутов. Какие навыки ты вообще получил? Нет, забудь про вопрос. Ну ладно,» она кладет сигарету, «я сделаю, но если ты начнешь идиотские шутки про медсестру, я тресну по твоей лодыжке хлебной доской.»
«Точно не будет шуток про медсестру.»
«Ногу на стул. Я не стану перед тобой на колени.»
Она разворачивает мою бестолковую повязку, неодобрительно хмыкая над моей неспособностью. Распухшая ступня без носка выглядит чужой, голой и абсолютно некрасивой по сравнению с пальцами Холли. «На, намажь этого крема сначала: работает чудодейственно на синяках и опухолях.» Она дает мне тюбик. Я повинуюсь, и когда моя лодыжка начинает блестеть, она оборачивает бинтом мою ступню точным натягом. Я смотрю на ее пальцы, на ее волнистые черные волосы, как ее лицо прячет и выказывает ее внутреннюю погоду. Это – не похоть. Похоть желает, справляет свою нужду и убирается назад в чащобу. Любовь – гораздо жаднее. Любовь жаждет постоянного внимания; защиты; колец, клятв, совместного банковского счета; пахучих свечек на дни рождения; страховку на случай смерти. Младенцев. Любовь – диктатор. Я знаю это, и все равно огненная печь раздувается в моей грудной клетке ревом Ты Ты Ты Ты Ты Ты, и ни черта я не могу ничего поделать с этим. Ветер атакует окно. «Не туго?», спрашивает Холли.
«Чувствуется превосходно», отвечаю я.

«Похоже на снег в игрушечном шаре!, говорит Холли, наблюдая за метелью. Она рассказывает мне об охотниках за НЛО, приезжавших в Сен-Аньес, отчего она почему-то переходит к ее работе по сбору урожая клубники в Кенте и винограда в Бордо; почему Проблемы Северной Ирландии никогда не закончатся пока на сделают совместные школы; как она однажды скатилась на лыжах за три минуты до прохода лавины. Я зажигаю сигарету и рассказываю о том, как автобус, который я пропустил в Кашмире, скатился с дороги и упал с высоты пятисот футов; почему жители в Кембридже ненавидят студентов; почему у рулетки есть цифра ноль; как здорово прогрести в лодке по Темзе в шесть утра летом. Мы обсудили первые синглы, купленные нами, Экзорсист в сравнении с Сиянием, планетариумы и музей Мадам Тюссо. Много всякой ерунды, но наблюдать за рассказом Холли Сайкс – прекрасная вещь. Я вновь опустошаю пепельницу. Она спрашивает меня о моем трехмесячном обучении в колледже Блайтвуд в штате Нью Йорк. Я выдаю ей отредактированные куски, включая, как по мне стрельнул охотник, приняв меня за оленя. Она рассказывает мне об ее подруге Гвин, которая работала в прошлом году в летнем лагере в Колорадо. Я вспоминаю, как Барт Симпсон звонит своей матери Мардж из летнего лагеря и оъявляет: «Я больше не боюсь смерти,» а Холли спрашивает меня – кто это Барт Симпсон, и мне приходится объяснить. Холли говорит о группе Talking Heads, как если бы католик стал говорить о своих любимых святых. Утро закончилось – доходит до нас. Полпачкой муки и всяким разными частями еды из ее холодильника я приготавливаю пиццу, от которой она сильно удивляется, хотя не показывает виду. Баклажан, помидоры, сыр, песто и дижонская горчица. В холодильнике стоит бутылка вина, но я наливаю нам воды, чтобы она не подумала, что я хочу напоить ее. Я спрашиваю о ее вегетарианстве, заметив, что у нее даже бульонные кубики – вегетарианские. Она соглашается и рассказывает, как, когда ей было шестнадцать лет, она была у своей бабушки Айлиш в Ирландии, «и овца прошла мимо меня, блея, и я поняла, ‘Ах ты ж, черт возьми, я же ем ее детей!’» Я замечаю, что люди замечательно стараются не думать о неудобной правде вещей. После того, как я мою посуду – «плата за рент» – я обнаруживаю, что она никогда не играла в нарды, и тогда я делаю доску из коробки мюслей, рисуя по ней маркером. Она находит пару игральных кубиков в стеклянной посуде ящика стола, и мы начинаем расставлять серебряные и медные монеты фишками. К третьей игре она настолько начинает понимать игру, что я позволяю ей победить меня.
«Поздравляю», говорю я ей. «Ты быстро схватываешь.»
«Должна ли я поблагодарить тебя, что позволил мне выиграть?»
«О, нет, я – нет! Серьезно, ты побила меня честно и ...»
«А ты – виртуозный лжец, Шикарный Парень.»

Позже, мы пробуем смотреть телевизор, но приему мешает снежный шторм, и экран так же закрыт метелью, как и окно. Холли находит черно-белое кино на видеоленте, оставленной предыдущим жильцом. Она растягивается на софе, а я усаживаюсь в бинбаг, и пепельница балансирует на руке между нами. Я стараюсь сфокусироваться на фильме, а не на ее теле. Фильм – британский и сделан, я полагаю, в конце сороковых годов. Первые минуты потеряны, так что нам неведомо название, но довольно интересно, несмотря на черезмерную дикцию. Персонажи находятся на круизном лайнере, проплывающим по некоему туманному пространству, и занимает какое-то время для пассажиров, Холли и меня понять, что они все мертвы. Каждый персонаж раскрывается все более и более – приличная смесь в духе Чосера – прежде, чем прибывает авторитетный Экзаменатор, чтобы решить судьбу каждого пассажира в загробной жизни. Энн, святая героиня, получает пропуск в небеса, но ее муж Хенри, австриец-пианист-боец Сопротивления, убил себя – задохнулся газом из духовки – должен работать на подобном океанском лайнере. Жена говорит Экзаменатору, что променяет свои небеса на то, чтобы быть с мужем. Холли фыркает. «Ну, конечно!» Энн и Хенри после этого слышат звуки разбитого стекла и просыпаются в их квартире, спасенные от газа свежим воздухом, наводнившим комнату через разбитое окно. Скрипичное крещендо, мужчина и женщина обнимаются, впереди – новая жизнь. Конец фильма.
«Какая чепуха», говорит Холли.
«Смотрели же не отрываясь.»
В тусклом окне видны лишь снежинки, скатывающиеся у стекла. Холли встает, чтобы задернуть занавески, но останавливается там, словно попав под магию снега. «Какую глупейшую вещь ты когда-нибудь сделал, Шикарный Парень?»
Я переминаюсь в моем бинбаге. Он хрустит. «Зачем тебе?»
«Ты такой мега-уверенный.» Она задергивает занавески и поворачивается, почти обвиняюще. «Богатые – такие и есть, я полагаю, но ты – на совсем другом уровне. Ты никогда не делаешь ничего глупого, от чего скривишься стыдом – или позором – когда вспоминаешь?»
«Если бы я начал вспоминать все мои глупейшие поступки, мы бы тут сидели до следующего Нового Года.»
«Я спрашиваю лишь об одном.»
«Окей, тогда ...» Похоже, она хочет, чтобы я оголил кусочек беззащитного подбрюшья – словно безмозглый вопрос на интервью: «Какой у Вас самый худший недостаток?» Что же я сделал такого глупого, чтобы подошло подходящим ответом, но не настолько морально отвратительно (а-ля Последний-Съезд-Пенхалигона), от чего Нормальный отодвинется в ужасе? «Окей, у меня есть родственник, Джейсон, который вырос в поселке в Вустершире под названием Блэк Суан Грин. Однажды, мне было около пятнадцати лет, моя семья гостила у них, и мать Джейсона послала его и меня в магазин. Он был моложе меня, и его было, как говорится, ‘легко вести за собой’. Я же был для него крутым лондонским родственником, и как я решил позабавиться? Украл пачку сигарет из магазина, затащил беднягу Джейсона в лес и насоветовал как изменить ему свою дрянную жизнь – это научиться курить. На полном серьезе. Как какой-нибудь злодей из антитабачной рекламы. Мой простодушный родственник согласился, и через пятнадцать минут он стоял на коленях передо мной на траве, блюя всем съеденным за предыдущие шесть месяцев. Вот. Один глупый, жестокий поступок. Мое сознание всегда говорит мне ‘Какая ты сволочь’, когда я вспоминаю об этом,» я просительно щурюсь, скрывая свое вранье, «а я думаю – Прости, Джейсон.»
«Он сейчас курит?», спрашивает Холли.
«Да не похоже, чтобы начинал.»
«Возможно, он получил от тебя прививку на всю жизнь.»
«Возможно, получил. А кто тебя научил курить?»

«И ушла, через кентские болота. Никакого плана. Просто ...» Холли показывает жестом катящееся движение. «Первую ночь я провела в церкви посередине богзнаетчего и ... тогда это произошло. Той ночью исчез Джако. Как обычно, в Капитане Марлоу он помылся в ванной, Шэрон почитала ему, Мамс пожелала спокойной ночи. Ничего не было особенного, за исключением того, что я ушла. После закрытия паба Папс пошел в комнату Джако, чтобы, как обычно, выключить его радио – он так засыпал, слушая бормотание всяких иностранных голосов. Но наступает воскресное утро, а Джако там нет. Его не было в пабе. Как в детективных загадках: двери закрыты снаружи. Сначала копы – Мамс и Папс тоже – решили, что я задумала все вместе с Джако, и лишь только когда ...» Холли замолкает ненадолго, успокаивая себя, «... меня нашли в понедельник днем на фруктовой ферме острова Шеппей, где мне досталась работа сборщицы, только тогда полицейские начали настоящие поиски. Тридцать шесть часов спустя. Сначала – собаки и радиосообщения ...» Холли трет ладонью свое лицо, «... затем цепочки местных жителей по свалкам и развалинам вокруг Грейвсенда, и полицейские аквалангисты проверяли ... ну, понимаешь, явные места. Они ничего не нашли. Ни тела, ни свидетелей. Шли дни, все версии испарились. Несколько недель мои родители не открывали паб, а я не ходила в школу, Шэрон плакала все время ...» Холли замолкает не полуслове. «Молишь, чтобы зазвонил телефон, а когда он звонит, то опять боишься, что услышишь плохие новости. Мамс вся дрожала, Папс ... Он любил шутить до того, как случилось. После, он стал ... как ... пустым. Я никуда не выходила несколько недель. Получалось так, что я бросила школу. Если бы Рут, моя невестка, не вмешалась, не взяла все в свои руки, отправила Мамс на осень в Ирландию, я честно не уверена, что Мамс была бы живой. Даже сейчас, шесть лет спустя, все еще ... Ужасно сказать, но когда я сейчас слышу по новостям о погибшем ребенке, я думаю: ‘Какой ад, какой самый страшный кошмар, но, хоть, родители знают.’ По крайней мере, они могут оплакивать. Мы – не можем. Хотя я знаю, что Джако был бы дома, если бы он только смог, но пока нет доказательства, пока нет» – ее голос перехватывается дыханием – «тела, твое воображение никогда не успокоится. Оно говорит, А что, если произошло? А если произошло? А что, если он все еще где-то живой в каком-то подвале психопата, молится о том, чтобы сегодня оказался днем, когда его нашли? Да даже не это – худшая часть ...» Она смотрит в сторону, и мне не видно ее лица. Мне совсем не нужно говорить ей ничего, а ее часы на полке, поразительно, показывают девять сорок пять вечера. Я зажигаю для нее сигарету и вкладываю ей в пальцы. Она наполняет легкие дымом и медленно опорожняет их. «Если бы я не убежала в те выходные – из-за моего ***** парня – ушел бы Джако той ночью из Капитана Марлоу?» Все еще смотря в сторону, Холли трет свое лицо. «Нет. Ответ будет – нет. Значит – из-за меня. А сейчас моя семья говорит, что это – неправда, и терапевт, к которому я ходила, сказал мне то же самое, все говорят это. Но этот вопрос – Из-за меня? – не сверлит их головы каждый час, каждый день. И ответ на этот вопрос.»
Ветер выдувает невообразимые органные аккорды.
«Я не знаю, что и сказать, Холли ...»
Она допивает вино из бокала.
«... за исключением ‘Прекрати’. Слишком невежливо.»
Она поворачивается ко мне; покрасневшие глаза; удивленное лицо.
«Да», говорю я. «Невежливо. Невежливо по отношению к Джако.»
Явно, что никто не говорил ей подобного.
«Поменяйся с ним местами. Предположим, что Джако смылся куда-то; предположим, ты отправился его искать, но какой-то ... злодей схватил тебя и не дал тебе вернуться назад. Разве бы ты захотела, чтобы Джако провел всю свою оставшуюся жизнь, проклиная себя, потому что однажды, только один раз, он совершил непродуманный поступок и заставил тебя волноваться о нем?»
Холли смотрит на меня, словно никак не может поверить в мои слова. Честно говоря, я тоже не могу. Она – на грани того, чтобы выпинуть меня отсюда.
«Ты бы хотела, чтобы он жил полной жизнью», продолжаю я. «Так, ведь? Чтобы жил все больше и больше полной жизнью, а не меньше. Он нужен тебе, чтобы ты жила свою жизнь для себя.»
Видеопроигрыватель решает выплюнуть кассету сейчас. Голос Холли дрожит: «Значит, я должна вести себя, как будто ничего не произошло?»
«Нет. Но прекрати все время обвинять себя, потому что ты не знала, как семилетний мальчик отреагирует на твой обычный бунтарский поступок в 1984 году. Не хорони себя заживо в Ле Крок. Самобичевание не поможет Джако. Конечно же, его исчезновение изменило твою жизнь – как же иначе? – но зачем же закапывать свои таланты и свою молодость, подавая коктейли таким, как Четуайнд-Питт для того, чтобы еще больше обогатился какой-нибудь Гюнтер – долбящий своих работниц дилер наркоты?»
Холли взрывается: «А что я тогда должна делать?»
«Откуда мне знать? Я не проживал то, что прожила ты. Хотя, в ответ на твой вопрос, в Лондоне – бесчисленное количество Джако, которым ты могла бы помочь. Беглецы, бездомные подростки, жертвы Бог знает каких обстоятельств. Ты рассказала мне о себе очень много, Холли, и я благодарен тебе за откровенность, даже если ты и думаешь, что я предал тебя, говоря с тобой такими словами. Но только я не услышал ничего такого, отчего у тебя не было бы никаких прав на осмысленную и, да, содержательную жизнь.»
Холли встает, рассерженная и обиженная, с набухшими глазами. «Половина меня хочет треснуть тебя чем-нибудь металлическим.» Она говорит серьезно. «И вторая половина меня тоже хочет. Поэтому я пойду спать. А тебе лучше уйти завтра утром. Выключи свет перед тем, как лечь.»

Когда я просыпаюсь от вклинившегося в меня тусклого света, моя голова – в тумане, а мое тело сжато запутавшимся спальным мешком. Крохотная комната, скорее похожа на хранилище кухонной утвари и припасов; силуэт девушки в мужской регбийной футболке, длинные волнистые волосы ... Холли: понятно. Холли, которой я приказал закончить шестилетнее оплакивание пропавшего младшего брата – скорее всего, мертв и где-то захоронен – пришла, чтобы вытолкать меня до завтрака в мое совершенно неопределенное будущее ... да, плохо. Но маленькое окошко все еще черно ночью. Мои глаза слипаются усталостью. Мой высохший от сигарет и вина рот сонно хрипит: «Уже утро?»
«Нет», отвечает Холли.

Дыхание девушки тяжелеет, засыпая. Ее софа – наш плот, а сон – река. Я вдыхаю все запахи комнаты. «Давно не было», она сказала мне, в размытом пятне волос, одежды и кожи. Я сказал ей, что – тоже, а она ответила: «Не ври, Шикарный Парень.» Давно-умерший скрипач исполняет Баха по радиочасам. Дохлые спикеры жужжат на высоких нотах, но я не променяю это время ни на какой частный концерт, где сэр Иегуди Менухин сыграл бы для меня на скрипке Страдивариуса. И ни за что бы не вернулся во времени в тот разговор о природе любви в Ле Крок с моими хамбертинцами, а если бы я смог, то я бы сказал Фитцсиммонсу и всем, что любовь – это реакция в ядре солнца. Любовь – это размытость, неявность. Любовь – и человек и чувство. Разница между ее присутствием и ее отсутствием – это разница между жизнью и смертью. Пробуя, молча, я одними губами говорю Холли Я тебя люблю, которая дышет словно море. Потом я уже шепчу громкостью скрипки в радио: «Я тебя люблю.» Никто не слышит, никто не видит – как дерево падает в лесу.

Все еще темно. Тишина Альп – глубиной в мили. Окно на крышу над постелью Холли накрыто снегом, но после того, как закончилась метель, я полагаю, вышли звезды. Я бы хотел купить ей телескоп. Смог бы я послать ей его? Откуда? Мое тело болит и заторможенно, но мое сознание пролистывает прошедшие день и ночь, словно коллекционер записей пролистывает свои пластинки. По часовому радио некто по имени Антуан Танже ведет передачу Час Ноктюрна с трех до четырех часов утра. Как все хорошие ДиДжеи, Антуан Танже почти не пускается в разговоры. Я целую волосы Холии, но, к моему удивлению, она тут же просыпается: «Когда ветер стих?»
«Час назад. Будто кто-то выключил его.»
«Ты не спал весь час?»
«Моя рука затекла, но я не хотел тебя беспокоить.»
«Идиот.» Она приподнимает тело, чтобы я убрал руку.
Я зацепляю большим пальцем длинный локон ее волос и тру им по моим губам. «Меня немного занесло вчера в своих словах. Про твоего брата. Извини.»
«Ты прощен.» Она шлепает резинкой моих трусов. «Очевидно же. Может, мне нужно было услышать их.»
Я целую ее локон и отпускаю его. «У тебя не осталось где-нибудь сигарет, кстати?»
Сквозь бархатную темноту я вижу ее улыбку: Лезвие счастья входит в мои ребра. «Что?»
«Скажешь такое слово, как ‘кстати’ в Грейвсенде, и тебя распнут, как возможно голосующего за Консервативную партию. Сигарет – нет, боюсь, что так. Я пошла вчера за ними, но нашла полупривлекательного подозрительного сталкера, который хитрым образом представился бездомным за сорок минут до метели, так что мне пришлось вернуться домой ни с чем.»
Я слежу за ее щеками. «Полупривлекательный? Хитрая мамзель.»
Она долго зевает. «Надеюсь, мы сможем отсюда выкопаться.»
«Надеюсь, что не сможем. Мне нравится жить под снегом с тобой.»
«Ну, у кого-то из нас есть разные там работы. Гюнтер ожидает полный бар. Флирт-флиртующие туристы хотят весе-весе-веселиться.»
Я погружаю мою голову в изгиб ее голого плеча. «Нет.»
Ее рука изучает лопатку моего плеча. «Нет что?»
«Нет, ты не пойдешь в Ле Крок. Извини. Во-первых, потому что я – твой мужчина, и я запрещаю.»
Ее ввв-ввв – почти смех. «Во-вторых?»
«Во-вторых, если ты пойдешь, то мне придется застрелить каждого мужчину в возрасте между двенадцати и девяноста, который посмеет заговорить с тобой, плюс лесбиянок. Все вместе – семьдесят пять процентов клиентов Ле Крок. Завтрашние заголовки будут КРОВАВАЯ БАНЯ В АЛЬПАХ и ЛАМБ – МЯСНИК, а поскольку ты – вегетарианка-пацифистка, то я знаю, что тебе ни за что не захочется поучаствовать никоим образом в массовых убийствах, так что проведи-ка» – я целую ее нос, лоб и висок – «со мной весь день.»
Она прижимает свое ухо к моим ребрам. «Ты свое сердце слышал? Оно же барабанит, как Кит Мун. Честно. Разве мне достался мутант?»
Одеяло соскальзывает с ее плеча: я возвращаю его назад. Какое-то время мы молчим. Антуан шепчет из своей радиостудии, что бы там ни было, и начинает играть In a Landscape Джона Кейджа. Музыка раскрывается, извилисто. «Если бы у времени была кнопка пауза», я говорю Холли Сайкс, «я бы нажал ее. Прямо сейчас» – я нажимаю на место между ее бровями, чуть выше – «тут. Сейчас.»
«Но если бы ты это сделал, вся вселенная замерла бы, даже ты сам, и ты не смог бы нажать другую кнопку, чтобы продолжилось время. Мы бы навечно застряли.»
Я целую ее рот, и кровь убыстряется во всем мне.
Она бормочет: «Ценишь только то, что знаешь – когда-то закончится.»

Когда я просыпаюсь в следующий раз, комната Холли – вся серая, словно из-под льда. Давно уже нет шепота Антуана; радио жужжит французско-алжирскими проблемами, а на часах – 08:15. Она моется в душе. Сегодня – день, когда я или поменяю свою жизнь или нет. Я нахожу свою одежду, выпрямляю скомканное покрывало и выбрасываю салфетки в мусор. Затем я замечаю большой круглый серебряный кулон, свисающий с почтовой открытки, прикнопленной к стене над коробкой, служащей прикроватным столиком. Кулон – лабиринт шероховатостей и выступов. Выполнен на заказ, с большим мастерством, хотя стал бы утомлять своим весом, если носить долго, и слишко большой для постоянного внимания окружающих. Я пытаюсь пройти его глазами, но теряюсь в первый раз, во второй, в третий. Только держа в ладони и проводя ногтем, я добираюсь до середины. Если бы лабиринт был настоящим, и кто-нибудь застрял бы в нем, то потребовалось бы немало времени и удачи. Когда будет нужный момент, я спрошу Холли о нем.
А открытка? Один из многочисленных подвесных мостов где-то в мире. Холли все еще находится в душе, поэтому я снимаю открытку со стены и переворачиваю ...
Хьюго Ламб наконец повстречался с Сексуальным Ревнивцем. Ого. «Эд.» Как посмел он послать Холли открытку? Или – еще хуже – вереницу открыток? Следующую из Афин? Ее парень? Так вот почему Нормальные совершают внезапные преступления? Я бы очень хотел, чтобы голову Эда застегнули в колодки, и кидал бы по ней двухкилограммовыми гипсовыми статуями риодежанейровского Исуса, пока от нее ничего не осталось бы. Такого бы захотелось и Олли Куинну проделать со мной, если бы он узнал, что я переспал с Несс. Затем я замечаю 1985 год – о, избавление! Алилуйя. Но подожди-ка: Почему Холли таскает с собой эту открытку шесть лет? Кретин не знает, что «шпильарет» – это «минарет». Может, это их местная шутка. Это было б хуже. Как он посмел делиться своими местными шутками с Холли? Эд дал ей и кулон с лабиринтом тоже? Получается так. Когда я был в ней, представляла ли она себе меня им? Да да да, я понимаю, что эти путанные мысли – смешны и лицемерны, но они все равно жалят меня. Я хочу скормить открытку Эда моей зажигалке и увидеть, как Босфорный мост и тот солнечный день и его отчет сгорят сгорят сгорят. Я бы спустил пепел в уборной, как сделали русские с остатками Адольфа Гитлера. Нет. Глубокий вдох, спокойствие, никаких Гитлеров, и посмотри еще раз на прохладное «Пока, Эд» в конце. Ее парень написал бы «Люблю, Эд». В самом конце стоит поцелуем «икс». Если Холли в 1985 году получала открытки в Грейвсенде, то никакой Эд не вжимал ее в европейский матрас. Эд, должно быть – не-любовник-но-и-не-просто-друг.
Скорее всего.

«Разберешься сам с душем», говорит она через дверь, а я отвечаю: «Спасибо» таким же нейтральным тоном. Обычно я наслаждаюсь никто-никому-не-обязанным утром, но, из-за деревянного кола под названием «Любовь» в моем сердце, мне нужно доказательство нашей интимности и еле сдерживаю себя от поцелуя Холли. А если она отстранится? Не дави. После обжигающего душа я одеваю свежую одежду – как беглецы стирают свою одежду? – и иду на кухню, где нахожу записку:

Хьюго,
Я боюсь всяких прощаний, поэтому я ушла в Ле Крок убираться. Если ты хочешь отстаться на ночь – принеси мне завтрак, а я найду для тебя метелку и фартук. Если не придешь, значит – такая жизнь, и удачи тебе с твоей метаморфозой (правильно написала?). Х.

Не любовное послание, но эта записка Холли – самая дорогая из всей моей корреспонденции за все время, не сравнишь ни с чем. Эта, похожая на знак Зорро, буква Х – знак интимности и лаконичности. Ее почерк совсем не похож на женский, скорее – небрежный, раздолбанный, говоря каллиграфически, но похож на нее: прищуришься и увидишь ее. Находки. Я складываю записку в мой бумажник, беру куртку, спускаюсь по лестнице, и я – снаружи, иду по десятиминутной давности следам Холли в по-коленном снеге дворика, и утренний холод пронизающе леденит; но голубые небеса голубятся, как Земля видом из космоса, и тепло от солнца, как дыхание любящего человека рядом; и сосульки сочатся каплями света по крутым улочкам городка; дети – уже радостно на улицах, и снежки летают с одного края улицы на другой; я поднимаю руку и говорю: «Je me rends!» (Сдаюсь!), но снежок тут же влетает в меня; я поворачиваюсь в поисках противного мальчишки и хватаюсь за сердце – притворяюсь умершим – «Il est mort! Il est mort!» (Умер! Умер!), пищат снайперы, но когда я возрождаюсь живым, они срываются с места, словно опавшие листья; за углом – площадь, моя самая любимая площадь во всей Швейцарии, если не во всем мире; отель Ле Сюд, остроконечные крыши, как будто по чертежам из Леголандии, церковные часы отзванивают девять раз; Альпы возвышаются вокруг, со всех сторон; продавец сладких блинчиков устанавливает свою жаровню напротив кондитерской, где все началось вчера; «I am Not in Love» доносится песня группы 10cc, но, au contraire, я знаю, что я влюбился; крепьер выглядит так, как будто догадывается, что лицо Холли смотрит на меня отовсюду, и сам меняется; загривок, губы, челюсть, шерсть и одежда; до меня доносится ее «Вроде того», «Не ври», «Это правда»; вспоминаю ее немного удлиненные эльфские уши; ее гладкость; ее слегка приплюснутый нос; ее настороженные глаза небесной голубизны; ее шампунь из масла чайного дерева; она приближается ко мне с каждым шагом; я спрашиваю себя – о чем она сейчас думает ... Приду ли я? Движение машин очень медленное, но я дождусь, когда загорится зеленый человечек на светофоре ...
Забрызганный слякотью кремового цвета Лэндкрузер останавливается, поравнявшись со мной. Прежде, чем я решаюсь отойти подальше, зеркальное окно со стороны водителя опускается, и я предполагаю, что это – турист с вопросом о направлении. Но нет, я ошибаюсь. Я узнаю  этого плотного, смуглого водителя в рыбацком свитере. «Де’добрый, Хьюго. Ты похож на человека, у которого поет сердце.»
Новозеландский акцент вспоминается сразу. «Элайджа Д’Арнок, король стрелков Кембриджа.» В машине есть кто-то еще, но меня не представляют пассажиру.
«Похоже, что твое неудивление», говорю я Д’Арноку, «говорит о неслучайности нашей встречи.»
«В точку. Мисс Константин шлет свои наилучшие пожелания.»
До меня доходит. Мне нужно выбрать из двух метаморфоз. Одна называется «Холли Сайкс», а другая ... Как называется?
Элайджа Д’Арнок хлопает по двери Лэндкрузера. «Запрыгивай. Получишь ответ или так и не найдешь никогда. Сейчас или никогда.»
За кондитерской, по аллее, я вижу наружный знак в форме крокодила над баром Гюнтера. Пятьдесят шагов? «За девушкой!» советует мне опьяненный любовью, новый Я. «Представь, какое будет у нее лицо, когда ты войдешь!» Трезвомыслящий Я складывает руки на груди и смотрит на Д’Арнока и спрашивает меня: «Что дальше?» Ну, мы позавтракаем; я помогу Холли убраться в баре; поживу тихонько у нее, пока мои хамбертинцы не улетят домой; мы будем любиться, как кролики, пока не сможем ходить; и когда наши дыхания участятся хрипом, я пробормочу: «Я люблю тебя», потому что так и есть, и она пробормочет «Я тебя тоже люблю, Хьюго», потому что так и есть, тогда, там. Что дальше? Я позвоню в регистратуру колледжа Хамбер, чтобы сказать, что у меня нет сил закончить в этом году, и я бы хотел перенести на год мой выпуск. Я скажу моей семье – что-нибудь, нет никакой идеи пока, но я придумаю что-нибудь – и куплю Холли телескоп. Что дальше? Я обнаружу, что не думаю о ней каждый раз, когда просыпаюсь утром. Ее выражения «Вроде того» или «Это правда» начнут раздражать меня, и придет день, когда мы поймем, что «All You Need Is Love» – довольно далеко от правды. Что дальше? Детектив Шийла Янг найдет меня, и ее швейцарские коллеги проинтервьюируют меня и разрешат вернуться к Холли только при условии, если я сдам им мой паспорт. «Что происходит, Шикарный Парень?» Затем мне придется или признаться в воровстве дорогой коллекции марок у больного Альцхаймером или в том, что заманил своего брата-студента хамбертинца так глубоко в долги, что тот сбросился с обрыва. Или, возможно, и в том и в другом, да какая разница, потому что Холли вернет мне телескоп и сменит входные замки. Что дальше? Соглашаюсь на возвращение в Лондон, но беру там паспорт Маркуса Энидера и покупаю дешевый билет на Восток или в Центральную Америку? Подобные ходы повествования хороши лишь для фильмов, но не для паршивой жизни. Что дальше? Кое-как перебиваться деньгами Энидера пока я не сдамся обстоятельствам: открою бар и превращусь в Гюнтера. Я замечаю серебристую куртку-парка на пассажирском сиденье рядом с Д’Арноком. «Могу я хотя бы услышать в общих чертах ...»
«Невозможно. Тебе необходимо просто довериться, чтобы оставить всю свою прежнюю жизнь позади. Настоящая метаморфоза не происходит по графикам.»
Вокруг нас – жизнь продолжается, совершенно не обращая внимания на мое затруднительное положение.
«Но я тебе скажу вот что,» говорит новозеландец. «Нас всех выбирали поштучно, за исключением нашего основателя.» Д’Арнок кивает головой на какого-то невидимого мне человека, сидящего в отделение кабины позади. «Я знаю, что ты чувствуешь сейчас, Хьюго. То пространство – между тротуаром и этой машиной – бездна. Но тебя проверили и утвердили, и если ты перейдешь эту бездну, то будешь здесь процветать. Будешь что-то значить. Чего бы ни захотел, сейчас и всегда – получишь.»
Я спрашиваю его: «Сделал бы ты сам этот выбор опять?»
«Зная то, что я уже знаю, я бы убил, чтобы попасть в машину, если было бы надо. Убил бы. Ты видел, на что способна мисс Константин – та временная пауза в Королевском колледже, или как играла марионеткой бездомным – это всего лишь прелюдия к первому уроку. Там еще столько много, Хьюго.»
Я вспоминаю Холли в моих объятиях, ранее днем.
Но мы же любим чувство любви, не самого человека.
Я только что испытал радостное возбуждение, вот только что.
Ощущение того, что был выбран и что желаем и что обо мне побеспокоились.
Довольно смехотворное, если посмотреть на него холодным взглядом.
Вот. Настоящий, вживую пакт Фауста – мне предлагают.
Я почти что улыбаюсь. В Фаусте не было счастливого конца.
Но счастливого конца, как у кого? У генерала Филби?
Он мирно почил, окруженный семьей.
Если это – счастливый конец, то им туда и дорога.
Слово за словом, а кто такой Фауст без его пакта?
Никто. Ничто. Мы бы никогда о нем не услышали. Куинн.
Доминик Фитцсиммонс. Еще один умненький выпускник.
Еще один пассажир в сером, раскачивающийся в вагоне электрички.
Задняя дверь Лэндкрузера клацает, приоткрывшись на дюйм.

Человек – основатель – ведет себя так, как будто меня здесь нет, и Д’Арнок ничего не говорит, отъезжая от городской площади, и я сижу, молча изучая моего соседа в отражении стекла: за сорок, очки без видимой оправы, густые торчком волосы; ямка на подбородке, чисто выбрит и шрам на челюсти, у которого явно есть занятная история. Тело – сухое, жилистое. Бывший военный из Центральной Европы? Одежда не дает никакого намека: крепкие по лодыжке ботинки, черные брюки, кожаная куртка, когда-то черная, но теперь потерто-выцветшая в серую. Если заметишь его в толпе, то подумаешь – «архитектор» или «лектор по философии»; или, скорее всего, не заметишь.
Лишь две дороги из Ла Фонтэн Сен-Аньес. Одна карабкается вверх к деревушке, но Д’Арнок сворачивает на другую, спускаясь вниз в долину. Мы проезжаем мимо коттеджа Четуайнд-Питта, и мне становится интересно: парни волнуются из-за меня или разозлились из-за того, что я оставил их разбираться с сутенерами. Мне интересно, но безразлично. Минутой спустя мы выезжаем за пределы города. Края дороги обрамляют снежные стены, и Д’Арнок едет осторожно: у машины есть снежные шины, и дорога посыпана солью, но это же все-таки январская Швейцария. Я расстегиваю молнию куртки и представляю себе Холли, глядящую на часы в баре, но сожаления – лишь для Нормальных.
«Прошлой ночью мы Вас потеряли,» заявляет мне сосед весьма культурным европейским акцентом. «Метель спрятала Вас от нас.»
А сейчас я изучаю в упор. «Да, у меня возникли разногласия с хозяином жилища. Я прошу прощения, если доставил Вам какие-то неудобства ... сэр.»
«Зовите меня мистер Пфеннингер, мистер Энидер. ‘Энидер’. Прекрасно выбранное имя. Главная река на острове Утопия.» Человек разглядывает монохромный мир долины, заснеженных полей и фермерских зданий. Река течет вдоль дороги – черная и быстрая.
Начинается интервью. «Могу ли я узнать, откуда Вам известно об Энидере?»
«Мы провели расследование. Нам же нужно знать обо всем.»
«Вы работаете в охранных службах?»
Пфеннингер качает головой. «Черезвычайно редко мы пересекаемся с ними.»
«Значит у вас нет никакого политического интереса?»
«Насколько нас оставляют в покое, то – нет.»
Д’Арнок снижает скорость и переключает скорость, чтобы проехать опасный поворот.
Время для прямых вопросов: «Кто Вы, мистер Пфеннингер?»
«Мы – Анкориты Сумеречной Часовни Слепого Катара монастыря Томаситов Зидельхорнского перевала. Довольно многословно, согласитесь, так что мы называем себя Анкоритами.»
«Я соглашусь, что звучит по-масонски. Вы и есть?»
В его глазах появляются искорки веселья. «Нет.»
«Тогда, мистер Пфеннингер, зачем существует ваша группа?»
«Чтобы поддерживать бесконечное существование группы предоставлением его членам Психозотерику Теневого Пути.»
«И Вы ... основатель этой ... группы?»
Пфеннингер смотрит вперед. Провода электропередач провисают и поднимаются от столба к столбу. «Я – Первый Анкорит, да. Мистер Д’Арнок сейчас – Пятый. Мисс Константин, знакомая Вам – Вторая.»
Д’Арнок осторожно обгоняет грузовик, разбрасывающий соль.
«‘Психозотерика’,» говорю я. «Я не знаю этого слова.»
Пфеннингер цитирует по памяти: «Сном запечатана душа, и страха больше нет.» Он выглядит так, словно только что дал мне легкий намек, и до меня доходит, что он произнес это, не говоря. Его губы были сжаты. Чего никак не могло быть. Должно быть, мне показалось. «Она, как будто лишена касаний прошлых лет.» Снова. Его голос прозвучал в моей голове, ясно и отчетливо, как через высококачественные наушники. Его лицо отвергает любую возможность какого-то трюка. «Недвижно тело, и она не внемлет ничему.» Никакого приглушенного голоса, ни дрожащего горла, ни приоткрытого уголка рта. Запись? Проверяя, я обхватываю ладонями уши, но голос Пфеннингера все так же ясен: «И кругом дней вовлечена в земные дни и тьму.»
У меня открывается рот. Я закрываю его. Я спрашиваю: «Но как?»
«Есть такое слово,» Пфеннингер говорит вслух. «Можете назвать.»
Я бормочу: «Телепатия».
Пфеннингер спрашивает водителя: «Вы слышали, мистер Д’Арнок?»
Элайджа Д’Арнок пристально смотрит на нас через зеркало заднего обзора. «Да, мистер Пфеннингер, я слышал.»
«Мистер Д’Арнок обвинил меня в вентрилокизме, когда я представился ему. Словно я был артистом мьюзик-холла.»
Д’Арнок протестует: «У меня не было такого образования, как у мистера Энидера, и если тогда появилось слово ‘телепатия’, оно еще не достигло в то время Чатэмских островов. И у меня были последствия от взрывной контузии. Шел 1922 год.»
«Мы простили Вас много десятилетий тому назад, мистер Д’Арнок – я и моя деревянная кукла с двигающейся челюстью.» Пфеннингер бросает короткий взгляд на меня, смех – в его глазах, но от его шутки все происходящее становится еще более странным. 1922? Почему Д’Арнок сказал «1922»? Или он хотел сказать 1982? Да какая разница: Телепатия есть. Телепатия существует. Если, конечно, у меня не было галлюцинаций последние шестьдесят секунд. Мы проезжаем мимо автомобильной мастерской, где механики чистят снег. Мы проезжаем поле, где бледноцветный лис стоит на пне, вынюхивая воздух.
«Значит,» мой рот высох, «психозотерика – это телепатия?»
«Телепатия – эта одна из низших форм знания,» отвечает Пфеннингер.
«Низших форм знания? Что еще может делать психозотерика?»
Облако уходит, и по быстрой реке разбегается свет.
Пфеннингер спрашивает: «Какой сегодня число, мистер Энидер?»
«Ээ ...»Я должен сосредоточиться на своем ответе. «Второе января.»
«Правильно. Второе января. Запомните.» Мистер Пфеннингер смотрит на меня; его зрачки сужаются, и я чувствую легкий укол в лоб. Я ...

***

... одно мгновение, и Лэндкрузера – уже нет, а я обнаруживаю себя на широком, длинном каменистом горном уступе в лучах высокогорного солнца. Единственна причина, по которой я еще не упал вниз – я сижу на холодном каменном блоке. Я глубоко вдыхаю несколько раз, отходя от шока паники; дыхание повисает передо мной, словно бесцветные пузыри речи. Как я попал сюда? Где это? Вокруг меня – обескрышенные руины того, что когда-то было часовней. Возможно и монастырем – подальше виднеются еще стены. Глубокий снег покрывает землю; уступ заканчивается невысокой стеной в нескольких футах впереди. Позади руин возвышается каменная скала. На мне – моя лыжная куртка, а лицо и уши пульсируют кровью, как после тяжелого подъема сюда. Все эти детали не значат ничего по сравнению с главным невообразимым фактом: Я только что был на заднем сиденье с мистером Пфеннингером. Д’Арнок вел машину. А сейчас ... сейчас ...
«С возращением,» говорит справа от меня Элайджа Д’Арнок.
Я вскрикиваю «Божмой!» и вскакиваю, оседаю, вскакиваю и собираюсь в боевую стойку.
«Остынь, Ламб! Я знаю, что ни черта не поймешь» – он сидит и отворачивает крышку термофляжки – «но ты – в полной сохранности.» Его серебристая парка сияет от света. «Если только ты не рванешь через край, как безголовая курица.»
«Д’Арнок, где ... Что произошло, и где мы?»
«Где все началось,» говорит Пфеннингер, и я прокручиваю себя вокруг в другую сторону, едва не получив сердечный удар. Не нем – «русская» меховая шапка и снежные ботинки для горных восхождений. «Монастырь томаситов Зидельхорнского перевала. Что осталось.» Он стряхивает снег в направлении низкой стены и смотрит в сторону. «Вы бы поверили в божественность, если бы прожили свою жизнь здесь ...»
Они меня напоили чем-то и притащили сюда. Но зачем?
И как? Я ничего не пил и ничего не ел в Тойоте.
Гипноз? Пфеннингер пристально смотрел на меня, когда я забылся.
Нет. Гипноз – дешевый прием в дурацких фильмах. Слишком глупо.
Затем я вспоминаю о мисс Константин и часовне Королевского колледжа. А что если она так же вызвала у меня временное забытие, как недавно сделал Пфеннингер?
«Мы отключили Вас на время, мистер Энидер,» говорит Пфеннигер, «чтобы проверить Вас на предмет разных непрошенных лиц. Похоже на вторжение, но мы должны быть черезвычайно осторожными.»
Если в этом есть какой-то смысл для него и для Д’Арнока, то для меня – абсолютно нет. «У меня нет никакой идеи: о чем Вы говорите.»
«Я бы тоже поволновался бы на данном этапе.»
Я трогаю мою голову в поисках каких-нибудь повреждений. «Как долго я был таким?»
Пфеннигер достает копию Die Zeit и передает мне. На передовой странице газеты – Хельмут Коль пожимает руку шейха Саудовской Аравии. Ну и что? Не говорите, что германский канцлер тоже связан с происходящим. «Дата, мистер Энидер. Посмотрите на дату.»
Там, под крупным заголовком: 4. Januar 1992.
Этого не может быть: сегодня – 2 января 1992 года.
Пфеннингер сказал мне, чтобы я запомнил, в машине. Совсем недавно.
Совсем недавно. А Die Zeit настаивает на том, что сегодня – 4 января 1992-го.
Я теряю почву. Без сознания два дня? Нет, скорее газета будет фальшивой. Я проскальзываю по страницам, отчаянно пытаясь найти какое-нибудь свидетельство того, что все на самом деле – не так.
«Может быть фальшивкой,» соглашается Пфеннингер, «только зачем создавать фальшивость, которую легко разрушить?»
В голове у меня творится непонятное, и, я осознаю, я очень голоден. Я проверяю свои щеки. Я побрился сегодня утром у Холли. Волосы выросли. Я отшатываюсь, испугавшись, что Элайджа Д’Арнок и этот мистер Пфеннингер, эти ... паранормальные ... Какимибытам***** они бы ни были, я должен убраться отсюда э-э ...
... э-э куда? Наши следы на снегу исчезают за поворотом. Может, там стоит автомобиль у туристического киоска с телефонами, или, может, вокруг нас тридцать километров ледника и расщелин. С другой стороны – узкий горный уступ, на котором мы стоим, упирается в упрямые колючие сосны, а за ними – почти вертикально – лед и камень. Пфеннингер изучает меня, пока Д’Арнок наливает густую жидкость в крышку термофляжки. Я хочу закричать «Пикник?» Я сжимаю себе виски. Возьми себя в руки и успокойся. Вторая половина дня. Облака разбросаны по небу, становятся металлического цвета. Мои часы – я оставил их в туалете Холли. Я подхожу к низкой стене, в нескольких шагах от Пфеннингера, и вижу, как земля падает пятидесятиметровым уступом к дороге. Уродливый современный мост через глубокую расщелину и дорожный знак, невидный мне с такого расстояния. Дорога поднимается к мосту где-то за полкилометра до него, искривленная поворотами, погруженными в темноту. После моста, дорога исчезает за горным утесом, на котором мы стоим, и невдалеке – стеклянный водопад, от которого исходит глубочайшая тишина. Мы, дорожный знак, мост, поверхность дороги: больше нет никаких знаков двадцатого века. Я спрашиваю: «Зачем вы привели меня сюда?»
«Было кстати», отвечает Пфеннингер, «поскольку мы все равно находимся в Швейцарии. А Ваш желудок говорит только одно: Вы не ели ничего со вторника.» Д’Арнок стоит рядом со мной с дымящейся чашкой. До меня доходят запахи курицы и шалфея, и мой живот урчит. «Не обожгите свой язык.»
Я дую на крышку и осторожно пробую. Вкусно. «Спасибо.»
«Я дам Вам рецепт.»
«Передвигаться бессознательно – это двойной гранатой по мозгам, но» – Пфеннингер счищает снег с низкой стены и показывает мне, чтобы я сел рядом с ним – «карантинный период был необходим прежде, чем мы позволим Вам войти в наши реалии. Вы находились в коттедже неподалеку от Обервальда со второй половины дня второго числа, недалеко отсюда, и мы привели Вас сюда сегодня утром. Этот пик называется Гальмихорн; тот – Лекихорн; а там – Зидельхорн.»
Я спрашиваю его: «А Вы родом отсюда, мистер Пфеннигер?»
Пфеннингер смотрит на меня. «Этот кантон. Я родился в Мартиньи в 1758 году. Да – 1758.  Я выучился на инженера и весной 1799 поступил на службу Республики Гельвеция, и я прибыл сюда наблюдать за ремонтом предка этого моста, соединящего края бездны внизу.»
А сейчас, если Пфеннингер верит в свой рассказ, он стал сумасшедшим. Я поворачиваюсь к Д’Арноку в надежде на его рассудочную поддержку.
«Родился в 1897 году,» весело отбарабанивает Д’Арнок, «в качестве очень отдаленного субъекта королевы Виктории, в доме из камня и торфа на Острове Питт, в трехстах километрах к востоку от Новой Зеландии. В возрасте восемнадцати лет я отправился на пастушей лодке с моим родственником в Кристчерч. Впервые на материке, впервые в борделе, и впервые там же – в рекрутном офисе. Записался в АНЗАК: Или заморские приключения во имя королевства или шестьдесят лет овец, дождей и инцеста на острове Питт. Я прибыл в Галлиполи, и тебе уж известна история о том, что там произошло. Мистер Пфеннингер нашел меня в госпитале, расположенном за городом Лайм Реджис, после войны. Я стал Анкоритом в двадцать восемь лет, принимая во внимание мой юношеский задорный вид. Но на следующей неделе мне исполнится девяносто четыре. Так что – хей. Сумасшедшие окружили тебя, Ламб.»
Я смотрю на Пфеннингера. На Д’Арнока. На Пфеннингера. Телепатия, отключение сознания и Йети настойчиво требуют от меня пересмотра знания о том, что может делать сознание, но этот требование нарушает фундаментальный закон. «Вы говорите ...»
«Да,» отвечает Пфеннингер.
«Что Анкориты ...»
«Да,» отвечает Д’Арнок.
«Не умирают?»
«Нет,» хмурится Пфеннингер. «Конечно, мы умираем: если на нас нападут, или несчастный случай. Но мы не стареем. Анатомично говоря.»
Я смотрю на водопад. Или они сошли с ума, или они – отчаянные лжецы, или – самое неприятное изо всего – ни то и ни другое. Моя голова пылает жаром, и я снимаю шапку. Что-то режет мое запястье – тонкая черная резинка для волос Холли. Я снимаю ее. «Джентльмены,» я обращаюсь ко всему окружающему меня, «у меня нет никакой идеи – что сказать и что подумать.»
«Гораздо умнее,» говорит Пфеннингер, «будет вообще отложить решение, чем поторопить с неправильным. Позвольте показать Вам Сумрачную Часовню.»
Я оглядываюсь вокруг в поисках другого здания. «Где она?»
«Недалеко,» отвечает Пфеннингер. «Видите ту разрушенную арку? Вглядитесь.»
Элайджа Д’Арнок замечает мое настороженную взволнованность. «Мы не будем опять усыплять. Слово скаута.»
Развалины арки обрамляют вид сосны, девственно снежную землю и крутой каменный взлет. Мгновения прыгают, словно птицы. Небеса голубеют высокой нотой, и горы становятся почти прозрачными. Слышно, как вскипает водопад, разбрыгиваясь и грохоча. Я бросаю взгляд на Д’Арнока, чей взор заострился на том месте, где должны быть и мои глаза. «Вглядись.» И я повинуюсь и замечаю оптическую иллюзию. Вид сквозь арку начинает уходить, словно все это было нарисовано на материи занавеса, подхваченное бризом, и сдернуто в сторону элегантной белой рукой из оборок рукава цвета прусской голубизны. Мисс Константин, белоснежная и золотая, смотрит на нас, дрожа изображением во внезапной яркости холода. «Апертура,» бормочет Элайджа Д’Арнок.
Я сдаюсь. Порталы появляются в воздухе. Есть кнопка пауза у времени. Телепатия – такая же реальность, как телефоны.
Невозможное – возможно.
А возможности достижимы.
Мисс Константин спрашивает меня: «Присоединяетесь к нам, мистер Энидер?»




НА СВАДЬБЕ: 2004




16 АПРЕЛЯ




«Если ты спрашиваешь меня: Может, меня тянет на войны,» говорю я Брендану, «то мой ответ – нет, не тянет.» Звучит грубо, зло. Я и есть злой.
«Не ты, Эд!» Мой братец жены прячет свой стремительный отъезд от меня за чарующей тониблэровской улыбкой. Брендан всем своим видом похож на того, кто он – вечно загруженный работой строительный девелопер в возрасте за сорок, у которого появилась редкая возможность для отдыха в выходные дни. «Мы же знаем, что ты – не такой. Очевидно же. Ты же прилетел назад в Англию на свадьбу Шэрон. Нет, я лишь спросил: Если когда-нибудь такое случалось, что военный репортер зависал на адреналине в военных зонах. Только и всего.»
«Некоторые – да,» соглашаюсь я, протирая глаз, и вспоминаю Биг Мака. «Но мне это не грозит. Эти симптомы слишком заметны для окружащих.» Я прошу проходящую мимо юную официантку принести мне еще бокал Гленфиддих. Она отвечает, что скоро принесет.
«А какие симптомы?» Шэрон моложе Холли на четыре года и круглее лицом. «Просто любопытно.»
Я начинаю чувствовать, что загнан в угол, но рука Холли находит мою на скамье и пожимает ее. «Симптомы военной зависимости. Ну. Такие же, как клише изображения иностранного корреспондента, я полагаю. Сложные отношения; отстранненость от семейной жизни; неудовлетворение гражданской жизнью. Чрезмерное потребление алкоголя.»
«Гленфиддих не включен в список, похоже на то?» Дэйв Сайкс, тихий, спокойный отец Холли, разряжает атмосферу разговора.
«Надеюсь, что нет, Дэйв.» Надеюсь, что разговор переменится.
«Ты, должно быть, видел очень много жестокого, Эд,» говорит Пит Уэббер – финансист, усердный велосипедист, завтрашний жених. Заостренные уши Пита торчат из-под скорой прически, но Шэрон выходит за него по любви, вид волос – неважен ей. «Шэрон сказала, что ты побывал в Боснии, Руанде, Сьерра-Леоне, Багдаде. Люди, обычно, бегут из таких мест.»
«Некоторые журы делают свою карьеру на бизнес-страницах, другие – косметическими операциями звезд. Я – войной.»
Пит не спешит с вопросом. «А ты никогда не спрашивал себя – ‘Почему войной?’»
«Полагаю, что у меня иммунитет к силиконовому обянию.»
Официантка приносит мне виски. Я обвожу взглядом Пита, Шэрон, Брендана и его жену Рут, Дэйва и Кат – вечно-энергичная ирландских кровей мать Холли. Они все ждут от меня каких-то мудрых слов о мотивах моей журналистской работы. Жизнь Сайксов не обошла их шрамами судьбы – младший брат Холли, Джако, потерялся в 1984 году, и его тело не было найдено – но то, с чем мне приходится встречаться по работе, происходит на промышленном уровне. Этим я отличаюсь от них. Сомневаюсь, что мое отличие как-либо объяснимо. Я даже сомневаюсь, что сам полностью отдаю себе в этом отчет.
«Ты пишешь, чтобы обратить внимание мира на несправедливости?» спрашивает Пит.
«Нет.» Я вспоминаю Пола Уайта, мое первое задание в Сараево, лежащего мертвым в луже крови, потому что он считал Мне-Не-Все-Равно. «Дефолтное состояние мира – безразличие ко всему. Я бы очень хотел другого, но сейчас слишком много всякого.»
«Принимая на себя роль авокадо дьявола,» говорит Брендан, «зачем рисковать своей шеей, чтобы писать статьи, которые ничего не изменят?»
Я выдавливаю из себя фальшивую улыбку Брендану. «Во-первых, я не рискую своей шеей; я тщательно соблюдаю предосторожности. Во-вторых, я ...»
«Какие предосторожности ты соблюдаешь,» перебивает Брендан, «чтобы избежать заминированный автомобиль рядом с твоим отелем?»
Я смотрю на Брендана и моргаю три раза, чтобы он исчез. Черт возьми. В следующий раз сработает. «Я поселюсь в Зеленой Зоне, когда вернусь в Багдад. Во-вторых, если никто не опишет чудовищность войн, то они исчезнут со смертью последнего свидетеля. А я этого я не допущу. Если массовое убийство, взрыв бомбы, да что-угодно – описано, то, по крайней мере, в мировой истории появится крохотная зарубка. Кто-нибудь где-нибудь когда-нибудь узнает о случившемся. И, возможно, что-нибудь сделает по этому поводу. Или нет. Но, по крайней мере – есть, существует.»
«Значит, ты – вроде архивиста для будущего,» говорит Рут.
«Звучит замечательно, Рут. Ничего не имею против.» Я тру глаз.
«Будешь скучать по всему этому,» спрашивает Брендан, «после июля?»
«После июня,» поправляет Холли, веселым голосом.
Никто не видит, как я изворачиваюсь. Надеюсь. «Когда произойдет,» отвечаю я Брендану, «я скажу тебе, как чувствую себя.»
«Ничего не выстроил для себя в будущем, по работе?» спрашивает Дэйв.
«У Эда – еще много стрел в колчане, пап,» объясняет Холли. «Может, с печатными средствами, или с БиБиСи, и интернет начинает перетряхивать весь мир. Один из бывших редакторов Эда сейчас преподает в Калифорнии.»
«Ну, я думаю, что будет замечательно – осесть в Лондоне, Эд,» говорит Кат. «Мы все беспокоимся, когда ты уезжаешь. Я видела фотографии Фаллуджи – тела повешенные на мосту! Ужасно. И совсем непонятно. Я же думала, что американцы победили. Я же думала, что иракцы ненавидели Саддама. Я же думала, что он – монстр.»
«Ирак – гораздо сложнее, чем представляли себе военные всезнайки, Кат. Или хотели представить себе.»
Дэйв хлопает в ладони. «Да хватит с вашими разговорами, перейдем к серьезным вещам: Эд, ты присоединяешься к мальчишнику Пита сегодня вечером? Кат посидит с Иифой, так что у тебя нет отговорок.»
Пит обращается ко мне: «Парни с моей работы присоединятся к нам в Крикетерс – классный паб, за углом. Потом ...»
«Я бы лучше совсем не знала, что будет ‘потом’,» заявляет Шэрон.
«Ну, конечно,» говорит Брендан, «как будто сами курочки будут играть в Скраббл весь вечер.» Громким шепотом он обращается ко мне: «Стриптизеры в Брайтон Павильон, а потом – крэку нажрутся, где портовые склады.»
Рут как-бы-надевает-наручники на него: «Вы, Брендан Сайкс – клеветник!»
«Правда-правда,» говорит Холли. «Таких уважаемых всеми леди, как мы, и близко не увидишь с доской для Скраббл.»
«Напомните-ка мне, чем вы, по-настоящему, займетесь,» просит Дэйв.
«Дооолго пробовать вина,» отвечает Шэрон, «с тапас, в баре у одного старого знакомого Пита.»
«Вино-пробование,» фыркает Брендан. «Раньше в Грейвсенде пьянку всегда называли пьянкой. Ну, так как, Эд?»
Холли ободряюще кивает мне головой, но я скорее покажу ей, что я – хороший отец, пока Холли все еще разговаривает со мной. «Не обижайся, Пит, но я дам задний ход. Устал от перелета, и будет замечательно провести какое-то время с Иифой. Даже если быстро заснет. И Кат может присоединиться к вино-пробованию, тоже.»
«О, я совсем не против посидеть, милый,» говорит Кат. «Все равно мне надо следить за своим давлением.»
«Нет, пожалуйста, Кат.» Я доканчиваю мой виски, наслаждаясь алкогольным послевкусием. «Со своими родственниками из Корка Вам лучше провести столько времени, сколько получится, а я бы выспался побольше, а не то прозеваю всю церемонию в церкви сегодня. То есть завтра. Ну, вот – вы же видите?»
«Ну тогда, ладно,» говорит Кат. «Если ты точно уверен ...»
«Абсолютно уверен,» заявляю я и растираю чешущийся глаз.
«Не чеши его, Эд,» говорит мне Холли. «Сделаешь еще хуже.»

Одиннадцать ночи, и все пока – хорошо. Олив Сан хочет, чтобы я отправился назад, самое позднее, в четверг, о чем я скоро скажу Холли. Сегодня, вообще-то, чтобы она не планировала ничего для нас троих на следующую неделю. В Фаллудже находится самое большое количество морских пехотинцев со времен битвы за Хьюи Сити во Вьетнаме, а я застрял тут в Сассексе. Холли взорвется, но мне лучше покончить с этим побыстрее, и тогда она успокоится к завтрашней свадьбе Шэрон. Иифа спит в углу нашей кровати комнаты отеля. Я добрался сюда после того, как она заснула, так что я даже не сказал еще ни слова моей дочери, но Первая Родительская Заповедь гласит, чтобы никогда не будили мирно спящего ребенка. Я представляю себе, как сегодня спят дочери Нассера под собачий лай и треск стрельбы, и грохот морских пехотинцев, выбивающих двери. Трансляция СиэНэН – на плоскоэкранном телевизоре без звука – показывает кадры перестрелки морских пехотинцев с крыш Фаллуджи. Я видел их уже раз пять или более того, и даже сами ведущие и их гости не могут добавить ничего нового, пока не начнется новый цикл новостей через несколько часов, когда в Ираке наступит новый день. Холли послала мне сообщение пятнадцать минут назад о том, что она и другие женщины скоро вернутся в отель. «Скоро» означает все, что угодно, после вина в баре. Я переключаю каналы телевизора, чтобы доказать себе, что я не зациклен на войне, и подхожу к окну. Порт Брайтона залит светом, словно пятничная сказочная страна, и поп-музыка басит откуда-то издалека с земли. По английским стандартам – теплый весенний вечер, и в ресторанах и барах прогулочной аллеи заканчивается веселье. Пары расходятся, держась за руки. Ночные автобусы гудят. Машины следуют правилам, уступая дорогу. У меня нет особенного желания быть в этом мирном и хорошо-отлаженном обществе. Я могу наслаждаться несколько дней, даже несколько недель. Но я твердо знаю, что после пары месяцев у прекрасно-организованной жизни появляется плоский вкус безалкогольного пива. Что не означает – я не могу жить без военных конфликтов, как дружелюбно намекал мне ранее Брендан. Это смешно: как обвинить Дэвида Бэкхема в том, что он не может жить без футбола. Просто футбол – это искусство и ремесло Бэкхема, а писать репортажи из горячих мест – это мое искусство и мое ремесло. Жаль, что не сказал этого их клану ранее.
Иифа хихикает в ее сне, затем резко охает, вздыхая.
Я подхожу. «С тобой все нормально, Иифа? Это же лишь сон.»
Все еще бессознательная Иифа жалуется: «Нет, глупенький! Тот лимон.» Затем ее глаза начинают хлопать ресницами, как у кукол в фильмах ужаса: «Мы пойдем в отель в Брайтоне попозже, ’томучто тетя Шэрон выходит замуж за дядю Пита, и мы встретимся с тобой там, Папа. Я – подружка невесты.»
Я стараюсь не засмеяться и снимаю волосы с лица Иифа. «Я знаю, дорогая моя. Мы все – тут, так что давай засыпай. Я буду здесь завтра утром, и мы проведем вместе замечательный день.»
«Хорошо,» произносит Иифа, раскачиваясь на краю сна ...
... засыпает. Я натягиваю покрывало поверх ее пижамы Моя-Маленькая-Пони и целую ее в лоб, вспоминая неделю в 1997 году, когда Холли и я зачали эту драгоценную уже-не-такую-крошечную-форму-жизни. Комета Хэйла-Боппа украшала собой ночное небо, и тридцать девять членов культа Небесных Врат покончили жизнь самоубийством в Сан Диего, чтобы их души были подобраны НЛО из хвоста кометы и оттранспортированы на высший уровень сознания за пределами человеческой формы. Я взял в рент коттедж в Нортумбрии, и у нас в планах был пеший поход вдоль Стены Адриана, но не это оказалось нашим главным занятием недели. Посмотри на нее. Мне становится интересно – как она видит меня. Гигант с щетиной, который телепортируется в ее жизнь и опять исчезает по загадочным причинам – совсем похоже на то, как я видел своего отца, полагаю я, за исключением того, что я уезжаю на различные задания, а отец уезжал в различные тюрьмы. Я бы очень хотел знать, как отец видел меня ребенком. Я бы очень хотел знать сотни вещей. Со смертью родителя шкаф, полный разных занимательностей, тоже перестает существовать. Я никогда не мог представить себе, как я страстно желал бы взглянуть внутрь этого шкафа.
Когда я был в феврале, у Холли были месячные.
Я слышу ее ключ в двери. Я чувствую себя немного виноватым.
Но совсем не сравнишь с тем, как она меня потом заставит чувствовать.
У Холли не получается открыть замок, и я спешу ей на помощь, накидываю цепочку и приоткрываю чуть-чуть дверь. «Извини, дорогуша,» имитирую я голос Майкла Кейна. «Я не заказывал массаж всего тела. Попробуй другую дверь.»
«Открывай,» говорит ласково Холли, «или я тебе так дам по яйцам.»
«Нет, я не заказывал никаких ударов по яйцам. Попробуй ...»
Уже не ласковым тоном: «Брубек, мне нужно в толчок!»
«О, хорошо, тогда.» Я снимаю цепочку и становлюсь в сторону. «Даже если ты пришла домой слишком веселой, что даже не открыла, могла бы все оставить в другом месте.»
«Замки в этом отеле слишком сложные, с защитой от воров. Нужно быть профессором, чтобы открыть эти чертовы двери.» Холли стремительно пробегает мимо меня в туалет, мельком посмотрев на спящую Иифу. «Плюс я выпила только несколько бокалов вина. Мама была там – помнишь это.»
«Конечно, как будто Кат Сайкс когда-нибудь следила за порядком на ‘вино-пробовании’.»
Холли закрывает дверь туалета. «Иифа – окей?»
«Она проснулась на секунду, а так – ни пищала ни разу.»
«Хорошо. Она была такой радостной в поезде, и я даже испугалась, что она будет танцевать по потолку всю ночь.» Холли сдергивает воду и под этот шум занимается собой. Я вновь подхожу к окну. Веселье в конце пирса заканчивается, видно. Какая чудесная ночь. Моя шестимесячная рабочая поездка от Спайгласс в Ирак все поломает, я знаю. Холли открывает туалетную дверь, улыбаясь мне и высушивая свои руки. «Ты как провел свой тихий вечер? Прикорнул немного, что-нибудь писал?»
Ее волосы взбиты, на ней – низко открытое, обтягивающее фигуру черное платье и ожерелье из черных и синих камней. Она так выглядит в последнее время очень редко. «Нечестивые мысли о моей любимой вкусняшке-мамашке. Помочь снять платье, мисс Сайкс?»
«Спокойно.» Из-за Иифы. «Мы делим комнату с нашей дочерью, если ты еще помнишь.»
Я подхожу ближе. «Я могу перейти на режим молчания.»
«Не сегодня, Ромео. У меня – месячные.»
Дело в том, что я не бывал часто дома за последние шесть месяцев, так что мне трудно знать, когда они у нее. «Выходит, мне достаются лишь долгие медленные объятия да поцелуи.»
«Боюсь, что так.» Мы целуемся, но не так долго и медленно, как предлагалось, и Холли не пьяна даже на половину того, как мне хотелось бы. Когда Холли перестала открывать рот, когда мы целуемся? Похоже на поцелуй застегнутой застежки. Я вспоминаю афоризм Биг Мака: Для секса женщинам нужно чувствовать себя любимой; чтобы мужчины чувствовали себя любимыми, нам нужен секс. Я выполняю свою часть договора – так мне кажется, по крайней мере – но говоря о сексе, Холли ведет себя, будто ей сорок пять или пятьдесят пять, но никак не тридцать пять лет. Конечно, я не имею права жаловаться, потому что это прибавит давления на нее. Когда-нибудь Холли и я сможем поговорить обо всем-всем, но эти некасаемые зоны все больше и больше появляются между нами. Из-за чего я ... Мне нельзя быть и грустным, потому что тогда я стану обиженным мальчиком, которому не дали полагавшиеся ему сладости. Я не изменял ей – никогда – хотя, не скажешь, что Багдад полон всевозможных сексуальных утех, но довольно угнетающе быть полностью функционирующим тридцатипятилетним мужчиной и так часто решать подобные проблемы своими руками. Журналистка из Дании в прошлый год в Таджикистане была готова на многое со мной, если бы я меньше думал о тех чувствах, которые испытываешь, когда такси высаживает меня в Стоук Ньюингтоне, и я слышу крик Иифы «Паааапаа!»
Холли возвращается в туалет. Она оставляет дверь открытой и начинает снимать с себя макияж. «Так ты мне скажешь или нет?»
Я сажусь на край кровати, настороженный. «Сказать что?»
Она протирает ватным тампоном вокруг глаз. «Я еще не знаю.»
«Почему ты думаешь, что я ... у меня есть что-то сказать тебе?»
«Не знаю, Брубек. Должно быть, женская интуиция.»
Я не верю в парапсихологию, но Холли может прекрасно изображать это. «Олив попросила меня остаться в Багдаде до декабря.»
Холли замирает на несколько секунд, бросает ватку и поворачивается ко мне. «Но ты же уже сказал ей, что уходишь в июне.»
«Да. Я сказал. Но она все время просит меня передумать свое решение.»
«Но ты же сказал мне, что уходишь в июне. Мне и Иифе.»
«Я сказал ей, что позвоню в понедельник. После обсуждения с тобой.»
Холли выглядит обманутой. Как будто она поймала за просмотром порно. «Мы же договорились, Брубек. Это будет твоей последней последней поездкой.»
«Я говорю лишь о шести месяцах.»
«О, *****. Ты сказал так же в последний раз.»
«Конечно, но, поскольку я получил награду Шихан-Дауэра, я ...»
«И еще раз до того. ‘Полгода и потом все.’»
«Покроет год учебы Иифы в колледже, Хол.»
«Ей скорее нужен живой отец, чем студенческий заем поменьше.»
«Это же просто» – в наше время рассерженных женщин никак не назовешь «истеричками»; назовут сексистом – «гипербола. Не упирайся в мои слова.»
«А не так же сказал Дэниел Перл своему партнеру перед поездкой в Пакистан? ‘Это просто гипербола’?»
«Дурной вкус у твоей шутки. И Пакистан – не Ирак.»
Она закрывает крышку унитаза и садится на нее, после этого наши глаза стали находиться почти на одном уровне. «Мне надоело сдерживать себя от рвотного страха, когда я слышу слово ‘Ирак’ или ‘Багдад’ по радио. Мне надоело плохо спать. Мне надоело прятать свое беспокойство от Иифы. Отлично – ты всем-нужный весь-в-наградах журналист, но у тебя же есть шестилетняя дочь, которая хочет научиться ездить на велосипеде без боковых колес. Один лишь еле слышный голос всего на минуту в два-три дня, если при этом работает спутниковый телефон – совсем недостаточно. Ты же пристрастился к войнам. Брендан был прав.»
«Нет, я не болен. Я – журналист, который делает то, что я делаю. Просто делает то, что делает, как ты делаешь то, что ты делаешь.»
Холли трет свою голову, как будто у нее от меня появилась головная боль. «Тогда отправляйся! Назад в Багдад, к бомбам, взрывающимся у твоего отеля. Собирайся. Езжай. Назад, к тому – ‘что ты делаешь’. Если оно гораздо дороже тебе, чем мы. Только при этом ты высели тех, кто снимают твою квартиру на Королевской площади, ’томучто в следующий раз, когда попадешь в Лондон, тебе нужно будет какое-то другое место для жизни.»
Я стараюсь не повышать свой голос: «Ты не могла бы, пожалуйста,  ***** просто послушать, что ты говоришь?»
«Нет, это ты ***** просто послушай ***** себя! В прошлый месяц ты решил уйти с работы в июне и вернуться домой. Твой весь-в-связях американский редактор говорит: ‘До декабря останься.’ Ты отвечаешь: ‘Ээ, окей.’ Лишь потом ты мне сообщаешь. Ты с кем, Брубек? Со мной и Иифой или с Олив Сан и Спайгласс?»
«Мне предложили продлить работу на шесть месяцев. И все.»
«Нет, это – не ‘все’, потому что после Фаллуджи, разбомбленной ко всем чертям, будет Багдад или Афганистан Часть Два или где-нибудь еще, всегда где-нибудь еще, и еще и еще, пока удача не покинет тебя, и тогда я стану вдовой, а у Иифы не будет отца. Да, я согласилась на Сьерра Леоне, да, я вытерпела твое задание в Сомали, но Иифа сейчас повзрослела. Ей нужен отец.»
«Предположим, что я сказал бы тебе: ‘Нет, Холли, ты больше не можешь помогать бездомным людям. У кого там есть СПИД, у кого-то есть ножи, кто-то там психопат. Бросай эту работу и переходи в ... например, в супермаркет. Переключи все твои умения и навыки работы с людьми на продукты. А если точнее, я приказываю тебе, а не то выкину тебя отсюда.’ Как бы ты ответила?»
«Дабожежтымой, риск – совсем разный.» Холли гневно выдыхает. «Зачем ты затеял этот разговор посредине ночи? Завтра мне надо быть посаженной матерью для Шэрон. Я же буду выглядеть, как панда с похмелья. Ты находишься на перекрестке дорог, Брубек. Выбирай.»
Я плохо шучу: «Скорее получается – налево или направо.»
«Правильно. Я забыла. Все для тебя – просто шутка, так, ведь?»
«О, Холли, Боже мой, это совсем не то, что я ...»
«Хорошо, но я – не шучу. Бросай Спайгласс или съезжай. Мой дом – не склад для твоих сломанных лэптопов.»

Три часа утра, и все складывается не так. «Никогда не ложись спать, поругавшись,» так говорил мой дядя Норм, но у него не было ребенка с такой женщиной, как Холли. Я сказал «Спокойной ночи» ей очень миролюбиво после того, как выключил свет, но ее «Спокойной ночи» вернулось ко мне, как «Пошел ты», и она отвернулась в другую сторону. Ее спина выглядит так дружелюбно, как Северокорейская граница. В Багдаде сейчас шесть часов утра. Звезды тускнеют в промозглом сухом рассвете, и худющие собаки пробираются среди руин в поисках еды, мечети взывают к верующим, и края дороги усыпаны новыми мертвыми телами – смертельный урожай ночи. Среди них кому-то повезло больше: всего лишь одно отверстие в голове. В отеле Сафир идут ремонтные работы. Дневной свет вновь вернется в мою комнату – номер 555. Моя постель будет занята Энди Родригезом из Экономиста – у меня должок ему с падения Кабула два года тому назад – а все остально будет таким же. Над рабочим столом висит карта Багдада. Опасные зоны заштрихованы розовым фломастером. После вторжения прошлым мартом карта была закрашена всего в нескольких местах: 8-ая Скоростная на юг к Хиллаху и 10-ая Скоростная на запад к Фаллудже – кроме них можно было ехать практически куда-угодно. Но со временем розовый цвет покрыл дороги на север к Тикриту и к Мосулу, где расстреляли телегруппу американских репортеров. Так же и с дорогой к аэропорту. С блок-постами в Садре – восточная третья часть Багдада – карта на три четверти порозовела. Биг Мак шутит, что я вновь вырисовываю старую карту Британской Империи. Заниматься журналистикой становится черезвычайно затруднительно. Я больше не могу бродить по окраинам в поисках историй, искать свидетелей, разговаривать по-английски на улицах или, даже, покидать отель. С нового года моя работа на Спайгласс была журналистикой через помощников, сказать честно. Без Нассера и Азиза все свелось бы до попугайничания про-английских банальностей, вбрасываемых в нас пресс-центром в Зеленой Зоне. И все сходится к одному вопросу: Если журналистика здесь затруднительна в Ираке, то почему я так лихорадочно спешу назад в Багдад, к работе?
Потому что здесь трудно, а я – один из лучших.
Потому что только лучший сможет работать сейчас в Ираке.
Потому что если я не буду, то два хороших человека погибли ни за что.




17 АПРЕЛЯ




Виндсерферы, чайки и солнце, бриз с запахом соль-с-уксусом, глянец моря и ранняя прогулка по пирсу с Иифой. Она никогда не была на пирсе, и ей здесь очень нравится. Она выдает целую серию лягушачьих прыжков, радуясь проблескам светодиодов в подошвах ее обуви. Я бы чего только не сделал бы за такие кроссовки, когда был ребенком, а Холли говорит, что так трудно найти обувь, в которой нет огоньков. У Иифы к запястью привязан надутый гелием шарик с изображением Исследовательницы Доры. Я только что заплатил за него пятерку. Я оборачиваюсь и пытаюсь угадать наше окно в отеле Грэнд Маритайм. Я позвал Холли прогуляться с нами, но она сказала, что должна помочь Шэрон подготовиться к парикмахеру, куда им надо попасть только к девяти-тридцати. А сейчас еще нет и восьми-тридцати. Так она показывает мне, что ее взгляды с прошлой ночи не изменились совсем.
«Папа? Папа? Ты меня слышишь?»
«Извини, кукленция,» говорю я Иифе. «Я был далеко отсюда.»
«Нет, ты не был. Ты же – прямо здесь.»
«Я был далеко отсюда, метафорически.»
«Что такое мета ... фрически?»
«Наоборот буквальному.»
«А что такое бук-бальный?»
«Наоборот метафорическому.»
Иифа дуется. «Серьезным будь, Папа.»
«Я – всегда серьезный. Ты о чем спрашивала меня, кукленция?»
«Если бы ты был животным, кем бы ты был? Я бы была белым Пегасом с черной звездой на лбу, и меня звали бы Алмазным Крылом. И тогда мама и я смогли бы прилететь в Бад Дад и увидеться с тобой. А Пегасы землю не портят, как самолеты – у них только какашки. Дедушка Дэйв говорит, что когда он был маленьким, то его папа развешивал яблоки на высоких столбах вокруг его земли, чтобы там летали Пегасы, ели и оставляли какашки. Пегасные какашки – волшебные, и от них тыквы растут очень и очень большими, даже больше меня, и одну тыкву можно есть всей семьей целую неделю.»
«Похоже на дедушку Дэйва. А что это такое – Бад Дад? Плохой Папа? Так называется?»
Иифа хмурится на меня. «Место, где ты живешь, глупенький ты.»
«Багдад. ‘Баг-дад.’ Но я там не живу.» Хорошо, что Холли меня сейчас не слышит. «Я там просто работаю.» Я представляю себе Пегаса над Зеленой Зоной, и вижу, как изрешеченная туша падает стремительно на землю, и его тут же зажаривают на барбекью жители молодой республики. «Но я там не буду все время.»
«Мама хочет быть дельфином,» говорит Иифа, «потому что они плавают, много говорят, улыбаются и верные. Дядя Брендан хочет быть вараном, ’томучто есть люди в грейвсендском Совете, которых он бы покусал и разорвал на части, и так вараны делают, чтобы еду на мелкие куски разделить. Тетя Шэрон хочет быть совой, потому что совы – умные, а тетя Рут хочет быть морской выдрой, и тогда она сможет плавать весь день, лежа на спине, в Калифорнии и повстречаться с Дэвидом Аттенборо.» Мы доходим до такого места пирса, где он расширяется для зоны развлечений – аркада. Большие буквы БРАЙТОН ПИРС стоят между двумя поникшими флагами Юнион Джек. Зона развлечений еще закрыта, поэтому мы обходим ее. «Каким животным ты бы был, папа?»
Мама называла меня птичкой-олушкой; в качестве журналиста меня называли падальщиком, навозником, змеюкой; одна девушка, с которой я когда-то был знаком, назвала меня своим псом, но не в социальном контексте. «Кротом.»
«Почему?»
«Они очень хорошо могут зарываться в укромные места.»
«Почему ты хочешь зарываться в укромные места?»
«Открывать что-то новое. И кроты еще очень хорошо делают одно.» Моя рука принимает форму некоей самодостаточной лапы с когтями. «Щекочут.»
Но Иифа наклоняет голову на одну сторону, словно уменьшенная модель Холли. «Если ты меня защекочешь, то я обсикаюсь, и тогда тебе нужно будет стирать мои штаны.»
«Окей.» Я виновато каюсь. «Кроты не щекочут.»
«Я тоже так буду думать.» Как говорит она – меня пугает, что книгу детства Иифы, похоже, я просто пролистываю, не читая ее страниц.
За аркадой чайки ссорятся между собой из-за чипсов, высыпавшихся из разорванного пакета. Большие стервецы – эти птицы. Ряд ларьков, павильончиков проходит по середине пирса. Я сразу замечаю женщину, идущую в нашем направлении, потому что все вокруг нее съезжает из фокуса взгляда. Ей приблизительно столько же лет, как и мне, и высокого роста, хотя не назовешь выделяюще-высокой. В солнечном свете ее волосы – бело-золотистые, темно-зеленый бархатный костюм цвета темного могильного мха, а бутылочно-синии солнечные очки вышли из моды пару десятилетий тому назад. Она притягивает к себе внимание. Она притягивает. Она – не ровня мне, она – не ровня никому вокруг, и я знаю, что, хоть и неправильно и неверно по отношению к Холли, но смотрю на нее, Боже Мой, смотрю на нее – грациозная, гибкая, уверенная, и даже свет огибает ее. «Эдмунд Брубек,» произносят ее темно-красные губы. «Как замечательно, это – Вы?»
Я останавливаюсь. Такая красота не забывается. Каким образом она знает меня, и почему я не помню ее? Я снимаю солнечные очки и говорю: «Приветствую!», надеясь, что звучу уверенно, надеясь протянуть какое-то время и что-то вспомнить. Не английский акцент. Европейский. Французский? Мягче немецкого, не итальянский. Ни одна журналистка не выглядит таким полу-божеством. Актриса или модель, которую я интервьюировал несколько лет тому назад? Чья-то жена с недавней вечеринки? Подружка Шэрон, приглашенная на свадьбу? Какая стыдоба.
Она все еще улыбается. «Я поставила Вас в затруднительное положение?»
Я краснею? «Вы должны простить меня, но я ... я ...»
«Я – Иммакьюли Константин, знакомая Холли.»
«Оо,» начинаю шумно говорить я, «Иммакьюли – да, конечно же!» Мне откуда-то полу-знакомо это имя? Я пожимаю ее руку и подставляю неловкий щека-к-щеке поцелуй. Кожа у нее гладкая, как мрамор, но холоднее, чем могла быть нагретая солнцем кожа. «Простите меня, я ... я только вчера вернулся из Ирака, и мои мозги еще не собрались вместе.»
«Здесь нет ничего прощать,» говорит Иммакьюли Константин, или кто она там. «Столько разных лиц, столько разных лиц. Надо забыть какие-то старые, чтобы освободить место для новых. Я знала Холли еще девочкой в Грейвсенде, хотя покинула тот город, когда ей было восемь лет. Забавно, как мы с ней продолжаем неожиданно встречаться то тут, то там. Будто вселенная давным-давно решила, что мы связаны друг с другом. А эта юная леди,» она становится на одно колено, чтобы встретиться взглядом с глазами моей дочери, «должно быть, Иифа. Я права?»
Иифа с широко-открытыми глазами соглашается кивком. Дора Исследовательница качается и отворачивается.
«И сколько тебе лет, Иифа Брубек? Семь? Восемь?»
«Мне – шесть,» отвечает Иифа. «День рождения – первого декабря.»
«Какой взрослой ты выглядишь! Первое декабря? Мм.» Иммакьюли Константин читает наизусть музыкальным голосом загадочной интонацией: «‘Хлад пал на нас, и хуже нету времени для путешествий, и в нашем путешествии: дороги глохнут, и погода резче, омертвевшая зима.’»
Праздные отдыхающие проходят мимо нас, как будто они – привидения, или мы.
Иифа говорит: «Сегодня нет облаков на небе.»
Иммакьюли Константин пристально смотрит на нее. «Как же ты права, Иифа Брубек. Скажи мне. Ты больше похожа на маму, как ты думаешь, или на папу?»
Иифа прикусывает губу и глядит на меня.
Шлепают волны, и эхо – под нами, и откуда-то со стороны аркады выползает песня группы Dire Straits. «Туннель Любви»; я любил ее слушать, когда был молодым. «Ну, мне нравится больше всего пурпурный цвет,» размышляет Иифа, «и маме нравится пурпурный. Но папа все время читает журналы, когда дома, и я тоже много читаю. Особенно Я Люблю Животных. Если бы Вы были животным, кем бы Вы были?»
«Фениксом,» нашептывает Иммакьюли Константин. «Или, точнее, той самой Птицей-Фениксом. А как насчет невидимого глаза, Иифа Брубек? Есть у тебя такой? Позволишь мне посмотреть у тебя?»
«У мамы глаза голубые,» говорит Иифа, «но у папы – каштановые коричневые, и у меня – тоже каштановые коричневые.»
«О, не те глаза» – а теперь эта женщина снимает свои странные голубые солнечные очки. «Я говорю о твоем специальном, невидимом глазе вот ... тут.» Она кладет пальцы на правую сторону головы Иифа и поглаживает ее лоб большим пальцем, и глубоко в моем животе или где-то там я начинаю понимать, что происходит что-то странное, что-то неправильное, но чувство проходит, когда Иммакьюли Константин улыбается мне своей волнующей красотой. Она изучает пространство над моими глазами, затем поворачивается к Иифе и хмурится. «Нет,» говорит она и собирает вместе свои накрашенные губы. «Жаль. Невидимый глаз твоего дяди был исключительным, и у твоей матери тоже был очаровательным, пока его не запечатал злой фокусник.»
«Что это – невидимый глаз?» спрашивает Иифа.
«О, ничего особенного.» Она выпрямляется.
Я спрашиваю ее: «А Вы здесь – на свадьбу Шэрон?»
Она надевает очки. «Я все закончила.»
«Но ... Вы же – знакомая Холли, не правда ли? Разве Вы не ...» Но как только я смотрю на нее, то тут же забываю о своем вопросе.
«Прекрасного вам дня.» Она уходит к аркаде.
Иифа и я смотрим, как удаляется она все дальше и дальше.
Моя дочь спрашивает меня: «Кто была эта леди, папа?»

И я переспрашиваю мою дочь: «Кто была какая леди, дорогая?»
Иифа моргает на мой вопрос: «Какая леди, папа?»
Мы смотрим друг на друга, и я что-то позабыл.
Бумажник, телефон; Иифа; свадьба Шэрон; Брайтон Пирс.
Нет. Я ничего не позабыл. Мы идем.
Парень целуется с девушкой, словно не существует никакого мира вокруг. «Это некрасиво!» заявляет Иифа, и они слышает ее, бросают быстрый взгляд и снова возвращаются к щекотанию гланд. Да, телепатически я говорю парню, наслаждайся вишнями со сливками, потому что через двадцать лет все поменяет свой вкус. Он игнорирует меня. Впереди – изображение, нанесенное красками из спреев, на закрытых металлических ставнях захватывает внимание Иифы: Мерлиноподобное лицо с белой бородой и спиральными зрачками глаз в нимбе карт Таро, хрустальных шаров и сверкающих звездочек. Иифа читает имя: «Д-уиггерт?»
«Дуайт.»
«‘Дуайт ... Силверуинд. Предс-казатель ... Судьбы.’ Кто это?»
«Кто заявляет, что может видеть будущее.»
«Классно! Пойдем внутрь и посмотрим его, папа!»
«Зачем ты хочешь увидеть предсказателя судьбы?»
«Чтобы узнать – открою ли я центр по спасению животных.»
«А что случилось с желанием стать танцовщицей, как Анджелина Балерина?»
«Это было так давно, папа, когда я была маленькая.»
«Оо. Ну, нет. Мы не зайдем к мистеру Силверуинду.»
Раз, два, три – и появляется хмурый взгляд Сайксов: «Почему нет?»
«Во-первых, он не работает. Во-вторых, ты меня прости, но я скажу, что предсказатели будущего не могут видеть будущего. Они просто говорят всякую неопределенную чушь. Они ...»
Ставни распахиваются менее похожей версией Мерлина. Этот Мерлин похоже вылез из задней трещины гипопотама, и он одет, как для концерта группы прогрессивного рока: сиреневого цвета рубашка, красные джинсы и жилет, разукрашенный драгоценными камнями – такие же фальшивые, как их владелец.
Иифа, однако, вся под впечатлением увиденного. «Мистер Силверуинд?»
Тот хмурится и оглядывается вокруг прежде, чем смотрит вниз на нее. «Я – он. А кто Вы, юная леди?»
Акцент янки. Конечно же. «Иифа Брубек,» отвечает Иифа.
«Иифа Брубек. Вы – слишком рано.»
«Сегодня – свадьба у моей тети Шэрон. Я – подружка.»
«Да будет Ваш день полон возвышенных чувств. А этот джентльмен будет Вашим отцом, я полагаю?»
«Да,» отвечает Иифа. «Он – репортер в Бад Даде.»
«Я уверен, что Папа не может Плохим, Иифа Брубек.»
«Она хотела сказать в Багдаде,» объясняю я шутнику.
«Тогда папа, должно быть – очень ... смелый.» Он смотрит на меня. Я смотрю на него в ответ. Мне не нравится манера его речи, и сам он.
Иифа спрашивает: «Вы можете на самом деле видеть будущее, мистер Силверуинд?»
«Каким бы я был предсказателем, если бы не мог видеть.»
«Можете сказать мне мое будущее? Пожалуйста?»
Хватит происходящего. «Мистер Силверуинд занят, Иифа.»
«Нет, не занят, папа. У него нет ни одного клиента!»
«Обычно я спрашиваю о благотворительном взносе в десять фунтов,» говорит старый жулик, «но, в эту рань, для замечательных юных леди, пяти фунтов, думаю, будет достаточно. Или» – Дуайт Силверуинд достает с полки позади него пару книг – «Ваш папа может приобрести одну из моих книг: Нескончаемая Привязь или Сегодня Бывает Только Однажды за особую цену пятнадцать фунтов каждая, или же двадцать фунтов за обе сразу, и получить в придачу бесплатное видение.»
Папа очень бы хотел пинуть мистера Силверуинда в его хрустальные шары между ног. «Мы не сможем принять Ваше щедрое предложение,» говорю я ему. «Спасибо.»
«Я работаю до самого заката, если решитесь.»
Я беру руку дочери, чтобы показать ей – мы уходим, но она вспыхивает в ответ: «Так нечестно, папа! Я хочу знать мое будущее!»
Как здорово. Если я приведу назад плачущую Иифа, Холли взорвется. «Пошли же – парикмахер у тети Шэрон будет ждать.»
«Если так.» Силверуинд возвращается в свою будку. «Я предвижу волнения.» Он закрывает за собой дверь с надписью СВЯТИЛИЩЕ.
«Никто не знает будущего, Иифа. Эти» – я указываю на Святилище – «обманщики скажут тебе все, что тебе хочется услышать.»
Иифа тускнеет, краснеет и заводится. «Нет!»
Моя собственная злость тоже просыпается. «Нет что?»
«Нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет.»
«Иифа! Никто не знает будущего. Вот, почему оно – будущее!»
Моя дочь еще краснеет, еще больше заводится и визжит: «Курде!»
Я почти был готов наказать ее за плохие слова, или моя дочь только что назвала меня курдом? «Что?»
«Агги так говорит, когда сердится, но Агги миллион раз лучше тебя, и, по крайней мере, она – здесь! Тебя никогда нет дома!» Она срывается с места и идет к отелю назад. Окей, ругательство по-польски, солидная порция эмоционального шантажа, научилась, похоже, от Холли. Я следую за ней. «Иифа! Вернись!»
Иифа поворачивается, отвязывает шнур от шара и грозится, что отпустит его.
«Ну, давай.» Я знаю, как обращаться с Иифой. «Но предупреждаю, что если отпустишь, то я никогда больше не куплю тебе шар.»
Иифа строит мне гоблинскую гримасу и – к моему удивлению и обиде – отпускает воздушный шар. Он отлетает, серебристым по голубому, а Иифа тем временем разражается очередью слез. «Я ненавижу тебя ... я ненавижу Дору ... я хочу, чтобы ты назад ... назад в Бад Дад ... навсегда-навсегда! Я ненавижу тебя я ненавижу тебя я ненавижу тебя я ненавижу твои слова!»
Затем глаза Иифы закрываются, и ее шестилетние легкие наполняются до краев воздухом.
Пол-Сассекса слышит ее дрожащий, рыдающий крик.
Заберите меня отсюда. Хоть-куда.
Хоть-куда-нибудь.

Нассер высадил меня у Ворот Убийц, но не очень близко; точно не знаешь – кто следит за тем, кто подвозит иностранцев, и у охраны ворот – самые быстрые пальцы на курке, у этих бедняг. «Я позвоню тебе после пресс-конференции,» сказал я Нассеру, «или если не будет связи, просто встретимся здесь в одиннадцать-тридцать.»
«Отлично, Эд,» ответил мой помощник. «Найду Азиза. Скажи Климту, что все иракцы его любят. Честно. Мы строим  большую статую с большим толстым членом, направленным на Вашингтон.» Я шлепнул по крыше автомобиля, и Нассер уехал. Затем я прошел пятьдесят метров до ворот, мимо бетонных болвашек, разложенных в слаломном порядке, мимо кратера от январьской бомбы, все еще заметного: полтонны пластикового заряда с осколками от артиллерийских снарядов, погибло двадцать и покалечило шестьдесят. Олив использовала пять фотографий Азиза, и еще Вашингтон Пост заплатил за перепечатку.
Очередь к Воротам Убийц была не такой длинной в прошлую субботу; около пятидесяти иракских работников, обслуживающий персонал и до-вторжения-жители Зеленой Зоны стояли передо мной, выстроившись к одной стороне арки яркого цвета. Прямо передо мной стоял азиат, и я затеял с ним разговор. Мистер Ли, тридцать восемь лет, управлял одним из китайских ресторанчиков внутри зоны: ни одному иракцу не позволялось приближаться к приготовлению еды во избежание массового отравления. Ли возвращался со встречи с поставщиком риса, но когда он узнал чем занимаюсь я, то его английский загадочным образом ухудшился, и мои надежды на рассказ «Из Коулуна в Багдад» испарились. И я занялся размышлениями на тему, каким будет мой завтрашний день, пока не дошла до меня очередь, и меня провели по тоннелю пыльных веревочных ограждений и колючей проволоки. Охрану «Взрывоопасной Зоны» коснулись перемены, и вместо приветливых гуркхов на первом посту агенство наняло перуанских экс-копов, которые были рады рискнуть своей жизнью всего за четыреста долларов в месяц. Я показал мое удостоверение и британский паспорт, меня прощупали, и капитан проверил мои два диктофона, непрерывно жалуясь на кожную болезнь, от которой на диктофонах остались кусочки кожной шелухи.
Повтори вышесказанное еще три раза со второго поста до четвертого и окажешься в Изумрудном Городе – естественное прозвище Зеленой Зоны, десятикилометровый замок, охраняемый американской армией и охранными службами, чтобы не видеть реалий Ирака после вторжения и сохранить иллюзию нечто вроде  города Тампа в штате Флорида, только в Средневосточной Азии. Не обращая внимания на редкие взрывы, иллюзия поддерживается довольно неплохо, хотя и по галактической стоимости для американских налогоплательщиков. Черные Субурбаны бегают по гладким дорогам со скоростью не более тридцати пяти миль в час; электричество и бензин – беспрерывно 24/7; ледяное пиво подается барменами из Мумбаи, называющих себя Сэмом, Скутером и Мо для лучшего отношения с клиентурой; супермаркет, управляемый филиппинцами, продает Маунтэйн Дью, Скиттлс и Читос.
Сверкающий автобус, бегающий по круговому маршруту, ожидал у остановки возле Ворот Убийц. Я запрыгнул в него, наслаждаясь кондиционированным воздухом, и автобус тронулся в ту же самую секунду, как было записано в расписании. Гладкая дорога вдоль Хайфа Стрит предлагает взору самую лучшую недвижимость во всей стране и Зиггурат, воздвигнутый в честь кровавой ничейной войны с Ираном – один из самых страшенных мемориалов на всей планете – и огромные площади, заполненные белыми трейлерами компании Халлибертон. Большинство американских служащих живет в трейлерах на этих площадях, потребляют еду в отведенных местах, испражняются в переносных туалетах, никогда не выходят за пределы Зеленой Зоны и считают дни, когда они вернутся домой и заплатят депозит на покупку своего дома в приличном районе.
Когда я сошел с автобуса у Дворца Республики, порядка двадцати бегунов пробежали мимо меня, шлепая обувью по пешеходной части дороги: все – в черных солнечных, облегающих голову, очках, с кобурами и в пропотевших футболках. На одних футболках красовалась надпись КТО ТЕПЕРЬ ТВОЙ БАГДАДДИ?; на других – БУШ-ЧЕЙНИ 2004. Чтобы избежать столкновения с ними, я отпрыгнул в сторону. Они, конечно, сами никому не уступили бы дорогу.

***

Я отхожу в сторону от стремительного течения – все в платьях с пышными оборками – девочек, с шумным смехом вытекающих наружу из церкви Всех Святых в Хове, благовоспитанная половина города Брайтон-энд-Хов. «Половина флористов в Брайтоне заработают себе на путешествие на Сейшелы с этого,» замечает Брендан. «Ну, прямо Королевский ботанический сад, похоже?»
«Много работы ушло на это, точно.» Я осматриваю баррикаду лилий, орхидей и россыпи пурпурного и розового цвета.
«Много хрустиков ушло на это, Эд. Я спросил отца, сколько ему встало, а он ответил, что все ...» он кивает головой на половину церкви, отведенную для родственников жениха, и одними губами шепчет оплачено. Брендан проверяет свой телефон. «Он может и подождать. Говоря о хрустиках, я хотел спросить тебя еще до того, как ты улетишь назад в военную зону, о твоих намерениях к моей старшей сестре.»
Неужели я не ослышался? «Спросить о чем?»
Брендан криво улыбается. «Не волнуйся, теперь поздновато нашей Хол играть в честную барышню. Я говорю о жилье. Ее квартирка в Стоук Ньюингтоне такая же удобная, как встроенный шкаф под лестницей. Ты, должно быть, начнешь присматривать жилье повыше классом, так, полагаю?»
И тут же, от одного лишь вида Холли у меня начинает скрести на душе. «Потом, естественно.»
«Тогда сначала обратись ко мне. Жилье в Лондоне сейчас не так легко найти, и три гнилых словах появятся в будущем – ‘отрицательный’, ‘собственный’ и ‘капитал’.»
«Обращусь, Брендан,» говорю я ему. «Спасибо за совет.»
«Это приказ, а не просьба.» Брендан подмигивает, ужасно надоедливо. Мы потихоньку приближаемся к столу, где мать жениха Паулин Уэббер, с отштукатуренным верхом головы под Маргарет Тэтчер, раздает гвоздики для петлиц мужских пиджаков. «Брендан! Глаза горят и хвост распушен после вчерашнего ‘представления’, не так ли?»
«Пинта эспрессо и переливание крови творят чудеса,» отвечает Брендан. «Пит, надеюсь, не хуже меня?»
Улыбка Паулин Уэббер – это сморщенный нос. «До меня дошло, что была вечеринка после вечеринки в ‘клубе’.»
«Я слышал такие слухи тоже, да. Некие родственнички Шэрон из Корка предложили Питу попробовать чуть-чуть ирландского виски. Миссис Уэббер, Вы – прямо произведение искусство.»
А по мне, шляпка Паулин Уэббер похожа на распластанную по земле ворону с зеленой кровью, но она благосклонно принимает похвальбу. «Это – шляпочник в Бате. Он выиграл кучу наград. И зовите меня Паулин, Брендан: Вы разговариваете, как налоговый инспектор с плохими новостями. А теперь к петличкам – белые для стороны невесты, красные для стороны жениха.»
«Как в Войне Роз,» предлагаю себя я.
«Нет, нет,» она хмурится на меня, «это же гвоздики. Розы были бы слишком колючими. А Вы кто?»
«Это Эд,» отвечает Рут. «Эд Брубек. Спутник Холли.»
«О, бесстрашный репортер! Очень рада. Паулин Уэббер.» Ее пожатие – в перчатке и сильное. «Я слышала столько много о Вас от Шэрон и Питера. Позвольте представить Вам Остина, который ...» Она поворачивается к исчезнувшему мужу. «Ну, Остин тоже очень горит нетерпением позакомиться с Вами. Мы очень рады, что Вы вовремя оказались здесь. Самолеты летают нерегулярно и беспорядки?»
«Да. Ирак не так легко покинуть.»
«Вне сомнения. Шэрон говорила, что Вы были в том месте, в Фа ... Фалуфа? Фалафель? Где они вешают людей на мостах.»
«Фаллуджа.»
«Знаю, что начинается на ‘Фа’. Как мерзко. Зачем мы задерживаемся в таких местах?» На ее лице появляется гримаса, словно она почуяла испорченную ветчину. «Непостижимо. В любом случае.» Она дает мне белую гвоздику. «Я видела Холли и вашу дочь вчера – Иифа, правильно? Я бы ее проглотила прямо с ложечки! Какая-вся-сладкая.»
Мне вспоминается надутый обидой гоблин на пирсе. «Она бывает разной.»
«Пиппа! Феликс! Какой настоящий младенец в той каталке!» Миссис Уэббер убегает в их сторону, а мы идем дальше по проходу. Брендан рассыпается в многочисленных приветах, пожатиях и щечных поцелуях: прибыл огромный контингент ирландских родственников Холли, включая легендарную бабушку Айлиш, добравшуюся на велосипеде из Корка до Катманду в шестидесятых. Меня потихоньку относит ко входу. У двери в ризницу я замечаюХолли в белом платье, смеющуюся над шуткой молодого мужчины с красной гвоздикой. Когда-то и я мог рассмешить ее так же. Он восхищенно смотрит на нее, а мне хочется сломать ему шею, но за что мне сердиться на него? Она выглядит изумительно. Я направляюсь к ним. Новая рубашка натирает мне шею, а старый костюм жмет посередине – скоро я отделаюсь от лишнего веса диетой и упражнениями. «Привет,» говорю я. Холли практически игнорирует меня.
«Привет», говорит молодой человек. «Я – Данкан. Данкан Прист. Моя тетя прикнопила Вас к стороне Шэрон, как мне видится.»
Я пожимаю ему руку. «А Вы, значит, племянник Паулин?»
«Угу. Двоюродный брат Питера. Вы встречались до этого с Холли?»
«Мы иногда попадаем друг на друга на свадьбах и похоронах,» говорит Холли с непробиваемым выражением лица. «Всякие раздражительные семейные события, которые мешаются под ногами чьей-то метеоритной карьеры.»
«Я – отец Иифы,» поясняю я Данкану Присту, ставшим крайне недоуменным.
«Тот Эд? Эд Брубек? Ваша» – он указывает на Холли – «другая половина? Какая жаль, что Вы не пошли на мальчишник Пита прошлой ночью.»
«Ничего, я как-нибудь переживу.»
Данкан Прист чувствует мое раздражение, и на его лице показывается нуладное выражение. «Хаарашо. Ну, я пойду и, ээ, посмотрю там.»
«Вы должны простить Эла, Данкан,» говорит Холли. «Его жизнь вся полна приключений и разных целей, что он позволяет себе быть грубым по отношению к нам – леммингам, рабам жалованья и клонам жалких офисов. По закону права мы просто обязаны быть благодарны, когда он начинает замечать наше существование.»
Данкан Прист улыбается ей, словно взрослый взрослому в присутствии капризного ребенка. «Ну, приятно было встретиться, Холли. Наслаждайтесь свадьбой и, возможно, увидимся на банкете.» Уходит. Жалкий *****.
Я отказываюсь слышать голос другого предателя внутри меня, который заявляет, что это я – жалкий *****. «Ну, это было очень замечательно,» говорю я Холли. «Верная подруга.»
«Я тебя не слышу, Брубек,» уничтожающе заявляет она. «Тебя тут нет. Ты – в Багдаде.»

По сторонам – звездно-полосатые, и позади – широко раскрытый новый иракский флаг, генерал-бригадир Майк Климт взялся обеими руками за трибуну и обратился к публике пресс-комнаты, битком набитой людьми и различной электронной техникой, такой многолюдной я не видел ее с того времени, как Полномочный Представитель президента США Л. Пол Бремер III заявил под громкие радостные крики прошлым декабрем о поимке Саддама Хуссейна. Мы надеялись увидеть представителя Бремера и сегодня, но Главный Визирь де факто Ирака нарастил имперскую дистанцию между ним и прессой, вырастающую все более и более до критических размеров и все менее и менее приличествующую событиям «пост-9/11». Климт уткнулся в свои записи: «Варварство, увиденное всеми нами в Фаллудже 31 марта – это точка отсчета всех цивилизованных норм мирного и военного времени. Наши войска будут неустанно искать виновников преступления, пока они не предстанут перед справедливым судом. Наши враги наконец поймут, что решимость Коалиции только усиливается, не ослабевает, при виде подобного преступления. И почему? Потому что оно служит доказательством их отчаяния. Они сейчас прекрасно понимают, что путь Ирака лежит в другом направлении. Что будущее принадлежит не Калашникову, а избирательному бюллетеню. И вот, почему президент Буш поклялся оказать полную поддержку Полномочному Представителю президента США Бремеру и нашему военному командованию в проведении Операции Доблестная Решительность. Операция Доблестная Решительность предотвратит эту страну от тупикового исторического пути насилия над громадным большинством миролюбивых иракцев и продвинет его еще ближе к тому дню, когда иракские матери смогут позволить играть своим детям на улице с таким же спокойствием, как позволяют это делать американские матери. Благодарю вас.»
«Явно же,» пробормотал Биг Мак в мое ухо, «генерал Климт никогда не был в Детройте.»
Раздались крики, когда Климт согласился ответить на несколько вопросов. Ларри Доул из Ассошиэйтед Пресс победил в словесной перепалке за внимание: «Генерал Климт, подтверждаете ли Вы или опровергаете данные из госпиталя Фаллуджи о том, что шестьсот человек гражданского неселения было убито за прошлую неделю и свыше тысячи человек – серьезно ранено?»
Вопрос вызвал шум; США не занимается, и, скорее всего, не сможет заниматься, подсчетом погибших иракцев, так что сам вопрос прозвучал, как одна лишь критика. «Временная Коалиционная Администрация,» Климт угрожающе наклонил свою голову в сторону Доула, «не офис, занимающийся статистикой. Мы занимаемся преследованием мятежников. Я скажу только одно: Любая невинно пролитая кровь в Фаллудже – на руках мятежников. Не на наших. При совершении ошибок выплачиваются компенсации. Спасибо.»
Я делал статью о компенсациях для Спайгласса: выплаты стоили в пределах от $2500 до $500 за жизнь – менее, чем поход к автомату выдачи наличных для какого-нибудь жителя Запада – и непереведенные с английского языка юридические формы были так же понятны для большинства иракцев, как марсианский язык.
«Генерал Климт,» начал немецкий репортер, «достаточно ли у вас войск, чтобы поддерживать оккупацию, или Вы попросите министра Обороны Рамсфелда о посылке еще батальонов для этих широко распространяющихся бунтов, которые наблюдаются сейчас по всему Ираку?»
Генерал отогнал от себя муху. «Во-первых, мне не нравится это слово ‘оккупация’; мы занимаемся ‘реконструкцией’. А эти ‘широко распространяющиеся бунты’ – Вы, хоть, видели один своими глазами? Побывали ли Вы, хоть, в тех местах?»
«Дороги слишком опасны, генерал,» ответил немец. «Когда Вы совершили в последний раз тур по провинциям в автомобиле?»
«Если бы я был журналистом,» Климт улыбнулся одной половиной лица, «я бы был очень осторожным, чтобы не спутать слухи с реальностью. Спокойствие – уверен – возвращается в Ирак. Один последний вопрос перед тем, как ...»
«Я хотел спросить, генерал,» ветеран Вашингтон Пост Дон Гросс успел первым, «не решила ли ВКА, наконец, что наличие оружия массового поражения у Саддама Хуссейна – это сплошная выдумка?»
«А, наш верный дружище.» Климт пробарабанил по краям трибуны. «Послушайте, Саддам Хуссейн уничтожил десятки тысяч мужчин, женщин и детей. Если бы мы не свергли этого арабского Гитлера, он бы уничтожил еще десятки тысяч. По мне, так это – пацифисты, которые никак не вмешались в эту архитектуру геноцида, и им предстоит за это еще ответить. Какого уровня достигла его программа построения оружия массового поражения? Нам, возможно, не удастся узнать. Но для простых миролюбивых иракцев, которые хотят лучшего будущего своим семьям, это совершенно неважно. Окей, тут мы заканчиваем ...» Доносятся еще вопросы, но генерал-бригадир Майк Климт уже вышел под метель фотовспышек.
«И мораль сей сказки такова,» я почувствовал запахи жареной картошки и алкоголя от дыхания Биг Мака, «если нужны новости, то избегай Зеленой Зоны.»
Я выключил свой рекордер и закрыл ноутбук. «Пойдет.»
Биг Мак хмыкнул. «Для заголовка ‘Официальная Херомантия против Фактов Настоящего’? Ты все еще планируешь проехаться немного к западу?»
«Нассер собрал корзину с едой, напитков, присмотрел место.»
«Скорее всего на твоем пикнике будет салют.»
«Нассер знает объездные пути. А что еще мне остается делать? Попользоваться этими пастеризованными объедками от Солдафона Климта и понадеяться на то, что сойдет за журналистскую работу? Попробуй верни Спайгласс на утвержденный лист прессы, чтобы я поболтался шесть часов в бронемашине и послал Олив еще одну похожую историю ‘взглядом-морского-пехотинца’? ‘ «Огонь!» закричал стрелок от отлетевшего от брони РПГ, и наступил ад’.»
«Эй, это я так пишу. И, да, я присоединяюсь к нашим бравым воинам после обеда. Если в тебе шесть футов четыре дюйма, сто восемьдесят фунтов веса и голубоглазый, как Наш Спаситель Исус Христос, то бронемашина – единственное средство попасть в Фаллуджу.»
«Первый, кто вернется в отель, платит за пиво.»
Биг Мак положил свою лопату ладони на мое плечо. «Будь осторожен, Брубек. Покруче тебя парни погибали.»
«Безвкусный каламбур для спецов из Блэкуотера?»
Биг Мак отвернулся в сторону, жуя жвачку. «Вроде того.»

«Прежде, чем Шэрон и Питер затянут узы бракосочетания, мне хотелось бы, чтобы мы все увидели на мгновение, куда они держат свой путь ...» Ее Преподобие Одри Уизерс улыбается сжатыми губами. «Что такое свадьба, если точнее, и как бы смогли объяснить это событие чужеземному антропологу? Это – более, чем просто согласие на проживание. Это – попытка, клятва, символ или утверждение? Продолжение совместных лет и совместного опыта жизни? Устройство интимных отношений? Или, как прекрасно сказано в старой шутке? ‘Если любовь – это нескончаемый сон, то свадьба – это будильник.’» Смех, в большинстве мужской, быстро зашушукивается. «Может, и трудно найти определение свадьбам, потому что они могут быть различными. Свадьбы отличаются друг от друга культурой, племенной принадлежностью, веками, даже десятилетиями, поколениями и – наш чужеземный ислледователь мог бы добавить – планетами. Свадьбы могут быть династическими, обычными, секретными, вынужденными, сведенными или, как в случае с Шэрон и Питером» – она бросает умилительный взгляд на невесту в свадебном платье и на жениха в свежем костюме – «от взаимной любви и уважения. Каждой семье, возможно – и скорее всего – предстоит повстречаться с неровностями пути и спокойными периодами. Даже в один простой день отношения могут быть штормовыми утром, а к вечеру – успокоиться ...»
Иифа в розовом одеянии подружки невесты сидит рядом с Холли у купели. Она держит поднос со свадебными кольцами на бархате. Посмотри на них. Через два месяца после нашего путешествия по Нортумбрии я позвонил Холли из телефонной будки в аэропорту Шарля де Голля, франками. Я возвращался в Конго, гда писал большую статью о детях-солдатах и сексуальных рабынях. Холли подняла трубку, и я сказал ей: «Привет, это я,» а Холли ответила: «Привет, Папаша.»
Я удивился: «Это не твой отец, это же я – Эд.»
Холли: «Да знаю я, дурачок. Я беременна.»
Я подумал, Я совсем к этому не готов, и сказал: «Как здорово.»
«О свадьбе,» продолжает Ее Преподобие Одри Уизерс, «Исус сказал только однажды и очень прямо: ‘Что соединено Богом, то не разделить врозь человеком.’ Теологи дискутировали о значении этого много лет, но мы воспользуемся деяниями Исуса, как объяснением его слов. Многим из нас знакома история свадьбы в Кане, как дошедшая до нас самая знаменитая свадебная церемония за все времена. Угощение в Кане сошло до последней капли вина, и Мария попросила Исуса помочь им, и даже Сын Господа Нашего не смог бы отказать своей решительно настроенной матери, и тогда он приказала слугам наполнить винные сосуды водой. Когда слуги залили сосуды, оттуда полилось вино, и не дешевое пойло. Вино было многолетним. Распорядитель пира сказал жениху: ‘Всякий человек прежде хорошее вино ставит, а когда напьются – то, что похуже; а ты сохранил лучшее вино к самому концу.’ Каким человечным выглядит Сын Божий: своим первым чудом он не вернул жизнь мертвому, не вылечил от проказы и не пошел пешком по воде, а предстал перед всеми послушным сыном и верным другом.» Взгляд Ее Преподобия Одри устремлен поверх голов, как будто смотрит видеопередачу из Каны. «Я верю, что если бы Богу нужно было бы передать нам знание –  какой должна быть определенная форма семейных отношений, Он бы дал нам ясные инструкции в своих Посланиях. И потому я верю, что Бог хочет доверить нам самим сделать свой выбор.»
Брендан – рядом со мной. Его телефон с отключенным звонком жужжит. Рука залезает в пиджак, но укоризненный взгляд Кат срывает миссию.
«Шэрон и Питер,» продолжает священник, «подписались под своими свадебными обязательствами. Я и сама большая поклонница давать самой себе обязательства. Чтобы решиться, им нужно было сесть, поговорить и выслушать друг друга: что-то было высказано вслух, и что-то не было – и там-то часто прячется сама правда. Им пришлось пойти на компромисс – слово, полное святости, и в то же время – настоящее искусство. Священник – не предсказатель судьбы,» я вижу, как Иифа залезает пальцем себе в уши, «так что я не скажу Шэрон и Питеру о том, что ожидает их впереди, но семейные отношения могут, должны и обязаны развиваться и меняться. Не бойтесь и не отвергайте. Будьте бесконечно терпеливыми и добрыми. В конце концов, горячая грелка для согрева постели зимой, которую принесли опередив просьбу, значит гораздо больше, чем экстравагантные поступки. Выказывайте друг другу благодарность, особенно в случаях, когда ее никто не ждет. Разбирайтесь с проблемами при их появлении, помня, что злость огнеопасна. Когда, Питер, будешь упрямо сердиться,» жених расплывается в улыбке до самых пяток, «помни, что сердечное извинение никогда не причинит вреда извиняющемуся. Неправильные повороты учат нас правильному пути.»
Какую оценку, интересно мне, получили бы я и Холли от Ее Преподобия Одри Уизерс? C+? D-?
«А будет часть, где дядя Питер целует ее?» спрашивает ребенок.
Все смеются. «Прекрасная идея.» Ее Преподобие Одри Уизерс, похоже, наслаждается своей работой. «Почему бы нам не перейти к этой замечательной части?»

Нассер был за рулем полу-Короллы полу-Фиата 5. Азиз сидел рядом на пассажирском сиденье с фотокамерой, завернутой в одеяло и лежащей у его ног, а я находится позади – за вешалкой одежды из химчистки, готовый нырнуть под покрывала и простыни и коробки детского питания. Западная часть пригорода Багдада растянулась невысоким домами вдоль четырехполосной скоростной дороги на Фаллуджу. Через милю-две многоквартирные блоки уступили свое место одиночным домам среднего класса, построенным в денежные 70-е годы: белоснежные, плоскокрышие, окруженные высокими стенами и металлическими воротами. Затем мы проехали несколько миль мимо двухэтажных, из бетонных блоков, зданий с мастерскими и магазинчиками на первых этажах и еле теплящейся жизнью на этаже повыше. Словно в дешево снятых мультфильмах с повторяющимися движениями и фоном. Мы проехали мимо многих автозаправок, где хвосты очередей состояли из сотен автомобилей. Водители должны были ждать весь день. Даже в апреле солнце жарило и сильно отличалось от своего диска в северных широтах. Безработные мужчины разных возрастов, одетые в дишдаши, стояли повсюду, курили и разговаривали. Женщины в хиджабах или в длинных до земли бурках шли мелкими группами, неся пластиковые пакеты с овощами: Меня неожиданно посетила мысль, что Ирак стал похож сейчас на Иран. Дети возраста Иифы играли в Повстанцы-Против-Американцев. Нассер загрузил кассету в магнитофон, и арабская музыка запищала из крохотных колонок. Женский голос поплыл скользящими, совсем не моя музыка, руладами, и песня, должно быть, была довольно популярной, потому что и Нассер и Азиз подхватили ее еле слышной подпевкой. Во время инструментального проигрыша я спросил Нассера – полукрича поверх грохота машины и музыки – о чем была эта песня. «О девушке,» таким же полукриком ответил мой проводник. «Она его любит, мужчина едет в Иран воевать, но он не возвращается. Она очень красивая, и другие мужчины говорят: ‘Эй, дорогая, у меня есть деньги, у меня есть большой дом, у меня есть васта – связи, выходи за меня?’ Но девушка, она отвечает: ‘Нет, я жду тысячу лет моего воина.’ Конечно, эта песня ... Как сказать? – слишком сладкая? Я забыть слово – санти-ментальная?»
«Сентиментальная.»
«Ооочень сентиментальная, и моя жена говорит, что девушка в этой песне, она – сумасшедшая! Если она не выходит замуж, что тогда с ней? Мертвые солдаты не посылают деньги! Она будет голодать! Только мужчина пишет такую глупую песню, так моя жена говорит. Но я говорю: ‘Ээ ...’» Нассер отрицающе помахал рукой. «Эта песня трогает меня.» Он постучал себя по груди. «Любовь сильнее, чем смерть.» Он поворачивается с вопросом ко мне. «Понимаешь, да?»

Ивано Дел Пио из Сидней Морнинг Хералд порекомендовал мне Нассера в проводники, когда покидал Багдад, и он был одним из самых лучших проводников, с которыми я когда-нибудь работал. До Вторжения Нассер работал на радио и достиг менеджерского уровня, что означало: ему пришлось вступить в партию Баас. У него был приличный дом, и он мог содержать семью и трех детей даже в обществе, находящемся под давлением санкций США и ООН. После Вторжения Нассер зарабатывал свой хлеб работой с иностранной прессой. При режиме  Саддама официальные проводники были скользкими персонажами, которые должны были представлять линию Саддама и информировать секретную полицию о простых иракцах, наивно рассказывающих любую правду о жизни диктаторского режима. У Нассера, при всем при этом, были настоящие журналистские глаза и нюх, и в некоторых моих историях для Спайгласс я настоял, чтобы он был упомянут и оплачен, как соавтор. Он, конечно, не использовал свое настоящее имя, чтобы враги не могли обвинить его коллаборатором. Фотограф Азиз был экс-коллегой Нассера, но его английский язык был такой же, как мой арабский, так что я не знал его настолько хорошо, как моего проводника. Правда, он знал свое ремесло, и был осторожным, умелым и смелым в достижении правильного ракурса. Фотография – опасное хобби в Ираке; полиция считает, что ты – разведчик для самоубийственной атаки.
Мы проехали мимо рассыпающихся стен и дряхлых лавок.
«Сломаете,» Колин Пауэлл предупредил Буша, как потом стало известно историческим анекдотом, «и придется покупать ...»
Семьи в ободранных одеждах просеивали огромные кучи мусора.
«Станете собственником двадцатипятимиллионного населения ...»
Ряды фонарных столбов, большинство – наклонилось в разные стороны, часть – упали.
«Все их надежды, стремления, проблемы. Все станет вашим.»
Мы проехали огороженный барьером небольшой кратер: место взрыва СВУ. Мы проехали официальный пропускной пункт иракской полиции, стоивший нам сорок минут. Полиция не должна чинить препятствий зарубежным журналистам, но мы все перевели дыхание, когда они совершенно не заметили моей зарубежности. Машина Нассера, даже по иракским стандартам, находится в ужасной форме, но ее дохлый вид – прекрасный профессиональный камуфляж. Какой самодовольный жур, вояка или джихадист поедет в такой лоханке?
Чем дальше проезжали мы, тем рискованнее был путь. Знание местности Нассера стало все более отрывочным, и оба хайвея – Абу Грайб и 10 – были усыпаны дюжинами придорожных СВУ. Очевидными целями для них были военные конвои США, но от того, что знаешь – любой дохлый пес или картонная коробка, или куча мусора могут скрывать взрывное устройство, достаточно мощное, чтобы уничтожить бронированный Хамви, становилось не по себе. И еще была опасность похищения. Мое смугло-загорелое тело, борода, коричневые глаза и местная одежда могли бы на первый взгляд сойти за бледнокожего иракца, но мой арабский выдал бы меня через несколько слов. У меня был фальшивый боснийский паспорт, чтобы объяснить плохой язык при мусульманской похожести, но заниматься отговорками – игра с большим риском, и если этим можно было бы успокоить разгневанную толпу, ее вряд ли бы можно было назвать толпой. Боснийцы не были целью похищений ради выкупа, но и японцев из общественных организаций не похищали раньше, пока не случилось подобного две недели тому назад. Если бы нашли пропуск прессы, то моя ценность возрасла бы; меня бы продали, как шпиона, сторонникам Аль-Кайеды, а те – менее всего заинтересованы в деньгах, чем в записанном видео-«признании» и в отрезании головы. На полпути между Багдадом и Фаллуджей мы доехали до Абу Грайб, известного закрывающимися фабриками, пальмовыми фигами и огромным тюремным комплексом, где когда-то пытали в средневековых условиях противников Саддама или его потенциальных противников. Биг Мак слышал слухи, что условия там не так уж сильно изменились при ВКА. Мы оставили с левой стороны ее высокую, длиной в километр, укрепленную стену, и Нассер перевел лозунг, выкрашенный по разбомбленному зданию, с правой стороны дороги: Мы постучимся в райские врата американскими черепами. Шикарный заголовок или последнее предложение для статьи. Я записал ее в моей рабочей тетради.
Нассер остановился перед мечетью, чтобы уступить дорогу американскому конвою, въезжающему на хайвей. Азиз сделал несколько фотографий из машины, не рискуя показаться с фотоаппаратом снаружи; нервничающему стрелку телескопическая линза могла бы показаться гранатометом. Я насчитал двадцать пять машин в направляющемся в Фаллуджу конвое, и мне стало интересно: Может, Биг Мак жарился на своей заднице в одной из Хамви. Затем Азиз сказал что-то по-арабски, а Нассер перевел: «Эд, проблема!» Полдюжина мужчин шагали к нам от ряда низких зданий у мечети.
«Поехали,» сказал я.
Нассер повернул ключ зажигания.
Ничего.
Нассер повернул ключ зажигания.
Ничего.
Три секунды на то, чтобы принять решение: остаться на виду или спрятаться ...
Я заполз под картонные упаковки сухого питания, и, несколько секунд спустя, мужской голос обменялся приветствием с Нассером через водительское окно. Человек спросил нас, куда мы направляемся. Нассер ответил, что он и его родственник везли продукты в Фаллуджу. Затем человек спросил Нассера: «Сунни или шиа?»
Опасный вопрос; до Вторжения я редко слышал его.
Нассер ответил: «Пока горит Фаллуджа, мы все – иракцы.»
Как я и говорил, Нассер – отличный. Голос спросил сигарету.
После паузы мужчина спросил, какие продукты мы везли.
«Детское питание,» ответил Азиз. «Больницам.» Нассер сказал, как его имам рассказал, что американские свиньи выбрасывали детское молоко, чтобы иракские дети не росли и не становились джихадистами.
«У нас тоже есть голодные дети,» заявил мужчина.
Ни у Азиза и ни у Нассера не нашлось ответа.
«Я сказал,» повторил человек, «у нас тоже есть голодные дети.»
Если машину разгрузили бы, то обнаружили бы меня, иностранца, совсем неподалеку от иракской Нулевого Уровня Тюремной Системы. Спрятавшись, я уже не смог бы воспользоваться историей мусульманского журналиста-боснийца. Нассер ответил по-дружески. Они были бы рады подарить коробку порошковой еды младенцам Абу Грайба. Затем, совершенно невинным тоном, он попросил об одолжении. Его чертова машина не завелась, и ее нужно было бы подтолкнуть.
Ответ мужчины до меня не дошел. Когда открылась дверь Короллы, я совершенно не знал – стоял ли Нассер под прицелом оружия, или им приказали разгрузить все детское питание. Сиденье отодвинули, и подняли коробку с моего лица ...
... я увидел волосатое запястье с китайским Ролексом и нижнюю часть коробки, закрывающей мое лицо. Я замер в ожидании гневного крика. Затем сиденье задвинулось назад, и больше никто не брал еще коробок. Я услышал смех, затем машина подпрыгнула от садящегося веса Нассера, и послышались прощания. Вскоре я почувствовал, как начали толкать автомобиль, услышал скрип колес по гравию и ощутил, как вздрогнула машина запуском двигателя.
Азиз еле выдохнул: «Подумал, что мертвецы.»
Я лежал под коробками, согнувшись и без дыхания.
Думал: Когда я вернусь домой, я больше никогда никуда не поеду.
Думал: Когда я вернусь домой, я больше никогда никуда не поеду.

«Окей-докей, мы начнем с двух семей,» говорит с-лицом-бигла фотограф в гавайской рубашке. Вход в церковь залит солнцем, и все листья выглядят свежими и ярко-зелеными. Они стали бы микроволновочно-коричневыми от одного лишь полдня в Месопотамии, где флора должна вооружиться коркой и шипами, чтобы выжить. «Уэбберы – слева,» командует фотограф, «а Сайксы – направо, не смогли бы, пожалуйста.» Паулин Уэббер выставляет свою семью военной точностью, пока Сайксы неторопливо вливаются на свои места. Холли смотрит по сторонам в поисках Иифы, собирающей кучки конфетти для будущего конфетти-сражения. «Время для фотографии, Иифа.» Иифа прижимается к Холли и совсем не смотрит в мою сторону. Ну что же, я остаюсь там, где стоял – вне кадра. Как все принадлежащие в данный момент месту, Сайксы и Уэбберы не замечают, как быстро они разбредаются по группам, рангам, знакомствам. А мы, не принадлежащие, знаем, кто мы есть. «Прижмитесь поплотнее с обоих концов, если сможете,» говорит фотограф.
«Не спи, не спи, Эд.» Кат Сайкс находит меня. «Ты должен быть здесь, с нами.»
Дьявол подсказывает мне ответ: «Холли, похоже, так не считает,» но я вступаю между Кат и Рут. Холли, пониже, не поворачивается, но Иифа, с цветами в волосах, оборачивается, смотря вверх. «Папа, ты видел меня, как я держала кольца?»
«Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь держал поднос с кольцами так умело, Иифа.»
«Папа, ты похвалой всего добьешься,» и все, кто слышал, расходятся хохотом, и радостно довольная Иифа повторяет фразу.
Когда-то я очень надеялся, что, не поженившись, я и Холли сможем обойтись без сцен, подобных тем, которые происходили между моей матерью и отцом прежде, чем его посадили на двенадцать лет. Конечно, я и Холли не кричим друг на друга и не бросаемся ничем, но мы, занимаемся чем-то вроде этого, только невидимо.
«Окей-докей,» говорит фотограф. «Все тут?»
«Где бабушка Айлиш?» спрашивает Аманда, старшая дочь Брендана.
«Пра-бабушка Айлиш для тебя, если точнее,» замечает Брендан.
«Ага, пап, называй, как хочешь.» Аманде – шестнадцать.
«У нас очень занятое расписание впереди,» объявляет Паулин Уэббер.
«Она разговаривала с Одри ...» отбегает Аманда.
Фотограф выпрямляется, вытягивается улыбка. Я говорю моей вроде-как-свояченице: «Прекрасная церемония, Шэрон.»
«Спасибо, Эд.» Шэрон улыбается. «Повезло с погодой, тоже.»
«Голубое небо да одно лишь солнце.»
Я пожимаю руку Питера. «Ну, Пит, как чувствуется быть мистером Сайкс?»
Питер Уэббер улыбается над моей, как ему кажется, ошибкой. «Ээ, хочешь сказать – мистер Уэббер, Эд. А Шэрон сейчас – миссис Уэббер.»
Выражение моего лицо говорит: Ты только что женился на Сайкс, пррыятель, но он еще слишком влюблен. Потом он поймет. Как и я.
Холли ведет себя так, как будто меня нет. Привыкает.
«Древняя старушка идет, пропустите, пропустите,» раздается коркианский акцент бабушки Айлиш, сопровождаемой Амандой. «Одри – Ее Преподобие – отправляется в Танзанию на следующей неделе, и она спросила советов. Кат, можно мне тут пролезть ...» И мне приходится ступить пониже и оказаться, в конце концов, рядом с Холли, очень желая обнять моей рукой ее руку без всяких разборок. Но – нет. Не обнимаю.
«Все присутствуют, все – на месте,» Паулин Уэббер докладывает фотографу. «Наконец-то.»
Гибкий парень на роликовых коньках проскальзывает мимо церкви. Он выглядит таким свободным.
«Окей-докей,» говорит фотограф, «на счет три я бы хотел увидеть большой сырный ‘Сыыыыыыыыр!’ Хорошо? А-дин, а-два, и ...»

Через дыру в стене от взрыва Азиз сфотографировал семью, спешащую по открытой местности в севере от докторской клиники. Арабские Гроздья Гнева, живьем. Я сказал ему, что этот кадр может попасть на обложку, если все получится правильно. «Я привезу тебе в отель завтра, после проявки. Если на обложку,» Азиз потер щепоткой три пальца универсальным жестом, «мисс Олив заплатит больше?»
«Если попадет – да,» ответил я. «Но ты должен ...»
Вертолет пролетел низко, взбивая вверх песок и пыль, и Азиз и я – оба пригнулись. Боевая Кобра? Дети появились на дороге из соседнего блока зданий, крича и указывая на вздувавшиеся облака, и смотрели, как они опадали. Один мальчик кинул символический камень вслед. Нервничающая женщина в хиджабе позвала детей домой, бросила на нас врждебный взгляд и закрыла дверь. Мы были очень близко, как только возможно для прессы, к Фаллудже, на расстоянии перелета гольфового шарика до «Клеверного» перекрестка дорог, где скоростная Абу Грайб переходила в Хайвей 10. Южнее, в спекшемся волнистом воздухе, вытянутой кучей собирались злые автомобили, разливаясь пятнами по краям проверочного пункта. Большое количество морских пехотинцев и пара Брэдли – в общем-то, мини-танки – заблокировали дорогу. Второй проверочный пункт был позади Клевера, ограниченный по бокам забульдозерными бермами – валы земли и мусора с колючей проволокой поверх. Никого не пропускали сегодня в Фаллуджу, а выпускали оттуда лишь женщин и детей.
Слухи об этой внезапно возникшей клинике для беженцев, созданной парой иракских докторов, оказались правдой. Нассер побыл там внутри, записывая интервью, пользуясь его пресс-аккредитацией Аль Джазиры, что было такой же правдой, как мой боснийский паспорт. Азиз и я какое-то время сопровождали его; сотню пациентов обслуживали два доктора и две медсестры с препаратами и оборудованием, годными, скорее всего, лишь для первой медицинской помощи. «Кроватями» служили одеяла на полу просторной комнаты, когда-то бывшей гостиной, а операционный стол был в свое время бильярдным. Не было анестезии. Большинство пациентов страдали от различных степеней боли, некоторые – в агонии, и некоторые – умирали. В одной из служебных комнат находился морг, где лежали шесть, незабранных никем, тел. Мухи и вонь переносились с трудом; несколько человек копали могилы в саду. Медсестры пообещали распределить детское питание, а доктора попросили у нас болеутолящих лекарств и бинтов.
Азиз сделал несколько снимков, пока Нассер занимался интервью. Меня представили в качестве боснийского родственника Нассера, также работающего на Аль Джазиру, но анти-заграничная настороженность была слишком явной, и поэтому Азиз и я вскоре вышли к машине, пока Нассер занимался своей работой. Мы сели на разбитый бордюр и выпили по бутылке воды. Даже весной в Месопотамии настолько жарко, что можно пить воду весь день без похода в туалет. С Фаллуджи, в километре к западу, доносились выстрелы и через какое-то время огромные взрывы. Воздух пах горящими шинами.
Азиз положил свою камеру в машину. Он вернулся с сигаретами и предложил одну мне, но я все еще боролся с привычкой. «Буш, я так понимаю,» сказал Азиз, зажгя сигарету. «Буш-отец, он ненавидел Саддама, затем Башни-Близнецы, тогда Буш захотел отомстить. Америке нужно много нефти, у Ирака нефть, значит Буш получает нефть. Друзья Буша также получают деньги, Халлибертон, поставки, оружие, много денег. Плохая причина, но я понимаю. Но зачем твоя страна, Эд? Что Британия хочет здесь? Британия тратит много много долларов здесь, Британия теряет сотни людей здесь – зачем, Эд? Я не понимаю. Много лет назад люди говорили: ‘Британия хорошая, Британия джентльмен.’ Теперь люди говорят: ‘Британия шлюха Америки.’ Зачем? Я хочу понять.»
Я пропустил про себя все возможные ответы Азизу. Верил ли Тони Блэйр на самом деле в то, что у Саддама Хуссейна были ракеты, которые могли бы уничтожить Лондон за сорок пять минут? Верил ли он на самом деле в неоконсервативную фантазию о посадке семян либеральной демократии на Среднем Востоке и их распространении? Я могу лишь пожать плечами. «Кто знает?»
«Аллах знает», сказал Азиз. «Блэйр знает. Жена Блэйра знает.»
Я бы дал год моей жизни, чтобы увидеть мысли в голове премьер-министра. Даже три года. Он – умнейший человек. Легко заметить это по его гимнастическим уверткам в различных интервью. Неужто он не думает, когда смотрит на себя в зеркало: О, *****, Тони, с Ираком все вышло удачно – титьки кверху ... но зачем о зачем о зачем ты послушался Джорджа?
Дрон закружился над нами. Мог быть вооруженным. Я подумал об его операторе, представив себе короткостриженного девятнадцатилетнего Райана на базе в Далласе, посасывающего в трубочку ледяное фраппуччино. Он смог бы открыть огонь по клинике, убить всех вокруг и никогда не почувствовать запаха горелого мяса. Для Райана мы были бы пиксельными термо-изображениями на экране, корчившиеся какое-то время, изменившие свой цвет из желтого в красный, потом – в синий.
Дрон улетел, и от зоны проверочного пункта покатился желтый пикап, оставляя позади себя земляную пыль. Автомобиль резко затормозил полосами шин у ворот клиники, и водитель – голова обернута в окровавленную куфию – выпрыгнул наружу и побежал к пассажирской двери. Азиз и я подошли, желая помочь. Водитель, где-то моего возраста, вытащил нечто, завернутое в простыни. Он попытался отнести, но споткнулся о бетонный блок, удержав сверток поверх себя, когда упал. Когда мы помогли ему, я увидел, что он держал мальчика. Тот был без сознания, бледно-болезненная кожа, пять-шесть лет, кровь сочилась изо рта. Мужчина выдал быструю фраза по-арабски – я узнал одно лишь слово «доктор» – и Азиз повел его к клинике. Я последовал за ними. Внутри, в так называемой приемной, женщина проверила пульс у мальчика, ничего не сказала и позвала одного из докторов, который ответил криком что-то из дальнего угла. Когда мои глаза привыкли к внутренней тени дома, я увидел Нассера, разговаривающего с плосколицым стариком в жилетке, обмахивающим себя веером. Затем прямо к моему лице подошел негромко разговаривающий человек, который, даже здесь, пах лосьоном после бритья, витиевато задав мне вопрос на своем диалекте – или вопросом угрожая мне – со словами «Босния», «Америка» и «убить». Он закончил речь, проведя пальцем по своему горлу. Я полу-кивнул, полу-закачал головой, надеясь показать, что я все понял, но в сложных обстоятельствах мне было бы трудно дать прямой ответ ему. Затем я отошел от него. Зачем-то я оглянулся назад; он все продолжал смотреть на меня. Азиз последовал за мной наружу до самой Короллы. Там он сказал мне: «Он ополчение. Он проверяет тебя.»
«Прошел проверку?»
Азиз не ответил. «Я приведу Нассера. Если тот выходит, прячься. Если люди с оружием идут ... Прощай, Эд.» Азиз поспешил назад в здание. Широко раскинутым пейзажем во все стороны была пустошь, почти ничего для укрытия. В отличие от предыдущей возможности быть пойманным, рядом с мечетью, у меня было время на раздумье. Я подумал об Иифе в классе миссис Ваз в начальной школе Стоук Ньюингтон, распевающей «Над Радугой». Я подумал о Холли в приюте для бездомных на Трафальгарской площади, помогающей какому-то убежавшему из дома подростку с заполнением бумажных форм.
Но фигурой, вышедшей из здания, где-то в двадцати шагах от меня, был не Азиз, не Нассер, не исламист с АК-47. Это был водитель пикапа, отец мальчика. Он бесцельно смотрел куда-то за своей машиной, в направлении Фаллуджи, где вертолеты так-так-такили над четвертью миллиона человеческих существ.
Затем он упал и зарыдал в пыли.

«Ух, ты, как много чего!» Дэйв Сайкс входит в мужской туалет отеля Маритайм, где я мою руки, вспоминая, как драгоценна вода в Ираке. Приглашенный ансамбль в банкетном зале играет джазовую версию «Lady in Red» Криса де Бурга. Дэйв оглядывает вибрирующее эхом пространство. «Да сюда можно поле для гольфа вместить.»
«К тому же очень стильно классическое,» добавляю я. «Те плитки – настоящий мрамор.»
«Классическое место, чтобы мафии убить кого-нибудь. Можно было бы пять пулеметов расставить по кабинкам.»
«Хотя, лучше бы не в день свадьбы Вашей дочери.»
«Не, лучше бы не сегодня.» Дейв идет к писсуару и растегивает ширинку. «Вспоминаешь толчок в Капитане Марлоу?»
«С нежностью. Звучит довольно странно. Я вспоминаю граффити. Не то, что я поучаствовал в этом, конечно же.»
«Самые грязные граффити в Грейвсенде были у нас в Капитане Марлоу. Кат раньше все время заставляла меня закрашивать их, а через две недели они опять появлялись.»
Журналюга внутри меня спрашивает: «Скучаете по той жизни?»
«О том да о сем, конечно. Веселиха. Кого-то из ‘обычных’. Не скажу, что по часам работы или по дракам. Или по налогам и по бумажной работе. Но старое место было домом почти сорок лет, так что, конечно, было бы странно, если бы, п’нимаешь, не осталось в памяти. Дети там выросли. Я туда никак не вернусь. Я не смогу увидеть опять. ‘Пурпурная Черепаха’, да что за ***** название! Яппи со своими позерфонами. Наверху все поменяли под ‘дорогие апартаменты’. А ты сам бываешь в Грейвсенде?»
«Нет, с тех пор, как умерла мама, нет. Ни разу.»
Дэйв застегивает штаны и идет, выставляя одну ступню перед другой, как старик, которому бы не помешало сбросить несколько фунтов веса. У умывальника он сначала тянется к мыльному диспенсеру; вырастает пенистый шлепок и падает ему на ладонь. «Посмотри-ка ты на это! Жизнь все фантастичнее с каждым днем. Не так, что состаришься, и дети покидают тебя; это – как будто мир резко увеличивается, и тебе остается держаться за то десятилетие, в котором тебе было более всего удобно.» Дэйв протягивает свою мыльную кисть под теплую струю воды. «Радуйся, когда вместе с Иифой, пока есть возможность, Эд. В один момент ты везешь этого карапуза на плечах, а в другой – она уже уходит, и осознаешь то, о чем подозревал всю свою жизнь: Как бы ни любили мы их, твои собственные дети даются тебе лишь на время.»
«О чем я больше всего волнуюсь – это первый парень у Иифы,» говорю я.
Дэйв стряхивает воду с рук. «О, все будет нормально.»
Я и мой непослушный рот могут тут же напомнить Дэйву о Винни Костелло и о прелюдии к исчезновению Джако, так что мне приходится сменить тему разговора: «Пит, похоже, приличный парень.»
«Похоже на то. Не забудь – Шэрон всегда была очень избирательной.»
Я гляжу в зеркало в поисках отражения Дэйва, чтобы увидеть у него на лице невысказанное «не как Холли», но он тут же обращается ко мне: «Не волнуйся, Эд, у тебя все будет нормально. Ты – один из редких парней изо всех когда-либо встреченных мной, кто может с честью нести свою бороду, как я.»
«Спасибо.» Я держу мои руки под воздушной сушильней и спрашиваю себя: Смог бы я? Оставить Холли и Иифу ради моей работы?
Я злюсь от того, что Холли заставляет меня сделать выбор.
Все, что я хочу от Холли, это – возможность делить ее с моей работой.
Как делю я Холли с ее работой. Выглядит по-честному.
«Тряхнет тебя еще, я полагаю,» говорит Эд с интуицией старого владельца паба, «это возвращение назад в Англию на полную ставку. Тряхнет?»
«Ээ ... да, тряхнет, может и такое случиться.»
«Аа. Значит, может и не случиться?»
«Спайгласс предложил мне вернуться до декабря.»
Дэйв выдыхает сквозь зубы понимающе.
«Дилемма-дилемма. Работа или семья. Не хочу давать тебе совета, Эд, но повстречался я за мои годы с парнями, которым только что доктора сказали, что они скоре умрут. И вот что: Если докторишка когда-нибудь скажет мне, что мне осталось жить икс-недель, то мне понадобится бар, внимающее ухо, да крепкий напиток. Тебя не удивит, когда я скажу тебе, что ни один из парней никогда не сказал: ‘Дэйв, хорошо бы я еще немного поработал’.»
«Может, они не там работали,» говорю я и тут же сожалею о том, как легкомысленно прозвучал мой ответ. Хуже того, мне не достается и шанса объяснить себя, потому что дверь распахивается, и троица ирландских родственниц Холли влетают, смеясь над чем-то только что сказанном между ними: «Эд, дядя Дэйв, вот вы где,» говорит Ойшин, чья родственная связь с Холли никак не запоминается мной. «Тетя Кат послала нас на охоту за вами и привести вас назад живьем.»
«Блайми-О’Райли, что я наделал-то?»
«Релакс, дядя Дэйв. Время свадебный торт резать, только и всего.»

Азиз сел за руль по дороге назад в Багдад, чтобы Нассер расказал мне о больных, которых он проинтервьюировал в клинике. С фотографиями Азиза у нас был костяк хорошей статьи для Спайгласс. Однако, прежде, чем мы доехали до Абу Грайба, мы встали в длинную очередь. Нассер выскочил наружу к придорожному ларьку и вернулся с кебабами и двумя новостями: Топливный конвой был атакован ранее, и главная дорога до Багдада была частична заблокирована тридцатифутовым кратером взрыва – отсюда и очередь; и американский вертолет был подбит на полях к юго-востоку от тюремного комплекса. Мы решили съехать с дороги, чтобы поискать место крушения вертолета. Мы пожевали куски бараньего мяса – или, возможно, козлиного – и Азиз повернул к югу от мечети, где мы попали в оборот раньше. Как только мы проехали тюремный комплекс, то увидели языки черного дыма, поднимающиеся из-за лесополосы тамариска. Мальчик на велосипеде подтвердил, что американский вертолет Кайова был подбит там, благодаря Аллаху. Мальчишки в оккупированном Ираке знают об оружии и военном снаряжении столько, сколько я знал о рыбной ловле, мотоциклах и песенном Топ-чарте 40 в 80-х годах. Мальчик показал жестом буум! и засмеялся. Морпехи погрузили двух погибших американцев тридцать минут тому назад, рассказал он Нассеру, так что можно спокойно попасть туда и посмотреть.
Дорога вела за ирригационный канал, сквозь тамариск, на заросшее поле. Оплывший каркас подбитой и почерневшей Кайовы лежал на боку, а ее хвост был на соседнем поле. «Ракета земля-воздух,» решил Нассер, «разрезала посередине. Как мечом.»  Около двадцати мужчин и мальчиков стояли неподалеку. Крестьянские постройки виднелись вдали, и стояли разбитые машины. Азиз запарковался в углу поля, и мы вышли наружу. Кончающийся день был заполнен треском насекомых. Азиз начал фотографировать по приближении к месту падения. Я подумал о пилотах и о том, какие мысли пришли к ним, когда они неслись к земле. Старик в красной куфии спросил Нассера о том, были ли мы журналистами, и Нассер подтвердил, что мы работали на иорданскую газету. Мы были здесь, чтобы показать ложь американцев и их союзников – сказал Нассер и спросил старика, не видел ли тот крушения вертолета. Он не видел, ничего не знал, просто услышал взрыв. Какие-то люди, может из Армии Махди, отъехали, но он был слишком далеко, и посмотрите – указал на свои глаза – катаракты затуманили его глаза.
Слишком много видеть в Ираке было смертельно.
Внезапно мы услышали грохот военных машин, и толпа рассеялась, или попыталась разбежаться; мы вновь собрались в одну кучу, и тут до нас дошло, что оба выезда с поля были блокированы двумя конвоями на четырех Хамви. Морские пехотинцы вышли из автомобилей в полном вооружении, нацелившись на нас своими М16. Безтелесный голос проревел по всему полю: «Руки выше головы! Чтобы можно было их видеть! Все на землю, *****, или я клянусь, вы – злорадные **** алибабашные свино***** – я вас всех закопаю в землю!» Перевода не было, но мы все поняли.
«РУКИ ВЫШЕ!» закричал морской пехотинец на мужчину в замасленном комбинезоне, который забормотал: «Мафее мушкила, мафее мушкила,» – нет проблем, нет проблем – но пехотинец закричал: «Не спорь со мной! Не спорь со мной!» и пинул его в живот – у нас у всех екнуло в кишках – и тот сложился напополам, ловя воздух и кашляя. «Найди, кому принадлежит эта ферма,» пехотинец приказал переводчику, чье лицо было замотано, как у ниндзи. Солдат говорил по своему передатчику, объясняя, что зона была окружена, пока переводчик спросил старика в красной куфии о том, чья это была ферма.
Я не услышал ответа, потому что чернокожий пехотинец подошел к Азизу и спросил: «Сувениры, да? Так своими ручками работаешь, да?» Судьба прислала вертолет Чинук, грохочущий впереди солнца; мой голос утонул в шуме, когда пехотинец сдернул камеру с шеи Азиза с такой силой, что порвался ремешок, и Азиз упал головой вперед. Затем я увидел, как морской пехотинец встал на колено над Азизом, упершись стволом винтовки в голову фотографа.
Я закричал: «Нет ... Стоп! Он работает на меня,» но рокот Чинука заглушил меня, и я внезапно был брошен на землю, и бронированное колено придавило мое горло к пыльной земле, и я подумал, Они не поймут своей ошибки, пока не убьют меня. А затем, Нет, они совсем не поймут этого; мое тело свалят в неглубокую яму на краю Багдада.

«Почему они совсем не благодарны, Эд?»
Куб свадебного торта – на полпути к моему рту, а у Паулин Уэббер пронзительный голос, и теперь на меня смотрят четверо Уэбберов, шесть Сайксов, Иифа и ваза оранжевых лилий. Моя проблема в том, что не имею никакого понятия, о ком или о чем она говорит, потому что я провел последние минуты в мысленном написании текста моего электронного письма в финансовый департамент корпорации, владеющей Спайгласс. Я смотрю в надежде на Холли, но она посылает мне маску безразличия. Хотя я не совсем уверен, что это всего лишь маска.
К счастью, младший брат Питера и его свидетель – Ли – приходит ко мне на помощь; «ключевая компетенция» и «налоговое отклонение» в его арсенале слов, но, несмотря на это, он все равно считается авторитетом в международных делах, тоже. «Ирак под Саддамом был сплошным концетрационным лагерем на земле и массовым захоронением в земле. Так что мы и янки, мы собираемся вместе и убираем для них этого диктатора, gratis и бесплатно, и чем они отплачивают нам? Напав на своих же освободителей. Неблагодарность глубоко, глубоко, укоренилась в арабской расе. И они ненавидят не просто наших ребят в униформе; любого представителя Запада, так, ведь, Эд? Как тот бедный репортер, которому не повезло только потому, что он был американцем? Гротеск.»
«У тебя шпинат застрял в зубах, Ли,» говорит Питер.
Конечно же, спрашивает Иифа: «‘Не повезло’ – это как, папа?»
«Почему бы тебе и мне,» обращается Холли к Иифе, «не пойти и проведать Лолу и Аманду за столом для больших детей? Мне кажется, что у них есть Кока-Кола.»
«Ты же всегда говоришь, что от Кока-Колы не заснешь, мама.»
«Да, но ты сегодня так усердно была свидетельницей тети Шэрон, так что мы сможем сделать сегодня исключение.» Холли и Иифа уходят.
Ли все еще не понимает. «Шпината у меня больше нет?»
«Нет,» отвечает Питер, «но бестактность все еще там.»
«А? Оо.» Ли рисует простительную ужимку. «Упс. Не хотел обидеть, Эд. Надулся слишком много старого вина, так каааатся.»
Я должен ответить: «Не обиделся,» но лишь пожимаю плечами.
«В общем-то,» говорит Ли что-поделать-тоном, «вторжение в Ирак было одной и только одной вещью: нефть.»
Если бы мне давали десятку каждый раз, когда я слышал бы это, я наверняка бы уже купил Гебридские острова. Я кладу вилку. «Если тебе нужна нефть какой-то страны, то просто купи ее. Как и было раньше с Ираком до первой войны в Персидском заливе.»
«Дешевле просто поставить марионеточное правительство, конечно же.» Ли выставляет наружу кончик языка, чтобы показать, какой провокационный он. «Как подумаешь о всех тех прибыльных нефтяных контрактах. На нужных условиях. Ям-яммии.»
«Может быть, как раз этому и препятствуют иракцы,» говорит Остин Уэббер, отец Питера и Ли, вышедший на пенсию менеджер банка с оплывшими глазами и занимательным лбом, похожим на лоб клингона из Звездного Пути. «Марионеточное управление. Не сказал бы, что прекрасная перспектива.»
«Не могли бы мы, пожалуйста, дать Эду возможность ответить на мой вопрос?» заявляет Паулин. «Так почему же иракская интервенция так ужасно пошла не по скрипту?»
Моя голова шумит. После ультиматума Холли прошлой ночью я плохо спал, и я выпил слишком много шампанского. «Потому что скрипт был написан не по Ираку, каким он был, а по придуманному Ираку, который хотелся Рамсфелду, Райс и Бушу и прочим, или мечтался, или ожидался в обещаниях приближенных к ним иракских эмигрантов. Они ожидали найти единое государство вроде Японии в 1945 году. Вместо этого они нашли нескончаемую гражданскую войну между большинством шиитов, меньшинством суннитов и курдами. Саддам Хуссейн – сам суннит – смог установить жестокий мир в стране, а с его уходом гражданская война снова закипела, а теперь и ... взорвалась, и ввязалась ВКА. Когда находишься у власти, невозможно сохранять нейтралитет.»
Музыканты в далеком углу зала заиграли «Танец Маленьких Утят».
Рут спрашивает: «Значит, сунниты сражаются в Фаллудже, потому что они хотят лидера-суннита во власти?»
«Это одна причина, а шииты сражаются, чтобы прогнать иностранцев.»
«Быть оккупированными – неприятно,» говорит Остин. «Я понимаю. Но иракцем же ясно видно, что жизнь сейчас гораздо лучше, чем была раньше.»
«Два года тому назад у среднего иракца – мужчины – была работа, какая-то. Сейчас у него нету. Была вода в кране и электричество в доме. Сейчас – нету. Бензин был. Сейчас – нету. Туалеты работали. Сейчас не работают. Ты мог послать своих детей в школу, не боясь того, что их украдут. А теперь – не можешь. Ирак был скрипящим, сломанным, санкциями затурканным местом, но он как-то где-то работал. Теперь не работает.»
Похожий на араба официант наполняет мою чашку кофе из серебряного кувшина. Я благодарю его, и мне кажется, что он думает, Какую ерунду несет этот человек. Шэрон, радостно обсуждающая средневосточную политику под свадебный торт, спрашивает: «Кого винить?»
«Зависит только от того, кого спросить?» отвечаю я.
«Мы спрашиваем тебя,» говорит жених Питер.
Я отхлебываю мой кофе. Хороший кофе. «Де-факто король Ирака – аколит Киссинджера по имени Л. Пол Бремер III. Заняв должность, он подписал два указа, из-за которых оккупация приняла свой нынешний вид. Первый указ гласил, что любой член партии Баас выше определенного ранга должен быть лишен должности. Одним росчерком пера Бремер подписал приговор обычным гражданским служащим, ученым, учителям, полицейским, инженерам и докторам, в которых так нуждалась коалиция в возрождении страны. Пятьдесят тысяч беловортничковых иракцев потеряли свои жалованья, пенсии и будущее и желали, чтобы оккупация потерпела поражение с самого ее начала. Указ номер два распустил иракскую армию. Никакого жалованья, пенсии, ничего. Бремер создал 375 000 потенциальных повстанцев – безработных, вооруженных и тренированных убивать. Судить задним числом, конечно, проще, но если ты – правитель оккупированной страны, то в твоей работе нужно уметь предвидеть или, по крайней мере, слушать тех, кто может предвидеть.»
Телефон Брендана звонит; он отвечает и отворачивается в сторону, говоря: «Джерри, какие новости с Собачьего острова?»
«Если этот Бремер проводит такую возмутительную работу,» спрашивает Питер, освобождая узел галстука, «то почему его не отзовут назад?»
«Его дни сосчитаны.» Я кладу сахар в свой кофе. «Но все, от президента до самого низкооплачиваемого клерка в Зеленой Зоне, занимаются проталкиванием несусветной лжи, что повстанцы – это просто кучка фанатиков, и ход истории уже повернут. Зеленая Зона – это как Новое Платье Императора, где, говоря правду, становишься изменником. Плохие вещи происходят с реалистами.»
«Но, ведь,» спрашивает Шэрон, «правда должна быть очевидной, когда они выходят за пределы Зеленой Зоны.»
«Большинство служащих не выходят. Никогда. За исключением аэропорта.»
Если бы Остин Уэббер носил монокль, он бы его тут же уронил. «Как можно управлять страной из бункера?»
Я пожимаю плечами. «Номинально. Потихоньку. В счастливом неведении.»
«Но военные должны же знать, что происходит, по крайней мере. Они же – те, кого взрывают и в кого стреляют.»
«Они знают, Остин, да. И внутренняя война между Бремером и генералами – довольно жестокая, но военные часто ведут себя так, как если бы им очень хотелось радикализовать население. У моего фотографа Азиза есть дядя в Карбале, у которого есть несколько акров оливковых деревьев. Скажем, у него было несколько акров оливковых деревьев. В прошлый октябрь конвой был атакован на части дороги, проходящей по его земле, и тогда коалиция запросила информацию у местных властей о ‘бандитах’. Когда они ничего не получили, взвод морских пехотинцев срезал все до одного деревья: ‘Чтобы местные власти были более податливыми в будущем.’ Представьте какую помощь можно ожидать после такого акта вандализма.»
«Похоже на британцев в Ирландии в 1916,» говорит Ойшин О’Дауд. «Они так часто повторяли вечную мачо-мантру  ‘Эти местные понимают только силу’, что в конце концов сами начали в это верить. С того времени они были обречены.»
«Но мы же ездим в Штаты тридцать лет, туда-назад,» продолжает Остин. «Американцы, которых я знаю – умные, сочувствующие и порядочные люди, с кеми только хотелось бы дружить. Я не понимаю.»
«У меня есть такое подозрение, Остин, что американцы, с которыми Вы встречались в банковском мире – не бросившие школу недоучки из Небраски, и не те, у кого самого близкого друга убил улыбающийся иракский тинейджер с мешком яблок. Подросток, у которого отца изрешетил стрелок из проезжающего мимо Хамви на прошлой неделе, потому что тот был на крыше и чинил телевизионную антенну. А у стрелка лучший друг поймал вчера в шею разрывную пулю от снайпера с крыши. От снайпера, у которого сестра была в машине, застрявшей на перекрестке, когда проезжал конвой военного атташе, и охранники продырявили машину автоматным огнем, чтобы не было самоубийцы-взрывника, если они окажутся правыми, а если они не окажутся правыми, то они все равно будут неподсудны иракским законам. В конечном счете войны расползаются во все стороны от своего же дерьма – одно дерьмо порождает другое.»
Я замечаю, что моя метафора немного вышла за рамки приличий.
Ли Уэббер переговаривается со знакомым, сидящим за соседним столом.
Его мать спрашивает: «Могу ли я соблазнить кого-нибудь последним куском торта?»

Тем глазом, который не был вжат в пыль и грязь, я увидел чернокожего морского пехотинца и, обнаружив в себе возможность читать по губам, понял, что тот сказал Азизу: «У меня тут есть на тебя патрон, *****!»
«Он работает на меня!» я выплюнул песок.
Солдат посмотрел в мою сторону. «Что ты сказал?»
Чинук начал отлетать, славатебегосподи, и он смог меня услышать. «Я – журналист,» пробормотал я, стараясь говорит губами вперед, «британский журналист.» Мой голос был высохшим и неузнаваемым.
Он приник к моему уху: «***** – вот ты кто.»
«Я – британский журналист, меня зовут Эд Брубек, и» – я постарался, как только смог, говорить по-британски – «я работаю на журнал Спайгласс. Трудно найти хорошего фотографа, поэтому, пожалуйста, попросите того человека не целиться ему в голову.»
«Майор! Этот ***** говорит, что он – британский журналист.»
«Говорит, что он – кто?» Скрип приближающихся ботинок. Хозяин ботинок рявкнул в мое ухо: «Говоришь по-английски?»
«Да, я – британский журналист, и если ...»
«Есть возможность подтвердить это?»
«Моя аккредитация – в белой машине.»
Хмыканье. «В какой белой машине?»
«В той – в углу поля. Если Ваш рядовой снимет колено с моей шеи, я покажу.»
«Представители медиа-средств должны носить на себе свои документы.»
«Если повстанец найдет пресс-пропуск у меня, то меня убьют. Майор, моя шея, если Вы не против?»
Колено убралось. «Встать. Очень медленно.» Мои ноги застыли. Я хотел помассировать мою шею, но не решился, чтобы они не подумали, что я тянусь за оружием. Офицер снял свои противопыльные очки. Возраст было трудно определить: меньше тридцати, на лице застыла коркой грязь. ХАКЕНСАК было вышито по офицерской нагрудной планке. «Какого ***** британский журналист, одетый оборванцем, веселится с настоящими оборванцами вокруг подбитого OH-58D?»
«Я – в поле, потому что тут новость, и я одет так, потому что одетого слишком по-западному тут пристрелят.»
«Одетого слишком по-арабски, тебя чуть не пристрелили.»
«Майор, не смогли бы Вы отпустить того человека?» Я киваю головой в направление Азиза. «Он – мой фотограф. И» – я нахожу взглядом Нассера – «тот человек в синей рубашке, там. Мой проводник.»
Майор Хакенсак оценивал ситуацию несколько секунд. «Окей.» Азизу и Нассеру позволили встать, и мы опустили руки. «Британский – это Англия, так?»
«Англия плюс Шотландия, плюс Уэльс с Северной Ир ...»
«Ноттингем. Буд’т Англия иль Британия?»
«Оба, как Бостон в Массачусетсе и в США.»
Майор решил, что я слишком умничал. «Мой брат женился на медсестре в Ноттингеме, и я никогда не видел такой сраной жопы. Заказал сэндвич с ветчиной, а они дали мне кусок розовой склизи между двумя кусками сухого дерьма. Тот, кто сделал, был арабом. Каждый таксист был арабом. Твоя страна – оккупированная ***** территория, мой друг.»
Я пожал плечами. «Было много иммиграции.»
Майор наклонился на сторону, набрал бомбищу слюны и сбросил. «Живем в Зеленой Зоне, британский журналист?»
«Нет. Я остановился в отеле через реку. Сафир.»
«Поближе к настоящим иракцам, да?»
«Зеленая Зона – это один город, а Багдад – другой.»
«Я скажу, что это такое – настоящие иракцы. Настоящие иракцы говорят: ‘Никакого спокойствия после вторжения!’ А я говорю: ‘Попробуйте тогда не убивать, не резать и не грабить друг друга.’ Настоящие иракцы говорят: ‘Американцы вторгаются в наши дома ночью, они не уважают нашу культуру.’ Я говорю: ‘Тогда перестаньте стрелять в нас из своих домов, *****.’ Настоящие иракцы говорят: ‘Где наша канализация, наши школы, наши мосты?’ Я говорю: ‘Где усохшие миллиарды долларов, которые мы дали вам на строительство канализации, школ и мостов?’ Настоящие иракцы говорят: ‘Почему у нас нет электричества и воды?’ Я говорю: ‘Кто взорвал подстанции и ***** трубы для воды, построенные нами?’ О, и тут их муллы говорят: ‘Эй, наши мечети нужно покрасить.’ И я говорю: ‘Тогда затащите ваши святые задницы вверх по лестнице и покрасьте их, *****, сами!’ Напиши это в своей газете. Как она называется, твоя газета?»
«Это – журнал Спайгласс. Американский.»
«Как что ... как журнал Тайм?»
«Это либеральная спусня, сэр,» сказал ближний пехотинец.
«Либеральная?» Майор Хакенсак сказал так, будто произнес слово «педофил». «Ты – либерал, британский журналист?»
Я сглотнул слюну. Иракцы тоже следили за нами, понимая, что их судьбы решались в этом малопонятном, но явно нервном разговоре. «Тебя послали сюда из-за самого консервативного Белого Дома за всю историю. Честно, майор, я ценю твое мнение: Считаешь ли ты, что твои лидеры – умные, смелые люди?»
Тут же я увидел, как сыграл свою карту неправильно. Не следует заявлять невыспавшемуся, злому офицеру, что его верховный командующий – бестолковый болван, и что его братья по оружию бесцельно погибли. «А вот такой вопрос,» прорычал Хакенсак. «Который из тех джентльменов знает, кто подбил наш вертолет?»
Мои ноги больше не касаются пола в бассейне, полного дерьма, в котором очутились Азиз, Нассер и я: «Мы попали сюда за несколько минут до вас.» Жужжали насекомые, машины гремели вдали. «Эти люди нам ничего не сказали. Они не живут в такое время, когда доверяешь чужакам, особенно иностранцам.» Офицер изучал меня, пока я говорил; поменять тему было бы замечательной идеей. «Майор Хакенсак, смог бы я процитировать Вас речью о настоящих иракцах под Вашим именем?»
Он наклонился ко мне и прищурился: «Еще смеешься?»
«Наши читатели смогли бы оценить Ваши слова.»
«Нет, ты не можешь меня цитировать, и если ...» Переговорное устройство Хакенсака хрипло ожило, и он отвернулся. «Один-восемь-зеро? Это два-шестьдесят, прием. Отрицательно, отрицательно, Один-восемь-зеро, никого здесь нет, кроме Каспара-*****-Привидения и ротозеев. Я, конечно, для проформы поспрашиваю их, но эти ***** все равно будут ржать над нами под своими ***** полотенцами на головах. Прием ... А-га ... Понял, Один-восемь-зеро. Последнее: Не слышал –Балински живой? Прием.» Ноздри майора расширились, и заиграли желваки. «*****, Один-восемь-зеро. ***** ***** *****. *****. Прием.» Офицер пинул камень; он отлетел рикошетом от фюзеляжа Кайовы. «Нет, нет, не надо. Службисты базы и жопы не поднимут. Передай напрямую его офицеру по связи. Окей, два-шестьдесят,  прием и конец связи.» Майор Хакенсак посмотрел на чернокожего пехотинца и покачал головой, затем повернул свой горящий взгляд на меня. «Ты тут видишь только лишь грязно ругающегося солдафона, так? Ты тут видишь мультяшного персонажика и взвод дуболомов. Ты думаешь, мы заслужили это» – он кивнул головой на обломки – «потому что мы здесь. А мертвецы – у них были дети, у них были семьи, такие же, как у тебя. Они хотели чего-то добиться в своей жизни, как и ты. Их так же обманули этой войной, как и тебя. Но в отличие от тебя, британский журналист, они заплатили за ***** других людей своими жизнями. Они были смелее, чем ты. Они были лучше тебя. Они заслуживают большего, чем ты. Так что ты и твои Бэтман и Робин там, ***** отсюда ***** с моих глаз.»

«А салаам алейкум.» Пожилая ирландка с пенным облаком седых волос и в кашмировом пончо. Мимо нее просто так не пройдешь.
Я ставлю ее ликер на стол. «Валейкум а салаам.»
«Как прошло? Шлон хадартак?»
«Аль хамдулиллах. Вы, Айлиш, всегда достойны, чтобы кто-нибудь приносил Вам питье.»
«Слишком добры. Надеюсь, мое желание не сделала  Вас изгоем?»
«Совсем нет.» Я и Айлиш – в углу банкетного зала. Отсюда я могу видеть Иифу, играющую с племянницей жениха Питера во что-то хлопающее ладонями и декламирующее, и Холли в беседе со своими различными ирландскими родственниками. «Они открыли бутылочку в комнате отдыха наверху.»
«Инопланетяне-то Вам не повстречались по дороге сюда?»
«Много. Сама комната отдыха похожа на сцену в баре из Звездных Войн.» Мне кажется, что восьмидесятилетняя ирландка вряд ли поймет, о чем я говорю. «Звездные Войны – это старый научно-фантастический фильм, и там есть часть ...»
«Видела я у себя, в Бэнтри, когда он вышел. Моя сестра и я наскребли еле-еле мелочи.»
«Прошу прощения, я не хотел ... ээ ...»
«Бу’те здоровы.» Она клинкает своим бокалом с Драмбуйе по моему джин-и-тонику. «Благослови нас, хорошее питье. Скажите-ка мне, Эд. Довелось ли Вам добраться до Эль-Амары и до болот там, в Ираке?»
«Нет, жаль. Когда я был в Басре, я должен был брать интервью у британского коменданта Амары, но тем же утром взорвали штаб-квартиру ООН в Багдаде, и мне пришлось вернуться. А теперь Амара стала слишком опасной, так что я свой шанс упустил. А Вы бывали там?»
«За несколько месяцев до того, как там побывал Тесайджер, да, но только на две недели. Я мгновенно понравилась жене тамошнего вождя. Вот Вы знаете, что мне все еще снятся те болота? Не так уж много от них осталось, я слышала.»
«Саддам осушил их, чтобы никто не смог там прятаться. А что осталось, то усыпано вокруг минами еще с иранской войны.»
Айлиш прикусывает губу и осуждающе качает головой. «Этот жалкий человечик решил уничтожить весь ландшафт и всю тамошнюю жизнь ...»
«Вам никогда не было страшно в Вашем эпическом путешествии?»
«У меня был браунинг под сиденьем.»
«Когда-нибудь использовали?»
«О, только однажды.»
Я – в ожидании истории, но бабушка Айлиш лишь улыбается. «’Вконец-то встретилась вживую с Вами, Эд. Долго, долго ждала.»
«Извините, мне никогда не привелось попасть к Вам с Холли и Иифой. Просто ...»
«Работа, я знаю. Работа. Войны – описать их. Я читаю Ваши репортажи, когда получается. Холли посылает мне вырезки из Спайгласс. Скажите, Ваш отец тоже был журналистом? Это у Вас в крови?»
«Не совсем. Отец был ... скажем, бизнесменом.»
«Неужто ж? А чем он занимался?»
Я могу ей признаться. «Взломом. Решил, что сможет повысить квалификацию добавлением подделок и грабежей. Он умер от сердечного приступа в тюремном спортивном зале.»
«Ну, какая я все-таки надоедливая старуха? Простите меня, Эд.»
«Нечего прощать.» Какие-то малыши пробегают мимо нашего стола. «Мать держала меня на строгом поводке в Грейвсенде. С деньгами было туго, но мой дядя Норм помогал нам, когда мог, и ... да, мама была замечательная. Ее с нами уже нет.» Я чувствую себя раскисшим. «Боже, звучит, как из Оливера Твист. По крайней мере, мама подержала Иифу в руках. У меня даже есть их фотография.» Со стороны музыкантов доносятся хлопки и крики одобрения. «Ого, посмотрите на Дэйва и Кат.» Родители Холли танцуют под «Ла Бамба» в таком стиле, что удивительно.
«Шэрон сказала мне, что они уроки брали.»
Мне стыдно признаться: я не знал этого. «Вообще-то, Холли мне  говорила.»
«Знаю я, что Вы – занятые, Эд, но хоть на несколько дней приезжайте в Шип’с Хэд этим летом. Курочки мои найдут вам местечко, честно говорю. Иифа довольной была очень-очень в прошлый год. Вы на лошадках можете проехаться, и на пикник к маяку на мысе.»
Я бы очень хотел пообещать Айлиш, но я уже обещал Олив, что буду в Ираке все лето. «Если я как-нибудь смогу, то приеду. У Холли есть картина, которую она нарисовал с Вашего дома. Ее она первой спасет из ее дома, если будет пожар. Из нашего дома.»
Айлиш собирает вместе ее сморщенные губы. «Вот Вы знаете, я помню тот день, когда она нарисовала? Кат уехала повидаться со всеми в Корке и оставила Холли со мной на несколько дней. В 1985 было. У них тогда страшное время было, конечно, после ... ну, Вы знаете. Джако.»
Я киваю головой и отпиваю так, чтобы ледяной джин приморозил мои десна.
«Все еще тяжко для них, когда семьей собираются. Какой прекрасный человек получился бы сейчас из Джако. Вы его знали тогда, в Грейвсенде?»
«Нет. Лишь по словам. Люди говорили, что он был фрик, или гений, или ... Ну, Вы же понимаете. Дети. В школе я был с Холли в одном классе, но когда я по-настоящему познакомился с ней, его уже ... Все уже произошло.» После всех тех дней, гор, войн, срочных выпусков, пива, полетов, книг, фильмов, лапши в чашках и смертей ... я все еще помню так ясно, как мчался на велосипеде по острову Шеппей к ферме Габриела Харти. Я помню, как спросил Холли: «Джако здесь?» и как понял по ее лицу, что его здесь не было. «Как хорошо Вы знали Джако, Айлиш?»
Тяжелый выдох пожилой женщины. «Кат привезла его, когда ему было где-то пять лет. Приятный малыш, но не похож на такого, кого можно было бы называть удивительным. Затем я еще раз встретилась с ним, через восемнадцать месяцев, после его менингита.» Она отпивает Драмбуйе и облизывает губы. «В прежние дни они бы назвали его ‘подменыш’, но современная психиатрия думает по-другому. В шесть лет Джако стал ... другим ребенком.»
«Другим в каком смысле?»
«Он знал вещи – о мире, о людях, всякое такое ... Вещи, которые маленький мальчик просто не может и не должен знать. Не то, чтобы он показывал себя. Джако знал так, что умел превосходно скрывать, но,» Айлиш смотрит в сторону, «если он начал доверять тебе, то бы увиделось. Я работала билиотекарем в Бэнтри в то время, и я взяла на время для него Волшебное Дерево Энид Блайтон за день до его прибытия, потому что Кат рассказала мне, каким яростным читателем он был, как Шэрон. Джако прочел за один присест, но ничего не сказал – понравилось ему или нет. Тогда я спросила его, и Джако ответил: ‘Сказать честно, баушка?’ Я сказала: ‘Как это мне захочется нечестный ответ?’ Джако: ‘Окей, я нашел книгу немного ребяческой, Ба.’ Шесть лет, и он говорит слово ‘ребяческое’! На следующий день я взяла Джако с собой на работу и – честно, не вру – он достал с полки В Ожидании Годо. Беккетта. Сказать правду, я решила, что Джако просто искал внимания, хотел удивить взрослых. А когда мы ели сэндвичи в обед у лодок, я спросила его о том, как ему понравился Сэмюэл Беккетт, и» – Айлиш отпивает Драмбуйе – «внезапно Спиноза и Кант присоединились к нам. Я попыталась поймать его и прямо спросила: ‘Джако, как ты можешь все это знать?’ и он ответил: ‘Я, должно быть, услышал это где-то в автобусе, Бабушка – мне же всего шесть лет.’» Айлиш помешивает жидкостью в ее бокале. «Кат и Дэйв сходили к консультантам, а если Джако уже не был болен, то какие были причины для их волнений?»
«Холли постоянно говорила, что менингит каким-то образом переделал его мозги так, что ... значительно увеличились его способности.»
«А-га, как говорят, нейрология – самая сложная наука.»
«А Вы, значит, не верите в теорию с менингитом?»
Айлиш не торопится с ответом: «Не мозги Джако поменялись, Эд, а его душа.»
Я сохраняю серьезное выражение лица. «Но если его душа стала другой, оставался ли он ...»
«Нет. Он не был больше Джако. Не тем, кто приехал ко мне пятилетним. Джако в семь лет был кем-то другим.» Трудно читать лица восьмидесятилетних; морщинистая кожа и птичий взгляд, и потому выражение лица становится неявным. На музыкантов, похоже, насели коркианцы; они заиграли «Ирландского Скитальца».
«Я полагаю, что Вы ни с кем не делились Вашим мнением, Айлиш?»
«А-га. Мои слова причинили б им боль, и к тому же кто поверил бы. Я попробовала поделиться однажды. С ним. Через несколько ночей после Беккетта случился шторм, а на утро после него Джако и я собирали морскую траву из залива внизу, под моим садом, и я прямо начала с ним: ‘Джако, ты кто?’ И он ответил: ‘Я – гость с добрыми намерениями, Айлиш.’ Я не смогла задать ему вопрос: ‘Где Джако?’ а он, должно быть, как-то меня услышал. Он сказал мне, что Джако не смог остаться, но он хранил все воспоминания Джако. Такой, вот, был странный момент в моей жизни, и у меня их не так много было.»
Я разминаю мою ногу; она застыла. «А что Вы потом сделали?»
Лицо Айлиш накрывает мимолетная гримаса. «Мы разложили морскую траву по морковным грядкам. Как будто мы заключили договор, если так можно назвать. Кат, Шэрон и Холли уехали на следующий день. Только,» хмурится она, «когда я услышала новость о том, что его нету ...» она смотрит на меня, «... я все думала: может, его уход от нас как-то был связан с его появлением ...»
Пробка бутылки хлопает поп!, и стол радостно шумит.
«Мне очень почетно, что Вы рассказываете мне все это, Айлиш, честно ... но почему Вы рассказываете мне это?»
«Мне было сказано.»
«Где ... кем?»
«Скриптом.»
«В каком скрипте?»
«У меня есть дар, Эд.» У старой ирландки – крапчатые зеленые, как у дятла, глаза. «И у Холли. Знаете же, о чем я.»
Болтовня распухает и затихает, как прибой по гальке. «Я предполагаю, что Вы говорите о голосах слышанных Холли, когда она была девочкой, и о том, ээ, что в некоторых кругах называют моментами ‘предвидения’.»
«Да, по-разному называют, это правда.»
«Существуют также медицинские объяснения, Айлиш.»
«О, конечно, существуют, если им верить. Cluas faoi run – называем по-ирландски. Секретное ухо.»
На двоюродной бабушке Айлиш – браслет из камней тигрового глаза. Ее пальцы постоянно держатся за них, когда она говорит и смотрит на меня.
«Айлиш, я должен Вам сказать ... я очень уважаю Холли, и ... она, конечно же, очень интуитивная – даже до странности иногда. И я не хочу надсмехаться ни над какими традициями, но ...»
«Но станете, как только услышите это мумбо-юмбо о втором зрении и секретном ухе и чего там еще эта старая коркушка начнет болтать.»
Это как раз то, о чем я подумал. Я извинительно улыбаюсь.
«Все хорошо и все нормально, Эд. Для Вас ...»
Я чувствую головную боль, постукивающую по вискам.
«... но не для Холли. Она должна с этим жить. Тяжело – это я знаю. Еще тяжелее для Холли в таком современном городе, как Лондон, чем для меня в туманной далекой Ирландии. Ей нужна будет Ваша помощь. Скоро, так мне кажется.»
Такой, вот, скорее всего, самый страннейший изо всех разговоров на этой свадьбе. По крайней мере, хоть не об Ираке. «Что мне делать?»
«Верьте ей, даже если Вы не верите в это.»
Подходят Кат и Рут, обе в лучах эмоций только закончившегося латиноамериканского танца. «Вы двое сидите тут, как будто воры в засаде ждут.»
«Айлиш рассказывает мне об ее арабских приключениях,» говорю я, все еще раздумывая над последними ее словами.
Рут спрашивает: «Вы видели, как танцевали Кат и Дэйв?»
«Мы видели, конечно, видели,» отвечает двоюродная бабушка Айлиш. «Сколько перьев распушил Дэйв.»
«Мы ходили танцевать, когда начали впервые встречаться,» говорит Кат, чья речь слышится еще более ирландской в окружении ее родни, «но перестали, когда принялись за Капитана Марлоу. Ни одного вечера вместе за тридцать с лишком лет.»
«Почти три часа, Айлиш,» напоминает Рут. «Твое такси будет скоро здесь. Тебе пора уже начинать прощаться со всеми.»
Нет! Она не может затеять этот паранормальный разговор и просто покинуть меня. «Я думал, что Вы останетесь на вечер, Айлиш.»
«О, я знаю мои силы.» Она встает, опираясь на трость. «Ойшин проводит меня до аэропорта, а мой сосед, мистер О’Дэйли встретит меня в Корке. Вы получили приглашение в Шип’с Хэд, Эд. Используйте, пока не вышел срок. Или я не вышла.»
Я говорю ей: «По мне, Вы выглядите очень крепкой.»
«У нас всех – не так много времени, как нам кажется, Эд.»

Облака сбились розовой кучей в узком небе над противовзрывным ограждением, выстроенным вдоль скоростной дороги, идущей с юго-запада в Багдад. Движение было плотным и медленным, даже по боковым линиям, и на последней миле до отеля Сафир Королла двигалась со скоростью бегущего толстяка. Перегруженные мотоциклы прокрадывались вперед. Нассер вел машину, Азиз дремал, а я полу-сидел полу-лежал за моей шторой болтающихся на вешалке рубашек. Багдад во всех смыслах сейчас темный город – нет освещения на улицах – и сумерки приносят трансильванскую тревогу: поскорее вернуться домой и закрыть дверь на запор. Нам пришлось сегодня увидеть многое, и Нассер был в еще более унылом, чем обычно, настроении. «Моя жена, она – окей, Эд, у нее было хорошее детство. Ее отец работал в нефтяной компании, она идет в хорошую школу, денег хватает, она – умная, она учится, Багдад был такой тогда. Даже после, как началась война с Ираном, много американских компаний – здесь. Рейган шлет деньги, оружие, ЦРУ помогает Саддаму – химикалии для войны. Саддам был американским союзником, ты знаешь. Хорошие дни. Я – тинейджер тогда тоже, Сузуки 125, кожаная куртка, очень классный. Разговаривать в кафе с друзьями, всю ночь. Девушки, музыка, книги, всякое такое. У нас будущее было тогда. У отца моей жены были связи, и я в армию не пошел. Благодаренье Богу. У меня была работа на радио, я служил в Министерстве Информации. Война кончается. Вот, мы думаем, Саддам тратит деньги на страну, на университеты, мы станем, как Турция. Затем Кувейт происходит. Америка говорит: ‘Окей, вторгайтесь, Кувейт – местный спор из-за границ.’ А потом – нет, резолюция ООН. Мы все думаем, Какого *****? Саддам, как загнанное животное, не может уйти, лицо потерять. В кувейтскую войну моя работа была ооочень непростая – рисовать поражение, как победа Саддама. А потом будущее – все темное. Дома, мы слушаем БиБиСи для арабов дома, секретно, моя жена и я. Так, так, так завидно БиБиСи журналистам, им свободно говорить настоящие новости. Это я хотел делать. Но нет. Мы писали ложь о курдах, ложь о Саддаме и сыновьях, ложь о партии Баас, ложь о какое светлое будущее у Ирака. Если пытаешься написать правду, ты умрешь в Абу Грейбе. Затем 9/11, затем Буш говорит: ‘Мы снимем Саддама.’ Мы счастливые. Мы напуганные, но мы счастливые. Затем, затем, Саддам, сукин сын, его нету. Я подумал, Бог Великий, Ирак снова начинает, Ирак возрождается, как ... огненная птица, как сказать, Эд?»
«Феникс.»
«И я думаю, Ирак возрождается, как Феникс, я буду настоящим журналистом. Я думаю, я пойду, куда хочу, я говорю с кем хочу, я пишу что хочу. Я думаю, у моих дочерей будет карьера, как у моей жены была, их будущее теперь хорошее. Статую Саддама сняли иракцы и американцы ... а ночью музеи грабят. Американские солдаты просто смотрят. Генерал Гарнер сказал: ‘Естественно, после Саддама.’ Я думаю, Боже мой, нет плана у Америки. Я думаю, наступает Темное Время. Правда. В школу дочерей попадает ракета, в войну. Деньги для новых школ украдены. И нету школы, месяцы, месяцы. Мои дочери не выходят. Слишком опасно. Весь день они спорят, читают, рисуют, спят, моются, когда вода, смотрят ТиВи соседей, когда электричество. Они видят – тинейджеры девушки в Америке, Беверли Хиллс, идут в колледж, ездят, свидания. ТиВи девушки, у них спальни больше нашей квартиры, и комнаты просто для одежды и обуви. Боже Мой! Мои дочери, мечтать, как пытка. Пока Америка здесь, в Ираке, только два будущего. Одно будущее – это оружие, ножи, сунни против шиа, никогда не закончится. Как в Ливане в восьмидесятых. Другое будущее – исламисты, шариат, бурка. Как Афганистан сейчас. Мой родственник Омар, прошлый год, он сбежал в Бейрут, потом едет в Брюссель найти девушку, жениться, любая девушка, старая, молодая, у которой европейский паспорт. Я говорю: ‘Омар, во имя Бога, ты – ***** сумасшедший! Ты не женишься на девушке, ты женишься на паспорте.’ Он говорит: ‘Шесть лет я уважаю девушку, уважаю ее родителей, затем осторожный план, развод, я европейский гражданин, я свободный, я остаюсь.’ Он тут сейчас. Он получил. Сегодня я думаю, Нет, Омар не сумасшедший. Мы, кто остается, мы сумасшедшие. Будущее – мертвое.»
Я не знал, что и сказать. Машина медленно проехала мимо толпы интернетного кафе, полного медленно жующих парней, держащих игровые консоли и пялящихся на экраны, где американские морские пехотинцы стреляли по арабским повстанцам в городских развалинах, которые легко сошли бы за Багдад или Фаллуджу. Похоже, у игрового меню не было опции играть за повстанца.
Нассер выбросил окурок в окно. «Ирак. Сломан.»

Кажется, я немного пьян. Холли – за серебристыми кувшинами с пуншем, среди, пролетающих астероидами, оживленно говорящих женщин. Уэбберы, Сайксы, ирландцы-коркианцы, Тэ.Пэ ... Кто эти люди, черт возьми? Я прохожу мимо стола, где Дэйв играет с Иифой в Четыре-В-Ряд и проигрывает с картинным драматизмом. Я никогда так не играю с Иифой; она хихикает, когда ее дед хватается за голову и стонет: «Нееет, ты не можешь выигрывать опять! Я же король игры!» Жалея, что слишком был холоден с ее капризностью ранее, я решаю предложить Холли Оливковую ветвь мира. Если она хлестнет меня ею по лицу, тогда нам сразу станет ясно, кто тут – корова не в настроении, а у кого – лучше моральная позиция. Я – на расстоянии трех кучек расфуфыренных людей от женщины, как всем известно, являющейся моей партнершей, и тут меня ловит Паулин Уэббер, вцепившаяся в худосочного молодого человека. Тот одет, как для молодежного соревнования по снукеру: пурпурная шелковая рубашка, жилетка под цвет, сам бледный. «Эд, Эд, Эд!» каркает она. «Наконец, повстречались. Это – Сеймур, о котором я все Вам рассказала. Сеймур, Эд Брубек, самый настоящий репортер.» Сеймур сияет ортодонтистскими скобами. Его пожатие – костлявый захват, как в Вытащи-Игрушку. Паулин улыбается счастливой свахой. «Вы знаете, я бы сейчас смогла ударить штопором хоть кого в сердце прямо сейчас, чтобы только появилась фотокамера и сфотографировала бы нас?» Каким-то образом она не успела отдать команды никому заранее для исполнения ее желания.
Пожатие Сеймура длится слишком долго. Лоб усыпан созвездием угрюмых угрей – вот и Кассиопея – и пьяное ощущение, что я уже видел во сне эту сцену, вытесняется ощущением того, что, нет, мне приснилось ощущение того, что мне снилась эта сцена. «Я – большой поклонник Ваших работ, мистер Брубек.»
«Оо.» Размечтавшийся о журналистской охоте, щеночек, соблазненный рассказами о а-я-смог-написать и внезапным сексом с датскими фотожурналистками в странах, оканчивающихся на –стан.
«Вы сказали, что поделитесь какими-то секретами,» заявляет Паулин Уэббер.
Сказал? «Какими секретами, я сказал, поделюсь, Паулин?»
«Вы – самый настоящий дяьвол, Эд.» Она тыкает меня в гвоздичную петличку. «Перестаньте казаться грубым со мной – мы теперь вся одна семья.»
Мне нужно добраться до Холли. «Сеймур, что Вам нужно знать?»
Сеймур втыкается в меня пустыми глазами вентролога и жалкой улыбкой, пока голос Паулин Уэббер прорезает шум: «Что делает известного журналиста известным журналистом?»
Мне нужны болеутоляющее, наружный свет и воздух. «Цитируя моего раннего учителя,» говорю я парню, «‘журналисту необходимы крысиная изворотливость, пристойные манеры и совсем немного литературного мастерства.’ Этого хватит?»
«А как с известными?» выстреливает голос Паулин Уэббер.
«Известные? Ну, у них есть то общее, что так нравилось Наполеону в своих генералах: удача. Быть в Кабуле, когда он пал. Быть на Манхэттене девятого одиннадцатого. Быть в Париже той ночью, когда водитель Дианы ошибся в повороте.» Я вздрагиваю, как от взрыва в окне, но, нет, это произошло не сейчас, это произошло десять дней тому назад. «Журналисты женятся на новости, Сеймур. Она – капризная, жестокая и завистливая. Она приказывает тебе следовать за ней туда, где жизнь на Земле стоит менее всего, где она остается с тобой на день-другой, а потом исчезает. Ты, твоя сохранность, твоя семья не значат ничего,» я произношу это, словно выдуваю кольцо табачного дыма, «ничего для нее. Тщетно ты уговариваешь себя, что со временем поменяешь свой modus operandi, когда ты станешь и хорошим журналистом и хорошим семьянином, но – нет. Чушь. От нее тебе станут привычны такие виды, которые должны быть привычны лишь докторам и солдатам, но доктора получают взамен святость, а солдаты – мемориалы, а ты, Сеймур, получишь вшей, обморожение, диарею, малярию, ночи за решеткой. В тебя будут плевать, как в паразита, и высчитывать правильность твоих расходов. Если хочешь счастливой жизни, Сеймур, будь кем-нибудь другим. В конце концов, мы все помрем.» Выдохшийся, я проталкиваюсь между ними и добираюсь, наконец, до серебристых кувшинов с пуншем ...
... и не нахожу Холли. Мой телефон вибрирует. Олив Сан. Я прокручиваю текст сообщения:

привет эд, надеюсь свадьба замечательная, дюфрейн ок
для интервью четв 22. можешь вылететь в кэйрнс среду
21? тетя с фруктами заберет тебя прямо из
отеля. ответь побыстрее, пока, ос

Моя первая мысль – Пора! Предполагая, что за сообщениями Спайгласс следят несколько агенств разных стран, Олив Сан пишет кодом: Дюфрейн по наводке из Бегства из Шоушенка – палестинский босс копателей туннелей; «Кэйрнс» – Каир; «фрукты» – Хезболла; тетя – посредник. Это как раз такая бондиана, которой, как кажется всяким Сеймурам, мы занимаемся каждый день, но здесь нет ничего шикарного в том, если тебя схватят египетские секретные службы, и проведешь семьдесят два часа в каирском бункере, ожидая скучающего переводчика, который начнет задавать вопросы о моей цели пребывания здесь.
Я подбросил идею об этой истории Олив прошлой осенью, и она дернула за один Бог знает сколько ниточек, чтобы все сошлось. У Дюфрейна, если он один человек, а не десять – мифический статус в Египте, в Секторе Газа и в Иордании. Интервью было бы мощным, и подняло бы нашу журнальную репутацию в арабоязычных странах раз в десять. Блокады и санкции – все то же самое; мало, что скажешь нового или увидишь нового. Какая разница, что израильтяне запретили ввоз в Газу сухого молока? Истории о тоннелях под стеной, однако – совсем другое. Тут, как Бегство из Колдитца, тут Граф Монте Кристо, и люди будут есть эту историю половниками. Я только собираюсь послать согласие, как вспоминаю об одном: В семь часов вечера в следующую среду мисс Иифа Брубек выступит в единственном представлении в роли Трусливого Льва Волшебника Страны Оз, и присутствие ее папочки ожидается.
Какой эгоист пропустит звездный час своей дочери? Зачем вспоминать о других шестилетних, которые никогда не смогут участвовать в школьных представлениях, потому что они погибли, когда израильские бульдозеры или ракеты Хезболлы уничтожили их дома? Они же – не наши дети. Мы живем там, где ничего подобного не происходит.
Видишь, какая проблема, Сеймур?

Охранники в отеле Сафир на пропускном пункте узнали автомобиль Нассера, подняли шлагбаум и помахали нам, пропуская. Остановившись скрипом колес, Нассер сказал мне: «Окей, Эд, так что Азиз и я, мы придем в десять утра завтра. Ты, я, мы распишем запись. Азиз даст фотографии. Шикарная история. Олив будет довольная.»
«Увидимся в десять.» Все еще в машине, я передал Нассеру конверт с долларами от Спайгласс за дневную работу. Мы пожали руки, Азиз выпустил меня со своей стороны, и Королла отъехала. Она остановилась всего через несколько ярдов. Я подумал – что-то случилось с машиной, но Нассер опустил свое окошко и помахал мне чем-то. «Эд, возьми это.»
Я подошел, и он вложил мне в ладонь маленькую кассету от своего диктофона. «Зачем? Ты же придешь завтра.»
Нассер посмотрел на меня. «Если с тобой, то сохраннее. Много хороших слов на пленке.» С этими словами он уехал назад к пропускному пункту. Я поднялся по ступенькам отеля. Каждое окно было черным прямоугольником. Даже, когда работало электричество, постояльцев предупреждали держать лампы подальше от окон из-за снайперов. В обшитом металлом входе меня встретил Тарик, охранник отеля с винтовкой Драгунова. «Как продвигается, мистер Эд?» Тарику нравится практиковаться в разговорном слэнге.
«Не могу жаловаться, Тарик. Тихий день?»
«Сегодня тихий. Благодаренье Богу.»
«Биг Мак – уже у себя?»
«Да, да. Этот дюд – в баре.»
Я щедро даю чаевые Тарику и его трем коллегам, чтобы они сообщали мне, когда кто-то задает обо мне вопросы, и чтобы они отвечали им уклончиво. Хотя, я никак не могу быть уверен в том, что ему достаются деньги с обеих сторон, но принцип Золотых Яиц Гусыни остается пока нетронутым. Отсюда я прошел сквозь стеклянные двери к овальной стойке приемной, где еле светила лампа консьержа. Огромные шандельеры висела над головой, но я никогда не видел их зажжеными, а сейчас они заросли паутиной. Я всегда смотрел на них с мыслью, как они грохнулись бы вниз. Мистер Кхуфаджи, менеджер, помогал работнику погрузить использованные автомобильные аккумуляторы на багажную тележку отеля. Израсходованные батареи – в обмен на заряженные, каждое утро, как молочные бутылки в моем детстве. Постояльцы использовали их для зарядки лэптопов и спутниковых телефонов.
«Добрый вечер, мистер Брубек,» сказал менеджер, вытирая пот носовым платком со лба. «Вам понадобится ключ.»
«Добрый вечер, мистер Кхуфаджи.» Я подождал, пока он принес ключ из шкафа. «Не смогли бы Вы дать мне одну из батарей, пожалуйста?»
«Конечно. Я пошлю посыльного, когда он вернется.»
«Благодарен.» Мы придерживаемся старомодных манер, хотя при этом от прежнего Багдад не осталось ничего, и Сафир уже более не пятизвездочный отель, а, скорее, какой-то лагерь внутри мертвого отеля.
«Мне показалось, что я услышал твой незабываемый голос.» Гондурасская сигара в руке, Биг Мак явился из полутемного бара, служившего нам комнатой для слухов и сделок. «Какое сейчас время?»
«Позже тебя, что означает: ты платишь за пиво.»
«Нет нет нет, уговор был: тот последний платит за пиво.»
«Какая бесстыдная ложь, мистер МакКензи, и ты знаешь это.»
«Хей. Бесстыдная ложь вызывает войны и дает работу голодной своре. Нашел что-нибудь на улицах Фаллуджи?»
«Кордон был слишком жесткий. А тебе что досталось?»
«Все впустую.» Биг Мак заполнил легкие сигарным дымом. «Добрался до Кэмп Виктори, чтобы мне там сказали: бои – все более упорные, что означает: морские пехотинцы были слишком заняты охраной наших толстых задниц. Жевали всякую херню с офицерами по связи с прессой, пока нас опять не засунули в конвой тыла, направляющийся в Багдад. И, как всем известно, ни одной машине не достался СВУ. А ты?»
«Получше. Мы нашли клинику для беженцев из Фаллуджи, плюс подбитая Кайова. Азиз успел сделать несколько фоток, пока униформа твоей страны ласково не попросила нас оттуда.»
«Неплохо, но» – Биг Мак приблилзился ко мне и понизил громкость своего голоса, хотя мистер Кхуфаджи уже ушел – «один из ‘хорошо-информированных источников’ Винсента Агриппы послал ему сообщение двадцать минут тому назад об ‘одностороннем прекращении огня’, начиная с завтра.»
Сомнительно. «Мак, повстанцы Фаллуджи не пойдут на это. Может, для перегруппировки ...»
«Нет, не повстанцы. Пехота.»
«Какого черта. Кто это такой источник? Офис генерала Санчеза?»
«Не-а. Армии по ***** это все. Они же: ‘Если собираетесь взять Вену, то и берите эту ***** Вену.’»
«Ты думаешь, что Бремер сварил эту новость?»
«Дружище: Полномочный Представитель не смог бы и сварить свои яйки в джакуззи из лавы.»
«Ты же должен мне дать какой-то намек на имя, а?»
«Поскольку ты платишь за пиво, вот тебе три намека.» Биг Мак замолкает на пятисекундную передышку с сигарой. «Ц, Р и У. Прямой приказ из офиса Дика Чейни.»
«У Винсента Агриппы есть источник в ЦРУ? Но он же – француз! Он же – сыр-в-жопе-руки-вверх-ная обезьянка.»
«У Винсента Агриппы есть источник в убежище самого Бога, оттуда и пришло. Чейни опасается, что Фаллуджа расколет Коалицию Добровольных Сил, хотя не назовешь ее Коалицией, или Добровольной, но – хей. Присоединяйся к нам на ужин, после того, как освежишься, и угадай, что в меню?»
«Может ли быть курица и рис?» В официальном меню Сафира находятся пятьдесят блюд, но готовится только лишь курица и рис.
«*****, этот человек – телепат.»
«Я спущусь, как только одену что-нибудь поудобнее.»
«Обещания, обещания, такая ты, вот, стервочка.» Биг Мак медленно вернулся в бар, пока я добирался до второго этажа – лифты не работали с 2001 года – до третьего и до четвертого. Я посмотрел в окно вниз, на Зеленую Зону на другом берегу мяслянисто-черного Тигра, залитую светом, как Диснейлэнд. Я вспомнил роман Высотка Дж. Г. Балларда, где возвышающаяся лондонская башня представляла собой вертикальную сцену цивилизации, сбрасывающую с себя с каждым этажом уровень развития до самого первичного насилия. Сел вертолет за Дворцом Республики, где этим утром Марк Климт рассказал нам о положительном прогрессе в Фаллудже и везде. О чем думают иракцы, когда видят этот сияющий Анклав Изобилия в самом сердце их города? Я знаю – о чем, потому что Нассер, мистер Кхуфаджи и другие люди сказали мне: Они думают, что залитая светом, электричеством, хорошо охраняемая Зеленая Зона – доказательство того, что у американцев есть волшебная палочка, которой можно восстановить порядок в иракских городах, а за анархией происходящего, расползшейся дымовой завесой, американцы могут выкачать всю нефть. Это – неправда, но разве их вера не более абсурдна, чем 81 процент американцев, все еще верящих в существование ангелов? Я услышал мияуу неподалеку и увидел внизу луно-серого кота, слившегося с тенью. Я пригнулся поприветствовать его, отчего и только из-за одного этого меня не скальпировало, когда хлестнуло наружным взрывом по стеклянным окнам западной стороны отеля Сафир, заполнив все темные коридоры взрывной волной, заполнив все наши ушные каналы ревом грохота, заполнив все пространство между атомами атональным аккордом разрушения.

Я принимаю еще одну таблетку ибупрофена и смотрю на экран моего лэптопа. Я написал описание взрыва во вчерашнем полете из Стамбула, неспавший и нервный, и я боюсь, что то мое состояние проявится в словах: Документальность, похожая на придуманность – ни то и ни другое. Заявление Рамсфелда по Ираку состоится в одиннадцать дня, и впереди еще пятнадцать минут. Я переключаю на новости CNN с приглушенным звуком, и там репортер из Белого Дома обсуждает, что «высокопоставленный источник, близкий к министру обороны» думает о будущем заявлении Рамсфелда. В своей кровати, Иифа зевает и откладывает в сторону Спасатель Животных Ежегодное Издание 2004 Год. «Папа, можешь включить Исследовательницу Дору?»
«Нет, кукленция. Мне нужно для работы.»
«Этот большой дом – Бад Дад?»
«Нет, это – Белый Дом. В Вашингтоне.»
«Почему белый? Только белые люди живут там?»
«Ээ ... Да.» Я выключаю телевизор. «Подреми, Иифа.»
«А мы прямо под комнатой дедушки Дэйва и бабушки Кат?»
Я должен, конечно бы, почитать ей – так делает Холли – но мне нужно закончить статью. «Они – этажом выше, но не совсем над нами.»
Слышны чайки. Занавеска колышется. Иифа молчит.
«Папа, можно, мы навестим Дуайта Силверуинда после сна?»
«Давай не начинать. Тебе нужно прикрыть на время глазки.»
«Ты сказал маме, что тоже закроешь глаза.»
«Я закрою, но ты – первая. Я должен закончить эту статью и послать в Нью Йорк до вечера.» А потом я скажу Холли и Иифе, что меня не будет на Волшебнике Страны Оз в четверг, думаю я.
«Почему?»
«Как ты думаешь появляются деньги на еду, одежду и книги про Спасателя Животных?»
«Из твоего кармана. И маминого.»
«А как они туда попадают?»
«Денежная фея.» Какая очаровательная Иифа.
«Да. Я и есть Денежная фея.»
«Но мама тоже получает деньги на своей работе.»
«Правда, но Лондон – слишком дорогой, поэтому и мне надо зарабатывать.»
Я размышляю о более точном описании-замене, чем цветистое «пространство между атомами», и тут звоном объявляется письмо. Оно пришло от Эйр Франс, но когда я возвращаюсь к тексту – я уже забываю мою фразу-замену.
«Почему Лондон – дорогой, папа?»
«Иифа, пожалуйста. Мне надо работать. Закрывай глазки.»
«Окей.» Она ложится в притворном сне и начинает сопеть, как Телепузик. Очень надоедливо, но мне ничего не приходит на ум, чтобы Иифа перестала и в тоже время не заплакала. Лучше переждать, перетерпеть.
Моей первой мыслью было, печатаю я, я – живой. Моей второй ...
«Папа, почему я не могу пойти сама одна к Дуайту Силверуинду?»
Не огрызайся. «Потому что тебе только шесть лет, Иифа.»
«Но я же знаю дорогу к Дуайту Силверуинду! От отеля, по зебре перехода, к пирсу, и я – там.»
Посмотри на эту мини-Холли. «Твоя удача зависит только от тебя. Совсем не то, что скажет тебе этот незнакомец с придуманным именем. Пожалуйста. Дай мне поработать.»
Она обнимается со своим игрушечным белоснежным песцом. Возвращаюсь к статье: Моей первой мыслью было: Я – живой. Моей второй мыслью было: Не поднимайся; если атакуют с РПГ, могут прилететь еще. Моей ...
«Папа, разве ты не хочешь знать, что случится в твоем будущем?»
Я отпускаю от себя недовольные секунды. «Нет.»
«Почему нет?»
«Потому что ...» Я думаю о загадочном Скрипте двоюродной бабушки Эйлиш и о семье Нассера, и о майоре Хакенсаке, и о велосипедной поездке вдоль Темзы жарким днем 1984 года, и как узнал девушку, лежащую на галечном пляже в футболке с надписью Quadrophenia, в черных джинсах и со скомканными волосами, спящую с сумкой под головой, и все говорил себе: Езжай, езжай ... И как повернул. Я закрываю мой лэптоп, иду к ее кровати, скидываю обувь и ложусь рядом с ней. «Потому что если я узнаю, что нечто плохое должно случиться со мной – или, хуже, с мамой или с тобой – то как изменишь это? Мне будет спокойнее не знать, чтобы я смог просто ... насладиться последним солнечным днем.»
Глаза Иифы – большие и серьезные. «А если ты сможешь изменить?»
Я собираю ее волосы вместе вверху – похоже на самурайский узел. «А если я не смогу, Маленькая Мисс Ананасная Голова?»
«Хей, я – не» – она зевает – «Анасная Голова.» Я тоже зеваю, и она восклицает: «Ха! Я тебя заразила.»
«Окей, я прикорну с тобой.» Да, в общем, неплохая идея. Иифа заснет на час, по крайней мере, а меня освежит двадцатиминутная дрема, догоню все детали заявления Рамсфелда, закончу статью и придумаю, как сказать Холли и Трусливому Льву, что мне нужно быть в Каире в среду. «Спи,» говорю я Иифе, как Холли говорит ей. «Спокойным сном.»

«Эд! ЭД!» Я спал, и Холли разбудила меня: ее глаза – в панике, как у лошади, которая знает, что скоро умрет. Вроде бы говорит: «Где Иифа?», но так не может быть, потому что Иифа спит рядом со мной. Все тяжело, и мои конечности одервенели, и я пытаюсь сказать: «Что случилось?» Холли похожа на кого-то, кто пытается выглядеть Холли. «Эд, где Иифа?»
«Здесь» Я приподнимаю одеяло.
Там – одна лишь ее игрушка.
Двадцать тысяч вольт прожигают меня до невероятной тревоги.
Без паники. «В туалете.»
«Я там посмотрела! Эд! Где она?»
«Иифа? Выходи, Иифа! Это – не смешно!» Я встаю и поскальзываюсь рукой о Спасателя Животных, слетающей на пол. Я проверяю одежный шкаф; узкую щель между полом и кроватью; туалет; душевую. Мои кости плавятся клеем. Она потерялась. «Она была здесь. Мы задремали несколько минут тому назад.» Я смотрю на часы в телевизоре: 16:20. ***** ***** *****. Я бросаюсь к окну, словно ... словно я смог бы увидеть ее, машущую мне из прогулочной толпы на набережной? Ногой я ударяюсь о что-то, и в меня входит боль: Иифа спросила, где комната Дэйва и Кат; и почему она не сможет пойти к Дуайту Силверуинду. Я ищу сандалии Иифы. Нету. Холли что-то говорит, но я, похоже, забыл английский, доносятся одни гласные и согласные, и потом она замолкает и ждет моего ответа.
«Или она пошла найти тебя или к комнате твоих родителей, или ... или она пошла к предсказателю будущего на пирсе. Ты иди к своим родителям. И скажи консьержам, чтобы не выпускали шестилетнюю девочку в ... ээ, в» – *****, во что она была одета? – «в футболке с зеброй одну наружу. Я проверю пирс.» Я рывком одеваю обувь, и по пути наружу Холли кричит мне: «Взял свой телефон?», и я проверяю и звоню ей: «Да.», затем спешу по коридору, к лифтам вниз, где две пожилые леди, одетые Агатами Кристи в цветистых оборках, ожидают прихода кабины возле аспидистры доисторических размеров в широченной бронзовой вазе, и я бью кулаком по кнопке Вниз, но лифта все еще нет, и я вновь бью и ловлю себя на мысли, что все время бормочу: «***** ***** ***** ***** *****,» и женщины переглядываются друг с дружкой, и, наконец, прибывает лифт, открывается, и Дарт Вейдер указывает вверх своим световым мечом и говорит: «Наверх?» белфастским акцентом, и образ Иифы на крыше бьет меня под дых, и я вхожу. Мисс Марпл говорит: «Мы едем вниз, но я должна заметить, что Ваш костюм – исключительный.» Да о чем я думаю? Каждая дверь на крышу будет закрыта на замок – глупо же. По все правилам. И, конечно, Иифа – на пирсе. Я выхожу, выскакивая перед закрывающимися дверями, и стукаюсь лодыжкой, от чего двери опять открываются, и Дарт Вейдер заявляет: «Ты реши, куда тебе надо, приятель.» К лестнице. Я следую стрелочным указателем ЛЕСТНИЦА до следующего указателя ЛЕСТНИЦА и до следующего и до следующего и до следующего. Ковровое покрытие заглушает мой топот. Впереди – две пожилые женщины заходят в кабину лифта, и я кричу: «ЗАДЕРЖИТЕ ЭТОТ ЛИФТ ДЛЯ МЕНЯ!» и прыгаю, как Майкл Джордан, но спотыкаюсь о мои развязанные шнурки и скольжу пластом десять ярдов передо мной, обжигая горло о ковролин, и дверь шумно закрывается, и, может, эти Агаты Кристи смогли бы задержать двери для меня, но, может, и не смогли бы, но они этого не сделали, стервы, и я стучу по кнопке вызова большим пальцем, но эта сучья вещь уехала, а моя доверчивая, невинная дочь все приближается и приближается к тому человеку на пирсе, к его домику с закрывающейся на засов дверью, и у которго, скорее всего, нет никакого исподнего под балахоном Мерлина. Я зашнуровываю обувь и отхожу чуть назад, а лифт останавливается на «7» и, спустя десятилетие, добирается до «6» и остается там на еще одно десятилетие, а во мне накапливается крик, и тогда я замечаю лестницу за стеклянными дверьми, позади аспидистры. Да *****! Я скачу по пустой с эхом лестнице, как какой-нибудь герой комиксов с крепкими коленками, но на что только не пойдет этот герой, если на его уме одна лишь дочь, его любимая, забавная, прекрасная, хрупкая дочь? Я бегу вниз, этаж за этажом, на моем пути Путешествия к Центру Земли, и запах краски становится сильнее, и пробегаю мимо декоратора на лестнице: «Черти тебя, поосторожнее, а то сскользнешь и без мозгов останешьсси!» Я добираюсь до двери с надписью АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД с крохотным окошком с видом на подземный разгрузочный док, и, значит, это – зад здания, а мне нужен перед, и дверь, в любом случае, заблокирована, и почему я вообще не стал дожидаться лифта? Я несусь дальше по служебному проходу, пролетая мимо знака ПРОХОД К НУЛЕВОМУ УРОВНЮ, и теперь я попадаю в ситуацию, где я нахожусь не только в лабиринте поворотов и дверей, но и решений и приоритетов, и что я находился в нем не только минуту или две, но уже много лет, и я совершил неверные повороты много лет тому назад, и не смогу к ним вернуться, и я бросаюсь на дверь с надписью ВЫХОД и кручу дверную ручку и тяну, но она не открывается – потому что ты должен ее толкнуть, и я толкаю –
Что? Организационный зал открывается мне все глубже и шире и выше, от вида его даже я начинаю поражаться: как отель Маритайм смог поместить такое широчайшее пространство – удивительно – под основаниями соседних зданийй, под набережной и, может, под Ла-Маншем. Тысячи людей внимательно плывут по рядам будок и ларьков, и шум стоит океанский. Некоторые одеты в обычные одежды, но большинство – в костюмы: Супермены, Бэтмены, Хранители; докторы Споки, Докторы Кто, Докторы Зло; троица C-3PO, пара Клингонов, ящеровидный Силуриец; группа китаек – Харри Поттеры, невысокая плотненькая Кэтвумен, поправляющая бретельки ее бюстика, и пара обезьян со своей Планеты; команда Агентов Смитов из Матрицы, двуногий Тардис, простреленный Шварцнеггер с вылезающими наружу кусками его эндоскелета Т-800; болтовня, смех, серьезные дискуссии. А что если Иифа попала в этот резервуар ботанов, чудиков и фанталюбов? Как она сможет отсюда выбраться? Как я смогу отсюда выбраться? Через те огромные двери на дальней от меня стороне, конечно же, под плакатом БРАЙТОН ПЛАНЕТАКОН 2004. Я спешно продираюсь между медленно текущими ротозеями у комиксов-манга, у ларьков с Трибблами, с хвастливыми футболками для любителей Звездного Пути, с пластмассовыми конструкторами USS Enterprise, с металлическими копиями Battlestar Galactica; я прохожу мимо Далека, громко выводящего угрозы человечеству; я натыкаюсь на Человека Невидимку, уклоняюсь от Беспощадного Минга, протискиваюсь мимо Урук-Хая, а теперь я потерялся, я потерял Иифу, я потерял мой север, юг, восток, запад, и тогда я спрашиваю Йоду, как выйти отсюда, и он отвечает: «Туда, к сортиру,» и указывает, и, наконец, я – в коридоре, между юным репортером и Судьей Дреддом.
Наружу ...
... в полуденный хруст, скачу лягушкой между машин к набережной. Машины гудят, но сегодня я – неуязвим для них. Теплая погода вывела наружу чертову кучу человечества, семей, которые не потеряли свою шестилетнюю девочку из-за неосторожности, из-за небредности, и я бы отдал свою душу за возвращение в нашу комнату на час назад, и я бы был более внимательным с Иифой, и я бы сказал: «Может, я немного раздражительный сегодня, извини, давай пойдем вместе к мистеру Силверуинду,» а если бы я только смог получить Иифу назад, я бы дал этому таинственному старому пердуну мою дебитную карточку и подтирал бы его задницу целый год и один день. Или если бы я смог прыгнуть во времени на час вперед, когда Иифа уже была в целости и сохранности, первое, что бы я сделал, я бы позвонил Олив Сан и сказал бы: «Извини, Олив, пошли Хари на интервью с Дюфрейном, пошли Джен.» Боже Боже Боже: Пусть Иифа выскочит из толпы и бросится мне в руки. Пусть никакой проходимец на затащит ее в машину – Не иди туда, не иди туда. Толкающаяся толпа людей течет к пирсу и от него, а я бегу, затем замедляю бег; не должен пропустить ее, если они идет в мою сторону, ищет папочку ... Скольжу по лицам людей, с одной стороны в другую, сравниваю с лицом Иифы; стараюсь не думать о заголовке ПРОПАЛА ДОЧЬ ВОЕННОГО РЕПОРТЕРА или о телевизионных рыданиях, или о публичном заявлении Сайксов, Сайксов, уже проживших подобный кошмар, точно такой же – ТРАГЕДИЯ ПОВТОРЯЕТСЯ ДЛЯ СЕМЬИ ДЖАКО САЙКС; в те недели Капитан Марлоу был закрыт «по семейным обстоятельствам» – такая была записка на дверях; газеты объявили о нескольких лже-появлениях мальчика, которые могли бы оказаться Джако, но не оказались; и Кат говорила мне: «Извини, Эд, она не готова видеться с кем-нибудь сегодня»; в конце концов, я не поехал по Интер-Рэйл, а проработал в садовом центре все лето. Я тоже чувствовал себя ответственным: Если бы я уговорил Холли вернуться домой в ту субботу вместо того, чтобы взламывать церковную дверь, то Джако мог бы и не уйти; но она мне нравилась, и я надеялся на что-то тогда; и мой телефон затрезвонил – Пожалуйста, Боже, закончи все сейчас; это – Холли, твердая-как-камень Холли, а я все молю, Пожалуйста Боже пожалуйста Боже пусть будут хорошие вести, и я спрашиваю: «Новости?»
«Мамс и Папс не видели ее, нет. Ты?»
«Я все еще иду по пирсу.»
«Я сказала менеджеру отеля. Они объявили по радио, и Брендан стоит у консьержев. Они говорят, что полиция быстро не приедет, но Рут их продавит.»
«Позвоню тебе, как доберусь до предсказателя.»
«Окей.» Конец звонка. Я – почти у Аркады Развлечений: смотри смотри смотри смотри смотри! Маленькая черноволосая девочка в футболке с зеброй и зеленых леггинсах проскальзывает внутрь приоткрытой двери. Божмой, она, должна быть, и в моем животе взрывается граната надежды, и я кричу: «ИИФА!»
Люди поворачиваются на крик безумца, но не Иифа.
Я продираюсь сквозь обожженые предплечья, мороженое и хлюпающие напитки.
Темнота внутри павильона оглушает меня. «Иифа!»
Режущий рев гоночных машин Формулы и акакакакак лазерных бластеров и грохот разрушающихся зданий и ...
Вот она! Иифа! Спасибо, Боже, спасибо, Боже, спасибо. Она смотрит на девочку постарше, стоя на танцевальному полу Dance Dance Revolution, и я нагибаюсь к ней, становясь рядом на колено: «Иифа, дорогая, ты не должна так уходить от нас! У меня и мамы чуть не случился сердечный приступ! Ты чего?» Я кладу руку на ее плечо. «Иифа, пошли назад.»
Но Иифа поворачивается ко мне, и у нее – не те глаза, не тот нос и не то лицо, и сильная рука выдергивает меня в сторону, рука крепкого мужчины пятидесяти лет, одетого в яркую скользкую рубашку, и «Какого ***** ты тут думаешь приставать к моей дочери?»
Все становится хуже, гораздо хуже. «Я-я-я подумал, что она – моя дочь, я потерял ее, она была ... Но она–она ...»
Он примеряется к моему расчленению. «Ну, видишь, что это – не она, и поосторожнее, приятель. Люди могут неправильно подумать, или правильно подумать – понимаешь, о чем я?»
«Извините, я-я-я ...» Я выскакиваю на солнце, словно Иона, выброшенный прокуренным промасленным китом.
Это тебе – наказание за Азиза и Нассера.
Моя последняя надежда – на Дуайта Силверуинда. Шестьдесят секунд отсюда.
Он не посмеет прикоснуться к ней там. Слишком многолюдно.
Может, он скажет ей, чтобы подождала, пока придет отец.
Иифа будет сидеть там, как будто все было забавной шуткой.
Иифа знает мобильный телефон Холли? Не знаю.
Мимо бургерной; мимо баскетбольной будки в сетках.
Мимо гигантского игрушечного медведя с человеком у ведерок для попаданий.
Маленькая девочка смотрит на убаюкивающее море.
Вагончик Дуайта Силверуинда – ближе и ближе, пирс Брайтона качается, ребра загибаются внутрь меня, женщина с вязанием у Святилища, и знак ИДЕТ СЕАНС висит на двери. Я врываюсь в темноту небольшой пещеры с одним столом, двумя матерчатыми стулами, тремя свечами, дымящимся запахом свечи, разложенными картами Таро, с удивленным Дуайтом Силверуиндом и чернокожей женщиной в нейлоновом спортивном костюме, и – нет Иифы. Нет Иифы. «Что ... Вы что не видите?» недовольно говорит женщина.
Я спрашиваю Силверуинда: «Моя дочь была тут?»
Женщина встает. «Вы не может просто так врываться сюда!»
Силверуинд хмурится. «Я помню Вас. Отец Иифы.»
«Она ушла. Из моего отеля – Маритайм. Я-я-я подумал, что она ...» Они смотрят на меня, как на сумасшедшего. Меня мутит. «... могла прийти сюда.»
«Мне очень жаль, мистер Брубек,» скорбит Дуайт Силверуинд, как будто на ее смерть, «но нам она не попадалась на глаза.»
Я обхватываю мою разрывающуюся голову, пол наклоняется на сорок пять градусов, и если бы меня не поймала женщина и усадила на стул, я бы размазал себе мозги по полу. «Давайте разберем ситуацию,» говорит она бирмингемским акцентом. «У нас есть пропавший ребенок, я права?»
«Да,» отвечаю я еле слышно. Пропавший.
Деловой серьезностью: «Имя и возраст?»
Пропавший. «Эдмунд Брубек, мне, ээ, тридцать пять.»
«Нет, Эдмунд. Имя и возраст ребенка.»
«Аа. Иифа Брубек. Ей – шесть лет. Всего лишь шесть!»
«Хорошо, хорошо. И во что Иифа была одета?»
«Футболка, с зеброй. Леггинсы. Сандалии.»
«Хорошо, быстрый ответ на ситуацию – только так, я оповещу охрану пирса и попрошу их поискать Вашу дочь. Напишите Ваш номер здесь.» Она дает мне ручку и карточку, и я пишу свой номер. «Дуайт, отведи Эда на пирс, прочешите толпу. Я останусь здесь. если не найдете ее на пирсе, возвращайтесь в отель Маритайм, и потом мы опять поговорим. Эд, если Иифа появится здесь, я Вам позвоню. А теперь идите. Идите идите идите идите!»
Выйдя наружу, звонит телефон – Холли спрашивает: «Она – там?»
Мое нежелание ответа говорит само за себя: «Нет.»
«Ладно. Шэрон посылает всем гостям сообщения, чтобы осмотрели отель. Возвращайся. Я буду внизу с Бренданом.»
«Окей: я сейчас ве...» Она уже закончила разговор.
Ярмарочная музыка долетает до нас волнами. Может ли Иифа быть там? «Они не пропускают детей до десяти лет через турникет без взрослых с ними.» На Дуайте Силверуинде – все еще разукрашенный костюм. «Пойдемте, пройдемся по пирсу. Мисс Николс будет там,» – он кивает на свое укрытие – «и за нее не беспокойтесь. Она регулирует дорожный траффик.»
«А Вы как?» – я указываю на его вагончик – «Вы же работаете.»
«У Вашей дочери была какая-то причина зайти ко мне этим утром, и я верю, что так и было.» Мы возвращаемся к пирсу, проверяя каждое лицо. Безуспешно. Когда заканчивается пирс, или начинается, я нахожу силы поблагодарить Дуайта Силверуинда за его помощь, но он отвечает: «Нет, нет; я чувствую, что мой скрипт требует от меня оставаться с Вами.»
Я спрашиваю его: «Какой скрипт?», но мы сейчас переходим дорогу и входим в спокойную прохладу отеля Маритайм, где все, что у меня есть после моего сумасшедшего пробега по пирсу, это – друид в его одеянии, который даже не выглядит странно в собравшейся толпе. За столом консьержа находится операционный центр поисков. Суетливый менеджер, с телефоном зажатым плечом, окружен Сайксами и Уэбберами, гневно оглядывающими засранца-папашу, из-за кого и начался этот кошмар: Шэрон и Питер, Рут и Брендан, Дэйв и Кат, даже Паулин и Остин. «Ее нет на пирсе,» докладываю я, бессмысленно.
Рут говорит мне: «Аманда находится в Вашей комнате на случай, если она вернется.»
Паулин: «Не надо беспокоиться, она скоро покажется в любую минуту,» и Остин соглашающе кивает головой, говоря мне, что Ли взял своих друзей, и они пошли к пляжу, если она вдруг решила искупаться. Дэйв и Кат выглядят так, словно их пропустили через возрастной состариватель, да и Холли едва замечает мое возвращение.
Менеджер обращается к ней: «Поговорите с полицейским офицером, мисс Брубек?»
Холли берет трубку. «Хелло ... Да. Моя дочь ... Да-да, я знаю, что прошло меньше часа, но ей всего лишь шесть лет, и я требую, чтобы сейчас же начались поиски всех служб ... Тогда сделайте исключение, офицер!.. Нет, Вы послушайте: Мой партнер – журналист известной газеты, и если не найдут Иифу в целости и сохранности, то Вы об этом пожалеете очень, очень, очень сильно, если Вы не запустите этот ваш сигнал 108 ... Благодарю Вас. Шесть лет ... Темные волосы, до плеч ... Футболка с зеброй ... Нет, не полосатая, футболка с рисунком зебры на ней ... Розовые штанишки. Сандалии ... Я не знаю, подождите немножко.» Холли смотрит на меня, цвет ее лица – пепельный. «Ее скранчи осталось в комнате?»
Я не понимаю. Ее что?
«Серебристая растягивающаяся завязка для волос.»
Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю. Но прежде, чем Холли ответит голосу в телефоне, ее шея складывается назад, и лицо теряет сознание. Что происходит? Однажды, я видел, как мой коллега-диабетчик потерял сознание, и тот вид ужасно похож на происходящее сейчас. Шэрон кричит: «Хватай ее!», и я бросаюсь вперед, но Брендан и Кат уже подхватывают ее и останавливают ее падение.
Менеджер говорит: «Сюда, принесите ее сюда,» и ее полу-заносят полу-притаскивают в офис позади.
Ее дыхание становится свирепым вдох-выдох-вдох-выдох, и Кат, которая брала когда-то давно уроки медсестер в Корке, разгоняет всех: «Дайте воздуха! Назад назад назад!», пока она и Брендан выкладывают Холли на быстро очищенной от всего софе. «Помедленнее дыши, дорогая,» говорит Кат дочери. «Тише, помедленнее ...» Я должен быть рядом с ней, но слишком много Сайксов на моем пути, и помещение офиса – совсем крохотное, да и в конце концов, разве я в этом виноват? Я стою достаточно близко, чтобы видеть глаза Холли, и ее зрачки сужаются до почти исчезновения. Паулин Уэббер спрашивает: «Почему ее глаза становятся такими?» – и плечо Питера загораживает мой вид – и лицо Холли искажает гримаса – и Дэйв говорит: «Кат, может, позвать доктора?» – и сознание покидает лицо Холли, словно она теряет всякую чувствительность – и Брендан спрашивает: «Может, это какой-то у нее приступ, мам?» – и Кат отвечает: «Ее пульс сильно участился» – и менеджер говорит: «Я вызываю скорую» – но в это время губы и челюсти Холли начинают шевелиться, и она произносит слово: «Десять ...» неясно, как будто некто глухой с самого рождения, но глуше и по-черепашьи медленно, будто записанное на другой скорости, растягивая гласные звуки замедленным движением.
Кат смотрит на Дэйва, а тот пожимает плечами: «Десять чего, Холли?»
«Она говорит что-то еще, Кат,» перебивает Рут.
Холли выдает: «Пятнаааад ...»
Питер Уэббер шепчет: «Это английский?»
«Холли дорогая,» говорит Дэйв, «что ты нам говоришь?»
Холли слегка дрожит, и от чего ее голос – тоже: «Де-ее-ее-сять ...»
Я чувствую, что должен принять какие-то меры, что-то сделать. Я же – ее партнер, спутник, но я никогда не видел ее, или кого-то еще, в таком состоянии.
Питер соединяет вместе: «Десять-пятнадцать?»
Дэйв спрашивает дочь: «Милая, что произойдет в десять-пятнадцать?»
«Ничего не означает,» говорит Брендан. «У нее какой-то приступ или что-то вроде этого.» Кулон с последним лабиринтом Джако выскальзывает наружу и качается на краю софы. Затем Холли трогает свою голову и щурится от боли, но ее глаза становятся нормальными, и она моргает, глядя на ряд лиц, направленных на нее. «О, Божтымой. Не говорите, что я потеряла сознание?»
Никто не в состоянии сказать что-либо первым.
«Вроде того,» решается Шэрон. «Не садись.»
«Помнишь, что сказала?» спрашивает Кат.
«Нет, да какая разница, когда Иифа ... Да. Числа.»
«Время, Хол,» поправляет Шэрон. «Ты сказала: ‘Десять-пятнадцать’.»
«Мне лучше. Что случится в десять-пятнадцать?»
«Если ты не знаешь,» удивляется Брендан, «то откуда нам знать?»
«Ничто это не поможет Иифе. Кто-нибудь закончил мой разговор с полицией?»
«Насколько мы поняли,» говорит Кат, «у тебя был сердечный приступ.»
«Как видишь, не был, мам, спасибо. Где менеджер?»
«Здесь,» отвечает несчастливец.
«Наберите мне полицейское управление, пожалуйста. Если я не врежу им ракетой, они ни за что не забегают по их 108-му.» Холли встает и делает несколько шагов к двери, и все уступают, давая ей дорогу. Я отхожу спиной вокруг стола консъержа, и голос позади меня говорит: «Эдмунд.»
Дуайт Силверуинд, о котором я совсем забыл. «Можно – Эд.»
«Это было сообщение. Из Скрипта.»
«Что?»
«Сообщение.»
«Какое?»
«Десять-пятнадцать. Знак, еле видимый. Не от Холли.»
«Ну, похоже было, что она сказала.»
«Эд, Холли – ясновидящая?»
Я не могу спрятать свою раздраженность. «Нет, она ...» Радио-народ. «Ну, когда она была маленькой – происходило, и она ... Немного, да.»
Еще больше морщин появляется на одубевшем, вытянутом лице Дуайта Силверуинда. «Я не стану отрицать, что я – скорее ‘сказатель будущего’, чем ‘предсказатель будущего’. Людям необходимо поделиться своими страхами и надеждами с кем-нибудь, и я предлагаю им свою помощь. Но иногда я по-настоящему встречаюсь с чем-то ... и когда я встречаюсь, то я понимаю, что это такое. ‘Десять-пятнадцать’ Холли. Что-то означает.»
Его гэндальфское лицо, моя головная боль, крутящийся пирс, Айлиш ... Сейчас еще взорвется какая-нибудь машина ... Мысль о потерявшейся Иифе, напуганной, и как ее рот заклеен лентой – стоп стоп стоп ...
«Думайте, Эд. Эти числа, они – не случайны.»
«Может, и так. Но я-я же ничего не понимаю в кодах.»
«Нет, нет ... Скрипт не может быть сложной формулой. Часто просто смотрит тебе прямо в лицо, так близко, что не увидишь.»
Мне нужно искать Иифу, а не дискутировать о метафизике. «Послушайте, я-я ...» Дуайт Силверуинд стоит у голубиных дыр для ключей номеров. Ключи в наше время – напоминание о прошлом, поскольку большинство английских или американских отелей – но не иракских – используют многоразовые пластиковые карточки с магнитными полосками. Каждая дырка занумерована выгравированной  бронзовой табличкой, соответствующей номеру на кольце с ключом. В шести дюймах от головы Дуайта – дырка с номером 1015. 1015. С ключом.
Совпадение – не начинай ‘видеть знаки’.
Взгляд Дуайта Силверуинда следует за моим остолбеневшим.
Насколько невероятным должно быть совпадение до того, как будет считаться знаком?
«Мило,» бормочет он. «Тут я точно бы знал, что делать.»
Консьержа нет рядом. Холли ждет у телефона. Остальные – растроенные, квохчущие, бледные. Одна из подруг Шэрон говорит: «Нет видимых знаков ее, но все ищут,» и Остин Уэббер переговаривается по своему мобильному телефону: «Ли? Никаких знаков ее?»
Я беру ключ от 1015; иду к лифту.
Он – пустой. Я захожу и нажимаю 10.
Дверь закрывается. Дуайт Силверуинд – рядом со мной.
Лифт поднимается до десятого этажа, безостановочно.
Силверуинд и я попадаем в могильное молчание, какое я совсем не ожидал встретить в забитом отеле в апреле. Солнечный свет лучится пылью. Знак гласит КОМНАТЫ 1000 – 1030 ЗАКРЫТЫ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКИЕ РАБОТЫ. КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩАЕТСЯ ВХОДИТЬ. Я иду к 1015, вставляю ключ в замок, поворачиваю и захожу. Силверуинд остается снаружи, и, полностью игнорируя мысль о том, что Иифа не здесь, и никогда не увижу ее опять, я вхожу в затхлую комнату и говорю: «Иифа?»
Нет ответа. Знаков не существует. Ты потерял ее.
Затем шорох нарушает молчание. Покрывало движется. Она комочком спит на кровати, в своей одежде. «Иифа.»
Она просыпается, недоуменная, видит меня и улыбается.
Эти секунды впечатаны в мою память.
Когда отпускает так сильно, это уже не облегчение, а радость.
«Иифа, кукленция, ты нас так всех напугала.»
Мы крепко обнимаемся. «Прости, папа, но когда ты заснул, мне еще не хотелось спать, и я подумала, что пойду и найду дедушку Дэйва поиграть в Четыре-В-Ряд, и тогда я пошла по лестнице вверх, а потом я-я немного потерялась. Потом я услышала, как то-то идет, или мне так показалось, и я испугалась, и поэтому я спряталась здесь, но дверь потом не смогла открыть. И я поплакала немного, и я попробовала позвонить в телефон, но он не работал, и тогда я заснула. Мне сильно попадет, папа? Ты можешь мне больше не давать денег на карман.»
«Все хорошо, кукленция, давай-ка найдем маму и всех остальных.»
Дуайта Силверуинда нет за дверью. Вопросы о том, как Холли смогла вообще, вообще узнать, могут подождать. Они ничего не значат сейчас. Они совсем-совсем ничего не значат сейчас.

***

Грохот от взрыва утих, но загудели сиренами на разные лады половина автомобилей. Я вспомнил, как мне сказали о том, что выбегать наружу не было правильным, потому что еще могли наблюдать снайперы за выжившими от взрыва и прибывшими с помощью. Я просто лежал там, иногда вздрагивая, я не знал – как долго, пока не встал и не вернулся вниз в вестибюль, стекла хрустели под моими башмаками. Мистер Кхуфаджи стоял на корточках над телом Тарика, вооруженного охранника, пытаясь вернуть его к жизни. Возможно, я был последним человеком, с которым говорил Тарик. Биг Мак и другие журналисты нервно выглядывали из бара в ожидании последующего нападения – часто Бомба Номер Один расчищала препятствия, и за ней следовала Бомба Номер Два, приканчивая разбитую цель.
Сафиру – повезло – не досталось двойной атаки, и время еле тащилось до самой полуночи. Вскоре прибыло военное подразделение с англоязычным «детективом Зерджави», скорее, чем обычно, из-за иностранцев, и начался осмотр отеля в свете факела и в сопровождении оглушенного мистера Кхуфаджи. Я не пошел. Биг Мак сказал, что снаружи много разбитых в клочья автомобилей, и он даже видел части тел. Детектив Зерджави выдал теорию о том, что один охранник убил другого – лежало одно лишь тело – и запустил подрывника на территорию отеля. Тот планировал въехать сквозь стеклянную веранду в вестибюль и там взорваться, надеясь обрушить все здание. Этот план каким-то образом был нарушен – «Кто знает почему?» – и заряд взорвался снаружи. Бог был к нам милостив, объяснил бару детектив Зерджави, и потому также он будет милостив к нам: Всего за восемьсот долларов он позволит трем своим лучшим офицерам побыть охранниками в нашем разбитом вестибюле. В противном случае будет черезвычайно трудно гарантировать нашу сохранность до утра. Террористы же будут знать, насколько уязвимы будем мы.
После сброса денег, некоторые из нас пошли к своим лэптопам, чтобы написать свои истории, другие помогли мистеру Кхуфаджи очистить место, и лишь совсем немногие пошли спать и спали, как только могут спать счастливые люди. Я был слишком вымотан для всего перечисленного, поэтому пошел на крышу и позвонил Олив в Нью Йорк. Ее ассистентка записала мое сообщение: Сафир в Багдаде был взорван начиненным взрывчаткой автомобилем, но ни один из журналистов не погиб. Я также попросил ассистентку передать сообщение для Холли в Лондон. Затем я просто посидел там, слушая раскаты перестрелки, жужжание двигателей и генераторов, крики, лай, тормоза, музыку и снова выстрелы: Багдадская симфония. Звезды были неяркими для темного города, а луна выглядела больной животом. Биг Мак и Винсент Агриппа присоединились ко мне со своими спутниковыми звонками. Аппарат Винсента не работал, и я одолжил ему свой. Биг Мак угостил нас сигарами в честь празднования наших жизней, а Винсент принес вино из Бог-знает-откуда. Под воздействием кубинских листьев и французского винограда я признался им, что был бы мертв, если бы не кот. Винсент, все еще порядочный католик, сказал мне, что кот прибыл от самого Бога. «Незна’, что за кот это был,» заметил Биг Мак, «но ты, Брубек – везучий сукинсын.»
Затем я послал сообщение Нассеру о том, что я – в порядке.
Сообщение не дошло.
Я послал текст Азизу, чтобы тот передал Нассеру: я – в порядке.
Это сообщение тоже не дошло.
Я послал сообщение Биг Маку, чтобы проверить, как работает наша связь.
Работала. Тут меня ошеломила ужасная возможность.

Скорее всего, наш самый худший час совместного моего с Холли родительства уже начинает превращаться в анекдот, обрастая легендами и парочкой смешных приключений. Я рассказал ликующей толпе в вестибюле, о чем я подумал: может, Иифа поднялась на два пролета вверх вместо одного в поисках комнаты дедушки и бабушки, и я просто поднялся проверить и нашел горничную, которая позволила мне открыть все комнаты. В третьей по ряду мой выстрел наугад попал в точку.. к счастью, все были слишком рады, чтобы тщательно выслушать мою историю, хотя Остин Уэббер недовольно попыхтел о Правилах  и о том, какую опасность для детей представляют двери, которые они не могут открыть. Паулин Уэббер заявила: «Как все-таки удачно, что ты подумал о таком? Бедная Иифа могла бы оставаться там взаперти несколько дней! Никому не захочется представить себе этого!», а я согласился. Страшно как повезло. Я не сказал, в каком номере я нашел Иифу: Все история – как из ИКС-Файлов, и затмила бы саму свадьбу Шэрон и Питера. Пока, через двадцать минут после, на балконе отеля Маритайм, смотря вниз на ночной пирс, я не рассказал всю историю Холли. Как всегда, я никак не мог понять, о чем она думает.
«Пойду в душ,» ответила она.
Иифа закутана в одеяло со Сноуи, игрушечным песцом.
Флотилия равнозвучных мотоциклов проезжает внизу.

Мы говорим и говорим. Удивительная новизна. Холли лежит рядом со мной, с ее головой на моем плече, и ее нога – на моем теле. У нас не было секса, но, все равно, эту интимность отношений я уже почти позабыл. «Было по-другому, не так, как раньше виделось мне,» объясняет Холли, «когда виделось то, что еще не случилось. Предвидение.»
«Было больше похоже на Радио-Народ, из детства?»
Длинная пауза. «Сегодня было, как будто я сама была радио.»
«Словно пропускала через себя кого-то другого?»
«Трудно объяснить. Неприятно. Потерять сознание вот так. Быть в своем теле, но не быть в своем теле. И стыдно, тоже, прийти в себя, а все стоят вокруг меня, как, э-э, в пьесе, где на смертном одре в Викторианскую эпоху. Одному Богу известно, о чем подумали Уэбберы.»
Я всегда брал в кавычки холлины «ясновидящие вещи», но сегодня то же самое ясновидящее помогло нам найти нашу дочь. Мой агностицизм пошатнулся. Я целую ее в голову. «Напиши об этом, в один прекрасный день, дорогая. Это ... замечательно.»
«Как будто кому-нибудь будут интересны мои разглагольствования.»
«Ты не права. Люди готовы пострадать чтобы поверить, что есть нечто большее, чем ...»
Крики с ярмарки на пирсе разбегаются по морской воде и залетают в наше слегка открытое окно.
«Хол,» я понимаю, что сейчас скажу, «Нассер в Багдаде, мой проводник, и Азиз Аль-Карбалай, мой фотограф. Они погибли от взорванной машины у отеля Сафир на прошлой неделе. Они погибли из-за меня.»
Холли отодвигается от меня и садится. «Ты – о чем?»

Холли прижимается грудью к своим коленям. «Ты должен был рассказать мне об этом.»
Я вытираю свои глаза простыней. «Свадьба Шэрон – не самое лучшее место для этого.»
«Они были твоими коллегами. Твоими друзьями. Как если б Гвин умерла, а я бы молчала несколько дней, пока не рассказала бы. Похороны были?»
«Да, для их ... останков. Для меня было слишком опасно пойти туда.» Пьяный смех проникает в нашу комнату из коридора. Я жду его ухода. «Было слишком темно, чтобы что-то увидеть, но на рассвете, когда вышло солнце, там были лишь ... покореженные куски взорванной машины и нассеровской Короллы ... Мистер Кхуфаджи держит э-э-э несколько кустов в горшках у входа для этого, ну, обрезанные в разных формах. Для красоты в цивилизованном мире. Между двумя горшками, там была э-э-э голень, со ступней и э-э сандалия. Не приведи Господь, я видел худшее в Руанде, и любой солдатик в Ираке видит хуже этого двадцать раз на дню. Но когда я разглядел сандалию – Азиза – меня выворотило всего наизнанку.» Соберись. «Ранее, Нассер записал интервью с больными из клиники у Фаллуджи. На следующий день, всего неделю назад, он собирался прийти и перевести все. Он дал мне диктофон на сохранение. Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Я зашел в отель. Зажигание у машины Нассера забарахлило, и Азизу пришлось выйти, чтобы подтолкнуть или завести с прицепа, скорее всего. Бомбист целился на вестибюль, может, хотел снести все здание, я не знаю, может, и получилось бы у него, взрыв был приличный, но, в любом случае, он врезался в Нассера и ...» Соберись. «Боже, у меня слезы текут даже из носа. Такое, интересно, возможно анатомически? Ну, да ... у дочерей Нассера нет теперь отца, потому что Нассер припозднился со мной, как раз ко времени взрыва у отеля с иностранцами.»
Из двери рядом доносится голливудская космическая баталия.
Она касается моего запястья. «Ты же, ведь, знаешь, что все не так просто? Как ты мне всегда говорил, когда я горевала о Джако.»
Иифа, в ее снах, выдает звук расстроенной гармоники.
«Да, да, это – 9/11, это – Буш и Блэйр, это – вооруженные исламисты, оккупация, выбор профессии Нассером, Олив Сан и Спайгласс, старенькая Королла, которая не завелась, трагичное стечение обстоятельств, о-о, миллион маленьких стежков – но и я. Эд Брубек нанял их на работу. Нассеру надо было прокормить семью. Я – тот, почему он и Азиз были там ...» Я проглатываю дыхание и успокаиваю себя. «Я не могу без этого жить, Холли. Жизнь для меня – скучна и бесцветна, когда я не работаю. Слова, которые вчера Брендан взял назад обо мне – правда. Настоящая правда, ничего, кроме правды. Я ... пристрастился к войнам. И я не знаю, что мне делать с этим.»

Холли чистит свои зубы, и полоса ванильного света лежит на Иифе. Посмотрите на нее, на эту светлоголовую, противную, более-не-такую-маленькую девочку, которая появилась на ультразвуковом снимке почти семь лет тому назад. Я помню, как мы рассказали эту новость нашим друзьям и родственникам; шумная радость у Сайксов и переглядывающиеся лица, когда Холли заявила: «Нет, мама, Эд и я не будем расписываться. Это – 1997 год, а не 1897»; и моя мать – лейкемия уже добралась до ее костного мозга – воскликнула: «О, Эд!», а потом зарыдала, и я спросил ее: «Ты почему плачешь, мам?», и она засмеялась: «Я не знаю!»; и «Бугорок» набухал, пока не стал выпирать пупок у Холли; и Бугорок пинался; сидя в кафе в Стоук Ньюингтоне и выписывая  лист девочкиных имен – Холли, сразу понял, конечно же; и моя иррациональная тревога во время моей поездки в Иерусалим о лондонском снеге со льдом и лондонских грабителях; затем той ночью, 30 ноября, Холли зовет меня из туалета: «Брубек, найди свои ключи от машины»; и рывком – до родильного отделения, где Холли привелось впервые испытать боль, называемую рождением ребенка; и часы, спешащие шестикратной скоростью времени, когда Холли держала блестящего мутанта в своих объятиях и говорила ей: «Мы так ждали тебя»; и доктор Шамси, пакистанец, все настаивал: «Нет, нет, нет, мистер Брубек, Вы перережете пуповину, Вы абсолютно должны. Не пугайтесь – Вы видели гораздо худшее на своих заданиях»; и последнее: кружки забеленного молоком чая и блюдце с бисквитами в маленькой комнате по коридору. Иифа открыла для себя наслаждение материнском молоком, а Холли и я – что мы были ужасно голодные.
Наш первый завтрак семьей.




ОДИНОКАЯ ПЛАНЕТА КРИСПИНА ХЕРШИ: 2015



1 МАЯ 2015 ГОДА




Летит моча уэльсских дождевых богов на крыши, фестивальные шатры, на зонты городка Хэй-он-Уай и также на Криспина Херши, шагающего по шумной от сточных вод улочке к книжному магазину Олд Синема, где он забирается в самую глубь завалов и раздирает в клочья конфетти свежий выпуск Пиккадилли Ревью. Что он о себе думает, эта раздувшаяся в вельветовых штанах с лобковой бородкой заднепроходная затычка по имени Ричард Чизмэн? Я закрываю глаза, но слова из той рецензии выскакивают, как по бегущей строке свежих новостей: «Я пытался изо всех сил найти что-то, хоть что-нибудь, в долгожданном всеми романе Криспина Херши, чтобы сгладить его трепанирующее убожество.» Как смеет этот расплывшийся одристанный котяра писать так после заигрывания со мной на Литературных вечерах Королевского Общества? «В мои салатные дни в Кембридже я ввязался в кулачный бой, защищая честь мастерской работы Херши Засушенные Эмбрионы, и по сей день я ношу шрам на моем ухе, как почетную награду.» А кто поддержал заявление Ричарда Чизмэна, поданное в Пен-клуб Великобритании? Я поддержал. Я поддержал! И так он благодарит меня? «Обозвать Эхо Должно Утихнуть ‘младенческой, пустопорожней, ужасной бессмыслицей’ будет оскорблением младенцев, пустопорожности и всякого ужасного.» Я стою на обрывках журнала, задыхаясь и еле дыша ...

Честное слово, дорогой читатель, я еле сдерживаюсь от плача. Кингсли Эймис хвалился, что плохая рецензия может лишь испортить ему завтрак, но никоим образом не испортит ему обед. Кингсли Эймис жил в до-твиттерном веке, когда рецензенты еще по-настоящему читали все и мыслили независимо. В нынешнее время они просто гуглят в поисках мнений и, благодаря бензопильной резне Ричарда Чизмэна, тут же натыкаются на отчет о моем последнем романе: «Так почему же Эхо Должно Утихнуть похоже на разбухшую болтовню? Пункт один: Херши так зациклен на желании избегнуть клише, что каждое предложение выжато, как будто измученный придирками правдолюбец. Пункт два: Фантастическая сюжетная линия настолько не вписывается в претенциозность построенного им мира, что, видя это, испытываешь настоящую боль. Пункт три: Какой еще может быть более ясный знак того, что творческие живительные пласты сошли на нет, чем писатель, создающий персонажа-писателя?» Ричард Чизмэн прибил надпись ПИНИ МЕНЯ к моей книге именно в то время, когда мне так было нужен коммерческий успех. Это – не 90-е года, когда мой агент Хал «Гиена» Гранди мог так же легко подписать пятисоттысячафунтовую сделку, как высморкать свой гигантский носище. А теперь пришло время Десятилетия Смерти Книги. Я еле выжимаю из себя 40 тысяч в год на школьное обучение девочек, и хоть Зои довольно улыбается, видя, где находится наше скромное жилище в богатом пригороде Монреаля, впервые с того времени, как Хал Гиена нашел мне покупателя на Засушенных Эмбрионов, любые траты приближают меня к финансовому краху. Звонит мой iPhone. Как кстати – сообщение от Хала.

начало 45 мин о брат где же ты?

Гиены воют. Шоу продолжается.

Мэйв Манро, просмоленная капитанша корабля артистических шоу для телеканала БиБиСи2, разрешающе кивает головой менеджеру сцены. Я ожидаю за кулисами с микрофоном. Девушка с PR-отдела прокручивает сообщения на своем телефоне. Менеджер сцены просит меня проверить: выключен ли мой мобильный. Я проверяю и обнаруживаю два новых письма: одно – от воздушных милей авиакомпании, а другое – напоминание о расписании сбора мусора. В наши прошлые счастливые дни семейной жизни миссис Зои Легранж-Херши посылала мне Покажи-Им-Кто-Ты-сообщения перед моими выступлениями, но сейчас она даже не спрашивает меня, в какую страну я направляюсь. Ничего не пришло от девочек. Джуно будет играть на своем таблете со школьными друзьями – или с извращенцами, притворяющимися школьными друзьями – в какую-нибудь новую игру, а Анаис будет читать книгу Майкла Морперго. Почему я не пишу детских книг об одиноких подростках, подружившихся с животными? Потому что я сам потратил два десятилетия на то, чтобы быть Непослушным Сыном британской литературы, вот – почему. В издательском деле легче изменить свое тело, чем жанр.
Свет в зале тускнеет, загорается рампа, и публика затихает. Телегеничное лицо Мэйв Манро озаряется светом, и, узнаваемые по ее передачам, оркнейские переливы музыки заполняют зал. «Добрый вечер, я – Мэйв Манро, веду передачу с фестиваля в Хэй. Со своего самого первого, дебютного романа Ванда Маслом, опубликованного, когда автор был еще студентом, Криспин Херши заслуженно получил звание мастера стилистики и описателя с лазерной точностью дух нашего времени. Наша самая желанная всеми писателями Литературная Премия Бриттан – скандальным образом – пока еще не была присуждена ему, но многие верят в то, что 2015 год, наконец, станет годом присуждения. Не мудрствуя лукаво, готовый к чтению Эхо Должно Утихнуть – своего первого за последние пять лет романа, пожалуйста, присоединяйтесь поприветствовать вместе со мной и нашим уважаемым спонсором банком ФьючерНау – Криспин Херши!»
Продолжительные аплодисменты. Я подхожу к трибуне. Полный зал. Да уж должен быть: они перевели меня из шестисотсиденьевого зала в это «более интимное помещение». Редактор Оливет сидит в переднем ряду с Гиеной Халом и его новым клиентом и Будущей Молодой Американской Звездой – Ник Грик. Дожидаюсь тишины. Дождь барабанит по прозрачной крыше тента. Большинство писателей начали бы с благодарностей публики за приход в такую плохую погоду, но Херши – чем жестче, тем лучше для них – молча открывает Эхо Должно Утихнуть на первой странице.
Я прочищаю горло. «Я сразу перейду к ...»

... мое последнее предложение заканчивается, я возвращаюсь к своему стулу. Давай поворачивай стрелку, мой хлопающий шумометр; совсем неплохо для уютно готовой к пенсии городской публики, запивающей шоколадные печенья органически приготовленным сидром. Они заливались хохотом, когда мой герой Тревор Апворд прилепился к крыше скоростного поезда; ужасались, когда Тайтус Херт нашел человеческий палец в своем мясном пироге; и загудели в развязке, наступившей в кембриджском пабе. Мэйв Манро предлагает мне подбадривающее все-прошло-хорошо выражение лица; я возвращаю ей в ответ а-как-же-иначе? Херши провел свое детство среди шумной актерской братии, и отцовская привычная насмешка над моим братом и мной из-за нечеткой дикции дала полезные плоды. Последние слова отца, из моих мемуаров, были: «Это ‘кого’, ты бабуин, а не ‘ко’о’ ...»
«Перед началом вопросов и ответов,» Мэйв Манро обращается к публике, «у меня самой есть несколько вопросов. Затем мы перейдем к переносным микрофонам. Итак, Криспин, в последнем пятничном Ньюснайт Ревью всем известная критикесса Афра Бут описала Эхо Должно Утихнуть как ‘классический роман мужчины кризиса среднего возраста’. Что ответите?»
«О, я бы сказал, что она попала в точку,» я медленно отпиваю воду, «если бы, как для Афры Бут, ваше понимание ‘чтения’ заключалось в проглядывании обложки во время быстрого посещения туалета за минуту перед выходом в эфир.»
Моя шутейность зарабатывает фальшивую улыбку у Мэйв Манро, которую часто можно видеть с бокалом вина в обществе Афры Бут в клубе Мислтое. «Хорошо ... А что о совершенно тусклой рецензии Ричарда Чизмэна ...»
«Какие могут быть крестины без проклятия злой волшебницы?»
Смех; пораженные о-о-о; твиттершторм впереди. Телеграф приведет эту фразу на первой странице раздела искусств; Ричард Чизмэн обратится к своим друзьям из гей-сообщества, чтобы дать мне премию Расиста Года; в голове Гиены Хала завертится мысль Publi$ity, а Ник Грик, к счастью, выглядит недоуменным. Американские писатели довольно дружелюбны друг к другу, общаются вместе в своих бруклинских квартирах и пишут друг дружке хвалебные рецензии на профессорство. «Продолжим дальше,» говорит Мэйв Манро успокаивающей трелью флейты, «пока мы еще не закончили.»
«Отчего Вы думаете, что еще не ‘закончили’, Мэйв?»
Маленькая улыбка: «Герой романа Эхо Должно Утихнуть, как и Вы – писатель, и в то же время в Ваших мемуарах Продолжение Следует Вы насмешливо называете романы о писателях ‘инцестными’. Тревор Апворд – внезапный поворот кругом, или инцест сейчас для Вас стал более привлекательным?»
Я откидываюсь назад, улыбаясь, пока поклонники моей интервьюерши обмениваются своими шур-мур-бурами. «И хоть я не стал бы никогда читать нотаций об инцесте, Мэйв, особенно людям, рожденным на Оркнейских островах, я продолжил бы утверждать сказанное без никакой перемены в моих взглядах – писатель бесконечно пишет одну и ту же книгу. Или заканчивает себя преподаванием в колледже для привелегированных студентов где-нибудь в штате Нью Йорк.»
«И все же» – Мэйв Манро явно пытается ужалить – «политик, меняющий свои убеждения, называется флип-флоппером.»
«Президент ЮАР де Клерк поменял свое мнение о том, что Нельсон Мандела был террористом,» отрезаю я. «Джерри Адамс и Иэн Пэйсли поменяли свои убеждения о насилии в Ольстере. Я скажу так: ‘Кто назовет их флип-флопперами?’»
«Позвольте мне спросить вот о чем. До какой степени Тревор Апворд, чья моральность довольно эластична, был слеплен со своего создателя?»
«Тревор Апворд – женоненавистник, получающий именно то, чего заслуживает, на последней странице. Каким же образом, дорогая Мэйв, подобная сволочь, как Тревор Апворд» – я выдаю улыбку насмешливой невинности – «может быть слеплен с такого человека, как Криспин Херши?»

Нечеткие деревья и херефордширские холмы становятся туманной полутьмой. Влажный воздух обмакивает мои брови будто фланелевое полотенце в бизнес-классе. Я, фестивальный эльф, PR-девушка и редактор Оливер идем по деревянным мосткам поверх вымоченной земли мимо ларьков, продающих безглютеновые кексы, солнечные панели, морские губки, фарфоровых русалок, колокольчики, настроенные на Вашу чи-ауру, экологические рассады зеленого карри, выращенного без генетических добавок, электронные устройства для чтения и гавайские покрывала ручной работы. На своем лице Херши несет маску презрения, чтобы отогнать нежеланных незнакомцев, но крохотный голос внутри его души поет: Они тебя знают, они тебя узнают, они тебя не забудут ... Когда мы доходим до столов для подписания книг под тентом книжного магазина, наша четверка останавливается в изумлении. «Ничего себе, Криспин,» говорит редактор Оливер, похлопывая меня по спине.
Фестивальный эльф объявляет: «Даже у Тони Блэйра не было такого.»
PR-девушка радуется: «Йей-йей-йей и уррра!»
Все отведенное место заставлено канатными ограничителями, где вьется длиннющая змея верных поклонников Криспина Херши. Посмотри на мои труды, Ричард Чизмэн, и скисни! Они будут допечатывать Эхо Должно Утихнуть уже на выходных, и на дом Херши нацеливается ракета, нагруженная деньгами! Победоносно я получаю свой стол, сажусь за него, опрокидываю в себя бокал белого вина, принесенного фестивальным эльфом, снимаю колпачок с фломастера ...
... и до меня доходит, что все эти люди находятся здесь не ко мне, Божетымой, а к женщине, сидящей за столом в десяти футах от меня. Моя очередь состоит из пятнадцати человек. Или из десяти. Сколько шуму из ничего. Лицо у редактора Оливера становится цвета несвежей курятины, а я посылаю ухмылку PR-девушке за объяснением. «Это, мм, Холли Сайкс.»
Цвет лица Оливера возвращается к живому. «Та самая Холли Сайкс? Боже мой.»
Я рычу: «Да кто ж это такая Холли Молли?»
«Холли Сайкс,» отвечает PR-девушка, проваливаясь в пропасть моего сарказма. «Она написала спиритические мемуары Радио-Народ. На Я Знаменитость Вытащите Меня Отсюда! случайно показали, как художница Пруденс Хэнсон читала эту книгу, и продажа сразу взлетела ввысь. Директор фестиваля успел договориться в самую последнюю минуту, и все шестьсот мест в тенте Фьючер-Банка были распроданы за сорок минут.»
«Да здравствует Вудсток Человеческого Сознания.» Я оглядываю эту Сайкс: худощавая, серьезная, с морщинами; между сорока и пятидесяти, черные волосы с седыми вкраплениями. Она относится по-доброму к своим поклонникам: Каждый получает от нее дружественные слова, что подтверждает только одно – как мало книг она подписывала. Завидую? Нет. Если она верит в свое мистическое мумбо-юмбо, то она – заблуждающаяся дурилка. Если она все это выдумала, то она – подколодная торговка. Чему тут завидовать?
PR-девушка спрашивает меня о моей готовности подписывать. Я киваю головой. Фестивальный эльф интересуется о моем желании еще выпить. «Нет,» говорю я ему. Я не буду здесь так долго. Мой первый клиент приближается к столу. Помятый коричневый костюм снят с его умершего отца, а зубы у него – карамельного цвета. «Я – Ваш самый, самый, самый большой поклонник, мистер Херши, и моя покойная матушка ...»
Чтоб я сдох. «Джин-и-Тоник,» говорю я фестивальному эльфу. «Больше Джи, чем Ти.»

Мой последний клиент, Волумниа из Ковентри поведала мне мнения читателей ее книжного клуба о моей Красной Обезьяне, и она им «довольно понравилась», но постоянное упоминание слов «чертов» и «дурацкий» было для них утомительным. Дорогой мой читатель, Херши не пропустил ничего: «Так зачем надо было делать чертов выбор в пользу чтения моей дурацкой книги?» Затем появилось трио книжных дилеров, желающих подписать стопку Засушенных Эмбрионов первого издания, намереваясь увеличить их ценность на пятьсот фунтов каждую. Я спросил: «А зачем я буду это делать?» Один из дельцов выдал мне печальную историю о поездке из Эксетера – «специально же, дружище, и написать свое имя ничего же для Вас не стоит», и тогда я сказал ему, что если он заплатит мне пятьдесят процентов с выручки, то я соглашусь. Дружище. Он исчез от одной мысли о грядущей бедности. Следующее для меня – вечеринка в павильоне БритФон, где мне предстоит короткая аудиенция с лордом Роджер и леди Сьюзи Бриттан. Я встаю и чувствую ... снайперский прицел на моем лбу. Кто же это? Я оглядываюсь и вижу Холли Сайкс, наблюдающую за мной. Ей, скорее всего, любопытны настоящие писатели. Я щелкаю пальцами, подзывая PR-девушку. «Я же тут – знаменитость. Вытаскивай меня отсюда.»
На пути к павильону БритФон мы проходим мимо места для курения – этот шатер спонсируется ведущим в Европе поставщиком человеческих органов для трансплантации. Я говорю моим спутникам, что присоединюсь к ним, и, хотя редактор Оливер предлагает мне свою компанию, я предупреждаю его, что все некурящие в том месте получат штраф в двести фунтов, и он ловит мой намек. PR-девушка робко спрашивает меня о наличии пропуска на проход.
Я предъявляю ей пластиковую табличку, которую отказываюсь надевать себе на шею. «Если я потеряюсь,» говорю я ей, «я просто последую на звон ножей, режущих позвонки.» Внутри курильного шатра братья по вере, посвященные в Орден Курящих, сидят на барных стульях, занятые разговорами, чтением и разглядыванием пустым взглядом своих смартфонов, шевеля пальцами. Мы теперь – реликвии тех дней, когда курение в кинотеатрах, самолетах и поездах были обычным делом, когда голливудского героя узнавали по его сигаретам. В нынешнее время даже злодеи не курят. Сейчас само курение и есть выражение бунтарского духа: оно же стало чертово нелегальным! И все же, какими мы будем без наших привычек? Пресными. Безвкусными. Неузнаваемыми! Отец был вечно занят снятием фильма. Зои занимает себя модными диетами, вечно односторонним сравнением Лондона с Монреалем и постоянным надоеданием Джуно и Анаис приема витаминов.
Я закуриваю, запуская дым в кровеносную систему, и погружаюсь в черные мысли о Ричарде Чизмэне. Кто-то должен продырявить его репутацию; поставить под угрозу его способ пропитания; увидеть – сможет ли он отмахнуться «я, черт возьми, не позволю этому испортить мне обед.» Когда я тушу сигарету, то представляю, как гасится она в глупом глазе Чизмэна.
«Мистер Херши?» Короткий мальчик-толстяк в очках в темно-бордовой куртке Берберри прерывает мою сладкую фантазию. У него –выбритая голова, разбухшее болезненное тело, как у Хрюши в Повелителе Мух.
«Время подписей прошло. Я вернусь лет через пять.»
«Нет, я хочу подарить Вам книгу.» Мальчик – это девочка с мягким американским акцентом. Она – азиатка-американка, или полу-азиатка-американка.
«А я хочу курить. Последнее время для меня – очень непростое.»
Не обращая внимания на мой намек, девочка предлагает мне тонкую книгу. «Моя поэзия.» На свои деньги, очевидно. «Пожиратели Душ Солейл Мур.»
«Я не трачу время на непрошенные рукописи.»
«Человечество просит Вас сделать исключение.»
«Пожалуйста, мисс Мур, не считайте меня грубияном, но я скорее предпочту зубную операцию или проснуться рядом с Афрой Бут в инопланетном стойле для разведения человечиков, или даже получить шесть выстрелов в сердце, чем когда-нибудь прочту Ваши стихи. Понимаете Вы это?»
Солейл Мур твердо держится своего ненормального вида, оставаясь спокойной. «Никто не хотел читать Уильяма Блэйка, тоже.»
«У Уильяма Блэйка было одно достоинство – Уильям Блэйк.»
«Мистер Херши, если Вы не прочтете, то станете соучастником в анимаубийстве.» Она кладет Пожиратели Душ рядом с пепельницей, ожидая, что я спрошу ее о непонятном слове. «Вы – в Скрипте,» заявляет она, будто бы это все объясняет, прежде, чем наконец убирается вон, словно она только что привела убийственное доказательство своей правоты. Я выпускаю пару раз дым, прислушиваясь к разговору неподалеку: «Она сказала: ‘Херши’; я так и думал, что это – он»; «Не, не может быть, Криспин Херши не такой старый»; «Спроси его»; «Нет, ты его спроси.» Меня рассекретили, я вдавливаю мою смерть на конце иглы и покидаю курильный рай.

Павильон БритФон был спроектирован известным архитектором, о котором я никогда не слышал, и «цитировал» Стену Адриана, Тауэр, усадьбу Тюдоров, послевоенные здания для малоимущих, Уэмбли и небоскреб Докландс. Какое убожество. Развевался голографический флаг с логотипом БритНет, и проход внутрь представлял собой двукратно увеличенную копию всемирно известной черной двери на Даунинг стрит, 10. Охранники одеты в форму Королевской стражи с меховыми шапками, и один из них спрашивает мой пропуск. Я проверяю мой пиджак; мои брюки; снова мой пиджак. «О, чертова псина, я выложил где-то ... Послушайте, я – Криспин Херши.»
«Простите, сэр,» говорит один из стражников. «Нет пропуска, нет входа.»
«Проверьте свой список. Криспин Херши. Писатель.»
Стражник качает головой. «Мне приказано.»
«Но я же провел этот чертов вечер всего час тому назад.»
Приближается второй стражник с сияющими глазами поклонника: «Как тут ... а Вы точно ... он? О, Боже Мой, Вы – точно ...»
«Да, я.» Я смотрю в упор на первого. «Благодарю Вас.»
Настоящий стражник ведет меня сквозь небольшой вестибюль, где у менее достойных смертных проверяют одежду и сумки. «Прошу прощения, сэр. Афганский президент будет здесь вечером, так что мы все сейчас на взводе. Мой коллега на входе – не во владах с современной литературой. И, если быть честным, Вы выглядите старше в фотографиях Ваших книг.»
Я внимательно разбираю про себя это похвальное предложение. «Правда?»
«Если бы я не был Вашим поклонником, сэр, я бы Вас не узнал.» Мы входим в помещение павильона, где сотни людей заняты разговорами, но у Настоящего стражника есть ко мне просьба: «Послушайте, сэр, я не должен просить, но ...» он вынимает книгу изнутри его смешной униформы, «... Ваша новая книга – самая лучшая из всего, что Вы написали. Я лег в кровать с ней и читал прямо до самого утра. Мать моей невесты – тоже большая поклонница, и ради небольшого одолжения в будущей семейной жизни, не смогли бы Вы?»
Я достаю мою чернильную ручку, а стражник подает мне книгу, уже раскрытую на титульной странице. Когда перо касается бумаги, я замечаю, что подписываю роман Самый Самый Секрет Джеффри Арчера. Я смотрю на стражника, пытаясь понять – шутит ли он, но нет: «Не могли бы написать ‘Матери невесты на ее шестидесятилетие от лорда Арчера’?»
Известный журналист из Таймс стоит в трех футах от нас.
Посвящение написано, я говорю охраннику: «Рад, что Вам понравилось.»
В павильоне находится столько вольтажа знаменитостей, что смогло бы засиять небольшое солнце: я нахожу пару Роллингов, Монти Пайтона; пятидесятилетний подросток-ведуший Top Gear, болтающий с опозоренным американским велосипедистом; экс-Государственный секретарь США; футбольный экс-тренер, публикующий каждые пять лет новую автобиографию; экс-глава МИ6, выдающий каждый год третьеразрядный триллер; и сладкоголосый ТВ-астроном, который пишет, по крайней мере, об астрономии. Мы все здесь ради одной причины: толкать свои книги. «Я нахожу моими скромными глазами редчайшее зрелище,» мурлычет в мое ухо голос старикашки у бара с шампанским, «литературный писатель на литературном фестивале. Как жизнь, Криспин?»
Незнакомец выдерживает свирепый взгляд Херши, как человек, которому ничего не страшно, несмотря на то, какой урон нанесло вандальное время его лицу. Хищные черты, нос, побитый алкоголем, свисающие щеки, набухшие подглазия. Шелковый платок выпирает из нагрудного кармана пиджака, и на голове – элегантная шляпа, но все вместе – черт побери. Как этот старичина может еще стоять на своих ногах? «А Вы кто?»
«Я – твое будущее, мальчик мой.» Он поворачивает в обе стороны свое когда-то обаятельное лицо. «Посмотри, хорошенько посмотри. Что думаешь?»
Что я думаю, это то, что сегодня – Ночь Чудиков. «Что я думаю, это то, что я – не любитель загадочных кроосвордов.»
«Нет? Я наслаждаюсь ими. Я – Левон Фрэнкланд.»
Я беру предложенный мне бокал с шампанским и делаю разочарованное лицо. «Никаких колоколов с ‘динь-донами’, признаюсь честно.»
«Я – старый дружище твоего отца из другого времени. Мы вместе состояли в клубе Финистер в Сохо.»
Я продолжаю держать разочарованное выражение на лице. «Я слышал, что его все-таки закрыли.»
«Конец конца эры. Моей эры. Мы встретились,» Левон Фрэнкланд указывает своим бокалом в мою сторону, «на вечеринке в вашем доме в Пембридж Плэйс в, эээ, шестьдесят восьмом, шестьдесят девятом, где-то в то время. Среди многочисленных блюд, которых я касался своими пальчиками, был артистический менеджмент, а твой отец надеялся, что группа авант-фолка, чьи интересы я тогда представлял, напишет музыку к Узкой Дороге на Самый Север. Наш план не вышел, но я помню тебя, одетого ковбоем. Ты тогда едва-едва научился вставать с горшка сам, и о каком-либо общении не могло быть и речи, но я следил за твоей карьерой с неуставаемым интересом и читал твои мемуары об отце с наслаждением. Ты знаешь, сколько раз в мою голову приходили мысли о том, чтобы позвонить ему и пообедать вместе? Я начисто забываю, что его нет! Я так скучаю по моему старому оппоненту. Он безбожно гордился тобой.»
«Да? У него чертовски здорово получалось скрывать это.»
«Энтони Херши был англичанином, выходцем из выше-среднего класса, рожденного перед войной. Родители не выказывали своих эмоций. Шестидесятые немного расшевелили вещи, и фильмы Тони были частью этого расшевеления, но некоторые из нас лучше остальных в ... распрограммировании. Криспин, зарой свой топор войны. Топорами не сражаются с призраками. Они не могут слышать тебя. Ты только закончишь тем, что поранишь себя им. Поверь мне. Я знаю, о чем я говорю.»
Ладонь берет меня за плечо, и я прокручиваюсь кругом, чтобы обнаружить хищно улыбающегося Гиену Хала. «Криспин! Как прошло подписание?»
«Переживу. Позволь мне предста...» Когда я поворачиваюсь к Левону Фрэнкланду, но того уже унесло потоком вечеринки. «Да, подписание прошло замечательно. Несмотря на полмиллион женщин, жаждущих коснуться краешка одежды одной особы, пишущей об ангелах.»
«Я могу показать прямо отсюда двадцать издателей, которые будут ужасно жалеть до конца своих дней, что не заполучили Холли Сайкс. Ну, ладно, сэр Роджер и леди Сьюзи Бриттан ожидают Непослушного Сына британской литературы.»
Внезапно я остываю. «Я должен, Хал?»
Гиена Хал тускло улыбается. «Шорт-лист.»
Лорд Роджер Бриттан: когда-то автомобильный дилер; владелец недорогих отелей в семидесятых; основатель компании Бриттан Компьютерс в 1983, короткое время лидирующей на британском рынке херовых текстовых процессоров; купил лицензию на мобильные телефоны у обанкротившейся компании в 1997 и основал телекоммуникационную сеть БритФон. С 2004 он стал известен миллионам по бизнес-реалити-шоу, где кучка жополизов унижали друг друга ради «приза» – работа с окладом в ;100К на бизнес-империю лорда Бриттана. В прошлом году сэр Роджер потряс весь артистический мир покупкой фонда самой почетной литературной награды Великобритании и переименованием ее в свою честь, сделав наградой ;150000. Блогеры пустились в рассуждения, что его покупка была вызвана его последней женой Сьюзи Бриттан, в чьем послужном списке значились: звезда ролей мыльных опер, ведущая телевизионной передачи о книгах, а теперь и председатель жюри неподкупных членов комиссии Премии Бриттан. Но мы прибываем в закрытый балдахином угол, чтобы обнаружить лорда Роджера и леди Сьюзи, беседующих с Ником Гриком: «Я знаю, что Вы думаете о Бойне Номер Пять, лорд Бриттан.» У Ника Грика – американская самоуверенность, байроническая внешность, и я уже его ненавижу. «Но если бы меня под дулом пистолета заставили бы выбрать самый военный роман двадцатого столетия, я бы выбрал Мейлера Нагие и Мертвые. Это ...»
«Я знала, что Вы так скажете!» Победный танец Сьюзи Бриттан. «Я обожаю его. Единственный роман о войне, где по-настоящему ‘понимаешь’ траншейную войну с германской точки зрения.»
«Я полагаю, леди Сьюзи,» Ник Грик старается быть деликатным, «что Вы говорите о На Западном Фронте без Перемен ...»
«О какой германской ‘точке зрения’?» пыхтит лорд Роджер Бриттан. «Разве что ‘Глупейшим образом неправы дважды за какие-то тридцать лет’?»
Сьюзи цепляется мизинцем за черные жемчужины своего ожерелья. «Вот почему Нагие и Мертвые так важен, Родж – обычные люди на другой стороне тоже страдали. Правда же, Ник?»
«Пережить причиненное страдание самому же – в этом главная сила романа, леди Сьюзи,» отвечает тактичный американец.
«Какое же это название,» заявляет лорд Роджер. «Нагие и Мертвые? Звучит, как пособие по некрофилии.»
Вступает Гиена Хал: «Лорд Роджер, леди Сьюзи, Ник. В представлении, скорее всего, нет никакой нужды, но прежде, чем Криспин покинет ...»
«Криспин Херши!» Леди Сьюзи торжественно поднимает руки, словно я – бог солнца Ра. «Ваш вечер был тотес-незабыватес! Как все говорят.»
Я приподнимаю уголки губ. «Благодарю Вас.»
«Мое уважение,» покорный Ник Грик. «В Бруклине нас, ээ, целая группа, мы по-настоящему боготворим Засушенных Эмбрионов.»
«По-настоящему?» «Боготворим?» Я должен пожать руку Нику Грику, размышляя – не был ли его комплимент камуфлированным оскорблением, как «Все, что было после Засушенных Эмбрионов – куча дерьма», или прелюдией к ненавязчивой просьбе: «Уважаемый Криспин, так было здорово побывать с Вами в прошлом году на фестивале в Хэй, не смогли бы Вы черкнуть несколько похвальных строчек к моей будущей работе?» «Не прерывайте из-за меня,» говорю я этим троим, «ваши эрудитские размышления о Нормане Мейлере.» Я на секунду застываю вопросительно на молодом писателе: «А по мне, прародитель всех военных романов очевидцев должен быть Алый Знак Доблести Крэйна.»
«Я не читал его,» признается Ник Грик, «потому что ...»
«Слишком много книг, слишком мало времени – я понимаю,» я опустошаю толстый бокал красного вина, принесенного в мою ладонь эльфами, «но Крэйн остается непревзойденным.»
«... потому что Стивен Крэйн родился в 1871 году,» парирует Ник Грик, «после окончания Гражданской войны. Поэтому он не может считаться очевидцем. Но если Криспин Херши высоко оценивает его,» он достает свой электронный гаджет, «я сейчас же запишу его себе.»
Ко мне приходит вкус обеденной еды. «Роман Ника,» Сьюзи Бриттан обращается ко мне, «о войне в Афганистане. Ричард Чизмэн был в восторге от него, и он берет интервью у Ника в своей передаче на следующей неделе.»
«Оо? Буду смотреть безотрывно. Я слышал о Вашем романе. Как он называется? Скоростная 66?»
«Дорога 605.» Пальцы Ника Грика танцуют по экрану гаджета. «Шоссе к провинции Гильменд.»
«Ваши источники были более близкими очевидцами, чем у Стивена Крэйна?» Очевидно, что нет: Самым близким к бою для этого мертвенно-бледного парнишки был обмен рассказами во время его обучения. «Если, конечно, Вы не были образованным морским пехотинцем в прошлой жизни.»
«Нет, но такое описание годится для моего брата. Дорога 605 не появилась бы без Кайла.»
Небольшая толпа, я замечаю, начинает наблюдать за нами, как за теннисным матчем. «Я надеюсь, Вы не чувствуете себя слишком обязанным своему брату, или он не считает, что Вы использовали в свою пользу его добытый таким тяжелым способом опыт.»
«Кайл погиб два года тому назад.» Ник Грик остается очень спокойным. «На 605-ой, разряжая мину. Мой роман – памятник ему, вроде этого.»
О, прекрасно. Почему эта PR-девчушка не предупредила меня, что Ник Грик – чертов святой? Леди Сьюзи виновато смотрит, словно на меня опорожнился милый песик, пока лорд Роджер по-отцовски похлопывает Ника Грика: «Ник, я не был знаком с Вами, и Афганистан – сплошная рубиловка. Но Ваш брат гордился бы Вами, и я знаю, о чем я, ’томучто я потерял своего брата, когда мне было десять лет. Утонул в море. Сьюзи сказала – так ведь, Сьюзи? – что Дорога 605 моего типа книга. Так что Вы понимаете? Я прочту ее на выходных» – он щелкает пальцем своему помощнику, который тут же делает пометку в смартфоне – «а когда Роджер Бриттан дает свое слово, он его, черт возьми, держит.» Чьи-то тела появляются между мной и теми светящимися с нимбами, как будто меня утаскивают на роликах. Последнее знакомое лицо – редактор Оливер, радостно улыбающийся в предвкушении будущего крутого подъема графика продаж Дороги 605. Мне нужно выпить.

Херши не будет блевать. Разве Херши не проходил раньше эти сломанные ворота? Скривившееся дерево, ручей, который никак не замолкнет, лужа, отражающая голограмму лого БритФон, едкая вонь коровьего навоза. Херши – не пьян. Просто хорошо смазан. Почему я здесь? «Так глубоко в своей заднице, что смог увидеть дневной свет.» Глотнем. Павильон был бездонной ямой. Маскарпоне трайфл – напрасно. «Это Криспин Херши был, или нет?» Мой короткий путь через автопарковку в мой удобный гостиничный номер поймал меня в мебиусную ленту Лендроверов, Туарегов и чавкающей грязи. Мне показалось, что я увидел архиепископа Дезмонда Туту, и я последовал за ним, чтобы спросить о чем-то, тогда казавшимся, важном, но он оказался не им. Так почему я здесь, дорогой читатель? Потому что я должен держать свою писательскую марку. Потому что ;500000 аванса, которые Гиена Хал выцедил для Эха, кончились: половина – в налоги, четверть – на ипотеку, четверть – на долги. Потому что если я не писатель, то кто я? «Что-нибудь новое вызревает, мистер Херши? Моя жена и я обожаем Засушенных Эмбрионов.» Потому что Ник чертов Грик и Те Молодые присматриваются на мой трон в английской литературе. Оо, ром, содомия и плеть: нарастает вулкан Блевотины; да преклоним колени пред лицом Повелителя Гастроспазмов и воспоем ему хвалу ...




11 МАРТА 2016 ГОДА




Площадь де ла Адуана пульсирует картахенцами, держащими на весу свои iPhone-ы. Площадь де ла Адуана накрыта тропическими сумерками цвета Фанты и аметиста. Площадь де ла Адуана колышется в такт припеву ска-песни «Ракету на Завтрак» Дэймона МакНиша и группы Sinking Ship. На своем балконе Криспин Херши стряхивает пепел в бокал из-под шампанского и вспоминает любовное приключение, случившееся под музыку Она Задула Свечу – дебютный альбом Sinking Ship – в возрасте двадцати одного года, когда изображения Моррисси, Че Гевары и Дэймона МакНиша обитали в миллионах студенческих комнат. Второй альбом был принят не так хорошо – дружба волынок и электрогитар чаще всего заканчивается слезами – а следующие скатились еще ниже. МакНиш вернулся к своей карьере доставщика пиццы, пока не возродился в качестве лица кампаний в борьбе со СПИДом, за мир в Сараево, в защиту непальского меньшинства королевства Бутан, в любой кампании по любой причине, так мне виделось. Мировые лидеры покорно уделяли свои две минуты МакНишу, пока щелкали камеры. Звание Самого Сексуального Шотландца три года подряд, таблоидный интерес к его постоянной ротации подружек, устойчивый ручеек так-себе альбомов, прилично выглядящая коллекция одежды и два сезона Пять Континентов Дэймона МакНиша на БиБиСи поддерживали звезду глазгианца хорошо освещенной, и даже до сегодняшнего времени «Святой Ниш» оставался востребованным на фестивалях, где он выдавал отполированную череду ответов на вопросы и давал концерты со старыми хитами – всего-то за $25000 плюс бизнес-класс билеты и пятизвездочные отели, так я понимаю.
Я шлепаю комара на щеке. Маленькие сволочи – цена этого ароматного тепла. Зои и девочки обязаны были быть со мной – я купил им билеты (которые не вернешь авиакомпании) – но тут нагрянула проблема с матерью-прародительницей Зои, а точнее – с ее посещениями специалиста по семейным проблемам. ;250 + налог за час банальных советов взаимоуважения друг друга? «Нет,» сказал я Зои, «и, как мы все уже знаем, нет означает нет.»
Зои открыла огонь изо всех видов оружия, известных женщинам.
Да, керамическая русалка вылетела из моей руки. Но если бы я целился в нее, она бы не пролетела мимо. Значит одно – я не хотел причинить ей боль. Зои, в истерике и не понимая простой логики, упаковала свои вуттоновские сумки и ушла вместе с Лори, чтобы забрать Анаис и Джуно из школы, а оттуда уехать на квартиру к своей подруге в Патни. Внезапно оказавшаяся незанятой без всякого уведомления заранее. Криспин должен был предложить свои услуги по нормализации отношений, но он предпочел смотреть очень громко Старикам Тут Нет Места. На следующий день я написал историю о группе одичавших подростков в некоем ближайшем будущем, которые выкачивают нефть у ожиревших матерей-прародительниц. Одну из моих самих лучших. Зои позвонила мне тем же вечером и сказала, что ей «нужно свободное пространство, возможно, на две недели»; смысл сказанного, дорогой читатель: Если ты извинишься, преклонившись низко-низко, то я могу и вернуться. Я посоветовал ей месяц и повесил трубку. Лори привезла Джуно и Анаис ко мне в прошлое воскресенье. Я ожидал слез и обвинений, но Джуно сказала мне, что ее мать описала меня им, как человека, с которым невозможно жить вместе, и Анаис спросила, сможет ли она получить пони, когда мы разведемся, потому что когда развелись родители у Джермейн Байам, та получила пони. Дождило весь день, и я заказал пиццу. Мы играли в Mario Carts. У Джона Чивера есть рассказ под названием «Сезон Развода.» Один из его лучших.

«Все еще может выдать приличное шоу, в его-то возрасте?» Кенни Блок предлагает мне сигарету, а Дэймон МакНиш крутится под «Вельветовые Юбки – Что Может Быть Хуже.» «Я видел этих парней во Фримантле, еще в ... восемьдесят шестом? Это было *****.» Кенни Блоку – под шестьдесят, ухо увешено всевозможными железками, и, согласно фестивальной программке – старейшина австралийского племени аборигенов-нунгаров. Мне ясно видно, как Дэймон МакНиш и большинство музыкантов его возраста превратились в трибьют-бэнд их собственной музыки, что довольно странно и обычно для пост-модерна. Кенни Блок стряхивает пепел в горшок с геранью. «МакНиш – еще ничего по сравнению с остальными, как мне кажется. Угадайте, кто играл в парке Басселтона не так давно? Джоан Джетт и Blackhearts. Помните таких? Шума не наделали, боюсь, что так, но пенсии у них, и дети в колледжах, как у всех. Нам писателям такого не дано, так? Прощальный тур по ностальгическим местам.»
Его слова – не совсем правдивые. Эхо Должно Утихнуть перевалило двадцать тысяч в Королевстве и так же – в Штатах. Прилично ...
... вроде того, но для нового романа Криспина Херши – разочарование. Было время, когда я двигал по сто тысяч книг на обоих берегах, только так. Гиена Хал все рассуждает о том, как электронные книги поменяли конфигурацию прошлой парадигмы, но я-то точно знаю, почему провалилось мое «возвращение» – волкодав Ричард Чизмэн. Та одна единственная чертова рецензия открыла сезон охоты на Непослушного Сына британской литературы, и когда будет объявлен лонг-лист Премии Бриттана, то всем станет известно, что Эхо Должно Утихнуть – это Ее Ричард Чизмэн Классно Урыл. Я просматриваю просторный зал позади нас. Все еще не видно его, но он не сможет долго сопротивляться желанию побороться с мужской латино-обслугой кофейного цвета.
«Вы видели сегодня старый квартал?» спрашивает Кенни Блок.
«Да, сплошное ЮНЕСКО. Невероятно.»
Австралиец хмыкает. «Мой таксист рассказал мне, что революционерам из ФАРК и секретным службам нужно место для праздников, так что Картахена стала для них де-факто демилитаризованной зоной.» Он принимает от меня предложенную сигарету. «Моей жене не говорите – она думает, что я бросил.»
«Ваш секрет – в полной сохранности. Сомневаюсь, что я когда-нибудь буду в ...?»
«Катаннинг. Западная Австралия. Слева внизу по карте, в углу. По сравнению с этим» – Кенни Блок указывает на великолепие латиноамериканского барокко – «задница у динго. Но мои люди похоронены там еще с долгих, долгих времен, и я не покину моих корней.»
«Отсутствие корней,» мое мнение, «вполне нормально для двадцать первого века.»
«Вы правы, и вот поэтому все – в жопе, дружище. Если ничему не принадлежишь, то какого хрена о чем-нибудь заботиться?»
Барабанщик у Дэймона МакНиша выдает соло, и от волнующегося моря латино-молодежи я чувствую себя слишком белокожим и старым. Пятница, десять вечера по лондонскому, школы нет завтра. Джуно и Анаис относятся к моему с Зои разводному процессу с подозрительной взрослостью. Конечно, я заслужил, чтобы из-за меня лили слезы. Подготавливает ли их Зои к размолвке? Мой старый дружище Юэн Райс рассказал мне, что его первая жена стала ходить на консультации с юристами еще за шесть месяцев до того, как произнесла Р-слово ему, особенно, если вспомнить, сколько миллионов досталось ей. Когда начало гнить между мной и Зои? Не в самом ли начале, прячась словно раковая клетка, на яхте отца Зои, с бликами эгейского солнца на потолке каюты, с пустой бутылкой от вина шумно раскатывавшейся по полу туда-сюда, туда-сюда? Мы праздновали сообщение от Гиены Хала о том, что на издательском аукционе Засушенные Эмбрионы дошли до ;750 000, и цена все еще поднималась. Зои сказала: «Не паникуй, Крисп, но я хочу провести мою жизнь с тобой.» Вот таким, вот, образом ... Вот таким, вот, образом ...
«Уплыви!» Я хочу крикнуть этому дурачку Ромео. Очень скоро она начнет «учиться» по интернету на доктора литотерапии и станет называть тебя ограниченным, когда ты осмеливаешься сомневаться вслух о научности лечения минералами. Она перестанет приветствовать тебя в коридоре, когда ты будешь приходить домой. От ее энергии обвинений ты отупеешь, молодой Ромео. Если помощница по хозяйству ленится, то это ты виноват. Если преподавательница фортепиано слишком строгая, то ты должен был найти кого-то поприветливее. Если Зои чувствует себя неудовлетворенной, то это – твоя вина, что из-за тебя она не может вести самодостаточную жизнь. Секс? Ха. «Не дави на меня, Криспин.» «Я не давлю на тебя, Зои, я просто спрашиваю – когда?» «Когда-нибудь.» «А когда это – ‘когда-нибудь’?» «Перестань давить на меня, Криспин!» Мужчины женятся на женщинах, надеясь, что они никогда не изменятся. Женщины выходят замуж за мужчин, надеясь, что те изменятся. Обе стороны разочарованы, а все равно в это же самое время Ромео на яхте целует свою скоро-станет-невестой и бормочет: «Давай поженимся, мисс Легранж.»
Барабанное соло заканчивается, и Дэймон МакНиш хватается за микрофон, выдает «Раз-два-три-пять», и Sinking Ship начинает играть «Диско на Минном Поле». Моя сигарета летит в воображаемое озеро бензина, и вся площадь становится Судным Днем ууууууш, ба’баммм! Омммммм ...
Я узнаю знакомый голос всего в нескольких футах от меня.
«Я и сказал ему,» говорит Ричард Чизмэн, «Ээ, нет, Хиллари. У меня нет своего либретто, чтобы предъявить его тебе, потому что я смываю мое дерьмо в туалет!» Лысеющий, за сорок, округлевший и бородатый. Херши продирается сквозь людей и кладет ладонь на плечо критика тисками. «Ричард Чизмэн, живой и невредимый, старый заросший содомит! Как поживаешь?»
Чизмэн узнает меня и выливает вздрогом свой коктейль.
«О, дорогой,» переигрываю я, «прямо на свои пурпурные эспадрильи.»
Чизмэн улыбается так, словно ему сейчас выдерут челюсть изо рта – о чем я так долго мечтал. «Крисп!»
Ты меня не «Криспи», *****. «Стилет, который я привез с собой, чтобы им проткнуть твой мозжечок, отобрали в Хитроу, так что оставайся живым.» Все, кто разбирается в литературе, начинают приближаться к нам, как акулы к тонущему кораблю. «Но ты же, о, ты же,» я обмакиваю руку Чизмэна салфеткой, «ты написал на мою последнюю книгу ***** рецензию. Написал?»
Чизмэн шипит сквозь гримасу ротового отверстия. «Написал?» Руки поднимаются в шутливой сдаче. «Честно? Что я написал, или о чем тарахтели разные интерны, я совсем уже не помню, но если я обидел тебя – хоть как-то обидел тебя! – я прошу прощения.»
Я мог бы остановиться прямо сейчас, но Судьба требует более эпичной мести, и кто я такой, чтобы спорить с ней? Я обращаюсь к окружающим. «Давайте начистоту. Когда появилась рецензия Ричарда на Эхо Должно Утихнуть, многие люди спрашивали меня: ‘Что Вы почувствовали, когда прочли ее?’ Какое-то время, моим ответом было: ‘Что чувствуется, когда в лицо попадает кислота?’ Затем, однако, я начал рассуждать о мотивах Ричарда. Писатель поменьше отнес бы все на счет зависти, но Ричард сам по себе – растущий писатель, и, значит, мотив простого умысла отлетает в сторону. Нет. Я верю, что Ричард Чизмэн любит и заботится о литературе, и чувствует себя обязанным рассказать правду, какой он ее видит. И знаете что? Браво Ричарду. Он недооценил мой последний роман, но этот человек» – вновь я берусь за его плечо в расфуфыренной рубашке – «охранная насыпь против поднимающейся волны жополизов, которых в последннее время стали считать литературными критиками. Позвольте  заявить, что во мне нет ни грамма враждебности к нему, если при этом учесть, что он угостил меня огромным бокалом мохито и – pronto, скандальная твоя душа.»
Улыбки! Аплодисменты! Чизмэн и я неловко пожимаем руки и хлопаем друг друга хай-файв. «Тут ты меня уложил, Крисп,» сияет его вспотевший лоб, «словами про зависть и с твоим Хэй-он-Уай-взглядом, так что я пойду и принесу нам мохито.»
«Я буду на балконе,» говорю я ему, «где воздух посвежее.» Затем меня окружают какие-то-никому-не-известные, которые вполне серьезно считают, что я должен помнить их имена и лица. Они расхваливают мою благородную честность. Я отвечаю им по-благородному и по-честному. Великодушие Криспина Херши будет записано и затвиттерено, так что станет правдой. С площади, через двери балкона, до нас доносится голос Дэймона МакНиша: «Te amo, Картахена!»

По окончании всего VIP-гостей и писателей везут на президентскую виллу конвоем около двадцати бронированных полноходных лимузинов. Полицейские сирены разгоняют всех вокруг, и светофоры игнорируются, и мы летим по ночной Картахене. Мою компанию по лимузину представляют драматург из Бутана, неговорящий по-английски, и два болгарских кинорежиссера, перебрасывающихся друг с другом , как мне становится очевидно, неприличными, но смешными лимериками на своем языке. Через затемненное окно лимузина я смотрю на ночной рынок, на автобусную станцию в полной анархии, на пропахшие потом кварталы многоэтажек, на ночные кафе, но продавцов сигарет, продающих свой товар с подносов, привязанных к их худым телам. Глобальный капитализм, похоже, не был добр к этим людям с бесстрастными лицами. Интересно, что эти работяги-колумбийцы думают о нас? Где спят они, что едят, что им снится? Каждый из этих бронированных, сделанных в Америке, лимузинов, конечно же, стоит больше, чем их все, заработанные за всю жизнь уличной торговлей, деньги. Я не знаю. Если невысокий, неспортивного сложения британский романист, в возрасте между сорока и пятидесяти, будет выброшен на какую-нибудь дорогу в одном из этих кварталов, то ему явно не поздоровится.
Президентская вилла находится за тренировочной школой для военных, и охрана – везде. Званый вечер al fresco проходит в залитых светом, со вкусом устроенных, садах виллы, где напитки и мясные волованы разносятся отутюженной до хруста обслугой, и пара джазовых музыкантов играет вещь Стэна Гетца. По краям бассейна стоят свечи, и при виде их я никак не могу отделаться от образа мертвых тел политиков, плавающих лицами вниз. Несколько послов собрались вместе, что-то обсуждая, и напомнили мне, как собираются вместе мальчики на игровой площадке. Британский тоже находится где-то неподалеку. Он моложе меня. Наше Министерство Иностранных Дел уже не состоит из аристократов, и наши дипломаты потеряли былую Грэм-Гринность, и не годятся для романов. Вид на залив – потрясающий, когда торопливые южноамериканские постройки стерты ночью, и барочная луна плывет поверх плодородного, кто-то скажет – оплодотворяющего, Млечного Пути. Сам президент сейчас находится в Вашингтоне, выжимая побольше денег американских налогоплатильщиков на «Войну с Наркотиками» – еще один шаг! – но его, обучавшаяся в Гарварде, жена и прекрасные ровнозубностью сыновья заняты завоевыванием сердец и умов для семейного бизнеса. Чувствуя себя свиньей, признаюсь, Криспин Херши начинает думать, что где-то должна быть тюрьма, в которой находятся все некрасивые колумбийские женщины, потому что я не видел ни одной с самого приезда. Стал бы я, дорогой читатель, должен ли был бы я, если появилась возможность? Мое обручальное кольцо находится в шести тысячах милей отсюда, в ящике стола, где болтается начатая коробка кондомов с просроченным сроком. Если меня трудно назвать женатым человеком, практически сразу после свадьбы – заслуга Зои, не моя, и это должно быть явно видно любому очевидцу. Фактически, если бы я был у нее работником, у меня были бы очень большие причины для того, чтобы подать в суд за мое увольнение. Посмотрите, как неприглядно она и ее родня отвернулись от меня во время рождественских праздников. Даже три месяца спустя, на третьем бокале шампани, под звездами Южного Креста и в теплоте двадцатиградусного покоя, меня пробирает дрожь ...

***

... Зои и девочки прилетели в Монреаль, как только начались школьные занятия, предоставив мне неделю поработать над застрявшей новой книгой – черная комедия о мошеннике, притворяющимся мистиком, якобы увидевшим Деву Марию во время литературного фестиваля в Хэй-он-Уай. Будет одной из моих трех-четырех лучших. К сожалению, эта неделя без меня позволит родне Зои поработать над Джуно и Анаис, вдалбливая в моих дочерей культурное превосходство франко-говорящего мира. Когда я появился в нашей маленькой квартире в Утремоне 23 декабря, девочки стали разговаривать со мной только на английском, как я им приказал. Зои позволила им играть в интернетные игры, утроив их расходы для их игр en fran;ais, а сестра Зои взяла их со своими племянниками на рождественское шоу моделей, на французском, после чего был концерт какой-то тини-боп-бой-группы, на французском. Культурная взятка первой степени да и только, а когда я возразил, Зои была вся: «Криспин, я верю в расширение горизонтов для девочек, и чтобы они знали корни своей семьи, и я просто поражена и огорчена, что ты хочешь запереть их внутри клетки англо-американской монокультуры.» Затем, в День Подарков, мы все вместе пошли играть в боулинг. Ожидаемые фавориты Легранжи были просто поражены моими успехами: двадцать очков. За всю чертову игру. Я просто не создан для боулинга; я создан для писательства. Джуно забросила махом головы волосы назад и сказала мне: «Папа, я просто не знаю, куда смотреть.»
«Крееспин!» Появляется Мигель Альварес, мой испаноязычный редактор, улыбаясь, словно у него есть какой-то подарок для меня. «Крееспин, у меня есть небольшой подарок для тебя. Следуй за мной в одно укромное место.» Чувствуя себя, как в романе Ирвина Уэлша, я следую за Мигелем, покинув шуматоху вечеринки, к скамье в тени высокой стены, у кривых зарослей кактусов. «У меня есть то, о чем ты меня попросил, Крееспин.»
«Черезвычайно благодарен.» Я зажигаю сигарету.
Мигель кладет небольшой конверт размера кредитной карточки в карман моего пиджака. «Наслаждайся, позорно уехать из Колумбии, не попробовав. Очень очень чистый. Но только вот что, Крееспин. Здесь, в Картахене, частным образом – ничего страшного. Но в дороге, привезти в аэропорт» – гримасничая, Мигель якобы  режет себе горло. «Ты понимаешь?»
«Мигель, толко дуролом решит принять это где-нибудь рядом с аэропортом. Не волнуйся. Что не использую, то смою в раковину.»
«Хорошее решение. Поспокойнее. Наслаждайся. Лучший в мире.»
«А не нашел телефон с колумбийским номером?»
«Да, да.» Мой редактор дает мне еще один конверт.
Он тоже попадает в пиджачный карман. «Спасибо. Смартфоны замечательны, когда могут работать, но если возникнут проблемы с покрытием, нет ничего лучше старых добрых телефонов для посылки сообщений, так мне кажется.»
Мигель наклоняет голову в сторону, не совсем соглашаясь со мной, но тридцать долларов, или сколько там он стоил ему – дешевая цена для того, чтобы попасть поближе к Непослушному Сыну Британской литературы. «Значит, у тебя есть все, что надо, и все нормально?»
«Очень хорошо, честно, Мигель, спасибо.»
Как все мои лучшие романы, этот пишется сам по себе.
«Ээ, Криспин,» зовет меня к себе Кенни Блок, австралийский поэт, когда мы проходили мимо группы беседующих у дальних ворот кактусового сада. «Есть с кем поговорить-повстречаться.» Мигель и я присоединяемся к небольшой группе писателей, стоящих под навесом древовидного папоротника. Иностранные имена трудно запоминаются, у никого из них не печатался рассказ в Нью Йоркере, насколько мне известно, но когда Кенни Блок представляет меня бледнокожей, темноволосой, угловатой женщине, во мне пробегает импульс узнавания еще до того, как он называет ее: «Холли Сайкс, тож’британка.»
«Рада повстречаться с Вами, мистер Херши,» говорит она.
«Ваше лицо каким-то образом знакомо мне,» обращаюсь я к ней, «если я не ошибаюсь?»
«Мы оба были на фествале в Хэй в один и тот же день, в прошлый год.»
«Не та чертова вечеринка под тем тентом?»
«Мы оба были в подписном шатре, мистер Херши.»
«Подождите! Да. Вы – тот Ангельский Автор. Холли Сайкс.»
«Не ангельский в смысле арфы-и-нимбы,» вступается Кенни Блок. «Холли пишет о внутренних голосах, и, как я только что говорил, существует сильная связь со спиритуальным миром, в который верит мой народ.»
«Мисс Сайкс,» сладким голосом расплывается Мигель. «Я – Мигель Альварес, редактор издательства Оттопуссо, редактор Крееспина. Мое почтение.»
Эта Сайкс пожимает ему руку. «Мистер Альварес.»
«Правда, что Вы продали свыше полумиллиона книг в Испании?»
«Мой книга, похоже, была принята хорошо,» отвечает она.
«Ури Геллера принимают везде хорошо.» Я – пьянее, чем я думал. «Помните такого? Лучший друг Майкла Джэксона? Популярность в Японии. Огромная.» У моего коктейля вкус манго и морской воды.
Мигель улыбается мне, но тут же поворачивается взглядом к этой Сайкс, словно игрушка Экшн-Мэн из моего детства. «Вы довольны своим испанским издателем, мисс Сайкс?»
«Как Вы раньше упомянули, они продали полмиллиона копий.»
«Фантастика. Но в случае каких-нибудь проблем – моя карточка ...»
Пока Мигель неслышно парит в воздухе, у основания древесного папоротника материализуется еще одна женщина, похожая на персонаж из Звездного Пути. Темная, золотая, между тридцатью и сорока и пронизывающе насквозь привлекательная. Мигель восклицает: «Кармен!», как будто очень рад видеть ее.
Кармен провожает взглядом возвращающуюся назад в карман его пиджака бизнес-карточку, затем переводит свое внимание на Холли Сайкс. Я ожидаю услышать от нее латинский акцент громогласия, но она говорит интонацией учительницы по домоводству родной Британии. «Я надеюсь, что Мигель не натворил никаких неприятностей, Холли. Он же совершенно бесстыдный воришка. Да, ты такой, Мигель, я же знаю, что ты еще не забыл эпизод со Стивеном Хоукингом.» Мигель пытается сохранить веселую невозмутимость, но у него это не выходит, и он становится похож на человека в белых джинсах, недооценившего последствия своего пука. «Мистер Херши,» женщина обращается ко мне, «мы никогда не встречались. Меня зовут Кармен Сальват, и я одна лишь обладаю привилегией» – стрела летит в сторону Мигеля – «быть испаноязычным издателем Холли. Добро пожаловать в Колумбию.»
Пожатие у Кармен Сальват настоящее. Она вся сияет. Свободной рукой она играет с камнями своего ожерелья из ляпис-лазури.
Кенни Блок: «Холли упомянула, что Вы также издали Ника Грика на испанском, Кармен?»
«Да, я купила права на Дорогу 605 еще до того, как Ник закончил рукопись. У меня просто было хорошее предчувствие о ней.»
«Меня она пробила, эта книга,» говорит Кенни Блок. «Точно заслужила прошлогоднюю Премию Бриттан, я считаю.»
«У Ника – прекрасная душа,» вступает поэтесса из Ньюфаундленда, чье имя я уже забыл, но у нее – глаза тюленя, как с постера Гринпис. «По-настоящему прекрасная.»
«Кармен знает, как выбрать победителя,» заявляет Мигель. «Но, мне кажется, по продаже Холли далеко впереди, нет, Кармен?»
«Что напомнило мне,» подхватывает Кармен Сальват. «Холли, жена министра культуры желает познакомиться с Вами, какая я все-таки надоедливая?»
И уводит эту Сайкс, а я рассматриваю аппетитные окружности Кармен Сальват, и мне приходят на ум фантазии, начинающиеся с телефонного звонка, прямо сейчас: доктор в Лондоне с катастрофическими новостями, что пьяный водитель столкнул СААБ Зои с эстакады. Она и девочки мгновенно погибли. Я лечу завтра на похороны. Благородная печаль, опустошающая, и теряю интерес к жизни. Меня изредка видят в лондонском метро на далеких от центра станциях. Весна добавляет, лето умножает, осень отнимает, зима делит. Однажды, в следующем году, Херши оказывается в конце метро-линии Пикадилли у аэропорта Хитроу. Он выходит наружу, попадает в зону улетающих и видит на доске отправлений название «Картахена» – последнее место на Земле, где он был мужем и отцом. Импульсивно, не отдавая себе отчета, он покупает билет в один конец – по какой-то причине у него был с собой паспорт – и вечером того же дня он попадает в старый колониальный квартал колумбийского города. Влюбленные девушки с парнями на мотороллерах, кричащие птицы, тропические цветы на раскачивающихся побегах, saudade и одиночество, Сто Лет его; и затем, когда тропические сумерки разливаются темнотой по углам площади де ла Адуана, Херши видит женщину, ее пальцы играют с камнями ожерелья из ляпис-лазури, и они неподвижно стоят, пока мир проносится вихрем вокруг них. Удивительно, но нет ничего удивительного.

Много коктейлей спустя, я помогаю крепко набравшемуся Ричарду Чизмэну добраться до лифта, чтобы вернуться в номер. «Я – в порядке, Крисп, я просто выгляжу пьянее, чем я есть, честно.» Дверь лифта открывается, и мы заходим. Он шатается, как обдолбанный верблюд при штормовом ветре. «Пссстой, я з’был м’номер, я ссчас» – Чизмэн достает бумажник и роняет его – «о, бамлопс’н’писсфлапс.»
«Позволь-ка мне.» Я поднимаю бумажник Чизмэна, открываю его и достаю карточку – 405 – и возвращаю бумажник. «Вот так, приятель.»
Чизмэн благодарит киваниями головы и бормочет: «’Сли цифф’ы тв’й комнаты р’няются девяти, Херш, ты никогда в ней н’мрешь.»
Я нажимаю 4. «Первая остановка – твой номер.»
«Я – в порядке. Ямогудойти-сам-сам-домой.»
«Но я обязан увидеть, что ты добрался до своей двери, Ричард. Не волнуйся, мои намерения – абсолютно честные.»
Чизмэн фыркает носом: «Тыне’моем’кусе, тыс’шком белый и с’шком квелый.»
Я вижу мое отражение в зеркальной стене и вспоминаю слова одного мудреца о том, что секрет счастья – это не обращать внимания на свое отражение в зеркалах, когда тебе за сорок. В этом году мне будет пятьдесят. Дверь звенит пиньг, и мы выходим, проходя мимо сухощавой, загорелой беловолосой парочки. «Здесь ко’дато был женски’монастырь,» Чизмэн рассказывает им, «одниде’сств’ницы», и начинает мурлыкать ранний хит Мадонны. Мы волочим ноги по коридору, наполовину открытому карибской ночи. Непрямой угол поворота, вот и 405. Я провожу карточкой Чизмэна по замку, и ручка поддается нажатию. «’Чего’собенного,» заявляет Чизмэн, «з’то дом.»
Комната Чизмэна освещена прикроватной лампой, и уничтожитель моего литературного возвращения шатается к своей кровати, спотыкается о чемодан и шлепается животом на матрас. «Некаж’ыйдень,» еле слышно бормочет мсье ле критик, расплываясь хихиканием, «меня ведет домой Неп’слушный Сын ’ританской’тературы.»
Я отвечаю ему, что Да, что Смешно и Спокойной ночи, и Если он не проснется до одиннадцати, я позвоню ему от консьержа. «А’солютно’порядке,» протяжно отвечает он, «я точно, да, прямо, точно, да я. Точно.»
Руки раскидываются, критик Ричард Чизмэн засыпает.




12 МАРТА 2016 ГОДА




Я заказываю омлет из яичных белков со шпинатом, поджаренный хлебец и  котлетки из органик-индюшатины, свежевыжатый апельсиновый сок, остуженную воду Эвиан и кофе – запить болеутоляющие и отделаться от похмелья. Семь-тридцать утра, и воздух на крытом внутреннем дворике гостиницы все еще прохладный. Гостиничный скворец майна сидит на жердочке, выдавая невозможные рулады. Его клюв – эмалированная коса, а глаза – всевидящие, всепонимающие. Если бы это была выдуманная история, дорогой читатель, мой персонаж задумался бы над тем, что, может, эта майна интуитивно чувствует, что задумал он. Дэймон МакНиш, одетый в полосатый полотняный костюм, как Наш Человек в Гаване, сидит в углу полускрытый развернутой Уолл Стрит Джорнэл. Забавно, как траектория жизни может быть изменена несколькими днями в тинэйджерском возрасте, проведенными в звукозаписывающей студии в Шотландии. Его подружка, которая еще в тинэйджерском возрасте, пролистывает Лицо Кунца. Для нее их секс должно быть чувствуется, как секс с Человек-Наждачкой. Что ей во всем этом? Кроме перелетов в первом классе, пятизвездочных номеров, знакомства с рок-аристократией, кинорежиссерами и богатыми благотворителями; на виду у всей желтой прессы на Земле и контракт модели, сравнимый с другими, очевидно ... Я только надеюсь, что Джуно и Анаис в своем восхождении к Вершинам Общества будут полагаться на свои таланты, а не на сидении верхом своими узкими бедрами на посредственном авторе песенных слов, морщинистее, чем их отец. Да возоблагодарим Господа нашего за то, что будет нам дадено.

Может ли литература изменить мир? – название тематического вечера Чизмэна. Это черезвычайно нужное и срочное собрание прекрасных умов культурной элиты происходит в длинном, белоснежном зале верхнего этажа графского дворца – Нулевой Уровень Картахены 2016. Вечер начинается, когда троица колумбийских писателей поднимается на сцену под овации. Эти трое приветствуют публику, словно герои сопротивления. Вслед за ними на сцену поднимается модератор вечера – худющая женщина в кроваво-красном платье, чье преклонение перед золотым тельцом заметно даже мне, сидящему на заднем ряду. Ричард Чизмэн выбрал для себя образ английского консула: костюм-тройка кремового цвета и темно-сливовый галстук, но выглядит точь в точь, как та волосатая тварь из Возвращения в Брайдсхэд. Три революционера садятся на свои места, и мы – не-испанофоны – приникаем к наушникам за синхронным переводом на английский язык. Женщина-переводчик начинает с поздравления модератора, затем расставляет по местам биографии четырех приглашенных гостей. У Ричарда Чизмэна – самая короткая: «Известный и самый уважаемый в Англии литературный критик и новелист.» В оправдание написавшего этого, статья в Википедии о Ричарде Чизмэне тоже невелика, хотя там есть упоминание о «всем известном разгроме» Эхо Должно Утихнуть Криспина Херши, соединенное гиперссылкой на вебсайт Пиккадилли Ревью. Гиена Хал объяснил мне, что перепробовал все, чтобы убрать эту ссылку, но Википедию не подкупить.
В южноамериканских чтениях публика принимает активное участие, как в стэнд-ап комедиях дома. Моя Вавилонская рыбка в ухе приводит скорее синопсис пересказа, чем точный перевод, но иногда переводчица признается: «Извиняюсь, но я совершенно не понимаю, что он сказал. Я не уверена, что и автор знает тоже.» Ричард Чизмэн читает сцену из его нового романа Человек в Белой Машине, где идет речь о последних моментах жизни Сонни Пенхаллоу – кембриджский студент, решивший выброситься в своем Астон Мартине со скалы в Корнуэлле. Проза Чизмэна даже не приближается к измерению плохой прозы; ужасная посредственность, и один за другим наушники снимаются, и достаются смартфоны. Когда Чизмэн заканчивает, аплодисментов почти нет, а мое чтение вчера едва не сорвало овацию.
Затем начинается «круглый стол», и чушь продолжается.
«Литература должна убивать,» объявляет первый революционер. «Я пишу ручкой в одной руке и держу нож в другой!» Взрослые люди встают, кричат и хлопают.
Второй писатель тоже не унимается: «Вуди Гатри, один из великих поэтов Америки, написал слова Эта Гитара Убивает Фашистов на своей гитаре; на моем лэптопе я написал Эта Машина Убивает Неокапитализм!» Оо, и толпа начинает орать!
Группа опоздавших протискивается в ряд передо мной. Такая замечательная возможность, можно даже вставить эту ситуацию куда-нибудь. Позади людского щита, я выскальзываю из комнаты и цок-цоком по белоснежным лестницам. На другом конце открытого небу внутреннего дворика Клаустро де Санто Доминго сидит Кенни Блок и читает полушарию детей. Дети зачарованно слушают. Мой отец рассказал историю про то, как Роальд Дал прилетел на одну вечеринку на вертолете и всем там говорил одно: «Пишите книги для детей, потому что эти маленькие засранцы поверят во все, что угодно.» Я выхожу из графских ворот на площадь, где прошлой ночью выступал Дэймон МакНиш. Пять кварталов по не-такой-уж-прямой Калле 36, я зажигаю сигарету, но бросаю в сточную дыру, не сделав затяжки. Чизмэн бросил курить, и запах курева может быть смертельной ошибкой. Все становится серьезно. Я никогда не делал ничего подобного. С другой стороны, ни одна рецензия не убила так бессмысленно ни одну книгу, как Ричард Чизмэн убил Эхо Должно Утихнуть. Бананы жарятся на гриле. Малыш разглядывает улицу с веранды второго этажа, держась за решетку, будто заключенный. Солдаты с автоматами, висящими на ремнях через шею, охраняют банк, но я рад, что мои деньги не зависят от их бдительности; один из них посылает текстовые сообщения, пока другой флиртует с девочкой возраста Джуно. Кармен Сальват замужем? Она ничего об этом не упоминала.
Внимание, Херши. Все серьезно. Внимание.

Захожу с жаркой, залитой светом улицы в прохладный мрамор-и-тик вестибюль отеля Санта Клара. Прохожу мимо двух швейцаров, которые, как легко заметно, могут и убить. Они оценивают одежду, коэффициент гринго, кредитный рейтинг. Сними солнечные очки и поморгай безобидно – Видите, парни, у меня здесь номер – но тут же поменяй их, как только покинешь внутренний дворик, проходя мимо других постояльцев, потягивающих каппуччино и отстукивающих свои э-мейлы там, где когда-то монашки-бенедиктинки вкушали свежеразлитый Святой Дух. Избегай взгляда скворца и, за никогда неспящим фонтаном, поднимайся по лестнице на четвертый этаж. Шаги прошлой ночью станут неизбежной развилкой. Солнечный коридор ведет вокруг эхающего колодца верхнего яруса внутреннего двора к моей комнате, где Криспина Херши охватывает мандраж, и изгиб коридора выворачивается к комнате 405 Ричарда Чизмэна, и там Криспин Херши вынимает приготовленное заранее. Проблеск дежа вю с именем Джеффри Чосер:

«А, господа,» он молвит, «коли вам охотно
Привидеть Смерть, идите тем изогнутым путем,
В той роще я его оставил, честно слово,
Под древом, там навеки будет он ...»

Но справедливости, не смерти, я охотно привижу. Свидетели? Нет. Значит, изогнутым путем. Тележка горничной стоит у комнаты 403, но ее самой не видно. Комната 405 – за углом, последнее-распоследнее. «Dance Me to the End of Love» Леонарда Коэна плавно пробирается в моей голове, и через арку наружной стены отеля, на уровне четырех этажей над землей, Херши видит крыши, голубую полосу Карибов и грязные клубни облаков ... Далекие небоскребы на побережье, достроенные и недостроенные. Комната 405. Тук-тук. Кто там? Я-тебе-воздам, Дики Чизмэн. На улице ревет мотоцикл октавой. А вот и запасная ключ-карта Чизмэна, найденная после великодушного поступка прошлой ночью, и тут может вмешаться Судьба и порушить мой план: Если Чизмэн заметил утром, что потерял ключ-карту и завел новую с новым кодом, то крохотный огонек на замке двери заморгает красным цветом, дверь не откроется, и Херши придется распрощаться с планом. Но если Судьба желает моего дальнейшего участия, то огонек станет зеленым. На дверной раме сидит ящерица. Мелькает ее язычок.
Вставляй карту. Давай.
Зеленый. Иди иди иди иди иди!
Дверь закрывается. Отлично, комната уже убрана, и заправлена кровать. Если зайдет горничная, то веди себя, как ни в чем не бывало. Рубашка висит на дверной ручке шкафа, и на прикроватной тумбочке лежит Самостоятельные Люди Халлдора Лакснесса. Точно так же, как мусульманкам запрещено касаться Корана во время менструации, дерьмо, вроде Ричарда Чизмэна, не должно касаться Лакснесса, если только он не надел пару латексных перчаток. Замечательная мысль. Достань перчатки из внутреннего кармана и надень их. Отлично. Найди чемодан Ричарда Чизмэна в гардеробе. Новенький, дорогой, вместительный – идеальный. Открой его и распахни молнию застежки потайного отделения: Молния расходится туго – никогда не использовали. Достань Swiss Army нож и острожно сделай полдюймовый надрез во внешнюю обшивку. Прекрасно. Вынь конверт из кармана, осторожно, и все так же осторожно отрежь уголок и рассыпь мелкими порциями белый порошок внутри по чемодану – незаметно человеческому глазу, но черезвычайно вонючий запах, как скунс, носу бигла. Просунь конверт сквозь разрез внутрь обшивки чемодана. Поглубже и подальше. Закрой молнию застежки. Верни чемодан назад в гардероб и проверь, чтобы нигде не оставались крошки от съеденных печений Санты Клауса. Ничего. Все нормально. Покидай сцену преступления. Сначала снимаются печатки, ты идиот ...
Снаружи, горничная разгибает спину из-за своей тележки и устало улыбается мне, а мое сердце начинает колотиться. Даже простым словом приветствия, я понимаю, я совершил фатальную ошибку. Она еле слышно отвечает мне, и взгляд ее метисских глаз отскакивает от моих солнечных очков, но я уже дал ей понять, что говорю по-английски. Глупец, глупец, глупец. Я возвращаюсь изогнутым коридором. Медленно! Не как торопящийся любовник. Видела ли горничная, как я снимал перчатки?
Может стоит вернуться и вытащить кокаин?
Успокойся! Для безграмотной горничной ты – белокожий среднего возраста мужчина с солнечными очками. Для нее комната 405 была твоей комнатой. Она уже забыла тебя. Я прохожу мимо охраны в фойе и выбираю другой путь вернуться на Фестиваль. В этот раз я закуриваю. Я выкидываю резиновые перчатки в бак позади ресторана и возвращаюсь в Клаустро де Санто Доминго, размахивая своим VIP-пропуском. Кенни Блок говорит мальчику: «Знаешь, это замечательный вопрос ...» Дальше, мимо большого зала с толпой из трехсот человек, слушающих чтение Холли Сайкс, стоящей на дальней трибуне. Я останавливаюсь. Какого черта все эти люди видят в ней? С застывшими лицами, благоговейно уставившись на испанский перевод текста этой Сайкс на большом экране позади сцены. Даже фестивальные эльфы забыли о своих обязанностях у дверей, внимая Верховному Ангелу. «Мальчик выглядел, как Джако,» читает эта Сайкс, «ростом с Джако, одеждой и видом, но я знала, что мой брат находится в Грейвсенде – двадцать миль отсюда.» Молчание окутывает зал, как снег окутывает дерево. «Мальчик махнул мне рукой, как будто он ожидал моего появления здесь, и затем он скрылся в переходе.» Некоторые люди начинают плакать, слыша эту требуху! «Как Джако мог перенестись на такое расстояние, так рано воскресным утром? Ему было всего семь лет. Как он нашел меня? Почему он не подождал меня, а скрылся в переходе? И тогда я побежала ...»
Я спешу вверх по лестнице и плюхаюсь на мое сиденье заднего ряда, невидимый сцене. Люди разговаривают, обсуждают, стоят, посылают сообщения. «Но нет же, я не согласен, что поэты – это непризнанные законодатели мира,» рассуждает Ричард Чизмэн. «Только третьесортный поэт, вроде Шелли, сможет поверить в такое.»
Как только симпозиум заканчивается, я подхожу к сцене. «Ричард, ты был голосом разума с начала и до самого конца.»

Вечер. На узких улочках, вырисованных голландцами и построенных их рабами четыреста лет тому назад, бабушки поливают свои герани. Я поднимаюсь по крутым каменным ступеням на стену старого города. Камни излучают дневной жар сквозь тонкие подошвы, и солнце цвета розового ревня утолщается, погружаясь в Карибское море. Почему я все еще живу в моей дождливой стервозной анальной стране? Если между Зои и мной все закончится разводом, почему бы не переехать и зажить где-нибудь в теплом месте? Здесь – подошло бы. Внизу, между четыремя полосами автомобилей и морем, мальчишки играют в футбол на пустыре: Одна команда – с футболками, другая – топлесс. Я нахожу пустую скамью. Вот так. Последнее место перед экзекуцией?
Ни черта. Я потратил четыре года на Эхо Должно Утихнуть, а эта лобковая бороденка Ричард Чизмэн написал восемьсот слов и прикончил ее. Он поднял свою репутацию за счет моей. Это называется воровством. Справедливость требует, чтобы воры были наказаны.
Я кладу себе в рот пять ментоловых таблеток, достаю телефон, купленный для меня Мигелем, и, цифра за цифрой, я набираю номер, записанный мной с плаката в аэропорту Хитроу. Шум от автомобилей, птиц и футболистов утихает. Я нажимаю кнопку Call.
Тут же отвечает женский голос: «Конфиденциальная линия таможенного агенства Хитроу?» Я говорю самым дурацким акцентом Шона Коннери, ментоловые таблетки добавляют еще больше изменеия моему голосу. «Послушайте меня. Есть такой тип Ричард Чизмэн, который летит в Лондон из Колумбии на BA713 завтра ночью. BA713, завтра. Слышите, да?»
«BA713, сэр. Да, я записываю разговор.» Меня дернуло. Конечно, они обязаны. «И как зовут – еще раз?»
«Ричард Чизмэн. ‘Чиз’ и ‘мэн’. У него – кокаин в чемодане. Пусть собака понюхает. Увидите, что будет.»
«Я понимаю,» говорит женщина. «Сэр, могу ли я спросить ...»
Call ended, так написано жирными точками на маленьком экране. Звуки вечера возвращаются. Я выплевываю ментоловые таблетки. Они раскатываются во все стороны и лежат на камнях, как кусочки зубов после драки. Ричард Чизмэн затеял все эту акцию: Я – всего лишь реакция. Этика следует ньютоновским законам. Может, все, что я сказал сейчас, было достаточно для того, чтобы затеять проверку багажа. Может, и нет. Может, его проведут скрытно внутрь, а, может, они высекут его задницу на публике. Может, от этого постыдного поступка Чизмэн потеряет свою колонку в Телеграфе. Может, и нет. Я сделал свою часть, теперь дело за Судьбой. Я возвращаюсь к каменным ступеням и притворяюсь, что завязываю шнурки на обуви. Тайком я скидываю телефон в сточную канаву. Бултых! К тому времени, как его останки растворятся, если они, конечно, когда-нибудь растворятся, все ныне живые в этот чудесный вечер будут уже мертвы сотни лет.
Ты, дорогой читатель, я, Ричард Чизмэн, все мы.




21 ФЕВРАЛЯ 2017 ГОДА




Афра Бут переходит к следующей странице ее речи под названием Бледное, Мужское и Несвежее: Де(КОН?)струкция Пост-Пост-Феминистких Соломенных Кукол в Новой Фаллической Литературе. Я отпиваю газированной воды – Глаг-сплаш-глиг-сплошглагсплшсссссс ... Справа от меня сидит модератор вечера с профессорскими полуприкрытыми глазами, выражая уважительное напряжение слушателя, но мне кажется, что он дремлет. За стеклянной стеной позади слушателей – вид на реку Суон, блестящую серебряной синевой в городе Перт, Западная Австралия. Как долго гудит эта Афра? Это хуже, чем в церкви. Или модератор точно заснул, или он боится прервать мисс Бут на половине речи. И что мне приходится слышать? «Когда поднесешь зеркало полов, маскулинные метапарадигмы женского духа отразят полный подтекст ассимметричной непрозрачности; или, другими словами, когда Венера изображает Марса, она рисует его взглядом снизу, стирая или перепеленовывая младенца. Когда же Марс изображает Венеру, он рисует ее лишь взглядом сверху; с трона имама, с кафедры архиепископа или через порнографическую линзу ...» Я потягиваюсь, и тут же Афра Бут обращается ко мне. «Трудно слушать без представления с ПауэрПойнтом, Криспин?»
«Всего лишь тромбоз, Афра.» Я получаю несколько смешков, и ощущение предстоящего сражения впрыскивает немного жизни в загорелые лица жителей Перта. «Вы говорите уже так долго. Наш вечер, кажется, посвящен человеческой душе?»
«Фестиваль не практикует ничьей цензуры.» Она пялится на модератора. «Я права?»
«Полностью,» моргает тот, «никакой цензуры в Австралии. Точно.»
«Тогда, скорее всего, Криспину Херши придется выказать мне любезность,» Афра Бут переводит свои смертельные лучи из глаз на меня, «позволив мне закончить. Как ясно всем его, близким по духу, интеллектуальным сосункам, душа – это воплощение божества в пре-Декартовой философии. Если и это слишком сложно, то пососите карамельку и тихонько постойте в углу.»
«Я бы лучше пососал цианиду,» бормочу я.
«Криспин хочет цианиду! Кто-нибудь, помогите ему? Пожалуйста.»
О, как зашевелились и зашуршали засохшие мумии.

Когда закончивает Афра Бут, остается только пятнадцать минут из девяноста, отпущенных на вечер. Модератор пытается поймать в лассо убежавшую от нас тему и спрашивает меня: верю ли я в душу, и если – да, то чем может быть душа. Мое понимание души – кармический отчет о поведении; спиритуальный блок памяти в поисках жесткого диска тела; и плацебо, вырабатываемое нами в противовес тоскливого ожидания смерти. Афра Бут заявляет, что я заболтался в своем ответе, потому что я являюсь классическим представителем нивочтоневерящих – «как нам всем известно». Отчетливо проступает ссылка на мой недавний, хорошо освещаемый развод с Зои, и потому я предлагаю ей перестать делать трусливые намеки и сказать прямо, что она хочет сказать. Она обвиняет меня в хершицентризме и паранойе. Я обвиняю ее в том, что она слишком безвольная для того, чтобы делать какие-либо обвинения, выделяя «без» всей громкостью моего голоса. Вскипает гнев. «Трагический парадокс Криспина Херши,» обращается Афра Бут к публике, «в том, что его позирование ненавистником клише, все его представление Джонни Роттена от литературы на самом деле – самый надоедливый стереотип в мужском зоопарке. Но даже эта позиция была критическим образом подорвана его последними адвокатскими заявлениями в защиту осужденного контрабандиста наркотиков.»
Мне представляется электрический фен, упавший к ней в ванну: Трясутся конечности, дымятся волосы, и она подыхает. «Ричард Чизмэн – жертва огромной ошибки правосудия, и использовать его несчастье в качества плети для меня – невероятная вульгарность, даже для доктора искусств Афры Бут.»
«Тридцать грамм кокаина были найдены в обшивке его чемодана.»
«Я думаю,» вступает модератор, «мы должны вернуться к ...»
Я обрезаю его: «Тридцать граммов не делают из него поставщика!»
«Нет, Криспин; проверьте записи – я сказала: контрабанда наркотиков.»
«Нет никаких свидетельств, что Ричард Чизмэн сам спрятал кокаин.»
«А кто же тогда?»
«Я не знаю, но ...»
«Благодарю Вас.»
«... но Ричард никогда не пойдет на такой колоссальный, глупый риск.»
«Если, конечно, он не был кокаинистом, который считал, что его знаменитость поставит его выше колумбийского закона, как решили и судья и заседатели.»
«Если бы Ричард Чизмэн был бы Ребеккой Чизмэн, вы бы сожгли себе лобковые волосы у здания колумбийского посольства, крича о справедливости. По крайней мере Ричард заслуживает, чтобы его перевели в британскую тюрьму. Контрабанда – это преступление перед страной прибытия, а не перед страной отправления.»
«Оо ... так Вы теперь считаете Чизмэна контрабандистом наркотиков?»
«Ему должны были предоставить право бороться за свою невинность в британской тюрьме, а не из гниющей дыры в Боготе, где нет возможности получить мыло, не говоря уж о приличном адвокате.»
«Как колумнист правокрылой Пиккадилли Ревью, Ричард Чизмэн был очень недоволен тюремной системой. Можно привести цитату ...»
«Да хватит уже, Афра, Вы – всех-ненавидящий пузырь жира.»
Афра вспрыгивает на ноги и указывает пальцем на меня, будто взведенным Магнумом. «Извинитесь сейчас же, или Вы изучите курс краткого обучения в том, как австралийский суд решает дела клеветников и боди-фашистов!»
«Я уверен, что Криспин имел в виду,» говорит модератор, «что ...»
«Я требую извинения от Мужской Свиньи!»
«Конечно же, я извинюсь, Афра. Что я имел виду, это – назвать Вас надутым собой, секситским, бестолковым и всех-ненавидящим пузырем жира, которая заставляет угрозами своих студентов-выпускников ставить пятизвездочные рецензии на ее книги на Амазоне, и которую видели десятого февраля в шестнадцать ноль ноль местного времени покупающей роман Дэна Брауна в книжном магазине сингапурского международного аэропорта. Некий общественно-настроенный свидетель уже загрузил клип на YouTube, где можете его найти.»
Публика всхлипывает одновременно, большинство – в радостном удовлетворении.
«И не говорите, что это было нужно ‘лишь для исследования’, Афра, потому этого уже не смоете. Вот так. Я надеюсь, что это извинение очистит все.»
«Вы,» Афра Бут говорит модератору, «не должны были предоставлять сцену вонючему зловонному мизогинисту, а Вам,» – мне – «понадобится адвокат по делам дефамации, потому что я собираюсь засудить Вас до самой последних дней Вашей говяной жизни!»
Афра Бут: Выход в левую сторону под грохот грома.
«О, не будьте такой, Афра,» зову я ее. «Ваши поклонники – здесь. Оба. Афра ... Я что-то не то сказал?»

Я выбираюсь на велосипеде из ряда сувенирных магазинчиков и кафе и через минуту оказываюсь в тупике пыльного парадного плаца. Бараки Второй Мировой войны, и я полу-вспоминаю, как мне рассказали, что итальянские пленные были интернированы на остров Роттнест. Этот поезд мыслей притаскивает меня к Ричарду Чизмэну, как и многие другие поезда до этого. Мой судьбоносный акт мести в Картахене в прошлом году неожиданно разразился ужасным успехом: Чизмэн теперь на 342 дне из шестилетнего приговора в Пенитенсиария Сентраль, в Боготе, за поставку наркотиков. Поставка! За один чертов конвертик! Друзья Ричарда Чизмэна смогли перевести его в одиночную камеру с кроватью, но за эту роскошь мы должны были заплатить две тысячи долларов гангстерам, заправляющим его крылом тюрьмы. Бесчисленное, бесчисленное количество раз я с трудом выдерживал желание исправить мое поспешное решение, но, как гласит арабская пословица, даже Бог не изменит прошлого. Мы – Друзья – используем любые каналы, чтобы сократить срок заключения критика или, по крайней мере, перевести его в Великобританию, но вся борьба все еще впереди. Доминик Фитцсиммонс, обходительный и способный помощник секретаря Министерства Юстиции, знакомый с Чизмэном еще с Кембриджа – на нашей стороне, но ему приходится скрытно помогать делу из-за возможного обвинения в пособничестве. Что касается всех остальных: не так много симпатизирующих нахальному колумнисту. Люди вспоминают о пожизненном наказании в Тайланде и Индонезии и решают, что Чизмэну просто повезло, но нет ничего «везучего» в жизни в Пенитенсиария. Две-три смерти случаются в тюрьме каждый месяц.
Да знаю я, знаю. Единственный человек сможет вытащить Чизмэна из его ада в Боготе, и этот человек – Криспин Херши, но сколько ему придется заплатить за это. Ну, что вы. Полностью признавшись, я сам могу попасть в тюрьму, вполне возможно – с нынешним адресом Чизмэна. Оплата защиты и судебных издержек обездолят меня, и никакой friendsofcrispinhershey.org не предоставит мне одиночку: я точно попаду в бак с пираньями. Джуно и Анаис вычеркнут меня навсегда из их жизней. Так что мое признание будет эквивалентно самоубийству, и лучше быть виновным трусом, чем мертвым Иудой.
Я просто не смогу этого сделать. Я просто не смогу.
Пыльная дорога за плацем исчезает в никуда.
Мы все совершаем неверные повороты. Я поворачиваю свой велосипед назад.

Полуденное солнце – микроволновая печь с открытой настежь дверью жарит любую открытую часть кожи. Роттнест – маленький остров, как и должен быть любой остров, всего восемь квадратных миль голого камня и спекшихся оврагов, поворотов и изгибов, подъемов и спусков, и Индийский океан или всегда перед глазами или появится за следующим поворотом. На полпути к вершине холма я слезаю и начинаю толкать. Мой пульс барабанит в ушах, а моя рубашка прилипает к нестройному телу. Когда же, черт побери, я стал таким? В мои тридцать лет я бы смог взбежать на этот холм, а теперь я выдохся настолько, что едва не тошнит. Когда же я ездил в последний раз на велосипеде? Восемь лет тому назад, где-то так, с Джуно и Анаис у нас в саду, позади дома в Пембридже. Однажды после обеда в праздники я сделал полосу препятствий для девочек из дощатых щитов, бамбуковых лыжных палок и тоннель из кусков материи и натянутой бельевой веревки, и еще – дьвольское пугало для того, чтобы срубать ему голову Экскалибуром на ходу мимо. Я назвал все это «Сражательный Мотокросс», и мы втроем устроили соревнования. Та француженка, помощница по хозяйству, я забыл ее имя, сделала рубинового цвета лимонад из грейпфрутов, и даже Зои присоединилась к нашему пикнику, сидя на открытом месте за распухшими гортензиями. Джуно и Анаис часто просили меня потом сделать опять такую же трассу, и я все время хотел, но нужно было написать ревью или отослать электронное письмо, или отполировать эпизод, и Сражательный Мотокросс закончился соревнованием для одного. Что же случилось с детскими велосипедами? Зои, должно быть, избавилась от них, я полагаю. Избавляться от нежелательных вещей явно стало для нее любимым делом.
Наконец, к счастью, я достигаю края склона, залезаю на велосипед верхом и еду по берегу другой стороны острова. Железные деревья выползают из бежевой земли у дурацких луж. Я представляю, как первые моряки из Европы высадившиеся здесь в поисках воды в этом инфернальном Раю, тихо-чинно могли делать свои дела, сидя на корточках со спущенными штанами. Братишки из Ливерпуля, Роттердама, Гавра и Корка; почерневшие от солнца, татуированные, цинговые, мозолистые и мускулистые, и всякая такая содомия, и ...
Внезапно я чувствую, как кто-то следит за мной.
Сильное чувство. Жуткое. Неприятное.
Я осматриваю стороны холма. Каждый камень, куст ...
... нет. Никого. Это просто ... Просто что?
Я хочу вернуться назад, к началу.

На следующем повороте я сворачиваю на дорогу к маяку. Он – не матово выкрашенный правитель камней; маяк Роттнеста – приземистый средний палец, вылезающий из груды валунов, хмыкая: «Сядь-ка на него, дружище.» Все продолжает показываться с разных углов и в разных размерах, но никак не приближается ко мне. В Алиса в Зазеркалье есть такой же холм, пока Алиса не решает перестать пытаться попасть туда – может, и мне стоит попробовать то же самое. О чем бы мне подумать, чтобы отвлечься?
О Ричарде Чизмэне, о чем же еще? Все, чего я хотел – это причинить Ричарду Чизмэну неприятность. Я представлял себе, как его задержали на несколько часов в аэропорту Хитроу, пока не набежали его адвокаты, и внезапно-очень-тихий критик получил бы свободу под залог. Только и всего. Как я мог предвидеть, что британская и колумбийская полиции получили удовольствие от редкой возможности скооперироваться, результатом чего бедняга Ричард был арестован в международном аэропорту Боготы, до полета?
«Легко мог бы,» отвечает мое сознание. И да, дорогой читатель, я очень сожалею о моих поступках, и я хочу искупить себя. С сестрой Ричарда Мэгги я организовал Друзья Ричарда Чизмэна, чтобы были новости об его положении, и, как ни печально было мое деяние, я все же никак не попадаю в Премьер-лигу Подлецов. Я – не всем известный католический епископ, спасавший священников, насиловавших мальчиков, переводя их из одного прихода в другой, чтобы избежать позора для Святой Церкви. Я – не экс-президент Сирии Башар аль-Асад, отравивший газами тысячи мужчин, женщин и детей за то, что те жили в повстанческом районе. Все, что я сделал – это наказал человека, запачкавшего мою репутацию. Наказание было черезмерным. Да, я виновен. Я сожалею. Но моя вина – моя тяжесть. Моя. Мое наказание – это жить с тем, что я сделал.
Мой iPhone звенит в моем кармане рубашки. Нуждаясь в передышке, я останавливаюсь в тени валуна размером с сарай. Я роняю телефон и тут же поднимаю его с обесцвеченного гравия за ремешок Монстров Моши, который прикрепила Анаис. Какое совпадение, что текст пришел от Зои, или, точнее, это фотография празднования тринадцатилетия Джуно в доме в Монреале. В доме, купленном мной, перешедшим к Зои после развода. За тортом в форме пони, Джуно держит сапоги для верховой езды, купленные на мои деньги, и Анаис с притворной глупой улыбкой, которая держит плакат с надписью BONJOUR, PAPA! Зои специально стоит вдалеке, предоставив мне возможность для догадок: кто сделал фотографию. Мог быть член семьи Легранж, но Джуно как-то упомянула о некто Джероме, разведенном банкире с одной дочкой. Не то, что мне чертовски интересно, с кем путается Зои, но, все же, у меня есть право узнать: кто укладывает моих дочерей спать на ночь, поскольку их мать решила, что это буду делать не я. Зои не прикрепила никакого сообщения, но подтекст гласит очень явно: У Нас Все Прекрасно, Огромное Спасибо.
Я замечаю красивую птицу на ветке, всего в нескольких метрах от меня. Белая и черная с красными шапочкой и грудкой. Я сфотографирую ее и пошлю Джуно со смешным деньрожденным посланием. Я выхожу из MESSAGES и нажимаю иконку фотокамеры, но, когда я понимаю взгляд, то птицы уже нет.

Два велосипеда прислонены к стене маяка, когда наконец к нему прибывает Криспин Херши, недовольный видом велосипедов. Я слезаю, весь в поту, мой пах саднит от седла. Я перехожу из ядерной яркости в теневую сторону маяка, где, ну просто замечательно, две женские особи заканчивают свой пикник. Помоложе – faux-гавайская рубашка, хаки-шорты по колено и потеки голубоватого антизагара на скулах, щеках и лбу. Постарше – выцветшая от стирки мамашина одежда, широкополая белая шляпа, непослушные черные волосы и солнечные очки, выбранные ею, судя по всему, из-за своих огромадных размеров. Помоложе легко поднимается – тинейджер – и говорит: «Уау. Здрасьте. Вы – Криспин Херши.» Она говорит на английском английском.
«Да, я.» Прошло много времени, когда меня просто узнавали.
«Здрасьте. Меня зовут Иифа, а, ээ ... Мам – она уже встречалась с Вами.»
Постарше встает и снимает солнечные очки. «Здравствуйте, мистер Херши. Нет никакой причины в мире для того, чтобы Вы смогли вспомнить, но ...»
«Холли Сайкс. Да. Мы встречались в Картахене, в прошлом году.»
«Уау, Мам!» удивляется Иифа. «Тот самый Криспин Херши на самом деле помнит, кто ты такая. Тетя Шэрон точно скажет: ‘Чтооо?’»
Она так похожа на Джуно, что мне становится больно, немного.
«Иифа.» Нотка материнского одергивания; мега-продаваемый Ангельский Автор не очень любит свою славу. «Мистер Херши заслуживает тишины и покоя после фестиваля. Поехали назад, эй?»
Девушка отгоняет от себя муху. «Мы только что добрались сюда, Мам. Будет выглядеть неприлично. Вы не против разделить с нами маяк, как Вы?»
«Не надо никуда спешить из-за меня,» я слышу свой голос.
«Классно,» говорит Иифа. «Тогда присаживайтесь. Или стойте. Мы видели Вас на пароме в Роттнест, вообще-то, но Мам сказала не беспокоить Вас, ’томучто Вы выглядели устало.»
Ангельский Автор, похоже, старательно избегает меня. Как грубо я вел себя по отношению к ней на президентской вилле? «Длительный перелет не исчезнет никуда от просьбы с  ‘пожалуйста’.»
«Вы правы.» Иифа обмахивается своей шляпой. «Вот, почему Австралия и Новая Зеландия – прямо никак-не-захвачиваемые. Любая армия только высадится на пляже, и тут как влезет часовая разница, и они сразу – уооа, и тут же как упадут в песок, и все закончится – вторжение. Извините, мы пропустили Ваш вечер раньше днем.»
Я вспоминаю Афру Бут. «Не извиняйтесь. Так,» к ее матери, «Вы тоже появитесь на Писательском Фестивале?»
Холли Сайкс кивает головой, отпивая воду из бутылки. «У Иифы появился свободный год в Сиднее, так что эта поездка замечательно совпала.»
«Моя соседка по квартире в Сиднее родом из Перта,» добавляет Иифа, «и она всегда говорит: ‘Если направляешься в Перт, то должна попасть в Ротто.’»
При подростках я всегда чувствую себя чертовски старым. «‘Ротто’?»
«Здесь же. Ротто – это остров Роттнест. Фримантл – ‘Фрео’. Классно же, как австралийцы все так называют?»
Нет, я бы ответил обычно, это детский лепет для взрослых. Но в то же время, какое человечество без молодых? Какой язык без неологизмов? Мы бы были тогда струльдбругами, говорящими на чосерианском.
«Не желаете абрикос?» Иифа предлагает мне коричневый бумажный пакет.

Мой язык сдавливает еще один свежепахнущий фрукт к небу рота. Я выбрасываю косточки в сторону, вспоминая мать Джека, разбрасывающую бобы, превратившиеся наутро в бобовый стебель. «У зрелых абрикосов вкус точно такого же цвета, как кожура.»
«Вы разговариваете, как настоящий писатель, Криспин,» говорит Иифа. «Мой дядя Брендан всегда дразнит Мам, говорит, что если она – известная писательница, то обязана выражаться красиво, не все время, как: ‘Следи, че несешь языком, а то я тебе его выдерну, ясно?’»
Холли Сайкс протестует: «Я так не разговариваю!»
Я так скучаю по тому, как Джуно и Анаис дразнят меня. «Так что это за ‘свободный’ год у Вас, Иифа?»
«Я буду изучать археологию в Манчестере с сентября, но австралийский редактор у Мам – известный профессор археологии в Сиднее, так что в этот семестр я пропускаю все лекции в обмен на помощь с работой в Парраматте. Там был завод для осужденных женщин. Так замечательно – собирать по кусочкам их жизни вместе.»
«Звучит, что стоило,» отвечаю я Иифе. «Ваш отец – тоже археолог?»
«Папа был, вообще-то, журналистом. Иностранным корреспондентом.»
«Что он сейчас» – слишком поздно я заметил слово «был» – «делает?»
«К сожалению, ракета попала в его отель. В Хомсе, в Сирии.»
Я киваю головой. «Извините мою бестактность. Извините обе.»
«Восемь лет тому назад,» уверяет меня Холли Сайкс, «и ...»
«... и я очень счастливая,» теперь очередь уверений Иифы, «’томучто там миллионы интервью с папой на YouTube, так что я иду на интернет, и там – он, разговаривает, живой. Почти, как общаюсь с ним.»
Мой отец тоже есть на YouTube, но когда я вижу его, то он становится для меня еще далеким, чем никогда. Я спрашиваю Иифу: «Как его звали, Вашего отца?»
«Эд Брубек. У меня – тоже его фамилия. Иифа Брубек.»
«Не тот ли самый Эд Брубек? Писал для журнала Спайгласс?»
«Он самый,» отвечает Холли Сайкс. «Вы знакомы с его работами?»
«Мы были знакомы! Когда же это было? Вашингтон, в районе 2002-го? Брат моей бывшей жены был в жюри присуждения Премии Шиихан-Дауэра. Они присудили ее Эду в тот год, а у меня были чтения в том же городе в тот же день, и нам достался один стол на почетном ужине.»
Иифа спрашивает: «О чем Вы и папа разговаривали?»
«Оо, сотни вещей. О его работе. О 9/11. О страхе. О политике. Вышагивали взад-вперед по коридору. У него в Лондоне была четырехлетняя дочка, вспоминается мне.» Иифа широко улыбается во все лицо. «Я работал над персонажем – журналист, и Эд позволил мне поспрашивать его. Потом мы слали иногда друг другу и-мейлы. Когда я услышал новость, о Сирии ...» Я вздыхаю. «Мои самые глубокие соболезнования вам обеим. Насколько они были бы для вас ценными. Он был о-очень хорошим журналистом.»
«Спасибо,» говорит одна; и «С’сибо» – другая.
Мы рассматриваем одиннадцать миль моря до другого берега.
Темные небоскребы Перта стоят на фоне светлого неба.
В двадцати шагах от нас, млекопитающее средних размеров, которое я не могу идентифицировать, потихоньку сползает с кустарника, вниз по склону. Толстое, как валлаби, красно-коричневое, верхние лапы – кенгуроподобные и хитрое лицо вомбата. Язык, будто палец, обковыривает абрикосные косточки. «Божмой. Что это такое?»
«Этот очаровательный чертенок – квокка,» говорит Иифа.
«Что за квокка? Сколько очков за такое слово можно было бы получить.»
«Исчезающий вид сумчатого животного. Первые голландцы, которые высадились здесь, думали, что они были гигантскими крысами, поэтому назвали остров Крысиным Гнездом: Роттнест – по-голландски. Большинство квокк на материке погибло из-за собак и крыс, но эти смогли выжить здесь.»
«Если археология не помогает, то на помощь всегда приходит история.»
Иифа улыбается. «Я только что википедила их пять минут тому назад.»
Я спрашиваю: «Видимо им нравятся абрикосы? Тут остался один мятый.»
Холли выглядит сомневающейся. «А что с ‘Не Кормите Диких Животных’?»
«Мы же не кидаем им фруктовые батончики, Мам.»
«И, конечно же,» добавляю я, «если они – исчезающий вид, им нужен витамин Ц, где бы они его не нашли.» Я подкатываю абрикос в нескольких футах от животного. Оно враскачку подходит к фрукту, принюхивается, зажевывает и смотрит на нас.
«‘Пожалуйста, сэр,’» голос Иифы становится дрожащим голосом Оливера Твиста, «‘могу ли я получить еще?’ Какой симпатяжка? Я должна его сфоткать.»
«Не слишком близко, дорогая,» замечает ее мать. «Это животное – дикое.»
«Ага.» Иифа спускается по склону, держа телефон наперевес.
«Какой замечательный ребенок,» говорю я матери тихим голосом.
Она смотрит на меня, и я вижу ее живые, полные переживаний, глаза. Если бы она не написала книги о всяких ангелах для доверчивых женщин, разочарованных своими жизнями, мы могли быть друзьями. Скорее всего, Холли Сайкс знает о моих дочерях и моем разводе: экс-Непослушный Ребенок Британской литературы, может, и не настолько знаеменит, чтобы распродавать свои книги, но шумный треск Зои стиля «I Will Survive» в Сандэй Телеграф предоставил миру лишь одну сторону наших проблем. Мы смотрим на Иифу, кормящую квокку, а все вокруг нас на обесцвеченных склонах Роттнеста жужжит и звенит насекомыми, как будто прямо в ушах. Ящерица ползет по выжженой земле и ...
Ощущение того, что кто-то следит, приходит снова, сильнее, чем в прошлый раз. Мы же тут не одни. Много. Неподалеку. Могу поклясться.
Акация, узловатый кустарник, валун размером с сарай ... Никого.
«Вы их тоже чувствуете?» Холли Сайкс смотрит на меня. «Это – полость эха, это место ...»
Если я соглашусь, то я соглашусь со всем ее призрачно-хрупким, неэмперичным миром. Согласившись с ней, как я смогу тогда отрицать литотерапию, терапию прошлых жизней, Атлантис, Рэйки и гомеопатию? Проблема в том, что она – права. Я их ощущаю. Это место ... Как описать по-другому «населенное призраками», мистер Романист? Мое горло высохло. Моя бутылка с водой пуста.
Внизу среди камней голубые волны бъются о каменистые протоки. До меня доносится бум, еле слышный и мягкий, с опозданием на секунду спустя. Вдали играются серферы.
«Их привезли сюда в цепях,» говорит Холли Сайкс.
«Кого их?»
«Нунгаров. Ваджемап – так называли они этот остров. Означает Место Через Воду.» Она шмыгает носом. «Для нунгаров, землей нельзя владеть. Как нельзя владеть временами года. Что дает земля, тем и делишься.»
Голос Холли Сайкс становится ровным и запинающимся, словно она не говорит, а читает корявый текст. Или ловит чей-то голос в ревущей толпе. «Пришли джанга. Мы думали, что они когда-то умерли, а они вернулись. Они забыли, как говорить, когда были мертвыми, и теперь они говорили, как птицы. Сначала пришло немного. Их каноэ были, как холмы, но пустые, словно большие плавающие комнаты, в которых – много-много комнат. Потом больше кораблей, больше и больше, каждый корабль изрыгал больше, больше и больше их. Они поставили заборы, нарисовали карты, привезли овец, добывали металлы. Они застрелили наших животных, но если мы убивали их животных, то они охотились на нас, как на вредителей, и утащили наших женщин ...»
Такой перформанс должен был бы выглядеть смехотворным. Но здесь, в трех футах от меня, с веной, пульсирующей на ее голове, я не имею никакого представления, что это такое. «Вы над этим сейчас работаете, Холли?»
«Слишком поздно, поняли мы, джанга не были вернувшимися мертвыми нунгарами, они были Белокожими.» Голос Холли становится сейчас неразборчивым. Теряются слова. «Белокожие сделали Ваджемап тюрьмой для нунгаров. За’жигание травы, как мы делали всегда, Белокожие отвозят нас на Ваджемап. За’противление Белокожим, Белокожие отвозят нас на Ваджемап. Цепи. Камеры. Холодно. Жарко. Годы. Плети. Работа. Хуже всего: Наши души не могут пересечь воду. Когда тюремная лодка забирает нас из Фримантла, наши души вырывают из наших тел. Печальная шутка. Когда попадаем на Ваджемап, мы, нунгары, умираем, как мухи.»
Я распознаю лишь одно из четырех сказанных слов. Зрачки Холли Сайкс сузились до точек, малых, как точек в тексте. Как-то это все неправильно. «Холли?» Какая первая помощь в такой ситуации? Она, должно быть, ослепла. Холли начинает вновь говорить, но едва лишь по-английски: Я ловлю «священник», «ружье», «виселица» и «плыть». У меня совершенно нет никакого знания аборигенского языка, но что продирается наружу изо рта Холли Сайкс, ясно всем – не французский, не немецкий, не испанский и даже не латинский. Затем голова Холли Сайкс дергается назад и ударяется о маяк, и тут слово «эпилепсия» пролетает в моем сознании. Я хватаю ее голову, и, когда она повторяет удар головой, удар приходится лишь на мои руки. Я поворачиваюсь к ней, тесно прижимаю ее голову к моей груди и кричу: «Иифа!»
Она появляется из-за дерева, куда, похоже, прячутся квокки, и я кричу ей: «У твоей матери приступ!»
Через несколько пульсирующих секунд Иифа Брубек – здесь, держит лицо матери. Она пронзительно говорит ей: «Мам! Стоп! Вернись! Мам!»
Глубоко в горле Холли начинает клокотать гул.
Иифа спрашивает: «Как долго ее глаза так выглядят?»
«Шестьдесят секунд? Меньше, может. Она – эпилептик?»
«Худшее позади. Это – не эпилепсия, нет. Она перестала говорить, значит, она сейчас не слышит, и – о, черт – что за кровь?»
Липкая краснота на моей руки. «Она ударилась о стену.»
Иифа щурится от слов и осматривает голову матери. «У нее будет огромный шишак. Но, посмотрите, ее глаза возращаются.» Так и есть, ее зрачки расширяются от точек до обычных размеров.
Я замечаю: «Ты вела себя так, словно такое уже случалось.»
«Несколько раз,» сдержанно отвечает Иифа. «Вы не читали Радио-Народ?»
Прежде, чем я отвечаю, Холли Сайкс моргает глазами и находит нас взглядом. «О, божжмой, случилось, так, да?»
Иифа – взволнованная и покровительственная. «С возвращением.»
Она – все еще бессильная. «Что я сделала со своей головой?»
«Пыталась пробить ею маяк, так говорит Криспин.»
Холли Сайкс мгновенно переводит взгляд на меня. «Вы меня слушали?»
«Было трудно не слушать. Сначала. Потом ... перестал быть английский. Послушайте, я – не эксперт в медицинской помощи, но я волнуюсь, что у Вас могло быть сотрясение. Съехать вниз на велосипеде по той дороге с поворотами – будет неправильно, не сейчас. У меня есть телефонный номер тех, кто дал велосипеды напрокат. Я спрошу медика приехать сюда и забрать Вас. Я очень настойчиво советую это сделать.»
Холли смотрит на Иифу, которая говорит: «Есть смысл, Мам,» и пожимает руку матери.
Холли приподнимается, садясь прямо. «Одному Богу известно, что Вы об этом думаете, Криспин.»
Какая разница. Я набираю номер, отвлекшись на секунду крохотной птицей, кричащей Крайки, крайки, крайки ...

Чуть ли не в пятидесятый раз Холли стонет: «Мне так стыдно.»
Паром прибывает в Фримантл. «Пожалуйста, перестаньте говорить это.»
«Но я чувствую себя так неловко, Криспин, что Ваша поездка на Роттнест закончилась так быстро.»
«Я бы все равно вернулся на паром, в любом случае. Если и есть такое место с кармой проклятия, это место называется Роттнест. От вида всех этих хитрющих галлерей, продающих работы аборигенов, становится тошно жить. Как будто немцы построили ресторан еврейской еды в Бухенвальде.»
«Вижу писателя.» Иифа заканчивает фруктовую сосульку. «Снова.»
«Писательство – это патология,» говорю я. «Я бы с радостью перестал, если бы смог, хоть, завтра же.»
Мотор парома рыкает и замолкает. Пассажиры собирают свои вещи, вынимают наушники из ушей и ищут своих детей. Звонит телефон Холли, и она смотрит на экран: «Это – моя подруга, которая подберет нас. Одна секун’.» Пока она разговаривает по телефону, я проверяю сообщения на моем. Ничего нового с тех пор, как получил фотографию с дня рождения Джуно. Наша международная свадьба когда-то была огромным шкафом, полным открытий и находок, но наш международный развод – не для слабонервных. Через забрызганное окно я смотрю, как гибкий молодой австралиец спрыгивает с борта на берег, привязывая канат к покрашенным стальным тумбам.
«Наша знакомая подберет нас у здания терминала.» Холли убирает свой телефон.»У нее есть место и для Вас, Криспин, если Вам нужно вернуться в отель.»
У меня не осталось сил на изучение Перта. «Пожалуйста.»
Мы спускаемся по сходням на бетонный пирс, где мои ноги немного отвыкли от земной тверди. Иифа машет женщине, машущей нам в ответ, но я не смотрю на подругу Холли, пока не приближаюсь к той до нескольких футов.
«Привет, Криспин,» говорит женщина, словно знакомая со мной.
«Конечно же,» вспоминает Холли. «Вы же познакомились в Колумбии.»
«Я могла,» улыбается женщина, «прокрасться в сознание Криспина.»
«Ни за что, Кармен Сальват,» говорю я ей. «Как Вы?»




20 АВГУСТА 2018 ГОДА




Покидая кондиционированное фойе отеля Шанхай Мандарин, мы погружаемся в стену кипящего жара и восторга бурлящей радостью толпы – я никогда не видел ничего подобного такому накалу поклонников литературного писателя. Добавив горечи, этот писатель – не я, и, узнавая его, крик взлетает: «Нееееек!» Ник Грик, во главе нашего двухписательского конвоя, живет в Шанхае еще с марта, изучая кантонский язык и ищет материалы для романа об Опиумных войнах. Хал Гиена завел тесное сотрудничество с местным литагентом, и теперь четверть миллиона китайских читателей следят за Ником Гриком на Weibo. За обедом он упомянул, что отказался от контракта позирования моделью, черт его побери. «Так неприятно стыдно,» скромно признался он, «ну, что Стейнбек сказал бы по этому поводу?» Я выжал из себя улыбку, раздумывая о том, как скромность украшает более умелого приемного братца. Несколько тяжеловесов-охранников от книжного фестиваля расширили тропу сквозь толпу молоденьких женщин – черновороноволосые, держащие книги, китайские фанатки: «Неек! Подпиши, пожалуйста, пожалуйста, подпиши!» Некоторые из них даже размахивают цветными фотографиями размера А4 молодого американца прямо перед его лицом, какая вакханалия. «Он – американский империалист!» хочется закричать им. «А что скажете о приеме Далай-Ламы в Белом доме?» Мисс Ли, мой британский консул-эльф и я следуем в хвосте его антуража, благословенно нетронутые. Если я появлюсь на фотографиях, то все подумают, что я – его отец. И знаете что, дорогой читатель? Все равно. Пусть наслаждается хвалой, пока его хвалят. Через шесть месяцев Кармен и я будем жить в свое удовольствие в наших апартаментах с видом на Плаза де ла Вилья в Мадриде. Как мой старый обломок Юэн Райс увидит это, он таак назавидуется, что просто взорвется облаком мелких зеленых спорыний, пусть, хоть, он и выиграл Бриттана дважды. Как мы въедем, то я смогу поделить мое время более равно между Лондоном и Мадридом. Испанская кухня, дешевое вино, восходы солнца и любовь. Любовь. За время всех тех пропавших лет моего золотого времени с Зои, я совсем забыл, как прекрасно любить и быть любимым. В конце концов, что значит Пузырь Репутации по сравнению с любовью замечательной женщины?
Ну? Я же задал вам вопрос.

Мисс Ли ведет меня к центру комплекса Шанхайского Книжного фестиваля, где большая аудитория ожидает главных выступающих – Самых Больших Зверей международного издательства. Я могу легко представить, как председатель Мао в этом же самом месте в 50-годы читает свои эх-как-хорошо-продуманные экономические приказы; это я точно знаю – он читал. Сегодня днем сцена заставлена джунглями орхидей и десятиметровой плакатной болвашкой блондинистой американской головы Ника Грика и его торсом. Мисс Ли ведет меня на другую сторону аудитории, к моей сцене, хотя при этом она спросила нескольких людей о направлении к ней. В конце концов, она находит ее в подвальном уровне. Помещение похоже на ряд шкафов для хранения метелок, у которых сломали стенки, чтобы сделать хоть какое-то пространство. Тридцать стульев, а занято только семь, не считая меня. Вот они: мой улыбающийся интервьюер, неулыбающаяся женщина-переводчик, нервная мисс Ли, мой дружелюбный редактор Фанг в футболке Black Sabbath, два молодых субъекта с бэджами Шанхайского Книжного Фестиваля через шею и девушка, как ранее описывали – евразийского происхождения. Она – невысокая, мальчикового вида, пара очков ботанического вида и выбритая голова: мода электротерапии. Жужжащий вентилятор размазывает жару поверх нас, свет в проходе иногда моргает, а стены – в потеках и вздутиях, как будто внутри никогда нечищенной духовой печки. Во мне возникает желание уйти – на самом деле – но последствия этого могут стоить мне гораздо большего, чем после натянуть на свое лицо маску бравурности. Я уверен, что британский консул хранит у себя лист авторов, которые вели себя неприлично.
Мой интервьюер благодарит всех пришедших по-китайски и довольно коротко представляет мои достижения. Затем я начинаю читать кусок из Эхо Должно Утихнуть, и перевод на мандаринский проецируется позади меня на экран. Ту же часть я читал в Хэй-он-Уай три года тому назад. Какого черта, прошло уже три года, как я напечатался в последний раз? Смешные эскапады Тревора Апворда на крыше Евростар, похоже, не позабавили собравшихся. Мою сатиру перевели, как трагедию? Или ум Херши попал в клетку языкового барьера? После моего чтения мне достаются хлопки четырнадцати ладоней, я сажусь и наливаю себе стакан газированной воды – ужасная жажда. Вода – без газа и со вкусом дрожжей. Я надеюсь, она не попала сюда из водосточного крана Шанхая. Мой интервьер улыбается, благодарит меня по-английски и задает все те же вопросы, задаваемые мне все время с тех пор, как я прилетел в Пекин несколько дней тому назад: «Как работы Вашего известного отца повлияли на написание Ваших романов?»; «Почему у Засушенных Эмбрионов симметричная структура?»; «Какие выводы должен сделать китайский читатель из Ваших романов?» Я даю все те же самые ответы, отвечаемые все время с тех пор, как я прилетел в Пекин несколько дней тому назад, и моя паучьи-безразличная, неулыбающаяся переводчица, которая переводила мои ответы несколько раз вчера, выкладывает мои слова по-китайски безо всякого труда. Девушка Электротерапия, замечаю я, делает какие-то записи. Затем интервьюер спрашивает: «А читаете ли Вы рецензии?», и поезд моих мыслей переходит на рельсы к Ричарду Чизмэну, врезается в мою жалкую поездку в Боготу на прошлой неделе и сходит с рельсов ...

Хуже не бывает – вот таким был этот удручающий визит, дорогой читатель. Доминик Фитцсиммонс издергал все потайные нити, чтобы я и сестра Ричарда Мэгги встретились с колумбийским представителем Министерства Юстиции для обсуждения условий репатриации, и этот вышеупомянутый сановник в последнюю минуту стал «занятым». Юный помощник пришел на замену – он, буквальным образом, спотыкался о свою только что отрезанную пуповину. Он все отвечал на какие-то телефонные звонки во время двадцатисемиминутной аудиенции и дважды назвал меня Меестер Чизмэн, говоря при этом об «осужденном ’Ерши». Чертово время – на смарку. На следующий день мы навестили беднягу Ричарда в Пенитенсиария Сентраль. Он страдал от потери веса, лишая, геморроя, депрессии и выпадания волос, но там был только один доктор на две тысячи заключенных, и в случае европейских осужденных, приличный медик требовал оплату в пятьсот долларов за консультацию. Ричард попросил нас принести книг, бумаги и карандашей, но отказался от моего предложения лэптопа или iPad-a, потому что стражники возьмут его себе. «Получишь клеймо богатого,» сказал он дрожащим голосом, «а если они узнают, что ты – богатый, то заставят тебя купить страховку.» Тюрьмой управляли банды, контролирующие поток наркотиков. «Не волнуйся, Мэгги,» сказал Ричард сестре, «я не касаюсь ничего такого. Иглы – общие, они разбавляют пудрой, а как только станешь им должен, они заберут твою душу. Потерял бы все шансы на подачу аппеляции.» Мэгги сдерживалась все время разговора с братом, но, как только мы вышли за тюремные ворота, она зарыдала и рыдала и рыдала. Мое сознание, как будто, подвесили на крюк и били по нему электрошоком. До сих пор.
Но я не смогу поменяться с ним местами. Я погибну.
«Мистер Херши?» Мисс Ли выглядит озабоченной. «Вы – в порядке?»
Я моргаю. Шанхай. Книжный фестиваль. «Да, я просто ... Извините, ээ, да ... Читаю ли я рецензии на меня? Нет. Больше нет. Они утаскивают меня в такие места, куда мне совсем не хочется попадать.» Пока переводчица трудится над моими словами, я замечаю, что моя аудитория уменьшилась до шести. Девушка Электротерапия исчезла.

Набережная Вайтань – это: архитектура 1930-ых по всему течению реки с орнаментальными игрушечными домам; символ западной колониальной наглости; символ взлета современного Китая; четыре полосы медленно двигающихся или совсем недвигающихся автомобилей; прогулочная набережная вдоль реки Хуанпу, где течет уолтуитмановская толпа туристов, семей, романистов, секретно бормочущих продавцов наркотиков и сутенеров: «Эй, мистер, хочешь наркоты, хочешь секса? Очень близко, красивые девушки.» Криспин Херши говорит: «Нет.»  Не потому, что наш герой верно блюдет себя, но он просто опасается, что газетная шумиха, если тебя зашанхаят в шанхайском борделе, будет черезвычайно веселой и трагичной.
Солнце опускается в вечер, и небоскребы вдоль реки начинают светиться флюоресцентным светом: вот титанических размеров открыватель пробок; внушительный вид межпланетного корабля стиля 1920-ых; обелиск мечта-фараонов, плюс вспомогательный актерский состав из сорока-, пятидесяти-, шестидесяти-этажных зданий, взмывающих вверх, словно в победно-недостижимом Тетрисе. Во времена Мао Пудун был просоленным болотом, так рассказал мне Ник Грик, а теперь ожидаешь увидеть фантастические левитационные машины. Когда я был мальчиком, США были синонимом модернизации; теперь она – здесь. И я продолжаю идти, представляя себе прошлое: джонки с лампами скользят в приливах и отливах реки; призрачные перекрестья мачт и канатов, протяжные стоны корпусов кораблей, уходящих в Глазго, Гамбург и Марсель; крепкие, узловатые портовые грузчики, разгружающие опиум, загружающие чай; пунктиры японских бомбардировщиков, разбомбивших город до руин; пули, миллионы пуль, пуль из Чикаго, пуль из Фукуоки, пуль из Сталинграда, рататат-тат-тат-тат. Если бы у городов были ауры, как Зои настаивает, что есть у каждого человека, если твоя «чакра открыта», то аура Шанхая – цвет денег и мощи. Его и-мейлы могут закрыть заводы в Детройте, лишить Австралию всей ее железной руды, содрать все носорожьи рога в Зимбабве, накачать Доу Джонс или стероидами или финансовой канализацией ...
Мой телефон звонит. Прекрасно. Мой самый-самый человек.
«Салют тебе, О Лицо Что Запускает Тысячи Кораблей.»
«Привет, ты идиот. Как загадочный Восток?»
«Шанхай – потрясающий, но Кармен Сальват здесь нету.»
«А как прошел Шанхайский международный книжный фестиваль?»
«Аа, все так же, все то же. Приличная публика – у меня.»
«Здорово! Показал Нику, что ты еще чего-то можешь?»
«‘Ник Гриком’ – по тебе самой,» рычит мой зеленоглазый монстр. «Никто тут не соревнуется на популярность.»
«Хорошо услышать, что ты это сказал. Ничего о Холли?»
«Нет, ее рейс прилетает поздно, и, слушай, я выбрался из отеля на набережную Вайтань. Я сейчас здесь, небоскребничаю.»
«Потрясающие, да, ведь? Все сейчас залиты светом?»
«Ага. Светятся, как Люси и Небо и Алмазы. Хватит уж о моем дне, как прошел твой?»
«Заседание с беспокойной группой продаж, заседание с нетерпеливой типографией, а сейчас – ланч-заседание с меланхоличными книжниками, а потом до пяти часов буду тушить кризисы.»
«Замечательно. Новости от агента по недвижимости?»
«Да-а. Новость такая, апартаменты – наши, если мы ...»
«Оо, фантастика, дорогая! Я сейчас же ...»
«Послушай, Крисп. Я не совсем такая уверенная, как была раньше.»
Я уступаю команде веселых китайских панков во всей их регалии. «Квартира на Плаза де ла Вилла? Это же было самое, несравнимое ни с чем, лучшее место изо всего виденного. Много света, комната для моего кабинета, как раз по нашим деньгам, и пожалуйста: Когда мы поднимем жалюзи каждое утро, все будет, как в романе Перез-Реверте. Я не понимаю: Как может не хотеться попасть туда?»
Моя подружка-редакторша тщательно подбирает слова. «Я не представляла, как была привязана к моему собственному месту, до сегодняшнего дня. Мое жилье – это мой маленький замок. Я люблю окрестности, моих соседей ...»
«Но, Кармен, твой маленький замок – слишком маленький. Если я начну бывать в Лондоне и Мадриде, нам нужно что-то побольше.»
«Я знаю ... Я просто считаю, что мы немного торопимся.»
Все тонет во мне. «Уже год после Перта.»
«Я тебя не отвергаю, Криспин, честно. Я просто ...»
Вечер в Шанхае внезапно становится прохладным.
«Я просто ... хочу так же продолжать какое-то время, только и всего.»
Мне видится опять одна половина прекрасной пары. Я помню это Я тебя не отвергаю, Криспин с моей пре-Зойной эры, с чего начинались уходы. Возмущение грызет меня, толкая сказать: «Кармен, да реши ты что-нибудь, черт побери!»; «А ты знаешь, сколько мы тратим на перелеты?»; или даже: «Ты встретила кого-то? Говорящего по-испански? Кого-то ближе тебе по возрасту?»
И я говорю: «Ничего страшного.»
Она слушает одну долгую паузу. «Ничего?»
«Я разочарован, но только потому, что у меня нет стольких денег, чтобы купить место рядом с тобой, и тогда мы бы устроили нечто вроде Ганзейской Лиги Маленьких Замков. Может, кто-нибудь свалится с неба и захочет снять фильм по Эхо Должно Утихнуть. Послушай, этот звонок стоит тебе огромных денег. Иди, приободри своих книжников.»
«Я все еще приглашена в Хэмпстед на следующей неделе?»
«Ты всегда приглашена в Хэмпстед. В любую неделю.»
Она улыбается в своем офисе в Мадриде, и я рад, что не пришлось грызть самого себя, читая ее сообщение. «Спасибо, Криспин. Передай мою любовь Холли, если повстречаешься с ней. Она надеялась встретиться. И если кто-нибудь предложит тебе прожаренный дуриан – держись от него подальше. Окей, пока, люблю.»
«Люблю.» И сигнал конца разговора. Мы пользуемся этим Л-словом потому, что верим в него, или потому, что мы хотим уверить себя: мы все еще – в очарованных чувствах?

 В своей комнате отеля на двадцать седьмом этаже Криспин Херши смывает в душе липкий день и запрыгивает на свою белоснежную постель в трусах-боксерах и в футболке с надписью-цитатой из Беккета «fail better», подаренной ему в Санта Фе. Ужин был сборищем писателей, редакторов, зарубежных владельцев книжных магазинов и народца из британского консулата в ресторане с вращающимися столами. Ник Грик был черезвычайно красноречив, а я представлял себе, как он умирает в грандиозном представлении: лицом вниз в посудину с обжаренной до глазури уткой, с корнями лотоса и бамбуковыми ростками. Эркюль Пуаро возникнет из некоей темноты, чтобы открыть нам, кто отравил восходящую литературную звезду и почему. Писатель постарше был бы более очевидным выбором, с профессиональной завистью в качестве мотива, из-за чего он никак не сможет быть им. Я гляжу на цифровые часы в якобы-телеэкране: 22:17. Вспоминая Кармен, я не должен был удивляться ее нежелании Нашей Квартиры. «Медовый месяц закончился» – кругом эти таблички. Она отказалась быть в Лондоне, когда Джуно и Анаис приехали в прошлый месяц. Визит девочек не был довольно удачным для меня. На пути с аэропорта Джуно заявила, что ей больше не нравятся лошади, и, конечно, Анаис решила, что она была слишком взрослой для летнего лагеря с пони, а, поскольку депозит был невозвращаем, я выразил свое неудовольствие, возможно, слишком уж явно, в стиле моего отца. Пять минут спустя Анаис терла свои глаза, а Джуно изучала ее ногти, говоря: «Это – нехорошо, Папа, и ты не можешь применять методы двадцатого века к детям двадцать первого века.» Мне стоило пятьсот фунтов и три часа бутиков на Карнаби Стрит, чтобы остановить их от звонков матери и от билетов на обратный рейс в Монреаль на следующий же день. Зои позволяет Джуно отвергать любые, даже совершенно мягкие, наказания ее ядовитым «Оо, мне все равно!», а Анаис в то же самое время превращается в морскую анемону, чье сознание качнется в ту сторону, куда понесет ее течение. Их приезд прошел бы лучше, если бы помогла Кармен, но та просто отмахнулась: «Им не нужны никакие мачехины правила, когда они приехали на праздники в Лондон к своему отцу.» Я сказал, что очень был привязан к своей мачехе. Кармен съязвила, что после чтения моих мемуаров о моем отце, ей стало понятно – почему. Разговор ловко был свернут в сторону.
Классическая стратегия Кармен Сальват.

22:47. Я играю в шахматы на своем iPhone и погружаюсь в фантазию, где моим оппонентом является не какой-то цифровой код, а мой отец: Это его атаки отбиваю я; его защиту я разбиваю; его король трусит рысцой по всей доске, продлевая неизбежный конец. Стресс покидает меня при этом; обычно, я побеждаю на этом уровне игры, но сегодня я постоянно повторяю ошибки. Хуже того, старый хрыщ начинает на меня сердиться: «Превосходная стратегия, Крисп; вот же и все, двинь ладьей туда; тогда я пойду сюда конем; приставишь свою глупую ладью к бестолковой королеве, и тут от меня останется одна Свит Фанни Адамс!» Когда я использую возможность игры вернуть ход моего коня, отец каркает на меня: «Ну, правильно – попросить чертову машину, чтобы помогла тебе. Почему бы не скачать программку, которая напишет тебе следующий роман?» «Отвали,» говорю я ему и выключаю телефон. Я перехожу на телевизор и процеживаю каналы, пока не узнаю сцену из фильма Один Год Майка Ли. Ужасно замечательный. Мои диалоги – говно по сравнению с его. Сон был бы кстати, но я все еще завишу от перелетной болтанки, и все во мне беспокойно. Мой желудок, к тому же, тоже не слишком рад кускам прожаренного дуриана; Ник Грик признался британскому консулу, что еще не распробовал этого вкуса, поэтому я съел сразу три куска. Я бы с радостью покурил, но Кармен заставила меня бросить, так что, какая вкуснятина – пожевать Никоретт. Ричард Чизмэн вновь начал курить. Как ему не начинать, живя там, бедняге? У него коричневые зубы – чайного цвета. Я перескакиваю еще по каналам и нахожу американский импорт с субтитрами Dog Whisperer – о собаководе, занимающимся психопатными собаками калифорнийских психопатов. 23:10. Я решаю подрачить, совершенно в медицинских целях, и пропускаю в своей памяти коллекцию на этот случай, остановившись на девушке из коммуны Ривенделл, где-то там в Уэст Лондоне ... но решаю, что пока не сильно хочется. Тогда я достаю мою новую молескиновую тетрадь, открываю первую страницу и пишу наверху «Роман Роттнест» ...
... и обнаруживаю, что я снова забыл моего главного персонажа. Чертов мудак. Какое-то время он был Данкан Фрай, но Кармен сказала, что звучало, как шотландский продавец чипсов и жареной рыбы. Тогда я решил перейти к имени «Данкан МкТиг», но «Мк» – слишком очевидно для шотландца. Я выберу Данкан Драммонд, пока. ДД. Данкан Драммонд, масон из 1840-ых, попавший в колонию Суон-Ривер, проектирует маяк на острове Роттнест. Гиене Халу не очень нравится эта идея – «Нечто новое для тебя, Крисп» – но, проснувшись однажды утром, я понял, что все мои романы заняты современными лондонцами, на чьи выше-среднего-класса жизни обрушиваются или катастрофа или скандал. Все начинало идти по убыванию, я боюсь, еще до рецензии Ричарда Чизмэна. Уже несколько проблемочек с романом Роттнест подкрадываются надвигающимися морскими звездами, поименно: у меня написано только три тысячи слов; те три тысячи слов – не самые лучшие в моей карьере; дедлайн – 31 декабря этого года; редактора Оливер уволили за «несоответствие должности», а его быстро назначенный преемник Керт уже распускает вонь по поводу возвращения авансов.
Может, парочка квокк поможет? Спрашиваю себя я.
Да черт с ним. Тут должен быть открытый бар неподалеку.

Алилуйя! Я вхожу в бар Sky High на сорок третьем этаже, и он все еще открыт. Я укладываю свое усталое тело в кресло с высокими подлокотниками у окна и заказываю двадцатипятдолларовую порцию коньяка. Вид – закачаешься. Шанхай ночью – некий организм с миллионами огней: оранжевые точки-многоточия вдоль скоростных дорог, белые пиксели фар и красные фонари заднего света; зеленые огни на кранах; моргающие голубые – у самолетов; кварталы офисов – через дорогу и крохотные мерцания, далеко-далеко, и каждое мерцание – жизнь, семья, одиночка, мыльная опера; водопады света – на небоскребах Пудуна; ближе, анимированные рекламные табло Omega, Burberry, Iron Man 5, гигаваттная яркость, улетающая в ночную без-тьму. Любой мыслимо-немыслимый свет, за исключением луны и звезд. «В тюрьмах не бывает расстояний,» написал Ричард Чизмэн в письме к Комитету Друзей. «Нет окон наружу, и самое дальнее, видимое мне – стены вокруг прогулочного двора. Я бы много сейчас отдал за вид нескольких миль вокруг. Не должно быть красиво – урбанистский хлам мне пойдет – но только, чтобы было много миль.»
А Криспин Херши засунул его туда.
Криспин Херши держит его там.
«Здравствуйте, мистер Херши,» говорит женщина. «Приятно найти Вас здесь.»
Я подпрыгиваю с неожиданной сноровкой. «Холли! Привет! Я тут просто ...» Я не знаю, как закончить мою фразу, и мы приветственно целуемся – щека к щеке, словно очень добрые друзья. Она выглядит усталой, чего и следует ожидать от перелетевшей из одной часовой зоны в другую, но ее бархатный костюм сидит на ней замечательно – Кармен брала ее с собой на шоппинг. Я указываю на воображаемого компаньона в третьем кресле: «А Вы знакомы с Капитаном Джетлаг?»
Она смотрит на кресло. «»Да, уже несколько лет, да.»
«Когда Вы прилетели сюда из ... это был Сингапур?»
«Ээ ... Надо подумать. Нет, Джакарта. Понедельник, правильно?»
«Добро пожаловать в Жизнь Литераторов. Как Иифа?»
«Официально для всех – влюбилась.» У улыбки Холли – много разных подтекстов. «В молодого человека по имени Орвар.»
«Орвар? Из какой галактики прибыл этот Орвар?»
«Исландия. Иифа поехала туда неделю тому назад, чтобы встретиться с его знакомыми и родными.»
«Счастливая Иифа. Счастливый Орвар. Вам понравился этот молодой человек?»
«Когда познакомились – да. Иифа привозила его несколько раз в Суссекс. Он занимается генетикой в Оксфорде, несмотря на свою дислексию, и даже не спрашивайте, как это у него получается. Он любит чинить вещи. Полки, дверки душа, застрявшие шторы.» Холли просит официанта принести ей бокал белого вина. «А Ваша Джуно?»
«Джуно? Никогда не чинила ничего за свою жизнь.»
«Да нет, не о том! Джуно ходит на свидания?»
«О. Это. Нет, ну что Вы, ей – всего лишь пятнадцать. Ммм. Вот, Вы делились со своим отцом разговорами о парнях в ее возрасте?»
Пикает телефон Холли. Она смотрит на экран. «Это – сообщение Вам от Кармен: ‘Передайте Криспину я сказала ему не пробовать дуриан.’ Вы что-нибудь понимаете?»
«Понимаю, увы.»
«Так Вы переедете в то новое место в Мадриде?»
«Нет. Длинная история.»

«Роттнест»? Холли щелкает ногтем по стеклу бокала, словно проверяя его ноту звучания. «Ну, как Кармен уже, скорее всего, упоминала, в разные периоды моей жизни я слышала голоса, неслышимые другими людьми. И знала о каких-то вещах, о которых никак не могла знать. И, иногда, была неким рупором для ... неких проявлений, которые не были мной. Извините, что последняя фраза звучит слишком мистически, я не могу сказать по-другому. И, в отличие от мистического сеанса, я никого не вызваю. Голоса сами ... входят в меня. Я бы очень хотела, чтобы не входили. Я очень очень хотела бы, чтобы – нет. Но они входят.»
Я знаю все это. «Вы получили образование в психологии, так?»
Холли видит мой подтекст, снимает очки и щиплет углубление на кончике ее носа. «Окей, Херши. Лето 1985-го. Мне было шестнадцать. Прошло двенадцать месяцев, как потерялся Джако. Я и Шэрон были в Бэнтри, в графстве Корк, с родней. В один дождливый день мы играли с малышней в игру Лила, когда» – тридцать лет прошло, Холли вздрагивает – «я поняла, или услышала, или ‘была уверенной’, называйте, как хотите, какой номер будет следующим у кубика. Потрясли, а я подумала – Пять. Можете представить себе, кубик выпал на пять. Один. Пять. Три. И так далее. Ужасно повезло, да? Со всеми бывает. Но все продолжалось и продолжалось. Пятьдесят раз, Божмой. Я хотела, чтобы перестало. Каждый раз я думала, ‘В этот раз я не угадаю, и я посчитаю все это одним большим совпадением ...’, но продолжалось и продолжалось, пока Шэрон не понадобилось шестерка, чтобы выиграть игру, и я знала, что так и будет. И она получила. К этому времени у меня возникла жуткая головная боль, и я уползла спать. Когда я проснулась, Шэрон и остальные играли в какую-то другую игру, так что все вернулось к обычному. И прямо тут же я начала убеждать себя, что мне только лишь привиделось знание номеров. А когда я вернулась в свой скучный Грейвсенд, я уже наполовину убедила себя в том, что все произошедшее было просто ... какой-то странной чушью, которую я, возможно, запомнила совсем неправильно.»
Кажется, я еще пьянее, чем думал. «Но это было не так.»
Холли берется за кольцо на пальце. «Той осенью мамс записала меня на курсы офисной работы в местном колледже, чтобы я могла найти хоть что-то на пол-ставки. Я училась нормально, но, однажды, в кафе, я сидела одна, как обычно, как ... Совсем внезапно я знала, что Ребекка Джоунс, которая сидела  и болтала со своими друзьями за соседним столом, уронит свое кофе на пол, через совсем несколько секунд. Я просто знала, Криспин, как знаешь ... свое имя, и что потом меня потянет в сон. Я никогда не верила в Бога, честно, но я стала молиться, Пожалуйста не надо, пожалуйста не надо, пожалуйста не надо. Затем Ребекка Джоунс взмахнула рукой, рассказывая свою историю, и та ударила чашку кофе и разбила ее о пол. Ручьи и брызги кофе повсюду.»
«А что Вы сделали?»
«Ну, я удрапала, но ... эти уверенности преследовали меня повсюду. Я знала, что за следующим углом я увижу далматинца, задирающего ногу у фонарного столба. Как будто я уже видела это, хотя еще и не видела. Прямо за углом, можете представить себе: далматинец, столб, задрал ногу. В ста ярдах от железнодорожного моста я знала, что, когда я пойду по этому мосту, внизу пройдет лондонский. Опять права. Продолжалось и продолжалось, всю дорогу до паба. Затем, когда я шла внутри паба. Наш обычный, Фрэнк Шарки, играл в дартс и ...» она замолкает, чтобы оглядеть гусиную кожу на своих предплечьях, «я знала, что больше никогда не увижу его. Я знала, Криспин. Конечно же,» она морщится вздрогом, «я проигнорировала, потому что было неправильно и ужасно. Наш мистер Шарки был скорее, как друг семьи, чем просто обычный завсегдатай. Он видел, как росли мы. Я сказала отцу, что вернулась домой из-за мигрени, которая у меня тогда началась. Легла спать, проснулась, почувствовала намного лучше. Больше не было. От прошедшего было трудно отмахнуться, как от фантазии, придуманного; я не могла. Но была очень рада, когда прекратилось, и старалась не думать о мистере Шарки. Но на следующий день он не появился, и даже тогда я уже знала. Я попросила отца позвонить его соседу, у которого были ключи. Фрэнка Шарки нашли мертвым в сарае, в саду. У него был обширный сердечный приступ. Доктор сказал, что он умер, еще не упав на пол.»
Она убедительна, и она убедила саму себя – это мне видно. Паранормальное – всегда убедительно; почему так упорно существуют религии?
Холли печально смотрит на свой бокал. «Многие люди нуждаются в вере в сверхъестественные возможности. Многим из них моя книга стала очень близкой, и поэтому меня обвиняют в выдаивании денег из доверчивых душ. Но я все равно уважаю чужое мнение. Но, допустим, что было на самом деле, Криспин, допустим, у Вас была эта уверенность, в которой невозможно сомневаться ... о, скажем, Джуно или Анаис. Подумали бы Вы, Что я теперь – ясновидящий?»
«Ну, это зависит ...» я раздумываю. «Нет. Боюсь прозвучать, как доктор, и все же: Как долго это продолжалось?»
Она закусывает губу и качает головой. «Ну ... никогда не заканчивалось. В шестнадцать, семнадцать, меня мучали разные факты, которые еще не случились, каждую неделю, бегу домой и зарываюсь в постель с надетой на голову сумкой. Никому не рассказывала, не считая моей двоюродной бабушки Эйлиш. Что бы я рассказала? Люди б подумали, что я жаждала внимания. В восемнадцать я поехала собирать виноград в Бордо, потом работала несколько зим в Альпах. По крайней мере, когда я была не дома, у меня не было уверенностей, что Брендан свалится с лестницы, или Шэрон собьет автобус.»
«Такое предчувствие не работало на расстоянии?»
«Нет, обычно нет.»
«А Вы получаете какую-нибудь информацию о Вашем будущем?»
«Благодаренье Богу, нет.»
Я медлю с вопросом, но все же задаю его. «Роттнест?»
Холли трет глаз. «Там было очень сильное. Иногда я слышу отчетливо прошлое. Меня захватывает оно, я вроде как ... О, Боже мой, мне никак не избечь этой терминологии, как бы пошлой она не звучала: Я проводила через себя действительность, проникающую сквозь материю того места.»
Бармен вытрясывает коктейль. Моя знакомая пристально смотрит на него. «Тот человек знает, что делает.»
Снова я медлю с вопросом. «Вы что-нибудь знаете о раздвоении личности?»
«Да. Студенткой постарше я написала статью об этом. В 90-ых эта болезнь поменяла название на диссоциативное расстройство идентичности, но, даже по стандартам клинической психиатрии, ее проявления совершенно неочевидны.» Холли касается пальцами сережки. «Ею можно объяснить Роттнест, но как объяснить определенность знания? Мистера Шарки? И как объяснить, когда Иифа была маленькой, и мы были на свадьбе Шэрон в Брайтоне, и ей взбрело в голову уйти, и некая определенность знания сказала через меня номер комнаты, в которой она случайно заперла себя? Откуда я могла это знать, Криспин? Каким образом? Как я смогла это придумать?»
Группа восточноазиатских бизнесменов взрывается хохотом.
«А что, если Ваша память играет с Вами шутку, меняя и причину и эффект?»
Холли выглядит потерянной, отпивает вина и все так же выглядит потерянной.
«Возьмем к примеру кофе Ребекки Как-там-ее. Обычно, Ваши мозги сначала видят падение чашки и потом запоминает это событие. А что, если какой-то безобидный глитч в голове вызывает в Ваших мозгах обратный отсчет: Воспоминание о разбитой чашке становится запомненное прежде, чем воспоминание о чашке на краю стола. Таким образом Вы искренне верите, что действие Б случилось раньше А.»
Холли смотрит на меня, будто до меня никак не доходит. «Достаньте монету.»
Я выуживаю двухфунтовую монету из интернациональной коллекции моего кошелька. Она кладет ее на левую ладонь, затем касается своего лба средним пальцем правой руки. Я спрашиваю: «Как это помогает?»
«Не знаю, просто помогает. Буддизм рассуждает о третьем глазе во лбу, но ... Шшш на время.» Она закрывает глаза и наклоняет голову. Как собака слушает тишину. Шум бара – еле-слышные разговоры, ледяные кубики в бокалах, «Моя Дикая Ирландская Роза» Кийта Джарретта – усиливается и уходит. Холли возвращает мне монету. «Подбросьте. Должен быть орел.»
Я подбрасываю. «Орел.» Пятьдесят-на-пятьдесят.
«Снова орел,» говорит собранная в себе Холли.
Я подбрасываю. «Так и есть.» Один к четырем.
«В этот раз решка,» заявляет Холли. Ее палец остается на лбу.
Я подбрасываю – решка. «Три их трех. Неплохо.»
«Снова орел.»
Я подбрасываю – орел.
«Решка,» говорит Холли.
Я подбрасываю – решка. «Как Вы это делаете?»
«Давайте попробуем комбинацию,» предрекает Холли. «Орел, орел, орел, решка и ... снова решка, но ... наклониться? Криспин, почему Вы наклоняетесь?»
«Как Вы видите, я просто сижу здесь, не наклоняясь.»
«Ну, ладно. Три орла, две решки, в такой комбинации.»
И я подбрасываю монету – орел. И снова – орел. Как это она так делает? Я вытираю монету о свою рубашку, словно поцарапанный диск, затем подбрасываю – орел, как предсказывала. «»Как все ловко,» говорю я, но чувствую себя беспокойно.
Ее раздражает мое сказанное причастие. «Теперь две решки.»
Я подбрасываю – решка. Девять из девяти. На десятый раз я промахиваюсь, ловя монету, и она укатывается от меня. Я спешу за ней, и только, когда достаю ее из-под кресла и вижу решку, до меня доходит, что я наклонился. Холли смотрит на меня, словно кому-то был предоставлен ответ на простейшую загадку. «Видите же. Монета ускакала.»
Усаживаясь в мое кресло, мне трудно начать говорить.
«Шансы 1 к 1024 в десяти подбрасываниях, если Вам интересно знать. Мы можем увеличить до 4096 еще двумя подбрасываниями?»
«Нет нужды.» Мой голос сдавлен. Я смотрю на Холли Сайкс: Кто она. «Там, наклонясь. Как ...»
«Может быть, Ваши мозги тоже ошибочно считают воспоминания предчувствием.» Холли Сайкс совершенно не выглядит фокусницей, чей амбициозный трюк прошел удачно, а выглядит усталой женщиной, которой не помешали бы несколько фунтов дополнительного веса. «О, Боже мой, какая ошибка. Вы смотрите на меня так.»
«Как?»
«Послушайте, Криспин, давайте все позабудем? Мне нужно отдохнуть.»

***

Мы направляемся к лифту, не говоря  ни слова. Пара терракотовых стражей не слишком высокого мнения обо мне, судя по их выражением лиц. «Миллионы Ваших настоящих поклонников заплатили бы годом своей жизни, чтобы только увидеть показанное мне сейчас,» говорю я Холли. «Я – циничный негодяй, как Вам уже понятно. Зачем удостаивать меня подобной демонстрацией Ваших возможностей?»
Теперь пришла очередь Холли выглядеть уязвленной. «Я надеялась, что Вы мне поверите.»
«Во что? В Ваш Радио-Народ? Роттнест? В эээ ...»
«В тот вечер на фестивале Хэй-на-Уай, где подписывали книги. Мы сидели в нескольких ярдах друг от друга. У меня было странное и сильное предчувствие свершения. О Вас.»
Дверь лифта закрывается, и я вспоминаю из заигрываний Зои с феншуем, что лифты – это челюсти, проглатывающие удачу. «Обо мне?»
«О Вас. И очень необычное. И оно никогда не менялось.»
«Ну, и что оно говорило обо мне?»
Она сглатывает слюну. «‘Паук, спираль, одноглазый человек.’»
Я жду объяснения. Нет его. «Означая?»
Холли становится растерянной. «У меня нет никакой идеи.»
«Но, обычно, у Вас появляется, когдо оно приходит, так?»
«Обычно. Потом. Но это ... долгопретворяющееся свершение.»
«‘Паук, спираль, одноглазый человек’? Что это такое? Лист покупок? Танцевальная музыка? Строка из чертовой хайку?»
«Криспин, если бы я знала, я бы Вам сказала, клянусь.»
«Тогда это может быть просто какой-то габбл-де-гук.»
Холли соглашается слишком покладисто. «Возможно, да. Даа. Забудьте.»
Пожилой китаец в розовом спортивном джемпере Lacosta, коричнево-шоколадных брюках и обуви для гольфа выходят из лифта. К его руке прицеплена блондинистая модель, одетая в неглиже, сшитое из паутины и золотых монеток, в неземном макияже и, пожалуй, больше ничего. Они сворачивают за угол.
«Может, она – его дочь,» говорит Холли.
«Что Вы имели в виду, когда сказали ‘Оно никогда не менялось’?»
Холли, как я ожидал, жалеет, затеяв этот разговор ранее. «В Картахене, в усадьбе президента, я услышала ту же определенность свершения. Те же слова. На Роттнесте – тоже, прежде, чем я начала слышать других. И сейчас, если я настроюсь. Я показала трюк с монетой, чтобы Вы могли серьезно отнестись ко всему этому спираль-паук-одноглазый-человек в случае, если это когда-нибудь ...» она пожимает плечами, «... понадобится.»
Лифт негромко шумит, двигаясь в шахте. «Какой прок от определенных свершений,» спрашиваю я, «если они такие чертовски неопределенные?»
«О, я не знаю, Криспин. Я не пророчица. Если бы я могла избавиться от них, я бы тут же бы избавилась!»
Глупейшие непродуманные слова выходят наружу: «Вы очень хорошо на них заработали.»
Холли – в шоке, оскорбленная, а потом и разозлившаяся, и все – за пять секунд. «Да, я написала Радио-Народ, потому что глупо, глупо я думала, что если Джако все еще жив и где-то там ...» – она выбрасывает разозленую руку на безграничный город в окне – «он может прочесть ее, или кто-то знающий его узнает его и обратится ко мне. Почти никакого шанса, ’томучто он, скорее всего, мертв, но я должна была попытаться. Но я терплю мои предчувствия. Я живу вопреки им. Не говорите, что я зарабатываю на них. Даже не пытайтесь повторить сказанное, Криспин.»
«Да.» Я закрываю глаза. «Послушайте, вышло не так. Я ...»
Мои преступления, мои неправильности. Где же мне же, черт возьми, начать?
Затем я слышу звук закрывающейся двери лифта. Отлично. Она вышла.

На пути к своему номеру, я посылаю сообщение Холли с извинениями. Я позвоню ей наутро после того, как мы оба выспимся, и мы встретимся за завтраком. Я подхожу к комнате 2929, где я нахожу черную сумку, повешенную на дверную ручку. Вышитые руны золотой нитью: сделано с любовью. Внутри – книга под названием Ваш Последний Шанс Солейл Мур. Никогда не слышал о ней. Или о нем. Я уже знаю, это – чушь. Никакой настоящий поэт не будет таким нагло уверенным в том, что я прочту непрошенные сонеты лишь из-за ручной вышивки на сумке. Как она нашла мой номер? Мы – в Китае. Взятка, конечно же. Ээ, какая разница? Я так – чертпобери – ***** – устал. Я просто захожу в мою комнату, бросаю книгу в красивой сумке в глубокую корзину с мусором дня, опорожняю мой обрадовавшийся мочевой пузырь, заползаю в постель, и сон открывается мне, словно зыбучий песок ...




17 СЕНТЯБРЯ 2019 ГОДА




Видели ли Вы когда-нибудь самый одинокий дорожный знак, дорогой читатель? На север от Фестапа, к востоку по дороге Калдиддур и на запад к Тсфингвеллиру, 23 километров. Орвар, помнится мне, научил меня правильно произносить «Тсф». Двадцать три километра по британской дороге было бы двадцать три минуты езды, но я покинул туристический центр в Тсфингвеллире уже полтора часа тому назад. Гудронированное шоссе иссыхает в проселочную – вся в изгибах, поднимаясь по склону к каменному плато под стальными горами и клубящимися облаками. Неожиданно для себя, я останавливаюсь, выключаю двигатель моей рентованной Митцубиси и поднимаюсь по небольшому холму, чтобы усесться на громадном валуне. Ни телефонного столба, ни электролинии, ни дерева, ни куста, ни овцы, ни вороны, ни мухи, лишь несколько полос грубой травы и одинокий романист. Долина из Падения Дома Ашер. Землетворческий эксперимент, как на какой-нибудь луне Сатурна. Прекрасная противоположность Мадриду в конце лета, и мне становится интересно, как там Кармен, затем я одергиваю себя, напомнив, что это меня уже не касается. Поездить по Исландии за неделю до фестиваля в Рейкьявике – было ее идеей: «Страна сказочных саг! Это будет здорово, Криспин!» Покорно я занялся исследованием маршрута, забронировал номера и машину и даже принялся за чтение Саги о Ньяле в тот лондонский вечер всего восемь недель тому назад. Когда зазвонил телефон, я знал, что будут неприятности: Холли назвала бы так – «Определенность» с заглавной О. Мой развод с Зои был виден задолго, но декларация независимости Кармен упала на меня с неба совершенно нежданно. Яростный, обиженный и, более всего, напуганный, я начал спорить, что трудности и рутина делают отношения настоящими, но вскоре я потерял всякую нить слов, и наш дом обрушился, прихлопнутый небесами.
Довольно. У меня было два года любви с этой доброй женщиной.
Чизмэн третий год – в аду, и отсчет продолжается.

Через какое-то время конвой внедорожников проползает внизу, возвращающийся с дороги Калдидур. Я – все еще тут, на моей заднице. Немного холодно. Туристы смотрят на меня сквозь забрызганные грязью окна, шины выплевывают камни и взбивают вверх землю. Ветер задувает мне в уши, мой живот не отказался бы от чая и ... Больше ничего. Жутко. Я выдаю на микрофлору полный мочевой пузырь винтажного романиста. Рядом с дорожным знаком лежит груда, скопившихся за столетия, камней. Положи еще камень, да загадывай желание – так сказал мне Орвар – но никогда не бери оттуда, или дух проклянет тебя и твое потомство. Угроза здесь не выглядит архаичной, как казалась в Рейкьявике. Хребет ледника Лаунгйекюдль возвышается белоснежностью за ближайшими горами на востоке. Несколько ледников, виденных мной до этого, были грязными подошвами по сравнению с огромадностью Лаунгйекюдля ... Череп ледяной планеты размазанный по земле. В Хемпстеде я прочел о персонажах саг, наказанных изгнанием, и представил себе тут же некоего Робин-Гуда-в-шубе, но по сути я теперь вижу, как изгнание по-исландски de facto означало смертельный приговор. Пора двигаться. Я кладу мой камень в груду и замечаю, стоя вблизи, несколько монет, лежащих с камнями. Там, на уровне моря, я бы не был таким глупым, но здесь я достаю мой кошелек, чтобы вытащить оттуда пару монет ...
... и замечаю, что отсутствует фотография меня с Джуно и Анаис. Невозможно. И все же пустой квадрат кожи под пластиковым покрытием означает отсутствие фотографии.
Как? Фотография была там несколько лет, когда Зои подарила мне этот кошелек подарком к самому последнему нашему семейному Рождеству. Мы сделали фотографию за несколько дней до праздника в фотобудке станции Ноттинг Хилл. Просто убивали время в ожидании Зои перед тем, как поехать в итальянский ресторан на Москоу Роуд. Джуно рассказала, что она где-то слышала, как племена в джунглях или где-то там верят, что фотография может украсть твою душу, а Анаис на это сказала: «Тогда эта фотография получила все три наши души.» У меня она была все время с тех пор. Не могла выскочить. Я вытащил кошелек, чтобы купить почтовых открыток и воду в туристском центре Тсфингвеллира, и тогда я не заметил, чтобы она отсутствовала. Это – не трагедия, но неприятность. Эту фотографию ничем не заменить. В ней находятся три наши души. Возможно, она – в машине, упала рядом с ручным тормозом, или ...
На пути по склону вниз, у меня звенит телефон. CALLER UNKNOWN. Я отвечаю. «Хелло?»
«День добрый ... мистер Херши?»
«Кто говорит?»
«Это – Никки Бэрроу, пресс-атташе Доминика Фитцсиммонса, министра Юстиции. У министра есть некоторые новости, касающиеся Ричарда Чизмэна, мистер Херши ... удобное время для Вас?»
«Ээ ... даа, да, конечно. Пожалуйста.»
Меня переключают в режим ожидания – чертовы Chariots of Fire Вангелиса – пока я покрываюсь и горячим потом и холодным. Друзья Ричарда Чизмэна решили, что наш созник в Уайтхолле забыл о нас. Мое сердце громко стучит; будут или самые лучшие новости – репатриация – или самые худшие – «случайность» в тюрьме. Черт возьми, у моего телефона осталось восемь процентов зарядки. Скорее. Спускается до семи. Врывается аристократический акцент Фитцсиммонса: «Скажите ему, что я буду на голосовании в пять»; затем: «Привет, Криспин, как Вы там?»
«Не могу жаловаться, Доминик. Полагаю, у Вас есть новости?»
«Так и есть: Ричард будет в пятницу на рейсе в Великобританию. Мне позвонил колумбийский посол час тому назад, а он услышал об этой новости из Боготы после обеда. И поскольку у Ричарда существует возможность смягчения наказания до условного по нашему законодательству, он выйдет на свободу к Рождеству на будущий год, полагая, что будет держать нос чистым – прямая речь, никаких плоских шуток.»
Во мне – много разных ощущений, но я буду сосредотачиваться на положительных. «Благодаренье Богу. И спасибо Вам. Насколько точны эти сведения?»
«Ну, если не состоятся никакие правительственные размолвки до пятницы – довольно точные сведения. Я постараюсь добыть для Ричарда статус D с выходом в город – его мать и сестра живут в Брэдфорде, может подойти ему место в Хэтфилде – тюрьма в южной части Йоркшира. Райские условия – по сравнению с его нынешними. После трех месяцев он получит возможность выходных пропусков.»
«Я не могу высказать, как это звучит прекрасно.»
«Мда, приличный результат. Благодаря тому факту, что я знал Ричарда еще с Кембриджа, поэтому я держал его дело под пристальным наблюдением, но по этой же причине были связаны мои руки. Все о том же: Не смогли бы Вы не упоминать мою фамилию в никаких социальных сетях? Скажете, что мой помощник позвонил Вам. Я разговаривал с сестрой Ричарда пять минут тому назад и попросил ее о том же. Послушайте, мне надо торопиться – вызывали на Даунинг. Мои наилучшие пожелания вашему комитету ... и прекрасная работа, Криспин. Ричарду повезло, что у него есть мы, когда никому не было до него дела.»

С последними двумя процентами я посылаю мои поздравления сестре Ричарда – Мэгги, которая позвонит Бенедикту Финчу в Пикадилли Ревью; Бен у нас отвечает за кампанию в прессе. Ради этого мы все боролись, секретно собирались, затевали и молились, и все же, и все же, моя радость тает, когда я касаюсь ее. Я совершил непростительное зло Ричарду Чизмэну, и никто об этом не знает. «Лжесвидетель,» я обращаюсь к исландскому ландшафту, «и трус.» Холодный ветер рвет черную землю, все так же, как всегда, как делал, как делает, как будет делать. Я собирался загадать желание у груды камней, но момент прошел. Мне достанется, что достанется. Что я заслужу.
Чем я занимался, когда позвонил Фитцсиммонс?
Даа, фотография. Действительно жалко. Дальше больше того. Потерять фотографию – чувствовалось, как снова потерять детей.
Вниз по склону я бреду к Митцубиси.
Фотографии там не будет, нигде не будет.




19 СЕНТЯБРЯ 2019 ГОДА




Сорок-пятьдесят двуногих восклицают: «Кит!» и «Смотри!», и «Где?», и «Там!» на пяти, шести, семи языках, спешат к левому борту и пялятся своими устройствами на крутой овал, поднимающийся из кобальтовой синевы моря. Паравозное облака пара вылетает из трубы и смешивается ветром с визжащими, смеющимися пассажирами. Американский мальчик возраста Анаис корчит гримасу: «Мамочка, ко мне прилипли китовые козявки!» Родители выглядят довольными. Спустя много лет они скажут друг другу: «А помнишь, как мы поехали смотреть китов в Исландии?»
С моей точки наблюдения, с мостика, я могу видеть всего кита – не меньше шестидесятифутового корабля. «Очень хорошо, что наше терпение было вознаграждено в самую последнюю минуту,» заявляет грузный, медвежеподобный гид на тщательно выговариваемом английском. «Этот кит – горбатый кит, легко идентифицируемый горбами на спине. Мы видели многих так-называемых дружелюбных животных в этом месте на нашем утреннем туре, поэтому я очень рад, что этот экземпляр все еще находится здесь ...» Мое сознание уплывает к вопросам: Как киты называют друг друга; похожи ли ощущения полета и плавания; бывает ли у них тоже неразделенная любовь; кричат ли они, когда врезаются в них гарпуны, и всякое подобное. Конечно, они должны кричать. Плавники – светлее верхней части тела, а когда они шлепают по воде, то мне вспоминаются Джуно и Анаис, лежащие на спинах в бассейне. «Не отпускай нас, папа!» Стоя по пояс в воде, я убеждал их, что никогда и ни за что не отпущу их, пока они меня об этом не попросят сами, и их глаза были расширенными и верящими в меня.
Позвоните, я думаю о них, в Монреале. Позвоните папе. Сейчас.
Я жду. Я считаю до десяти. До двадцати. До пятидесяти ...
... черт побери, звонит! Мои дочери меня услышали.
Вообще-то, нет. Экран узнает Гиену Хала. Не отвечай.
Но я должен; деньги же. «Хал! Это – Криспин.»
«Добрый день, Криспин. Какие странные звуки; ты – в поезде?»
«Вообще-то, на корабле. В устье залива Хусавик.»
«Залив Хусавик ... Это, дай-ка догадаться, Аляска?»
«Северное побережье Исландии. Я же – на фестивале в Рейкьявике.»
«Ах, да, ты – там, ты – там. Замечательные результаты по Ричарду Чизмэну, кстати. Я слышал в понедельник утром.»
«Правда? Но в правительстве узнали об этом только во вторник.»
Кличка не совсем подходит к нему: Его смех – не смех гиены; горловые всхлипы, как будто тело валится по деревянным ступеням лестницы вниз в подвал. «Джуно и Анаис – с тобой? Исландия – рай для детей, как я слышал.»
«Нет. Кармен должна была присоединиться ко мне, но ...»
«Аа, да, да. Ну, много другой рыбы в море, се ля ви и передай патроны ... и плавно переходим к сегодняшнему телефонному разговору с Эребусом и Бликер Ярдом. Откровенная дискуссия с результатом – лист действий.»
Норман Мейлер, Сэлинджер, даже Афра Бут в этом месте выбросили бы телефон как можно дальше и наблюдали бы, как он хлопнулся бы в самую глубину. «Хорошо ... В листе действий есть мои авансы?»
«Спорный вопрос нумеро уно. Там были авансы, когда ты подписал договор в 2004. Пятнадцать лет тому назад. Эребус и Бликер Ярд на это смотрят так: Новая книга должна уже быть, ты почти нарушил контракт. Что раньше были авансами, теперь – долги.»
«Ну, это чертовски смехотворно. Так, ведь. Ведь, так, Хал?»
«С точки зрения права, я боюсь, у них – преимущество.»
«Но у них же эксклюзивные права на все новое Криспина Херши.»
«Спорный вопрос нумеро дос ... и тут ничем не подсластишь, я боюсь. Засушенные Эмбрионы продались солидным полмиллионом, да, но начиная с Красной Обезьяны твои продажи стали похожи на однокрылую Сессну. Твоя фамилия все еще известна, но продажи находятся в середине листа. Когда-то давным-давно королевство Середины Листа не было плохим местом для прибылей: средние продажи, средние авансы, потихонечку, понемногу. Увы, больше нет такого королевства. Эребус и Бликер Ярд хотят вернуть свои деньги назад больше, чем они хотят новый роман Криспина Херши.»
«Но я же не могу вернуть их, Хал ...» Тут появлятся гарпун, опустошающий мое банковое состояние, мое чувство собственного достоинства, мою чертову пенсию. «Я-я-я потратил их. Много лет тому назад. Или Зои их потратила. Или адвокаты Зои.»
«Да, но они знают о твоей собственности в Хэмпстеде.»
«Ни черта! Они не смогут коснуться моего дома!» Недовольные лица смотрят снизу, с палубы ... я кричал? «Разве смогут? Хал?»
«Их юристы внушают солидную уверенность.»
«А что, если я выдам новый роман через ... скажем, десять недель?»
«Они не играют в игры, Криспин. Им на самом деле неинтересно.»
«Ну, тогда какого черта мы будем делать? Придумаем мое самоубйство?»
Мой висельный юмор, но Хал взвешивает и эту возможность: «Сначала они подадут в суд на твою собственность через нас; затем они найдут тебя, если, конечно, ты не подашь на политическое убежище в Пхеньян, и получишь три года за мошенничество. Нет, твой самый лучший шанс – это продать роман про австралийский маяк во Франкфурте за столько, чтобы успокоились Эребус и Бликер Ярд. Никто не даст тебе ни гроша сейчас, увы. Смог бы ты послать мне первые три главы?»
«Хорошо. Только. Новый роман ... поменялся.»
Я представляю, как Хал беззвучно выругался. Он спрашивает: «Поменялся?»
«В одном, теперь сюжет происходит в Шанхае.»
«Шанхай где-то в 1840-ом? Опиумные войны?»
«Скорее настоящий Шанхай.»
«Вот как ... Не знал, что ты стал китаеведом.»
«Самая старая в мире культура. Мастерская мира. Китайское столетие. Китай ... очень сейчашный.» Вы только послушайте меня, питч Криспина Херши – как будто продает, закончивший только что курс, студент.
«А как туда вмещается австралийский маяк?»
Я глубоко вдыхаю. Еще раз. «Не вмещается.»
Хал, о-о, я уверен, стрелят себя пистолетным пальцем.
«Интересная история, Хал. Усталый после полета бизнесмен. С ним происходит куча вещей в лабиринтах шанхайского отеля, встречает священника, главу корпорации, уборщика, ясновидящую женщину, которая слышит голоса» – болтовня болтушкой – «похоже на Солярис с Ноамом Чомски в стиле Девушки с Татуировкой Дракона. Щепотка Твин Пикса ...»
Хал наливает себе виски с содовой: Слышишь шипенье? Его голос – ровный и обвиняющий: «Криспин. Ты хочешь сказать, что пишешь фантазийный роман?»
«Я? Никогда! Или там только треть – фантазийная. Максимум – половина.»
«Книга не может быть наполовину фантазийная, как не может быть женщина наполовину беременной. Сколько у тебя уже страниц?»
«О, бормочется очень хорошо. Около сотни.»
«Криспин. Это – я. Сколько у тебя страниц?»
Откуда он всегда это знает? «Тридцать ... но все остальные уже размечены, клянусь.»
Хал Гиена выдает пилообразный стон. «Да *****.»

Китовый хвост поднимается в воздух. Вода стекает по бороздкам. «Борозды хвостов – уникальны,» говорит гид, «и исследователи могут узнавать индивидуумы по их узору. А теперь мы наблюдаем, как ныряет кит ...» Борозды врезаются в воду, и гость из другой реальности исчезает. Пассажиры смотрят ему вслед, как навеки исчезнувшему старому другу. Я пялюсь, как если бы я упустил мой единственный шанс встречи с китообразным во время ужасно неудачного бизнес-разговора. Американская семья делится между собой коробкой кексов, и от того, как они раздают их друг другу, в меня уколом вводится иньекция концентрированной зависти. Почему я не пригласил Джуно и Анаис в это путешествие, чтобы и у моих детей остались на всю жизнь воспоминания о поездке с отцом в Исландию? Двигатели рычат, возвращаясь к жизни, и корабль поворачивается к Хусавику. До города – целая миля печальных сумерков. Портовые строения, рыбоперерабатывающий  завод, несколько ресторанов и отелей, церковь, как на картинке, один магазин промышленных товаров, высокие фронтоны домов, разукрашенные во всевозможные цвета, мачты WiFi и что там еще необходимое для 2376 исландцев, чтобы они прожили здесь год за годом. В последний раз я смотрю на север между мощными стенами залива, на арктический океан, где в каком-то месте летает кругами кит в своих темных облаках.




20 СЕНТЯБРЯ 2019 ГОДА




На полпути моей жизни я обнаружил себя потерявшимся в темном лесу. Эта развилка на дороге, эти стройные березы, этот завалившийся на спину, покрытый мхом, валун, похожий на голову тролля. Потеряться в лесу – какое чудо для Исландии, где даже редки корявые рощицы. Зои никогда не позволяла мне водить машину по навигатору; она говорила, что гораздо спокойнее вести машину с дорожным атласом у нее в руках. Никакого нет толку от моей туристской карты Аусбирги; широченная, в виде копыта, заросшее деревьями ущелье обрывается стометровым каменным лицом, где река расползается заводями ... И где же я на ней? Речные гласные и древесные согласные складываются в некий иностранный язык.
Минуты пролетают незаметно, пока я зачарованно разглядываю беготню муравьев по ветке. Ричард Чизмэн сидит между полицейским и консульским работником, где-то над Атлантикой. Я помню, как он был недоволен в Картахене тем, что фестиваль не купил ему авиабилетов в бизнесс-класс, но после трех лет в Пенитенциария Централь, даже полицейский мини-вэн из Хитроу до Йоркшира будет казаться роллсройсной поездкой.
Замешкавшийся ветер подхватывает желтеющие листья ...

... и я нахожу еще один, дорогой читатель, между моим языком и небом. Посмотрите-ка. Маленький березовый листок. Черт возьми, удивительно. Острые пальцы ветра выхватывают у меня улику. Ивы отходят в сторону, открывая вид возвышающегося каменного утеса в центре Аусбирги ... Прекрасное место для того, чтобы пришвартоваться заоблачной шхуне или для посадки космическому кораблю с Эпсилон Эридани. Огнем-напросвет-шторы солнце. Хал почувствовал, что моя китайская книга будет кучей дерьма, и он прав. Одна шестидневная поездка в Шанхай и Пекин, и я уже считаю, что могу потягаться в знаниях с Ником Гриком, о чем я вообще думал? Уж лучше бы написать об исландском путешествии; бегущий человек; куча воспоминаний; и медленное узнавание причины его бега. Пусть он будет из Аусбирги; упомянуть, как появилось ущелье от ударом копытом коня Одина. Упомянуть о парламенте Скрытого Народа. Пусть он смотрит пристально в лица камней, пока каменные лица не станут смотреть на него. Вдохни поглубже смолистой горечи хвои. Пусть встретится он с призраками прошлого. Слышу птицу, заманивающую меня, все глубже и все сближающимися кругами. Где ты? Там. На облепившимся оборками пне.
«Это – крапивник,» сказала мама, уходя.

На мое десятилетие, подарки-мне-подарки плавно опустилось до борцовских тычков и выкручивания рук. Мой отец смылся, оставив мать и служанку Нину следить за нами, пока не прибыл мистер Чаймс-Фокусник. Мистер Чаймс был медленно спивающимся алкоголиком, чье настоящее имя было Артур Хоар, и кого мой отец просто пожалел, пригласив. От его вони изо рта мог расплавиться пластик. Из своей шляпы на счет три он произвел на свет Хермеса – Волшебного Хомячка, но раздавленный Хермес произвел при этом на свет смерть, кровь, помет и внутренности. Мои одноклассники завизжали от отвращения и радости. Мистер Чаймс выложил распластанную тушку грызуна в пепельницу и сказал: «‘И тех, кого ты умертвила, Смерть, не мертвы те; и неподвластен смерти тоже я.’ Парни.» Мистер Чаймс собрал свои волшебные причиндалы. «Джонн Донн солгал, сволочь.» Потом Келлс Тафтон объявил всем, что он проглотил одну из моих миниатюрных свинцовых фигурок, и маме пришлось отвезти его в больницу. Нина осталась за главного – не-самая-лучшая ситуация, поскольку она с трудом говорила по-английски и легко впадала в депрессию после того, как аргентинская хунта выбросила ее близких родственников с вертолета где-то в Южной Атлантике. Мои одноклассники ничего об этом не знали, и им было наплевать на хунты, и они затеяли игру повторяем-что-она-сказала, пока Нина на заперлась на третьем этаже, где отец, обычно, писал свои сценарии. Вот тут и началась вакханалия, и невинность покинула нашу обитель, пока один мальчик по имени Мервин не залез на двенадцатиполочный книжный шкаф и не уронил его вместе с собой. Нина позвонила за помощью. Медик сказал, что Мервин нуждается в срочном осмотре, и Нина уехала вместе со скорой помощью, оставив меня объяснять родителям моих одноклассников, почему в нашем Пембридж Плэйс не было ни одного взрослого, как до последних двух страниц Повелителя Мух. Мама и Нина появились дома после восьми вечера. Отец появился еще позже. Голоса громко ругались. Двери хлопались. На следующее утро я проснулся от рева отцовского Ягуара в гараже под моими окнами. Он отправился в студию Шеппертон, где он занимался в то время монтажом Ганнимеда 5. Я завтракал хлопьями и читал мой комикс 2000 AD, когда я услышал, как мама тащила свой чемодан по лестнице. Она сказала мне, что все так же любит меня и Фибу, но наш отец не сдержал столько обещаний, что ей надо уехать. Она сказала: «В этот раз, возможно, навсегда.» Мои хлопья превратились в кашу, пока она рассказывала, как вся ее жизнь в шестидесятые была одними лишь расплывающимися очертаниями утренних недомоганий, стирки подгузников, стряхиваний соплей с отцовских носовых платков и бесплатной работы во имя Херши Пикчурс; как она старалась не замечать отцовские «компрометирующие связи» с актрисами, гримершами и секретаршами; и как, когда она была беременна Фибой, отец пообещал написать и снять фильм специально для нее. Ее роль была бы сложной, с полутонами и выставочной витриной ее таланта актрисы. Отец и его со-автор написали сценарий Доменико и Королева Испании за несколько недель до этого. Мама собиралась играть принцессу Мария Барбара, которая становится королевой. Все это мы прекрасно знали. Чего я не знал, так это то, что за день до этого, со всей анархией, воцарившейся в Пембридж Плэйс, глава Трансконтинентал Пикчурс позвонил отцу и передал трубку Ракел Уэлш. Мисс Уэлш прочитала сценарий, и она заявила, что считает написанное работой гения и соглашается играть Марию Барбару. Объяснил ли мой отец, что его жена, пожертвовавшая своей карьерой актрисы на благо семьи, собирается играть эту роль? Нет. Он просто сказал: «Ракел, она – Ваша.» Зазвенел дверной звонок, и зашел брат матери, дядя Боб, чтобы подвезти ее. Мама сказала, как я потом еще пойму, что у предательства бывают разные формы и лица, но предать чью-то мечту – непрощаемо. Птица запрыгнула на разбухшую лилию. Ее горло задрожало; нотки взлетели и опали. Пока она пела, я все смотрел на нее, я говорил себе, я не заплачу.
«Это – крапивник,» сказала мама, уходя.

Солнце утонуло за Аусбирги, и зелень начинает выгорать в серость и коричневость. Листья и сучья теряют свою трехмерность. Когда я вспоминаю мою мать, вспоминаю ли я ее или воспоминания о ней? Последнее, скорее всего. Бокал сумерек наполняется с каждой минутой, и я не совсем уверен, где я оставил мою Митцубиси. Я чувствую себя путешественником во времени романа Уэллса, потерявшим свою машину времени. Пора начинать беспокоиться? Что такого плохого может со мной случиться? Ну, я могу никогда не найти пути назад и умереть. Юэн Райс напишет мой некролог для Гардиан. Напишет ли? К последней познакомьтесь-это-Кармен вечеринке, устроенной мной прошлой осенью Юэн чуть не выпрыгнул из своих штанов, доказывая свой статус альфа-литературного-самца: обедал со Стивеном Спилбергом в прошлый приезд в Лос Анджелес; пятьдесят тысяч за лекцию в Колумбийском университете; приглашение в жюри Пулитцеровской премии – «Я посмотрю, если у меня получится найти время, я очень занят.» Может, что и не напишет. Моя сестра Фиб будет скучать обо мне, хоть наши томагавки, зарытые в прошлом, были зарыты не так глубоко. Кармен потеряет свой рассудок – я так думаю. Она может начать винить себя во всем. Холли, невинная душа, займется устройством моих последних дел. Они обе будут центром внимания на моих похоронах. Гиена Хал узнает о моей смерти раньше меня, но будет ли ему не хватать меня? Как клиент, я теперь – явный неудачник. Зои? Зои даже и не заметит, пока не опустеет ее алиментный счет в банке, а девочки горько заплачут. Анаис – может.
Это смешно! Какой-то среднего размера лесок, не густой лес. Там были мини-вэны отдыхающих у въезда в парк. Почему бы просто не закричать: «На помощь!» Из-за того, что я – мужчина, я – Криспин Херши, Непослушный Ребенок Британской Литературы. Я не могу. Вижу обросший мхом валун, похожий на голову тролля, выбирающегося наружу сквозь тонкую корку земли ...

***

... из-за некоей игры северного света, узкий сегмент моего 360-градусов-лесного-обзора – включая обросший мхом валун и Х, сделанный двумя наклонившимися стволами за ним – колышется маревом, словно простыня  на ветру, от ветра, которого нет ...
Постой: Смотри! Появляется в воздухе рука и стягивает простыню в сторону, рука, чей хозяин теперь появляется из щели в воздухе. Словно какой-то трюк – совершенно поразительный. Светловолосый молодой человек, одетый в куртку и джинсы, появляется здесь, посреди леса. В возрасте за двадцать и видом, как у модели. Я наблюдаю, пораженный: Я ... на самом деле вижу чей-то призрак? Сучок трескает под его высоко-шнурованным ботинком. Никакой не призрак и никакой материализации, идиот; мой «призрак» – это турист, как я. С тех мини-вэнов, или нет. Возможно, просто решил пойти по-тяжелому. Из-за сумерков; из-за очередного дня, проведенного в одиночестве. Я говорю ему: «Добрый вечер.»
«Добрый вечер, мистер Херши.» Его английский звучит скорее дорогим обучением в Англии, чем шипящим исландским.
Радостный, я признаюсь: «Ого. Странное место для того, чтобы быть узнанным.»
Он делает еще несколько шагов, и мы становимся на расстоянии руки друг от друга. Он выглядит польщенным. «Я – Ваш поклонник. Меня зовут Хьюго Ламб.» Затем он улыбается, тепло и харизматично, как если бы я был его близким другом, знакомым много лет. Я чувствую в себе неожиданное желание его одобрения.
«Приятно, ээ, повстречаться с Вами, Хьюго. Послушайте, в этом немного стыдно признаться, но я слишком далеко забрался ...»
Он кивает головой, и выражение его лица становится опять внимательным. «В Аусбирги такое случается с каждым, мистер Херши.»
«Не могли бы Вы указать мне правильное направление?»
«Я могу. Я покажу. Но, сначала, у меня есть несколько вопросов.»
Я делаю шаг назад. «В смысле ... о моих книгах?»
«Нет, о Холли Сайкс. Я вижу, как вы стали близки с ней.»
Увы, я понимаю, что Хьюго – один из этих тех «странных» у Холли. Потом, злясь, я понимаю, нет, он же – таблоидный «репортер»; у нее были неприятности в новом доме от подобных охотников с телескопическими линзами. «Я б рад выложить че’нибудь про меня и Хол,» свирепею я, «но тут вот какое дело, красавчик: Это не Ваше ***** дело.»
Хьюго Ламб – совершенно невозмутим. «Аа, тут Вы ошибаетесь. Нас очень интересует Холли Сайкс.»
Я отхожу, спиной назад, следя за ним. «Все равно. Прощайте.»
«Вам нужна моя помощь, чтобы выбраться из Аусбирги,» говорит молодость.
«Ваша помощь очень хорошо поместится в Вашем животике. Холли не выносит свою жизнь наружу, как и я, так что я сам найду мой путь на...»
Хьюго Ламб делает какой-то особенный жест рукой, и мое тело поднимается в воздух на десять футов, и меня начинает сжимать невидимая рука гиганта: Ребра сдавливаются; нервы в спине трещат, и агония становится неописуемой; просить о милости или кричать – невозможно, и так же невозможно терпеть эту пытку еще секунду, но проходят секунды, мне кажется – секунды, а могут быть и дни, пока меня не швыряют на землю, не отпускают, а именно швыряют на лесную почву.
Мое лицо придавлено в перегной листьев. Я кряхчу, дрожу и стону, пока меня отпускает агония. Я поднимаю взгляд. Лицо Хьюго Ламба, как у мальчика, отрубающего у отца длинные ноги; интерес и веселье недоброжелательности. Электрошокер мог бы объяснить обезоруживающую боль, но как объяснить десять-футов-над-землей? Нечто атавистическое, все же, придерживает мое проснувшееся любопытство; мне необходимо избавиться от этого человека. Я обмочил себя, но мне сейчас все равно. Мои ноги не идут, и если какой-нибудь голос издалека закричит на меня: «Ты больше никогда не будешь гулять в одиночку,» то я не услышу его, я не смогу, я не посмею. Я отползаю задом, затем поднимаю тело, прислонившись к большому пню. Хьюго Ламб делает еще жест, и мои ноги складываются подо мной. В этот раз нет никакой боли. Хуже того, вообще ничего. От пояса вниз – никаких ощущений. Я касаюсь моих ног. Мои пальцы ощущают бедра, но бедра не чувствуют ничего. Хьюго Ламб подходит ко мне – я съеживаюсь – и усаживается на пень. «Ноги – вещь нужная,» говорит он. «Хотите свои назад?»
Мой голос дрожит: «Что Вы такое?»
«Опасность, как видите. Узнаете этих симпатяшек.» Он достает из кармана маленький квадрат и показывает мне фотографию меня, Анаис и Джуно, которую я потерял несколько дней тому назад. «Отвечайте на мои вопросы честно, и у них появятся большие шансы на длинную и счастливую жизнь, как у любого ребенка из лицея Утремон.»
Эта прекрасно выглядящая молодость – настоящий кошмар галлюциногенов. Очевидно, он стащил фотографию, но когда и как – мне не понять. Я киваю головой.
«Начнем. Кто дороже всего для Холли Сайкс?»
«Ее дочь,» хрипло отвечаю я. «Иифа. Это – никакой не секрет.»
«Хорошо. Вы и Холли – любовники?»
«Нет. Нет. Мы – просто друзья. Честно.»
«С женщиной? Так у Вас бывает часто, мистер Херши?»
«Полагаю, что нет, но это так с Холли.»
«Когда-нибудь Холли упоминала имя Эстер Литтл?»
Я сглатываю слюну и качаю головой. «Нет.»
«Хорошенько подумайте: Эстер Литтл.»
Я вспоминаю или пытаюсь вспомнить. «Я не знаю это имя. Я клянусь.» Я могу слышать, как дрожит мой голос.
«Что Холли рассказала Вам об ее способностях?»
«Только то, что – в ее книге. В Радио-Народе.»
«Да, захватывающее чтение. Видели ли Вы когда-нибудь, как она передает голоса?» Хьюго Ламб замечает мою нерешительность. «Не заставляйте меня считать до пяти, как какой-нибудь порядочный следователь на допросе в третьеразрядном кино – я Вас просто изжарю. Вашим поклонникам известна Ваша нелюбовь к клише.»
Пустота становится глубже, где склоняются деревья. «Два года тому назад, на острове Роттнест, возле Перта, Холли потеряла сознание, и странный голос стал выходить из ее рта. Я решил, что это была эпилепсия, но она рассказала, как страдали там заключенные, и потом ... она перешла на аборигенский ... и – все. Она стукнулась головой. Затем она вернулась.»
Хьюго Ламб постук-стук-стукивает по фотографии. Часть меня все еще может анализировать происходящее и замечает, что, несмотря на молодое лицо, нечто в его глазах и в намерениях выглядит гораздо старше. «А Сумрачная Часовня?»
«Какая часовня?»
«Или Анкориты? Или Слепой Катар. Или Черное Вино?»
«Я никогда не слышал ни о чем таком. Я клянусь.»
Постук-стук-стукивает палец Хьюго Ламба по фотографии меня и девочек. «Что Хорология означает для Вас?»
Чувствуется, как игра в некую демоническую угадайку: «Хорология? Наука измерения времени? Или старые часы.»
Он наклоняется ко мне; я ощущаю себя микробом на стекле. «Расскажите мне, что Вы знаете о Маринусе.»
Жалкий от вынужденных признаний и с надеждой, что спасу своих дочерей, я говорю моему жуткому допрашивателю, что Маринус был детским психиатром в больнице Грейвсенда. «В книге Холли он упомянут.»
«Встречалась ли она с Маринусом во время вашего знакомства?»
Я качаю головой. «Он уже был бы глубоким стариком. Если он все еще живой.»
Это женщина смеется где-то вдалеке моей слышимости?
«Что такое,» Хьюго Ламб внимательно смотрит на меня, «Звезда Риги?»
«Столица Эстонии. Нет. Латвии. Или Литвы. Я точно не уверен. Одна из балтийских стран, в любом случае. Извиняюсь.»
Хьюго Ламб рассматривает меня. «Мы закончили.»
«Я-я сказал Вам правду. Всю. Не делайте ничего моим детям.»
Он отталкивается от мшистого валуна и уходит, говоря мне: «Если их папа – честный человек, Джуно и Анаис нечего бояться.»
«Вы-Вы-Вы отпускаете меня?» Я касаюсь своих ног. Они все еще мертвы. «Эй! Мои ноги! Пожалуйста!»
«Знал же, что забыл что-то.» Хьюго Ламб поворачивается ко мне. «Кстати, мистер Херши, критики разгромили Вашу Эхо Должно Утихнуть. Но, эй, Вы замечательно задвинули Ричарда Чизмэна в ответ, не правда ль?» Улыбка Ламба – сжатые губы конспиратора. «Он никогда не догадается, если, конечно, кто-нибудь не даст ему эту идею. Простите за Ваши брюки; парковка машин – налево от последней развилки. Это Вы еще сможете вспомнить. А все остальное я отредактирую. Готовы?» Его глаза утыкаются в меня, Хьюго Ламб скручивает воздух волокнами между своих пальцев, затем натягивает их ...

... покрытый мхом валун, огромный с голову тролля, лежит на боку и хмуро смотрит на окружающую древность. Я сижу на земле, абсолютно не помня, как споткнулся, хотя, это как раз со мной и произошло; во мне все болит. Какого черта я сюда спустился? Микро-инсульт? Волшебством эльфов Аусбирги? Я долно быть ... что? Сел передохнуть, потом потерял себя. Пролетает бриз, деревья дрожат, и желтый лист круг-за-кругом садится случайным дуновением на мою ладонь. Посмотрите-ка на это. Во второй раз за сегодня я вспоминаю мистера Чаймса-фокусника. Невдалеке смеется женщина. Отдыхающие – близко. Я встаю ... и замечаю большое холодное пятно на моем бедре. Оо. Окей. Непослушное Дитя Британской Литературы испытало сомнамбулическую мочеиспускательную неполадку. К счастью, тут нет поблизости колумниста из Пикадилли Ревью. Мне всего пятьдесят три года ... да уж, еще молод для подгузников? Холодно и сыро, как будто все случилось несколько минут тому назад. Слава Богу, я – вблизи парковки, чистых трусов и брюк. Назад к развилке, потом повернем налево. Поспешим, дорогой читатель. Ночь придет – не успеешь заметить.




23 СЕНТЯБРЯ 209 ГОДА




Похоже, что Халлдор Лакснесс высыпал большинство Нобелевских денег на Глейфрастейнн – его белоснежный, угловатый, из 50-х годов, дом на полпути по затуманенной долине у Рейкьявика. Снаружи он напоминает мне клуб игроков сквош из английской провинции. Река бултыхается рядом в почти безлистной осени. Припаркован сливочного цвета Ягуар, идентичный тому, который был у моего отца. Я покупаю билет у добродушной вязальщицы и прохожу дальше в дом, где я включаю по мере указания надписей мой аудиогид. Мой цифровой гид-призрак рассказывает мне о картинах, модернистских лампах и часах, низкой шведской мебели, немецком фортепиано, паркетных полах, шкафах и полках из вишневого дерева, кожаных обшивках. Глейфрастейнн – временной пузырь, как раз пригодный для писательского музея. Взбираясь по лестнице, я придумываю себе возможный музей Криспина Херши. Очевидное место – старый семейный дом в Пембридж Плэйс, где я жил и ребенком и отцом. Вся штука в том, что строители перекорчевали его, а через неделю после того, как я передал им ключи, разделили на шесть квартир и продали русским, китайским и арабским инвесторам. Вернуть, соединить и реставрировать будет стоит многих разговоров на разных языках и черезвычайно дорогим проектом, так что мой нынешний адрес на Ист Хит Лэйн в Хэмпстеде – самый желаемый кандидат, предполагая при этом, что Гиена Хал сможет убедить юристов Бликер Ярд и Эребус, чтобы не зарились на мое жилье, конечно же. Я представяю себе почтительных визитеров, касающихся моих надраенных поручней на стене и шепчущих потрясенно: «Боже мой, это же тот самый лэптоп, на котором он написал свою потрясающий исландский роман!» Сувенирный магазинчик можно было бы втиснуть в подвал: брелки для ключей с Криспином Херши, коврик для мышки Засушенных Эмбрионов и светящиеся-в-темноте фигурки. Люди покупают эту чепуху в музеях. Они теряются, как только попадают туда.
Наверху, цифровой гид упоминает между делом, что мистер и миссис Лакснесс занимали разный спальни. Мне это понятно. Какое чертовски точное совпадение. Пишущая машинка Лакснесса стоит на его столе – или, более точнее, пишущая машинка его жены, которая печатала по его рукописям. Я написал свой дебютный роман на машинке, Ванда Маслом была сочинена на раздолбанном компьютере Бриттан ПиСи, доставшимся от отца в качестве деньрожденного подарка, и он был самым удобным, самым надежным изо всех лэптопов в мире. Для большинства писателей цифровой эпохи писать – это переписывать. Мы прокручиваем, вырезаем, выделяем, вставляем и доделываем, промываем золото на экране, выбрасывая ведра шлака. Наши аналоговые предки должны были полировать каждую строчку в уме прежде, чем отбить ее механически. Переделывание стоило им месяцев, метры красящей ленты и пинты забеливателей. Бедняги.
С другой стороны, если цифровая технология стала такой умелой акушеркой романов, где все эти шедевры нашего столетия? Я вхожу в небольшую библиотеку, где, похоже, Лакснесс хранил свои литературные привязанности. Много книг в твердой обложке на исландском, на голландском, полагаю я, на немецком, английском ... и, какого черта – Засушенные Эмбрионы!
Подождите-ка, это издание 2001 года ...
... а Лакснесс умер в 1998-ом. Так и есть.
Ну, какой широкий жест от Невидимого Народа.

Спускаясь вниз, я уступаю дорогу дюжине подростков. Куда ездят Джуно и Анаис на своих школьных поездках в Монреале? От незнания этого мне становится немного горько. Какой-то я междугородно-телефонный папаша-на-полставки. Эти дети Исландии двадцать первого века подключены к наушникам, но все так же излучают нордическую уверенность и благополучие, и те два чернокожих исландца и девочка в мусульманском платке. У всех год рождения начинается с цифры 2 и нужно проскроллить всего лишь дюйм, когда заполняешь анкету на интернете. Запах кондиционера для волос и освежителя стирки. Их сознания гладки и блестят, словно автомобили в выставочном зале дилерского центра, и все готовы занять главную сцену в мире, где они сразятся, переиграют и проводят со сцены на пенсию нас – старых пердунов, как сделали мы, когда были такими же великолепными. Их учитель подгоняет наверх идущих в конце и благодарит улыбкой в мою сторону, проходя мимо, и на меня смотрит великолепное зеркало у лестницы. Из темного квадратного колодца серости на меня глядит высохшая копия Энтони Херши. Посмотрите-ка на него. Моя метаморфоза в отца завершилась. Какой-то дьвольский дух в Аусбирги высосал остатки моей молодости? Волосы тоньше, кожа суше, глаза покраснели; моя шея стала похожа на индюшачью ... Я взываю к цитате утешения Тагора: «Молодость – это конь, а зрелость – наездник этой колесницы.» Стариковские губы отца кривятся ухмылкой и шепчут: «Я не вижу никакого наездника. Я вижу лектора по социологии в третьеразрядном университете, который только что узнал, что его лекций больше не будет в программе, потому что никому, кроме будущих лекторов по социологии, этот предмет не нужен. Ты смешон, мой мальчик. Ты меня слышишь? Смешон.»
Мой расцвет покидает меня, уходит, ушел ...

Ковыляя к Митцубиси, ожидающей меня на небольшой парковке у Глейфрайстенна, я проверяю мой телефон и нахожу сообщение от Кармен Сальват. Это совсем не то сообщение, какое я хотел бы получить от нее.

хелло криспин пжл можем поговорить? дружески К

Я недовольно пыхчу. Моя душа все еще болит от ее ухода, но я сдерживаю себя. Я не хочу распускаться и не хочу сдерживаться. Мы питаемся нашими эмоциями, и горечь от прошлой связи – совсем не то, чем мне хотелось бы питать себя. Карменовское «дружески» – код для «Мы не будем вместе», а «хелло» вместо «привет» – текстовый эквивалент прохладного воздушного поцелуя, даже не щека-к-щеке:

может не так скоро, если ок. Все еще
болит, и я устал от боли. Не хочу
обижать и пусть так. К.

После отправления, я тут же жалею, что не надо было спешить с ответом, чтобы не выглядеть по-детски надутым и/или себя жалеющим. Внезапно, река становится надоедливо громкой: Как Лакснесс мог здесь вообще работать, черт его подери? Собирающиеся облака – свинцовой серости, не цвета покоя. Пересечения уходящего дня складываются в кроссворд, нерешаемый мной, невдохновляющий меня, как прежде. Я не настолько хороший писатель, как Халлдор Лакснесс. Я даже не настолько хорош, каким был молодой Криспин Херши. Я просто говнюк и недовольный папаша, как мой отец, только его фильмы проживут дольше, чем мои слишком переоцененные романы. Моя одежда – вся помятая. У меня назначена лекция на семь-тридцать. Мое сердце все еще саднит от эмоциональных шрамов, и я не хочу, чтобы их растревожила моя испанская экс-.
Нет. Мы не будем говорить. Я выключаю телефон.

«Название моей лекции – Никогда Не Думать Об Исландии.» Приличное количество людей пришло в Литературный Дом, но половина из двухсот зрителей здесь потому, что билеты на концерт Бонни Принса Билли все проданы, и часть седоволосого контингента пришла из-за их любви к фильмам моего отца. Единственные лица, знакомые мне – Холли, Иифа и парень Иифы Орвар – посылают мне дружелюбные волны внимания с первого ряда. «Это название,» продолжаю я, «берет корни из апокрифической ремарки У.Х. Одена, сказанной здесь, в Рейкьявике, как мне известно, с этого самого подиума вашим родителям и пра-родителям. Оден сказал, что ‘Никогда не было времени, когда бы я не думал об Исландии’. Что за ароматное, зашифрованное заявление. ‘Никогда бы не думал об Исландии’? Почему бы просто не сказать: ‘Всегда думал об Исландии’? Потому что двойные отрицания – контрабандисты правды, которые перехитрят любого цензора. В этот вечер я хотел бы использовать оденовское двойное отрицание,» – я поднимаю левую руку ладонью вверх – «перейдя к двуглавому факту о самом писательстве,» правая рука ладонью вниз. «А именно, чтобы написать, Вам нужны ручка и место, или кабинет и пишущая машинка, или лэптоп и Старбакс – без разницы, потому что ручка и место – символы. Символы значения писательства и его традиции. Поэт использует ручку, чтобы писать, но, конечно же, поэт не делает ручек. Он или она покупает, занимает, получает в наследство, крадет или еще каким-нибудь путем приобретает откуда-то ручку. Похожим путем поэт приобретает привычку к написанию в рамках поэтической традиции, но никакой поэт не может в одиночку создать подобную традицию. Даже если поэт пускается в изобретение новых поэтических форм, он или она могут только отходить или реагировать на то, что уже существует. Нет никакого Джонни Роттена без Би Джиз.» Ни малейшего волнения в моей исландской аудитории; возможно, Sex Pistols никогда не добирались так далеко на север. Холли удыбается мне, а мне становится не по себе от ее истощенного болезненного вида. «Возвращаясь к Одену,» продолжаю я, «и к его ‘никогда не’. Что я нахожу в его ремарке: Если Вы пишите прозу или поэзию на европейском языке, то ручка в Вашей руке была, когда-то в давние времена, гусиным пером в руке исландца. Нравится ли Вам это или нет, известно ли Вам это или нет – какая разница. Если Вы решаете представить красоту, правду и боль мира в прозе, если Вы решаете усложнять персонажи диалогами и событиями, если Вы решаете соединить личное, прошлое и происходящее в нечто выдуманном, следовательно, Вы занимаетесь преследованием тех же самых целей, к чему стремились авторы исландских саг, здесь, семьсот, восемьсот, девятьсот лет тому назад. Я уверен, что автор Саги о Ньяле применяет те же самые приемы, испольуземые позже Данте и Чосером, Шекспиром и Мольером, Виктором Гюго и Диккенсом, Халлдором Лакснессом и Вирджинией Вульф, Элис Мунро и Юэном Райсом. Какие приемы? Психологическая сложность, развитие персонажей, закончить ударной фразой сцену, злодеи покрываются пятнами своих поступков, героические персонажи тоже немного злодеи, предсказания и воспоминания прошлого, мастерские уводы в сторону. А теперь, я не говорю, что писатели античности чуждались подобных приемов, но,» тут я выставляю всю мою смелость и Одена, «в сагах Исландии, впервые в Западной культуре, мы находим настоящих прото-романистов за работой. За пятьсот лет avant le parole, саги – первые романы нашего мира.»
Или аудитория меня все-таки слушает, или они просто дремлют с открытыми глазами. Я закрываю мои наброски.
«Это все – о ручке. А теперь – о месте. С точки зрения континентальных европейцев, Исландия – конечно же, в большинстве своем лишенный древесной растительности, почти что весь замерзший овальный камень, где с великим трудом выживает треть миллиона жителей. За все время моей жизни Исландия попадала на передовицы газет только четыре раза: Тресковые войны семидесятых; место для переговоров по разоружения между Рейганом и Горбачевым; самая первая страна, пострадавшая от краха 2008 года, и источник вулканического облака с пеплом, нарушившего полеты европейской авиации в 2010-ом. Блоки, при этом, геометрические ли, политические ли, определяются внешними краями. Как Восток соблазняет воображение определенного типа Западного человека, так и для определенного типа южанина Исландия выделяет гравитационное поле гораздо большее, чем сама площадь страны и ее культурный импорт. Пифей, греческий картограф, живший около 300 д.н.э. в прожаренной солнцем стране на далеком краю древнего мира, он сам почувствовал это притяжение и выложил его на свою карту: остров Туле. Ирландские христиане-отшельники, не страшащиеся путешествовать на утлых лодчонках, они чувствовали эту силу. Беженцы десятого века от гражданского войны в Норвегии, и они ощущали. Это был их правнуки, кто написали саги. Сэр Джозеф Бэнкс, куча викторианских ученых – их всех невозможно было бы поместить ни на какой корабль вместе, Жюль Верн, даже брат Германа Геринга, которого видели Оден и МакНис здесь в 1937 году, все они ощущали эту тягу севера, вашего севера, и все они, я уверен, как и Оден, не могли никогда не думать об Исландии.»
НЛО-формы огни Литературного Дома моргают вместе.
«Писатели не пишут в пустоте. Мы работаем в нечто физически существующем, в комнате, лучше всего – в доме, как в Глейфрастенне Лакснесса, но мы также пишем, находясь в воображаемом пространстве. Среди коробок, корзин, полок и шкафов, заполненных ... сором, сокровищами, рифмами стихов взрослых-детских, мифологией, историей, что Толкиен назвал ‘кучей компоста’; и также личными вещами – детскими ТиВи передачами, доморощенной космологией, историями, услышанными нами от родителей, или позже от наших детей – и, черезвычайно важно, картами. Картами в нашей памяти. Картами с краями. И для Одена, как и для большинства из нас, края карт – вот, что удивительным образом ...»

Холли взяла в рент квартиру в июне, но она вернется к себе в Рай, в свой Суссекс где-то через пару недель, поэтому в квартире совсем немного мебели, она просторна и чиста, с ореховыми полами и сливочного цвета стенами, с прекрасным видом на беспорядочные крыши Рейкьявика, спускающимися по склону к чернильному заливу. Уличные огни расставляют свою пунктуацию в северных сумерках, смывающих краски дни, и троица круизных кораблей блестят огнями в порту, будто три Лас Вегаса. На другой стороне залива, длинная, в форме кита, гора закрывает линию горизонта, или закрывала бы, если облака не были бы так низки. Орвар говорит, что она называется гора Эсья, но при этом признает, что никогда не забирался на нее только потому, что она находится прямо тут – у самых дверей. Я отгоняю от себя сильное желание жить здесь, сильное, скорее всего, от того, что оно – несбыточное: Я не думаю, что смог бы прожить здесь и одной зимы с трех-четырехчасовыми днями. Холли, Иифа, Орвар и я едим вегетарианскую муссаку и опустошаем  пару винных бутылок. Они расспрашивают меня о моей неделе, проведенной здесь, в дороге. Иифа рассказывает об ее летних раскопках поселения десятого века неподалеку от Эйильсстадира и заставляет дружелюбного, но тихого, Орвара вступить в дискуссию об его работе над генетической базой данных, описывающей все исландское население: «Больше восьмидесяти процентов женщин, у них найдены ДНК коренных индейцев,» говорит он мне. «Это подтверждает довольно убедительно, что винладндские саги базируются на исторических фактах, а не просто домыслы. Много ирландского ДНК у женщин, тоже.» Иифа описывает нам мобильное приложение, которое может рассказать каждому живущему исландцу, как близко они находятся в родне с другими исландцами. «Они так ждали его появления,» она похлопывает рук Орвара, лежащую на столе, «чтобы избечь всяких неловкостей в утренние-Во-Имя-Тора-я-только-что-переспал-с-родственницей? моменты. Так, Орвар?» Бедняга полу-краснеет и бормочет что-то о своем выступлении с группой. Каждый в Рейкьявике, кому до тридцати, как говорит Иифа, играет хоть в одной группе. Они встают, уходя, и, поскольку мне улетать утром, они оба желают мне доброго пути. Иифа обнимает меня, и я получаю крепкое рукопжатие от Орвара, который только сейчас вспоминает о том, что принес Засохшие Эмбрионы мне на подпись. Пока Орвар зашнуровывает свои ботинки, я стараюсь придумать что-нибудь ловкое-веселое-умное, отмечающее эту встречу, но ничего такого не приходит на ум.
Орвару от Криспина, с наилучшими пожеланими.
Я перестал быть таким, начиная с Ванды Маслом.
Признавшись себе в этом, я ощущаю легкость свободы.

***

Я размешиваю, размешиваю, размешиваю, пока листья мяты не становятся ярко-зелеными рыбками в водовороте. «Последним гвоздем в наши отношения с Кармен,» рассказываю я Холли, «была Венеция. Если я больше никогда не увижу это место, я умру счастливым.»
Холли не понимает мою мысль. «Мне показалось очень романтичным.»
«В том-то и проблема. Вся эта красота: не-черт-побери-выносима. Юэн Райс назвал Венецию Столицей Разводов и заодно написал одну из самых лучших книг о том месте. По поводу развода. Венеция – это человечество в самом дорогуще-ненужном его проявлении ... Я сказал эту фразу, когда Кармен купила дорогуще-ненужный зонтик – я говорю подобные вещи двадцать раз на дню, и что? – но вместо того, чтобы пропустить мимо ушей, у нее был такой взгляд ... словно, ‘Ах, напомните мне, почему я провожу остатки своей молодости с этим нудным стариком?’ Она удалилась с площади Св.Марка. В одиночестве, разумеется.»
«Ну,» Холли говорит примирительно, «у нас всех бывают дни ...»
«Своеобразное откровение в стиле Джойса, глядя в прошлое. Я ее не виню. Ни за то, что нашла меня нудным, ни за то, что оставила меня. Когда она достигнет моего возраста, мне будет шестьдесят-черт-возьми-восемь, Холли! Любовь, может, и слепа, но совместная жизнь приходит со всякими последними разновидностями рентгеновских аппаратов. И мы провели следующий день, расхаживая по музеям в одиночку, и когда мы попрощались в венецианском аэропорту, последнее, что она сказала мне, было ‘Береги себя’; а когда я долетел домой, то ‘Дорогой Джон’ уже ждало меня в почтовом ящике. Не могу сказать, что неожиданно. Оба мы уже прошли тягомотные испытания разводом, так что одного – достаточно. Мы договорились оставаться друзьями. Мы будем обмениваться рождественскими поздравлениями несколько лет без никакой горечи и, скорее всего, никогда больше не встретимся.»
Холли кивает головой и хмыкает, соглашаясь.
Поздний автобус останавливается снаружи, и слышно, как шипят его тормоза.
Я не стал упоминать Холли о недавнем сообщении.
Мой iPhone все еще выключен. Не сейчас. Позже.

«Красиво снято, вот это.» На обрамленной фотографии, стоящей на полке позади Холли, она – молодая мама с маленькой Иифой с торчащими клыками, одетой Трусливым Львом, и пятнами конопушек по всему носу, и Эд Брубек, моложе, чем я его помню, и все улыбаются под солнечным светом, стоя в небольшом саде с розовыми и желтыми тюльпанами. «Когда было снято?»
«2004. Театральный дебют Иифы в Волшебнике Страны Оз.» Холли отхлебывает мятного чая. «Эд и я набросали схему Радио-Народа в то время. Книга была его идеей. Мы были в Брайтоне в те выходные, на свадьбе Шэрон, и он до этого все время считал себя Мистером Должно Быть Логическое Объяснение.»
«Но после комнаты-с-номером он начал верить?»
Холли неуверенно пожимает плечами. «Он перестал не верить.»
«Эд представлял себе, каким монстром станет Радио-Народ?»
Холли качает головой. «Я написала часть о Грейвсенде довольно быстро, но потом меня продвинули по работе в центр. Со всем этим, и Иифу надо было растить, и Эда не было рядом, я так и не закончила, пока ...» она подбирает точные слова, «... удача не покинула Эда в Сирии.»
Теперь меня одолевает отвращение к самому себе из-за жалости, связанной с Зои и Кармен. «Вы же прямо герой, Холли. Героиня, скорее.»
«Несешь ношу. Иифе было десять. Растекаться болью не было возможности. Моя семья потеряла Джако, так что ...» горький едва слышный смешок, «... клан Сайксов знает, как терять и горевать. Взяться за Радио Народ и закончить, на самом деле, было для меня терапией, вроде того. Я никогда не представляла себе ни на минуту, что кто-нибудь не с нашей родни захочет ее прочитать. Интерьвюеры никогда не верили мне, когда я говорю так, но это – правда. Теле-Книжный Клуб, поддержка Пруденс Хэнсон, все это ‘Ясновидящая и Шрамы Детства’ – я никак не была к этому готова, и к веб-сайтам, к чудикам-психам, к письмам с просьбами, к людям, с которыми перестала общаться давно по определенным причинам. Мой первый парень – он не оставил для меня никаких светлых воспоминаний – послал мне весточку, что теперь он стал главным по продажам Поршей в Уэст Лондоне, и не хотела бы я попробовать покататься на них, поскольку я стала такой знаменитой? Ээ, нет. Затем, когда американцы приступили к торговле, Радио-Народ стал большой новостью, и всякие самозванные Джако повылазили из разных щелей. Мой агент прислал первого по Скайпу. Он был примерно правильного возраста, выглядел вроде, как мог выглядеть Джако, и сразу стал пялиться с экрана, шепча: ‘О, Боже мой, Боже мой ... Это же ты.’»
Мне захотелось закурить, но вместо этого я зажевал кусок моркови. «Как он объяснил, что отсутствовал тридцать лет?»
«Он сказал, что его похитили советские моряки, которым был нужен юнга, затем отвезли в Иркутск, чтобы избежать ненужного столкновения во время Холодной Войны. Да, ага. Датчик вранья для Брендана зашкалил, и он быстро отодвинул меня и спросил: ‘Узнаешь меня, Джако?’ Тот помолчал, затем взорвался радостью: ‘Папа!’ Конец разговора. Последний ‘Джако’, с которым мы говорили, был из Бангладеша, но империалисты британского посольства в Дакке отказались поверить ему, что он был моим братом. Не смогла бы я послать ему десять тысяч фунтов и стать спонсором для выдачи визы на въезд? После этого мы перестали обращать внимание. Если Джако живой, если он прочитает книгу, если он захочет, то найдет возможность найти нас.»
«Вы так же работали в центре для бездомных все это время?»
«Я ушла прежде, чем я поехала в Картахену. Очень жаль – я любила эту работу, и мне кажется, что я хорошо работала, но если проводишь встречу по сбору пожертвований и в тот же самый день шестизначная сумма от продаж приходит на твой банковский счет, то трудно притворяться, что ничего не изменилось. Еще несколько ‘Джако’ попытали свою удачу, и в мой телефон залезли хакеры. Я все еще занимаюсь помощью бездомным, как спонсор, но мне было необходимо вытащить Иифу из Лондона в спокойный полусонный мир, как суссекский Рай. Так я решила. Я не рассказывала Вам о Великой Драке Иллюминатов?»
«Вы рассказали мне о своей жизни меньше, чем Вам кажется. Иллюминаты: ящероподобные пришельцы, поработившие человечество посредством волн, посылаемых с их секретной базы на Луне?»
«Они. Одним прекрасным апрельским утром две группы теорий конспирологий спрятались в моих кустах. Одному Богу известно, как все началось – скорее всего, с какой-то фразы в Твиттере. Итак, две группы внезапно узнают, что они не одиноки, и каждая группа убеждает себя, что другие – агенты Иллюминатов. Все понятно? Перестаньте ухмыляться; они наставили друг другу шишек. Полиция примчалась в одно мгновение. После всего я должна была установить забор и камеры слежения. Я, божмой, закрылась в норе, как какой-нибудь банкир! Но что мне оставалось делать? В следующий раз эти психи могут зациклиться не на защите меня, а на нападении. И пока работали над моими укреплениями, я уехала в Австралию, где я и Иифа повстречались с Вами на Роттнесте.» Она встает, чтобы задернуть шторами ночной залив. «Будьте осторожны, когда спрашиваете людей: что – настоящее, и что – нет. Они могут сделать выводы, о которых Вы даже не догадываетесь.»
На улице два пса начинают яростно лаять, затем замолкают.
«Если Вы больше не издадите ничего, то вперед выйдут эти психи.»
«Это – правда,» безразличным голосом говорит Холли.
«А Вы работаете над следующей книгой?»
Теперь ее взгляд поменялся на неловкий. «Несколько историй.»
Я чувствую зависть и радость. «Замечательно. Ваши издатели будут скакать по коридорам от радости.»
«Нет никакой гарантии, что кто-нибудь прочтет ее. Эти истории базируются на людях, которых я встретила в центре. Никакой мистики.»
«Прямо сейчас даже Собрание Списков Для Покупок Холли Сайкс станет на предварительных заказах номером один.»
«Посмотрим. Но вот этим я сейчас занимаюсь здесь все лето. Рейкьявик – хорошее место для работы. Исландия, как Ирландия; быть знаменитым здесь ничего не означает.»
Наши пальцы случайным образом почти касаются друг друга. Холли тут же замечает, и мы возвращаем наши руки к себе. Я пытаюсь какой-нибудь шуткой прикрыть этот микро-конфуз, но ничего не приходит в голову. «Я вызову Вам такси, Крисп. Уже полночь.»
«Не может быть, что так поздно.» Я проверяю мой телефон: 00:10. «Черт подери, уже наступило завтра.»
«Так и есть! В какое время у Вас самолет в Лондон?»
«В девять-тридцать, но могу я спросить у Вас две последние вещи?»
«Что угодно,» говорит она. «Почти.»
«Я все еще – ‘спираль, паук, одноглазый человек’?»
«Хотите, чтобы я проверила?»
Как будто атеист, хочущий молитвы, я киваю головой.
Как и в Шанхае, Холли касается лба, и ее веки почти закрываются. Какое красивое у нее лицо, но ... не должно быть таким серым и вытянутым. Мои глаза рассматривают ее подвеску. Лабиринт. Какая-то символическая сознание-тело-душа вещь, я полагаю. От Эда?
«Да.» Холли открывает глаза. «Все так же.»
Скорее всего пьяный хохочет маниакально на улице. «Я когда-нибудь узнаю, что это означает? Это – не второй вопрос.»
«Когда-нибудь, да. Дайте мне знать, когда узнаете.»
«Обещаю.» Второй вопрос дается мне труднее, потому что один ответ страшит меня: «Холли, Вы не больны, случайно?»
Ее реакция на вопрос – неожиданна, но не категорична. Она смотрит в сторону.
«О, черт побери.» Я хочу вернуть мой вопрос назад. «Извините меня, это ...»
«Рак желчного пузыря.» Холли пытается улыбнуться. «Постаралась выбрать что-то пореже, получилось?»
Я даже и не пытаюсь улыбнуться. «Какой прогноз?»
Холли надевает маску выражения лица кого-то, обсуждающего надоедливое неудобство. «Слишком поздно для операции – дошло до моей печени и ... ээ, да, по всему нутру. Мой онколог в Лондоне дает мне э-э-э пять-десять процентов шанса, что буду здесь на будущий год.» Ее голос ломается. «Я бы такие шансы сама не выбрала бы ни за что. С химотерапией и лекарствами шансы увеличатся до двадцати процентов, может быть, но ... только хочу ли я провести несколько месяцев, блюя по раковинам? Это – другая причина, почему я здесь, в Исландии, все лето, рядом с бедной Иифой, как, помните, какеготам из Макбета.»
«Банкво. Иифа знает?»
Холли соглашается. «Брендан, Шэрон, их дети, моя мать и Орвар тоже – я надеюсь, что он поможет Иифе, когда, ну, Вы понимаете. Когда я не смогу. Но больше никто не знает. И Вы. Люди станут кисельно-сентиментальными. Я должна буду потратить силы на то, чтобы их развеселить. Я не собиралась Вам тоже рассказывать, но ... Вы спросили. Простите, что уронила настроение такого приятного вечера.»
Я вижу ее и вижу Криспина Херши через ее глаза, и, скорее всего, она видит Холли Сайкс через мои. Внезапно – поздно. Холли и я встаем у стола, прощально обнимаемся. Объятия совсем не эротичны. Это – правда, дорогой читатель. Я бы знал.
Вот что это такое: Как долго я держу ее в объятиях, ничего плохого не случится.

***

Уши водителя такси завешены всякими железками, и он соглашается: «Окей», когда я говорю ему название моего отеля. Я машу прощально рукой, пока не теряю Холли из виду. Я запланировал себе поездку в Суссекс, к ней в Рай, перед Рождеством, и поэтому я просто проигнорирую это неприятное предчувствие, что больше не увижу ее. Радио настроено на волну классической музыки, и я узнаю Марию Каллас, поющую «Casta Diva» из беллиниевской Нормы – отец использовал эту часть в битве моделей-аэропланов в Холме Битвы. На мгновение я забываю о том, где я. Я переключаю мой iPhone в режим текстового сообщения к Холли, чтобы поблагодарить ее за вечер, и, во время моего набора, мне попадает на глаза сообщение, присланное Кармен. Оно дошло ко мне во время моей лекции. Там нет никакого текста: только какое-то изображение ... снегопада?
Снегопада ночью через лобовое стекло машины?
Я наклоняю мою голову и поворачиваю телефон.
Размазанные астероиды? Нет.
Ультразвуковой снимок.
Живота Кармен.
С жильцом внутри.




13 ДЕКАБРЯ 2020 ГОДА




Ключ Джуньичиро Танизаки: Именно эта книга. Найдя название в моем шкафу головы однажды-прочитанных книг, сознание Криспина Херши отвлекается от чтения романа Девона Ким-Ашкенази (Через Огромный Океан, три поколения страдающих от насилия женщин от Пусана до Бруклина). Я знаю, что происходит, но во мне нет сил остановить это. Вверх, вверх и в сторону поднимается мое сознание, сквозь плитки потолка и черепицу крыши, над бункером, где находится временно с 1978 года департамент Английской литературы. Бросив быстрый взгляд на фигурную крышу театра Фрэнка Гери, проскочив над, словно из блоков Лего, жилыми корпусами; сделав круг над готической церковью времен Линкольна; поболтавшись между научными зданиями из стекла и стали; к президентскому дому, краснокирпичному, с фронтальным щипцом, в венах плюща; через крытые крышей ворота на кладбище, где люди, посвятившие себя Колледжу Блитвуд, превратились в деревья со скоростью червей и корней, и вверх – к самому высокому дереву, летит спиралью заблудившееся сознание Криспина, известному одним лишь белками да воронам; река Гудзон величественно истекает между голубиными лапками Катскилльских гор; вот и поезд, невидный еще глазу поезд, цитатой: «Увидеть, как за милей милю, он вдоль долин бежит.» Словно ГуглКарта расширяется в его сознании, сквозь облака, где варятся снежные бури; штат Нью Йорк уходит в сторону, и пролетает мимо Массачусеттс, и обледеневший Ньюфаундленд, и загаженный птичьим пометом скала Роколл, где ни один глаз не смог бы поймать мгновенный всплеск, пронизающей небо, молнии ...

«Криспин?» – Девон Ким-Ашкенази. «А Вы в порядке?»
Выражение лиц моих аспирантов подтверждают, что я был в продолжительном отсутствии. «Да. Я вспоминал роман Танизаки, который делает чудесные вещи с подобным словно-дневник-повествованием, как у Вас, Девон. Ключ. Может помочь Вам, чтобы не изобретать еще раз колесо. Но в целом,» я передаю ей рукопись, «хороший прогресс. Мое маленькое замечание касается лишь, ээ, сцены насилия. Мне кажется, немного чересчур наречий.»
«Прекрасно.» Девон прохладно отвечает, чтобы показать ее необидчивость. «Насилие в цветочном магазине или насилие в мотеле?»
«Та, в мойке машин. Наречия – холестерол в венах прозы. Располовиньте Ваши наречия, и проза заработает в два раза веселее.» Скрип ручек. «О, и опасайтесь глагола ‘кажется’; текст забалтывается. И оценивайте каждую улыбку и метафору по шкале от одной до пяти звезд, и убирайте все от трех и ниже. Когда пишите – ничего хорошего, но после Вы почувствуете себя гораздо лучше. Джафет?»
Джафет Соломон (автор В Стране Бога, бильдунгсроман в процессе написания о парне из Юты, попавшим в либеральный колледж на Восточном побережье, где секс, наркота и программа творческого писательства вызывают в нем чувство экзистенциального отвращения) спрашивает: «А что, если мы не можем определить: у метафоры – три или четыре?»
«Если Вы не можете определить, Джафет, тогда – только три.»
Мааза Колофски (Туманность Конская Голова, роман-утопия о жизни после того, как чума уничтожила всех мужчин на Земле) поднимает свою руку: «Какие-нибудь задания на праздники, Криспин?»
«Да. Напишите пять писем  от пяти главных персонажей самому себе. Все знают, что такое письмо?»
«Бумажный и-мейл,» отвечает Луис Баранкиллья (Странный Человек в Классе Йоги о странном человеке на занятиях йогой). Мои доинтернетовские заслуги – постоянный объект для шуток. «Что мы там напишем в этих письмах?»
«Взращенные в каждом горшке, истории жизней. Кого и что ваши персонажи любят и ненавидят. Образование, работа, финансы, политические привязанности, социальный класс. Страхи. Скелеты в шкафу. Привычки. Ошибки прошлого; верующий, агностик или атеист. Как они боятся смерти?» Я вспоминаю о Холли, останавливаю себя на тяжелом вдохе и продолжаю. «Видели ли они когда-нибудь мертвое тело? Привидение? Сексуальные пристрастия. Бокал наполовину пуст, бокал наполовину полон, бокал слишком мал? Любит хорошо одеваться, не любит? Это же письмо, так что помните об их стиле речи. Скажут ли они  ‘приятственно слуху’ или ‘классно несешь’? Грубые слова или избегают их? Замечайте фразы, которыми они чаще всего пользуются. Когда в последний раз они плакали? Могут ли они понимать чужую точку зрения? Лишь одна десятая часть из написанного вами попадет в вашу рукопись, но когда вы попробуете стукнуть по этой одной десятой» – суставами пальцем по столу – «то услышите крепкий дуб, не опилки с клеем. Эрсилия?»
«Похоже, что ...» Эрсилия Холт (триллер Человек с Ледорубом о грызне триады с талибанской ячейкой террористов в Ванкувере) кривит свое лицо, «... немного как-то не так, чтобы писать письма самой себе?»
«Соглашусь, Эрсилия. Писатель флиртует с шизофренией, растит в себе синстезию и с радостью принимает в себя обсессивно-компульсивную фобию. Ваше искусство питается вами, вашими душами и, да, до какой-то степени, вашим здравомыслием. Писание романов, стоящих чтения, наломает много чего в ваших головах, испортит ваши знакомства, и ваши жизни начнут разбухать изнутри. Я вас всех предупредил.»
У моих десяти аспирантов – скупые лица протрезвевших. Такими и должны быть.
«Искусство взрастает, пожирая его создателя,» говорю я им.

Комната преподавателей пуста, но не для Клод Мо (средние века, не в штате постоянных сотрудников) и Хилари Закревска (лингвистка, тоже не в штате), погруженных у камина в молчаливое слушание рассуждений Кристины Пим-Лавит (глава отделения политологии, председатель Комитета Штатных Сотрудников). Если их путь в штат сотрудников Блитвуда окончится неудачей, никакой другой колледж из Лиги Плюща не предложит им карьерной возможности. Кристина Пим-Лавит машет мне рукой. «Придвиньте скамью, Криспин, я рассказывала Хилари и Клод, как у меня лопнула шина, когда я везла Джона Апдайка и Афру Бут в Айову, а Вы же знакомы с ними, так, ведь?»
«Совсем немного,» соглашаюсь я.
«Не жеманничайте,» говорит Штатная Номер Один, но я не жеманничаю. Я брал интервью у Апдайка для Нью Йоркера, когда я еще был Непослушным Ребенком и посылал работы в США. Я не видел Афру Бут с тех пор, как она угрожала мне судом в Перте, в каком-то там году. Внезапно куча студенческих работ в моем офисе не кажется мне нудным делом, и я объясняю мою причину для ухода. «Оценки, в самый последний день семестра?» вопрошает Кристина Пим-Лавит. «Если бы все тут работали так прилежно, Криспин.» Мы соглашаемся встретиться позже, на Рождественской вечеринке, и я выхожу в коридор. Как приглашенный лектор, я освобожден от говяных кампусных правил и законов, но если мне предложат на будущий год работу на полную ставку, я залезу в самую глубокую нору поглубже, чтобы снаружи оставались лишь мои подошвы. Мне нужно жалованье, нет никакого сомнения. Благодаря договоренности моего экс-агента Хала, 75 процентов моих будущих роялти от книжных продаж идут экс-издателям на возврат денег, которые я им должен. Мне нужна работа с жильем. Дом в Хэмпстеде остался у меня, но сейчас он в руках арендного агента. Я оплачиваю рентом мои алименты Зои. Алименты, сумму которых Зои отказалась уменьшить: «Только из-за того, что твоя испанская подруга забеременела? Серьезно, Криспин – почему это я стану?» Кармен не стала давить на меня, но содержание ребенка стоит кучу денег даже в Испании.
«Кто же эт’такой?» Иниго Уайлдерхофф шумно спускается по лестнице с огромным чемоданом, и его зубища телеведущего слепят белизной. «Я отправил твоего друга к тебе в офис, минуту тому назад.»
Я останавливаюсь. «Моего друга?»
«Твоего друга из Англии.»
«Он назвал себя?»
Иниго поглаживает профессорскую бороду. «Знаешь, я не помню, чтобы он сказал. Где-то за пятьдесят. Высокий. Повязка на глазу. Мое такси стоит снаружи, я улетаю. Попразднуй сегодня за меня. Au revoir до января.» Я выдавливаю из себя: «Пока,» но чемодан Иниго Уайлдерхоффа уже шмяк-шмяк-шмякает по ступеням внизу.
С повязкой на глазу? Одноглазый человек.
Спокойно. Спокойно.

Дверь моего офиса слегка открыта. Нашей секретарши нигде не видно – охраны мало в колледже Блитвуд, две мили до ближайшего города. Я заглыдываю ... Никого. Скорее всего, студент в возрасте с громадными очками показался Уайлдерхоффу британцем, хотел подписать книгу для продажи на eBay. Он увидел, что меня нет, и тактично решил поболтаться где-нибудь до начала моего операционного времени в три часа дня. Облегченно, я иду к своему столу.
«Дверь была открыта, Криспин.»
Я всхлипываю, оборачиваюсь, сбросив бумаги со стола на пол. Человек стоит у моих книжных полок. С повязкой на глазу.
Ричард Чизмэн собственной персоной. «Какой вход на сцену.»
«Ричард! Ты напугал меня до самых черт возьми.»
«Тогда извини меня за испуг тебя до самых черт возьми.»
Мы должны бы хлопать друг друга по спинам, но я просто стою, открыв рот. Вес Ричарда Чизмэна истаял после месячной диеты латиноамериканской тюрьмы, а его гражданская одежда еще больше подчеркивают, каким жестким, холодным он стал. Повязка на глазу – когда это с ним случилось? – придает ему схожесть с израильским генералом. «Я-я собирался увидеть тебя в Брэдфорде после Рождества. Я договорился уже с Мэгги.»
«Выходит, что я сэкономил тебе деньги на поездку.»
«Если бы я знал, что ты приедешь, я бы ...»
«Шампанского притащил, духовой оркестр? Не в моем стиле.»
«Так» – я пытаюсь улыбаться – «чем обязан я этой радостной встречей?»
Ричард Чизмэн вздыхает и кусает ноготь. «В Пенитенциарии одним из способов убить время было планировать мой первый визит свободным человеком в Нью Йорк. Чем больше деталей, тем больше минут убивали мои мечтания. Я все шлифовал мои планы, ночь за ночью. И, когда я обнаружил, что не смогу видеть семейное Рождество у Мэгги, полное веселья, жалости, специальных телепрограмм, тогда, естественно, я отправился в Нью Йорк. И как только здесь, что может быть более подходящего, чем путешествие по Гудзоновской Линии, чтобы увидеться со светочем пути, с самым главным другом из Друзей Ричарда Чизмэна – с Криспином Херши?»
«Друзья Ричарда Чизмэна – все, что я смог сделать.»
Его уставившийся на меня взгляд говорит: Все, что ты, *****, смог сделать.
Я пытаюсь отсрочить тоскливо приближающееся к нам. «Повредил свой глаз в драке, Ричард?»
«Нет, нет, никаких ножей в драке, ничего похожего с Побегом из Шоушенка. Искрой от сварки в мой последний день заключения в Йоркшире. Доктор говорит, что повязку можно снять через неделю.»
«Хорошо.» Фотография Габриеля в рамке лежит на полу. Я поднимаю ее, и мой гость замечает со злой радостью: «Твой сын?»
«Да. Габриель Джозеф. В честь Гарсии Маркеса и Конрада.»
«Да будет твой сын благословен друзьями такими же преданными, как мои.»
Он знает. Он все вычислил. Он здесь – отомстить.
«Должно быть, тяжело,» говорит Чизмэн. «Ты – здесь, он – в Испании.»
«Далеко до идеальности,» я пытаюсь говорить просто и обычно, «но у Кармен семья живет в Мадриде, и она там – не одна. Ей сказали, что у нее не могло быть детей, понимаешь, так что для нее Габриель был, как небольшое чудо. Ну, как огромное чудо. Мы тогда уже не были вместе в то время, но она настроилась пройти всю беремнность и» – я устанавливаю фотографию рядом с моим диспенсером скотч-ленты – «он – плод ее труда. А ты не сядешь? Я бы смог налить рюмку бренди отпраздновать ...»
«Что – отпраздновать мои четыре потерянных года в тюрьме?»
Я не могу смотреть на него, и я не могу отвести взгляд в сторону.
«Ты, кажется, нервничаешь, Криспин. Я, кажется, – причина этого.»
«Кажется» умноженное на 2 = текст забалтывается в квадрате, думаю я и замечаю, что карман пальто Ричарда Чизмэна оттопыривается и свисает. Я могу только догадываться о том, какой тяжелый смертельный предмет лежит там. Он прочитывает мои мысли. «Вычислял, кто положил кокаин в мой чемодан, Криспин, и когда, и, даже, зачем – не заняло много времени понять.»
Жарко. Странно. Мои внутренности словно отделились от меня.
«Я решил не вступать в споры с моим предателем, пока я не на свободе. В конце концов, он же делал все, что только мог, чтобы меня репатриировали и выпустили. Ведь, делал же он?»
Я не могу доверять своему голосу, поэтому я просто киваю головой, один раз.
«Нет, Криспин! Он, *****, не делал все, что мог, чтобы вытащить меня оттуда! Если бы он признался, я бы вышел уже через несколько дней. Он оставил меня там гнить.»
Снег снова падает, вижу я. Минутная стрелка часов крадется по маленьким пометкам. Больше ничего остального не двигается. Ничего.
«Когда я лежал в моей клетке в Боготе, я не только мечтал о Нью Йорке. Я также мечтал, что я сделаю с ним. С этим *****, приезжавшим ко мне, чтобы порадоваться, который помогал мне, но не настолько, чтобы поменяться местами. Никогда, чтобы поменяться. Я планировал, как напою его, свяжу его и убью отверткой, целых сорок дней. Ни один скрипт не был так любовно отшлифован. Затем до меня дошло, что я был глупцом. Подростком. Зачем так рисковать? Почему бы просто не встретиться с ним в Америке, купить пистолет и выбить этому ***** мозги в каком-нибудь далеком-от-всех-глаз местечке?»
Я бы очень хотел, чтобы Бетти, секретарша, или Иниго Уайлдерхофф все еще болтались бы здесь. «Твой мучитель,» я стараюсь говорить ровно, «тоже мучался муками совести.»
Голос Чизмэна становится колючей проволокой: «Мучался? Раскатывая по всему земному шару? Плодя детей? Пока я, я, сидел в клетке в Колумбии с убийцами, наркоманами со СПИДом и ржавыми лезвиями. Какой из этих фактов – мучение?»
Его рука залезает в карман пальто. Уборщик идет по коридору, насвистывая. Я вижу его в обрамлении выхода через приемную Бетти. Кричи о помощи! Настаивает Херши Чертовски Обосравшийся. Или беги. Или проси о прощении: «Пожалуйста, не делай моих детей сиротами.» Или начинай торговаться. Или предложи написать полное признание. Или-или-или ...
... или пусть он исполнит свою месть. «Твой мучитель,» начинаю я, «не радовался, когда приезжал навестить тебя. Он презирал свою трусость и до сих пор презирает себя за это. но это ничего не меняет. Он хочет отплатить тебе, Ричард. Он в двух шагах от банкротства, и если ты хочешь денег, тут он тебе не поможет. Денег ли только тебе было нужно?»
«Странность в том,» он поворачивает головой во все стороны, «теперь я здесь, и я не знаю, что мне взять.»
Мо рубашка приклеена к телу горячим и холодным потом. «Тогда я посижу за моим столом,» говорю я ему, «и подожду твоего решения. Твой мучитель не ожидал того, что тебе досталось за эти годы, он хотел лишь, э-э, надсмеяться над тобой глупой шуткой, но она превратилась в ночной кошмар. Что ты решишь о долге, он заплатит. Хорошо?» Нет, дорогой читатель, это совсем не хорошо. Здесь, в моем кресле, я уничтожусь. Лучше закрой свои глаза. Закройся от Ричарда Чизмэна, моих книг, побелевших стволов деревьев. Один выстрел в голову. Могло быть и хуже. Жаркая дробь в ушах заглушает звуки от Ричарда Чизмэна, и до меня едва доносится клик пистолетного предохранителя и шаги. Странным образом, я ощущаю дуло на расстоянии дюйма от моего лба. БЕГИ! МОЛИ! СРАЖАЙСЯ! Но, словно больной пес, который знает для чего у ветеринара иглы, я остаюсь бездвижным. Живот и мочевой пузырь остаются под контролем. Слабое утешение. Последние секунды. Последние мысли? Анаис, маленькой девочкой, гордо представляет мне написанную ею книгу – Семья Кроликов Идет на Пикник. Джуно рассказывает мне, как самый крутой парень в ее классах сказал ей: Чтобы понять его, она должна прочесть Засушенные Эмбрионы. Габриель в Мадриде растет так быстро, такой большой, пахнущий молоком, мокрыми подгузниками и тальком. Жаль, что я не узнаю его, но, может, он найдет какую-то часть меня в моих лучших книгах. Холли, мой самый лучший друг, честное слово. Мне жаль, как расстроится она, узнав о моей смерти. Моя самая любимая фраза из Человеческого Пятна Рота: «Ничто не продолжается и, при этом, ничто не заканчивается, и ничто не заканчивается только потому, что ничто не может продолжаться.» Другими словами это не Ричард Чизмэн стреляет в меня нет на самом деле это палец Криспина Херши находится на курке когда он заталкивает маленький пакетик кокаина за обшивку чемодана в комнате отеля много времени тому назад сейчас я вздрагиваю сейчас я сжимаюсь телом сейчас в глазах скользят видения сейчас мне жаль мне жаль и сейчас он сейчас меня сейчас я сейчас им сейчас сейчас сейчас ...

... и я – один. Я жив, можно сказать.
Открой свои глаза. Давай, не бойся. Открывай.
Та же чертова комната. Та же, но не та же. Чизмэна нет.
Он спускается по лестнице, вслед за Иниго Уайлдерхоффом. По коридору, через большие стеклянные входные двери, своей дорогой, из моей истории ... Нахлобученное пальто от снежного вечера, пробирающегося сквозь деревья, будто вьетконговцы. Я рассматриваю мою кисть руки безо всякой на то причины, удивляясь ее телесной роботронии ... Берусь за кружку. Пусть жар обожгет меня. поднимаю кружку, подношу ее к губам и отпиваю. Чай из Дарджилинга ... Почва, листья и вязкое солнце расцветают на моем языке. Наслаждаюсь видом ковриком мышки Розетта Стоун; сероватой розовостью картинки на экране; и как легкие поглощают кислород ... Вытряс фруктовый Тик-Так в ладонь и бросаю в рот: Я знаю, что вкусы создаются синтетическими химикалиями, но для меня сейчас – аромат «Оды к Осени» Китса. Ничто не помогает тебе оценить каждодневную красоту, как человек, решивший не убивать тебя. Загребаю руками упавшее на пол: держатель ручки, пластиковую ложку, пластмассовый брусок переносной памяти, мою коллекцию человечиков Лего. Джуно, Анаис и я посылали друг дружке смешным презентом пакетики с ними. У меня их – пятеро: космонавт, хирург, Санта, Минотавр ... дурень. Кого не хватает? Я стою на коленях в поисках пятого между проводами, и тут мой лэптоп выдает трель.
Черт возьми ... я же должен был говорить с Холли по Скайпу.

Уверенный, ясный голос Иифы доносится из спикеров. «Криспин?»
«Привет, Иифа. Я тебя слышу, но не вижу.»
«Вы должны нажать маленькую зеленую иконку, киберписатель.»
Я всегда делаю это не совсем правильно. Иифа появляется на моем экране в кухне в Рае. «Привет. Рада видеть. Как дела в Блитвуде?»
«Рад тебя тоже видеть. Все тут затихает перед праздниками.» Я немного опасаюсь моего вопроса: «А как сегодня пациентка?»
«Не совсем, сказать честно. Для нее становится тяжело переваривать еду, и она не спала хорошо. Сильная мигрень. Доктор усыпил ее» – Иифа полу-гримасничает – «могла бы сказать получше – час тому назад, поэтому мама просила передать извинения, что не сдержала обещания сегодня, но ...» Кто-то за экраном что-то говорит Иифе; она хмурится, кивает головой и бормочет в ответ слова, которые мне не разобрать. «Послушайте, Криспин, доктор Фенби хочет поговорить со мной, так что я передаю Вас моей тете Шэрон, если Вы не против?»
«Конечно, Иифа, конечно. Иди, скоро увидимся.»
«Тогда – чао.» Иифа встает и покидает экран, пиксели мерцают, и сестра Холли входит с другой стороны. Шэрон – плотнее, живее Холли, Джейн Остин по сравнению с Эмилией Бронте Холли, хотя я никогда не говорил им об этом – но сегодня она выглядит вымотанной. «Хелло, Глобтроттер. Как Ваши дела?»
Холли – смертельно больна, а они все спрашивают о моих делах. «Ээ, привет, Шэрон, да, хорошо. Идет снег, и» – Ричард Чизмэн недавно заходил убить меня за то, что я оставил его гнить в колумбийской и британской тюрьмах четыре года, но, к счастью, он поменял свое решение. «Кто этот новый доктор Фенби, о котором упомянула Иифа? Еще один консультант?»
«Она – канадка. Она училась с Томом, нашим семейным доктором. Психиатр.»
«О? Зачем Вашей сестре нужен психиатр?»
«Мм ... Она работала в паллиативном центре с больными раком много лет, а Том решил, что Хол может станет лучше от нового лекарства, которое доктор Фенби – Айрис – испытывает в Торонто. Я все понимала, когда она объяснила мне час тому назад, но если я попробую повторить ее слова, я буду говорить, как не знаю кто. Том высоко оценивает ее при этом, и мы подумали ...» Шэрон широко зевает. «Извиняюсь, на леди непохоже. Что я говорила? Да, Айрис Фенби. Вот, в принципе, и все.»
«Спасибо за новости. Вы выглядите усталой.»
Шэрон улыбается. «Да Вы сами бледно выглядите, как дырка в заднице.»
«Цвет прибавьте у лэптопа. Придайте мне бронзоватого свечения. Послушайте, Шэрон, Холли не ... Понедельник не будет ...»
Директор школы выказывает мне многозначительный взгляд через свои выпуклые очки. «Оставьте свой черный костюм в штате Нью Йорк, мистер.»
«Что-нибудь привезти с собой?»
«Только себя. Используйте положенный вес багажа для Кармен и Габриеля. Холли сейчас ни в чем не нуждается.»
«Она знает, что ее Дикие Цветы опять вернулись на первое место?»
«Да, ее агент послал ей сообщение этим утром. Холли сказала, что должна почаще умирать – большая помощь продажам.»
«Передайте ей, чтобы так чертовски не шутила. Увидимся в понедельник.»
«Счастливого пути, Криспин. С Божьей помощью.»
«Когда она проснется, скажите ей от меня ... просто скажите, что она – самая лучшая.»
Шэрон смотрит на меня с косого угла – странная особенность Скайпа – и говорит: «Я обещаю.» Словно успокаивая напуганного маленького мальчика.
Окно Скайпа чернеет. Привидение Херши смотрит из него на меня.

***

Мой офис открыт до четырех-тридцати, и, обычно, я всегда занят потоком студентов, но сегодняшний апокалипсис депопулировал долину Гудзона, и никто не потрудился сообщить мне об этом. Я проверил мои письма в компьютере, но там было лишь два новых: спам от антивирусной компании, предлагающей еще лучший спам-фильтр, и другое повеселее от Кармен, в котором – Габба пытается ползти, и ее сестра дала ей раскладываемую кроватью софу, так что моя спина не задубеет от спанья, как раньше – на декоративных подушках. Я посылаю краткое «Давай, Габба!», отправляю второе с отказом от номера в отеле Брэдфорда – я получу полный возврат денег – и в третьем пишу Мэгги о том, что видел Ричарда здесь, в Блитвуде, и он хорошо выглядел. Эта тектоническая, сдвигающая материки, встреча, может, произошла всего тридцать минут тому назад, но уже, уже, она стала памятью, памятью перезаписывающего CD-RW, а не однажды-лишь-и-навсегда CD-R. В конце я пишу письмо Зои: Спасибо, но я смогу устроить ей горнолыжный день у родителей Марка на Новый Год. Зои знает, что я не катаюсь на лыжах, так зачем я хочу быть униженным сравнением со стройным видом моей экс-жены, муж с загаром Каймановых островов на снежной лужайке? У меня в это время будет целые полдня с девочками. Отсылаю. Еще только три-сорок-пять, и факт в том, что мне некуда идти кроме, как в пустую комнату дома, который я делю с тремя другими приглашенными лекторами. У Юэна Райса есть три дома к его услугам. У Криспина Херши – одна комната и совместная кухня. Позже будет праздничная парти Департамента английского языка в ресторане Красный Крюк, но паста с кальмарными чернилами и красный окунь после моего почти-смертельного происшествия просто кажутся слишком ... Я не знаю, я не могу найти слово для описания.
Затем я замечаю какого-то подростка в дверном проеме.
«Хелло,» говорю я. «Чем могу помочь?»
«Привет. Да.» Она – скорее андрогинная она, завернутая в черную-цвета-жука по-колено-длиной толстую куртку с несколькими нерастаявшими снежинками на ее плечах; наголо бритая голова, азиатские веки и рыхлое строение. Может ли взгляд быть одновременно и напряженным и пустым? У средневековой иконы – может, и у нее – тоже. Она не двигается.
«Заходите,» приглашаю я ее. «Садитесь.»
«Сяду.» Она идет, словно не доверяет половицам пола, и садится, как если бы у нее был печальный опыт с креслами. «Солейл Мур.»
Она называет свое имя, будто оно мне знакомо. Может, и так. «Мы встречались, мисс Мур?»
«Это будет наша третья встреча, мистер Херши.»
«Вот так ... напомните мне, к какому департаменту Вы относитесь.»
«Я не люблю департаменты. Я – поэт и провидец.»
«Но ... Вы же – студент в Блитвуде, верно?»
«Я подала заявление, как только я узнала, что Вы будет здесь преподавать, но профессор Уайлдерхофф описал мою работу, как ‘бредовую и, увы, не в хорошем смысле этого слова’.»
«Это – довольно прямая оценка. Послушайте, мое операционное время принадлежит только лишь студентам, кто на самом деле учится в Блитвуде.»
«Мы встречались в Хэй-он-Уай, мистер Херши, еще в 2015 году.»
«Извините, но я встречался со многими людьми в Хэй-он-Уай.»
«Я подарила Вам мою первую: Пожиратели Душ.»
Что-то знакомое звенит, правда, еле слышно, из-под воды и немелодично.
«... и была на Вашем вечере Шанхайской книжной ярмарки.»
Я бы ни за что не поверил бы, что этот час будет становится все страннее и страннее, но я могу быть и неправым. «Мисс Мур, я ...»
«Мисс С. Мур.» Она заявляет, словно удачная фраза в ответ. «Я оставила мою вторую книгу в вышитой сумке на дверной ручке Вашего отеля. Комната 2929 в Шанхай Мандарин. Название – Ваш Последний Шанс, и она – очень большое expos;.»
«Expos;» – я ощущаю ее хрупкость здесь – «чего?»
«Секретной войны. Секретная война ведется вокруг нас, внутри нас, даже. Я видела, как Вы вытащили Ваш Последний Шанс из сумки. Вы провели целый час с Холли Сайкс в баре, подбрасывая монеты. Вы помните, мистер Херши. Я знаю – помните.»
Двойной факт: У меня есть сталкер, и она – по-башке-сумасшедшая. «Доказывает что?»
«Доказывает, что Вы вписаны в Скрипт.»
«О каком скрипте Вы говорите?»
«Тот самый Скрипт.» Она выглядит шокированной. «Первая поэма в Вашем Последнем Шансе. Вы прочитали ее, мистер Херши. Не читали?»
«Нет, я не читал Вашей поэзии, потому что это – не моя, черт побери ...»
«Стоп!» Из нее выходит хрипящий всхлип, и она вжимает свои пальцы в подлокотники кресла до самой их белизны. Она запрокидывает голову назад и обращается к невидимому лицу на потолке: «Он даже не читал его! Проклятье. Проклятье. Проклятье. Проклятье. Проклятье!»
«Юная леди, Вы должны видеть вещи с ...»
«Вы не смеете ‘юная леди’ меня. После всего,» пальцы Солейл Мур двигаются сами по себе в разные стороны, «этого времени! Деньги! Кровь!»
«Почему это – моя работа, чтобы опубликовалась Ваша поэзия?»
«Потому, что Пожиратели Душ объясняет все о сверх-хищниках; потому что Ваш Последний Шанс раскрывет анкоритские методы; потому что у Анкоритов есть дверь в куда-угодно и могут похитить любого; и потому что Вы, мистер Херши – от Скрипта.»
«Послушайте, мисс Мур – какого, черт побери, Скрипта?»
Ее глаза открываются еще шире, как у идиотской игрушки: «Вы – там, мистер Херши. Как и я. И Холли Сайкс – анкориты забрали ее брата. Вы должны это знать. Вы сами вписали себя в Скрипт. Вы описали это в ‘Проблеме Воормана’. Что Вы написали, в той истории, этим занимаются Пожиратели. Отрицать не станете. Вы не сможете.»
«‘Проблема Воормана’? Я написал ее много лет тому назад. Не считая тюремного доктора и исчезновения Бельгии, я едва помню ее.»
«Больше не имеет смысла.» Солейл Мур успокаивается, или так кажется. «План А был поднять тревогу в мире через поэзию. Не удалось. Тогда мы перейдем к плану Б.»
«Ну,» я хочу, чтобы она ушла, «самых наилучших пожеланий с планом Б. А теперь я должен вернуться к своей работе и ...»
«Вы же сами дали мне план Б, в Хэй-он-Уай.»
«Мисс Мур, пожалуйста, не добивайтесь от меня того, чтобы я позвал охрану.»
«Ваша роль – привлечь внимание мира к моей работе. Я молилась и молилась, чтобы Вы сделали так, протолкнув меня своим именем, но я не смогла оценить масштаб необходимых жертв. Простите, мистер Херши.»
«Да ничего страшного, юная леди. Но, пожалуйста, уходите.»
Солейл Мур встает ... в слезах? «Простите.»

Сверхъестественной силой Херши был выброшен из своего кресла на спину. Солейл Мур встала над ним. Последовало еще пять выстрелов, ужасных, близких, от которых еще не дошла боль. Щека Херши прижата к грубому ковровому покрытия. Его грудная клетка распахнута настежь. Как же это? Выстрел. По-настоящему, выстрел, в меня, тут, здесь. Ковер напивается кровью. Моей. Обильное количество. ОБИЛЬНОЕ. Восемь очков в Скраббл. Может ли Херши двигать какой-нибудь частью тела, дорогой читатель? Нет, не может. Зимние ботинки. В дюймах от меня. Зим ботинки. Нет ни. Слышишь. Голос. Нежный, убаюкивающий, утекающий. Мам? Не будь таким Диснеем. Солейл Мур. Мисс С. Мур. А, конечно ж! Эсмисс Эсмур. Самая лучшая книга Э.М. Форстера. Его самый лучший персонаж. «Вы знамениты, мистер Херши, и теперь они прочитают мои поэмы. Новости, интернет, ФБР, ЦРУ, ООН, Ватикан – теперь даже анкориты не смогут прикрыть этого ... Мы – мученики, Вы и я, Войны. Была и моя сестра. Они утащили ее. Она рассказала мне о них, но я думала, что говорила ее болезнь. Я никогда не прощу себя. Но я могу разбудить мир от спячки невежества. Смертельного невежества. Как только человечество будет знать, что мы – еда для анкоритов, как рыбная ферма, то мы сможем сопротивляться им. Восстанем против них. Убъем их всех.» Рот Солейл Мур продолжает двигаться, но звука больше нет. Реальность сокращается. Было канадской границей; теперь доходит до Олбани; а сейчас – меньше кампуса Блитвуд. Заснеженные деревья, библиотека, бункер, плохая кафетерия, все ушло, все исчезло. Смерть от душевнобольной. Кто бы подумал об этом? Ковер точек. Не точек. Спиралей. Все эти недели. Ступая по спиралям. Смотри. В трещине. Шкаф для бумаг и плинтус. Паук. Высохший. Засохший. Куда не дотянется пылесосная труба. Паук, спираль, ... что? Пятый Лего-человечек. В дюймах. На боку. Как я. Смотри.
Пират. Забавный.
С повязкой на.
Одноглазый.
Лего-мэн
чертов
пират.
Холл
Ска
Ей
...
..
.




ЛАБИРИНТ ХОРОЛОГА: 2025



1 АПРЕЛЯ




Мой старый дом выглядит заброшенным сегодня ночью – темный силуэт на фоне жирно-размазанных огней Торонто. Звезды подобны светлячкам, заблудившимся в клетках переплетенных ветвей. Я приказываю машине: «Огни выключить, радио выключить,» и песня Тори Такемицу Из Меня Вытекает Время останавливается на полу-фразе. 23:11 – показывают мои автомобильные часы. Мне слишком тяжело сейчас, чтобы поднять себя самой. Мы ¬– мутанты? Это – путь развития? Или мы – продукт дизайна? Дизайна чьего? Почему дизайнер выбрал такой сложный путь, чтобы потом исчезнуть со сцены и оставить нас, спрашивающих себя: почему мы существуем? Для развлечения? Для плохого примера? Ради забавы? Чтобы осудить нас? «Где предел?» спрашиваю я мою машину, ночь, Канаду. Мои кости, тело и душа – словно опустели. Я поднялась до пяти часов этим утром, чтобы попасть на самолет в шесть-пятьдесят пять до Ванкувера, а когда я прибыла в психиатрическую больницу Коуплэнд Хайтс, то увидела там не пациента с синдромом мессии и точным предсказанием будущего, а прессу, оккупирующую главный вход здания. Внутри, мой экс-студент и друг Аднан Буйойя испытывал самый худший день в его профессиональной жизни. Я была на встрече с женой Оскара Гомеза, с ее братом, с их адвокатом и с тремя главными менеджерами больницы. Представитель частной охранной компании больницы «к глубокому сожалению, отсутствовал», хотя их адвокат делал пометки в своем блокноте. Лицо миссис Гомез было одним сплошным потеком слез. Она мгновенно менялась от несчастной до яростной: «Телекамеры – у нашего дома! Дети видели своего отца на Ютьюбе, но они никак не могут понять, кто он: чудотворец или преступник или псих, или ... или ... Мы боимся включить телевизор или пойти на интернет, а нам, ведь, надо включить. Где же он? Вы, ведь – охраняемое здание, так написано на табличках! Как Оскар мог просто исчезнуть?»
Аднан Буйойя – талантливый молодой психиатр, но все, что он смог сказать: Он не знал, как мистер Гомез скрылся из запертой комнаты, незамеченный больничными работниками и незаписанный ни одной видеокамерой системы наблюдения, которая, очевидно, работала не должным образом. Медбрат, работавший прошлой ночью, сказал Аднану, что мистер Гомез заявил ему об обещании Святого Марка – спустить вниз Лестницу Якоба ночью и забрать его на небеса, чтобы обсудить строительство Царства Божьего на Земле, но, естественно, медбрат не обратил на его слова никакого серьезного внимания. Менеджер больницы уверил миссис Гомез, что первоочередной задачей было найти ее мужа, и пообещал полное расследование нарушения охранного пространства. Аднан вывел наблюдение, что после 750 000 просмотров на Ютьюбе ¬– теперь уже, скорее всего, больше миллиона – «Провидец с Вашингтон Стрит» будет очень скоро идентифицирован. Я не сказала ничего, пока меня не спросили о возможных действиях мистера Гомеза. Я добавила, что синдром мессии долго не длится, но из-за отсутствия данных истории болезни мистера Гомеза, у меня нет возможности для предсказания. «Здорово-то как,» пробормотал брат миссис Гомез, «еще один эксперт, который ни черта не фурычит.»
Я могла бы рассказать, если честно, брату миссис Гомез все фурычащее, но не всякая правда может быть представлена на суд здравомыслия. В любом случае, миссис Гомез не могла поверить в то, что она становится вдовой, а ее дети так никогда не узнают, что произошло с их отцом 1 апреля 2025 года. После встречи, единственное, оказавшееся мне по силам, было то, что я заставила Аднана перестать извиняться за вызов меня, летевшей три часовые канадские зоны, чтобы увидеться с пациентом, который сбежал за несколько часов до моего прибытия. Я пожелала моему бывшему студенту и коллегам удачи и покинула больницу Коуплэнд через кухонные помещения. Заняло некоторое время, чтобы найти мой рентованный автомобиль на широкой, дождливой парковке. Когда я добралась до нее, мой день стал еще более странным, совсем не в лучшую сторону.
Заухала сова. Двигайся. Я не могу сидеть тут всю ночь.

Коробка размером с обувную, прибывшая почтой, ожидает меня на кухонном столе, но я не ела весь день, и тогда я оставляю ее в сторону и грею в микроволновке фаршированные баклажаны, приготовленные приходящей раз в неделю помощницей по хозяйству миссис Тависток. Я включаю отопление. Снег тает, но все равно весны не чувствуется. Я запиваю мою еду бокалом риохи и читаю статью в Журнале Корейской Психиатрии. Только тогда я вспоминаю о посылке. Посылатель – некий Эге Нейсс-Эдегард из школы для глухих в Трондхейме, Норвегия, из страны, в которой я не бывала с тех пор, когда мое имя было Клара Коскова. Я приношу посылку в мой кабинет для проверки на взрывной детектор. Огонек остается зеленым, и тогда я снимаю два слоя коричневой бумаги. Внутри – крепкая картонная коробка, содержащая кокон пузырчатой обертки, в которой находится ящик из красного дерева. Я поднимаю верх и обнаруживаю внутри пластиковый пакет, и в нем – Уокмэн Сони толстобокого дизайна 1980-ых. В него воткнута пара наушников из металла, пластика и пенного наполнителя. Внутри аппарата – кассета С30 БАСФ, название этой компании мной давным-давно забыто. После проверки детектором Уокмэна, я читаю трехстраничное письмо, которое тоже прибыло в ящике из красного дерева:

Школа Эвре Фьелльберг для Глухих
Грансвейен 13,
7032 ТРОНДХЕЙМ
Норвегия

15 марта 2025

Дорогой «Маринус»,
Прежде всего, я прошу прощения. Я не знаю, если «Маринус» – мистер или миссис или доктор, фамилия это или имя. Простите за плохой английский. Меня зовут Эге Нейс-Эдегард. Может, миссис Эстер Литтл говорила Вам мое имя, но в этом письме я предполагаю, что нет. Мне семьдесят четыре года. Я – норвежец, который живет в Трондхейме, в городе моей родной Норвегии. Если Вы не знаете, почему кто-то шлет Вам старое аудио-устройство, вот вся история.
Мой отец основал школу Эвре Фьелльберг в 1932 году, потому что его брат Мартин родился глухим, и в те дни люди вели себя примитивно. Я родился в 1950 году, и я мог понимать язык жестов (по-норвежски, разумеется), когда мне еще не было десяти лет. Моя мать была директором в школе Эвре Фьелльберг, а мой дядя Мартин управлял хозяйством, так что, как видите, наша школа и ее школьники были для нас, как семья. Я закончил Университет Осло в 1975 году по специальности учителя, и я вернулся в Трондхейм, чтобы преподавать в Эвре Фьелльберг. Я ввел здесь Департамент Музыки и Драмы, потому что я очень люблю скрипку. Много неглухих людей не догадываются, что глухие могут наслаждаться музыкой по-другому, и поэтому стало школьной традицией работать с нашим местным оркестром любителей музыки, чтобы состоялся весенний концерт для публики из глухих и неглухих людей. Язык жестов, танец, наушники, картины и тому подобное были использованы. В 1984 году, когда случилась эта история, я выбрал «Лебедя Туенолы» Яна Сибелиуса для нашего ежегодного представления. Очень красивая музыка. Возможно, Вы ее слышали?
В общем, в 1984 году над нашей местностью повисло темное облако (так говорят по-английски?). Точнее, финансовая ситуация нашей школы была критической. Эвре Фьелльберг работает от благотворительного фонда, но нам нужны большие субсидии из Осло, чтобы платить жалование и тому подобное. Я не буду надоедать Вам старыми порядками, но национальное правительство в то время обрезало нам субсидии, чтобы наши школьник пошли в другую школу: два часа на машине. Мы протестовали решению, но без финансовой независимости или политической поддержки наша драгоценная школа закрылась бы после пятидесяти лет прекрасной работы. Для нашей семьи это было бы трагедией.
Однажды, в июне 1984 года, в мой офис пришла визитерша. Ей было около пятидесяти лет, приблизительно. У нее были короткие седые волосы, одежда, скорее мужская, и лицо человека со многими историями в прошлом. Она извинилась за свой приход иностранным акцентом по-норвежски, потом попросила, чтобы мы перешли на разговор по-английски. Я согласился. Она назвала себя – Эстер Литтл. Эстер Литтл посетила наш недавний школьный концерт, и ей он очень понравился. Она также услышала о плохом финансовом положении школы, и она решила помочь, как сможет. Я сказал: «Если у Вас есть волшебная палочка, то я готов выслушать.» Эстер Литтл поставила деревянный ящик на мой стол. Это – ящик из красного дерева, посланный мной. Внутри был переносной кассетный проигрыватель и одна кассета. Затем Эстер Литтл объяснила свою просьбу. Если я сохраню эти вещи какое-то время и затем пошлю их ее другу «Маринусу» по адресу в Нью Йорк, то она скажет своим адвокатам в Осло, чтобы те сделали большое пожертвование нашей школе.
Должен ли я согласиться? Эстер Литтл прочитала мои мысли. Она сказала: «Нет, я не продаю наркотики, не террористка, не шпионка. Я – экцентричная филантропистка из Западной Австралии. Кассета – сообщение другу, Маринусу, которому надо будет услышать его, когда будет нужное время.» Когда я пишу это письмо сейчас, я не понимаю, почему я поверил ей, но иногда встречаются люди, которым веришь. Это – инстинкт. Я поверил Эстер Литтл. Ее адвокаты в Осло были респектабельной консервативной фирмой, из-за этого, скорее всего, я решился на мое согласие. Я спросил ее, почему бы просто не заплатить своим адвокатам в Осло, чтобы они послали в определенное время посылку в будущем? Эстер Литтл ответила: «Адвокаты приходят и уходят. Даже самые незаметные – всегда на виду, и они все работают из-за денег. А Вы – честный человек в тихом углу мира, и Вы будете жить долгое время.» В конце она написала свое пожертвование, которое предлагала. Я уверен, что мое лицо стало бледным, как у привидения, когда я увидел цифру на листе бумаги! Наша школа будет в сохранности пять лет, по крайней мере. Эстер Литтл сказала: «Передайте Вашим попечителям, что деньги были пожертвованы от богатого анонима, который верит в работу школы Эвре Фьелльберг. Это – на самом деле правда.» Ящик и наш договор будут нашим маленьким секретом, так я понял.
Мы пожали руки. Естественно, моим последним вопросом было: «Когда я пошлю ящик ‘Маринусу’ в Манхэттен?» Эстер Литтл достала маленькую керамическую фигурку Сибелиуса из коробки, поставила ее на верхнюю полку и сказала это: В тот день, когда Сибелиус разобьется на мелкие кусочки, в тот день я должен послать ящик. Я подумал, что неправильно понял ее английский, поэтому я внимательно разобрал ее просьбу. Если статуя разобьется на следующей неделе, я должен послать ящик на следующей неделе. Если она разобьется в 2000 году, я должен послать в 2000 году. Если я умру до того, как разобьется, то я не пошлю ящик. Да, такой был наш договор. «Как я говорила, я – эксцентричная,» заявила она. Мы попрощались, и, сказать честно, когда она ушла, то мне показалось, что она привиделась мне. Но на следующий день позвонил адвокат из Осло, чтобы узнать наш банковский счет, и каждая крона, обещанная Эстер Литтл, была получена. Эвре Фьелльберг была спасена. Три-четыре года спустя, идеи у правительства сильно поменялись, и большие вложения были сделаны в нашу школу, но нет никакого сомнения, что миссис Эстер Литтл спасла нас в самое для нас худшее время. В 2004 году я стал директором, и потом я ушел на пенсию через несколько лет, но я все еще – в совете попечителей, и до сих пор я пользуюсь моим бывшим офисом, как кабинетом. Все эти годы Ян Сибелиус следил за моим офисом, как человек, знающий секрет.
Вы можете догадаться о конце письма, я полагаю. Вчера был первый спокойный весенний день. Как большинство людей в Норвегии, я открыл окно для свежего воздуха в моем офисе. Ученики играли на теннисном корте под моими окнами. Я вышел из кабинета, чтобы налить утренний кофе. Я услышал шум. Когда я вернулся, Ян Сибелиус был на полу. Его грудь и голова были разломаны на много частей. Там лежал неподалеку теннисный мяч. Шансы были 10000 к одному, но пришло время. Поэтому я посылаю ящик, как обещал, и рассказ о всей этой странной истории. Я надеюсь, что сообщение на кассете все еще разборчиво после сорока лет, но я никогда его не слушал. Если миссис Эстер Литтл все еще жива (если так, то ей должно быть больше 100 лет), передайте ей мою благодарность и уважение от честного человека в тихом углу мира, который, на самом деле, прожил долгую жизнь.

Искренне Ваш,
Эге Нейсс-Эдегард

Мое сердце бросилось в бег, не видя никакой финишной линии впереди. Подвох? «Школа Эвре Фьелльберг для Глухих»: такая существует. Фальшивый веб-сайт? Возможно, но фигурка Сибелиуса и норвежская глубинка – очень похоже на Эстер Литтл. Если она устанавливала этот маркер в июне 1984 года, то она реагировала на предвидения Скрипта. Если Первая Миссия была в Скрипте, тогда, может быть, может быть, это было не ужасное поражение, во что мы верили в последние сорок один год. Но все же, как смерти Ши Ло, Холокаи и Эстер Литтл могли быть частью большой схемы? К счастью, у меня есть батарейки АА в ящике моего стола – их уже почти не существует – и я вставляю их в Уокмэн. В них еще осталось энергии? Я втыкаю наушники, колеблюсь с решением и все же нажимаю play. Лента крутится. Несколько секунд молчания, затем – магнитное шипенье ленты, затем – щелчок, где начинается запись. Я слышу мотоцикл вдалеке, и от знакомого голоса, ее тембра и хрипа, у меня перехватывает дыхание, и мое сердце заходится болью от потери близкого друга.
«Маринус, это – Эстер ... седьмого июня 1984 года. Прежде, чем мы все переберемся в Грейвсенд, я решила совершить небольшое путешествие в Трондхейм. Хороший город. Тихий. Очень белый: Водитель такси только что спросил меня, из какой части Африки я родом.» Я слышу ее улыбку, пока она зажигает сигарету. «Но выслушай, я видела обрывки Скрипта, Маринус, о Первой Миссии. Отрывочные и неразборчивые, если честно, но я вижу огонь ... полет ... и смерть. Смерть в Сумраке и смерть в комнате с солнечным светом. Если Скрипт точен, то я выживу, каким-то образом, но мне понадобится наглухо-забитая нора. Мне понадобится убежище. Оно должно быть незаметным и запертым, чтобы когда анкориты начнут искать меня, а Константин начнет, то они не заметят. Что означает: Мне снова понадобится твоя помощь, чтобы вытащить меня. Я должна передать тебе ключ.» Я слышу стеклянный скрип и полагаю, что Эстер передвинула пепельницу по столу. «Скрипт показывает мне могилы среди деревьев и название ‘Блитвуд’. Найди и отправляйся туда, как можно скорее. Встретишься с кем-то знакомым тебе. Эта персона дала мне убежище. Там будет много замков, но я уже послала тебе знак, к какому замку подходит ключ. Найди тот замок, Маринус. Открой. Верни меня к жизни.» Я слышу вдалеке узнаваемое позвякивание грузовика продавца мороженого того норвежского лета. «Твое прослушивание кассеты – триггер. Враг сделает предложение, очень скоро. Спрячь этот знак. Спрячь этот ящик. Он уже вблизи тебя. Скрипт не говорит – можешь ли ты верить ему или нет. Его предложение станет ростком Второй Миссии. Все будет происходить довольно быстро. Через семь дней Война закончится, в ту или другую сторону. Если все пройдет хорошо, то мы встретимся до ее конца. А пока – пока.» Щелчок.
Запись кончается, шипит лента, я нажимаю stop. Меня раздирают догадки, полу-догадки и вопросы. Мои друзья и я уже поверили в то, что душа Эстер упокоилась от ран после смерти Джозефа Раймса и редактирования памяти Холли Сайкс. Каким еще способом можно объяснить отсуствие контакта с Эстер с 1984 года? Эта кассета открывает мне другую драматическую сторону произошедшего. После Первой Миссии душа Эстер дошла до критического, но не совсем смертельного, уровня. Затем она искала убежища глубоко внутри неизвестного тела, закрылась так, что никакой охотник Теневого Пути, ведомый Противоскриптом не смог бы найти и убить ее. И, получив ключи и знаки, я смогу найти и освободить ее расползшуюся душу из убежища по прошествии сорока одного года. Надежда на это – не толще анорексика. Чувствительность теряется уже через несколько часов пребывания в других параллаксах памяти. После стольких лет несуществования сможет ли душа у Эстер вспомнить хотя бы свое имя?
Я смотрю на отраженное изображение лица Айрис Фенби на фоне обрамленного рамой окна клейнбургского леса. Утолщенные губы, плосковатый нос, короткие черные слегка посеребренные волосы, средних лет. Этот лес – остатки прежнего леса, покрывавшего Онтарио почти всю Голоценскую Эру. Бесконечная война леса с агролесными вырубками, шестиполосными скоростными хайвеями и полями для гольфа почти проиграна. Может ли Эстер Литтл все еще быть живой? Я не знаю. Я просто не знаю. Эстер умела вызывать апертуру, и почему не стала искать убежища в хорологе? Потому что это было бы слишком очевидно. А что там в последних предложениях послания Эстер? «Враг сделает предложение, очень скоро»? «Он уже вблизи тебя»? Полночь в доме с пуленепробиваемыми стенами и окнами, в богатом, в сельской местности, поселке северо-западной окраины Торонто, в сорока одном годе будущего от того дня, когда Эстер наговорила слова, сохраненные магнитной лентой. Даже для хоролога с даром предвидения, трудно поверить, чтобы она могла точно предвидеть ...

***

У лампы жужжит мое устройство. Прежде, чем я отвечу, инстинкт заставляет меня спрятать посылку из Норвегии за книгами. Мое устройство не может идентифицировать звонящего. Уже поздно. Должна ли ответить? «Да?»
«Маринус,» говорит мужской голос. «Это – Элайджа Д’Арнок.»
Я – в шоке от представившегося, хотя после звонка Хьюго Ламба в Ванкувере, я не должна удивляться ему. «Это ... настоящий сюрприз.»
Молчание. «Я представляю, что так и должно быть. Я чувствую себя так же.»
«‘Представляю’? ‘Чувствую’? Не делай себе комплименты.»
«Да.» Голос Д’Арнока полон размышлений. «Может, и делаю.»
Держа свое тело пониже, я отключаю лампу от стены, чтобы меня не было видно снаружи. «Не хочу показаться грубой, Д’Арнок, но не смог бы ты сразу начать радоваться по поводу Оскара Гомеза, чтобы я сразу повесила трубку? Слишком поздно, и, как ты уже знаешь, у меня был долгий день.»
Тяжелое, глухое молчание. «Я хочу остановить.»
«Остановить что? Разговор? По мне, так прекрасно. До свиданья ...»
«Нет, Маринус ... Я хочу перейти.»
Я проверяю последнюю фразу по словам.
Д’Арнок повторяет ее, словно обиженный ребенок: «Я хочу перейти.»
«Если я говорю: ‘Правда?’ то ты говоришь: ‘Размечталась’. Когда я в последний раз была в школе, случилось похожее.»
«Я не могу ... не смогу вытерпеть следующее переливание. Я хочу перейти.»
Необычнее слов анкорита – его тон, лишенный удалой наглости. Но я все еще слишком далека от того, чтобы радостно проглотить их. «Ну, Д’Арнок,» говорю я, «ты же мастер искусства чувств и образов, попробуй это: Если бы ты был на моей стороне устройства, как бы ты ответил такому представлению угрызения совести со стороны анкорита высокого положения?»
«Я бы скептически отнесся. Я бы спросил: ‘А почему сейчас?’»
«Какое замечательное начало. А почему сейчас?»
«Это не сейчас. Это ... тошнота, которая росла за последние ... двадцать лет. Но я больше не могу игнорировать ее. Я ... я ... Слушай, в прошлый год Ривас-Годой, Десятый Анкорит, нашел пятилетнего из Параизополиса, в фавеле в Сан Паулу. Энзо было именем мальчика. У Энзо не было отца, его обижали, нет друзей, чакра-глаз был очень явным, и Ривас-Годой стал его старшим братом ... Все по учебнику. Я проверил доступ, и Энзо был чистым, никаких знаков хорологии. И я его утвердил и был в Часовне в День Перерождения, куда Ривас-Годой привел Энзо ...»
Пять моих едких замечаний я уже проглотила.
«... чтобы встретиться с Санта Клаусом.» Гримаса в голосе Д’Арнока.
«Санта Клаус. Белокожий мужчина. Где-то за шестьдесят. Несуществующий.»
«Да. Энзо можно было привести лишь согласившись, что Санта есть на самом деле. И тогда Ривас-Годой сказал Энзо, что возьмет его с собой в Лапландию. И тогда Каменный Путь стал коротким путем к Северному Полюсу, Часовня стала обеденной комнатой Санты, а вид на Сумрак стал ... Лапландией. Энзо никогда не покидал фавелу, так что» – Д’Арнок выдыхает сквозь зубы – «он ничего не знал об этом. Ривас-Годой заявил ему, что я – ветеринар на случай заболевших оленей. Энзо сказал: ‘Уаау.’ Потом Ривас-Годой попросил Энзо: ‘Иди посмотри на папу у Санты, Энзо, на картине. Это – волшебная картина, говорящая, поздоровайся.’ Последняя минута жизни Энзо была самой счастливой за все время, так мне кажется. Но позже, в Перерождение Дня Солнцестояния, когда мы пили Черное Вино, и Ривас-Годой смеялся над глупым бразильским мальчишкой ... я с трудом опустошил мой бокал.»
«Но как-то же смог, конечно.»
«Я – анкорит высокого ранга! Что я еще мог бы сделать?»
«Прогулялся бы от Апертуры до Марианской Впадины? Чувство вины искупил бы, пожертвовал бы на благо местной аквафауны, и на меня бы не попали твои ой-какие-яркие крокодиловые слезки.»
Шепот Д’Арнока становится прерывистым. «Переливание должно прекратиться.»
«Этот Энзо из Сан Паулу должно быть очень симпатичный. Ты обязан уж знать, кстати, что я совсем не уверена в том, насколько это устройство защищено ...»
«Я – главный хакер, никто не сможет нас прослушать. Это не просто из-за Энзо. Или из-за Оскара Гомеза, сегодня. Это из-за всех их. С того дня, как Пфеннингер рассказал мне о Слепом Катаре, и что он построил, и что оно делает, я принадлежу ... Слушай, если ты хочешь услышать от меня слово ‘зло’, я скажу его. Я анестизирую себя от него. Я глотал лживые слова. Я переварил все такое ‘Да что значат эти четверо из восьми миллиардов?’ подобное ... Но я не могу это больше терпеть. Находить, обхаживать, убивать – анимаубийство. Тошнит от зла. Хорология права. Вы всегда были правы.»
«А когда твой моложавый вид отпадет, Д’Арнок?»
«Тогда я снова стану живым, а не ... тем, чем я стал.»
Слышен шорох снаружи на веранде.
Засада? Я выглядываю: енот.
«Поделился новыми идеями с мистером Пфеннигером?»
«Если будешь все сидеть там и злиться, Маринус, я повешу трубку. Вероотступничество – самое главное преступление в Кодексе Теневого Пути. Факт, который ты должен принять к сведению, кстати, мой единственный шанс на выживание – это помочь тебе уничтожить твоего врага прежде, чем они убьют меня.»
Черт побери этого Элайджу Д’Арнока, но я должна его спросить: «Каким образом, по твоему мнению, мы уничтожим нашего врага?»
«Психо-разрушением Сумрачной Часовни.»
«Мы пробовали. Ты бы – поосторожнее, зная, как все закончилось.» Хотя сейчас я не настолько уверена в этом, после сегодняшней посылки из Норвегии.
«Поражение для Хорологии, но на Первой Границе вы же не знали, с чем столкнулись. Так?»
«Просветишь нас в нашем невежестве?»
Молчание Д’Арнока длится долго, очень долго. «Да, просвещу.»
Я бы дал возможности перехода Элайджи Д’Арнока лишь пять процентов, но Эстер Литтл видела это, и, если я все поняла правильно, она хотела, чтобы я отнеслась к Д’Арноку, как к союзнику, или, по крайней мере, он увидел бы, что я ему верю. «Я – вся внимание.»
«Нет. Нам нужно встретиться, Маринус.»
Еще меньше до одного процента. Он предложит встретиться в западне, и там захлопнутся его челюсти. «Где бы ты предложил?»
Енот поворачивает свою мордочку в маске Зорро в мою сторону.
«Не пугайся, но я разговариваю с тобой из твоей машины, с улицы. У меня все замерзло. Зажги камин, пожалуйста?»




3 АПРЕЛЯ




Воздух резче в Поукипси, чем в Нью Йорке, но появляется солнце и топит последний от долгой зимы снег на платформе. С когортой студентов, обсуждающих лыжные путешествия в Европе, интернатуру в музее Гуггенхайма и собачьи болезни, я иду по пешеходному мосту, через турникет, зал ожидания, похожий на церковь 20-х годов, и – далее на выход, где стоит женщина старше моего возраста в теплом жилете у гибридного Шевроле и держит картон с ДОКТОР А. ФЕНБИ. Ее пенистые волосы выкрашены в золотисто-каштановый, но седина пробивается наружу, а от изумрудной оправы очков лицо выглядит еще более болезненно бледным. Недобрый рассказчик описал бы ее лицо, как званый вечер без единого гостя. «Доброе утро,» говорю я ей. «Я – доктор Фенби.»
Она приходит в замешательство: «Вы – доктор Фенби? Вы?»
Что за удивление? Потому что у меня черная кожа? В студенческом кампусе в 2020-ых? «Да-а ... Я полагаю, никаких проблем?»
«Нет. Нет. Нет. Садитесь. Это – весь Ваш багаж?»
«Мне – лишь на день.» Все еще недоумевая, я сажусь в Шевроле. Она садится за руль и пристегивается ремнем. «Значит, Вам сегодня – в кампус Блитвуда, доктор Фенби?» Ее голос проколот больными бронхами.
«Это так.» Я не правильно поняла ее реакции? «Оставьте меня у президентского дома, если Вы знаете, где это.»
«Нет проблем. Я, должно быть, привозила-отвозила мистера Стейна сотню раз. Сегодня Вы встречаетесь с президентом университета?»
«Нет. Я встречаюсь ... с кем-то другим.»
«Хорошо.» На удостоверении водителя – УЭНДИ ХЭНГЕР. «Значит, отправляемся. Шевроле: зажигание.» Автомобиль включается, загорается индикатор, и мы отъезжаем. И на фотографии удостоверения Уэнди Хэнгер тоже выглядит беспокойно-нервной. Может, жизнь никогда не давала ей возможность расслабиться. Может, она только что отработала четырнадцатичасовую смену. Может, она просто выпила много кофе.
Мы проезжаем автомобильную парковку, мастерскую авторемонта, суперстор Уолмарт, школу. Мой водитель – из разряда молчуний, что как раз подходит для меня. Мои мысли возвращаются ко вчерашней встрече в галерее в 119А. Уналак, живущая неподалеку, явилась раньше меня; Ошима прилетел из Аргентины; Аркади, ему стало легче путешествовать после его восемнадцатилетия, прибыл из Берлина, Рохо – из Афин и Л’Окна – с Бермуд. Прошло много лет, как мы собирались в последний раз вместе в одном месте. На Садарката наложили Акт Отсутствия, и мы начали. Мои пять коллег выслушали мой рассказ о приходе Элайджи Д’Арнока в мой дом в Клейнбурге, о его желании перейти на нашу сторону и о предложении Второй Миссии. Естественно, все были очень скептично настроены.
«Так скоро?» спросил Рохо, разглядывая коробочку из своих сплетенных пальцев, таких же стройных, темных и костлявых, как и все его остальное тело. Гладко-выбритый, в теле египтянина, у Рохо – вид, словно был создан для проникновения в такие узкие места, куда никто не смог пролезть. Он – молод для хоролога, лишь на пятом воскрешении, но под присмотром Ошимы становится грозным дуэлянтом. «Первая Миссия планировалась пять лет и закончилась разгромом. Планировать Вторую Миссию за несколько дней будет ...» Рохо морщит нос и качает головой.
«По словам Д’Арнока, все звучит слишком просто,» заявила Уналак. Ее первая жизнь эскимоской на северной Аляске навсегда выкрасила ее душу далеким севером, но нынешнее ее тридцатилетнее тело – рыжая, ирландских кровей, жительница Бостона, и, хотя по телу разбежалось столько много конопушек, ее настоящее происхождение – далеко от очевидного. «Слишком уж просто.»
«Мы – довольно единодушны,» сказал Ошима. Ошима – один из самых старейших хорологов и по душе, чье происхождение ведется из Японии тринадцатого столетия, и по телу, из Кении 1940-х. Он одевается, чтобы подчеркнуть свой вид, по описанию Рохо, «безработного джазового барабанщика»: старый плащ и потрепанный берет. В психо-дуэли, однако, Ошима опаснее любого из нас. «Предложение Д’Арнока – одно большое слово ‘ловушка’. Ярким неоном.»
«Но Д’Арнок позволил Маринусу просканировать его,» заметил Аркади. Ярким контрастом его прошлому восточно-азиатскому я, душа Аркади теперь обитает в ширококостном, неловком, светловолосом, усыпанном прыщами, молодом венгре, чей подростковый голос еще не сложился до конца. «А само-отвращение, скорбь по бразильскому ребенку,» Аркади проверяет вместе со мной, «ты же нашла их в его ныне-существующей памяти? Ты точно уверена, что они были подлинные?»
«Да,» подтвердила я, «хотя они могут оказаться имплантированными воспоминаниями. Анкориты, естественно, знают, что мы не примем слова перебежчика всерьез без покадрового сканирования. Это абсолютно возможно, что Д’Арнок добровольно решил, чтобы сам Пфеннингер сделал его противником Теневого Пути, так что Д’Арнок по-настоящему верит в свой фальшивый переход ...»
«Прямой путь к еще одному расстрелу в Часовне,» согласился Ошима, «где Пфеннингер отредактирует искусственное чувство вины Д’Арнока и уничтожит всех хорологов, заманенных туда. Я должен признать, что – очень хитро. Похоже на задумку Константин.»
«Мой голос будет ‘нет’.» Л’Окна находится в бледнокожем, лысеющем и рыхлом тридцатилетнем теле жителе Ольстера. Л’Окна – самый молодой хорологист, был найден Ши Ло в Нью Мексико в 1960-е во время его первого воскрешения. Пока уровень психо-вольт у Л’Окны еще очень ограничен, он стал архитектором Глубокого Интернета, или по-другому «Нидернет» – «глубоко внизу», и дюжины его вымышленных имен безуспешно разыскиваются главными охранными агенствами по всей Земле. «Один ложный шаг, и Хорология погибнет. Очень просто.»
«Но, ведь, и враг тоже очень сильно рискует?» спросила Уналак. «Превратить одного из самых сильных психозотериков в противника самих же анкоритов и Слепого Катара?»
«Да,» согласился Ошима, «но они знают, что делают. Им необходимо предложить нам сияющий приз и сочную наживку. Ты скажи-ка нам, Маринус: Какие у тебя самого мысли по поводу такой неожиданной увертюры?»
«Я думаю – ловушка, но мы должны ее принять в любом случае, затем, в течение времени между сейчас и Второй Миссией, придумать, как нам заманить в ловушку их. Нам никогда не выиграть Войны одной силой. Каждый год мы кого-то спасаем, но посмотри на Оскара Гомеза, и как его стащили из защищенного места, охраняемого одним из моих учеников. Медиа выдает миру людей с активными чакрами прежде, чем мы сможем сделать им прививку. Хорология постепенно становится беспомощной. Нас совсем недостачно. Наши возможности слабеют.»
Печальное молчание прервал Аркади: «Если вы так думаете, то так же думает и наш враг. Зачем Пфеннингеру рисковать, дав нам доступ к Слепому Катару, если он может постепенно довести нас до смерти?»
«Потому что главное чувство в нем – тщеславие. Пфеннингер хочет уничтожить Хорологию одной великолепной мясорубкой, и поэтому он предлагает нам, отчаявшимся противникам его, эту ловушку. Но он также предоставляет нам короткий промежуток времени на то, чтобы побыть в Часовне. Больше такого не будет.»
«И что же нам делать в этом коротком промежутке времени,» возразил Л’Окна, «если не погибнуть и телом и душой?»
«На это,» призналась я, «у меня нет ответа. Но я слышала, что у кого-то может быть найдется ответ. Я не стала бы выносить за пределы нашей 119А, но поскольку мы все – здесь, послушайте нашего старого друга ...» Я достала кассетный проигрыватель и вставила в него пленку.

Пальцы Уэнди Хэнгер постукивают по рулевому колесу, пока четыре полосы движения пересекают перекресток. Не видно кольца на пальце. Свет становится зеленым, но она не замечает этого, пока грузовик следом за нами не разражается громом гудка. Машина двигается, застывает на месте, Уэнди Хэнгер бормочет: «Оо, да что же такое. Шевроле, зажигание!» Мы отъезжаем, мимо большого здания магазина, торгующего хозяйственными товарами, и скоро Поукипси остается позади нас. Я спрашиваю: «Как долго до Блитвуда?»
«Тридцать, сорок минут.» Уэнди Хэнгер кладет никотиновую жевательную резинку в рот, и ее грудинно-ключично-сосцевидная мышца начинает сокращаться с каждым движением рта. Дорога ведет между и под деревьями. Их почки почти готовы распуститься. Дорожный знак РЕД ХУК 7 МИЛЬ. Мы объезжаем пару велосипедистов, и Уэнди Хэнгер, набравшись мужества, спрашивает: «Доктор Фенби, могу я ... ээ, задать Вам вопрос?»
«Спрашивайте.»
«Может для Вас прозвучать, как будто я с дерева упала.»
«Вам повезло, мисс Хэнгер. Я – психиатр.»
«Вам имя ‘Маринус’ чего-нибудь говорит?»
Я этого совсем не ожидала. Мы не прячем свои имена, но и не афишируем их. «Почему Вы спрашиваете?»
Дыхание Уэнди Хэнгер – прерывисто-хриплое. «Я не знакома с этим именем, я просто знаю его. Послушайте, я-я-я, извините, я должна остановиться.» За следующим изгибом дороги появляется место для отдыха со скамьей и с видом на лес, спускающийся вниз к Гудзону. Уэнди Хэнгер поворачивается ко мне. Лицо покрыто потом, широко открытые глаза. Дельфинья картонная фигурка освежителя воздуха раскачивается во все стороны. «Вы знаете Маринуса ... или Вы и есть Маринус?»
Велосипедисты, оставшиеся позади, проносятся мимо нас.
«В определенных кругах меня так называют,» говорю я.
Ее лицо дрожит. На нем остались небольшие шрамики от подростковой сыпи. «Ниче-го себе.» Она трясет голову. «Вы же еще только, наверное, родились. Боожты, мне точно надо закурить.»
«Не переносите Ваш стресс на бронхи, мисс Хэнгер. Оставайтесь с жевательной резинкой. А сейчас. Мне очень нужно Ваше объяснение.»
«Это не» – она хмурится – «это не какая-нибудь подстава, да?»
«Если бы: Потому что я бы тогда знала, что происходит.»
Подозрительность, тоскливый взгляд и неверие проползли по лицу Уэнди Хэнгер, но явного победителя среди них не было. «Окей, доктор. Вот Вам история. Когда я была помоложе, в Милуоки, меня занесло. Семейная грызня, развод ... подсела. Моя сводная сестра выпинула меня, и в конце всего, мамашки – они все хватали своих детей, чтобы я близко к ним не подошла. Я была ...» Ее лицо искажается гримасой. Старые воспоминания все еще больно жалят ее.
«Наркоманкой,» спокойно объясняю я, «что означает одно – Вы выжили.»
Уэнди Хэнгер несколько раз прожевывает свою жвачку. «Выходит, что выжила. Под Новый Год 1983-его огни были все такие красивые ... Боожты, я тогда никакой была. Я до самого дна дошла, залезла к сводной сестре, нашла ее снотворное, проглотила всю ее бутылочку и запила Джим Бимом. Кино тогда шло Ад в Поднебесье, когда я ... утонула. Смотрели его?» Вместо моего ответа проносится спортивная машина, и Уэнди Хэнгер вздрагивает. «Я очнулась в больнице с трубками в животе и в горле. Сосед у моей сводной сестры увидел, что телевизор работает, зашел и нашел меня. Позвонил в скорую, как раз вовремя. Люди думают, что от снотворного не больно, но это – не правда. Я никак не представляла, что живот может так болеть. Я поспала, проснулась, еще поспала. Затем я очнулась в палате для пожилых, отчего я совсем забеспокоилась, ’томучто я подумала, что состарилась,» горький смех Уэнди Хэнгер, «и была в коме сорок лет, и сейчас стала старухой. Но там была женщина, сидящая у моей кровати. Я не знала: была она работницей или пациенткой или добровольно помогала, но она взяла мою руку и спросила: ‘Почему Вы – здесь, мисс Хэнгер?’ Я ее как сейчас слышу. ‘Почему ты – здесь, Уэнди?’ Она разговаривала немного смешно, с акцентом, но ... Я не знаю, откуда такой. Она не была чернокожей, но белой тоже не была. Она была ... вроде как ... грубоватого ангела, который не будет тебя винить или осуждать тебя за то, что жизнь сделала с тобой. И я ... я услышала, как начала ей рассказывать, что я ...» Уэнди Хэнгер разглядывает обратные стороны своих ладоней, «... я никогда никому не рассказывала. Внезапно полночь наступила. Эта женщина улыбнулась мне и сказала: ‘Все худшее – позади. С Новым Годом.’ И ... Я просто вся как заплачу. И не пойму: отчего.»
«Она назвала Вам свое имя?»
Глаза Уэнди становятся настороженными.
«Ее звали Эстер Литтл, Уэнди?»
Уэнди Хэнгер глубоко вздыхает: «Она сказала, что Вы будете знать. Она сказала, что Вы узнаете. Но Вы же еще девочкой были в 1984-ом. Что происходит? Как ... Боожты.»
«Оставила Эстер Литтл Вам какое-нибудь сообщение для меня?»
«Да. Да, доктор. Она попросила меня, бездомную, самоубийцу, наркошу, с кем она была знакома, сколько?, два-три часа, передать сообщение коллеге по имени Маринус. Я-я-я-я спросила: ‘А «Маринус» это – христианское имя, фамилия, кличка?’ А Эстер Литтл сказала, что ‘Маринус – это Маринус’, и попросила меня передать Вам, что ... передать Вам ...»
«Я слушаю, Уэнди. Продолжай.»
«‘Три в День Звезды Риги.’»
Все вокруг смолкло. «Три в День Звезды Риги?»
«Ни слова больше, ни слова меньше.» Она изучает меня.
Звезда Риги. Я знаю, что где-то слышала эту фразу, и я забираюсь в память, но мои пальцы ничего не ухватывают. Нет. Я должна быть терпеливой.
«‘Рига’ ничего не означало,» Уэнди Хэнгер жует сейчас то, что должно быть безвкусным куском резины, «для меня на больничной койке в Милуоки, и тогда я попросила ее сказать по буквам: Р-И-Г-А. Затем я спросила, где я найду этого Маринуса, чтобы я смогла передать сообщение. Эстер сказала, что не надо, что время еще не было правильным. Тогда я спросила, когда время будет правильным. И она сказала,» Уэнди Хэнгер сглатывает слюну, ее сонная артерия быстро пульсирует, «‘В тот день Вы станете бабушкой.’»
Вот такая она – Эстер Литтл. «Мои поздравления,» говорю я Уэнди Хэнгер. «Внучка или внук?»
Она выглядит еще более беспокойной, никак не меньше. «Девочка. Моя невестка родила в Санта Фе сегодня утром. Она не должна была рожать еще две недели, но, как раз после полуночи, Рэйнбоу Хэнгер родилась. Ее родители – хиппи. Но, послушайте, Вы же должны ... понимаете, я же думала, что у Эстер, может, какое-то приходящее-уходящее помешательство было, или .... Боожты. Какой человек в здравом уме попросит такую об одолжении, которую меньше всего бы выбрали изо всех, проглотивших сотню таблеток снотворного? Я спросила ее об этом. Эстер ответила, что наркоманка во мне умерла, но настоящая я – она выжила. Она сказала, что это сообщение с ‘Ригой’ и дата доставки были записаны несмываемой краской, и в правильный день, через много лет, Маринус меня найдет, но Ваше имя будет другим и ...» Уэнди Хэнгер шмыгает носом, и ее глаза распускаются ручьями. «Почему я плачу?»
Я подаю ей бумажные салфетки.
«Она все еще жива? Она бы уже была ... старой.»
«Женщина, с которой Вы повстречались, умерла.»
Новоявленная бабушка кивает головой, соглашаясь без удивления. «Жаль. Я бы так хотела ее поблагодарить. Я ей так много должна.»
«Разве?»
Уэнди Хэнгер удивляется, но решает рассказать мне. «Короче, я заснула и не просыпалась до самого утра. Эстер уже не было. Медсестра принесла мне завтрак и сказала, что позже они переведут меня в отдельную палату. Я сказала, что это – ошибка, и что у меня нет страховки, но медсестра ответила: ‘Ваша бабушка за все заплатит, дорогая’, и тут я сказала: ‘Какая бабушка?’ Медсестра улыбнулась, будто у меня было сотрясение мозга и заявила: ‘Миссис Литтл, правильно?’ Затем, позже, в моей палате, медсестра принесла ... такую черную, на застежке, папку. Там были карточка Банк оф Америка с моим именем, дверной ключ и документы. Из них,» Уэнди Хэнгер взволнованно вздыхает, «выходило, что у меня есть дом в Поукипси. На мое имя. Через две недели меня выписали из больницы в Милуоки. Я пошла к моей сводной сестре, извинилась за то, что пыталась покончить с собой на ее диване и сказала, что уезжаю на восток, чтобы, понятное дело, начать заново, где никто меня не знал. Мне кажется, моя сводная сестра обрадовалась. После двух пересадок междугородних автобусов я зашла в мой дом в Поукипси ... Дом, который мне дала самая настоящая волшебная крестная мать. Сорок лет пролетели быстро. Я все еще живу здесь, и по сей день мой муж думает, что это был подарок от какой-то эксцентричной тетушки. Я никому не рассказывала правды. Только каждый раз, когда я поворачиваю мой ключ в замке, я вспоминаю ее, я вспоминаю ‘Три в День Звезды Риги’, и чуть ли не каждый час, как я только узнала о беременности моей невестки, я все думала, как я повстречаюсь с Маринусом ... Этим утром, не поверите, я вся горела! День, когда становлюсь бабушкой. Мой муж сказал, чтобы я оставалась дома, и я тоже так решила. Но Карлотта, сейчас управляет компанией такси, прислала сообщение, что Джоди вывихнула лодыжку, а у ребенка Зейнаб – высокая температура, так что, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не смогла бы я поехать на вокзал и подобрать доктора А. Фенби? И, понимаете, тут нет никакой причины, чтобы Вы оказались Маринусом, но когда я увидела Вас, то сразу я ...» она качает головой, « ... поняла. Вот, почему я была немного не в себе. Извините.»
Солнечные пятна света дрожат. «Забудьте. Ничего.»
«Сообщение про Ригу. Какой-то смысл?»
Я должна быть осторожной. «Частично. Потенциально.»
Уэнди Хэнгер примеряет криминальный мир, ФБР, Код Да Винчи ... и улыбается, застенчиво. «Далеко, далеко до моих мозгов, да? Вы знаете, я себя чувствую ... легче.» Она вытирает свои глаза запястьями, замечает потеки макияжа и проверяет лицо зеркалом: «Ой-ей-ей, точно Чудище из Черной Лагуны. Могу я себя, ну, почистить?»
«Я просвежусь снаружи, а Вы не спешите.» Я выхожу из машины и иду к скамье. Я сажусь, разглядываю величественный вид реки Гудзон среди Катскильских гор, покидаю свое тело, возвращаюсь к автомобилю и вхожу в Уэнди Хэнгер. Сначала я редактирую все произошедшее, когда она остановилась. Затем я прослеживаю нить воспоминаний сорок один год назад в больницу Милуоки. Редактирование воспоминания об Эстер дается мне с трудом, но так будет лучше. Посыльная забудет сообщение, которое она несла так долго, и все остальное, рассказанное мне только что. Иногда она может напугаться провалам памяти, но появится танцующая мысль с флейтой Крысолова, и ее нетренированное сознание последует за мелодией ...

Уэнди Хэнгер высаживает меня у разъездного кольца в форме нарцисса неподалеку от блитвудского кэмпуса, как раз у президентского дома, увитого венами плюща. «Было очень приятно, Айрис.»
«Спасибо за то, что были гидом, Уэнди.»
«Мне нравится показывать места людям, которые понимают в них толк, особенно в первый день настоящей весны.»
«Послушайте, я знаю, что мой ассистент уже проплатил поездку карточкой, но» – я даю ей двадцатидолларовую купюру – «купите себе бутылку чего-нибудь веселого, чтобы отпраздновать Вашу жизнь бабушки.» Она медлит, но я заталкиваю деньги ей в ладонь.
«Вы очень щедры, Айрис. Я куплю, и мой муж и я выпьем за Ваше здоровье. Вы уверены, что у Вас есть кому отвезти в обратную сторону?»
«Все в порядке. Мой друг отвезет меня назад в Нью Йорк.»
«Тогда пусть будут хорошая встреча и прекрасный день, и наслаждайтесь солнцем. Прогноз погоды – будет переменно в следующие дни.» Она отъезжает, маша рукой, и вот – ее нет. Я слышу, как внутри меня раздается суб-речь Ошимы: Ищешь свой студенческий клуб?
Я пытаюсь найти его, но вижу одних лишь студентов, идущих по ухоженной траве с руками, наполненными бумагами и сумками. Четыре человека тащат пианино. Ошима, я только что получила знак от Эстер Литтл.
Входная дверь президентского дома открывается, и появляется Ошима – небольшая фигура с руками, погруженными в карман длинного, по колено, свитера в капюшоном. Какого вида знак?
Мнемонически зашифрованный ключ, отвечаю я, идя к зданию. Ветки ивы накрыты мокрым мехом сережек. Я еще не решила, но решу. Кто-нибудь на кладбище? Я расстегиваю мое пальто.
Только белки прыгали-скакали, Ошима скидывает назад капюшон и подставляет свое поседевшее семидесятилетнее лицо кенийца потекам солнца, до последней четверти часа. Иди по тропе, ведущей влево с того места, где я стою.
Я прохожу мимо в нескольких ярдах от него. Нам знакомый?
Иди, увидишь. На ней – ямайский платок.
Я иду по тропе: Что это такое – ямайский платок?
Ошима закрывает дверь за собой и идет в другую сторону. Зови, если нужно.

Под ногами – старые листья хрустят и хлюпают, а наверху – растекаются новые листья из набухших почек, и песни птиц дистанционно передаются всем лесом в разные стороны. У основания пня величиной где-то с половину ноги бронтозавра я нахожу могилу. Еще одна, и еще одна, затянутая плющом. Кладбище кэмпуса Блитвуда – не парад матрицы мертвецов, а лес с утонувшими могилами, питающими корни этих елей, кедров, тисов и кленов. Виденье у Эстер было точным: Могилы между деревьями. Обойдя густолистный падуб, я встречаю Холли Сайкс и думаю, Кто же еще? Я не видела ее с последнего моего визита в Рай, четыре года назад. Рака у нее нет, но она все равно выглядит еще суше, еще тоньше, чем никогда – одни кости и нервы. Платок на ее голове – красно-зелено-золотистого цвета ямайского флага. Я шаркаю ногами, чтобы она услышала мой приход, и Холли надевает солнечные очки, закрывая большую часть лица. «Доброе утро,» решаюсь я.
«Доброе утро,» эхом нейтрального тона.
«Извините, что беспокою Вас, но я искала Криспина Херши.»
«Вот тут.» Холли указывает на беломраморный камень.

КРИСПИН ХЕРШИ
ПИСАТЕЛЬ
1966 – 2020

«Просто и красиво,» замечаю я. «Никакого клише.»
«Да, он был большим поклонником цветастой прозы.»
«Гораздо более спокойное, скорее в стиле Эмерсона,» говорю я, «чем я себе представляла. Его работы – урбанистские, его ум – урбанистский, но его душа – пасторальная. Вспоминается Тревор Апворд из Эхо Должно Утихнуть, который смог найти спокойствие лишь в коммуне лесбиянок на Острове Мук.»
Холли пристально смотрит на меня сквозь темные линзы; в последний раз она видела меня сквозь лекарственный туман, так что я сомневаюсь в том, что она узнает меня, но я готова и к этому: «Вы были с Криспином коллеги здесь, в колледже?»
«Нет, нет, я работаю в другом поле деятельности. Я – поклонница. Я читала и перечитывала Засушенные Эмбрионы.»
«Он всегда подозревал, что эта книга переживет его.»
«Получить бессмертие – гораздо легче, чем контролировать его воможности и условия.» Голубая сойка запрыгивает на замшелый пень у могилы Херши, выдает очередь язвительных колкостей, а затем – длинную трель.
«Таких птиц нет, откуда я,» говорит Холли.
«Голубая сойка,» отвечаю я, «или Cyanocitta cristata. Алгонкины называли sideso, а Якама – xw;shxway, и их территория была по всему тихокеанскому побережью, а теперь я начинаю красоваться.»
Холли снимает очки. «Вы – лингвист?»
«По умолчанию. Я – психиатр, здесь у меня встреча. Вы?»
«Просто отдаю дань моего уважения.» Холли наклоняется, снимает дубовый лист с могилы и кладет его себе в сумку. «Ну, было приятно с Вами поговорить. Надеюсь, Ваша встреча будет успешной.»
Голубая сойка вышивает пунктир своего полета сквозь полосы яркого света и мшистой темноты. Холли начинает уходить.
«Пока все идет, как идет, но, боюсь, становится немного интересно.»
Холли останавливается от моего странного ответа ей.
Я прочищаю мое горло. «Мисс Сайкс, нам надо поговорить.»
Закрываются ставни и запоры, снаружи остается лишь ее грейвсендский акцент. «Я не даю интервью, я не езжу на фестивали.» Она отступает спиной назад. «Я отошла от всего этого.» Еловая ветвь проскальзывает по ее голове, и она нервно уклоняется от нее. «Так что – нет, кто бы Вы там ни были, Вы можете ...»
«Айрис Фенби – в настоящее время, но Вы знаете меня, как Маринуса.»
Она застывает, раздумывает, хмурится и смотрит на меня с отвращением. «О, *****! Ю Леон Маринус умер в 1984 году, он был китаец, а если у Вас был родитель китаец, то я ... Владимир Путин. Не заставляйте меня говорить Вам грубости. Это – грубо.»
«Доктор Ю Леон Маринус был и в самом деле бездетным, Холли, и то тело умерло в 1984-ом. Но его душа, его ‘Я’ говорит с Вами – это Маринус. Правда.»
Прилетает стрекоза и тут же улетает, как сама перемена желания. Холли уходит. Кто знает, скольких Маринусов встретила она, начиная от больных головой до жуликов, после ее прибылей с продаж?
«Вы потеряли два часа 1 июля 1984 года,» зову я ее, «между Рочестером и островом Шеппей. Я знаю, что произошло.»
Она останавливается. «Я знаю, что произошло!» Вопреки самой себе, она поворачивается лицом ко мне, вся разгневанная. «Меня подвезли. Женщина подобрала меня и оставила у моста Шеппей. Пожалуйста, оставьте меня в покое.»
«Иэн Фэйруэзер и Хайди Кросс подобрали Вас. Я знаю, Вам знакомы эти имена, но Вы не знаете, что Вы были у них в бунгало тем утром, в тот день, когда их убили.»
«Да что угодно! Напечатайте всю историю на bullshitparanoia.com. Сумасбродные психи выкажут Вам сколько хотите внимания.» Где-то ожила шумная газонокосилка. «Вы проглотили Радио-Народ, переели, перемешалось с Вашими психозами и сотворили себе оккультное шоу с главной ролью для себя. Как та сумасшедшая девушка, застрелившая Криспина. Я ухожу. Не идите за мной, или я позову полицию.»
Птичьи перелеты и рулады – в полосах света.
Все вышло очень удачно, говорит Ошима Невидимый и Ироничный.
Я сажусь на пень голубой сойки. Это лишь начало.




4 АПРЕЛЯ




«Мое самое любимое блюдо из меню, милая, клянусь Богом.» Нестор ставит тарелку передо мной. «Люди заходят, они садятся, они видят ‘вегетарианская муссака’, они думают, что Если муссака – не мясо, то это – никакая не муссака, и тогда они заказывают стейк, свинину, молодую баранину. Они не понимают, что теряют. Давайте. Попробуйте. Моя родная мать, да хранит ее душу Бог, это – ее рецепт. Какая была леди. Морские котики, ниндзя, те мафиозники: поставить их рядом с греческой мамочкой, они будут, как мешок дрожащих котят. Это – она, в раме, над кассой.» Он указывает на седоволосую фигуру матриарха. «Она сделала это кафе. Она также изобрела немясную муссаку, когда вторгся Муссолини и перестрелял всех овец, всех кроликов, всех собак. Мама должна была – чтотамзаслово? – импровизировать. Замариновать баклажан в красном вине. На медленном огне сварить чечевицу, медленно. Грибы сварить в соевом соусе – она добавила соевый соус, когда приехала в Нью Йорк. Мяснее, чем само мясо. Масло – в белый соус, кукурузная мука, немного сливок. Сколько угодно паприки. Для остроты. Bon app;tit, милая, и» – он передает мне позвякивающий льдом бокал воды – «оставьте место для десерта. Вы – слишком тонки.»
«Тонкость,» я похлопываю себя по животу, «об этом я не беспокоюсь.»
И он плавно отходит от меня, мастерски избегаемый мчащейся вокруг молодой прислугой. Я подцепляю вилкой баклажан и обливаю его белым сосусом, придавливаю грибы и ем. Вкус – кровь памяти, и я вспоминаю 1969 год, когда Ю Леон Маринус был учителем всего в нескольких кварталах отсюда, и Старый Нестор был Молодым Нестором, и седоволосая женщина в рамке, узнав, что говорящий по-гречески китаец был доктором, привела меня к своим сыновьям, чтобы показать им воплощение  Американской Мечты. Она давала мне кусок баклавы к моему кофе каждый раз, когда я заходил сюда, что было довольно часто. Мне очень хотелось бы спросить его о том, когда она покинула этот мир, но мое любопытство может привлечь внимание, так что я лишь даунлодю сегодняшний выпуск Нью Йорк Таймс и пролистываю к кроссворду. Но не помогает.
Я не могу перестать думать об Эстер Литтл.

В 1871-ом Пабло Антай Маринусу исполнилось сорок лет. От своего каталонского отца ему досталось достаточно ДНК латино, чтобы сойти за испано-язычного, и он подписался корабельный хирургом на борт стареющего янки-клиппера Пророчица в Рио де Жанейро, направляющийся в Батавию в Голландскую Ост-Индию через Кейптаун. Несмотря на яростный тайфун, достойный описания словами Ветхого Завета, корабельную лихорадку, унесшую жизни дюжины моряков, и стычку с корсарами у Острова Принцессы, мы доковыляли к Батавии в Рождественский день. Лукас Маринус был здесь восемьдесят лет тому назад, и малярийный гарнизонный поселок, каким помнилось мне, ныне стал малярийным городом. Никто не может войти в ту же реку дважды. Я отправился собирать растения вокруг Буйтензорга, но, увидев с какой жестокостью европейцы относились к местным яванцам, ни о какой радости сбора яванской флоры не могло быть и речи, и когда Пророчица вытянула якорь в январе, уходя к только что основанной  Колонии Сван Ривер в Западной Австралии, мне было совсем нежалко покидать Батавию. Я никогда не был на том южном континенте за всю мою мета-жизнь, и когда наш капитан объявил о вынужденной трехнедельной остановке в Фримантле, я решил провести две из них в болотистых местах Бечер Пойнт. Я нанял покладистого местного жителя – Калеб Уоррен – и его многострадального мула. До 1890-ых годов Золотой Лихорадки Перт был городишком лишь с парой сотен деревянных строений, и уже через час Уоррен и я шли по еле проходимой дороге через дикие места, неизменные за последние сотню лет. Как только дорога стала умозрительной, Калеб Уоррен затих и погрустнел. В нынешнее время я бы поставила ему диагноз – биполярное расстройство. Мы шли по заросшим кустарником холмам, по болотистым стокам, вдоль бухт и через рощи наклоненных чайных деревьев. Я был полон тихого счастья. Моя путевая тетрадь 7 февраля 1872 года пополнилась рисунками шести видов лягушек, подробным описанием бандикута, быстрым наброском королевской колпицы и неплохим рисунком акварелью залива Жервуа. Пришла ночь, и мы устроились в круге камней на вершине невысокого утеса. Я спросил моего гида, могут ли подойти аборигены к нашему костру. Калеб Уоррен шлепнул по прикладу ружья и заявил: «Пусть эти ублюдки попробуют. Мы будем готовы.» Пабло Антай запомнил пенистые тяжелые волны и брызги от них, внезапные жужжания укусов насекомых, крики животных и голоса птиц. Мы ели пудинг с кровяной колбасой и бобами. Мой гид пил ром, как воду, и отвечал: «Какая к черту разница?» на любые мои слова. Уоррен был проблемой, которую я должен был бы решить на следующий день. Я смотрел на звезды и размышлял о других жизнях. Я не знаю, сколько прошло времени, пока я не заметил маленькую мышку, скатившуюся с предплечья Уоррена на его руку и – к палочке, служившей ему вилкой, с воткнутым в нее жирным куском колбасы. Его отсутствие здесь не было никак не связано со мной. Глаза Уоррена были открыты, но он не вскочил ...

... когда четыре высоких туземца с охотничьими копьями вошли в наш круг костра. Худой пес с обрубленным хвостом разнюхивал все вокруг. Я встал, не зная, что мне делать – бежать, говорить, вытащить нож или покинуть тело. Гости проигнорировали Калеба Уоррена, который все еще был словно замороженный во времени. Они были без обуви и в одежде из смеси бриджей и рубашек поселенцев, нунгарских накидок из шкур животных и набедренных повязок. У одного торчала кость, продетая сквозь нос, и всех покрывали ритуальные шрамы. Они были воинами. Что за наряд, зачем, из какого столетия – не поймешь. Я поднял мои руки, чтобы показать мою безоружность, но намерения этих людей были неясны. Я испугался. Покинуть тело в те годы занимало у меня десять-пятнадцать секунд, гораздо дольше, чем хватило бы четырем копьеносцам закончить кочевую жизнь Пабло Антая, а быть проткнутым – быстрая, но неприятная смерть. Затем бледная, кожа-да-кости женщина вошла в свет костра. Волосы – схвачены сзади, а одежда – бесформенная ряса из тех, которые раздают миссионеры, и которыми стараются накрыть как можно больше открытой кожи туземцев. Возраст – трудноузнаваемый. Она подошла ко мне неровной через шаг походкой и проинспектировала меня очень близким критическим взглядом, как будто я был лошадью, а она решила еще раз подумать о моей покупке. «Не бойся. Если хотим убить, вы б мертвые уже.»
«Вы говорите по-английски», выскочило из меня.
«М’отец научил.» Она сказала что-то воинам на языке, который я позже стал узнавать как нунгарский, и села на камень у огня. Один из них вытащил палочку из пальцев Калеба Уоррена и понюхал колбасу. Он осторожно откусил и еще раз откусил. «Тво’гид – плохой.» Женщина говорила со мной через огонь. «Он хотел напоить те’грогом, разбить те’голову, взять тво’деньги, сбросить те’с утеса. У те’столько денег, что он не видел за два года. Большое ...» она подыскала подходящее слово, «... искушаться. Это правильное слово, да’едь?»
«Искушение, скорее.»
Женщина цокнула языком. «Он хотел сказать белым на Суан Ривер – ты пошел в буш и не вернулся. Взял бы тво’вещи.»
Я спросил ее: «Откуда Вы знаете об этом?»
«Вылети.» Она коснулась своего лба и одной рукой показала крылья полета. «Ты знаешь, как. Да?» Она следила за моей реакцией.
Я почувствовал, как все во мне задрожало. «Вы ... психозотерик?»
Она придвинулась поближе к огню. Я различил европейские черты ее челюсти и носа. «Большие слова, мистер. Не говорю п’английски, в’время буула. Не буула. Но моя душа-место – яркая.» Она коснулась своего лба. «Ты – такой же. Бойлиада маамэн. Ты’ж говоришь с духами.»
Я постарался запечатлеть каждую деталь происходившего в моей памяти. Четверо воинов разбирали рюкзак Уоррена. Пес с обрубленным хвостом все продолжал разнюхивать вокруг. Горящие дрова выплюнули искры. Пабло Антай Маринус случайно повстречался с женщиной – аборигеном-психозотериком – на западном краю Великого Южного Континента. Она прожевала колбасу и рыгнула. «Как ты-там-называешь этот ... свинья-кусок-палка?»
«Колбаса.»
«Колбаса.» Она попробовала это слово. «Мик Литтл делал колбасу.»
Слова требовали объяснения: «Кто это – Мик Литтл?»
«Отец-тела. Отец Эстер Литтл. Мик Литтл убивает свиней, делает колбасу, но он умер.» Она мимически кашляет в ладонь и показывает руку. «Кровь. Как это.»
«Ваш отец-тела умер от туберкулеза? Чахотки?»
«Похож’на то, да. Потом люди продают ферму, мать Эстер, женщина-нунгар, она возвращается в буш. Она берет Эстер. Эстер умирает, и я иду в ее тело.» Она нахмурилась, раскачиваясь телом.
После короткого молчания, я продолжил разговор. «Это тело называется Пабло Антай Маринус. Мое настоящее имя – Маринус. Зовите меня Маринусом. У Вас есть настоящее имя?»
Она погрела свои ладони у огня. «Нунгарское имя – Мумбаки, но есть длинное имя, но не скажу.»
Теперь я понял, как чувствовали себя Ши Ло и Холокаи, когда попали в гости к семье Косковых в Санкт Петербурге, пятьдесят лет тому назад. Вполне возможно, что этот Вневременной Пришелец не захочет иметь ничего общего ни с Хорологией ни со знанием того, есть ли еще такие же, как она, разбросанные по всему миру, но я почувствовал радость в сердце от того, что мы стали на одну личность дальше от вымирания, чем пятнадцать минут тому назад. Я задал моей гостье следующий вопрос суб-речью, Должен ли я звать Вас Эстер или Мумбаки? Прошло какое-то время, но ответа не последовало. Огонь повернул свои горящие кости, и искры вылетели спиралью, а воины тихо разговаривали друг с другом. Как только я решил, что у нее не было телепатии, она суб-ответила мне: Ты – ваджела, белый, то тебе – Эстер. Если ты’ж нунгар, тогда – Мумбаки.
«Это – мое тридцать шестое тело,» сказал я Эстер. «А у Вас?»
Эстер не замечала вопросов, которые ей казались ненужными, игнорируя их, и точно так же она промолчала в ответ. Тогда я суб-спросил ее, Когда Вы впервые попали в это место? В Австралию?
Она погладила пса, Я – всегда здесь.
У Пришельца есть такая роскошь. Вы никогда не покидали Австралию?
Она ответила: «Ага. Была здесь, с нунгарами.»
Я позавидовал ей. У Возвращенцев, как я, каждое воскрешение – лотерея долготы, широты и демографии. Мы умираем, просыпаемся детьми сорока девяти дней отроду, часто на другом материке. Пабло Антай попробовал представить себе целую мета-жизнь Пришельца в одном месте, мигрирующего от одного старого или погибающего тела в другое – молодое и здоровое, но никогда не прерывающего связи с одним кланом и его территорией. «Как Вы нашли меня?»
Эстер дала последний кусок колбасы псу. «Буш вокруг говорит, так’едь? Мы слышим.»
Я заметил, как четверка воинов сняли сумки с мула. «Вы крадете мои вещи?»
Полуаборигенка встала. «Мы понесем тво’вещи. В наш лагерь. Идешь тоже?»
Я посмотрел на Калеба Уоррена и суб-забеспокоился: Что-нибудь нападет на него, если Вы оставите его таким. «Или он загорится, или же сварится.»
Эстер просматривает свою ладонь. Скоро, он проснется, голова, как пчелы. Он думает, что уже убил тебя.

Мы шли большую часть ночи в направлении к каменной группе, чье название по-нунгарски означало в переводе на английский «Пять Пальцев», недалеко от современного пригорода Мельбурна – Армадэйл. Это была родина клана воинов, и нынешняя резиденция Эстер. Когда наступил день, я пытался помочь моему телу, как только мог, но, хотя я ранее воскрешался жителем племен Итсекири, Кавескар и Гураге, меня избаловали Лукас Маринус, Клара Коскова и Пабло Антай, и прошло два столетия, как я в последний раз охотился и добывал себе еду. Мне больше подходило помогать женщинам с выделкой шкур кенгуру, лечить сломанную руку и собирать мед диких пчел. Я также занимал себя утолением моего любопытства прото-антрополога: Мои дневники описывают выжиг засохшей растительности, чтобы выгнать наружу живность; тотемные животные; визит пяти человек с юга для обмена красной охры на священное дерево бурдун; и спор отцовства, разрешенный Эстер, которая для этого переходила в плод для психозотерического теста ДНК. Я увидел в группе людей Эстер жалость к слабоумным, недоверие к европейцам и уважение к бойлиада маамэн коллегам Мумбаки. Дети были откровенны в своих мыслях. Один мальчик по имени Кинта брал у меня на время мою верхнюю одежду и шумно вышагивал, и всем им очень нравилось показывать их умение бушменов неловкому бледнокожему гостю. Мои пробы разговоров по-нунгарски вызывали бесконечную веселость, но с помощью всего племени Пабло Антай составил самый лучший глоссарий нунгарского языка.
Мумбаки, как мне стало ясно, не воспринималась божеством, а спиритуальным защитником, коллективной памятью, лекарем, оружием последней надежды и неким судьей. Она переходила из одной группы в другую в начале каждого из шести нунгарских сезонов, помогая каждой семье и каждому клану, как только могла, и распуская идею, что вооруженное сопротивление европейцам вызвало бы еще больше смертей нунгаров. Кто-то называл ее предательницей, как рассказала она мне, но к 1870-ым ее логика стала видимой всем. Европейцев было слишком много, их аппетиты были слишком неутолимыми, их мораль – слишком непостоянной, а их ружья – слишком точными. Слабая надежда нунгаров на выживание базировалась на адаптации к условиям, а если и этого не было дано, то какой смысл был называть себя нунгаром, какой выбор оставался у них? Без понимания сознания Людей Кораблей даже слабая надежда была обречена, и тогда Мумбаки выбрала десятилетнюю полукровку девочку для ее нынешнего пришествия. Точно так же за этим она пригласила Пабло Антая к Пяти Пальцам, чтобы узнать его мир и людей, живущих там.
Ночью Эстер и я садились у костра напротив друг друга у входа в ее небольшую пещеру и суб-говорили об империях, их возвышениях и падениях; о городах, кораблестроении, промышленности; о рабстве, разделении Африки, геноциде коренных жителей Земли Ван Димена; о фермерстве, институте брака, фабриках, телеграфе, газетах, печатании, метематике, философии, законности и деньгах и о тысяче других вещей. Я почувствовал себя, как когда-то чувствовал себя Лукас Маринус, преподавая в домах нагасакских учеников. Я рассказал о тех переселенцах, высадившихся здесь, в Фримантле, почему они прибыли сюда, и во что они верили, чего жаждали и боялись. Я попытался объяснить религию, но Ваджук Нунгар с большим недоверием относились к священникам, после того, как люди подарили одеяла «от Исуса» нескольким кланам у Сван Ривер, и через несколько дней получатели одеял заболели болезнью, похожей по описанию на оспу.
Во многих других предметах наших разговоров Эстер все же была учительницей. Ее мета-возраст однажды ночью вышел наружу, когда она стала вспоминать имена своих предыдущих тел, а я ставил один камешек к каждому имени. Там было 207 камней. Мумбаки переходила в новые тела, когда им было около десяти лет и оставалась до самой смерти, что говорило об одном: ее мета-жизнь растягивалась назад в прошлое приблизительно на семь тысяч лет. В два раза старше возраста Ши Ло – самого старого из всех Вневременных, известных в Хорологии, кто со своими двадцати пятью веками считался бы молодым человеком по сравнению с Эстер, чья душа была старше Рима, Трои, Египта, Пекина, Ниневии и Ура. Она показала мне несколько ее ипостасей, и я определил среди них нескольких предтеч Глубокого Течения, еще задолго до Раскола. В некоторые ночи мы расширялись вместе, и Эстер обволакивала мою душу своей, и я стал спиритически проникать гораздо быстрее и гораздо дальше того, как мог раньше. Когда она выпевала мой ритм, я чувствовал себя третьеразрядным поэтом, принесшим свои сложения Шекспиру. Когда я выпевал ее ритм, я ощущал себя мелкой рыбешкой, выплеснувшейся из аквариума в глубокое море.

Через двадцать дней после моего прибытия я попрощался и отправился с Эстер к долине Сван Ривер в компании четырех воинов, сопровождавших нас с залива Жервуа. Мы шли на север от Пяти Пальцев, карабкаясь по холмам Перта. Мои гиды знали лесистые бездорожные склоны так же точно, как Пабло Антай знал дороги и аллеи Буэнос Айреса. Мы остановились на ночь в сухом устье ручья у водяной ямы и после ямса, ягод и утиного мяса Пабло Антай впал в глубокий, соскальзывающийся вниз, сон. Я спал, пока Эстер не суб-разбудила меня, от чего я немного потерял себя в пространстве. Все еще было темно, но предрассветный ветер раскачивал наклоненные деревья, словно разговаривал с ними. Куст банксии скрывал Эстер. Спросонья я суб-спросил ее, Все хорошо?
Эстер суб-ответила мне, Следуй за мной. Мы  прошли сквозь полосу ночного леса шуршащих аллоказуаринов, вверх по ребру холма песчаника, остановившего деревья и разделившегося далее вилкой на три «зубца» направлений. Каждое из этих ребер было лишь несколько футов в ширину, но длиной в сотню шагов, и из-за отвесных спусков по обеим сторонам мне пришлось идти с большой острожностью. Эстер сказала, что это место называлось, явно по форме, Лапой Эму, и повела меня по центральному «когтю». Он заканчивался видом на Сван Ривер. Водные изгибы русла реки оловянно блестели в звездном свете, а земля казалась сморщенными кусками заплаток света и темной черноты. На расстоянии дня перехода к западу, линии прибоя очерчивали океан, и, как предположил я, некое скопление на северном берегу реки было Пертом.
Эстер села, и я тоже сел. Черный сорокопут запел горловыми переливами фраз с мятного агониса. Я научу т’я моему’стоящему имени.
Ты же сказала мне, суб-ответил я ей, что займет несколько дней, чтобы выучить.
Даа, правда, но я буду говорить его в твое’голове, Маринус.
Я помолчал. За такой подарок мне будет трудно расплатиться с тобой. Мое настоящее имя длиной всего лишь в одно слово, и ты его уже знаешь.
«Ты-же-дикий, не виноват,» ответила она. «Молчи-ка. Откройсь.»
Душа Эстер вошла и оставила в моей памяти свое длинное, длинное настоящее имя. Мумбаки вырастало из десятков, сотен и тысяч лет от прародительницы Мумбаки, жившей в Пяти Пальцах и известной по имени Две Руки. Большинство ее имени было за пределами моего знания нунгарского языка, и по прошествии нескольких минут я осознал, что ее имя было также историей ее народа, своего рода Гобеленом из Байе, в котором сплелись любови, рождения, смерти; охоты, битвы, путешествия; засухи, пожары, штормы; и имена каждого тела, внутри которых была пришельцем Мумбаки. Ее имя заканчивалось словом Эстер. Моя гостья вышла, и я открыл глаза, чтобы увидеть наклонные лучи солнечного света, обжигающие кроны деревьев внизу яркой зеленью, воспламеняющие кустарники темной позолотой и расплескивающие краснотой по китовым ребрам облаков, и бесчисленные тысячи птиц – поют, верещат, повторяются криками. «Неплохое имя,» произнес я, уже ощущая в себе чувство утраты.
Кровавое дерево распустилось красным по коре и звездными цветками. Corymbia calophylla.
«Возвращайся, когда хочешь,» заявила она, «иль тво’близкие, о котор’расказывал.»
«Вернусь,» пообещал я, «но мое лицо изменится.»
«Мир меняе’ссся,» ответила она. «Даже здесь. Не остановишь.»
«Как мы найдем тебя, Эстер? Я или Ши Ло, или Холокаи?»
Заночуй здесь. В этом месте. Лапа Эму. Я услышу. Земля расскажет.
И я направился в Перт, где бесчестный человек по имени Калеб Уоррен скоро испытает самый страшный позор в своей жизни.

Я заканчиваю слово в двадцать-семь-по-горизонтали – ВЕРТИГО – и тут же, подняв глаза, обнаруживаю лицо Маринус-Айрис-Фенби, отраженное в солнечных очках Холли Сайкс. Сегодня платок у нее – сиреневый. Я полагаю, что ее волосы отросли не все после химотерапии пять лет тому назад. Платье Холли цвета индиго тянется от застегнутого горла до самых щиколоток. «Я – первоклассная необращательница-внимания,» Холли шлепает конверт на стол, «но это – настолько бессмысленно, настолько неучтиво, настолько странно, что нет сравнения. Хорошо, Вы победили. Я – здесь. Я шла по Бродвею, и на каждом перекрестке я думала: Зачем предоставлять этой полоумной даже одну минуту разговора? Я не знаю, сколько раз я почти поворачивала назад.»
Я спрашиваю: «А почему не повернули?»
«’Томучто мне надо знать: Если Хьюго Ламб ищет контакта со мной, почему бы не делать, как все остальные, и послать и-мейл через моего агента? Почему посылать Вас и это» – она стучит по конверту – «эту отретушированную фотографию? Он думает, что она меня поразит? Воспламенит прошлый огонь? ’Томучто если это так, то он будет ооочень разочарован.»
«Почему бы Вам не сесть и не заказать еду, пока я все объясняю.»
«Не думаю. Я ем обед с друзьями.»
«Тогда кофе? Один кофе с кем-угодно.»
С напускной неприязнью Холли занимает стул. Я мимически показываю чашку и губами вывожу «Кофе» Нестору, который тут же делает сию-минуту лицо. «Во-первых,» говорю я Холли, «Хьюго Ламб ничего не знает об этом. Мы так надеемся. Он живет уже много лет под именем Маркус Энидер, как-то так.»
«А если Хьюго Ламб не послылал Вас, то как Вы можете знать, что мы повстречались много лет тому назад на малоизвестном швейцарском горнолыжном курорте?»
«Один из наших проживает а Темном Интернете. Слышать разные слухи – этим он занимается, зарабатывая на жизнь.»
«И Вы. А Вы – все еще китаец-доктор, который умер в 1984-ом? Или Вы – живой, и к тому же еще женщина?»
«Я – все эти четверо.» Я кладу бизнес-карточку на стол. «Доктор Айрис Маринус-Фенби. Психиатрическая клиника, базирующаяся в Торонто, хотя мне приходится консультировать и в более далеких областях. И, да, до 1984 года я была Ю Леон Маринус.»
Холли снимает солнечные очки, рассматривает со всех сторон бизнес-карту и меня с явным неодобрением: «Я вижу, мне придется сказать еще раз по слогам: Я не видела Хьюго Ламба с новогоднего дня 1992 года, когда ему было немногим за двадцать, ясно? Ему будет где-то за пятьдесят сейчас. Как и мне. А сейчас некий манипулятор изображения показывает, что Хьюго Ламб все еще выглядит двадцатилетним на фоне Спиральных Башен – построенных в 2018-ом – и с очками iShades, зацепленными за его футболку Катар 2022 Чемпионат Мира. А его автомобиль. Они не выглядели так в девяностых. Это фото приукрашено. Два вопроса Вам: ‘Зачем стараться?’ и ‘Кто будет стараться?’»
Мальчик за соседним столом играет в трехмерную игру: кенгуру скачет по проплывающим в воздухе платформам. Слишком громко. «Фотография была сделана в прошлый июль,» говорю я Холли. «Ее никто не украшал.»
«Выходит ... Хьюго Ламб нашел фонтан вечной молодости?»
Юный официант с несторовским тяжелым носом проходит мимо с Т-боун стейком, шипящим на горячей тарелке. «Не фонтан, нет. Место и действие. Хьюго Ламб стал анкоритом Часовни Слепого Катара в 1992 году. Со времени его вступления он не состарился.»
Холли берет фотографию и надувает щеки. «Вот как, здорово. Это все объясняет. Мой на-одну-ночь теперь стал ... скажем так, ‘бессмертным’.»
«Бессмертным с определенными условиями,» уклончиво поясняю я. «Бессмертным в смысле – не стареет.»
Холли явно разозлилась. «И никто не заметил, конечно же. Или его семья решила, что он мажется увлажнителями кожи и ест одни салаты?»
«Его семья верит в то, что он утонул при погружении с аквалангом в Новой Гвинее в 1996 году. Попробуйте, позвоните им.» Я даю Холли карточку с лондонским номером семьи Ламбов. «Или просто звякните кому-нибудь из его братьев, Алексу или Найджелу, и спросите их.»
Холли пристально смотрит на меня. «Хьюго Ламб сделал себе фальшивую смерть?»
Я отпиваю принесенной воды. Вкус, как будто прошла сквозь почки многих людей. «Его новые друзья-анкориты все устроили. Добыть сертификат смерти  без мертвого тела – довольно трудно, но у них есть большой опыт, накопленный за много лет.»
«Перестаньте говорить так, как будто я Вам верю. Вы сказали ‘Анкориты’? Это что-то ... средневековое, так?»
Я киваю. «Анкоритом была девушка, жившая как отшельница, но в стене церкви. Живая человеческая жертва, в каком-то смысле.»
Приплывает Нестор. «Один кофе. А Ваша знакомая – не голодна?»
«Нет, спасибо,» отвечает Холли. «Я ... у меня нет аппетита.»
«Ну, что Вы,» подталкиваю я ее, «Вы же только что прошагали такой далекий путь.»
«Я принесу меню,» говорит Нестор. «Вы – вегги, как Ваша подруга?»
«Она – не моя подруга,» Холли выстреливает в ответ. «Я хочу сказать, что мы только что повстречались.»
«Подруга или нет,» говорит владелец ресторана, « а тело должно есть.»
«Я скоро уйду,» объявляет Холли. «Мне надо будет.»
«Надо, надо, надо.» Волос в носу Нестора качается воздухом внутрь-наружу, будто водоросль. «Слишком заняты для того, чтобы есть, слишком заняты для того, чтобы отдышаться.» Он поворачивается и вновь оборачивается к нам. «Что следующее? Слишком заняты, чтобы жить?» Нестор уплывает.
Холли шипит: «А теперь Вы еще разозлили старого грека на меня.»
«Закажите его муссаку. На мой медицинский взгляд, Вы не едите ...»
«Уж, если Вы затронули медицинскую тему, ‘доктор Фенби’, я знала, что Ваша фамилия была мне знакома. Я проверила с Томом Баллантайном – мой доктор. Вы приходили в мой дом в Райе, когда я почти умирала от рака. Я могла бы сделать так, чтобы у Вас отозвали лицензию медика.»
«Если бы я совершила хоть какую-нибудь медицинскую ошибку, я бы сама отозвала бы у себя лицензию.»
Она выглядит и рассерженной и недоумевающей. «А зачем Вы приходили ко мне в дом?»
«Советовала Тому Баллантайну. Я принимала участие в тестах лекарств с антителами в Торонто, и Том и я оба думали, что лечение ими Вашего рака желчного пузыря может дать позитивные результаты. И дало.»
«Вы сказали, что Вы – психиатр, не онколог.»
«Я – психиатр со многими интересами.»
«И теперь Вы заявляте, что я должна Вам за мою жизнь, так?»
«Совсем не так. Или частично. Лечение рака – процесс многоступенчатый, и если антитела поучаствовали в ослаблении рака, они не были единственным лечащим компонентом, мне так кажется.»
«Значит ... Вы знали Тома Баллантайна до моего диагноза? Или ... или ... как долго Вы наблюдаете за моей жизнью?»
«Изредка, с того времени, как Ваша мать привела Вас на консультацию в больницу Грейвсенда в 1976 году.»
«Вы себя, хоть, слышите? И это Ваша настоящая работа – лечить людей от психозов и галлюцинаций? А теперь скажите мне в последний раз: Зачем Вы послали мне приукрашенную компьютером фотографию, очень короткого, очень в прошлом, моего знакомства?»
«Я хочу, чтобы Вы поняли, что условие существования жизни, читаемое как ‘Все живое должно однажды умереть’ может, в редких случаях, быть пересмотрено.»
Все голоса в кафе Санторини, все перешептывания, шутки, заигрывания, жалобы становятся в моих ушах звуковым водопадом.
Холли спрашивает: «Доктор Фенби, Вы – сайентолог?»
Я удерживаюсь от улыбки. «Для верующих в Рона Хаббарда и галактического императора Ксену, место для психиатров – в нужниках.»
«Бессмертия» – она понижает громкость голоса – «не существует.»
«Но Вневременность, с определенными условиями, существует.»
Холли обводит стороны взглядом и возвращается ко мне. «Это какое-то сумасшествие.»
«Люди говорили так после Радио-Народа.»
«Если бы я смогла сейчас отменить эту книгу, я бы так сделала. В любом случае, я больше не слышу те голоса. С тех пор, как погиб Криспин. Хотя, это совсем не касается Вас.»
«Дар предвидения приходит и уходит,» я сгребаю пальцем рассыпанные гранулы сахара, «загадочным образом, как аллергии или бородавки.»
«Большая загадка для меня это – почему я до сих пор сижу здесь.»
«Угадайте имя учителя Хьюго Ламба в темном искусстве.»
«Саурон. Лорд Волдемор. Джон Ди. Луис Сайфер. Кто?»
«Ваша старая знакомая. Иммакьюли Константин.»
Холли стирает след помады с кофейной чашки. «Я никогда не знала ее имени. Она и в книге называется ‘мисс Константин’. И в моей голове. И зачем Вы изобретаете для нее имя?»
«Я не изобретаю. Это и есть ее имя. Хьюго Ламб – один из ее самых способных учеников. Он – прекрасный ухаживатель за жертвами и сильный психозотерик всего лишь после трех десяток лет следования Теневому Пути.»
«Доктор Айрис Маринус-Фенби, на какой планете Вы находитесь?»
«На той же, что и Вы. Хьюго Ламб сейчас охотится на источники, как мисс Константин охотилась на Вас. И если бы она не напугала Вас так, что Вам пришлось рассказать о ней, и Ю Леон Маринус не узнал об этом и сделал Вам прививку, она бы украла Вас, а не Джако.»
Шум голосов и звон посуды – все громче и вокруг нас.
Позади нас, девушка расстается со своим парнем  на египетском арабском.
«Теперь, я» – Холли щиплет себя за переносицу – «хочу Вас ударить. Очень сильно. Что Вы за приставучая, надоедливая своими фантазиями ... я-я-у меня просто нет слов для Вас.»
«Нам очень жаль, что приходится навязываться Вам, мисс Сайкс. Если бы существовала хоть какая-нибудь альтернатива, мы бы тут не сидели.»
«‘Мы’ – это кто такие?»
Я слегка выпрямляю свою спину. «Мы – хорологи.»
Холли делает очень долгий вдох и такой же выдох, что означает: Где мне начать?
«Пожалуйста.» Я кладу зеленый ключ у ее блюдца. «Возьмите это.»
Она смотрит на него, потом – на меня. «Что это? И зачем я возьму?»
Пара свежеиспеченных докторов с глазами зомби проходят мимо, рассуждая о медицинских прогнозах. «Этот ключ открывает дверь ответов и доказательств, которые Вы заслужили, и в которых нуждаетесь. Как только попадете внутрь, идите вверх по лестнице к саду на крыше. Вы найдете меня и моих друзей.»
Она допивает кофе. «Мой самолет домой улетает в три часа дня завтра. Я вернусь домой. Храните сами свой ключ.»
«Холли,» мягко говорю я, «я знаю, что Вы встречались с бесконечным количеством психов, благодаря Радио-Народу. Я знаю, что на Вас часто запускали приманку с Джако. Но, пожалуйста. Возьмите этот ключ. На случай, если я – настоящая. Тысяча к одному, я понимаю, но я могу оказаться такой. Выбросьте в аэропорту, если хотите, но сейчас – возьмите его. Какой вред в этом?»
Она выдерживает мой взгляд несколько секунд, затем отодвигает от себя пустую чашку на блюдце, встает, сгребает ключ и кладет его себе в сумку. Она оставляет два доллара на фотографии Хьюго Ламба. «Так я Вам теперь больше не должна,» бормочет она. «Не называйте меня ‘Холли’. Прощайте.»




5 АПРЕЛЯ




В тягучих снах некие недоброжелатели окружали меня, отрезая выходы, и для меня оставался один лишь выход наружу вверх. Я не могла вспомнить, кем я была, пока не посмотрела на ночной свет с 05:09, мерцающим поверх жаркой тьмы. 119А. В чуть больше мили отсюда, у Центрального парка, на девятом этаже отеля Эмпайр, Аркади готовится посеять сон в Холли Сайкс с Ошимой, стоящим там же на охране. Я бы очень хотела, чтобы он не был нужен. От нахождения здесь сводит мой живот, но если бы я появилась в Эмпайр, то мое присутствие там могло бы вызвать ту самую атаку, которой я так опасаюсь. Минуты ковыляют одна за другой, пока я процеживаю про себя глухие звуки ночного Нью Йорка и ищу в них какой-то смысл ...
Бессмысленно. Я включаю прикроватную лампу для чтения и оглядываю мою комнату. Вьетнамская урна, свиток с обезьяной, рассматривающей себя в отражении, клавесин Лукаса Маринуса из Нагасаки – подарок Ши Ло после долгого и терпеливого поиска ... Я нахожу место, где остановилась в De Rerum Natura Лукреция, но все мои мысли, если на сама душа, находятся в миле-двух отсюда к западу. Нескончаемая, проклятая Война. В мои дни сомнений я размышляю о том, почему мы, Вневременные от Хорологии, которым дан дар воскрешения при рождении, у которых уже есть то, что анкориты могут получить только в виде некоей убогой вариации одним лишь убийством, почему нам просто не отойти от Войны? Зачем мы рискуем всем ради каких-то посторонних людей, которые никогда не узнают о том, что мы сделали для них, проиграв ли, выиграв ли? Я спрашиваю обезьяну, удивленную видом отраженной себя: «Зачем?»

Святой Дух, вошел в Оскара Гомеза во время последней воскресной службы  в его Пятидесятнической церкви в Ванкувере, когда собравшиеся читали 139-ый Псалом. Он описал это моему другу Аднану Буйойя спустя несколько часов, как «узнать, что находится в сердцах его братьев и сестер во Христе, о каких грехах им предстояло покаяться или искупить». Убеждение Гомеза, что Бог вложил этот дар в него, было непоколебимым, и он решил заняться Божьим Даром незамедлительно. Он доехал на скоростном поезде до Метрополиса – огромный пригородный торговый молл – и начал проповедовать у главного входа. Уличных христианских проповедников в таких местах скорее игнорируют или подвергают насмешкам, чем предпочитают слушать, но вскоре собралась толпа у невысокого серьезного канадца мексиканского происхождения. Абсолютно незнакомые люди в Метрополисе окружали его, притянутые, к их изумлению, удивительно точными словами Гомеза. Один человек, например, попал под настойчивый поток убеждения в признании, что был отцом ребенка его своячницы Бетани. Он попросил парикмахершу, чтобы та вернула четыре тысячи долларов, которые она украла со своей работы в салоне. Гомез сказал недоучившемуся студенту Джеду, что от каннабиса, выращиваемого им в садовом сарае больной бабушки, его жизнь становится бессмысленно-бесформенной, и он, в конце концов, получит уголовное наказание. Кто-то бледнел от слов, у кого-то отпадала челюсть от удивления, и кто-то сбегал. Некоторые рассерженные обвинили Гомеза в том, что он залез в их компьютеры или работает на Службу Безопасности, на что тот отвечал: «Все наши жизни находятся под наблюдением Бога.» Кто-то начал плакать и просить прощения. К тому времени, как прибыли охранники молла, чтобы увести Гомеза, несколько дюжин человек уже записывали происходящее, и защитный кордон любопытствующих окружал «Ясновидящего на Вашингтон Стрит». Позвали полицейских. На YouTube появился кусок, где Гомез просит одного из арестующих, чтобы тот признался, что разбил голову иммигранту из Эритреи – имя его – три ночи тому назад, убеждая в это же самое время другого полицейского обратиться за помощью к специалистам из-за его привязанности к детской порнографии, назвав российский сайт и лог-ин офицера. О разговоре в полицейском автомобиле мы можем только догадываться, но по дороге в участок маршрут был изменен на психиатрическую больницу Коуплэнд Хайтс.
«Клянусь Богом, Айрис,» Аднан послал и-мейл мне тем же вечером, «я зашел в комнату для обследования, и моей первой мыслью было: Ясновидящий? Этот человек выглядит спокойнее моего финансиста. Тут же – словно что-то было сказано вслух –  Оскар Гомез сказал мне: «Мой отец был финансистом, доктор Буйойя, так может я получил это спокойствие от него.» Как можно проводить обследование после такого? Я решил (или понадеялся?), что я произнес мои мысли при входе, но вскоре Гомез упомянул о событиях моего детства в Руанде, о которых я мог сказать лишь Вам и моему психотерапевту во время обучения.» Во втором и-мейле от Аднана, посланном два часа спустя, пациенты в Коуплэнд Хайтс стали относиться к новичку, как к божеству. «Это как в ‘Проблеме Воормана’,» Аднан обратился к роману Херши, который мы оба обожали. «Я знаю, как мои предки назвали бы Гомеза на йоруба, но здесь невозможно было бы назвать это колдовством и сохранить при этом мою работу. Пожалуйста, Айрис. Не могли бы Вы помочь?»

VENI, VIDI, NON VICI. К тому времени, как я нашла мою машину на широкой, дождливой парковке, я вся промокла от того, что пришлось бежать в одних колготках и забираться в автомобиль. Я также была вся раздавлена злостью, отчаянием и чувством бессилия. Я не смогла. Мое устройство запищало, и прибыло сообщение:

поздно маринус поздно. мисс гомез
поверит ли правде?

Ответы и выводы собрались вместе, как самособирающийся кубик Рубика. Наверху лежало то, что мое устройство было хакнуто Хищником, радующимся анкоритом, который мог быть еще неосторожным и неопытным настолько, чтобы проявилась его личность. Я послала в ответ:

хьюго ламб похоронил свою совесть
но она еще жива

Оставался шанс на то, что «Святой Марк», обещавший подняться вместе с Оскаром Гомезом по Лестнице Якоба был «Маркус Энидер» – анкоритское имя Хьюго Ламба. Устройство полежало без движения на моей влажной ладони одну минуту, две, три. Как только я перестала ждать, прибыло сообщение:

совесть для костяных часов маринус
тебя побили женщина

Сработало, если только кто-то захотел прикинуться им. Но, нет, хищный психо-опустошитель, работающий в одиночку, не пройдет мимо возможности утереть мне нос, и фраза о «побитой женщине» как раз попадала в описание Л’Окной мизогинии Хьюго Ламба. Пока я раздумывала, как получше использовать этот контакт, конечно же, несанкционированный Константин и Пфеннигером, прибыло третье сообщение:

посмотри на свое будущее маринус
посмотри в зеркало назад

Инстинктивно я пригнулась и повернула зеркало заднего обзора так, чтобы я смогла видеть через заднее окно. Стекло было усыпано капялми дождя. Я включила электричество и повернула тумблер задних дворников, чтобы почистить ...
Окно на пассажирской стороне взорвалось тысячью мелких градинок, и зеркало над моей головой превратилось в звезду, разлетевшуюся во все стороны пластиком и стеклом. Один осколок пластиковой шрапнели, размером и формой с обрезок ногтя, улегся на  моей щеке.
Я согнулась еще больше. Логическая часть меня начала доказывать мне, что если бы снайпер хотел убить меня, я бы уже смотрела в Сумрак. Но все равно я оставалась в таком положении еще несколько минут. Вневременность нейтрализует яд смерти, но у смерти остаются ее клыки, и старая привычка выживания никуда не девается, даже в нас.

Вот, почему мы участвуем в Войне, напоминаю я себе в 119А, четыре дня спустя. Окно моей комнаты затягивается, словно от покрытия льдом, серостью. Мы участвуем из-за Оскара Гомеза, из-за жены Оскара Гомеза и их троих детей. Потому что никто другой не поверит в душе-убийства, совершаемые синдикатом похитителей души – анкоритами и «свободными художниками», охотящимися в одиночку. Потому что если бы мы проводили наши мета-жизни, накапливая богатства империй и наслаждаясь опиатами сокровищ и власти, зная, что мы знаем, и ничего при этом не делая, мы были бы сообщниками в психо-резне невинных.
Мое устройство жужжит. Позывной Ошимы. Начинает прыгать в моей руке, словно в панике нетерпения, падает, я поднимаю его и читаю:

Сделано. Без инцидентов.
Аркади возвращается.
Тень Слабой Надежды.

Я наполняю свои легкие кислородом и долгожданным покоем. Вторая Миссия становится на шаг ближе. А теперь дневной свет начинает проникать сквозь окно. Старые трубы в 119А клацают и звенят. Я слышу шаги, как набирается вода в туалете и открываются двери шкафа. В двух-трех комнатах от меня – Садаркат проснулся.

«Шалфей, розмарин, тимьян ...» Садаркат, наш смотритель за местом и будущий предатель, выдергивает сорняки из поддонов с ростками. «Я посадил петрушку тоже, чтобы мы могли вкушать, как в «Ярмарке в Скарборо», но последние заморозки убили ее. Некоторые травы хрупче остальных. Я попробую еще раз. В петрушке много железа. Тут я посадил лук и порей, серьезные братья, и у меня есть большие надежды на ревень. Помните, доктор, мы вместе растили ревень в больнице Доукинс?»
«Я помню пироги из него,» говорю я ему.
Мы разговариваем тихо. Несмотря на мелкосеянный дождь и довольно занятую ночь, Аркади, мой брат по Хорологии, занимается Тай Чи между миртлом и гамамелисом в саду на крыше. «Это будет клубничной грядкой,» указывает Садаркат, «а те три вишневых дерева я буду опылять кисточкой, потому что пчел почти нет в Ист-Сайде. Посмотрите! Красный кардинал на дланевидном клене. Я купил книгу о птицах, так что я теперь знаю. Те птицы на крыше коллонады, это – плачущие горлицы. У нас есть их гнездо под коньком крыши, там. Они меня вечно заставляют скрести за ними, но их помет – прекрасное питательное удобрение, так что я не жалуюсь. Здесь у нас находится квартал запахов. Химонант, мирт, а эти шипастые палки станут пахучими розами. Подпорки – для жимолости и жасмина.»
Я замечаю, как рулады британско-пакистанского акцента Садарката выравниваются. «Вы столько сотворили здесь волшебного, честное слово.»
Наш смотритель мурлычет. «Растения хотят расти. Просто дай им возможность.»
«Мы должны были давным-давно подумать о саде здесь.»
«Вы слишком заняты спасениями душ, чтобы думать еще об этом, доктор. Крышу надо было укрепить, что было непросто ...»
Берегись, суб-предупреждает меня Аркади, или он станет рассказывать тебе о несущих стенах и балках, пока тебе не захочется удавиться.
«... но я нанял иженера-поляка, который предложил несущую ...»
«Это – оазис покоя,» перебиваю я его, «которым мы будем наслаждаться много лет.»
«Столетиями,» говорит Садаркат, сбрасывая капельки тумана с его сильных, но седеющих, волос, «для вас – хорологи.»
«Надеюсь, что так.» Сквозь орнамент фигурной стальной решетки в коллонадной стене, мы смотрим вниз на улицу в четырех этажах от нас. Автомобили ползут и напрасно гудят друг другу. Зонты мельтешат между ними, расступаясь перед бегущими джоггерами. На том же уровне, что и мы, более высокого, чем у нас, здания через дорогу, женщина в возрасте с корсетом на шее поливает ноготки в горшках у ее окон. Ньюйоркские небоскребы исчезают в облаках где-то возле тридцатых этажей. Если бы Кинг Конг сидел сегодня на Эмпайр Стейт, никто на нашем уровне не поверил бы в происходящее.
«Тай Чи мистера Аркади,» шелестит Садаркат, «напоминает мне о Ваших магиях. Как Ваши руки могут рисовать в воздухе, удивительно?» Мы вместе смотрим на него. Аркади может быть долговязым венгром с кисточкой волос позади, но вьетнамский мастер боевых искусств его последней жизни все еще заметен в нем.
Я спрашиваю моего бывщего пациента: «Так Вы счастливы жизнью здесь?»
Садаркат настораживается: «Да! Если я что-то неправильно ...»
«Нет. Совсем нет. Я просто беспокоюсь иногда, что из-за нас у Вас нет друзей, партнера по жизни, семьи ... Очевидных проявлений нормальной жизни.»
Садаркат снимает свои очки и протирает стекла вельветом рубашки. «Хорология – моя семья. Партнер? Мне – сорок пять. Я предпочитаю ложиться спать, смотря смешные шоу, или с романом Ли Чайлда и с чашкой деликатного чая. Нормальная жизнь?» Он хмыкает. «У меня есть вы, возможность исследовать вашу библиотеку, ухаживать за садом, и моя поэзия становится все лучше и лучше. Я клянусь, доктор, каждый день, бреясь, я говорю зеркалу: ‘Садаркат Дастаани, ты – самый везучий шизофреник среднего возраста, лысеющий британский пакистанец во всем Манхэттене’.»
«Если Вы когда-нибудь,» я стараюсь говорить обычным тоном, «станете думать по-другому ...»
«Нет, доктор Маринус. Вагон моей жизни прицеплен к Хорологии.»
Острожно, суб-предупреждает меня Аркади, или он почувствует твою виновность.
Я все равно не могу не упомянуть. «Вторая Миссия, Садаркат. Мы не можем гарантировать ничьей безопасности. Ни Вашей, ни нашей.»
«Если Вы хотите, чтобы я ушел из 119А, доктор, используйте эту Вашу магию-шмагию, потому что я не спрыгну с поезда по собственному желанию. Анкориты охотятся на психически уязвимых, да? Если бы у меня был правильный тип» – Садаркат стучит пальцем по голове – «души, они могли бы взять меня, да? Тогда. Война Хорологии – это моя Война. Да, я только лишь пешка, но шахматная игра может зависеть от того, как идет простая пешка.»
Маринус, наша гостья прибыла, Аркади информирует меня.
С чувством вины я говорю Садаркату: «Вы убедили.»
Наш смотритель улыбается. «Я рад, доктор.»
«Наш гость прибыл.» Мы возвращаемся к фигурной решетке, чтобы посмотреть вниз на Холли в ее ямайкском головном платке. Через дорогу, Ошима появляется в комнате, которую мы снимаем над квартирой мастера скрипичных дел: Я послежу за улицей, заявляет он, в случае, если мимо будут проходить какие-нибудь заинтересованные стороны. Холли направляется к двери с зеленым ключом, который я дала ей вчера в кафе Санторини. У этой англичанки – очень странное утро. На ветке ивы, рядом с моим плечом, надувшийся краснокрылый дрозд выдает трель арепеджий.
«Кто тут такой самый красивый чертенок?» шепчет Садаркат.

Я говорю первой. «Мы ждали Вас, мисс Сайкс. Как и говорилось.»
«Добро пожаловать в 119А.» В голосе Аркади – юношеская неровность.
«Вам нечего бояться, мисс Сайкс,» говорит Садаркат. «Не волнуйтесь.»
Холли запыхалась от ее восхождения по лестнице, но при виде Аркади ее глаза расширяются: «Это, ведь, Вы ... Вы ... Вы ... ведь, так же?»
«Да, мне нужно объясниться,» соглашается Аркади.
Внизу, снаружи, лает собака. Холли дрожит. «Мне Вы приснились. Этим утром! Вы – точно такой же. Как Вы это сделали?»
«Щеки в угрях?» Аркади потирает лицо. «Трудно забыть.»
«Мой сон! Вы сели за мой стол, в комнате моего отеля ...»
«И написал адрес.» Аркади заканчивает предложение. «Затем я попросил Вас принести сюда зеленый ключ Маринуса и зайти. Я еще сказал: ‘Увидимся через два часа’. И мы все – тут.»
Холли смотрит на меня, на Аркади, на Садарката, на меня.
«Посев снов,» комментирую я, «это одно из умений Аркади.»
«Расстояние, правда, небольшое,» говорит мой коллега, выказывая свою скромность. «Моя комната была через коридор от Вашей, мисс Сайкс, так что мне не пришлось далеко тянуться. Потом, когда моя дуща вернулась в тело, я спешно вернулся сюда. В такси. Посев снов в головах обычных людей не одобряется нашим Кодексом, но Вам нужно было доказательство странных заявлений, сделанных Маринусом в тот день, и мы сейчас находимся на войне, так что, боюсь, нам пришлось посеять Вам сон. Простите нас. Пожалуйста.»
Холли заметно нервничает. «Кто вы такой?»
«Я? Аркади Тали, собственной персоной. Привет.»
Вверху, в низких облаках, тащится самолет.
«Это наш смотритель места,» я поворачиваюсь к Садаркату, «мистер Дастаани.»
«О, я – просто лишь благодарный пес, честно,» говорит Садаркат, «и такой же нормальный, как Вы – скажем ‘нормальный’, да? Зовите меня Садаркат. Произносится ‘Са-дар-катт’ с ударением на ‘дар’. Думайте обо мне, как об аф-пак Альфреде.» Холли ничего не понимает. «Афгани-пакистани Альфред? Дворецкий Бэтмена. Я слежу за 119А, когда мои работодатели отсутствуют. Я готовлю еду. Вы – вегетарианка, так мне сказали? И хорологи – тоже. Это такое» – он крутит пальцем в воздухе – «тело-и-душа состояние. Кто голоден? Я научился готовить яйца Бенедикт с копченым тофу – прекрасный завтрак для непонятного утра. Не соблазнитесь попробовать?»

Центр внимания первого этажа галерейного зала 119А – эллиптический стол из орехового дерева, который был здесь, когда Ши Ло купил дом в 1890-е. Стулья и кресла – с разных покупок и с разных времен. Жемчужный свет вливается с трех арочных окон. Картины на длинных стенах были подарками разных художников Ши Ло и Холокаи: краснеющий восход в пустыне – от Джорджии О’Кииф, вид на шахты Порта Радиума – А.Джаксона, Закат над Мостом Сан Луис Рей Диего Киспе Тито и Любовная Парочка на Кладбище Фэйт Нуландер. На одном конце – Венера, Купидон, Ата и Время Аньелло Бронзино. Она стоит дороже здания и домов по соседству вместе. «Я узнаю эту,» говорит Холли, рассматривая Бронзино. «Оригинал – в Национальной Галерее, в Лондоне. Я раньше ходила туда посмотреть во время моего обеденного перерыва, когда я работала в центре для бездомных в церкви Святого Мартина.»
«Да,» отвечаю я. Холли не надо знать всю историю, как копия в Национальной Галерее и оригинал поменялись местами в Вене в 1860-ом. В любом случае, она переходит к ничего-не-стоящему соседу Бронзино – Автопортрет Ю Леона Маринуса, 1969. Холли узнает лицо и обвиняюще поворачивается ко мне. Я виновато киваю головой. «Абсурд, конечно, и явная наглость вешать это рядом с такой компанией, но Ши Ло, наш основатель, настоял. Мы храним это ради него.»
Садаркат появляется в двери у астролябии, неся наши напитки на подносе. Ни у кого не находится желания для яиц Бенедикт. Он спрашивает: «А где будут все сидеть?» Холли выбирает гондольное кресло в конце, поближе к выходу. Садаркат обращается к нашей гостье: «Завтрак по-ирландски, мисс Сайкс? Ваша мать – ирландка, кажется?»
«Она была, да,» говорит Холли. «Великолепно, спасибо.»
Садаркат ставит набор с рисунком ивы на подстилку: чайник, чашку, кувшин с молоком и вазу с сахаром. Мой зеленый чай заваривается в черном металлическом чайнике от Чоудари Маринуса, два меня тому назад. Аркади пьет кофе из широкой чашки. Садаркат ставит зажженую свечу в затемненной вазочке посреди всего. «Чтобы было посветлее. Иногда здесь бывает, словно в склепе.»
В параллельном мире этот человек – дизайнерский фашист, суб-заявляет Аркади.
«Как раз, что нам нужно, Садаркат,» говорю я. Он уходит, довольный.
Холли складывает на груди руки. «Вы поскорее начинайте. Я слишком ...»
«Мы пригласили Вас сюда этим утром,» говорю я, «чтобы Вы узнали побольше про нас и про нашу космологию. Про Вневременных и про психозотериков.»
Звучит, как начало бизнес-семинара, суб-обращается ко мне Аркади.
«Подождите,» перебивает Холли. «Я уже потерялась на ‘Вневременных’.»
«Уколите – из нас польется кровь,» говорит Аркади, берясь ладонью вокруг чашки, «пощекочите – мы засмеемся, отравите – мы умрем, но после того, как умрем, мы вернемся. Маринус, вот, прошла через ... тридцать девять жизней, так, да?»
«Сорок, если включать бедную Хайди Кросс в ее бунгало у острова Шеппей.» Я замечаю, как Холли ждет, что у меня появится вторая голова, или я расхохочусь по-злодейски.
«Я-то все еще новичок,» продолжает Аркади, «на моем пятом я. Смерть все еще по-настоящему меня озадачивает, в Сумраке, смотришь на Дюны ...»
«Какой сумрак?» спрашивает Холли. «Какие дюны?»
«Те Дюны,» говорит Аркади, «между жизнью и смертью. Мы видим их с Высокого Склона. Прекрасный, ужасающий вид. Все те души, бледные огни, переходят, задуваемые Ветром-к-Морю, в Последнее Море. Что, конечно же, на самом деле – не море, но ...»
«Подождите-подождите-подождите.» Холли наклоняется вперед. «Вы говорите, что умирали? Что вы видели все это своими глазами?»
Аркади отпивает из кофейной чашки, потом вытирает губы. «Да, мисс Сайкс, на оба Ваши вопроса. Но Ветер-к-Земле задувает наши души назад, нравится нам это или нет. Назад – за Высокий Склон, назад – в Свет Дня, и затем мы слышим звук, как ... целый город уронить, и все разобьется на мелкие части.» Аркади спрашивает меня: «Похожее описание?»
«Похожее. Потом мы просыпаемся в новом теле, в ребенке, обычно нуждающегося в некоем срочном лечении, только что оставленным предыдущим владельцем.»
«В кафе,» Холли поворачивается ко мне, «Вы сказали, что Хьюго Ламб, Анкориты – бессмертны ‘с определенными условиями’. Вы и они – такие же?»
«Нет. Мы невольно живем в спирали воскрешения. Мы не знаем – каким образом, и почему мы? Мы никогда не хотели этого. Наши первые я умирали обычным образом, мы видели Сумрак, как только что описал их Аркади, затем через сорок девять дней мы возвращались назад.»
«Начиная с этого,» Аркади распускает и вновь собирает свой понитэйл волос, «мы попадаем в вечный повтор. Наше второе тело вырастает, стареет, умирает; бам, мы – снова в Сумраке; затем, вууууш, сорок девять дней спустя, мы просыпаемся – в теле противоположного пола, чтобы побольше было мурашек в голове.»
Такой речью ты не вызовешь больше доверия к своим словам, я суб-одергиваю его. «Что важно,» обращаюсь я к Холли, «никто не платит ничем за нашу вневременность. Мы одни лишь платим за нее. Наш класс жизни, если Вам угодно – травоядный.»
С улицы до нас доносится скрежет тормозов.
«Так значит,» спрашивает Холли, «Анкориты – хищники.»
«Все до одного.» Аркади проводит пальцем вокруг чашки
Холли трет виски. «Мы говорим о ... вампирах»
Аркади печально стонет. «Оо, это В-слово! Снова и снова.»
«Хищники – метафорические вампиры,» объясняю я Холли. «Они выглядят нормальными, или ненормальными, как любая другая группа людей – сантехники, банкиры, диабетики. Хуже всего, что они совсем не выглядят, как злодеи Дэвида Линча. Наша работа была бы гораздо проще б тогда.» Я выдыхаю в пар горечи зеленого чая и угадываю следующий вопрос Холли. «Они питаются душами, мисс Сайкс. Хищники опустошают души, что означает похищение людей, в идеальном случае – детей,» я выдерживаю ее неморгаемый взгляд на меня, полный воспоминания о Джако, «что означает их убийство, к сожалению.»
«Что совсем нехорошо,» говорит Аркади. «Маринус, я и несколько других нерадостных этим индивидуумов – Вневременных, в большинстве, с некоторой моральной поддержкой сочувствующих – решили ... покончить с ними. Индивидуальные хищники не так сильно беспокоят нас: Они думают, что они одиноки, и ведут себя совершенно неосторожно, как магазинные воришки, которые не верят в присутствие охраны. Проблемы начинаются – с чего началась Война – когда они охотятся стаями.»
«Из-за чего мы находимся здесь, мисс Сайкс,» я отпиваю чая, «из-за одной стаи. ‘Анкориты Сумрачной Часовни Слепого Катара Ордена Томаситов Зидельхорнского Перевала.’»
«Слишком длинно для бизнес-карточки.» Аркади сплетает пальцы, вытягивает локтями наружу руки и поднимает их вверх. «Просто ‘Анкориты’ для моих друзей.»
«Зидельхорн – это гора,» говорит Холли. «В Швейцарии.»
«Довольно крутой подъем, к тому же,» добавляю я. «От Зидельхорна происходит название перевала к северной Италии; дорога настолько старая, что по ней шли римские легионы. Монастырь томаситов служил приютом на перевале, на швейцарской стороне, с девятого столетия до самого конца восемнадцатого. Там, в 1210-ых, появляется одна фигура, известная, как Слепой Катар, обладающий возможностью достижения Сумрака.»
Холли сканирует этот исторический кусок. «Сумрака, который находятся между ...»
«Жизнью и смертью,» говорит Аркади. «Хорошо, Вы слушаете.»
Холли спрашивает: «А что за Катар?»
«Катары были еретиками двенадцатого-тринадцатого столетий,» поясняю я, «в Лангедоке. Они проповедовали, что мир был создан не Богом, а дьяволом, что существование – зло, что Исус, как человек, не был Сыном Бога. Папство не одобрило их. В 1198 году папа Иннокентий III провозгласил захват земель, в последствии известный, как Альбигойский крестовый поход. Король Франции был в это время занят, но он благословил своих баронов с северной Франции на поход к югу, чтобы убить Катаров, конфисковать их земли и принудить этот регион к лояльности французской короне. При этом ересь не исчезла. Что разобъется, то распадется на части. Наш Слепой Катар прижился в монастыре томаситов, в отдаленной келье, мы полагаем, где-то в 1205-ом или в 1206-ом. Почему он выбрал Зидельхорн – нам неизвестно. Его имя – нам неизвестно. Каким образом он мог проникать сквозь материю, в сознания, в души, к Сумраку – нам неизвестно. Он фигурирует лишь в одном историческом источнике. В истории епископальной инквизиции, датированной 1270-ыми, Мехтильда Магдебургская описывает, как в 1215-ом инквизиция приговорила ‘Слепого Катара’ зидельхорнского монастыря к смерти за колдовство. Ночью перед экзекуцией он был помещен в монастырскую камеру. Наутро,» мне приходит на ум Оскар Гомез, «он исчез. Мехтильда пришла к заключению, что Сатана взял к себе в услужение своего верного еретика.»
 «Не волнуйтесь,» говорит Аркади. «Мы никак не связаны с Сатаной.»
«Урок истории почти закончен,» обещаю я. «Земля крутилась на своих осях, несмотря на настойчивое несогласие с этим инквизиции, до 1799 года.» Я касаюсь кончиками пальцев железного чайника. «Росчерк пера Наполеона соединил гордые швейцарские кантоны в одну Гельветическую республику. Не всем швейцарцам понравилось быть частью Франции при этом, и когда обещания религиозной свободы были взяты назад, многие люди начали жечь церкви и нападать на своих, назначенных Парижем, начальников. Враги Наполеона раздули пламя вражды, и в начале апреля батарея австрийской артиллерии прибыла на Зидельхорнский перевал из Пьемонта. Двести бочек пороха хранились в коровнике монастыря и, по неосторожности или из-за саботажа, взорвались. Почти весь монастырь был уничтожен, а падающие камни снесли мост в ущелье внизу. В революционных войнах это происшествие дается мимоходом, но тот взрыв, в нашей Войне, эквивалентен убийству эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараево. Взрывные волны срикошетировали до Сумрачной Часовни, и долгий сон Слепого Катара закончился.»
Настенные часы с маятником отбивают восемь мелодичных звонов.
«Орден томаситов в то время был уже призраком пре-Реформации самого себя, и у него не хватало денег, смысла существования и желания возвести новые альпийские редуты. Гельветическое правительство в Цюрихе в то же время проголосовало за ремонт зидельхорнского моста и строительство бараков для охраны стратегически жизненно важного перевала. Некто Батист Пфеннингер, инженер из Мартиньи, был отправлен на то место для надзора над работами, и однажды ночью в  конце лета, когда Пфеннингер укладывался спать в своей комнате в бараке, он услышал голос, зовущий его имя. Голос казался и совсем далеким и совсем близким. Дверь у него закрывалась на задвижку внутри, но Пфеннингер увидел полосу воздуха, колеблющуюся у основания его кровати. Инженер дотронулся до нее. Он обнаружил, что полоса воздуха отодвинулась, словно занаве, и сквозь нее он увидел некий круглый пол и в-человеческий-рост свечу, какие еще можно увидеть у католических и православных алтарей. Позади лежали каменные бруски, восходящие в темноту. Батист Пфеннингер был прагматичным человеком, не пьяным, здравомыслящим. Его комната находилась на втором этаже двухэтажного здания. И все же он прошел сквозь воздушные занавеси, известные как Апертура, и поднялся по невероятным образом существующим ступеням. Как Вы себя ощущаете, мисс Сайкс?»
Большой палец Холли лежит на ее ключице. «Я не знаю.»
Аркади поглаживает свои угри на лице, предоставив мне вести речь.
«Батист Пфеннингер был первым гостем Сумрачной Часовни. Он нашел портрет или икону Слепого Катара. У него был глаз, и все же, когда Пфеннингер стоял там и рассматривал, или рассматривали его, он увидел точку, появившуюся во лбу иконы, которая стала расти в черный зрачок глаза без век, и ...»
«Я видела такое! Откуда это?»
Я смотрю на Аркади, который слегка пожимает плечами, отвечая ей. «Так делает икона Слепого Катара перед тем, как выпить душу.»
Холли обращается ко мне с неожиданной лихорадочностью. «Послушайте. Когда Джако исчез на выходные. Тот зрачок-глазом во лбу. Я-я-я, у меня было ви-видение, кошмар в подземном переходе, у Рочестера. Я не написала об этом в Радио-Народе: Оно читалось, как плохое описание наркотического улета. Но оно было.»
Аркади суб-спрашивает меня, А что если Ши Ло вплел ей эти образы во время Первой Миссии?
Почему не нам? Я попробую найти объяснение получше. А что если Джако и Холли были сплетены вместе, как две родственные  психозотерические души.
Аркади кусает сустав большого пальца – привычка с его прошлой жизни. Возможно. Остатки сплетения могли привести Эстер к Холли после бегства из Часовни. Как Хансель и Гретель – по крошкам.
«’Звините меня,» говорит Холли, «но я все еще здесь. А что Джако может связывать со средневековым монахом и наполеоновским инженером?»
Пламя свечи в затемненном стекле вазы – высокое и спокойное.
«Слепой Катар и инженер поговорили,» продолжаю я, «и договорились – пакт взимовыгодной помощи. Трудно сказать ...»
«Постойте, постойте, постойте. Этот монах был в Сумрачной Часовне сколько, что, шестьсот лет? А сейчас он приглашает гостей и закоючает договоры. Чем он там питался со Средних веков?»
«Естественным образом, Слепой Катар транссубстанциировался,» объясняю я.
Холли откидывается назад. «Это трансчтотамсделался – есть такое слово?»
«Тело Слепого Катара умерло,» говорит Аркади, «но его сознание и душа – что, уточним для нашей беседы, одно и то же – вошли в материю Часовни. Слепой Катар общался с Пфеннингером через икону.»
Холли обдумывает сказанное. «Значит, построитель стал постройкой?»
«В каком-то смысле,» отвечает Аркади. «Можете и так сказать.»
«Мост и гарнизон у Зидельхорнского Перевала были закончены до зимы,» возвращаюсь я к нити повествования, «и Батист Пфеннингер вернулся к своей семье в Мартиньи. Но последующей весной он отправился на рыбалку на озеро д’Эмоссон, где, однажды вечером, он взял лодку и уплыл. Лодка была найдена, а тело не было найдено никогда.»
«Понимаю,» говорит Холли. «Как с Хьюго Ламбом.»
Дождь мягко шепчет в окнах 119А. «Перепрыгнем вперед на шесть лет, в 1805-ый. Новый сиротский дом открывает свои двери в квартале Марэ в Париже. Основатель и директор – крепкосложенный француз Мартен Леклерк, чей отец сделал себе состояние на колонизации Африки, и который желает предоставить пропитание, убежище и начальное обучение столичным сиротам войны. 1805-ый – плохое время для того, чтобы жить иностранцем в Париже, а французский язык Леклерка был с немецкими корнями, но его друзья отнесли эту иностранщину на счет его прусской матери и обучения в Гамбурге. Те же самые друзья, многие из которых были сливками императорского общества, не знали, что настоящее имя Мартена Леклерка было Батист Пфеннингер. Нетрудно представить сомнения в здравомыслии, которые могли бы появиться у людей, если бы с ними поделились идеей, что Леклерк создал этот сиротский дом, чтобы находить и взращивать Одаренных детей. Детей с признаками психозотерического напряжения или с активным чакра-глазом.»
Холли смотрит на Аркади, который сужает глаза, как напрягающийся в поисках правильных слов, переводчик. «Одаренные ясновидением. Как Вы, в возрасте семи лет.»
«Зачем ... швейцарский инженер, который сфальсифицировал свою смерть, а теперь хозяин французского сиротского дома – так, да? – хочет детей с Даром?»
Аркади отвечает: «Анкориты поддерживают свою вневременность поеданием душ, как сказала Маринус. Но не подойдет каждая душа; только души Одаренных могут быть опустошены. Как при пересадке органов тела, где может совпасть лишь один из тысячи. Около каждого равноденствия и зимне-летнего солнцестояние, хозяин души должен быть заманен Каменным Путем в Часовню. Как только попадает туда, несчастный гость смотрит на икону Слепого Катара, который опустошает душу гостя и переливает ее в Черное Вино. От тела отделываются через окно Часовни, а Двенадцать Анкоритов собираются для ритуала, известного как Возрождение, где они пьют Черное Вино, и на какое-то время – где-то три месяца – никаких клеточных преобразований не происходит в их телах. Вот, почему тело Хьюго Ламба сохраняется в его двадцатилетнем-с-чем-то возрасте, хотя его сознание и душа – пятидесятилетние.»
Холли решает не возражать. «Почему Пфеннингер сейчас в Париже, если вы можете попасть в ‘Часовню’ через руины швейцарского монастыря?»
«Любой анкорит может использовать Апертуру где-угодно.» Аркади опускает свою ладонь поближе к пламени свечи. «И открыть ее где-угодно, тоже, снаружи. Апертура – почему эта Война длится 160 лет. Для своих нужд и целей анкориты могут телепортировать себя с места на место. Это – метод и спасения и внезапной атаки.»
Голос Холли дрожит от воспоминания: «Мисс Константин?»
«Иммакьюли Константин – помощница Пфеннингера. Мы не знаем, почему Первый анкорит сделал ее Вторым, но она была управляющей женской части сиротского дома в Марэ. Никак не меньший персонаж, как сам Талейран, называл мадам Константин ‘меченосный Серафим в женском обличье’. Проходит сто восемьдесят лет, и мы находим ее в Грейвсенде, ухаживающей за Холли Сайкс. Она совершила редкую ошибку в Вашем случае, однако, напугав Вас так, что один из моих экс-студентов обратился ко мне. Я вывела из Вас психозотерическое напряжение и сделала Вас непригодной для Черного Вина. Мисс Константин была очень разочарована, конечно же, и хотя так и не забыла ни Холли Сайкс, ни ее многообещающего брата Джако, ей пришлось с этим смириться.»
«Они заняты своей арифметикой,» говорит Аркади. «Анкориты сохраняют свое количество до двенадцати человек, чтобы каждый член должен был найти опустошаемого гостя каждые три года. Их жертва не может быть одурманена, связана или притащена против ее воли в Часовню. Анкориты должны подружиться со своей добычей, как Константин подружилась с Вами. Если жертва находится в бессознательном состоянии и неспокойна во время опустошения, то Черное Вино не получается. Это – деликатный разлив.»
Фигуры на картинах смотрят на нас. Сколько историй они могли бы рассказать.
«Я правильно понимаю,» Холли собирается с силами, «что мисс Константин и анкориты утащили Джако и ... выпили его душу? Это то, что вы хотите мне сказать?»
Часы тикают то громко, то неслышно – в зависимости от обстоятельств.
«С Джако ....» Я закрываю мои глаза и суб-говорю Пожелай мне удачи Аркади, «... он был одним из нас.»
Может, где-то гремит гром, или мусорный грузовик.
«Джако был моим братом.» Холли говорит медленно. «Ему было семь лет.»
«Его телу было семь лет,» поясняет Аркади. «Но его тело было оболочкой для души Ши Ло, хоролога. Ши Ло было много, много лет.»
Холли качает головой, борясь с гневом.
Я спрашиваю: «Помните, как Джако заболел менингитом, когда ему было пять лет?»
«Конечно, помню. Он, черт побери, чуть не умер.»
Единственный путь передо мной. «Мисс Сайкс, Джако умер в тот день.»
В полный рост, сокрушительно, и Холли – на грани. «Вы, там ... но он, черт возьми, не умер! Я же, черт возьми, была там!»
Невозможно найти слова полегче. «Душа Джэка Мартина Сайкса покинула тело в два-двадцать-три дня шестнадцатого октября 1981 года. В два-двадцать-четыре душа Ши Ло, самого старейшего и лучшего из всех хорологов, вошла во владение телом Вашего брата. Когда Ваш отец начал звать медика, тело Джако уже не было в опасности. Но душа Джако направлялась в Сумрак.»
Зловещее молчание. «Значит ...» расширяются ноздри Холли, «... мой младший брат был зомби, так вы говорите?»
«Джако был телом Джако,» говорит Аркади, «с привычками Джако, но с душой и воспоминаниями Ши Ло.»
Она вздрагивает, борясь. «Зачем вы говорите такое?»
«Правильный вопрос,» отвечает Аркади. «Зачем, если бы это не было правдой?»
Холли вскакивает, и ее кресло опрокидывается назад. «Обычно, тут начинают спрашивать деньги.»
«Хорология была основана в 1598 году,» Аркади сухо отвечает. «Мы сделали несколько вложений. Ваши деньги нас не интересуют.»
Приличия, суб-одергиваю я Аркади. «Вспомните странности Джако,» я спрашиваю Холли. «Зачем британский мальчик будет слушать китайское радио?»
«Потому что ... Джако становилось хорошо и спокойно.»
«Мандаринский был языком матери Ши Ло,» объясняю я.
«Английский был языком матери Джако! Моя мама была его мамой! Капитан Марлоу был его домом. Его семья – мы. Мы любили его. Мы любим его.» Холли моргает слезами. «Даже сейчас.»
«И Ши-Ло-в-Джэке тоже любил вас,» говорю я как можно мягче. «Очень сильно. Он даже любил Ньюки, самого пахнущего псиной пса во всем Кенте. Ни одно из этих чувств не было лживым. И то, что мы рассказали Вам не было ни единой ложью. Душа Ши Ло была старше вашего паба. Старше Англии. Старше христианства.»
Холли наслышалась нас до предела. Она поднимает упавшее за ней кресло. «Мой самолет улетает назад в Дублин во второй половине дня, и я там буду. Что вы рассказали, там были ... моменты, когда я верила, когда я не верила. Много разных, и я просто не знаю. Сеять сны – это удивительно. Но ... заняло слишком много времени, чтобы я перестала винить себя за Джако, а вы сдираете этот заросший шрам.» Она одевает пальто. «Я живу спокойной жизнью с книгами и кошками на западе Ирландии. Тихо, соседи, все по-нормальному. Холли Сайкс, написавшая Радио-Народ, она могла бы поверить в ваших Вневременных, в ваших волшебных монахов, но я – больше не она. Если Вы – Маринус, то удачи Вам в ... во всем.» Холли берет ее сумочку, кладет зеленый ключ на стол и идет к двери. «До свиданья. Я ухожу.»
Убедить ее в том, чтобы осталась? суб-спрашивает Аркади.
Если ее сотрудничество будет недобровольным, это – не сотрудничество.
«Мы понимаем,» говорю я Холли. «Спасибо за визит.»
Аркади суб-напоминает мне, А Эстер?
Слишком много, слишком быстро, слишком рано. Скажи что-нибудь доброе.
«Извините, я был груб,» говорит Аркади. «Расти – это трудно.»
Холли просит: «Передайте дворецкому Бэтмана, что я попрощалась с ним.»
«Я передам,» отвечаю я, «и оревуар, мисс Сайкс.»
Холли закрывает за собой дверь. Анкориты уже должны знать, что она – здесь, суб-говорит Аркади. Попросить Ошиму прикрыть ее?
Я еще не уверена. Пфеннингер не забросит свои точно просчитанные планы о преждевременной атаке.
Если они станут подозревать, что Эстер Литтл завалена в голове Холли, пальцы Аркади сворачиваются в форму пистолета, они бросятся в атаку и в сильную.
Я отпиваю остывший чай, стараясь увидеть наше утро с анкоритской точки зрения. Как они могут знать, что Эстер – в голове Холли?
Они не могут точно знать. Аркади протирает свои очки рукавом рубашки. Но они могут догадаться и прикончить ее на всякий случай.
«‘Прикончить’? Слишком много гангстерских фильмов, Аркади.» Мое устройство звонит. Экран показывает PRIVATE CALLER, а я интуитивно чувствую плохие новости еще до того, как слышу Элайджу Д’Арнока: «Слава Богу, Маринус. Это же я – Д’Арнок. Послушай, я только что узнал: Константин направила группу, чтобы похитить и просканировать Холли Сайкс. Просить никого не будут. Останови их.»
Слова тонут. «Когда?»
«Прямо сейчас,» отвечает Д’Арнок.
«Где?» спрашиваю я.
«Возможно, у ее отеля. Скорее.»

Ошима ожидает меня на другой стороне дороги с поднятым воротником и в низко надвинутой, закапанной дождем, шляпе. Резким движением головы он указывает в направлении Парк Авеню, суб-говоря, Я полагаю, что интервью мы провалили.
Я узнаю Холли со спины по ее длинному черному пальто и цветному платку. Моя вина. Я сказал ей, что Джако был старше Исуса. Я даю дорогу катящемуся скейтбордисту. Очень срочно: Д’Арнок только что позвонил, чтобы сказать, что послали группу взять ее на сканирование. Я открываю мой зонт щитом, и мы идем: Ошима держится моей скорости и позиции на южной стороне улицы, я – на северной.
Напомни-ка мне, суб-говорит Ошима, почему это мы не просканировали ее сами, погрузив в глубокий сон, и не стали звать Эстер?
Во-первых, это – против нашего Кодекса. Во-вторых, она – чакра-латентная, и реакция на сканирование может быть плохой, и ее воспоминания могут подвергнуться изменениям, отчего достанется любому, находящемуся внутри. В-третьих ... Ну, пока хватит и двух. Нам нужна ее добровольность, и должны использовать сканирование, как крайнее средство.
Зеленый человечек начинает мигать в светофоре, когда Холли доходит до Парк Авеню, и Ошиме и мне приходится бежать, уклоняясь от машин и их гудков, чтобы не остаться на пешеходном островке. Мы ускоряем наши шаги и добираемся до дистанции двадцати шагов от Холли. Ошима спрашивает, Есть какая-нибудь стратегия, Маринус, или мы просто следуем за ней, как пара сыщиков?
Между здесь и ее отелем, давай просто поохраняем ее, чтобы она обдумала все только что услышанное. Новые листья и старые деревья капают водой, стоки хлюпают, водосливы бурлят. Если повезет, парк повлияет своим волшебством на нее. Если же нет, то нам придется повлиять своим. Швейцар смотрит вверх на дождь из-под тента над входом. Мы доходим до Мэдисон Авеню, где Холли ожидает под туманом дождя, пока я стою у входа в бутик, наблюдая за тем выгуливателем собак, за теми хасидами, за бизнесменом, похожим на араба. Пара таксистов снижают скорость, надеясь подобрать ее, но Холли смотрит пристально вперед, на зеленый прямоугольник Центрального парка в самом конце квартала. Ее сознание сейчас, должно быть, очень неспокойно. Написать мемуары, в которых различные психо-события внезапно происходят – это одно, но чтобы психо-события сеяли сон в тебе, подавали чай по-ирландски и закружили тебя в своей космологии – это совсем другое. Может, Ошима и прав; может, я должна была просканировать ее в 119А. Мета-жизнь длиной в 1400 лет – никакая не гарантия, что всегда знаешь, что делать.
Красный становится зеленым, и я упустила свой шанс. Переходя Мэдисон, я ощущаю в себе паранойю и разглядываю людей в стоящих автомобилях, полу-ожидая увидеть Пфеннингера или Константин, смотрящими в ответ на меня своими охотничьми глазами. Последний квартал перед парком – самый многолюдный, и я становлюсь еще более нервной. Эта джоггер с детской коляской – настоящий джоггер? Занавеска дернулась, когда мимо проходила Холли? Почему этот молодой человек так пристально разглядывает сухую пятидесятилетнюю женщину? Он оглядывает меня тоже – может, он не так уж разборчив. Ошима держится моей скорости на противоположном парапете, сливаясь с утренней лихорадкой толпы гораздо лучше меня. Мы проходим мимо церкви Св. Джеймса, чей красно-кирпичный шпиль когда-то возвышался над сельскими постройками Манхэттана. Ю Леон Маринус был на свадьбе там в 1968 году. Жениху и невесте будет сейчас около восемидесяти лет, если он все еще живы.
На Пятой Авеню движение – медленное и нервно-грубое. Холли стоит позади группы китайских туристов. Они соглашаются громким разговором на кантонезском, что Нью Йорк гораздо меньше, неухоженнее и грязнее, чем они ожидали увидеть. На другой стороне дороги, Ошима буднично опирается на угол магазина, его лицо невидно. Автобус проезжает мимо с цифровой рекламой о только что вышедшем кинофильме по роману Криспина Херши Эхо Должно Утихнуть, но Холли продолжает смотреть в сторону парка. Я успокаиваюсь. Мои инстинкты говорят мне, что все будет спокойно, пока не доберемся до ее отеля на Бродвее. Если и тогда она не решится, мне придется проигнорировать все мои сомнения и провести Акт Сканирования на Холли, ради ее же благополучия. Анкориты не станут спешить с действиями. Шум от публичного убийства будет слишком громким. Действительность на Пятой Авеню именно такая этим дождливым утром, как сам сочащийся дождь.

Толстый полицейский 4x4 автомобиль съезжает с дороги, и молодая чернокожая женщина-полицейский появляется на пешеходной части, держа свое удостоверение. «Ма’эм? Вы – Холли Сайкс?»
Холли возвращается рывком в настоящее: «Да, я ... да, я ...»
«И Вы – мать Иифы Брубек?»
Я смотрю на Ошиму, который уже переходит дорогу. Большой мужчина-полицейский присоединяется к коллеге. «Холли Сайкс?»
«Да.» Ладонь Холли подходит к ее рту. «Иифа – в порядке?»
«Мисс Сайкс,» говорит женщина выстреливающей скороговоркой, «наш участок получил звонок из британского консульства, и нас попросили найти Вас – мы опоздали раньше за Вами в Вашем отеле. Я боюсь, что Ваша дочь попала в автомобильную аварию прошлой ночью в Афинах. Она прошла операцию, и ее состояние здоровья – устойчивое, но Вас попросили прилететь первым же самолетом домой. Мисс Сайкс? Вы слышите меня?»
«Афины?»  Холли опирается на перед патрульной машины. «Но Иифа – на острове ... Что ... В каком ...»
«Ма’эм, у нас нет никаких точных деталей, но мы довезем Вас до отеля, чтобы Вы смогли собрать вещи. Затем мы отвезем Вас в аэропорт.»
Я выхожу вперед, собираясь делать что – не знаю, но Ошима удерживает меня: Я ощущаю сильное психо-напряжение в машине; если это один из главных анкоритов, и мы сразимся на Пятой Авеню, гиппокамп у каждого человека в радиусе пятидесяти метров превратится в труху, включая и Холли. ФБР, Нацбезы, кто знает, кто еще будет скоблить изображения нас, ужасно подозрительных, следящих за Холли от 119А?
Ошима – прав, но: Мы не можем позволить им просто забрать ее.
В то же самое время Холли полу-сама, полу-принужденно направляется к полицейской машине. Она пытается задать больше вопросов, но, после непростого для нее утра, прячется испуганно в пассивность. Возможно, ее принуждают. В агонии неясности, я вижу, как захлопывается дверь, и автомобиль отъезжает, рывком проскакивая перекресток как раз перед красным светом. Окна затемнены, и я не могу видеть, кто и сколько человек находятся внутри. Включается зеленый для пешеходов, и люди начинают переходить дорогу. Шестидесяти секунд хватило на то, чтобы разбить все планы на Вторую Миссию.

Ошима ведет меня по переходу. «Я выйду из себя.»
«Нет, Ошима, это была моя ошибка, и ...»
«Потом наденешь власяницу. Я – лучше делаю трансверсию, и я пострашнее. Ты знаешь меня.» Нет времени на споры. Мы отходим за низкую стену парка у монумента Ханту, где садимся на сырую скамейку. Он хватается одной рукой за скамью и за мою руку – другой. Привязывайся к моему течению. Мне понадобится твой совет.
«Любой ценой. Но я буду с тобой.»
Он сжимает мою руку, закрывает глаза, и его тело слегка оседает, когда душа выходит через чакра-глаз. Даже для психозотерика душа – еле видна, словно гладкий стеклянный шарик в воде, и душа Ошимы мгновенно исчезает, отдаляясь между сочащими влагой ветками и обветренным старым монументом. Я надвигаю шляпу Ошимы, чтобы спрятать его лицо, и закрываю нас моим зонтом. Вид опустевшего тела взывает к медицинской помощи, и в разные моменты моей мета-жизни я обнаруживала себя с аммониевой солью у носа, с кровопусканием, или как некто с ужасным запахом изо рта пытался массажем сердца оживить меня. Более того, пока я подстраиваю наши чакры, Ошима и я становимся очень похожими на двух влюбленных. Даже по меркам ньюйоркских стандартов, мы стоим того, чтобы на нас поглазели.
Я присоединяюсь к Ошиме ...
... и образы от души Ошимы текут в мое сознание. Он скользит в кубистском калейдоскопе тормозных огней, стоков крыш, поверх автомобилей, между веток и набухающих почек листьев. Быстрым спуском пролетаем сквозь заднюю дверь фургона, между свиными тушами на крюках, сквозь прокуренные легкие водителя, и наружу через лобовое стекло, аркой – над почтовым фургоном, и еще выше, спугнув беловоротничкового голубя с его насеста. Ошима останавливается на мгновение в поисках полицейского автомобиля: Ты – со мной, Маринус?
Я – здесь, суб-отвечаю я.
Видишь полицейскую машину?
Нет. Мусорный грузовик продвигается немного вперед, и я вижу желтизну школьного автобуса: Попробуй возле школьного автобуса.
Ошима летит дальше, через заднее окно автобуса, вдоль прохода, между сорока детьми – спорящими, беседующими, столпившимися у видеоигры, смотрящими в никуда, мимо водителя, и ...
... клаксон и огни полицейского автомобиля, медленно пролезающего вперед. Ошима влезает через заднее стекло и на мгновение зависает, кружась, показывая мне, с чем нам придется иметь дело. Слева от Холли сидит женщина-полицейский ... или якобы она. Водитель – плотный мужчина, который помог завести Холли в машину. Справа от Холли – мужчина в костюме и с самсунговскими кибер-очками, полу-закрывающими его лицо, но мы узнаем его. Драммонд Бжицки, суб-заключает Ошима.
Странный выбор. Бжицки – самый новый и самый слабый из анкоритов.
Может, они не ожидают ничего непредвиденного, предполагает Ошима.
Может, он – канарейка в шахте, суб-отвечаю я.
Я войду в женщину, суб-говорит Ошима, и посмотрим, смогу ли я найти, какой был у нее приказ. Он открывает чакра-глаз женщины, и у меня тоже появляется доступ к ее чувствительности. «Все, что мы знаем,» обращается она к Холли, «я уже Вам все рассказала, дорогая моя. Если б знала больше б – рассказала б. Мне оч’печально, дорогая моя, честно. Я же тож’мам. Два малыша.»
«Спина у Иифы – в порядке? Как ... как серьезны ...»
«Не стоит волновать себя, мисс Сайкс.» Драммонд Бжицки поднимает вверх очки. У Бжицки – приятная внешность средиземноморского футбольного вратаря, густые черные волосы и носовой голос, похожий на жужжание осы в стеклянном бокале. «Консул закончит свою встречу в десять. Мы прямиком обратимся к нему, и какие факты у него есть, то получите из первых рук. Окей?»
Полицейский автомобиль останавливается на красный свет, и пешеходы текут потоком. «Может, я смогу найти номер больницы,» говорит Холли, доставая свое утройство из сумочки. «Афины не так велики ...»
«Если говорите по-гречески,» отвечает Бжицки, «то – пожалуйста, и удачи Вам. В противном случае я бы оставил Ваше устройство в покое на случай каких-нибудь новостей. Не надо прыгать к самым печальным выводам. Мы поедем по полосе спецмашин, чтобы успеть к самолету в Афины в одиннадцать сорок-пять. Вы скоро будет с Иифой.»
Холли кладет свое устройство назад в сумку. «Полиция дома ни за что не станет делать так, как вы.» Велосипедист-курьер проносится вперед, и траффик следует за ним. «Как Вы нашли меня?»
«Детектив Марр,» объявляет себя Бжицки. «Иголки в сене все же можно найти. Участок включил Код Пятнадцать, и, хотя ‘худощавая белокожая женщина в возрасте пятидесяти лет, в длинном до колен черном плаще’ не самое лучшее описание человека для дождливого дня в Манхэттене, Ваши ангелы-хранители славно поработали. Сказать честно – возможно, не самое правильное место для того, чтобы сказать сейчас – сержант Льюис впереди, он – большой Ваш поклонник. Когда он вез меня от 89-ой к площади Колумба, Льюис сказал: ‘Боже мой, это – она!’ Так и было, Тони?»
«Именно так. Я видел, как Вы выступали в Симфони Спейс, мисс Сайкс, когда вышла Радио-Народ,» рассказывает водитель. «После того, как умерла моя жена, Ваша книга была, как свет в темноте. Она спасла меня.»
«О, я ...»Холли в таком состоянии, что кривая история проходит без сучка, «... рада, что она помогла.» Фургон с мясом едет рядом сбоку. «И мне очень жаль за то, что произошло с Вами.»
«Благодарен за Ваши слова, мисс Сайкс. Честно.»
Через несколько секунд Холли вытаскивает свое устройство. «Я свяжусь с Шэрон, с моей сестрой. Она – в Англии, но, возможно, она сможет найти побольше об Иифе оттуда.»
Течение мерцает и затемняется. Связь утоньшается, суб-предупреждаю я Ошиму. Что ты узнал о нашей женщине?
Ее зовут Нэнси, боится мышей, она убила восьмерых, приходит с опозданием ответ. Из детей-солдат южного Судана. Это – ее первая работа на Бжицки ... Маринус, что такое ‘курарехинолин’?
Плохие новости. Токсин. Один миллиграмм может вызвать пульмонарный коллапс через десять секунд. Коронер никогда не определит. А почему?
Нэнси здесь и Бжицки, у них – транквилизаторные пистолеты с курарехинолином. Мы можем сделать вывод, что – не для самозащиты.
«Я позвоню опять к себе в офис,» говорит дружелюбно Бжицки. «Посмотрим, если они смогут найти название больницы Вашей дочери в Афинах. По крайней мере, у Вас появится прямой номер.»
«У меня нет слов благодарности.» Холли выглядит бледной и больной.
Бжицки опускает кибер-очки. «Анкор Два? Двадцать восьмой, Вы слышите? Анкор Два?»
Внезапно наушник в шлеме Нэнси оживает, и через него я слышу Иммакьюли Константин. «Ясно слышу. Все просчитано, сыграем без риска. Ликвидировать гостя.»
Шок взрывается во мне, но я удерживаю себя: Ошима, вытаскивай ее отсюда! Но мой крик – шум шороха по перетянутой связке. Ошима не может услышать меня, или он не может ответить, или и то и другое.
Ясность звука возвращается. «Понятно, Анкор Два,» говорит Бжицки, «но наше местоположение сейчас – Пятая и восточная  Шестьдесят-Восьмая, где трафик все еще застопорен. Могу ли я предложить, что мы отложим последний приказ, из-за ...»
«Дайте этой Сайкс по уколу в каждую руку,» приказывает Константин своим мягким голосом. «Никаких откладываний. Выполнять.»
Я суб-кричу, что есть сил, Ошима, вытаскивай ее отсюда вытаскивай ее отсюда!
Но никакого ответа не приходит ни от его души, ни от его бессильного тела, придерживаемого мной на скамейке, всего в квартале от полицейской машины. Все, что я могу – это смотреть, как невинная женщина, которую я затащила в нашу Войну, будет убита. Я не смогу перескочить сюда с такого расстояния, да если бы и могла, то прибыла бы слишком поздно.
«Понятно, Анкор Два, продолжим, как было приказано.» Бжицки кивает головой Льюису через водительское зеркало и Нэнси.
Холли спрашивает: «Не удалось узнать номер больницы, детектив Марр?»
«Наша секретарша над этим работает.» Бжицки расстегивает кобуру с транквилизаторным пистолетом и снимает с предохранителя, и в то же самое время левша Нэнси, через кого я смотрю на происходящее, делает то же самое.
«Зачем,» голос Холли меняется, «вам нужны ваши пистолеты?»
Рефлекторно, я пытаюсь влезть и остановит Нэнси, но в связке это невозможно сделать, и я просто в ужасе смотрю, как Нэнси стреляет иглой ... в горло Бжицки, где появилась красная точка – на адамовом яблоке. Анкорит трогает иглу, удивляется, затем смотрит на красные капли на пальцах, смотрит на Нэнси, бормочет: «Что за ...»
Бжицки оседает, мертвый. Крик Льюиса, как будто из-под воды: «Нэнси, ты совсем ***** со своего УМА?», или это так кажется Нэнси, и она берет пистолет Бжицки и стреляет в упор в щеку Льюису. Из Льюиса вылетает фальцетный выдох неверия. Нэнси, раздавленная безжалостно Ошимой, перелезает через Холли на пассажирское сиденье, пока Льюис тонет в последнем дыхании. Затем она пристегивает себя наручниками к рулевому колесу и снимает с замка задние двери. Последним подарком, Ошима вырезает из настоящего Нэнси кусок произошедшего и выводит ее в бессознательное состояние, потом выходит наружу и переходит в шокированную Холли. Ошима тут же психо-успокаивает новое тело, и я вижу Холли от первого лица, как она надевает солнечные очки, поправляет головной платок, вылезает из полицейской машины и спокойно идет по Парк Авеню. Возращается голос Ошимы, Маринус, ты меня слышишь?
Я могу чувствовать себя облегченной. Захватывающе, Ошима.
Война, суб-отвечает мне старый воин, а теперь – расчеты. У нас есть писательница в ярком головном платке, вышедшая из патрульной машины, в которой остались два мертвых фальшивых полицейских и один живой фальшивый полицейский. Идеи?
Привести Холли сюда и вернуться в себя, суб-советую я Ошиме. Пока ты это делаешь, я позвоню Л’Окне и попрошу, чтобы стер все камеры на Аппер Ист Сайд.
Ошима-в-Холли идет. Этот чудик может такое сделать?
Если такая возможность существует, то он это сделает. Если не существует, то он придумает, как.
А потом что? 119А – ясно же, что уже больше не крепость, как раньше.
Согласна. Направимся к Уналак Я попрошу ее появиться и спасти нас. Я сейчас отвяжусь, так что скоро увидимся. Я открываю глаза. Мой зонт все еще наполовину закрывает тело Ошимы и меня, но серая белка с любопытством разнюхивает мои сапоги. Я верчу ногой. Белка скрывается.

«Дома,» провозглашает Уналак. Она останавливает уровень автомобильного лифта на уровне ее входной двери: здание на углу Уэйверли Плэйс и Уэст Десятой Стрит. Уналак включает аварийные огни и помогает мне, пока я веду Холли, а Ошима встает на стражу, как какой-нибудь монах-убийца. Холли все еще отходит от психо-успокоительного, и на нас обращает внимание высокий сухощавый человек с бородой и с проволочной оправой очков. «Хей, Уналак, все – в порядке?»
«Все – хорошо, Тоби,» успокаивает Уналак. «Моя знакомая только что прилетели из Дублина, но она ужасно не любит летать, и поэтому она приняла снотворное, чтобы забыться. Слишком хорошо сработало.»
«Похоже, она все еще летит на двадцати тысячах футах.»
«В следующий раз она лучше примет бокал вина, так мне кажется.»
«Позвоните попозже мне в магазин. Ваши книги на санскрите прибыли.»
«Обязательно сделаю, Тоби, спасибо.» Уналак нашла свои ключи, но Инез уже открыла входную дверь. Ее лицо стянуто волнением, как будто ее партнерша Уналак – простая смертная, а не она. Инез кивает головой Ошиме и мне и внимательно рассматривает лицо Холли.
«Она будет в порядке после пару часов сна,» говорю я.
Выражение лица Инез: Надеюсь, что Вы – правы, и она отправляется парковать автомобиль в ближайший подземный гараж. Уналак помогает нам подняться по ступеням, внутрь, по коридору и к небольшому лифту. Места для Ошимы не хватает, и он отправляется пешком наверх. Я нажимаю кнопку.
Плачу доллар за ответ, суб-говорит Уналак.
Ответ стоил один цент, когда я была Ю Леоном.
Инфляция, пожимает плечами Уналак, и ее волосы на голове прыгают пружинками. Может ли Эстер все еще быть живой где-то там, в ее голове?
Я смотрю на ровное, без морщин, эргономичное лицо Холли. Она стонет, словно спящий человек в постоянной атаке сна, не могущий проснуться. Я надеюсь на это, Уналак. Если Эстер интерпретировала Скрипт правильно, то – возможно. Но я не уверена, что могу доверять в этом Скрипту. Или Противо-скрипту. Я не знаю, почему Константин хочет убить Холли. И тот ли Элайджа Д’Арнок, за кого он себя выдает. И правильно ли мы решили по поводу Садарката. «Честно, я ничего точно не знаю,» говорю я моему пятьсотлетнему другу.
«По крайней мере,» из ноздри Уналак вылетает дыханием конец медного цвета волоса, «анкориты не смогут ничего предпринять, полагаясь лишь на твою уверенность.»

Холли спит, Ошима смотрит Крестный Отец, Часть II, Уналак готовит салат, а Инез пригласила меня, чтобы я поиграла на Стейнвее, который настроили только вчера. Прекрасный вид на Уэйверли Плэйс открывается с фортепьянного аттика, и небольшая комната наполнена запахами апельсинов и лаймы, присылаемых матерью Инез из Флориды. Фотография Инез и Уналак стоит на верху Стейнвея. Они позируют в лыжной одежде на снежном пике, словно бесстрашные исследовательницы. Уналак не станет обсуждать Вторую Миссию со своей партнершей, но Инез – не такая глупая, чтобы не чувствовать приближение некоего важного события. Для Временной любить Вневременную – совсем непросто, как и для Вневременной любить Временную. Не одна лишь история Хорологии зависит от моих решений, но и жизни близких, коллег и пациентов, чьим жизням будет невероятно больно, если мои компаньоны и я не вернемся назад, как остался в душе Холли шрам от смерти Ши-Ло-в-Джако во время Первой Миссии. Если ты любишь и любим, все, что ты делаешь, касается и других.
Я пролистываю ноты Инез и выбираю полифоничные Прелюдии и Фуги Шостаковича. Сложно, но замечательно. Затем я играю Граунд Хьюи Эштона Уилльяма Берда для прочистки мозгов и несколько шведских народных песен Яна Йоханссона, просто по хотению. По памяти я играю Скарлатти К32, К212 и К9. Сонаты итальянца нитью Ариадны соединяют Айрис Маринус-Фенби, Ю Леона Маринуса, Джамини Маринуса Чоудари, Пабло Антей Маринуса, Клару Маринус Коскову и Лукаса Маринуса – первого из моих, обнаружившего Скарлатти, в далекие японские времена. Я поменялся нотами с де Зутом, вспоминается мне, и играл К9 за несколько часов до моей смерти в июле 1811 года. Я чувствовал приближение смерти за несколько недель и привел все мои дела в порядок, как это у них раньше говорилось. Мой друг Элатту выпустил меня в бессознательное плавание ампулой морфина, припасенного мной для подобной оказии. Я почувствовал, как моя душа тонула вверх от Света Дня, вверх к Высокому Склону, и я все гадал, где я рожусь заново. В вигваме или во дворце или в иглу, в джунглях или в тундре или в инкрустированной кровати, в теле принцессы или дочери палача или посудомойки, сорок девять вращений Земли и ...

... в гнезде тряпок и гнилой соломы, в теле девочки, горящей от лихорадки. Комары ели ее, вши глодали ее, и кишечные паразиты сосали ее соки. Корь унесла душу Клары, предыдущей обитательницы моего нового тела, и прошло три дня прежде, чем я смогла полностью психо-вылечить себя, и оглядеть окружавшее меня пространство. Клара была восьмилетней собственностью Кирилла Андреевича Береновского, вечно отсутствующего помещика, чьи владения были ограничены изгибом русла реки Кама, Оборинский уезд, Пермская губерния, Российская империя. Береновский возвращался в поместье предков один лишь раз в год, чтобы погонять местных чиновников, поспать с девственницами и заставить своего управляющего выдавить побольше, чем в прошлом году, денег из владения. Феодальное детство лишено всякого счастья, а Клара была еще несчастнее даже по стандартам того времени. Ее отца убил бык, а жизнь ее матери раздавили рождения детей, сельские работы и местная самогонка, известная, как рвота. Клара была последней из девяти рожденных детей. Три сестры умерли младенцами, две другие были посланы Береновским на фабрику в Екатеринбург в уплату за долги, а трех братьев послали в царскую армию, где они погибли в битве под Эйлау. Исцеление Клары мать приняла с бесстрастным фатализмом. Это было глубоким падением с жизни Лукаса Маринуса – от хирурга-преподавателя до нищеты Клары, и предстояло долгое, постоянное, нудное карабканье вверх по социальной лестнице, осложненное женским телом в условиях начала девятнадцатого столетия. Я еще тогда не овладела психозотерическими способами ускорения подобного подъема. Все, что было у Клары – русская православная церковь.
Преподобный отец Дмитрий Николаевич Косков был уроженцем Санкт-Петербурга, занимающийся крещением, проповедями, свадьбами и похоронами четырехсот слуг поместья Береновского и трехсот свободных работников, живших и работавших тут же. Дмитрий и его жена Василиса жили в ветхой избе на речном склоне. Косковы прибыли в Оборинский уезд десять лет тому назад, полные молодости и филантропного пыла, чтобы улучшить жизнь уездных крестьян. Задолго до моего я-в-Кларе появления этот пыл был погашен беспросветностью и примитивностью жизни на Диком Востоке. Василиса Коскова страдала глубокой депрессией и была убеждена, что мир смеется над ее бездетностью за ее спиной. Ее единственными друзьями в поместье были книги, но книги могли разговаривать и не могли слушать. Недовольство собой у Дмитрия Коскова было не меньше недовольства его жены, и он проклинал себя каждый день, если не каждый час, за то, что упустил переспективы церковной жизни в Санкт-Петербурге, где его жена и его карьера могли бы расцвести. Ежегодные петиции церковному начальству для перевода его поближе к цивилизации не давали никакого результата. Он, образно говоря, не мог изгибаться. У Дмитрия был Бог, но почему Бог проклял его и Василису, чтобы они утонули в трясине предрасудков, злобы и греха в таком месте, как Оборинский уезд, с таким хозяином земель, как Береновский, чье внимание к борзым было большим, чем внимание к своим слугам – этим знанием Всемогущий не делился с ним.
Для меня-в-Кларе, Косковы были как раз.

Одной из работ Клары, как только она выздоровела, была доставка яиц управляющему, кузнецу и священнику. Однажды утром 1812 года, когда я передавала Василисе корзину яиц у кухонной двери, я робко спросила ее: Правда ли, что я повстречаюсь со своими умершими сестрами на небесах. Жена священника удивилась от того, что заговорила почти-немая девочка, и что ответ на ее вопрос был черезвычайно простой. Разве не слушала я отца Дмитрия в церкви каждое воскресенье? Я объяснила, что мальчишки щипали мои руки и дергали меня за волосы, чтобы я не слушала Божье Слово, и, хоть я очень хотела послушать про Иисуса, я не могла. Да, я просто-напросто манипулировала бедной одинокой женщиной ради моих намерений, но альтернативой этому была жизнь, полная примитивных работ, животного подчинения и жутких морозов. Василиса завела меня к себе на кухню, усадила и стала рассказывать, как Иисус Христос пришел на Землю в образе человека, чтобы позволить нам, грешникам, попасть на небеса после смерти, если при этом мы будем молиться и вести себя, как примерные христиане.
Я низко поклонилась, поблагодарила ее, а потом спросила: Правда ли, что Косковы приехали из Санкт-Петербурга. Тут же Василиса пустилась в воспоминания об операх, об Аничковом театре, о балах эрцгерцога такого-то, о фейерверке на бале графини такой-то. Я сказала ей, что мне надо было уйти, потому что моя мать изобьет меня, если я задержусь слишком долго, но в следующий раз, когда я принесла яйца, Василиса угостила меня настоящим чаем из самовара, подслащенного ложкой абрикосового варенья. Нектар! Очень скоро меланхоличная жена меланхоличного священника начала рассказывать о своих печальных разочарованиях. Маленькая служанка слушала ее с мудростью, не присущей восьмилетней девочки. В один прекрасный день я решилась рассказать Василисе о моем сне. В нем была женщина с голубой вуалью, с кожей молочного цвета и с доброй улыбкой. Она появилась в хижине, в которой я жила со своей матерью, и сказала мне, чтобы я научилась читать и писать, чтобы я смогла передать сообщение ее сына слугам. Еще страннее, эта добрая женщина сказала слова на языке, который я не поняла, но они запечатлелись сиянием в моей памяти.
Что это значит, госпожа Василиса Коскова?

Довольный тем обстоятельством, что жена больше не давила ему на нервы, Дмитрий Николаевич все же был озабочен возможностью того, что какая-то хитрая крестьянка искала выгоды из подобного общения. И поэтому священник решил поговорить со мной в пустой церкви. Скромная растерянность была на моем лице, лишь отвечала на вопросы такой значимой и уважаемой фигуры, слегка подталкивая Дмитрия к вере в то, что этот ребенок был создан для лучшей судьбы, для судьбы, для которой он, отец Дмитрий Косков, был выбран помощником и охранителем. Он спросил меня о сне. Могу ли я описать поподробнее эту женщину? Я могла. У нее были темно-коричневые волосы, приятная улыбка, голубая вуаль, нет, не белая, не красная, а голубая, как летнее небо. Отец Дмитрий попросил меня повторить «странные слова», сказанные женщиной. Маленькая Клара нахмурилась и застенчиво призналась, что слова звучали совсем не по-русски. Да, да, ответил отец Дмитрий, его жена передала это; но что это были за слова? Смогу ли я вспомнить хоть что-нибудь? Клара закрыла глаза и процитировали по-гречески из Матфея 19:14: Но Иисус сказал: Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное.
Глаза священника и рот широко открылись и оставались открытыми.
Дрожа, я призналась, что надеялась – эти слова не значили ничего плохого.
Моя совесть была чиста. Я была эпифитом, а не паразитом.
Через несколько дней отец Дмитрий обратился к управляющему поместья Сигорскому с предложением, чтобы Клара могла жить у них, и его жена могла бы обучить девочку, как правильно служить Береновскому и дать ей начальное образование. Сигорский разрешил ему в обмен на то, что отец Дмитрий отвернет свои совестливые глаза от различных делишек управляющего. У меня не было никакого добра, чтобы принести с собой в избу Косковых: лишь платье из мешковины, лапти и грязный тулуп из овечьей шерсти. Той ночью Василиса помыла меня – первая горячая ванна со времен моей смерти в Японии – и дала мне чистый сарафан и шерстяное одеяло. Прогресс. Пока я мылась, заявилась мать Клары, требуя рубль «за траты». Дмитрий заплатил, договорившись, что она больше не станет требовать ничего. Я видела ее иногда , но она никогда не замечала меня, и на следующую зиму она заснула пьяной в замерзшей канаве и больше не проснулась.
Даже честная Вневременная не может спасти всех.

Хоть и нескромно говорить об этом, но де-факто, пока не де-юре, дочь, я вернула Косковым цель жизни и любовь. Василиса начала преподавать в церкви крестьянских детей Аз-Буки, цифрам и письму, а по вечерам учила меня французскому языку. Лукас Маринус разговаривал на нем в моей прошлой жизни, так что из меня получилась благодарная быстро-усваиваемая ученица. Прошло пять лет, я росла высокой и сильной, но каждым летом, когда приезжал Береновский, я боялась, что он заметит меня и спросит: Почему этой служанке дается столько свободы вместо ее работы. Чтобы мои достижения и мое карабканье вверх были защищены, мои благодетелям нужен был свой благодетель.
Дядя Дмитрия, Петр Иванович Черненко, был явным, если не единственным, кандидатом. В нынешнее время его бы назвали предпринимателем, добившемся всего своим трудом, человеком, чья личная жизнь была на слуху у всех, и, когда он был молод, в обществе Санкт-Петербурга девятнадцатого века он вызвал скандал, сойдясь и, хуже того, женившись на актрисе, старше его на пять лет. Радостно посыпались предсказания буйной жизни в пороке, но вместо этого Петр Иванович сделал большое состояние на торговле с Британией во время континетальной блокады, а сейчас занимался накоплением еще большего состояния сведением прусских металлургов с литейными цехами Урала. Его любовь в браке оставалась сильной, и два сына семейства Черненко учились в Гетеборге. Я убедила Василису в том, чтобы пригласили дядю Петра к нам показать местную школу, когда он был в Перми по коммерческим вопросам.
Он прибыл осенним утром. Я приготовилась сиять и блистать. Дядя Петр и я провели час в разговорах об одной лишь металлургии. Петр Иванович Черненко был хватким и проницательным человеком, видевшим многое и многому научившийся за свою пятидесятилетнюю жизнь, но и он был очарован девочкой-служанкой, которая могла вести разговор на такие различные темы, как коммерция и металлургия. Василиса сказала, что, должно быть, ангелы шепчут мне в уши, когда я сплю. Как же еще я могла так быстро овладеть немецким и французским языками или узнать, как свести сломанные кости, или усвоить принципы алгебры? Я покраснела и промямлила что-то о книгах и о моих уважаемых близких.
Той ночью, когда я лежала в моей кровати, я услышала, как дядя Петр Иванович говорит Дмитрию: «Одно капризное желание задницы Береновского, племянник, это – все, что нужно, чтобы сослать бедную девочку заниматься посадками репы в замерзшей грязи и спать в одной постели с клыкастым кабаном. Что-то необходимо предпринять! Что-то должно быть предпринято!» Дядя Петр уехал на следующий день в нескончаемый дождь-как-из-ручья, а осень в России – это ад грязи, и Дмитрий сказал, что мы слишком долго гнили здесь в этой глуши ...

* * *

Зима 1816 года была безжалостной. Дмитрий похоронил около пятнадцати крестьян в окаменевшей земле; река Кама замерзла; волки осмелели; и даже священники и их семьи начали голодать. Весна отказывалась приходить до середины апреля, и почтовые кареты из Перьми не возобновили свои регулярные приезды в Оборинский уезд до третьего мая. Дневник Клары Маринус  описывает этот день, когда два, выглядящих официальными, письма были доставлены к избе Косковых. Они оставались лежать на видном месте, пока не вернулся Дмитрий после обеда с отпевания сына плотника, умершего от плеврита в поселке в нескольких милях отсюда. Дмитрий открыл первое письмо ножом для разрезания бумаг, и на его лице мгновенно проявилось отражение полученной новости. Он раздул свои щеки и сказал: «Эта новость касается тебя, Клара, моя дорогая,» и прочитал вслух: «‘Кирилл Андреевич Береновский, владелец поместья Береновских Пермской губернии, дарует служанке женского рода Кларе, дочери покойной служанки Гота, полную и безграничную свободу, как гражданину Империи, навечно’.» В моей памяти остались кукование, разносившееся вдоль реки, и солнечный свет, затопивший небольшую гостиную Косковых. Я попросила Дмитрия и Василису о том, чтобы они могли принять меня к себе в семью. Василиса обхватила меня, вся в слезах, а Дмитрий закашлял и, разглядывая свои руки, ответил: «Я осмеливаюсь заявить, что мы с радостью взялись бы за это, Клара.» Мы знали, что только Петр Иванович смог бы произвести на свет такое чудо, но прошло несколько месяцев пока мы точно не узнали причину. Моя свобода была подарена в обмен на оплату Петром Ивановичем счетов поставщика вин помещику.
В нашей радости мы даже позабыли о втором конверте. Он содержал приказ из Санкт-Петербурга, предписывающий отцу Дмитрию Коскову занять новый пост священника в церкви Благовещения Пресвятой Богородицы на Приморском проспекте в Санкт-Петербурге ранее или в день первого июля сего года. Василиса спросила совершенно серьезно, не сон ли это был. Дмитрий передал ей письмо. Читая написанное, она становилась на наших глазах на десять лет моложе. Дмитрий посетовал, что не осмеливался представить себе – сколько заплатил дядя Петр за подобное место. Ответом был сиенский мрамор для монастыря патриарха, но, опять, мы не услышали ни слова об этом от Петра Ивановича. Человеческая жестокость может быть бесконечной. Человеческая щедрость может быть безграничной.

Начиная с 1780-ых, я не жила ни в какой из культурных столиц Европы, и, когда мы въехали в наш новый дом у церкви Дмитрия в Санкт-Петербурге, я начала жадно насыщаться музыкой, театром и разговорами, как только могла этим заниматься тринадцатилетняя, только что получившая свободу, девочка. Я ожидала, что мое низкое происхождение будет препятствием для вхождения в общество, но мои ожидания оказались напрасными: Мой статус укрепился происхождением в качестве модного события для вечно-голодного новостями петербургского салонного круга. «Коскова, Энциклопедистка из Перми» была проэкзаменирована на многих языках по многим предметам. Я отдала все восторги на мой счет обучению меня «корпусу знаний» моей приемной матерью, объясняя, что как только она обучила меня чтению, я смогла самостоятельно поглощать дары Библии, словарей, альманахов, памфлетов, приличной поэзии и лучшей литературы. Эмансипаторы приводили Клару Коскову в качестве аргумента, что слуги и их хозяева отличаются друг от друга лишь случайностью рождения, а скептики называли меня гусыней, выведенной для фуа груа, набитой всевозможными данными, с которыми я еле управляюсь.
Однажды в октябре, карета, запряженная четыремя чистокровными конями, въехала на Приморский проспект, и посыльный от царицы Елизаветы доставил моей семье приглашение в Зимний дворец на аудиенцию с царицей. Ни Дмитрий ни Василиса не сомкнули в ту ночь глаз, и были в совершенном изумлении от вида роскошных комнат, через которые мы проходили, идя на аудиенцию к царице. Моя мета-жизнь отучила меня от помпезности еще несколько столетий тому назад. Воспоминание о царице Елизавете – ее печальный бас-кларнет голоса. Мои приемные родители и я сидели на длинной скамье у камина, а Елизавета восседала в кресле с высокой спинкой. Она задавала по-русски вопросы о моей прошлой жизни служанки, затем перешла на французский, чтобы испытать мои знания по различным темам. На ее родном немецком она спросила меня о том, что, возможно, я устаю от подобного круговорота событий? Я ответила, что хоть и невозможно устать от аудиенции с царицей, но мне ни за что не будет жалко, если я стану вчерашней новостью. Елизавета ответила, что мне теперь должно быть ясно, как чувствовала себя императрица. Она получила новое фортепьяно из Гамбурга и попросила меня опробовать его. Я сыграла японскую колыбельную, выученную мной в Нагасаки, и музыка расстрогала ее. Из неизвестных мне побуждений, Елизавета спросила меня о том, о каком муже я мечтала. «Наша дочь – все еще дитя, Ваше Высочество,» Дмитрий обнаружил у себя язык, «в голове которой полно разных девочкиных нелепиц.»
«Я вышла замуж в мое пятнадцатилетие.» Царица повернулась ко мне, и Дмитрий снова потерял свой язык.
«Материнство,» ответила я, «не было той сферой интересов, которую мне так бы хотелось изучить.»
«Купидон всегда непогрешим,» заявила Елизавета. «Вот, увидишь. Увидишь.»
После тысячи лет, дорогая царица, мне захотелось ответить ей, его стрелы от меня отскакивают. Я согласилась, что несомненно Ее Высочество знала правду об этом. Она уловила мою подслащенную уловку ответа, как только его услышала, и заявила, что я предпочту чтение книг мужьям. Я согласилась, сказав, что книги не меняют своих историй, когда им заблагорассудится. Дмитрий и Василиса вжались в свои, взятые напрокат, дорогие одежды. Пресытившаяся хозяйка двора, где адюльтер был видом развлечения, посмотрела сквозь меня, и золото огня отразилось на золоте ее волос. «Какой давний возраст у этой фразы,» сказала она, «из столь юных губ.»

Наш визит царского двора вызвал новую волну слухов об истинном происхождении Клары Косковой, чем был пристыжен мой приемный отец, и тогда мы решили покончить с моей недолгой карьерой салонного курьеза. Наше решение совпало с возвращением дяди Петра после полугодового пребывания в Стокгольме, и резиденция Черненко на улице Дзержинского стала для нас вторым домом. Бывшая актриса, жена Петра, Юлия Григорьевна, преданный друг нашей семьи, стала давать ужины, где я встречалась с гораздо более широкими слоями петербуржцев, чем мне приходилось в высоких слоях салонов. Банкиры, химики и поэты соседствовали с театральными директорами, клерками и морскими капитанами. Я продолжала поглощать книги и писала многочисленным авторам, подписываясь «K.Koskov», скрывая мой возраст и пол. В хорологических архивах до сих пор хранятся письма к K.Koskov от Рене Лаэннека, Хэмфри Дэви и Джузеппе Пьяцци. Университеты еще не были доступны для женщин, но, по прошествии времени, многие из либерально-настроенной петербуржской интеллигенции приходили с визитом в резиденцию Черненко, чтобы обсудить свои бумаги с рассудительной синечулочницей. Я даже получила несколько предложений руки и сердца, но ни Дмитрий ни Василиса не желали потерять меня, а у меня не было ни малейшего желания стать собственностью другого человека во второй раз.

Наступило двадцатое Рождество Клары и ее двенадцатое – с Косковыми. Она получила сапоги, отороченные мехом, от Дмитрия, листы фортепьянной музыки от Василисы и соболиную накидку от Черненко. Моя дневниковая запись 6-го января 1823 года гласит, что Дмитрий в тот день читал проповедь об Иове и о скрытом для глазу устройстве Провидения. Хор церкви Благовещения пресвятой Богородицы пел плохо из-за охрипших горл и простуд. Глубокий снег покрывал края дорог; туман и дым заполняли проезды; солнце было воспоминанием; сосульки свисали с карнизов; белый пар вылетал из замерзших ноздрей лошадей; куски льда, огромные, как лодки, плыли по серооблачной Неве.
После полдника Василиса и я перешли в общую комнату. Я писала письмо по-голландски об осмосе у гигантских деревьев ученому в Лейденском университете. Моя приемная мать проверяла сочинения на французском языке своих учеников. Огонь глодал дрова в камине. Галина, наша работница, зажигала лампы и бормотала огорченно о моих глазах, и в это время раздался стук в дверь. Яшма, наш крохотный пес непонятной породы, укатился и залаял в зале. Василиса и я посмотрели друг на дружку, но никто из нас не ожидал никого в гости. Сквозь распущенные занавеси на окнах мы увидели незнакомую карету с вуалью на окне. Галина принесла карточку, данную ей привратником. Полная сомнений, моя мать прочитала вслух: «Господин Шилох Давыдов. ‘Шилох’? Звучит по-иностранному. Звучит, как иностранец, для тебя, Клара?» Адрес жилья Давыдова, однако, находился на респектабельном проспекте Мусоргского. «Могут они быть друзьями дяди Петра?»
«Госпожа Давыдова тоже сидит в карете, так сказали,» добавила Галина.
Неожиданно переменившись настроением, как я потом узнала от действия Акта Убеждения, Василиса отбросила свои сомнения. «Хорошо, впусти их, Галина! Что они должны о нас подумать? Бедная женщина замерзнет!»

«Простите наше внезапное вторжение,» сказал подвижный мужчина с длинными усами, гулким голосом и в темного цвета одежде иностранного покроя, «господин и госпожа Косковы. Это – моя вина. Я написал письмо о моем предуведомлении вас еще перед церковью, но потом нашего конюшенного ударила лошадь, и нам пришлось позвать доктора. Со всей этой вакханалией я совершенно позабыл проследить, чтобы мое заранее написанное письмо было доставлено вам. Меня зовут Шилох Давыдов, к вашим услугам.» Он передал свою шляпу Галине, улыбаясь. «Русских корней по отцовской линии, но резидент Марселя, точно так же, как можно и сказать, что я – ‘резидент’ какого-угодно места жительства. И могу ли я,» даже тогда я заметила китайскую модуляцию в его русском произношении, «могу ли я представить мою жену – госпожа Клодетт Давыдова, которая Вам, сударыня Коскова, лучше известна» – он помахал тростью – «ее девичьей фамилией и псевдонимом ‘К.Холокаи’.»
Это было неожиданно. Я получала корреспонденцию от «C.Holokai» – автора философских текстов о Трансмиграции Души, много раз, даже не представляя, что это он может быть ею. Темное, пытливое лицо госпожи Давыдовой пряталось в левантийских или персидских корнях. Она была одета в платье светло-серого шелка с ожерельем из белых и черных жемжчужин. «Госпожа Коскова,» она обратилась к Василисе, «благодарю Вас за гостеприимство двух незнакомцев в этот зимний день.» Она разговаривала по-русски медленнее своего мужа, но четко выговаривая произносимое так, что все слушали ее с большим вниманием. «Мы должны были подождать до завтра с нашим предложением посетить наш дом, но имя ‘K.Koskov’ появилось в нашем разговоре всего час тому назад в доме профессора Андропова, и я приняла это за ... за знак.»
«Профессор ¬– наш друг,» сказала моя приемная мать.
«И классический лингвист первого ранга,» добавила я.
«В самом деле. Профессор Андропов рассказал мне, что ‘К’ означает ‘Клару’; и тогда, на пути домой, случайно я выглянула из окошка кареты и увидела церковь Вашего отца. Некий гоблин посоветовал мне посмотреть – дома ли Вы, и, боюсь признаться, но я» – Клодетт Давыдова спросила своего мужа по-арабски, как сказать на русском языке «поддаться», и Шилох перевел ей – «я поддалась своему желанию.»
«Вот как,» согласилась Василиса, разглядывая во все глаза экзотических незнакомцев, которых она только что пригласила в дом. «Вот как. Добро пожаловать вам обоим. Мой муж будет скоро дома. Устаивайтесь поудобнее, как сможете, прошу вас. Это – не дворец, но ...»
«Ни один дворец, из всех виденных мной, не был и наполовину таким дружелюбным.» Шилох Давыдов оглядел нашу гостиную. «Моя жена была взволнована ожиданием встречи с ‘K.Koskov’ с первого же дня, как я решил посетить Петербург.»
«В самом деле я была.» Клодетт Давыдова передала Галине муфту из белого меха, пробормотав благодарность. «И судя по удивлению госпожи Косковой, мы обе писали друг другу, ошибочно веря, что другой человек – мужчина, так, я полагаю, госпожа Коскова?»
«Я не буду отрицать, госпожа Давыдова,» ответила я, когда мы расселись.
«Разве не похоже на абсурдный фарс?»
«Как неправильно устроен этот мир,» вздохнул Шилох Давыдов, «где женщинам необходимо скрывать свой пол из-за страха, что их идеи будут отринуты.»
Мы помолчали, размышляя над правдивыми словами. «Клара, дорогая,» сказала Василиса, вспомнив о своей обязанности хозяйки, «не смогла бы ты подложить дров в огонь, пока Галина принесет напитки для наших гостей?»

«Море – мое занятие,» ответил Шилох Давыдов. Дмитрию понравилась неожиданная компания Давыдовых, и за чаем с пирожными, перед которыми мужчинам достался еще и коньяк, Шилох презентовал моему приемному отцу коробку сигар. «Плавание, погрузка, порты, доки, морское страхование ...» Он неопределенно помахал рукой. «Я пропутешествовал в Петербург по поручению Российского Адмиралтейства, и мне придется утаить детали поездки. Мы будем заняты здесь, по крайней мере, около года, и мне предоставили для жилья дом от правительства на проспекте Муссоргского. Госпожа Коскова, как трудно будет найти обслуживающий персонал, который был бы и исполнительным и честным? В Марселе, мне жаль признаться в том, подобная комбинация – редка, как куриные зубы.»
«Черненко могли бы помочь,» ответила Василиса. «Для дяди Дмитрия, Петра Ивановича, и его жены – найти куриные зубы не представляет труда. Не так ли, Дмитрий?»
«Они найдутся, завернутые в Золотое Руно, уж зная Петра.» Дмитрий одобрительно пыхнул дымом. «Как Вы предполагаете провести месяцы Вашего пребывания здесь в наших замерзших северных пустынях, госпожа Давыдова?»
«Как у моего мужа, у меня, тоже – душа исследователя,» сказала Клодетт Давыдова, словно этот ответ объяснял все. Огонь плюнул искрами. «Во-первых, я предполагаю закончить комментарии к Метаморфозам Овидия. Я даже таю надежду на то, что ‘K.Koskov’ сделает мне одолжение, обратив ее взгляд на мою писанину, если ...»
Я ответила, что почту за честь, и что мы, тайные для мира женщины-ученые, просто обязаны держаться друг друга. Затем я спросила, не получила ли «C.Holokai» мое последнее письмо, посланное в августе через российского атташе в Марселе.
«Вы знаете – получила,» сказала Клодетт Давыдова. «Мой муж, чья любовь к философии, как вы видите, такая же глубокая, как и у меня, был черезвычайно заинтригован, когда я приступила к чтению раздела, посвященного Сумраку.»
Здесь заинтересовалась Василиса. «О каком сумраке идет речь, дорогая?»
Мне очень не хотелось бы врать, даже не отвечая ее вопросу, моим приемным родителям, но тема Вневременности во вселенной, лишенной Бога, была не самым лучшим предметом для обсуждения в нашем религиозном доме. Когда я начала фабриковать некое объяснение, мой взор упал на Шилоха Давдыдова. Его глаза были полу-прикрыты, и мерцало место во лбу, которое мне было знакомо с прошлых возрождений на Востоке, как чакра-глаз. Я посмотрела на Клодетт Давыдову. Мерцало то же самое место. Что-то происходило. Я посмотрела на моих приемных родителей и увидела, что Василиса и Дмитрий Косковы замерли восковыми фигурами. У Василисы был тот же вдумчиво-слушающий взгляд в глазах, но ее сознание, казалось, отключилось. Или было отключено. Сигара Дмитрия все еще дымилась в руке, но тело стояло недвижно.
После тысячи двухсот лет я считала, что обрела иммунитет к удивлению, но я оказалась неправой. Время не остановилось. Огонь все еще горел. Я слышала, как Галина нарезала овощи в кухне. Инстинктивно я попыталась найти пульс на запястье Василисы и нашла его – обычный и равномерный. Ее дыхание замедлилось и притихло, но оставалось равномерным. То же самое происходило с Дмитрием. Я позвала их. Они меня не услышали. Их не было здесь. И причина происходящего, или две причины, присутствовали в комнате.
Давыдовы, в то же самое время, вернулись в нормальное состояние и ожидали моей реакции. Все так же стоя, заполняясь гневом, я схватила кочергу и сказала Давыдовым, или кто там они были на самом деле, совсем не в манере двадцатилетней русской дочери священника: «Если вы навредите моим родителям, то я ...»
«Зачем нам вредить этим искренним людям?» удивился Шилох Давыдов. «Мы произвели на них Акт Отсутствия. Только и всего.»
Вступила Клодетт Давыдова: «Мы надеялись на приватную встречу с Вами, Клара. Мы можем вернуть Ваших родителей из этого состояния, как» – она щелкнула пальцами – «и они не узнают, что они отсутствовали.»
Все еще считая Давыдовых угрозой себе, я спросила их, был ли этот феномен «отсутствия» сродни месмеризму.
«Франц Месмер – надоедливый бахвальщик,» ответила Клодетт. «Мы – психозотерики. Психозотерики Глубокого Течения.»
Видя, что от этих слов у меня возникало все больше и больше вопросов, Шилох спросил меня: «Разве Вы не были до этого свидетельницей подобного, госпожа Коскова?»
«Нет,» ответила я. Давыдовы переглянулись удивленно. Шилох Давыдов вынул сигару из пальцев Дмитрия, чтобы она не обожгла их, и положил ее в пепельницу. «Не могли бы Вы отложить эту кочергу? Она не поможет Вашему пониманию.»
Чувствуя себя глупо, я поставила на место кочергу. Я услышала стук лошадиных копыт, звон упряжи и крики угольщика на Приморском проспекте. Внутри нашей гостиной моя мета-жизнь вступала в новую эпоху. Я спросила моих гостей: «Кто вы? По-настоящему?»
Шилох Давыдов сказал: «Меня зовут Ши Ло. ‘Шилох’ – это самое близкое звучание для Европы. Мой коллега здесь, кому приходится выступать в роли моей жены – Холокаи. Это наши настоящие имена, которые мы несем во всех наших жизнях. Имена наших душ, если угодно. Мой первый вопрос к Вам, госпожа Клара Коскова, таков: Какое у Вас настоящее имя?»
Совершенно не по-женски я ополовинила бокал коньяка Дмитрия. Я давно похоронила все мечты о том, что, однажды, я встречу таких же, как я, Вневременных, и сейчас это происходило, и я была печальным образом совсем неготова. «Маринус,» скрипуче ответила я от проглоченного коньяка. «Я – Маринус.»
«Какая встреча, Маринус,» сказала Клодетт Холокаи Давыдова.
«Я знаю это имя,» нахмурился Ши Ло-в-Шилохе. «Откуда?»
«Вы бы не смогли его узнать никоим образом.»
«Маринус.» Ши Ло погладил свои бакенбарды. «Маринус Тирийский, картограф? Никакой связи? Нет. Отец императора Филипа Арабского – Юлий Маринус. Нет. Надо же, никак не дотянуться. Мы решили из Вашего письма, что Вы – Возвращенец, а не Пришелец?»
Я призналась, что не поняла его вопроса.
Пара неловко переглянулась, разочарованная моим незнанием. Клодетт Холокаи пояснила: «Возвращенцы умирают, направляются в Сумрак и возрождаются через сорок девять дней. Пришельцы, как Ши Ло, переходят в новое тело, когда истирается старое.»
«Тогда – да.» Я села. «Похоже, что Возвращенец.»
«Маринус.» Ши Ло-в-Шилохе наблюдал за мной. «Мы – первые Вневременные, с которыми Вы повстречались?»
Ком в моем горле стал жестким. Я кивнула головой.
Клодетт-Холокаи затянулась сигарой компаньона. «Вы держались совершенно исключительным образом. Когда Ши Ло нарушил мое одиночество, я потеряла сознание на несколько часов от шока. Даже можно сказать, что оно ко мне так и не вернулось. Ну, мы принесли замечательные новости. Или нет. Таких, как нас, стало больше.»
Я налила себе еще коньяка из графина Дмитрия. Помогало растворению комка в горле. «Сколько таких, как вы – как мы – еще есть?»
«Не так много,» ответил Ши Ло. «Семеро нас являются членами Хорологического Общества в Гринвиче, неподалеку от Лондона. Девять других отвергли наши предложение, предпочитая изоляцию. Дверь для них всегда остается открытой, если они когда-нибудь захотят нашей компании. Мы насчитали одиннадцать – или двенадцть, если включить того Шваба – ‘самоназначенных’ Вневременных за все столетия. Исцелить этих Хищников от их привычек – главная функция нас, Хорологов, и этим мы как раз и занимались.»
Позже я поняла, что стояло за непонятной терминологией.
«Простите наш неделикатный вопрос, Маринус,» палец Клодетт-Холокаи прошелся по ее жемчужной нити, «когда Вы родились?»
«640 н.э.,» ответила я, немного опьяневшая от возможности делиться своей правдой. «Я была шумером в своей первой жизни. Я была сыном сокольничьего.»
Холокаи схватилась за подлокотники кресла, словно стремительно неслась в нем. «Вы – в два раза старше моего возраста, Маринус! Я не знаю моего точного года или места. Возможно, Таити, возможно, Маркизы, я бы узнала, если бы вновь попала туда, но мне – все равно. У меня была ужасная смерть. Моим вторым я был мусульманский мальчик-раб в еврейском доме мастера серебряных работ в Португалии. Король Жуан умер, когда я была там на цепи, в 1433 году. Ши Ло при этом ...»
Облака дыма ароматных сигар висят на разных уровнях.
«Я родился в конце эпохи династии Чжоу,» сказал человек, которого я называла господином Давыдовым, «на лодке в дельте Желтой Реки. Мой отец был наемным солдатом. Дата – где-то приблизительно 300-ый год н.э. Спустя пятьдесят жизней или около того, я заметил, что Вы понимаете этот язык без труда, так, госпожа Коскова?»
Только сейчас, когда я кивнула, я поняла, что он говорил по-китайски.
«У меня были четыре китайские жизни.» Я с трудом перешла на мандаринский. «Моя последняя жила в династии Мин, в 1500-е. Я была женщиной в Кунмине. Лечила целебными травами.»
«Ваш китайский звучит более современным, чем того времени,» заметил Ши Ло.
«В моей последней жизни я жила в голландской фактории в Нагасаки и тренировала язык с китайскими купцами.»
Ши Ло быстро закивал головой и объявил по-русски: «Матерь Божья! Маринус – доктор на Деджиме. Грузный, краснолицый, беловолосый, голландец, легко раздражаемый, всезнающий. Вы были там, когда корабль Его Королевского Величества Фебус разбил то место в щепы.»
Я почувствала ощущение, близкое к вертиго. «Вы были там?»
«Я смотрел на происходящее. Из павильона магистрата.»
«Но ... кем Вы были? Или ‘в ком’ Вы были?»
«У меня было несколько тел, правда, ни одного голландца, или я бы тогда узнал Вас, как Вневременного, и Кларе Косковой не надо было бы так удивляться. Вы, голландцы, застряли там после падения Батавии, если помните, так что мой путь в Японию и из нее лежал через китайские джонки. Магистрат Широяма был моим телом несколько недель.»
«Я была в гостях у магистрата несколько раз. Там случился огромный скандал из-за его смерти. Но что привело Вас в Нагасаки?»
«Долгая история,» сказал Ши Ло, «в которой были вовлечены наш коллега Ошима, который был японцем в своей первой жизни, и преступный аббат Эномото, который откопал в Киришиме психодекантер времен до-синтоистов.»
«Эномото посещал Деджиму. От его присутствия у меня съеживалась кожа.»
«Знание кожи, к сожалению, совершенно неизучено. Я использовал Акт Убеждения, чтобы убедить Широяму покончить с правлением Эномото. Отравление. К сожалению, оно стоило жизни магистрата, но такова была арифметика жертвенности. Наступит и моя очередь, в один день.»
Наш пес Яшма, заметив неподвижность Василисы, запрыгнул ей на руки, хотя такой свободы она ему никогда не позволяла.
Я спросила: «А что за ‘вхождение’? Что-то вроде ‘отсутствия’?»
«Они оба – Акты Психозотерики,» сказала Холокаи-в-Клодетт. «Если Акт Отсутствия замораживает, то Акт Убеждения заставляет. Я могу предположить: Ваше настоящее положение означает, что для улучшения многих Ваших жизней неблагородных кровей,» она указывает на теплую и небогато обставленную гостиную Косковых, «Вам приходилось находить покровителей, покровительниц и тому подобное?»
«Да. И накопленное знание моих жизней. Я склоняюсь ближе к медицине. Для моих женских жизней – это единственный путь наверх.»
Галина все еще продолжала нарезать овощи в кухне.
«Позвольте нам научить Вас, Маринус, легким способам.» Ши Ло наклонился вперед, постукивая пальцами по трости. «Позвольте показать Вам новые миры.»

***

«Кто-то унесся за много-много миль.» Уналак прислоняется к дверному косяку, держа кружку с логотипом Metallica. «Кружка? Подарок от младшего брата Инез. Два апдейта: Л’Окна заплатил за семь дней комнаты отеля Холли; и у Холли началась мешанина, так что я заотсутствовала ее, пока ты не будешь готова.»
«Семь дней.» Я закрываю клавиши фортепиано. «Мне интересно, где она будет через семь дней. Тогда – за работу, пока опять не стащили Холли у нас из-под носа.»
«Ошима сказал, что ты начнешь хлестать себя плеткой.»
«Он еще не встал, или уже? Он не ложился спать прошлой ночью и провел все утро героем.»
«Шестьдесят минут закрытых глаз, и он – опять на ногах, как кокаиновый зайчик. Он ест Нутеллу ложкой, прямо из банки. Я не могу такое видеть.»
«Где Инез? Она не должна покидать квартиру.»
«Она помогает Тоби, хоязину книжного магазина. Наш щит закрывает магазин, но я ее предупредила, чтобы не уходила дальше. Она не станет.»
«Что она должна думать о всем этом сумасшествии и опасности?»
«Инез росла в Окленде, Калифорния. Там получаешь достаточно подобного базового образования. Ладно. Давай приступим к поискам Эстер.» И я иду вслед за ней вниз в комнату, где лежит на разложенной софе отсутствующая Холли. Пробуждать ее – такая жестокость. Появляется из библиотеки Ошима. «Сыграй, Маринус.» Он показывает мимически пианинные пальцы.
«Пущу свою шляпу попозже.» Я сажусь рядом с Холли и беру ее руку, нажимая средним пальцем на чакру ее ладони.
Я спрашиваю моих коллег: «Все готовы?»

Холли дергается, садясь, будто пружиной, и пытается соединить в настоящем полицейских-убийц, мой Акт Отсутствия, Ошиму, Уналак и меня, и эту странную комнату. Она замечает, что вцепилась ногтями в мое запястье. «Простите.»
«Все нормально, мисс Сайкс. Как Ваша голова?»
«Сплошная яичница. Какая часть была на самом деле?»
«Боюсь, что все. Наши враги забрали Вас. Извините.»
Холли не понимает, как все уложить вместе. «Где я?»
«Моя квартира, моя и моей партнерши. Я – Уналак Свинтон. Два часа дня, того же дня. Мы решили, что Вам надо было поспать.»
«Оо.» Холли разглядывает новую знакомую. «Приятно познакомиться.»
Уналак отпивает кофе. «Почтена знакомством с Вами, мисс Сайкс. Не хотите ли немного кофеина? Какие-нибудь помягче стимуляторы?»
«А Вы как ... Маринус и – и другой тот, который ...?»
«Аркади? Да, хотя, я помоложе. Это всего лишь пятая жизнь у меня.»
Слова Уналак напоминают Холли о мире, в который она недавно окунулась. «Маринус, те полицейские ... они ... мне кажется, они хотели меня убить.»
«Наемные убийцы,» заявляет Ошима. «Настоящие кровь-и-плоть люди, чья работа – не лечить зубы или продавать жилье, или учить математике, а убивать.. Я заставил их стрельнуть друг в друга прежде, чем они б стрельнули в Вас.»
Холли проглатывает комок в горле. «Кто Вы? Если, конечно, невежливо ...»
Ошима немного удивлен. «Я – Ошима. Да, я – еще один хоролог. Наслаждаюсь моей одиннадцатой жизнью, если мы все занялись счетом.»
«Но ... Вас не было в полицейской машине ... или были?»
«Духом, если не телом. Для Вас я был Ошима – Дружественное Привидение. Для Ваших похитителей я был Ошима – Я Вам Покажу Кто Здесь Сукин Сын. Не буду отвергать, но мне понравилось.» Городские шумы и грохоты затерты настойчивыми каплями дождя. «Хотя наша Холодная Война только-только началась разгораться.»
«Спасибо Вам тогда, мистер Ошима,» говорит Холли, «если это, конечно будет прили...» Острая мысль вонзается в нее: «Иифа! Маринус, те полицейские, онижеонижеониже сказали, что Иифа попала в автокатастрофу!»
Я качаю головой. «Они солгали. Заманить в машину.»
«Но они же знали, что у меня есть дочь! А если они решили навредить ей?»
«Послушайте, послушайте, послушайте. Посмотрит на это. Уналак подает ей устройство. «Блог Иифы. Сегодня она нашла три обломка финикийской амфоры и несколько кошачьих костей. Запостила сорок пять минут тому назад, в шестнадцать семнадцать по греческому времени. Она – в порядке. Вы можете послать ей сообщение, но только не, пожалуйста, не упоминайте о сегодняшних событиях. Не подвергайте ее риску вовлечения.»
Холли читает написанное дочерью, и ее паника отступает лишь на пол-шага. «Но если те люди не причинили ей вреда, не означает ...»
«Эту неделю внимание анкоритов приковано в Манхэттену,» перебивает Ошима. «Но на всякий случай у Вашей дочери есть бодигард. Рохо – тоже один из нас.» И Вторая Миссия с трудом сможет обойтись без него, суб-напоминает мне Ошима.
Холли возвращается в свои сомнения. Она заправляет выбившие волосы под платок. «Иифа – на археологических раскопках, на далеком греческом острове. Как ... в смысле, почему ... Нет.» Холли ищет свою обувь. «Послушайте, я просто хочу попасть домой.»
Я мягко говорю ей жестокую правду: «Вы сможете добраться до отеля, но Вы не сможете покинуть его живой. Простите, но это так.»
«Даже если Вы проскользнете сквозь их сеть,» Ошима объясняет жестокую правду более прямыми словами, «в следующий раз, когда Вы используете дебитную карту, Ваш телефон, Ваше устройство, анкориты найдут Вас через несколько минут. Даже не по ним, если только Вы не накрыты покрывалом Глубокого Течения, они смогут найти Вас квантовым тотемом.»
«Но я живу на западе Ирландии! Там нет никаких гангстеров.»
«Вы не будете в сохранности даже на международной орбитальной станции, мисс Сайкс,» убеждает ее Ошима. «Анкориты Сумрачной Часовни принадлежат к более страшной угрозе, чем гангстеры.»
Она смотрит на меня. «И что я тогда должна делать, чтобы быть в сохранности? Оставаться здесь вечно?»
«Я думаю,» говорю я ей, «Вы будете в сохранности только тогда, если мы выиграем нашу Войну.»
«Если мы не победим,» заканчивает Уналак, «нам всем придет конец.»
Холли Сайкс закрывает глаза, давая нам последний шанс исчезнуть, чтобы вернулась ее прежняя жизнь до того, как на Блитвудском кладбище она увидела чернокожую канадскую врача-психиатра.
Десять секунд спустя, мы – все еще здесь.
Она вздыхает и говорит Уналак: «Чай, пожалуйста. Чуть-чуть молока, без сахара.»

«Хорология?» повторяет Холли на кухне Уналак. «Разве это – не о часах?»
«Когда Ши Ло основал Хорологическое общество,» объясняю я, «это слово означало ‘изучение способов измерения времени’. Можно сказать, нечто вроде группы для помощи друг другу. Наш основатель был лондонским хирургом в 1660-ых – его имя упоминалось тут и там в дневниках Пеписа – и купил дом в Гринвиче в качестве дома для собраний, складских помещений и места для сообщений, чтобы помогать друг другу в течение времен, когда переходили из одного я в другое.»
«В 1939-ом,» говорит Уналак, «мы перешли в 119А – где Вы были в гостях сегодня утром – из-за немецкой угрозы.»
«Выходит, Хорология – это социальный клуб для вас ... Вневременных?»
«Это так,» отвечает Уналак, «но у Хорологии также есть и лечебная функция.»
«Мы уничтожаем,» заявляет Ошима, «хищных Вневременных – как Анкориты – которые поглощают психо-вольтажные души невинных людей для того, чтобы поддерживать их бессмертие. Я думал, что Маринус уже рассказал Вам об этом раньше.»
«Мы даем им шанс исправиться,» говорит Уналак.
«Но они никогда этого не делают,» продолжает Ошима, «и нам приходится все исправлять за них.»
«Они – серийные убийцы,» обращаюсь я к Холли. «Они убивают таких детей, как Джако, и таких подростков, как Вы. Опять, опять и опять. Они не останавливаются. Хищники – как наркоманы, и их наркотик – искусственное долголетие.»
Холли спрашивает: «А Хьюго Ламб – один из этих убийц?»
«Да. Он охотился на своих жертв уже одиннадцать раз со времен ... Швейцарии.»
Холли прокручивает кольцо на пальце. «А Джако был одним из Вас?»
«Ши Ло основал Хорологию,» говорит Ошима. «Ши Ло ввел меня в Глубокое Течение. В психозотерику. Его никем не заменить.»
Холли вспоминает маленького мальчика, с которым она вместе отпраздновала только восемь Рождеств. «Сколько таких, как вы?»
«Семеро – точно. Восемь – возможно. Девять – надеюсь.»
Холли хмурится. «Очень уж маленькая война получается?»
Я вспоминаю о жене Оскара Гомеза. «Разве исчезновение Джако – очень ‘маленькое’ событие в жизни семьи Сайксов? Восемь – довольно мало, но нас было всего десять, когда мы закрыли Ваш чакра-глаз. Мы расширяемся. У нас есть союзники и друзья.»
«И сколько Хищников?»
«Мы не знаем,» отвечает Уналак. «Сотни – во всем мире.»
«Но как только мы находим одного,» Ошима делает многозначительную паузу, «то их становится на одного меньше.»
«Анкориты, все же, остаются,» говорю я. «Анкориты – наши враги уже долгое время. Можем ли мы предотвратить всех Хищников от душеубийства? Нет. Но кого мы спасаем – мы спасаем, и каждый для нас означает победу.»
Голуби кучкуются и курлычат на заоконных цветочных ящиках Уналак.
«Скажем, что я вам верю,» говорит Холли. «Почему я? Почему эти анкориты хотят – Божмой, я не могу поверить, что говорю об этом – хотят убить меня? И что я – для вас?» Она оглядывает сидящих за столом. «Что значу я в вашей Войне?»
Ошима и Уналак смотрят на меня. «Потому что Вы согласились сорок лет тому назад с одной женщиной по имени Эстер Литтл, которая рыбачила не расшатанном деревянном пирсе у Темзы.»
Холли пристально смотрит на меня. «Откуда Вы можете знать это?»
«Эстер рассказала мне о вашей встрече. В тот же день, в 1984-ом.»
«Вы были в Грейвсенде? В ту субботу, когда ушел Джако?»
«Мое тело было. Моя душа находилась в черепе Джако, когда Джако лежал в своей кровати в Капитане Марлоу. Душа Эстер Литтл тоже находилась там же, и душа Холокаи – нашего коллеги. С душой Ши Ло, который спрятал четырех греков в животе Троянского коня. Мисс Константин появилась в комнате через апертуру и повела Джако Каменным Путем к Сумрачной Часовне.»
«Место, построенное Слепым Катаром?» голос Холли сух.
«К месту, построенному Слепым Катаром.» Хорошо, она воспринимает. «Джако был приманкой для Константин. Мы насолили ей излечением Вас, и мы расчитывали, что она не сможет удержаться от того, чтобы насолить нам, вернувшись за спасенным братом сестры. Эта часть прошла успешно, и впервые хорологи получили возможность добраться до самого старого, самого голодного и самого охраняемого психодекантера за все время существования. Прежде, чем мы смогли решить, каким способом мы уничтожим это место, Слепой Катар проснулся. Он созвал всех анкоритов, и, трудно описать психозотерическую битву в такой близи ...»
«Скажем так: машины, запускающие теннисные мячи, но вместо них – гранаты,» предлагает Ошима, «заключенные в грузовые контейнеры на корабле в десятибальный шторм.»
«Это был худший день в истории Хорологии,» говорю я.
«Мы убили пятерых анкоритов,» поясняет Ошима, «но они убили Ши Ло и Холокаи. Убили-убили.»
«Они же могли ... возродится?» спросила Холли.
«Если мы умираем в Сумраке,» объясняю я, «то мы умираем. Определенные условия. Каким-то образом Сумрак не дает возможности возрождения. Я выжила, потому что Эстер Литтл прорвалась наружу к Каменному Пути вместе с моей душой, завернутой с ее. Одна, я бы погибла, но даже под защитой Эстер мне очень сильно досталось, не говоря о самой Эстер. Она открыла апертуру совсем рядом, где были Вы, Холли, в саду известного Вам бунгало неподалеку от острова Шеппей.»
«Я полагаю, что место было неслучайным?» спрашивает Холли.
«Неслучайным. Пока души Эстер и меня оправлялись от ударов, Третий Анкорит по имени Джозеф Раймс прибыл туда же. Он последовал по нашим следам. Он убил Хайди Кросс и Иэна Фэйруэзера просто так и собирался тоже убить Вас, когда я смогла оправиться настолько, чтоб оживить тело Фэйруэзера. Раймс телекинезом убил меня ударом в голову, и я умер. Сорок девять дней спустя я возродилась в этом теле, в одном обшарпанном родильном доме Детройта. Долгое время я считала, что Раймс убил Вас в бунгало, и душа Эстер слишком пострадала от битвы. Но, когда я в следующий раз связалась с 119А, Аркади – в его предыдущем теле, не в том, каком Вы его увидели раньше – рассказал, что Вы не погибли. Вместо этого, тело Джозефа Раймса было найдено на месте убийства.»
«Только психозотерик мог убить Джозефа Раймса,» поясняет Ошима. «Раймс следовал Теневым Путем сто семьдесят лет.»
Холли догадывается. «Значит, вы считаете, что это была Эстер Литтл?»
Уналак: «Это самое вероятное объяснение.»
«Но Эстер Литтл была ... доброй старушкой, которая дала мне чаю.»
«Да,» фыркает Ошима, «а я – добрый старый мальчуган, раскатывающий весь день с автобусным проездным пенсионера.»
«Почему я не помню ничего из этого?» спрашивает Холли. «И куда ушла Эстер Литтл после убийства этого Раймса?»
«Первый вопрос – легче,» говорит Уналак. «Любой психозотерик может редактировать воспоминания. Необходимо специальное умение, чтобы делать это очень точно, но у Эстер было такое умение. Она могла сделать по пути внутрь.»
Непроизвольно Холли хватается за стол. «По пути внутрь – куда?»
«В Ваш параллакс воспоминаний,» отвечаю я. «В убежище, предложенное Вами. Душа Эстер сильно пострадала в Сумеречной Часовне, обгорела, когда прорывалась наружу по Каменистому Пути, и выжала из себя все до последнего психовольты, убив Джозефа Раймса.»
«Ее душе потребовались бы годы на восстановление,» говорит Уналак. «Годы, когда Эстер могла быть уязвимой любой атаке, как кто-нибудь, находящийся в коме.»
«Я ... как-то понимаю.» Скрипит стул под Холли. «Эстер Литтл ‘во-шла’ в меня, утащила из того места, прочистила мои воспоминания случившегося ... Окей. Но куда она ушла после того, как ... восстановилась?»
Ошима, Уналак и я смотрим на голову Холли.
Холли хмурится, затем догадывается. «Вы что, шутите?»

К семи часам вечера закат раскрашивает аттик сине-серо-черным. Небольшая лампа на фортепиано светится желтизной нарцисса. Внизу, в четырех этажах, я вижу, как хозяин книжного магазина прощается с работником. Затем он идет рука в руке с небольшой женщиной. Эта пара выглядит словно на иллюстрациях прошлых лет в туманных нимбах света Десятой Стрит. Я задергиваю шторы на закапанных дождем пуленепробиваемых стеклах. Ошима, Уналак и я провели остаток дня, рассказывая Холли о Хорологии, о нашей Войне с анкоритами, и поедая оладьи Инез. Пойти наружу было бы совершенно ненужным риском после утренней катастрофы, и мы будем избегать 119А до нашего рандеву с Д’Арноком в пятницу. Аркади и покрывало Глубокого Течения будут охранять наше место. В местных вечерних новостях «Перестрелка Фальшивых Полицейских на Пятой Авеню» была главной новостью, где репортеры обсуждали возможность того, что мертвецы были грабителями банка, переругавшимися насмерть перед самым грабежом. Основные каналы не обмолвились об этом происшествии из-за вчерашней перестрелки в Бек Крик в штате Техас, а также из-за вновь вспыхнувшего противостояния Китая и Японии в споре островов, и из-за пятого развода Джастина Бибера. Анкориты узнают, что Бжицки был убит психозотерическим спсобом, но как случившееся может сказаться на их планах о нашей Второй Миссии – мне никак не догадаться. Я не слышал ничего от их перебежчика Элайджи Д’Арнока. До меня доносятся шаги Уналак и Холли скрипом лестницы, и они появляются в проеме двери.
«У вас есть кушетка психиатра,» замечает Холли.
«Доктор Маринус будет Вас осматривать,» говорю я. «Ну что? Готовы?»
Холли снимает обувь и ложится на спину. «У меня хранится почти полста лет воспоминаний, так?»
Я закатываю рукава моей блузки. «Конечная бесконечность, да.»
«Откуда Вы знаете – где искать Эстер Литтл?»
«Мне послали намек через таксистку в Поукипси,» отвечаю я.
Уналак кладет подушку под голову Холли. «Расслабьтесь.»
«Маринус?» спохватывается Холли. «Вы увидите все, что я делала?»
«Так работает сканирование. Но я же психиатр из седьмого века, помните? Не так уж много осталось, чего я еще не видела.»
Холли не знает – куда пристроить ее руки. «Я буду оставаться в сознании?»
«Я могу усыпить Вас, пока сканирую, если Вы хотите.»
«Ээ ... нет нужды. Да. Я не знаю. Вам решать.»
«Очень хорошо. Расскажите мне о Вашем доме, неподалеку от Бантри.»
«О-кей. Дуунен Коттадж был в самом начале домом моей тети Айлиш. Это – на полуострове Овечья Голова, такой каменный палец, высовывающийся в Атлантический океан. Там есть спуск к бухте в конце сада, и тропа продолжается дальше к пирсу, и ...»

Погружаясь в нее, я усыпляю ее. Так, все-таки, будет получше. Недавняя память Холли, замечаю я, перегружена сегодняшними странными событиями, но воспоминания постарше подхватывают мою пролетающую душу, как попутный ветер в парусах. Вот Холли берет такси сегодня утром от своего отеля. Встречается со мной в кафе Санторини, Блитвуд. Прилетает в Бостон на прошлой неделе. Я погружаюсь дальше, в глубокую память Холли. Холли рисует в своей студии, удобряет морскими водорослями картофельную грядку, смотрит телевизор с Иифой и приятелем Иифы. Кошки. Буревестники. Прыжком вперед. Смешивает фрукты для Рождественского пирога. Похороны Кат Сайкс. Глубже, быстрее, словно перемоткой видеоизображения, показывая одну картину через восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре дня ... Слишком быстро. Помедленнее. Слишком медленно, как будто искать сережку по всему Вайомингу, но я должна. Вот живое воспоминание о докторе Томе Баллантайне: «Я послал три образца в три различные лаборатории. Ремиссия возможна, да, но на сегодня – Вы чисты. Не буду притворяться, что понимаю – каким образом, но поздравляю.» Глубже, дальше. Воспоминания Холли о встрече  с Криспином Херши в Рейкьявике, в Шанхае, на острове Роттнест. Они любили друг друга, вижу я, но так не осознали этого. Первый американский тур Холли с книгой Радио-Народ. Офис Холли в центре для бездомных. Ее уэльсская подруга и коллега Гвин. Лицо Иифы, когда она сказала ей о гибели Эда от ракетного удара. Голос Олив Сан по телефону, часом ранее. Счастливые дни. Смотрит на представление Иифы Волшебник Страны Оз, держа руку Эда в темноте зала. Лекции по психологии в университете. Посмотри-ка, вот и Хьюго Ламб ... Стоп. Их ночь в швейцарском горнолыжном курорте, до чего мне нет никакого дела, но какой приглушенный загадочный восторг радости в глазах молодого человека. Он же был влюблен в нее. Но тут к нему постучались анкориты. Предопределено или нет? Скрипт, Противоскрипт? Нет времени. Скорее. Глубже. Виноградник во Франции. Рябь серого моря – может, убежище там? Не видно никакого судна. Слишком далеко или совсем недалеко? Посмотри поближе. Ветер, должно быть, пронзительный, и двигатель толкает с трудом. Стоп. Нет времени, нет звука. Пассажиры становятся фотографиями самих себя. Чайки балансируют в давящем ветре. Солдат выбрасывает окурок, берет у нее, клубы дыма, втягивающийся в легкие запах ... Это первый паром Холли через Английский канал, еще до того, как был построен туннель. Еще назад, год-два-три ... Кремовые «17» на деньрожденном торте ... Дальше. Абортная клиника в тени стадиона Уэмбли, молодой человек на мотоцикле Нортон. Теперь помедленнее ... Серые дни месяцев после исчезновения Джако. Сбор клубники ...
И посмотри-ка, посмотри! Пустая, отредактированная сцена. Длиной два часа. Чисто сделано. Это должно быть убийством в бунгало. Перед пустотой я нахожу сцены у бензозаправки и на мосту. Рочестер? Корабли внизу, но мы все еще находимся в дне после Звезды Риги, не в том дне. Церковные колоколы. Ночь в церкви с подростком Эдом Брубеком. Скрипт обожает предзнаменования. Снова в день перед Первой Миссии. Холли позади на велосипеде Эда, жареная рыба и чипсы у воды, еще велосипед, футболка Эда, приклеенная к спине потом. Мы пропускаем рыбаков, но оба они – мужчины и без известной всем шляпы Эстер. Она рыбачила в одиночку. «Рыбачить – это как молиться,» говорила она. «Даже когла вместе, ты все равно одна.» Теперь помедленнее. Холли смотрит на часы в 4:20, в 3:49 и опять в 3:17 прежде, чем появится Эд. Ее заплечник трет спину, хотя в 1984-ом они назывались «рюкзаками». Холли – голодная, злая и расстроенная. Она смотрит на часы в 2:58. Я зашла слишком далеко. «Три дня,» так начинается мой маркер. Я останавливаюсь и дюйм за дюймом, медленно, к Темзе слева от меня, и ... О-о.
Я нашла тебя.

Вдалеке, на Темзе стоит грузовое судно на пол-пути между Кентом и Эссексом, и длиннющее название на борту – Звезда Риги. Эстер Литтл увидела корабль именно «сейчас», ровно в три часа дня тридцатого июня 1984 года. Я видела это судно раньше в доках Тилбери пока ожидала в снятой квартире в теле Ю Леона Маринуса перед переходом через Темзу в Капитан Марлоу, чтобы войти в голову Джако. Эстер суб-упомянула название судна, пока мы ждали Константин. Холокаи суб-вспомнила, что жила в Риге несколько месяцев Клодеттой Давыдовой.
Вот сидит Эстер в конце мостиков, как ее увидела Холли в тот жаркий, пересохший горлом день. Я проплываю по насыпи и доскам мостиков. Как у восточного привидения, у меня нет ног, но мое приближение сопровождается звуками шагов Холли ее воспоминаний. Посмотри. Пучок седых волос Эстер, обшарпанная рубашка-сафари и бесформенная кожаная шляпа.
Я суб-говорю: Эстер? Это – Маринус.
Но Эстер никак не реагирует на меня.
Я облетаю вокруг нее, изучая ее лицо.
Моя старая подруга мерцает, как будто затухающая голограмма.
Если я неправа? Это воспоминание Холли или Эстер?
Ее чакра-глаз еле светится. Холли не могла видеть его. Я суб-обращаюсь к ней: Мумбаки Народа Нунгар.
Ничего. Эстер тает, как тень от восхода солнца.
Ее чакра-глаз открывается, мерцая, закрывается, открывается, закрывается. Я пытаюсь войти, но вместо сильных, явно различимых воспоминаний, как в параллаксе Холли, я нахожу лишь пыль моментов. Капли росы, скользящие по нитям паутины на золотых сережках цветка; мертвый ребенок, и мухи клубятся у его глаз; эвкалипты, покрывающиеся пламенем, и крики попугаев из дыма; речное русло, ожившее обнаженными телами людей, копошащихся в поисках золота; дрожащее горло серого сорокопута; линия закованных цепью нунгаров, дробящих камни; и я выхожу с другой стороны головы Эстер. Сознание покинуло ее. Разбито вдребезги. Лишь остающиеся осколки.
Голограмма уплотняется и говорит: «Холодный чай сгодится?»
Напрасная надежда болит, как сломанное ребро: Эстер, это – Маринус.
«Пять окуней. Форель. Тихо – после обеда.»
Это – записанная речь привидения, говорящего губами Эстер Литтл в воспоминании Холли, не слова души Эстер.
Эстер, ты заключена в воспоминании сознания Холли Сайкс.
Пчела садится на край ее шляпы. «Повезло, что не привереда.»
Эстер, ты же искала здесь убежища, но ты позабыла, кто ты есть.
«Мне может понадобится убежище.» Она рассматривает меня, как снайпер. «Укрытие.»
Хорология нуждается в тебе для Второй Миссии в Сумрачную Часовню, Эстер. Ты оставила мне знаки.
«Ты не найдешь ничего поблизости, пока ты и юноша не попадете в Оллхаллоуз ...»
Эстер, что мне делать? Как я могу вернуть тебя назад?
Она истаивает мерцанием. Я опоздала, много лет тому назад опоздала. Душа Эстер остыла до золы, которую лишь сама Эстер или, может, Ши Ло только смогли бы оживить. Я не смогу. Жалость от того, что я нашла ее, но тут же потеряла – невыносима. Я смотрю на сгенерированную памятью Темзу. И что сейчас? Остановить Вторую Миссию? Наблюдать, как медленно истощится Хорология? Круги исходят от поплавка Эстер. И Эстер-в-памяти-Холли достает мелок из кармана и пишет на доске: МОЕ ...
Еще одно слово на другой доске: ПОЛНОЕ ...
Затем еще одно слово: ИМЯ ...

Эстер выписывает последнюю букву, цикл начинается, и время переходит на три часа. Еще одна Эстер сидит, смотря на Звезду Риги, никуда не плывущую; обесцвеченные от погоды доски под ее ногами – еще без надписей.
И все же те три слова что-то значат. Они сейчас что-то значат.
Холли, должно быть, подумала, что Эстер Литтл была сумасшедшей старой ведьмой, а что, если Эстер передавала инструкцию мне? Я начинаю суб-вспоминать имя Эстер Литтл, ее настоящее имя, ее имя, которому она меня научила три жизни тому назад, сказав Пабло Антей Маринусу в те пол-часа между ночью и розово-синим австралийским рассветом на скале Лапа Эму в долине Сван Ривер. Эстер ввела его в меня навсегда, так она сказала. Могла ли она увидеть это так далеко, так задолго? Один за другим я суб-произношу слоги. Сначала нерешительно, боясь ошибиться и испортить все название, но, ускоряясь темпом речи, имя становится исполнителем, а я – инструментом. Или это кажется мне, или я ощущаю нарастающую плотность в голове Эстер-воспоминания? Слово фразой предложения, древнее Ваджук Нунгар уступает Ваджук Нунгару девятнадцатого века. Пространство вокруг нас светлеет, пока части и волокна души Эстер собираются, соединяются, возрождаются ...
... и, внезапно не заметив – я закончила, я закончила.
Эстер Литтл смотрит на Звезду Риги. Корабль гремит гудком. Отражением от воды судно отбрасывает крохотный укол июньского солнца. Эстер берет свою фляжку и смотрит на нее. Похоже, что вновь начался цикл.
Почему не сработало?
Суб-голос отвечает мне, Ты говоришь по-нунгарски, как скрип пилы.
Моя душа бьется пульсом. Моя учительница исчезла на сорок один год.
Старейшина-хоролог смотрит на свое ведро. Не так много рыб за сорок один год. Похоже, мои знаки дошли до тебя?
Один – из Тронхейма и еще один – из Поукипси.
Эстер позволяет себе довольно промурлыкать. В Скрипте было приглашение в Часовню. Вторая Миссия – на подходе?
Два дня осталось, или, возможно, сейчас стал один.
Тогда пришло время нам возвращаться. Душа Эстер покидает чакру ее долгого воспоминания и повисает на месте, поворачиваясь кругом. Прощайте, говорит она исчезающему дню.




6 АПРЕЛЯ




Душа Эстер выходит изо лба Холли, и следом выхожу я – в новое утро. Холли все еще лежит на кушетке, недвижная, рядом с моим недвижным телом. Они еще не увидели нас. Уналак читает книгу, а Аркади, здесь из 119А, пишет на своей кибер-доске. Я вхожу в Айрис Маринус-Фенби и присоединяюсь к мозгам. Мой нос чувствует гарь поджаренного хлеба, мои уши слышат автотраффик, мои икры и пальцы на ногах застоялись, а мой рот ощущается, словно там умер какой-то грызун. Найти оптические нервы всегда занимает побольше времени. Внезапно Уналак смеется от удивления и радости и говорит: «Пожалуйста!», и теперь я знаю, куда попала душа Эстер. Мои глаза, когда я приоткрываю их, видят пристально смотрящего Аркади. «Маринус? Вернулась?»
«Ты же должен был следить за Садаркатом.»
«Л’Окна прилетел прошлой ночью. Нашла Эстер?»
«Почему бы тебе не спросить Уналак – не видала ли она ее?»
Аркади поворачивается, и в то же самое время Эстер-в-Уналак откладывает книгу, поднимает руку и смотрит на нее, словно ее только что присоединили к телу. «Пальцы,» голос, как будто у немного пьяной. «Забываются. Черт, послушай меня.» Она разминает мышцы вокруг рта. «Аркади. Ясно.»
Аркади вскакивает, как некто виноватый в мелодрамном сериале.
«Я не вижу тебя каких-то парочку десятилетий,» рычит Эстер-в-Уналак, «а ты из вьетнамского нейролога становишься ... баскетболистом Нью Йорк Никс?»
Аркади смотрит на меня. Я киваю головой. «Божемой. Божемой. Божемой.»
«Ты должен избавиться от хвоста на голове. И что ты там держишь? Только не говори, что телевизоры стали этим?»
«Это – таб, для интернета. Вроде лэптопа, минус киборд.»
Эстер-в-Уналак переводит свой взгляд на меня. «Было сказано по-английски? Что еще поменялось с 1984 года?»
«Нефть заканчивается,» отвечаю я, проверяя пульс Холли и глядя на секундную стрелку часов. «Население Земли составляет восемь миллиардов, массовое исчезновение флоры и фауны – обычное дело, смена климата завершает Голоценовскую Эру. Апартеида больше нет, как и семейства Кастро на Кубе, как и такого слова, как ‘частная жизнь’. СССР обанкротился; Восточный Блок разрушился; Германия воссоединилась; Европейский Союз правит в Европе; Китай – могущественная держава, хотя их воздух превратился в газообразный продукт отходов промышленности; а Северная Корея – все еще гулаг гладко причесанного каннибала. Курды – дефакто отдельная страна; по всему Ближнему Востоку сунниты сражаются с шиитами; тамильцев Шри Ланки уничтожили; Палестина все еще живет в мусорном баке Израиля. Люди опустились до того, что держат свои воспоминания в кибер-облаках и только скользят по своим табам. Одиннадцатого сентября 2001 года саудовские арабы захватили два самолета и направили их в Башни-Близнецы. В результате чего Афганистан и Ирак были оккупированы американскими и британскими войсками. Неравенство – как во времена фараонов. У двадцати семи богатейших людей – больше богатства, чем у беднейших пяти миллиардов, а люди считают это нормальным. С другой стороны: в кибер-доске Аркади больше компьютерной мощности, чем было во всем мире в твое время; чернокожий президент жил в Белом Доме два срока; и теперь ты можешь купить клубнику на Рождество.» Я опять проверяю бег секундной стрелки. «Пульс Холли – нормальный, но мы должны ее разбудить. Ей понадобится питьевая вода. Где Ошима?»
«Я слышал,» появляется Ошима в дверях, «что Рип ван Винкль удостоил нас своим приходом.»
Эстер-в-Уналак разглядывает своего партнера-во-времени. «Я бы сказала: ‘Ты совсем не изменился’, Ошима, но это будет неправдой.»
«Если бы ты нам сказала, что появишься у нас, я бы пошел на улицу и нашел бы тело покрасивее. Но мы считали тебя мертвой.»
«Я, черт возьми, почти была мертвой после того, как покончила с Джозефом Раймсом,»
«Учителю в Норвегии сказала правду! Наркоманке в Милуоки сказала правду! А мне, ‘Следуй Скрипту’, не сказала?»
«Нет, это же и так было понятно, Ошима.»
Аркади суб-спрашивает меня, Можешь поверить этим двум болтунам?
«Если бы анкориты даже заподозрили бы, что я выжила после Первой  Миссии,» поясняет Эстер-в-Уналак, «они бы начали преследовать любого возможного человека-убежища. В 1984-ом Ши Ло согласился, что если наш бросок в Часовню закончится плохо, то Пфеннингер и Константин могут уничтожить всех оставшихся хорологов, чтобы у них было чистое поле лет на десять. Что означает: Ты был для них целью, Ошима. Ты бы просто умер, как Возвращенец, но я, как Пришелец, я бы умерла-совсем умерла. Самый сохранный путь был бы перейти в какого-нибудь выносливого ребенка, который мог бы выжить несколько десятилетий, и никто бы не знал об этом, пока не пришло время разбудить меня.»
«Холли – довольно выносливая,» говорю я. «Мы должны ее сейчас отпустить.»
Эстер проводит красным ногтем Уналак по стеблю пурпурного тюльпана. «Начинаешь скучать по пурпуру после стольких лет ...»
Когда Эстер начинает раздумывать над своим ответом, я начинаю беспокоиться. «Холли уже досталось сполна, Эстер. Пожалуйста. Она заслуживает, чтобы ее оставили в покое.»
«Она заслуживает,» говорит Эстер. «Но не все так просто.»
«Согласно Скрипту?» спрашивает Ошима.
Эстер наполняет легкие Уналак воздухом и медленно выдыхает. «Там есть трещина.»
Никто из нас не понимает сказанного. Аркади решается на вопрос: «Трещина в чем?»
«Трещина в материи Сумрачной Часовни.»

Библиотека в квартире Уналак и Инез – квадратный колодец со стенами книжных полок. Паркетного пола хватает лишь на круглый стол; извивающаяся вверх лестница ведет к двум узким балконам, позволяющим достичь верхних полок; утреннее понедельничье солнце входит через скайлайт на крыше в двадцати футах над нами. Оно освещает выпуклые корешки книг. Ошима, Аркади, Эстер-в-Уналак и я сидим за столом и беседуем о своих хорологистских делах, и тут раздается стук в дверь, и входит Холли – поевшая, после душа, в мешковатой одежде Инез. У нее – новый платок темно-голубого цвета с усыпанными повсюду белыми звездами. «Привет,» говорит усталая женщина. «Надеюсь, что не заставила вас ждать меня.»
«Вы уберегали меня сорок один год, мисс Сайкс,» отвечает Эстер-в-Уналак. «Несколько минут – это совсем ничего, чтобы искупить мой долг.»
«Зовите меня Холли. Все. Уоу. Посмотрите-ка на все эти книги. Так редко увидишь столько книг в наше время.»
«Книги вновь появятся,» предсказывает Эстер-в-Уналак. «Подожите, когда начнутся перебои с доставкой энергии в конце 2030-ых, и потеряется большое количество информации. Это не так далеко от нас. Будущее будет похожим на прошлое.»
Холли спрашивает: «Это что, как ... официальное пророчество?»
«Это – неизбежный результат,» отвечаю я, «из-за роста популяции и вранья о нефтяных запасах. Но, пожалуйста. Этот стул – для Вас.»
«Какой красивый стол,» замечает Холли, садясь.
«Старше государства, в котором мы находимся,» говорит Аркади.
Холли гладит пальцами рисунок тисовой древесины. «Но гораздо моложе вас, правда?»
«Возраст – понятие относительное,» поясняю я, постучав суставами по старой, очень старой древесине.
Эстер-в-Уналак откидывает волосы Уналак с лица. «Холли. Много лет тому назад Вы опрометчиво пообещали одной рыбачке на сходнях. Вы никак не могли знать последствий того обещания, но все равно держали свое слово. И таким образом Вы попали Войну хорологов с анкоритами. Когда Маринус и я вышли из Вас ранее, Ваша первая роль в войне закончилась. Благодарю Вас. От себя, от Хорологии. Я Вам должна своей жизнью.» Мы, остальные, подтвердили ее слова кивком головы. «Хорошая новость – такая. К шести часам вечера, согласно часам мира, эта Война закончится.»
«Мирный договор?» спрашивает Холли. «Или сражение до смерти?»
«Сражение до смерти,» отвечает Аркади, запустив пальцы в свои распущенные волосы. «Браконьеры и охранники не заключают мирных договоров.»
«Если мы победим,» говорит Эстер-в-Уналак, «Вы спокойно возвращаетесь домой, Холли. Если – нет, то мы не сможем больше устраивать драматические спасения. Мы будем мертвые-мертвые. И мы не станем обманывать. Мы не можем знать, как наш враг поведет себя после победы. У Константин, в особенности – очень долгая память.»
Холли начинает волноваться. «А Вы, разве, не можете предвидеть?»
«Вы же знаете, что такое предвидение, Холли,» продолжает Эстер-в-Уналак. «Мерцание образов. Точки на карте, но никогда – сама карта.»
Холли раздумывает над словами. «Моя первая роль в вашей Войне, сказали Вы только что. Значит, есть и вторая роль.»
«Завтра,» вступаю я, «анкорит высокого звания по имени Элайджа Д’Арнок появится в галерее 119А. Д’Арнок предлагает провести нас в Сумрачную Часовню и помочь нам уничтожить ее. Он заявляет, что стал перебежчиком из-за того, что больше не может выносить морального ужаса опорожнения невинных ‘доноров’.»
«Не похоже, что вы ему верите.»
Ошима простукивает пальцами по столу. «Я не верю.»
Холли спрашивает: «А вы не можете проверить сознание перебежчика?»
«Я проверила,» объясняю я, «и нашла лишь подтверждение его истории. Но свидетельства могут быть подделаны. У всех перебежчиков –сложные отношение с правдой.»
Холли задает очевидный вопрос: «Зачем тогда рисковать?»
«Потому что у нас есть секретное оружие,» отвечаю я, «и свежая информация.»
Мы все смотрим на Эстер-в-Уналак. «Тогда, в 1984 году,» обращается она к Холли, «во время так называемой нами Первой Миссии в логово врага, я обнаружила тоненькую трещину, отходящую от вершины иконы. Я верю, что я ... смогла бы открыть эту трещину настежь.»
«Сумрак, объясняю я детали, «тогда заполнит Часовню и уничтожит ее. Слепой Катар, чьи получувствительные рудименты осязания находятся внутри самой Часовни, исчезнет. Любой анкорит, которого коснется Сумрак, умрет. Остальные анкориты потеряют своего психодекантера и станут такими же подверженными старению, как и все человечество.»
Холли задает менее-очевидный-вопрос: «Вы сказали, что Слепой Катар был гением, мистиком-Эйнштейном, который смог воплотить ‘мысль’ в вещь. Как же он не заметил, что в его работе есть трещинка?»
«Часовня была построена на вере,» отвечает Эстер. «А вера нуждается в сомнении, как материя нуждается в антиматерии. Та трещина – это сомнение Слепого Катара. Она старше того времени, как он стал тем, кем стал позже. Сомнение в том, что он делал во имя Бога. Сомнение в том, что у него было право на забирание чужих душ, чтобы он смог обмануть смерть.»
«И вы планируете ... воткнуть динамит в трещину?»
«Нитроглицерин даже не поцарапает краски,» говорит Ошима. «То место смогло выстоять Сумрак много столетий. Атомная бомба сможет сделать дело, но атомные головки нелегко носить. Что нужно – психозотерический динамит.»
Эстер прочищает горло Уналак. «Это буду я.»
Холли проверяет сказанное взглядом со мной: «Самоубийственная миссия?»
«Если наш перебежчик – фальшивый, то его обещание показать нам легкий способ уничтожения Часовни – ложь и ловушка, тогда возможно и такое развитие событий.»
«Маринус хочет сказать – да,» поясняет Ошима. «Самоубийственная миссия.»
«Боже мой,» говорит Холли. «Так Вы идете одна, Эстер?»
Эстер качает головой Уналак. «Если Д’Арнок заманивает последних хорологов доступом к Каменному Пути, он хочет всех оставшихся хорологов, а не одного. Если Вторая Миссия и есть засада, мне понадобятся другие, чтобы протянуть время. Взорваться самой – это не трюк для начинающих.»
Я слышу пианино, в отдалении. Инез играет «Моя Дикая Ирландская Роза.»
Холли спрашивает: «Значит, если Эстер должна взорвать этот ... эту штаб-квартиру врага, скажем, и предположим, что у нее получится ...» Она оглядывает нас.
«Сумрак растворяет живую материю,» говорит Ошима. «Конец.»
«Если только,» предполагаю я, «найдется путь назад к Свету Дня, о котором нам пока неизвестно. Построенный союзником. Изнутри.»
В половине мили над нами, в скайлайте нашей крыши проходит облако, и наша ближайшая звезда и овал солнечного света растворяются.
Холли пристально смотрит на меня. «Что еще есть такое, что вы мне не рассказали?»
Я смотрю на Эстер, которая пожимает плечами Уналак: Ты с ней дольше знакома. И тогда мне приходится сказать то, что не смогла бы ни за что сказать позже: «Во время первой Миссии ни я ни Эстер не видели того, что Ши Ло погиб.»
В редкие мгновения библиотека становится одной большой мыслью. Холли сдвигается со своего стула. «Что вы видели?»
«Я – не так уж много,» говорю я. «Я лила весь мой психо-вольтаж на нашу защиту. Это Эстер была рядом с Джако, когда душа Ши Ло вышла и ...» Я смотрю на моих коллег.
«И вошла в чакра-глаз иконы Слепого Катара. Он не летел, как будто его тащили жертвой. Ши Ло вошел, как пуля. И ... за мгновение перед его исчезновением я услышала, как Ши Ло суб-произнес три слова: Я буду здесь.»
«Нам неизвестно,» признаюсь я, «если это произошло спонтанно, или было планом, которым Ши Ло не поделился с нами по каким-то его личным причинам. Если Ши Ло надеялся навредить Часовне, то ему это не удалось. Сто шестьдесят четыре человека потеряли свои жизни и души в Сумеречной Часовне после 1984 года. Один бедняга был похищен из психиатрической больницы в Ванкувере всего неделю тому назад. Но ... Эстер считает, что Ши Ло готовится ко Второй Миссии. Холли? Вы – в порядке?»
Холли потирает усталые глаза рукавами рубашки Инез. «Извините, я ... те слова, что ‘Я буду здесь’,» говорит она. «Я их тоже слышала. В моем привидившемся дневном кошмаре, в переходе, у Рочестера.»
Эстер удивилась. «Те голоса с той уверенностью, они молчат для Вас сейчас, но помните ли Вы, когда они настойчиво побуждала Вас совершить что-то? Возможно, ощущение было еле заметным, но Скрипт всегда не поддавался изменениям. Помните, как это чувствовалось?»
Холли сглатывает комок в горле и собирает свои эмоции. «Помню.»
«Скрипт настаивает, что Ши Ло, каким-то образом, жив. По сегодняшний день.»
«Я не знаю,» вступаю я, «может, Ши Ло видится Вам каким-то грабителем тела или» – в Холли заметно нарастает ярость – «книжной полкой, скажем так, со многими книгами, последняя из которых называется Джако Сайкс. Никто из нас не говорит: ‘Если Вы присоединитесь ко Второй Миссии, то Вы вернете своего брата’, потому что мы сами находимся в таком же незнании, но ...»
«Ваш Ши Ло,» перебивает меня Холли, «это мой Джако. Вы любили своего основателя, своего друга, так же, как я любила – люблю – моего брата. Не знаю, может, я похожа на идиотку. Конечно, вы же – клуб бессмертных профессоров, прочитавших, скорее всего, эти книги» – она указывает на четыре стены полок, поднимающиеся до самого скайлайта – «а я рано бросила школу. Или, еще печальнее, чем так, может, я просто хватаюсь за соломинку, волшебную соломинку, надеясь, надеясь, смешная, как мать платит все свои сбережения жулику-ясновидцу, чтобы только ‘поговорить’ со своим умершим сыном ... Но вы знаете что? Джако – все еще мой брат, даже если он и есть Ши Ло, и старше Исуса Христа, и даже в любом затруднительном положении он выйдет и найдет меня. Поэтому Маринус, пусть один шанс из тысячи, что Ши Ло или Джако находится в Сумрачной Часовне или в Дюнах или где-там еще, и эта ваша Вторая Миссия приведет меня к нему, то я – с вами. Вы не сможете меня остановить. Только попробуйте.»
Овал света возвращается, и пылинки кружатся в солнечном свете, скользя вдоль книжной стены. Золотая пыльца.
«Наша Война, должно быть, кажется Вам нечто неземным, но умереть в Часовне – это точно так же определенно, как умереть в автомобильной катастрофе. Вспомните об Иифе ...»
«Ранее Вы сказали, что не можете гарантировать сохранность Иифы, или мою, пока не избавитесь от этих анкоритов. Это правда, так?»
Мое сознание жаждет отдыха, но мне приходится согласиться с ней: «Да, я продолжаю так считать. Но наш враг очень опасен.»
«Послушайте, я победила рак, мне – за пятьдесят, и я никогда не стреляла даже из духового ружья, и у меня нет» – рука танцует в поисках описания – «психосил. Не как вы, совсем. Но я – мать Иифы и сестра Джако, а эти-эти индивидуумы причиняли зло, или угрожали, людям, которых я люблю. Значит, вот что: я – тоже очень опасная.»
Чтобы это ни значило, суб-заявляет Ошима, я в нее верю.
«Поспите,» советую я Холли. «Решим утром.»




7 АПРЕЛЯ




Инез ведет машину. На ней – черные очки, чтобы скрыть следы бессонной тоскливой ночи. Дворники методично, через несколько секунд, елозят по стеклу. Мы почти ничего не говорим, и нет повода для разговоров. Уналак сидит впереди, а Ошима, Холли, Аркади и я теснимся сзади. Сегодня Эстер гостит в Ошиме. Нью Йорк – мокрый, спешащий и безразличный к факту, что хорологи плюс Холли рискуют своими мета-жизнями и просто жизнью ради каких-то незнакомцев, ради их психо-вольтажных детей и нерожденных младенцев, чьи родители еще не встретились. Я замечаю детали, на которые, обычно, не обращаю внимания. Лица, фактуры, материалы, знаки, людские потоки. Бывают дни, когда Нью Йорк видится мне одним ловким трюком иллюзиониста. Все большие города со временем превращаются и должны превратиться в джунгли, тундру или приливные затоны, если подождать довольно долго, и мне это очень хорошо известно. Я видела все это своими глазами. Сегодня же, однако, нынешнесть Нью Йорка – несомненна, словно время подчинено ему, а не наоборот. Чьи бессмертные глаза могли бы представить себе эти разлинованные мили, сваренные балки, многолюдные мостовые и количество кирпичей, превышающее количество звезд? Кто смог бы предсказать эти вертикальные взмахи и шумные каньоны во время жизни Клары Косковой, когда я впервые пропутешествовала сюда с Ши Ло и Холокаи – моими верными друзьями Давыдовыми? И все же, все это было здесь, упакованное в сорочью свистопляску порта, как дуб упакован в желудь, или как здание Крайслер сложено многократно, чтобы вместиться в мозги Уильяма Ван Алена. Если сознание простирается за пределы Последнего Моря, и я отправляюсь туда сегодня, то я буду скучать по Нью Йорку, где бы я ни была.
Инез сворачивает с Третьей Авеню на нашу улицу. В последний раз? Такие мысли – небольшая помощь. Умру ли я, так и не дочитав Улисса до конца? Вспомни о медицинских файлах, которые я оставляю в Торонто, о текущих бумагах, и-мейлах, о чувствах, через которые придется прожить моим коллегам, друзьям, соседям и пациентам, когда я изменюсь от «потерявшейся доктор Фенби» до «доктор Фенби, предположительно мертвой». Нет, не думай об этом. Мы подъезжаем к 119А. Если у Хорологии есть дом, это – его место, из буро-красных кирпичей и с темными рамами окон различных форм. Инез командует автомобилю: «Парковаться», и зажигаются огни аварийной остановки.
«Будь осторожна,» просит Инез Уналак. Уналак кивает головой.
«Приведите ее назад,» просит Инез меня.
«Я постараюсь», говорю я. Мой голос тих и тонок.

119А узнает хорологов и впускает нас. Садаркат встречает нас за внутренним щитом первого этажа. Наш верный смотритель одет, словно для пародии на готовящихся к выживанию последствий атомной войны: в военной, цвета хаки, куртке с многочисленными карманами и с компасом на шее. «Добро пожаловать домой, доктор.» Он берет мое пальто. «Мистер Л’Окна – в офисе. Мистер Аркади, мисс Уналак, мистер Ошима. И мисс Сайкс.» Лицо Садарката удивленно вытягивается. «Я очень надеюсь, что Вы отошли от той зверской и подлой атаки врага. Мистер Аркади рассказал мне, что произошло.»
Холли: «Обо мне побеспокоились. Благодарю Вас.»
«Анкориты отвратительны. Они – настоящие вредители.»
«Их атака убедила меня встать на сторону Хорологии,» говорит Холли.
«Хорошо,» отвечает Садаркат. «Так и есть. Черное и белое.»
«Холли присоединяется к нашей Второй Миссии,» объясняю я нашему смотрителю.
Садаркат выказывает удивление и грамм замешательства. «Оо? Я не знал, что мисс Сайкс изучала методологию Глубокого Течения.»
«Она не изучала,» говорит Аркади, вешая свой плащ. «Но у нас у всех есть своя роль, ведь так, Садаркат?»
«Правда, мой друг.» Садаркат собирает у всех верхнюю одежду для одежного шкафа. «Настоящая правда. И есть какие-то еще, в последнюю минуту ... модификации Миссии?»
Садаркат подготовлен очень хорошо, но все же его голос не может удержаться от того, чтобы выказать более, чем простой интерес.
«Нет,» отвеячаю я. «Нет. Мы будем действовать с предельной осторожностью, и мы последуем за Элайджей Д’Арноком и сделаем все, что надо ... если, конечно, он нас не предаст.»
«У Хорологии есть секретное оружие.» Расцветает Садаркат. «Я. Но еще нет десяти часов, а мистер Д’Арнок не появится до одиннадцати, так что я приготовил маффины. Вы чувствуете их запах, я уверен?» Садаркат улыбается, словно полнотелая шоколадницв, соблазняющая  группу диетчиков, и ей известно, что они голодные. «Банан и кисленькие вишни. Армия не должна маршировать на пустой желудок, мои друзья.»
«Извини, Садаркат,» вступаю я, «но мы не должны есть. Каменный Путь может вызвать тошноту. Пустой желудок – самое лучшее.»
«Но, ведь, доктор, крохотный кусочек не повредит? Они же свежие-свежие. Я положил в тесто кусочки белого шоколада.»
«Они будут очень кстати, когда вернемся,» говорит Аркади.
Садаркат не настаивает. «Позже, так позже. Чтоб отпразддновать.»
Он улыбается, показывая улыбку, стоившую двадцать тысяч долларов работы дантиста, оплаченную Хорологией, конечно же. Как он смог? Он провел большинство своей жизни в психиатрической больнице у Рединга, в Англии. Одна из Хищниц устроилась на работу секретаршей в больницу и начала обхаживать психо-вольтажную пациентку, которая поделилась своим рассказом с Садаркатом перед тем, как опустошили ее душу. Я уничтожила Хищницу после напряженной дуэли в ее саду, но, решив не редактировать то, что он узнал о мире Вневременных, я изолировала часть мозга с шизофренией и нейтрализовала нейропути к нетронутым участкам. Это вылечило его, в каком-то смысле, и, когда он решил выразить свою безмерную благодарность, я привезла его в Нью Йорк, чтобы он стал смотрителем у 119А. Это было пять лет тому назад. Год тому назад наш верный помощник был перевербован во время серии бестелесных контактов и встреч в Центральном Парке, где Садаркат каждодневно занимался упражнениями в любую погоду. Ошима, который первым заметил отпечатки анкоритов на нашем смотрителе, настойчиво рекомендовал отредактировать последние шесть лет в памяти Садарката и убедить его уплыть на грузовом корабле на Дальний Восток России. Смесь сентиментальных чувств и острожной интуиции о том, что мы могли бы использовать анкоритского «крота» против них же, убедила меня удержать его от рук Ошимы. Двенадцать рискованных месяцев трудных догадок-разгадок намерений нашего врага, и Л’Окне пришлось перенастроить сенсоры 119А, чтобы появилась возможность определять токсины, если Садаркату прикажут отравить нас, но все сводилось к самому концу – к сегодняшнему утру, к хорошему или к плохому.
А теперь мне стало противно от этой войны.
«Пошли,» говорит Ошима Садаркату, «проверим все провода в нашем ящике в последний раз ...»
Они поднимаются наверх, чтобы еще раз убедиться в том, что нет нужды в дополнительных настройках. Аркади уходит в сад заняться Тай-Чи в моросящем дожде. Уналак направляется в общую комнату, чтобы послать инструкции своим кенийским партнерам. Я направляюсь в офис для передачи хорологических протоколов Л’Окне. Вскоре все выполнено. Молодой хоролог пожимает мне руку и желает, чтобы мы поскорее вновь встретились, и я отвечаю: «Я желаю этого еще больше.» Затем он покидает 119А через скрытый ход. Тридцать минут остается до появления Д’Арнока. Поэзия? Музыка? Партия в бильярд.
Я спускаюсь в подвал и нахожу играющую Холли. «Я решила, что смогу настроиться сама. Все каким-то образом исчезли, и поэтому я ...»
«Конечно. Могу ли я присоединиться к Вам?»
Она удивляется. «Вы играете?»
«Когда не сражаюсь за шахматной доской с дьяволом, ничего нет успокоительнее, чем клик кия по фенольной смоле.»
Холли выстраивает шары и убирает треугольник. «Могу ли я задать еще вопрос о Вневременных?» Я показываю лицом: Вперед. «У вас есть семьи?»
«Мы часто возрождаемся в семьях. У Пришельца, обычно, есть родственники по крови, как у Джако. Мы образуем привязанности, как Уналак и Инез. До двадцатого столетия путешествовать одинокой незамужней женщине было весьма проблематично.»
«Значит, Вы выходили замуж?»
«Выходила-женилась пятнадцать раз, хотя больше ни разу после 1870-ых. Больше, чем Лиз Тэйлор и Генрих Восьмой вместе взятые. Вам хочется узнать – сможем ли мы зачинать детей.» Я делаю жест отбрасывания всяких неловкостей. «Нет. Мы не можем. Определенные условия.»
«Понятно.» Холли белит мелком кий. «Трудно было бы, наверняка, я полагаю, чтобы ...»
«Жить, зная, что твои дети умерли много лет тому назад. Или еще не умерли, и увидеть чью-то фигуру в проеме двери, которая настаивает, что является инкарнацией твоего отца или твоей матери. Или обнаружить, что от тебя забеременела твоя внучатая-внучатая внучка. Иногда мы адаптируем, и, часто, это проходит очень хорошо. Никогда не было нехватки детей, нуждающихся в доме. Так что я никогда не рожала или не была отцом ребенка, но что Вы чувствуете об Иифе, та незамедлительная готовность броситься в горящее здание, мне тоже знакомо это чувство. И я бросалась в горящие здания. И есть одно значительное преимущество инфертильности – сохранить мои женские тела от постоянных зачатий и не стать несушкой на всю жизнь, как было в судьбах большинства женщин от Каменных Веков до Суффражисток.» Я указываю на бильярдный стол. «Приступим?»
«Да, конечно. Эд всегда говорил, что во мне ух как много любопытства. Хоть и сам он был мистер Журналист, осмелюсь напомнить.» Она достает монету из сумки. «Орел или решка?»
«Давайте решку.»
Она подбрасывает монету. «Орел. Когда-то я могла узнавать.» Холли прицеливается и бъет. Ее биток отскакивает от дальнего борта и вновь возвращается к ней.
«Я полагаю, это никак не похоже на удачного новичка.»
«Брендан, Джако и я играли в Капитане Марлоу по воскресеньям, когда паб был закрыт. Угадайте, кто чаще всего выигрывал?»
Я копирую удар Холли, но получается гораздо хуже. «Он играл с 1750-ых, помнится мне. И потом. Ши Ло и я играли каждый день на этом столе почти весь 1969 год.»
«Правда? На этом самом столе?»
«У него дважды поменяли покрытие с того времени, а так – правда.»
Холли проводит пальцем вдоль борта. «Как выглядел Ши Ло?»
«Короткого роста, где-то за пятьдесят в 1969 году, борода, еврей – так получилось. Он преподавал сравнительную антропологию в ньюйоркском университете. Есть фотографии в архивах, если хотите их увидеть.»
Она раздумывает над предложением. «В другое время, когда мы не будем готовиться к самоубийственной миссии. Тогда Ши Ло был тоже мужчиной?»
«Да. У Пришельцев часто есть пол, в котором они чувствуют себя, как дома. Эстер предпочитала женщин. Мы, Возвращенцы, меняем пол с одного на другой после возрождения, нравится нам это или нет.»
«С головой приходится трудно в это время?»
«Странно было чувствовать себя первые несколько жизней, но потом – привыкаешь.»
Холли посылает биток отскоком в шары. «Вы рассказываете, как если бы это все было ... нормальным.»
«Нормальное – это то, что Вам просто достается. Вашему предку в 1024 году Ваша жизнь в 2024-ом показалась бы такой же невероятной, загадочной, полной чудес.»
«Да, но ... это не совсем то же. И мой предок и я, когда мы умираем, то мы умираем. Для вас же ... Как это, Маринус?»
«Вневременность?» Я натираю голубой пылью мелка основание большого пальца. «Мы – старые, даже когда молодые. Мы, обычно, покидаем, или нас покидают. Мы очень осторожны с человеческими связями. До 1821 года, когда Ши Ло и Холокаи нашли меня, мое одиночество было невыносимо, хотя мне приходилось его выносить. Даже сейчас, что я называю ‘вечной скукой’, это ощущение может ослабить. Но, как доктор и хоролог, в моей мета-жизни есть цель и смысл.»
Холли поправляет свой мшисто-зеленый платок на голове, наполовину сняв, открыв вид коротко стриженных волос. Она не делала так в моем присутствии до того, и этот жест трогает меня. «Последний вопрос: Почему существуют Вневременные? В смысле: Пришельцы и Возвращенцы – результат развития и изменений, как обезьяны или киты? Или вы были ... ‘сделаны’? Было ли нечто, случившееся с вами в ваших первых жизнях?»
«Даже Ши Ло не смог бы ответить на это. Даже Эстер.» Я загоняю оранжевый шар №5 в левую лузу. «Мои – цветные, Ваши – полосатые.»

В десять-пятьдесят Холли загоняет последний черный, победив меня разницей в один шар. «Я дам Вам шанс реванша позже,» говорит она, собирая свои вещи. Мы поднимаемся по лестнице в галерею, где собрались все остальные. Ошима опускает жалюзи. Холли идет на кухню за стаканом воды – Только стакан воды из-под крана, я суб-убеждаю ее. Не трогайте бутылочной воды. Она может быть испорченной, суб-настаиваю я, и она возвращается через минуту с небольшим рюкзачком, как будто направляясь на короткую прогулку по лесу. Я не решаюсь спросить ее о том, что она взяла с собой – фляжку чая, кардиган, плитку энерго-еды? Наша экспедиция совсем не годится для подобных запасов. Мы смотрим на картины. О чем можно сейчас разговаривать? Мы обсудили стратегию до самых мельчайших деталей в библиотеке Уналак; делиться своими страхами сейчас было бы неправильно; и мы не хотим загружать последние моменты пустыми разговорами. Венера, Купидон, Ата и Время Бронзино зовет меня. Ши Ло сказал мне когда-то, что он сожалел о том, что не поменял назад с лондонской копией, но ему пришлось бы проходить через Акт Убеждения, копания в черепах и обман, и все лишь для того, чтобы сделать правильное неправильными действиями. Пятьдесят лет спустя я сожалею о том же. Для Вневременных наше завтрашнее ощущается, как бесконечный ресурс. А сейчас ничего не осталось.
«Апертура,» говорит Уналак. «Я чувствую ее.»
Шестеро нас смотрят вокруг в поисках расстегивающейся линии ...
«Там,» замечает Аркади, «рядом с Джорджем О’Кифом.»
Вертикальный черный порез вырисовывается сам собой перед горизонтальными желтизной и розоватостью рассвета в Нью Мексико. Показывается рука, линия становится широким порезом, и выходит Элайджа Д’Арнок. Еле слышно Холли произносит ругательство и добавляет: «Откуда он появился?», а Аркади бормочет: «Куда мы идем?»
Элайджа Д’Арнок небрит, а его волнистые волосы торчат во все стороны. Да, волнения перебежчика должны быть заметны. «Вы тут пунктуальны.»
«Хорологи не признают никаких причин для опозданий,» отвечает Аркади.
Д’Арнок узнает Холли. «Мисс Сайкс. Я рад, что Вас спасли в тот день. Константин считает Вас для себя незавершенным делом.»
Холли еще не в силах разговаривать с человеком, появившемся из ниоткуда.
«Мисс Сайкс присоединится к нашей группе взрывников,» объясняю я Д’Арноку. «Уналак будет использовать свой психозотерический вольтаж на прикрытие нас.»
Элайджа Д’Арнок становится сомневающимся, а я начинаю просчитывать его вид – может ли это повлиять на нашу Вторую миссию. «Я не могу гарантировать ее сохранность.»
«Я думал, что Вы все расчитали?» говорит Аркади.
«В войне не бывает гарантий. Вы все знаете это.»
«И мистер Дастаани тоже,» указываю я на Садарката, «присоединится к нам. Я полагаю, Вы знаете нашего смотрителя.»
«Все шпионят,» говорит Д’Арнок. «Какая у мистера Дастаани роль?»
«Причалить свою задницу,» отвечает Ошима, «на полдороге Каменного Пути и врубить десятикратное психо-инферно, если кто-нибудь покрадется за нами. Смертные, бессмертные – кто-угодно на линии огня превратится в пепел.»
Д’Арнок хмурится. «Это психо-инферно связано с Глубоким Течением?»
«Нет,» поясняет Ошима. «Так я описываю то, что случится, если бомба, сделанная из N9D – известное всем израильское нано-взрывчатое вещество – в настоящее время в рюкзаке мистера Дастаани – взорвется внутри Каменного Пути.»
«Страховка на случай атаки сзади,» говорю я, «пока мы будем разбирать Часовню на части.»
«Умная предосторожность,» хмыкает Элайджа Д’Арнок. «Хотя я молюсь Богу, чтобы не пришлось использовать.»
«Как себя чувствуете?» Ошима спрашивает Д’Арнока. «Переход на другую сторону – это огромный шаг.»
128-летний Хищник бросает дерзкий взгляд на восьмисотлетнего Ошиму. «Я был много лет частью безразличного ко всему зла, мистер Ошима. Но сегодня я буду частью того, что остановит это зло.»
«Но без вашего Черного Вина,» напоминает Ошима, «Вы состаритесь, Вы исчезнете, Вы умрете беспомощным.»
«Нет, если Пфеннингер и Константин остановят нас раньше, чем мы разобъем Сумрачную Часовню, такого не случится. Ну и что. Не откладывая надолго?»

Один за другим, мы проникаем через темную апертуру на овальный каменный пол диаметром около десяти шагов. Стоит недрожащая пламенем, бумажной белизны Свеча на Диске, вышиной с ребенка. Я уже позабыла совместное ощущение клаустрофобии и агорафобии этого места, запах замкнутого пространства, духоту. Остатки красок и света от галлереи проникают через апертуру, которую держит, словно занавес, Д’Арнок для Холли, для Садарката с его взрывоопасным рюкзаком. На лице Садарката – нервное удивление, а у Ошимы, входящего последним – злое спокойствие. «Это, ведь, не Часовня?» бормочет Холли. «И почему мой голос такой тихий?»
«Это место – Диск Каменного Пути,» отвечаю я. «Первые из многочисленных ступеней, которые ведут к Часовне. Края Диска поглощают свет и звук, так что говорите погромче, чтобы скомпенсировать поглощение.»
«Нет никаких красок,» разглядывает Холли. «Или это я такая?»
«Свеча монохромна,» мой ответ. «Она горит уже восемь столетий.» Позади нас Д’Арнок запечатывает апертуру. Напоследок я вижу маленький кусок Венеры Бронзино, держащей ее золотое яблоко, и у нас больше нет обратного пути. Ни одно подземелье не было таким надежным укрытием. Только Эстер или последователь Теневого Пути сможет распечатать апертуру и вернуть нас домой. Во мне возникает мгновенным ударом быстрое воспоминание меня прошлого раза у Диска, бестелесного, как моя душа и душа Эстер стремительно покидаем это место, как Джозеф Раймс почти наступает нам на пятки. Эстер, спрятанная в голове Ошимы, несомненно вспоминает то же самое.
«Тут буквы выбиты на камнях,» замечает Холли.
«Катарский алфавит,» говорю я. «Никто не сможет прочесть, даже еретикологи. Ответвление провансальского языка – языка старее даже баскского.»
«Пфеннингер рассказал мне,» говорит Д’Арнок, «что буквы – это молитвы Богу, просящие Его помощи в построении Лестницы Иакова. В это верил Слепой Катар, когда это все строил. Не касайтесь стен. Из чего они там сделаны, они и атомная материя» – он достает монету из кармана – «не совпадают.» Он бросает монету за пределы Диска. Она исчезает мгновенной вспышкой. «Следите за своими шагами на Каменном Пути.»
«И где же он?» спрашивает Ошима.
«Спрятан от виду,» Д’Арнок закрывает глаза и открывает чакра-глаз, «и двигается, чтобы не попали случайные люди. Один момент.» Он делает короткие медленные шаги к краю Диска, бормоча заклинание Акта Явления в отрывистой манере Теневого Пути. Все так же спиной к Свече, он прошаркивает вокруг по периметру. «Сделано.» За краем Диска и где-то около фута выше, появляется каменный брус величиной со стол. Второй брус ложится на первый, затем – третий, четвертый, выше и выше – в тьму.
«Маринус,» Холли шепчет мне в ухо, «это такая технология? Или ...»
Я знаю ненайденное ею слово. «Если бы Вы излечили туберкулез Генриха Седьмого курсом этамбутола или дали бы Исааку Ньютону час доступа к Хаббл-телескопу, или бы показали работу 3D-принтера постоянным клиентам Капитана Марлоу в 1980 году, к Вам бы тоже прилетело б это слово от них. Магия – это просто норма, к которой Вы еще не привыкли.»
«Если только профессор семантики не возражает,» заявляет Ошима, «возможно, она закончит свой семинар позже?»

Элайджа Д’Арнок идет первым, следом – я, потом – Холли, Аркади, Уналак и Садаркат с десятью килограммами N9D за плечами, и последний – Ошима в качестве замыкающего охранника. На пятом или шестом камне я оглядываюсь поверх голов моих компаньонов, но Диска уже не видно. Даже иррегулярности Каменного Пути – иррегулярны. Попадаются навстречу места, где ступени поднимаются поворотом резко вверх, круто, как лестницей по конусу. Попадаются места, где длинные каменные бруски переходят в еле заметный подъем. Попадаются даже места, где восходящий должен прыгать с одного бруса на другой, словно по камням реки. Лучше не думать о возможность поскользнуться. Вскоре я покрываюсь потом. Видимость – недалекая, похожая на восхождение по узкой тропе в горах ночью, в зернистом тумане. Камни светятся таким же бледным светом, как Свеча в Диске, но только при нашем приближении к ним, создавая иллюзию того, что Путь возводится сам по себе с нашим прохождением. Темнота вокруг нас – давящая, и, кажется, как ко мне приходят голоса моей мета-жизни. Я слышу моего родного отца, объясняющего на разговорном латинском, как скормить домовую мышь соколу. А теперь это – Шолитца, лекарь травами племени Дувамиш, ругающая меня за переваренный корень. А теперь это – вороний отрывистый смех Ари Гроте, работника на Деджиме. Их тела сгнили давным-давно, их души ушли в Последнее Море. Мы, хорологи, решили не суб-разговаривать друг с другом, чтобы никто не смог нас услышать, но мне становится интересно: слышат ли остальные голоса из своих ушедших жизней. Я не спрашиваю, стараясь не отвлекать их от осторожных шагов. Кто упадет с Каменного Пути, тот упадет в ничто.

***

Мы прибываем на единственный треугольный брус во всем восхождении. Он вогнут в центре и довольно большой, чтобы на нем поместились все шестеро нас. «Добро пожаловать на Остановку Пол-пути,» объявляет Д’Арнок, и я вспоминаю, как Иммакьюли Константин назвала ее точно так же Джако в Первой Миссии. «Похоже, мы нашли для тебя наблюдательный пункт, Садаркат,» говорит Ошима. «Линия обзора вниз – лучше не бывает. Ложись в эту ложбину, в середине, и ты сможешь увидеть гостей раньше, чем они – тебя.» Садаркат кивает головой, смотрит на меня, и я соглашаюсь кивком. «Очень хорошо, мистер Ошима.» С напускной усердностью, Садаркат садится и достает из рюкзака iCube и тонкий металлический циллиндр. Он ставит iCube на «у дороги вниз» угол бруса.
«Это что – бомба?» спрашивает Д’Арнок с профессиональным интересом.
«Это – скрытый генератор Глубокого Течения,» Садаркат откидывает панель управления куба и просматривает возможные опции, «и определитель душ. Этот звук случается» – повторяющийся гусиный клекот – «когда он обнаруживает неопределенную душу, как Вашу, мистер Д’Арнок ...» Пальцы Садарката проходят по экрану панели, и звук становится мерным пульсом после того, как рисунок мозговой активности Д’Арнока записан в устройство. «Теперь он отличит друга от врага.»
«Умная вещь,» хвалит Д’Арнок, «и ловко сделано.»
«Генератор предотвратит попытки психозотериков применить Акт Убеждения, чтобы деактивировать N9D.» Садаркат откручивает верх металлического циллиндра. «И детектор предупредит меня, что кто-то пытался, и тогда, значит, наступает время детонации бомбы, которая, конечно же, ставится здесь.» Треножные упоры выдвигаются из нижнего конца циллиндра, и Садаркат устанавливает взрывное устройство. «Десять килограмм N9D упакованы в этой трубе, и будет вполне достаточно, чтобы Каменный Путь стал огнем в пятьсот градусов Цельсия. «Если гусь ‘крякнет’,» Садаркат смотрит на Д’Арнока, «наступит психоинферно.»
«Оставайся настороже,» говорит Ошима. «Мы зависим от тебя.»
«Я дал мои клятвы, мистер Ошима. И здесь я – ради них.»
«У вас тут очень лояльный лейтенант,» Д’Арнок обращается ко мне. «Готов ... принести жертву.»
«Я знаю, как нам повезло,» говорю я Садаркату.
«Не смотрите так печально, доктор!» Садаракат встает и пожимает каждому руку. «Мы скоро увидимся, мои друзья. Я совершенно уверен, что все уже записано в Скрипте.» Когда доходит очередь до меня, он бъет себя по груди в районе сердце. «Тут!»

Мы продолжаем подниматься, камень за камнем за камнем, и очень трудно определить, как высоко и как далеко мы удалились от Диска Пути, и сколько минут прошло с тех пор, когда мы оставили Садарката на наблюдательном посту Остановки Полпути. Мы оставили все свои устройства и часы в 119А. Время существует и здесь, но его трудно измерить, даже сознанием хоролога. Моей попытке счета ступеней помешали голоса давно умерших. И мне просто приходится следовать за спиной Эдайджи Д’Арнока, оставаться наготове, насколько смогу, и мы добираемся до второго каменного круга, идентичного во многом Диску у основания восхождения. «Вершина – так мы называем,» произносит Д’Арнок, явно нервничая. «Мы добрались.»
«Разве мы вышли не отсюда?» спрашивает Холли. «Свеча, круг, каменный круг, вырезанные символы ...»
«Надписи на камнях – другие,» говорю я. «Мистер Д’Арнок?»
«Никогда не изучал их,» признается перебежчик. «Пфеннингер любит заниматься филологией, и Джозеф Раймс когда-то любил, а для большинства нас Часовня – ээ, некая чувствительная машина, с которой приходится считаться.»
«‘Не обвиняйте меня, я – всего лишь маленький человек’?»
Д’Арнок устало смотрит. «Да. Может, и так. Может, это мы говорим себе.» Он протирает глаз от воображаемой пыли. «Окей, сейчас я распечатаю Янтарную Арку – наш путь – но сначала предупреждаю: Слепой Катар будет находиться в трансе, в своей иконе, в северном углу. Вы его почувствуете. Он нас не должен почувствовать. Поэтому ...»
«‘Не должен’?» переспрашивает Ошима. «Как это – ‘не должен’?»
«У каждого выбора есть свой риск,» огрызается Д’Арнок, «иначе не было бы выбором. Если испугались, Ошима, идите и присоединяйтесь к Садаркату. Есть три Не-Не-Не, чтобы уменьшить риск: Не смотрите на лицо Слепого Катара на иконе; не делайте шума и резких движений; не совершайте никаких актов психозотерики Глубокого Течения, даже не суб-разговаривайте. Я смогу сделать акты Теневого Пути, не будоража Часовню, но Катар ощутит психозотерика с самого своего края. Ваша 119А оборудована сиренами, защитами и надежно укрыта; так – и наше святое место, и если Слепой Катар ощутит хорологов раньше, чем посыпятся стены, то все для нас закончится плохо сегодня. Понятно?»
«Понятно,» отвечает Аркади. «Дракула очнется лишь тогда, когда ему воткнут в сердце пику.»
Д’Арнок почти ничего не слышит из ответа, пока совершает Акт Явления. Желтоватого цвета, высотой в человеческий рост, портал высвечивается на краю Вершинного Камня. Янтарная Арка. Сквозь нее мы видим Часовню, и внутренне я отшатываюсь, хотя мне приходится следовать за идущим Д’Арноком. «Входим,» произносит кто-то.

Сумрачная Часовня Слепого Катара – тело живого существа. Ощущается мгновенно. Если принять Янтарную Арку за южное направление, ромбовидный неф Часовни простирается в длину север-юг на шестьдесят шагов, тридцать шагов восток-запад в ширину, с более высокими потолками в длину, чем в ширину. Каждая поверхность указывает на, ссылается к, или отражает икону Слепого Катара, висящую в узком «северном» углу, и нам приходится прилагать усилия, чтобы не искать икону глазами. Стены, пол и пирамидальные потолки сделаны из того же молочного, серо-кремниевого камня. Вся мебель Часовни представляет собой длинный дубовый стол в направлении север-юг, две скамьи на каждой стороне и по одной большой картине на обоих стенах. Иммакьюли Константин объяснила нарисованное Джако в прошлый раз: Голубые Яблоки Рая в Полдень Восьмого Дня Создания; Демон Асмодей, которого обманным путем Соломон заставил возвести Первый Храм; настоящая Дева Мария, кормящая двух младенцев-Христосов; святой Томас, стоящий в ромбовидном помещении, идентичном нефу Сумеречной Часовни. Под апексом крыши – извивающаяся змея из переливчатого камня, застывшая в круговороте поглощения собственного хвоста. Каменные работы выполнены безупречно, и создается иллюзия того, что помещение было вытесано внутри горы или выкристаллизировалось в эту форму. Воздух здесь – несвежий или застоявшийся, или теплый, или холодный, и в то же время несет в себе привкус плохих воспоминаний. Холокаи погибла здесь, и, хоть мы обнадежили Холли, у меня нет доказательств того, что Ши Ло остался живым.
«Погодите минуту,» бормочет Д’Арнок. «Мне нужно снять с себя Акт Иммунитета, чтобы мы смогли соединить наш психо-вольтаж.» Он закрывает глаза. Я иду в непрямой западный угол, где в окне находится вид на милю или сотню миль Дюн до самого Высокого Склона и до Света Дня. Холли следует за мной. «Видите там?» говорю я ей. «Мы – оттуда.»
«А все те маленькие белесые огоньки,» шепчет Холли, «идущие по песку – это души?»
«Да. Тысячи и тысячи в любое время.» Мы идем к восточному окну, где трудноопределимая дистанция Дюн спускается к чернеющему сумраку Последнего Моря. «И туда они направляются.» Мы смотрим, как маленькие огоньки входят в беззвездное пространство и гаснут, один за другим.
Холли спрашивает: «Последнее Море – это на самом деле море?»
«Я сомневаюсь. Это просто название для нас.»
«Что случается с душами, когда они попадают туда?»
«Вы узнаете, Холли. Может, и я узнаю, однажды.» Сегодня?
Мы возвращаемся в центр, где все так же стоит замкнутый в себе Д’Арнок. Ошима указывает на апекс Часовни и проводит невидимую линию вниз к северному углу, где икона кажется наблюдающей за нами. Я закрываю глаза, открываю мой чакра-глаз и сканирую потолок в поисках трещины, о которой упомянула Эстер ...
Проходит немного времени, и я нахожу ее. Там, начиная от самого апекса и волной до тени северного угла.
Да, она – там, но это – ужасно тонкая трещинка, ради которой рискнули своими мета-жизнями пять Вневременных и одна смертная душа.
«Это – только со мной,» спрашивает Холли, и я закрываю свой чакра-глаз и открываю глаза тела, «или эта картина ... вроде как ... затягивает внутрь?»
«Это не только Вы,» отвечает Элайджа Д’Арнок, вернувшийся из себя к нам. Мы смотрим на икону. На отшельнике – белый балахон, капюшон лежит на плечах, открыв голову и лицо без глаз. «Но не пяльтесь на него,» напоминает нам Д’Арнок. На Каменном Пути звуки были приглушены, и приходилось говорить громче в два раза. Здесь, в Часовне, шепоты, шаги и даже шорохи нашей одежды звучат очень отчетливо, будто их звуки усиливают невидимые микрофоны. «Смотрите в сторону, мисс Сайкс. Он, может, сейчас и спит, но он спит очень чутко.»
Холли заставляет себя смотреть в другую сторону. «Эти пустые глазницы. Они тащут мои глаза на их место.»
«Это место – больное злом,» говорит Аркади.
«Ну так и покончим с ним поскорее,» соглашается Д’Арнок. «Акт Анестезии совершен. Как по плану: Маринус и Уналак, вы усыпляете икону, чтобы она не проснулась, пока Аркади, Ошима и я не зажгем психо-жаром икону всеми нашим вольтажом.»
Мы подходим к северному углу, где безглазая фигура еле светится белизной цвета акульего подбрюшия. «Значит, чтобы разрушить это место,» Холли спрашивает меня, «вам надо только сжечь картину?»
«Только сейчас, в это самое время,» отвечает за меня Д’Арнок, «пока душа Слепого Катара находится внутри иконы. В другое время он перебирается в материю Часовни, и тогда он смог бы почувствовать наши намерения и сжег бы нас, как пластиковые фигурки огнеметом. Маринус: Начинаем.»
Если Д’Арнок и предатель, то он умеет сохранять убедительный вид до самой последней минуты. «Заходи слева,» говорю я Уналак, «а я начну справа.» Мы становимся перед Слепым Катаром и закрываем глаза. Наши руки начинают раскачиваться синхронно. Ши Ло научил Клару Маринус Коскову Акту Забытия в Санкт-Петербурге, а я научила Уналак. Чтобы усилить действие Акта, наши губы шепчут слова молча, по памяти, как глаза пианиста пробегают по сложной, но знакомой, музыкальной партитуре. Я ощущаю, как сознание Слепого Катара приближается к поверхности иконы, будто пчелиный рой. Мы отводим его назад. У нас получилось. Частично. Я так думаю. «Скорее,» говорю я Элайдже Д’Арноку, «похоже на местную анестезию, а не на глубокую кому.»
Уналак и я отходим. Д’Арнок становится перед своим экс-повелителем, или все еще повелителем – мне трудно сказать, и поднимает свои руки, ладонями вверх. Слева и справа от него, Аркади и Ошима прижимаются своими чакра-ладонями к Д’Арноку. «Даже не думай, что сбежишь,» бормочет Ошима.
Побледневший и весь в поту, Д’Арнок закрывает свои глаза, открывает чакра-глаз и выпускает янтарно-красный свет Теневого пути на горло Святая Святых.
Слепой Катар больше  уже не спит. Он знает, что его атакуют. Как отравленный гигант, как мой дом в Клейнбурге под напором арктического шторма, Часовня собирается с силами и пытается бороться. Я шатаюсь, и, кажется, я моргаю, и рот Слепого Катара искривляется агрессией. Его чакра начинает расширяться, черная точка появляется у него на лбу, разрастаясь чернильным пятном. Если она откроется полностью, то у нас будут огромные неприятности. Землетрясение спрятано в стенах Часовни, и Элайджа Д’арнок издает высокий, нечеловеческий крик. Проводить столько психовольтажа – губительно. Его переход к нам, похоже, был настоящим; он может погибнуть. Кажется, я снова моргаю, и икона загорается и дымится, и нарисованный монах рычит агонией, и двухмерное пламя сжигает его живьем, и его чакра-глаз моргает здесь и не-здесь, здесь и не-здесь, здесь и не-здесь, здесь и ...

Тишина. Икона Слепого Катара – угольный квадрат, и Элайджа Д’Арнок тяжело дышит, сложившись напополам. «Мы сделали это,» выдыхает он. «Мы, черт возьми, сделали это.»
Не произнося ни слова вслух, мы, хорологи, консультируемся между собой ...
... и Уналак подтверджает. «Он – все еще здесь.» Ее слова – наш смертный приговор. Слепой Катар лишь покинул икону и перебрался в пол, стены и потолок. Мы были участниками шарады, дав анкоритам время проскочить Каменный Путь. Их прибытие неизбежно. Переход Д’Арнока было ловушкой, и Вторая Миссия становится атакой камикадзе. Я бы суб-послала мои извинения Инез и Иифе, если бы смогла, но их мир слишком далек от меня. «Холли? Пожалуйста, встаньте позади нас ...»
«Сработало? А-а-а Джако ... появится?»
Мне бы очень хотелось усыпить ее, чтобы она не погибла, ненавидя меня. Скрипт не оправдал наши надежды. Я должна была повернуть назад на кладбище Блитвуд, позвонить Уэнди Хэнгер, объяснив ей, что произошло недоразумение, и вернуться к железнодорожной станции Поукипси. «Я не знаю,» отвечаю я Холли – матери, сестре, дочери, вдове, писательнице, подруге. «Но встаньте позади нас.»
Сообщение от Эстер, суб-докладывает Ошима. Она начинает Последний Акт. Ей нужно около пятнадцати минут.
«Мы должны попытаться,» говорит Уналак. «Пока все еще есть надежда.»
Элайджа Д’Арнок продолжает свое притворство: «О чем вы говорите?» Он даже улыбается. «Мы победили! Слепой Катар мертв. Без его способности удерживать материю Часовни на этом месте, где мы сейчас стоим, здесь через шесть часов будут Дюны и Сумрак.»
Я смотрю на, в терминах шпионских романов, двойного агента. Мне даже не надо сканировать его мозги, чтобы убедиться. Элайджа Д’Арнок – не такой умелый лжец, как он себе кажется. В той части обмана, у моего дома в Торонто, он был на самом деле «превращен» в подлинного penitento, но в какой-то момент, в один из последних дней, Пфеннингер и Константин вернули его назад в Теневой Путь.
«Маринус, можно мне?» просит Ошима. «Ну, пожалуйста?»
«Разве мое согласие когда-нибудь было нужне тебе. В любом случае – да. Сильно.»
Ошима притворно чихает и кинетическим ударом пробивает Д’Арнока вдоль стола до самого конца. Тот останавливается лишь у Янтарной Арки.
Ши Ло сделал то же самое с Константин, суб-замечаю я, только он смог протащить ее лишь пол-стола
«Д’Арнок – скорее легковес,» оправдывается Ошима. «Явно бросается в глаза: длинный, гладкий стол; надоедливый человечек. Кто откажется?»
«Я ... полагаю, это означает, что он – не с нами,» говорит Холли.
«Вы,» Элайджа Д’Арнок поднимается и кричит с самого края Часовни, «вы,» указывает он, «станете трухой и пеплом от жара!» Девять мужчин и женщина выплывают из воздуха рядом с ним.

«Гости, гости, гости!» Батист Пфеннигер хлопает в ладоши и улыбается. Первый Анкорит – высокого роста человек, в совершенстве владеющий своим хорошо подтянутым и со вкусом одетым телом. У него изящно подстриженная, подернутая серебром, борода. «Как наше доброе место любит гостей, и стольких гостей!» Я подзабыла его раскатистый бас, актерского голоса. «Один в три месяца – такая наша квота, но сегодня – очень особенная оказия. Наша вторая очень особенная оказия.» На них – обеденные смокинги различных стилей и времен. Пфеннигер выбрал Эдвардианский период. «Маринус, Маринус, добро пожаловать. Наш единственный вернувшийся к нам гость в истории Сумрачной Часовни, хотя, конечно, в прошлый раз Вы оставили свое тело на Земле. Ошима, Вы выглядите постаревшим, обносившимся, усталым, и Вам нужно новое тело. Такого не произойдет. Благодарю Вас за убийство Бжицки, кстати; он начал выказывать признаки вегетарианства. Кто еще тут? ‘Уналак’ – произнес правильно? Звучит ужасно, словно название супер-клея, хоть как его не произноси. Аркади, Аркади, Вы стали повыше с прошлого раза, когда я отрезал Вам ноги. Помните крыс? Диктаторы были настоящими диктаторами во времена салазарского Лиссабона. Семьдесят два часа у Вас заняло для смерти. Посмотрим, смогу ли я побить этот рекорд с Инез?» Пфеннингер щелкает языком. «Жаль, Л’Окна и Рохо не смогут быть здесь, но мистер Д’Арнок притащил в своих сетях самые жирные рыбы. Хороший парень. Оо! Наконец, последняя в списке – Холли Сайкс, загадочная писательница, ставшая ирландской фермершей, разводит кур. Мы никогда не встречались. Я – Батист Пфеннингер, церемонимейстер этой чудесной» – он указывает жестом на стены и крышу – «машины, и титулы, титулов столько много тащится позади, как цепи у Марли, бедняжки-привидения Джэкоба, не Боба. Цифра два из нашего списка еще более воодушевлена встречей, чем я, Холли ...»
Одетая в черный бархат и с напускными сетями брилииантов, Иммакьюли Константин выходит вперед. «Моя замечательная юная леди выросла ... менопауза, рак, и присоединилась к дурной компании. Вот так. Услышу ли я голос в ответ?»
Холли смотрит на безликую юную фигуру, не произнося ни слова.
Улыбка Константин исчезает, хотя и не была никогда настоящей. «Джако мог поддерживать разговор. Только он не был тогда Джако, или был? Скажи мне, Холли, поверила ли ты Маринусу, когда она заявила, что твой брат умер от естественной причины, пока Ши Ло летал на крылышках вокруг, ммм?»
Проходят секунды. Голос Холли сух. «Что Вы хотите сказать?»
«О, да.» Улыбка Константин становится снисходительной. «Ты поверила им? Позабудь, что я тебе сказала, прошу тебя. Слухи – это радио дьявола, и я не должна распространять их, но ... постарайся сложить два и два вместе, пока еще жива. Я позабочусь об Иифе. Так что, знаешь, она не будет скучать о тебе. А если ... а почему бы не сделать большое дело и не убить Шэрон и Брендана, и собрать полную коллекцию Сайксов вместе? Как было раньше.»
У Эстер было где-то три минуты. Появление Садарката займет минут пять, если у Пфеннингера есть настроение для разговоров. Я просчитываю наши шансы перед началом психодуэли. Три анокрита помоложе не должны принести нам особенных проблем, но Часовню невозможно использовать кинетическим оружием, и одиннадцать против четырех – это все-таки одиннадцать против четыре. Нам надо найти для Эстер еще минут семь. Сможем ли мы продержаться так долго?
«Вы пожалеете, что угрожали моей семье,» говорит Холли. «Клянусь. Клянусь Богом.»
«Оо, ты клянешься? Богом, никак не меньше?» Иммакьюли Константин выглядит озабоченной. «Но Бог мертв. Почему бы нам не проверить – пожалею ли я о своих угрозах – с нашими друзьями из Радио-Народа, давайте?» Она прикладывает руку к бриллиантовому уху и притворяется слушающей. «Нет, Холли, нет. Тебя неправильно проинформировали. Я не пожалею; а ты, однако, будешь корчиться, сожалея, что покинула свою подругу – мисс Константин, когда ты была милой, семилетней и способной. Подумай об этом. Только одна из Сайксов умерла бы вместо пяти Сайксов и Брубека. Ты точно закричишь, сожалея! Ну, мистер Энидер? Кричала ли эта высохшая вдова, когда изгибалась от феромонов ночью?»
Вперед выступает Хьюго Ламб. С ямочкой на подбородке, его тело сохранило двадцатипятилетнюю свежесть, с презрительным взглядом. «Она – молчаливого типа. Привет, Холли. Забавно, как все получается?»
Холли отшатывается. Быть предупрежденной и увидеть своими глазами – не одно и то же. «Что они сделали с тобой?»
Несколько анкоритов смеются. Хьюго смотрит на свою давнюю любовь. «Они» – он оглядывает Часовню – «вылечили меня. Они вылечили меня от ужасной бессмысленной болезни называемой смертность. И это много значит. Молодость держится какое-то время, но, в конце концов, даже самый сопротивляющийся пациент становится пищей для засушенных эмбрионов, для навозников ... весь в прожилках вен, худосочные, слюнявые ... костяные часы, чье лицо выдает всем, как мало, очень мало времени осталось для жизни.»
«‘Выдает’?» вступает Пфеннингер. «Кстати, Маринус. Вы знаете, что у нас есть осведомитель среди вашего Узкого Круга?»
Я борюсь с желанием сказать: «Да, мы знаем это уже давно.»
«Не мистер Д’Арнок,» продолжает Пфеннингер. «Он водил вас за нос всего семь дней. Некто, кто был таким незаменимым для всех вас целый год.»
Я тоскливо жду продолжения этой сцены. «Не надо, Пфеннингер.»
«Да, это печально, но veritas vos liberabit ... и помните, что веселить меня – это единственная возможность прожить еще несколько минут ...»
Правда. Я думаю о бестелесной Эстер, готовящей психо-инферно в голове Ошимы. Каждая секунда имеет значение. «Удивите и поразите меня.»
Пфеннингер щелкает пальцами на Янтарную Арку, и появляется Садаркат. Его поведение изменилось со скромного смотрителя до капитана расстрельного взвода. «Снова привет, дорогие друзья. Такой был мой выбор: двадцать с лишним лет домашних работ, стирки, прополки, старения, капельниц, проблем с простатой или вечная жизнь, обучение Теневому Пути и все то же самое в 119А. Хмм. Дайте-ка подумать. Где-то двадцать секунд. И все же, и все же, и все же, Путь Дворецкого – это не для меня.»
Холли – в шоке: «Они верили Вам! Они были Вашими друзьями!»
«Если бы Вы были знакомы с Хорологией больше пяти дней, мисс Сайкс,» Садаркат проходит к дальнему от нас концу стола и облокачивается на него, будто он принадлежит ему, «Вы бы когда-нибудь дошли до того факта, что Хорология – это клуб для бессмертных, которые сделают все, что угодно, лишь бы не допустить других к своим привилегиям. Они – аристократы. Они очень похожи на страну для белых – простите, что пришлось упомянуть о расах, но аналогия просто как раз – богатый, белокожий, имперский, захватнический бастион, подбивающий торпедами лодки беженцев из Страны Многочисленных Коричневых Масс Людей. Что я выбрал – простое выживание. Любое живое существо выбрало бы то же самое.»
«Поздравления с новой должностью, Садаркат.» Приветливость Аркади – безупречна. «‘Душе-сборщик’. Нет никого более годного для такой работы.»
Садаркат ухмыляется в ответ: «Вашему покорному незаметному пакистанскому дворецкому очень понравилась Ваша легкая ирония.»
Ошима спрашивает: «Какое у тебя будет новое крутое имя, Садаркат? Майор Сама Честность? Мистер Шпикстукач? Иуда МкЯнус?»
«Я скажу, каким мое имя больше не будет – мистер «Садаркат сыграл свою роль,» говорю я Пфеннингеру. «Отпусти его.»
Пфеннингер щелкает своим галстуком-бабочкой. «Не притворяйся, что знаешь мои мысли, Маринус. Ты бы не стала сознательно держать у себя шпиона.»
«Прекрасно, я не знала. Он следовал твоим приказам. Шпионил за нами. Выбросил свои десять килограмм голубого пластилина. Отпусти его.»
Садаркат рычит, и я не видела его таким с того времени, когда лечила в больнице Доукинс, в Беркшайре: «Это не был голубой пластилин! Это был N9D. Супервзрывчатка, которую вы навесили на мою грудь!»
«Вобще-то, Маринус, он – наполовину прав,» Аркади обращается ко мне. «Пластилин голубого цвета делают люди, но, если быть точнее, название – Белый Пластилин только голубого цвета.»
Садаркат вскакивает на скамью. «Лжец! Вы притащили меня с собой, как человеческую мину!»
«Три раза я пыталась отговорить тебя, чтобы ты не присоединялся ко Второй Миссии, Садаркат,» напоминаю я ему.
«Вы могли бы меня просто убедить, если так уж обо мне заботились. А мистер Пфеннингер не даст мне ‘просто уйти’! Я – Двенадцатый Анкорит.»
«Прости меня за то, что возвращаюсь к теме рас,» говорит Аркади, «но посмотри на анкоритов с Первого до Одиннадцатого. Что-нибудь общее бросается тебе в глаза?»
У Садарката – иммунитет к сомнению. «Меня рекрутировали, чтобы улучшить э-э-э баланс анкоритов.»
Аркади заходится смехом-кашлем. «Извини, слюна попала не в то горло. И почему же Все Белые выбрали тебя?»
«Мой психо-вольтаж очень высок, вот почему!»
«Бедный дурачок.» Ошима зевает. «Даже у димсама больше психозотерики, чем у тебя.»
«Мне любопытно, Маринус,» говорит Иммакьюли Константин. «Твой ручной шизофреник только что продал тебя с потрохами. Хоть что-нибудь может заставить тебя презирать человека?»
«Убийство и душеубийство – очень даже могут. А я виню вас за то, что скривили страх смерти у Садарката в предательство. Прости, Садаркат. Это – Война. Я должна была заставить их поверить в то, что ты был их тузом в колоде. Благодарю тебя за сад, по крайней мере. Ничего не изменишь.»
«Я и есть Двенадцатый Анкорит. Раскажите им, мисс Константин, что Вы рассказали мне. О моем потенциале, как последователе Теневого Пути.»
«У тебя потенциал надоедать людям до самой смерти, Садаркат.» Когда в голосе Константин появляются материнские интонации, я знаю – время разговоров заканчивается. «Нет. Психозотерически говоря, ты – пустышка. Хуже того, ты – предатель. Бесталанный, безчакровый, коричневый предатель.»
Садаркат оглядывает вокруг стола белокожих анкоритов в полном неверии. Я с трудом могу смотреть на его меняющееся выражение лица, но я должна видеть все. Затем, благородно отвернувшись, он поворачивается и делает пару нетвердых шагов к Янтарной Арке. Двое из заднестоящих загораживают ему путь. Садаркат бросается к выходу, но Пфеннингер хватает его в психолассо, притягивает сильным натягом, а затем кинетическим ударом подбрасывает вверх на двадцать футов. Я не могу вмешиваться. Вторая Миссия зависит от каждого накопленного для последующей дуэли вольта. Константин рисует рукой Акт Насилия, и голова Садарката проворачивается 360 градусов. «Вот,» мурлычет Константин. «Мы же не такие садисты? Чисто и быстро. Курица страдает дольше, когда крутишь ей шею, так, ведь, Холли?»
Разломанное тело Садарката падает на землю, и самый младший анкорит выбрасывает его кинетически через восточное окно, словно мешок с домашним мусором. Его душа, по крайней мере, найдет свой путь к Последнему Морю в отличие от других «гостей», которых привели сюда для психоопустошения.
Они готовы к атаке, суб-предупреждает меня Уналак.
Чувствуя себя неким дирижером, поднимающим свою палочку для Оркестра Разверзшегося Ада, я командую, «Пора.»

Уналак устанавливает защитный щит от стены до стены, закрывая северную часть Часовни. Даже на расстоянии тридцати шагов, сила щита отбрасывает Пфеннингера, Константин, Хьюго Ламба и Д’Арнока на несколько футов. Корень щита истекает из ладони Уналак и блестит голубой линзой силы Глубокого Течения. Пфеннингер и Константин снисходительно смотрят на нас с другой стороны щита. Почему? Элайджа Д’Арнок собирает ладони рупором и кричит нам. Его слова проникают сквозь щит Уналак через несколько секунд, фрагментарно, но разборчиво: «Позади вас!»
Я оборачиваюсь. Тошнотой в горле, обгорелая икона Слепого Катара самовосстанавливается. Появляется кожа монаха, и начинает блестеть золотой нимб. Еще хуже, возвращается черная точка чакра-глаза. Как только она вырастет, Катар сможет выпить нас одного за другим.
Пфеннингер надсмехается над нами: «Видите, с кем вы залезли под свой щит!»
«Он – мой,» вызывается Ошима. «Маринус, Аркади, поддержите щит. Прощай, Эстер.» Душа Эстер вылетает из Ошимы, пульсируя накапливающимся Последним Актом. Затем разъяренный воин хватается за края иконы и приближает свою голову на расстоянии одного фута к Слепому Катару. Он закрывает свои глаза и выливает вольтаж Глубокого Течения из светящегося чакра-глаза на черный зрачок лба иконы. Ошима не сможет победить генератор Теневого пути, но он может выиграть для нас драгоценные несколько минут.
Пфеннингер видит принесенную душу и рявкает команду. Анкориты приближаются к нашему щиту, двумя рядами по пять человек с обеих сторон стола, угрожающе размахивая символами рук. Голос Константин доходит до меня: «Разбейте этот щит и убейте ту душу сначала!» Аркади, Уналак, Холли и я отшатываемся от бомбардировки нас янтарным огнем, лазерным кнутом и звуковыми пулями. Я чувствую, как нервная система Уналак кричит от каждого попадания по щиту. Аркади и я отстреливаемся в ответ кусками Голубого Течения из своих чакра-ладоней. От них анкорит может впасть в забытие лишь на некоторое время битвы, а от жара Теневого Пути наши тела могут получить ожоги. У анкоритов – огнеметы, а у нас – транквилизаторные иглы и щит, который начинает трескаться. Сквозь мерцающее пламя я замечаю, что мы с Аркади попали в некоторых противников. Каммерер – Восьмой Анкорит – съеживается, и Остерби – Шестой – замер, качаясь, словно туша свиньи, но теперь Дю Норд выводит наружу щит Теневого Пути, чтобы предотвратить будущие потери.
Мы все еще в меньшинстве, как три к девяти, прижаты к зловещему полу-божеству, которого Ошима, к сожалению, не может дольше удерживать. Холли свертывается клубком у стены. У меня нет времени на то, чтобы угадать ее мысли. Уналак пробирает дрожь, когда красный щит врага врезается в ее защиту с мощью грузового поезда и с визгом резака. Синева Глубокого Течения становится болезненным пурпуром в месте контакта, и Уналак отступает на шаг, и еще шаг, один, другой, уменьшая наш маленький треугольник территории до нескольких квадратных метров. У меня нет времени, чтобы увидеть – вернулась ли Холли к нам или осталась на другой стороне щита, потому что еще два анкорита поднимают свои чакра-ладони, и сквозь свист психо-пуль, я слышу вопль Константин: «Давите их, как муравьев!»
Аркади начинает выливать свой психо-вольтаж на щит Уналак, отчего на короткое время он отбрасывает противника, но каскад огня анкоритов после этого удваивается, утраивается, учетверяется. Психо-дуэль начинает гореть слишком ярко, и через мой чакра-глаз я вижу, как длинный стол поднимается на десять футов в воздух, зависает на секунду хищной птицей, а затем несется на Аркади и Уналак. Рефлексивно, я вскидываю руку и самой быстрой командой во всей моей жизни останавливаю его на расстоянии ладони от приготовившегося к удару лица Аркади, и два конца стола повисают между двух сцепившихся щитов. Война-ударов становится Войной-переталкивания, в которой Пфеннингер пытается раздавить Уналак и Аркади, чтобы выбить наш щит, а я пытаюсь его остановить. Мы боремся за контроль стола долгую скользящую секунду, но несколько анкоритов присоединяются к Пфеннингеру, и, внезапно, они пересиливают меня, и стол врезается в голову доктора Айрис Маринус-Фенби. К счастью, стол падает на нашей стороне, и потому его больше нельзя использовать оружием, но череп моего тела наполовину раздавлен, и мне приходится выйти из тела до того, как отключатся мозги. Причина смерти: летящий стол. Первая такая, и, после моей смерти-смерти в Сумраке, последняя.
Сквозь краснеющий пурпур я вижу Пфеннингера, Константин и их помощников, направляющих вместе свои удары на Уналак до тех пор, пока не раскрывается широкая дыра в щите. Батист Пфеннингер расплывается улыбкой довольного отца, поднимает ладонь на Уналак, и из нее бриллиантовым блеском вылетает тонкая линия и вонзается в сердце Уналак. Психо-дум-дум вращает тело моего коллеги, экс-тело моего мертвого коллеги, пока оно не разрывается месивом костей и плоти. Глаза Пфеннингера и Константин довольно светятся. Аркади пытается изо всех сил восстановить побледневший синий барьер, и все это время Ошима занят безвыигрышной битвой один-на-один со светящейся иконой Слепого Катара.
Видя мое мертвое тело у стены, анкориты решают, что никакой угрозы от психозотериков больше нет, и отключают свой красный щит. Они заплатят за свою ошибку. Я становлюсь лассо психо-напряжения и бью им, как кинетическим ударом. Под него попадают Имхофф и Вестхойзен – Пятый и Шестой Анкориты. Трое против семерых. Я вхожу в тело Аркади, чтобы помочь ему восстановить щит, который наливается синевой и отбрасывает оставшихся анкоритов. Когда Аркади бросает быстрый взгляд на Ошиму, я вижу, что его битва – проиграна. Его тело исчезает на наших глазах. Иди к Холли, суб-командует Аркади. Я следую ему, не прощаясь, о чем я тут же жалею, войдя в Холли и вызвав Акт Полного Убеждения и ... Что теперь?
Разгневанные потерей Имхоффа и Вестхойзена, оставшиеся семеро анкоритов бомбардируют Аркади всем имеющимся у них, и синий щит угасает. Аркади потратил все свои силы. Он выпрямляется и показывает Пфеннингеру средний палец. Слепой Катар растворяет его коротким, резким ударом психо-молнии. Сражение закончилось. Они убьют Холли или, возможно, попытаются ее опустошить. Я не могу ни видеть Эстер и ни обратиться к ней, но через несколько секунд психо-локация Слепого Катара найдет ее душу, уничтожит ее, и Хорология проиграет свою столетнюю Войну с анокритами, кото ...

Свет заполняет Часовню, проникая сквозь руки, закрывающие глаза, сквозь веки, сквозь роговицы и стекловидные тела, сквозь плоть, сквозь души ... Белизна настолько бела, что черна. Это сделала Эстер. Эстер победила. Я жду каменного хруста разваливающейся напополам Часовни. Я жду криков анкоритов, видящих уничтоженную на их глазах машину бессмертия.
Копятся секунды ... Много секунд.
Чернота запредельной белизны становится снова белой.
Белизна исчезает, вновь – к молочной серости.
Возвращается зрение. Я поднимаю веки Холли и смотрю вверх с того места, где лежало ее тело, вверх – на крышу Часовни. Она не упала.
Я думаю, Последний Акт Эстер не был настолько мощным.
Я думаю, Слепой Катар успел принять контрмеры.
Не имеет никакого значения, почему Эстер не смогла. Вторая Миссия была последним шансом. Вся Хорология – это хакер Л’Окна и бодигард Рохо. Хорология проиграла, а анкориты победили.
Тело Холли хочет застонать, и его тошнит, но я храню его в состоянии покоя, пока я пытаюсь ... Что? У меня не осталось достаточно вольтажа даже для простого психо-броска. Попытаться спасти мою душу? Выйти из Холли, укрыться и находиться неподалеку, пока ее убъют или опустошат, пока Слепой Катар не заметит маленькую свинку, порхающую в углу? Я почти завидую Эстер. По крайней мере она погибла, пусть, ради ложной веры в то, что она выиграла для Хорологии последнюю победу.
Выжившие анкориты собираются вместе. Пфеннингер все так же стоит в центре ромбовидного нефа. Константин, Д’Арнок, Хьюго Ламб, Ривас-Годой, Дю Норд и О’Дауд. Еще один-два могут присоединиться к ним через некоторое время или, может, и не смогут. У анкоритов будут трудные времена, но у них есть лист возможных кандидатов в Хищники, и через десять-двадцать лет они в полную силу займутся поставкой пищи. Сумеречная Часовня стоит неповрежденной. Если не считать перевернутые стол и скамьи и поврежденной иконы, висящей криво, больше нет никаких знаков битвы, происходившей здесь всего лишь минуту назад. Я не знаю, что мне делать, и поэтому я просто остаюсь в голове Холли, парализованная своей нерешительностью.
Элайджа Д’Арнок спрашивает: «Что это был за свет?»
«Последний Акт,» поясняет Пфеннингер. «Мощный. Вопрос в том: кто его вызвал?»
«Эстер Литтл,» догадывается Константин, «в нематериальной форме. Противо-скрипт никогда не упоминал о ее смерти, как вам известно. Я чувствовала ее. Она атаковала трещину сомнения Часовни в надежде разбить ее пошире и обрушить небо. Кто же еще смог бы смастерить подобную атаку? Нам повезло, что ее последний взрыв не был настолько взрывоопасным, как она рассчитывала.»
«Так мы выиграли Войну?» спрашивает Ривас-Годой.
Пфеннингер смотрит на Константин. Вместе они объявляют: «Да.»
«Оо,» признает Пфеннингер, «состоятся несколько зачищающих операций. Нам необходимо зализать раны, но Хорология – мертва. Мое единственное сожаление? Эта Маринус не прожила достаточно долго, чтобы увидеть, с каким позором она провалилась. Слепой Катар, должно быть, убил ее в какое-то время между смертью Ошимы и Аркади.»
«Давайте избавимся от этой Сайкс, как с Садаркатом,» говорит Константин, перешагнув через нас. Она обращается к Д’Арноку: «Зачем Маринус привела ее с собой? Я не ... Минуточку.» Она смотрит на меня своими не-совсем-человеческими глазами. «Мистер Пфеннингер. Мне кажется, что у нас есть послеобеденная сладость.» Константин осторожно приближается к нам. Она улыбается. «Ну-ка, ну-ка, ну-ка, Холли Сайкс – как это? – притворяется холодной. Как ...»

Раскатное, барабанное КА-БУУУУУУУУУМММ ... заполняет Часовню. Константин падает на пол, как и все остальные. Я-в-Холли смотрю на трещину, и ужас сменяется надеждой, затем переходит в дикую радость, когда грохот падения, рассыпания, скрежета-дном-по-рифу завывает все громче и громче, и волосок трещины становится черной линией, разверзшейся зигзагом от северной крыши до стены за иконой. Медленно ужасный звук утихает, но оставляет позади себя нависающую угрозу большего ... С моего я-в-Холли места я вижу, как змей в форме нимба раскачивается и затем падает. Он разбивается так, словно бьется тысяча тарелок: обломки разлетаются во все стороны по каменному полу, словно разбегаются десять тысяч живых существ. Кусок величиной с крикетный мяч пролетает над головой Холли. Я слышу мелодраматический возглас Батиста Пфеннингера: «*****! Ты видела, Константин?» До меня только что доходит, что я могу попробовать психо-вольтаж Холли, которого у нее оказывается гораздо больше моих ожиданий.
«Это не так важно,» огрызается Константин. «Ты разве не видишь трещину?» Молча я вызываю Акт Невидимости. Если психозотерик посмотрит прямо на меня, то увидит некое мутное состояние, но это все равно лучше, чем ничего, и анкориты сейчас больше озабочены структурой Часовни. Как им и следовало бы.  Пробираясь вдоль стены к западному окну, мы слышим треск напряженного состояния камня.
Элайджа Д’Арнок замечает первым: «Эта Сайкс!»
О’Дауд – Одиннадцатый Анкорит – спрашивает: «Куда она ушла?»
«Сука несет кого-то,» гремит басом Дю Норд. «Кто-то ее накрыл!»
«Закрыть Янтарную Арку!» Константин командует Ривас-Годою. «Это – Маринус! Не выпускайте ее! Я вызову Акт Явления и ...»
Раздается рев огра поверх голов, и камни сыпятся ливнем с трещины, расширяющейся в рваную рану. Я понимаю. Последний Акт Эстер сработал, и только Слепой Катар удержал  Часовню неповрежденной. А теперь даже его древняя мощь не могла удержать распад.
«Пфеннингер, БЕГИ!» вопит Константин.
Но Первый Анкорит, чей инстинкт самосохранения, скорее всего, притупился двумя столетиями Черного Вина, прекрасным здоровьем и богатством, глядит вверх, куда только что смотрела Константин, и только успевает нагнуть голову. Плита крыши Часовни величиной с мини-вэн – последнее, что видит Батист Пфеннингер – давит его, как молот разбивает яйцо. Еще больше каменных плит сыпется на пол. Я отзываю невидимость и вызываю защиту тела. Дю Норд – французский капитан, следовавший за Теневым Путем с 1830 года до нынешних времен – слишком медленный, чтобы уберечься от разлетающейся шрапнели, и, хотя Дю Норд еще живой, его нынешняя жена, похоже, не сможет его узнать. Три-четыре накрывшихся щитами фигуры бегут к Янтарной Арке, но рассыпающимся айсбергом южная крыша соскальзывает вниз и загораживает проход. Наш склеп, похоже, запечатан.
Через провалы обрушенной крыши вплетаются густые, дымчатые щупальцы Сумрака и охватывают Часовню. Он гудит, но не как пчелы, и бормочет, но не как толпа, и сыпется шелестом, но не как песок. Завиток тьмы раскручивается позади Элайджы Д’Арнока, когда он отступает от упавшего перед ним камня. Не обращая внимания на защиту вокруг его тела, Сумрак охватывает шею Д’Арнока, и он превращается в облако Сумрака человеческой формы, длящейся всего одно мгновение..
«Маринус, это ты – там?» спрашивает Холли.
Извини, мне пришлось взять тебя без разрешения.
«Мы их побили, правда? Иифа будет в сохранности.»
Все семьи будут в сохранности от анкоритов.
Мы смотрим на руины Часовни. Лишь видны три защищенные янтарной краснотой фигуры. Я узнаю Константин, Ривас-Годоя и Хьюго Ламба. В углу распадается икона Слепого Катара, словно обожженная кислотой. Здесь становится все темнее и темнее. Щупальца Сумрака заполнили уже четверть Часовни.
«Этот Сумрак,» видит Холли. «Он не выглядит таким страшным.»
Прости, что я затащила тебя во все это.
«Все нормально. Это была не ты, это была Война.»
Теперь остается всего несколько мгновений.

Грохот падения из северного угла переходит в беспорядочный звон колокола. Где висела икона, там открывается эллиптическое пространство, излучающее бледный лунный свет. «Этот звон,» говорит Холли, «звучал, как рында в Капитане Марлоу. Что это, Маринус?»
В нескольких футах от нас психо-заторможенное тело Имхоффа переходит в небытие от лижущих языков Сумрака.
Я не знаю, суб-признаюсь я. Надежда?
И три оставшихся анкорита приходят к такому же решению и бросаются к северному углу. Я-в-Холли следую за ними, пытаюсь, но длинное перо Сумрака высовывается через незащищенное восточное окно. Я скольжу по размазне, когда-то бывшей Батистом Пфеннигером, и нахожу проток чистого воздуха, плывущего по нефу, пока не попадаю на колонну клубящейся серости и тогда отхожу к западной стене. Часовня теперь наполовину накрыта Сумраком, и тридцать шагов до эллипса выглядят для меня воздушным минным полем. Я натыкаюсь на свое бывшее тело, лежащее в безобразной позе, но телу доктора Фенби осталось всего несколько секунд. Чудом, удачным образом, мы добираемся до эллипса. Константин и ее два компаньона нам не видны. Есть нечто вроде спасательной шлюпки? Не похоже, чтобы входило в дизайн Слепого Катара. Овал разгорается ярче, а Часовня все более тускнеет. Как мембрана, к которой направляются облака ускоренного неба. Я смотрю в последний раз на Часовню, теперь заполненную Сумраком. Соскальзывает вниз восточная крыша. «Что нам терять?» спрашивает Холли.
Я наполняю легкие тела глубоким вдохом и шагаю ...
... в проход чуть шире человека и чуть выше, освещенного гаснущим светом Часовни, и поверхность, сквозь которую мы только что прошли, очевидно безвредна. Рокот распадающейся Часовни все еще слышен, но звучит, как в миле от нас, а не в нескольких метрах. Проход спускается наклоном десять шагов и упирается в стену, откуда расходится ветвями налево и направо. Здесь теплее. Я трогаю стену. Температура кожи тела, красноватого оттенка, на ощупь – саман. Если звук, свет и тело может пройти сквозт мембрану, то, боюсь, Сумрак вскоре последует за нами. Защита тела была бы желательна, особенно, из-за трех анкоритов впереди, но у Холли – все-таки низкое психо-напряжение, а у меня оно закончилось, и поэтому нам просто приходится идти. Левый и правый коридоры уходят изгибами в темноту. Похоже на некрополис, суб-говорю я Холли, но ...
«Слепому Катару не нужны тела, да?»
Нет. Как тело Садарката, все выпитые просто выбрасывались.
Я оглядываюсь на коридор позади нас. Эллипс тает вместе с разрушающейся Часовней. Я суб-спрашиваю Холли, Что ты думаешь? Налево или направо?
«Маринус, мне кажется, что я увидела буквы на стене, на уровне пояса.»
Я приглядываюсь и нахожу их – словно роспись скульптора.
«ДС?» спрашивает Холли. «Джако? Маринус, он так подписывал свои ...» Звон, похожий на колокол из-под воды, перебивает ее, и по изменению воздуха мы понимаем, что Сумрак последовал за нами. «Налево, Маринус,» командует Холли. «Иди налево.»
Нет времени, чтобы задавать вопросы, если она так уверена. Я повинуюсь, торопясь по узкому, изгибающемся, клаустрофобному, графитно-черному проходу. Пятидесятишестилетнее сердце Холли стучит тяжело, и мне кажется, что я потянула мыщцу в лодыжке во время нашего последнего броска по Часовне. Она на десять лет старше Айрис – мне лучше не забывать. «Держись пальцами по стене,» советует она мне тихо-тихо.
Если хочешь вести сама, я передам тебе контроль.
«Да. Давай.» Она выпрямляется вдоль стены на мгновение, пока к ней не возвращаются ее вестибулярные ощущения. «Божмой, так странно чувствовать.»
Я бы зажгла психо-лампу, но ее свет может привлечь компанию.
«Если я права, то мне не нужен никакой свет. А если я неправа, то и свет мне не поможет. Я скоро узнаю, каким было мое решение. Этот проход все так же следует изгибом, так ты думаешь?»
Да. Это – арка, точно. Почти сто шагов уже.
Холли останавливается. Мы слышим ее прерывистое дыхание, ее шумное сердце и бормотание Сумрака. Она оглядывается, и монохроматичное сияние высвечивается из темноты. Холли поднимает и держит руку, и мы различаем ее черный контур и даже еле заметный отблеск обручального кольца. У Сумрака есть своя фосфоресценция, сообщаю я. Он заполняет проход за нами со скоростью хода. Продолжай идти.
«Дьявольски,» отвечает Холли. Она продолжает свой ход, и, хотя у меня возникает непреодолимое желание узнать ее мысли, я решаю довериться ей. Еще пятьдесят шагов, и Холли останавливается, задыхаясь. Ее страх подпитан надеждой. «Мне кажется или нет, Маринус? Чего касается мой правый палец?»
Я проверяю, еще раз. Ничего.
Она поворачивается направо, выставив ладони в пустоту. Она трогает стороны, и мы ощущаем узкий вход в стене. «Немного света, пожалуйста – как у спички?»
Я чуть-чуть выхожу из чакра-глаза Холли и вызываю слабое свечение. Моя хозяйка тела видела сегодня слишком много, чтобы удивиться слабому сиянию, исходящему от центра ее лба. Перед нами – короткий соединительный тоннель, заканчивающийся через пять шагов очередными коридорами налево-направо. Налево, куда уходит наш нынешний коридор. Направо, где неподалеку клубится Сумрак. «Мы входим,» шепчет Холли. «Выключи свет, пожалуйста. Я лучше доверюсь моей памяти, чем моим глазам.»
Если ты можешь идти и говорить, суб-замечаю я, то мне становится все более и более интересно.
Холли идет по содинительному тоннелю, пока ее ладони не касаются разветвления. Холли поворачивает направо. «В последний раз, когда я видела Джако,» она старается говорить очень тихо, «я собирала свои вещи, чтобы уйти из дома. Ши Ло что-нибудь рассказывал тебе об этом?»
Возможно – я не помню. Это было так давно.
Мы проходим около десяти шагов в темноте, когда левая рука Холли нащупывает пустоту. Еще один «соединительный» тоннель. Она входит внутрь, проходит пять шагов до следующей влево-вправо развилки и поворачивает налево. Эти коридоры являются переходами от одной окружности к другой. «В общем, когда я собиралась – появился Джако с э-э-э лабиринтом. Он любил рисовать такие большие, замысловатые лабиринты, ради забавы. Скоро должен быть еще один переход ...» Через десять шагов изгиба темноты Холли находит проем справа и входит туда. Чтобы не влиять на ее настроение, я ничего не говорю о лабиринте Ши Ло, который он сделал для короля Вильгельма Оранского. В арке находится очередное налево-направо. Холли уходит направо. «Лабиринт, который Джако дал мне в тот день, был гораздо попроще. Просто гнездо девяти кругов с несколькими соединениями между ними. Он заставил меня пообещать, что выучу его наизусть. Так хорошо, чтобы если мне понадобится, то я смогу найти выход в темноте, не совершив ни единой ошибки ...»
А мы теперь находимся там, заканчиваю я ее предложение.
«А мы теперь находимся там. И как это было возможным?»
Транссубстанция. Душа Слепого Катара стала Сумрачной Часовней. Душа Ши Ло, как мне кажется, вошла в материю Часовни во время Первой Миссии. Как только он попал внутрь, Ши Ло стал этим лабиринтом. Как доброкачественный рак, похоже?
Холли спешит. «Но зачем он так сделал?»
Чтобы существовал выход в мир после Второй Миссии, но такой, который могла найти только ты. А любой другой ... Оба мы вспоминаем о трех анкоритах, прибывших сюда раньше нас, попавших в тупики, и о Сумраке, надвигающегося на них.
«Джако знает, что мы – здесь, как ты думаешь?»
Транссубстанция – секретное знание, могущественный акт. Я не знаю, как его вызывать, и я не знаю его модус. Ши Ло никогда не рассказывал мне о том, что он изучает это. Слепой Катар узнал, что мы находимся в Часовне, значит, есть возможность, что – да – Ши Ло-Джако знает о нас здесь.
Холли находит переход справа в стене и сворачивает.
Если лабиринт – круговой, суб-размышляю я, значит, мы сейчас отходим от центра.
«Надо сначала отойти, чтобы потом зайти. Следующая ветка будет перекрестком. Немного света, пожалуйста?» Я выхожу и свечусь короткое время. Холли уходит налево. Я захожу и гасну.
Выходит, ты сдержала свое обещание, суб-говорю я, что запомнишь лабиринт.
«Да. Это были последние слова Джако ко мне. Я удрала в дом моего бой-френда и больше никогда не видела моего младшего брата. Рут, жена моего брата, она занималась изготовлением украшений и сделала из его рисунка нечто вроде кулона из серебра. Когда я покинула дом, то я взяла его с собой. Наверное, раз в каждую неделю я изучала его. Будет левый поворот.»
Мы идем влево, и боль вонзается в нашу голову. Холли оборачивается кругом, падая. Свежая боль простреливает ее лодыжки и колени, вспышка в глазах утихает цветными пятнами. Холли поднимает голову, и я вижу Константин с ее чакра-глазом, светящимся розоватой краснотой – стоит перед нами. «Покажи мне выход,» по-матерински командует Второй Анкорит, «или я превращу тебя в кричащий факел, чтобы освещать мой путь.» Ее чакра-ладони тоже светятся краснотой, и психо-молнии в них наглядно подтверждают ее намерения. Холли дрожит и бормочет: «Пожалуйста, не надо, пожалуйста, не надо.» Я не знаю, что сейчас слышала Константин, что она знает, сколько психо-вольтажа осталось у нее после сражения. Достаточно, чтобы убить нас несколько раз – полагаю я. Я решаю увести ее от Холли к Сумраку, чтобы у Холли остался шанс на спасение.
Я выхожу, свечусь.
Ледяным тоном, обжигающе, Константин требует ответа: «Это кто?»
Маринус, суб-отвечаю я.
«Маринус. Так и скажем. Мало времени. Веди.»
Если ты убьешь нас обеих, ты тоже умрешь.
«Тогда я умру счастливой, зная кого я убила в самой последней сцене.»
Прежде, чем я нахожу стратегически подходящий ответ, чакра-глаз Константин гаснет, ее голова откидывается назад, и она грохается на пол. «Я ЖЕ ТЕБЕ СКАЗАЛА!» Холли кричит горлом, хрипя, и наносит по голове анкорита, атаковавшего нас, еще один удар чем-то похожим на дубинку. «НИИКТО НЕ СМЕЕТ УГРОЖАТЬ МОЕЙ СЕМЬЕ!» И в третий раз. Я высвечиваюсь ярче и нахожу тяжело-дышащую Холли у распластанного тела Иммакьюли Константин. Голова Второго Анкорита – месиво крови, светло-золотых волос и бриллиантов. Я возвращаюсь внутрь Холли, обнаружив в ней разъяренную звезду гнева, сплавленную со многими другими эмоциями. Несколько секунд спустя Холли опустошает свой желудок тремя глубокими рвотами.
Все в порядке, Холли, говорю я. Я – здесь, все хорошо.
Холли выплескивает наружу в четвертый раз.
Я синтезирую каплю психо-седатива в ее гипофизе. Окей, я думаю, что все закончилось.
«Я убила.» Холли трясет. «Я убила. Это просто ... как будто ... Это, как будто, было не я. Но было.»
Я выжимаю немного допамина. Она, может, еще жива ... как-то. Проверить?
«Нет. Нет. Лучше – не надо.»
Как хочешь, а что это за оружие?
Холли роняет его. «Скалка.»
Где ты нашла тут скалку?
«Я стащила с вашей кухни в 119А. Положила к себе.»
Холли встает. Я успокаиваю ее лодыжку и колени. Зачем?
«ВЫ все там разговаривали о Войне, а у меня даже не было перочинного ножа. И что – да, я знаю, истеричка, скалка, жирное такое клише, Криспин закатил бы глаза и сказал бы: ‘Оо, ну хватит уж!’ но я хотела ... понимаешь ... что-то. Я ненавижу вид крови, и поэтому я не взяла ножи из ящика ... вот. *****, Маринус. Что я наделала?»
Убила двухсотпятидесятилетнего Вневременного Хищника пятидесятидолларовым кухонным приспособлением после прекрасного воплощения вида дрожащей, напуганной женщины среднего возраста.
«Дрожание получилось легко.»
Приближается Сумрак, Холли. В какую сторону?
Она берет себя в руки. «Немного света, пожалуйста.» Я высовываюсь наполовину и свечусь, освещая узкие коридоры, где пряталась умершая или умирающая. «В какую сторону мы шли?»
Я вспоминаю, что мы прокрутились, падая. И Константин ходила вокруг нас, когда начала угрожать. Я высвечиваюсь ярче, но яснее становится один лишь вид мертвой напавшей и лужа рвоты. Я не знаю точно.
Паника пробирается насквозь Холли. Я вновь психо-успокаиваю ее.
Затем мы слышим гул приближающегося Сумрака. Я возьмусь?
«Да,» хрипит Холли. «Пожалуйста.»
Я смотрю на четыре коридора. Они – идентичны.
Нет, не идентичны. Один кажется светлее. Холли, существует только один путь в лабиринте, так?
«Да.»
Я направляюсь туда, где светлее, поворачиваю направо, и через десять шагов перед нами – Сумрак, заполняющий тоннель словно медленно-плывущая вода. Слышны голоса приглушенной горечи. Не больно, говорят они на непонятном языке, совсем не больно ...
«Что мы делаем?» звенит голос Холли.
Я поворачиваюсь. Этим путем мы пришли. Сумрак следует за нами. Мы пришли к перекрестку – отсюда. Я перешагиваю через тело Константин. Постарайся увидеть либиринт Джако в своей голове опять. Кулон.
«Я вспомнила. Идем.» Я подчиняюсь. «Налево. Там будет поворот направо, но пропусти его – там тупик ... Продолжай идти. До следующего поворота направо.» Я прохожу тоннель, думая о Сумраке, разлившемся по телу Константин. «Влево. Несколько шагов ... Еще немного, мы – близко к центру, но нам надо выйти из круга, чтобы избечь ловушки впереди. Следующий – налево. Иди, через арку ... Теперь поверни направо.» Я делаю несколько шагов, продолжая слышать чмокающее всасывание Сумрака, захватывающего тоннели и тупики по сторонам, замедляющего свой ход от потери массы и энергии. «Проходи мимо левого прохода ... Теперь поверни направо. К перекрестку. Скорее! Направо, налево и мы должны ...» Арочный вход перед нами черен, но не черен тенью, а черен чернотой Последнего Моря, такой чернотой, что абсорбирует чакра-свет, который я испускаю из ладоней Холли, и ничего не отражается назад.
Я вступаю в ...

... в комнату с теми же мрачно-красными стенами лабиринта, но живыми от четких теней многочисленных птиц. Комната освещена вечерним светом от золотого яблока. «Оо ...» Не смотря на все виденное сегодня, у Холли схватывает дыхание в горле. «Посмотри, Маринус.» Яблоко висит в середине помещения на высоте головы без никакой поддержки. «Оно живое?» спрашивает Холли.
Мне кажется, суб-гадаю я, это – душа.
Я слышал о золотых яблоках в поэмах и в мифах всю мою мета-жизнь. Я видел золотые яблоки на картинах, и не только то, которое держит Венера на оригинале Бронзино, так хорошо знакомого Ши Ло, но вид этого золотого яблока только укрепляет мои сомнения в нем. Я даже держал такое яблоко, отлитое одним умельцем из казахского золота в одиннадцатом столетии для двора Сулеймана VI, с листьями из персидского нефрита с изумрудными прожилками и с капельками росы жемчужин с островов Маврикия. Но разница между теми золотыми яблоками и этим – это как разница между чтением стихов и быть влюбленным.
Глаза Холли полны эмоций. «Маринус ...»
Это – наш путь назад, Холли. Дотронься до него.
«Дотронуться до него? Я не могу до него дотронуться. Оно такое ...»
Ши Ло создал его для тебя, для этого момента.
Она делает шаг вперед. Мы слышим воздух в перьях птиц.
Одно касание, Холли. Пожалуйста. Сумрак приближается.
Холли протягивает морщинистую руку фермерши.
И выходя из нее, я слышу, как курлычет голубка.
Холли ушла.

Птицы-тени исчезают вместе с яблоком, и обреченная комната становится тоскливым мавзолеем. А теперь я умру. Я умру-умру. Но я умру, зная, что Холли Сайкс спасена, зная, что долг Хорологии перед ней – искуплен. Хорошая концовка. У Иифы все еще есть мать. Я зажигаю бледное свечение и суб-спрашиваю Хьюго Ламба, Зачем умирать в одиночку?
Он появляется из воздуха. «Да, зачем?» Он трогает свое изуродованное лицо. «О, *****, посмотрите-ка на мое состояние! Проклятые смокинги. Мой портной, этот бангладешец на Савил Роу, он, конечно – гений, но он только шьет двадцать костюмов в год. Почему Ши Ло оставил только один волшебный билет на поездку назад?»
Я проплываю в месте, где висело золотое яблоко. Каждая субатомная частица его исчезла. Транссубстанционное переливание.Слепой Катар, если помнишь, все время получал свежее мясо. Ши Ло держался на оставшемся. Почему же ты не взял этот волшебный билет себе?
Он решает не отвечать. «Сигарет у тебя нет, Маринус?»
Я же нематериальна. У меня же нет никакого тела.
Струйка Сумрака появляется из-под черной двери, словно всыпается песок.
Ты искал, лгал, суб-говорю я, обхаживал, заманивал, убивал ...
«Они были клиническими убийцами. Они умирали счастливыми. Может.»
... как Маркус Энидер, ты даже убил самого себя.
«Ты на самом деле хочешь потратить свои последние мгновения на интервью со мной? Что ты хочешь? Большого драматического mea culpa?»
Мне просто интересно: почему хищник, я тщательно суб-вывожу слова, который не думал ни о ком, а лишь о себе столько много лет, и который еще на прошлой неделе потешался над убийством Оскара Гомеза, должен был ...
«Ты перестала сердиться из-за этого, или нет?»
... должен был благородно пожертвовать своей искусственно поддерживаемой жизнью ради обычных костяных часов. Открывайся. Обещаю, что никому не расскажу.
Бормотание Сумрака растет. Я перестаю обращать внимание на его голоса.
Хьюго Ламб продувает свои рукава. «Ты просканировала Холли, полагаю?»
Тщательно. Я должна была, чтобы найти Эстер Литтл.
«Нашла нас в Ла Фонтэн Сен-Аньез? Холли и меня?»
Я не спешу с ответом.
«Так что ты хорошенько поглазела. Ладно. Теперь у тебя появился ответ.» Вплескивается еще больше Сумрака, обещающего нам, что не будет больно, не будет больно, не будет больно. Треть пола уже покрыта им. «Видела, как она залепила Константин? Ирландская кровь, грейвсендские мускулы. Поколениями.»
Ты стоял рядом и просто смотрел?
«Никогда не был вперед-героем, чтобы я.»
Константин приняла тебя. Она же была Вторым Анкоритом.
«У меня всегда были проблемы с начальственными фигурами. Ривас-Годой свернул направо, где мы вошли в лабиринт, и с ним покончено, а я последовал за Константин. Да, она взяла меня, но она была женщины-и-дети-первыми всегда. Тогда я накрылся невидимостью, потерялся, услышал Холли, последовал за вами ... И вот мы тут. Друзья-по-смерти. Кто бы мог подумать?» Мы смотрим, как сыпучий Сумрак заполняет комнату, растет глубиной. Меня мучает мысль, что я не заметила нечто очевидное. Хьюго Ламб кашляет. «Любила ли она меня тоже, Маринус? Я не говорю о том, что после того, как она узнала о моем маленьком ... флирте с паранормальной сектой, которая причинила страдания ее семье и пыталась высосать душу из ее брата. Я говорю о той ночи. В Швейцарии. Когда мы были молодыми. Совсем молодыми. Когда меня и Холли занесло снегом.»
Две трети пола накрыто. Физическому телу Ламба остается всего шестьдесят секунд жизни, пока Сумрак не достигнет его. Я смогу полетать какое-то время до того, как помещение заполнится до потолка, если я этого только захочу.
И тут до меня доходит – что я упустила. Хьюго Ламб тоже упустил. Даже Константин. Уклоняясь от падающих стен, пытаясь избежать Сумрак, мы все позабыли об альтернативном выходе. Я едва не начинаю суб-хохотать. Сработает? Если Сумрак дошел до Каменного Пути и стер барьеры, то ... Но путь вниз слишком долгий.
Я суб-спрашиваю Ламба, Сколько вольтажа у тебя осталось?
«Немного. А что? Решила посражаться?»
Если я войду в тебя, у нас, возможно будет достаточно.
Он не понимает. «Делать что?»
Вызвать Апертуру.




ШИП’С ХЭД: 2043




26 ОКТЯБРЯ




У начала ступенек лестницы я слышу эту мысль, Он – в пути, и мурашки пробегают по моим рукам. Кто? Впереди, Зимбра оборачивается, чтобы увидеть причину моей задержки. Я прислушиваюсь к звукам позднего вечера. Печь потрескивает, охлаждаясь. Волны ударяются плечами о камни за садом. Скрипящие кости старого дома. Скрипящие кости Холли Сайкс, если уж точнее. Я опираюсь на поручень, чтобы разглядеть бунгало Мо сквозь окно над кухонной раковиной. Свет горит в ее спальне. Там – все в порядке. Никаких шагов по гальке садовой дорожки. Зимбра не чует никаких визитеров. Курицы спокойны, а в это время нам того и нужно. Лореляй и Рафик хихикают в комнате Лореляй, играя в тени: «Ну, совсем не похоже на кенгуру, Лол!»; «А тебе откуда знать?»; «А откуда ты сама знаешь?» Еще не так давно я думала, что больше не услышу такого хохота от моих сироток.
Пока все нормально. Нет громких мыслей. Кто-то всегда находится в пути. Но все-таки, это было как «Он – в пути», я в этом уверена. Проблема в том, что как только услышишь голос в своей голове, никогда точно не знаешь: случайная мысль – это случайная мысль или что-то другое. И вспомни о дате: пятилетняя годовщина Гигашторма в 38-ом, когда 797-ой Иифы и Орвара раскололся на двадцати тысячах футах – их и двести других, перелетающих через Тихий – словно мальчишка расколол от злости авиамодели, какие развешивал Брендан когда-то у себя под потолком комнаты.
«О, не обращай на меня внимание,» бормочу я Зимбре и продолжаю тащиться по лестнице, по которой я когда-то могла летать взад-вперед. «Давай,» говорю я Зимбре, «двигай задницу.» Я глажу упорно-торчащий завиток шерсти между его ушами. Зимбра смотрит вверх на меня, словно пытается прочесть мои мысли своими большими черными глазами. «Ты же мне скажешь, если будет что-нибудь стоящее волнений, скажешь, да?»
О чем еще приходится волноваться, если не о страхе от тоскливого ощущения, что в моей правой части вновь просыпается рак; и о том, что случится с Лореляй и Рафиком, когда я умру; и о том заявлении премьера о Хинкли Пойнт, и о настойчивом отрицании британского правительства, что «реактор у Хинкли Э не расплавится»; и о Брендане, который живет всего в нескольких милях от запрещенной зоны; и о Морских, высадившихся рядом с Уэксфордом, и где и как эти тысячи голодных, бездомных мужчин, женщин и детей проживут зиму; и о слухах о крысиной чуме в Белфасте; и о наших кончающихся запасах инсулина; и о лодыжке Мо; и ...
Время волнений, Холли Сайкс.

«Я знал, что так случится!» заявляет Рафик, завернутый в старое красное пальто Иифы, ныне служащее для него накидкой, обнимая свои колени у подножия кровати Лореляй. «Когда Маркус обнаружил, что потерял брошь у своего плаща, это же было, ээ, по-мертвецки наводкой. Ты же не можешь стащить золотого орла у такого племени, как Раскрашенные, и ожидать, что ничего не случиться. Для них, это же как будто Маркус и Эска украли Бога. Коонечно они бросятся за ними.» Затем, зная мою любовь к Орлу Девятого Легиона, он пытается: «Холли, можно, мы – еще немного другой главы?»
«Почти десять,» говорит Лореляй, «и школа завтра»; и если я закрою глаза, то я почти вижу пятнадцатилетнюю Иифу.
«Ну, ладно. Таб заряжен?»
«Да, но все равно нет доступа в Нет.»
«А это настоящая правда,» Рафик даже не сдвигается ни на йоту от кровати Лореляй, «что когда ты была моего возраста, то могла получить сколько хочешь электричества всегда, так?»
«Похоже на тактику откладывания ухода к себе, молодой человек?»
Он ухмыляется. «Должно быть, как магно, когда столько электричества.»
«Должно быть, как чего?»
«Магно. Все так говорят. Ну, знаешь: здорово, классно, эпично, круто.»
«Аа. Вспоминая прошлое, да, было ‘магно’, но мы все принимали это, как должное.» Я вспоминаю радость Эда от электричества каждый раз, когда он возвращался в наш маленький домик в Стоук Ньюингтоне из Багдада, где он и его коллеги заряжали свои лэптопы и спутниковые телефоны от автомобильных аккумуляторов, принесенных специальным работником. На Шип’с Хэд был бы очень нужен сейчас такой работник: у него там был дизельный генератор, а здесь – ничего такого нет.
«И самолеты летали все время, правда?» вздыхает Рафик. «А не только Нефтяные Штаты или Стабильность?»
«Да, но ...» Я – в поисках перемены темы разговора. Лореляй тоже, должно быть, полна печальных мыслей о самолетах.
«И где ты бывала, Холли?» Рафик никогда не устает от подобного разговора – без разницы, как часто он у нас с ним возникает.
«Везде,» вступает Лореляй. «Колумбия, Австралия, Китай, Исландия, Старый Нью Йорк. Так, ведь, бабаня?»
«Бывала, да.» Интересно, что за жизнь сейчас в Картахене, в Перте, в Шанхае. Десять лет тому назад я еще могла просматривать города, но Нет стал настолько рваным и плоходоступным, что даже когда мы получаем доступ, то скорость трафика невозможно медленная. Мой таб устаревает, и у меня есть всего лишь один в запасе. Если какие-нибудь и прибывают в Концессию в Рингаскидди, то ни один не покидает Корк. Я помню картины океанской воды, затопившей Фримантл наводнением 33-го. Или 37-го? Или я путаю с картинами воды, вливающейся в метро Нью Йорка, когда под землей утонуло пять тысяч человек? Или Афины? Или Мумбай? Изображений катастроф было так много и так часто в тридцатые, что трудно вспомнить, какое побережье попало в зону бедствия в ту или иную неделю, или какой город пострадал от Эболы или крысиной чумы. Новости превратились в бессмысленное никогда-нескончаемое кино-катастрофу, чей видеоряд я выносила с трудом. Но после Первого Крушения Нет у нас почти не было новостей, что, в общем-то, еще хуже.
Ветер ударяется в оконное стекло. «Выключаем свет. Побережем лампочку.» У меня осталось всего шесть лампочек, хранящихся под полом моей спальни вместе с последним табом с тех пор, как воры повадились в наши места. Я целую пружинки волос Рафика, пока он вперевалку ползет в свою крошечную комнату, и говорю ему: «Приятных снов, милый мой.» И на самом деле: ночные кошмары Рафика сошли к одной ночи из десяти, но, когда они приходят, его крики разбудят и мертвеца.
Рафик зевает: «И тебе тоже, Холли.»
Лореляй сворачивается комочком под одеялом и овечей кожей сверху, когда я закрываю за собой дверь. «Спи спокойно, бабаня, пусть жучки и паучки не тревожат тебя ночью.» Отец так говорил мне, так я говорила Иифе, Иифа передала Лореляй, а теперь Лореляй возвращает слова мне.
Мы живем, пока живут другие люди.

Довольно темно, но мне, в мои за семьдесят, нужно всего несколько часов – одна из редких компенсаций за почтенный возраст. И я скармливаю печи одно полено и достаю мои швейные принадлежности, чтобы залатать старые джинсы Лол, и тогда их может получить Рафик, и еще мне нужно заштопать несколько носков. Как бы мне хотелось перестать желать теплого душа перед сном. Иногда Мо и я начинаем заводить друг друга воспоминаниями пахучей ванной косметики: мускус и зеленый чай, бергамот, ландыш; манго, бразильский орех, банан; кокос, масло жожоба, корица ... Рафику и Лореляй незнакомы эти вкусы. Для них «мыло» – это просто кусок нечто из «Пэйла», производственная зона в Дублине. Еще в прошлом году можно было купить китайское мыло на рынке по пятницам, но если раньше щупальца черного рынка еще как-то дотягивались до Килкраннога, то теперь их отсекли.
Когда засыпают дети, я включаю радио. Я всегда нервничаю, боясь услышать одно молчание, но – все в порядке: Все три станции работают. RTE представляет Стабильность и передает официально утвержденные новости в каждый час со сделать-как программами между ними о том, как выращивать еду, ремонтировать вещи и выживать в изменившихся условиях. Сегодняшняя передача – повторение  о первой помощи пострадавшему: Как наложить шину на сломанную руку, и поэтому я переключаю на музыку JFKM, последняя частная станция в Ирландии. Никогда не знаешь, что будет. Я узнаю припев «Ракеты на Завтрак» Дэймона МакНиша и вспоминаю вечер в Колумбии, или в Мехико?, где я встретила певца. Криспин тоже был там, если я помню правильно. Я узнаю и следующую песню: «Не Удержишь Воспоминаний» Talking Heads, но она напоминает мне о Винни Костелло, и я переключаю на третью – Радио Жемчужного Острова. Оно передается из Китайской Концессии в Рингаскидди, за Корком. В основном, на мандаринском языке, но иногда бывает международный новостной бюллетень на английском, и если не попадаешь на Нет, то это – единственный путь информации, нефильтрованной Стабильностью. Конечно же, новости даются с китайским интересом – Эд назвал бы «голой пропагандой» – и не услышишь ни пол-слова о Хинкли Э, построенной и управляемой китайско-французской компанией, пока не случилась авария пять лет тому назад, и иностранцы срочно покинули ее, оставив британцев с полурасплавленным ядром реактора. Нет новостей сегодня по-английски, но звучание китайских дикторов успокаивает мои нервы, и, естественно, я вспоминаю о Джако; и о тех днях и ночах с хорологами в Нью Йорке и вне Нью Йорка, почти двадцать лет тому назад ...

Часовня, сражение, лабиринт: Да, я верю, что все происходило, хотя знаю при этом, что если я попытаюсь когда-нибудь описать виденное мной, оно будет звучать, как некая самореклама, как безумие или последствия наркоты. Если бы я только запомнила самые странно-удивительные вещи, если бы я проснулась в моей комнате отеля, то я могла бы отнести все на счет привидевшегося или пищевого отравления, или как «эпизод» потери памяти, или придуманной, фальшивой памяти. Столько разного необъяснимого во всем этом: Как, например, я после касания золотого яблока в комнате с тенями птиц исчезла головокружением и очутилась не в моей комнате отеля, а в галерее 119А, с моим пальцем, касающимся золотого яблока на картине Бронзино, и голубка курлычет в окне, и никого из хорологов нет. Каменной скалки не было в кухне. Мои колени болели от ссадин, которые я получила, когда Константин напала на меня в лабиринте. Я так никогда не узнала, почему Маринус не смогла вернуться в моей голове – может, золотое яблоко могло помочь лишь одному пассажиру. В конце концов, когда пришел вечер, и я перестала ждать появления дружественного мне Вневременного, я взяла такси и добралась до моего отеля у Центрального Парка, где обнаружила, что все счета были заплачены на всю неделю кредитной картой, мне не принадлежащей. Если ньюйоркский портье сообщает тебе, что комната уже оплачена, убедись, что не спишь.
Да, произошло, но обычная жизнь двигается со скоростью времени, и следующему дню неинтересны все твои паранормальные приключения прошлых дней. Для таксиста я была еще одной пассажиркой в аэропорт ЛаГвардиа, которая потеряла бы свои очки, если бы он не проверил сиденье. Стюарду авиакомпании я была еще одной женщиной среднего возраста в экономном классе, чьи наушники не работали. Моим курицам я была двуногой гигантшей, разбрасывающей им кукурузу и постоянно крадущей их яйца. Во время моего «потерянного уикэнда» в Манхэттене я могла увидеть одну грань существования, видимую лишь несколькими сотнями людей за всю историю, ну и что? Кому я могу рассказать об этом? Даже Иифа или Шэрон стали бы говорить: «Я верю, что ты веришь, но, может, тебе нужна профессиональная помощь ...»
Продолжения не было. Маринус, если она вырвалась из той комнаты, больше не появлялась, и этого уже не случится. Я несколько раз наблюдала за 119А и обнаружила, что у этого здания поменялись окна: Значит, кто-то все еще следил за ним – ньюйоркская недвижимость все же ньюйоркская недвижимость, даже если Америка разрушится – но я никогда не заходила туда или пыталась узнать, кто там сейчас живет. Однажды, я позвонила своим устройством в книжный магазин, но когда ответил продавец, я испугалась и прервала связь, так и не узнав: живет ли до сих пор наверху Инез. Одна из последних книг, посланных мне Шэрон до того, как в Австралии перестала работать почта, была о двенадцати астронавтах Аполлона, побывавших на Луне, и у меня возникли подобные ощущения после Сумрака. А теперь, после возвращения на Землю, я могла или медленно сойти с ума, пытаясь попать в ту другую реальность, в психозотерику и в 119А, и в Хорологию, или – нет, и просто сказать: «Что случилось, то прошло,» и продолжать жить обычную жизнь со своей семьей. Поначалу мне было трудно, ну как сказать, терять минуты, находясь в Комитете по Уходу за Городом Килкранног, зная, что пока мы сидим тут и обсуждаем, как найти деньги для новой детской площадки, души плывут по расползшемуся Сумраку в черноту, называемую Последним Морем ... но я смогла. За несколько недель до моего шестнадцатилетия я повстречалась с женщиной дважды моего возраста в клинике для абортов за стадионом Уэмбли. Она была вся шикарная и умела держать себя. Я была напуганной, рыдающей жертвой. Она зажгла сигарету от гаснущего янтаря выкуренной и сказала мне это: «Дорогая моя, Вы удивитесь, когда узнаете, с чем Вы сможете мириться в своей жизни.»
Жизнь научила меня тому, что она была права.

... Зимбра лает в моем сновидении. Я просыпаюсь в моем кресле рядом с печью, а Зимбра все лает с края входной веранды. Все еще во сне, я встаю, роняю полу-починенный носок и выхожу наружу: «Зимбра!» Но Зимбра меня не слышит; Зимбра – уже не Зимбра, он превратился в первобытного пса, почуявшего заклятого врага. Кто-то там? Божмой, хорошо бы если бы у меня все еще работал мой аварийный фонарь. Лай Зимбры на секунду прекращается – довольно долго, чтобы я услышала переполох в курятнике. О, нет, не лиса. Я хватаю факел, едва-едва приоткрываю дверь, а наш пес врывается внутрь и начинает скрести, похоже, лисью дыру в земле под колючей проволокой. Земля летит вокруг меня, а курицы разбежались в ужасе по всей решатчатой клетке курятника. Я подношу факел поближе, но не могу видеть лису, а Зимбра, несомненно, видит. Одна мертвая курица; две; три; одна еле машет крыльями; и – там, два кругляшка на голове в темно-красном мареве, вверху курятника. Зимбра – пятнадцать килограмм помеси немецкой овчарки с черным лабрадором и с, черт его знает, чем – втискивается в клетку и бросается внутрь курятника, и курицы дико квохчут и бьют крыльями вокруг. Быстрая, как молния, лиса бросается к дыре, и ее морда почти вылезает наружу, когда клыки Зимбры вонзаются в шею. Лиса смотрит на меня короткое мгновение, и тут же она удергиваются назад, треплют ее тело и распластывают по земле. Затем разгрызается горло, и –все закончено. Курицы все еще паникуют, пока кто-то из них не замечает окончания сражения, и тогда они все замолкают. Зимбра стоит над своей добычей, окровавленные челюсти. Медленно он возвращается в себя, и я возвращаюсь в себя. Дверь на веранду открывается, и появляется Рафик в своей теплой накидке. «Что случилось, Холли? Я слышал, как Зим завелся.»
«Лиса забралась к курицам, милый мой.»
«О, черт возьми, нет!»
«Какой язык, Рафик.»
«Извини. Но сколько загрыз?»
«Только две-три. Зим убил его.»
«Могу я видеть?»
«Нет. Это – мертвый лис.»
«Можно тогда мертвых куриц съесть?»
«Слишком опасно. Особенно после того, как появились бешеные.»
Глаза Рафика еще больше расширяются. «Тебя не укусил, или ...»
Милый мой. «Назад в постель, мистер. Я – в порядке.»

Рафик сонно проширкал наверх, а Зимбра пристегнут на веранде. Четыре мертвые курицы, не три – средние потери, из-за яиц, которые были моим главным бартером на пятничном рынке и главным источником протеина для Лореляй и Рафика. Зимбра не пострадал, но мне приходится только надеяться на то, что ему не понадобится внимание ветеринара. Синтетических лекарств для людей-то не хватает, а для собак – подавно. Я выключаю свет, достаю бутыль картофельной бурды Деклана О’Дэйли и наливаю себе столько, сколько мой отец называл зарядом картечи. Алкоголь прижигает мои нервы, и я рассматриваю обратные стороны моих старых, старых ладоней. Выпуклые жилы, изгибающиеся вены, выжатые, высохшие. Моя левая кисть дрожит. Несильно. Мо заметила, но притворяется, что – нет. Для возраста Лол и Рафика: дрожат у всех стариков, поэтому они обо мне не волнуются. Я закутываюсь в одеяло, словно бабушка у Красной Шапочки, только из мира, где слишком много волков и не так много дровосеков. Прохладно. Завтра я спрошу мэра Мартина о том, получим ли мы уголь в эту зиму, хотя я уже знаю, что он скажет: «Если получим, Холли, то – да.» Фатализм – слабый антидепрессант, но только у доктора Кумар нет ничего сильнее этого. Сквозь боковое окно я вижу, как мой огород забелился меловым светом почти полной луны, поднявшейся над полуостровом Мизен. Скоро я соберу лук и посажу листовую капусту.
На окне я вижу отражение старой женщины, сидящей в кресле ее двоюродной бабушки, и я говорю ей: «Иди спать.» Я поднимаю себя на ноги, игнорируя больной скрип в бедре, но ненадолго останавливаюсь у небольшого ящика, служащим для нас святилищем памятных воспоминаний, который мы держим на туалетном столике. Я сделала этот ящик пять лет тому назад во время самых худших, самых тоскливых от онемевшей боли, недель после Гигашторма, а Лореляй украсила его ракушками. Фотография Иифы и Орвара – внутри, но сегодня я лишь глажу большим пальцем верхний край, пытаясь вспомнить ощущение волос Иифы.
«Спи спокойно, милая моя, пусть жучки и паучки не тревожат тебя ночью.»




27 ОКТЯБРЯ




На рассвете я начинаю ощипывать мертвые тушки куриц. В живых осталось только двенадцать. Когда я въехала в Дуунин Коттедж – четверть столетия тому назад – я не смогла бы ощипать курицу, даже если моя жизнь зависела бы от этого. А теперь я могу оглушить, отрубить голову и распотрошить любую так же обычно, как Мамс обычно варила густой суп с говядиной и Гиннессом. Нужда научила меня даже тому, как снимать кожу и разделывать кроликов без всякой тошноты в горле. После одного набитого перьями мешка, я кладу куриц в тачку и иду до самого конца моего огорода мимо курятника, где я добавляю лисью тушу к моей похоронной одноколесной процессии. Обнаруживаю, что это – лис. Деклан говорит, чтобы не трогала лисьих хвостов. Лисья шерсть – самое настоящее бактериологическое оружие, полное разных болезней. Возможно, есть блохи, а у нас было слишком много проблем с блохами, клещами и вшами. Лис выглядит так, словно прикорнул на время, если не видеть его разорванного горла. Один из клыков слегка торчит, вдавливаясь в нижнюю губу. У Эда тоже был такой. Были ли у этого лиса лисята и семья? Поймут ли лисята, что он не вернется никогда, расстроятся ли они от этого или просто займутся своими делами безо всякого сожаления? Если смогут, то я им завидую.
Море сегодня беспокойно. Мне кажется, что я вижу пару дельфинов вдалеке, но когда я вновь ищу их взглядом, то их не видно, и я не совсем уверена в увиденном. Ветер все так же западный, а не восточный. Ужасно думать, но если Хинкли все еще выплевывает радиоактивные вещества, то знать, в какую сторону дует ветер – дело жизни и смерти.
Я выкладываю содержимое тачки на каменный пирс. я никогда не давала имен нашим курицам, ’томучто будет слишко трудно выкрутить шею кого-то названного тобой, но мне все равно печально от того, что им выпала страшная смерть. А теперь они плывут вместе с их убийцей в открытое море залива.
Мне бы хотелось ненавидеть лиса, но я не могу.
Он всего лишь пытался выжить.

Вернувшись домой, я нахожу Лореляй, намазывающей масло на вчерашний хлеб для ее и Рафика обедов. «Доброе утро, бабаня.»
«Доброе утро. Есть и сухая морская трава. И соленая репа.»
«Спасибо. Раф рассказал мне о лисе. Ты должна была меня разбудить.»
«Зачем, моя дорогая? Ты же не можешь вернуть куриц к жизни, а Зим разделался с лисом.» Интересно, помнит ли она о сегодняшней дате? «Осталось несколько железных полос от старого сарая ... я попытаюсь закопать их стенкой вокруг курятника.»
«Хорошая идея. Должно ‘перелисить’ следующего гостя.»
«Интересное слово – оно тебе по наследству досталось от дедушки Эда.»
Ей нравится, когда я так говорю. «Это, ээ,» она осторожно пытается говорить как бы просто, «сегодня – день Мамы и Папы. Двадцать седьмое октября.»
«Так и есть, моя милая. Хочешь зажечь благовония?»
«Да, пожалуйста.» Лореляй идет к деревянному ящику и распахивает его переднюю стенку. На фотографии – Иифа и Орвар и десятилетняя Лореляй на фоне раскопок в Л’Анс-о-Медоуз. Была сделана весной 2038-го, в тот же год смерти, но зелень и желтизна уже начинают выцветать, а синева и магента – темнеть. Я бы заплатила за распечатку, но нет ни энергии ни чернильных картриджей для принтера и ни оригинала для копии; мое бестолковое поколение доверяло свои воспоминания Нет-у, и Крушение его в 39-ом стало коллективным сердечным приступом.
«Бабаня?» Она смотрит на меня так, будто мое сознание пустилось на далекую прогулку.
«Извини, милая, я была, мм ...» Часто слова отсутствуют.
«Где жестянка с палочками?»
«Оо. Я их убрала. Положила куда-то подальше. Мм ...» Еще чаще стало случаться со мной? «Жестяная коробка, над печью.»
Лореляй зажигает благовонную палочку от огня в печи, затем задувает пламя в крошечный огонек. Она выходит из кухни и ставит палочку в держатель нашего святилища. Там лежит монета Древнего Рима, которую Иифа дала Лореляй, и старые неходящие часы, доставшиеся Орвару от его деда. Мы смотрим, как сандаловый дым отвязывается от светящегося конца. Запах сандалового дерева – еще один запах прежнего мира. В первый год, когда мы так сделали, я приготовила молитву и стихи, но вместо этого начала безостановочно рыдать и напугала Лореляй; с тех пор мы тактично согласились, что просто постоим немного и, как бы, вместе и поодиночке с нашими воспоминаниями. Я помню, как прощально махала им в аэропорту Корка пять лет тому назад – тот год был последним, когда простые люди могли купить дизель, водить машины и летать самолетами, хотя цены уже начали расти выше крыши, и они не смогли бы купить билеты, если бы австралийское правительство не заплатило за перелет Орвара. Иифа решила навестить тетю Шэрон и дядю Питера, которые переехали туда в конце двадцатых, и которые, я так надеюсь, все еще живы-здоровы в Байрон Бэй, но нет никаких больших новостей – и драгоценных маленьких – из Австралии уже восемнадцать месяцев. Как легко, как мгновенно мы посылали сообщения кому-угодно куда-угодно на Земле. Лореляй держит мою руку. Она полетела бы со своими родителями, если бы не заболела ветрянкой, и Иифа и Орвар привезли ее из Дублина, где они жили в тот год. Две недели с Бабаней были ее утешительным призом.
Пять лет прошло, я делаю глубокий, дрожащий вдох, сдерживая себя от плача. Не только из-за Иифы, из-за всего: Это – горесть по земли, умертвленной нами, из-за растопленного нами льда, переменившегося Гольфстрима, высохших рек, затопленных берегов, задохнувшихся мусором озер, мертвых морей, из-за исчезнувших животных, стертых с лица земли насекомых, из-за высосанной нефти, ненужных лекарств, сладкоголосых лжецов, выбранных нами – из-за всего, сделанного нами, чтобы у нас были удобные комфортабельные жизни. Люди говорят о Приходе Тьмы, как наши предки говорили о Чуме, словно о Божьем промысле. Но мы же приближали ее, каждый раз сжигая бензин на своей дороге. Мое поколение было набивателями желудков, бессмысленными поглотителями в ресторане Богатства Земли, прекрасно зная – хоть и отвергая это вслух – что мы сбежим, оставив счет нашим внукам, который никогда не будет оплачен.
«Извини, Лол.» Я вздыхаю, оглядываясь вокруг в поисках коробки с бумажными носовиками и вспоминая, что в нашем мире давно уже нет такого.
«Ничего, Бабаня. Это правильно – вспоминать маму и папу.»
Наверху прыгает Рафик – скорее всего, натягивая носок – и поет на гибридном мандаринском. Китайские группы сейчас такие же классные для подростков в Кордоне, как были для меня группы американской Новой Волны.
«Нам повезло еще как-то,» тихо говорит Лореляй. «Маме и папе не повезло ... Т’знаешь, так быстро случилось, и они были вместе, и, по крайней мере, мы же знаем, что случилось. Но для Рафа ...»
Я смотрю на Иифу и Орвара. «Они очень гордились бы тобой, Лол.»
Появляется Рафик наверху лестницы. «У нас есть мед к порриджу, Лол? А, даа – доброе утро, Холли.»

Собраны школьные сумки, уложены обеды, заплетены волосы Лореляй, проверен инсулиновый шприц Рафика и его синий галстук – последний рудимент школьной униформы, на котором еще настаивают в Килкранноге – все проверено и перепроверено, и мы отправляемся. Гора Каэйр, чья южная сторона смотрит на нас все четыре сезона года, во все погоды и во все настроения почти что каждый день за последние двадцать пять лет, возвышается впереди. Облачные тени переваливаются через ее заиндевелые, скалистые, облепленные утесником, крутые скаты. Пониже – пять акров лучистой сосны. Я толкаю большую коляску, которая сама по себе уже была музейной ценностью, когда я и Шэрон играли с ней во время летних каникул в конце семидесятых.
Мо – уже на улице. Она развешивает одежду на веревке, когда мы подходим к ее калитке, и рыбацкий ганзии на ней растянут настолько, что похож на робу. «Доброе утро, соседи. Снова пятница. Кто знает, куда исчезают эти недели?» Седоволосая экс-физик берется за свою трость и ковыляет по травяным проплешинам, протягивая мне ее пустой рационный ящик. «Заранее благодарна,» говорит она, а я отвечаю ей: «Не стоит слов,» и добавляю ее ящик к моему, Лореляй и Рафика в коляске.
«Давайте я помогу с мытьем, Мо?» спрашивает Лореляй.
«Со стиркой я справлюсь, Лол, а тащиться с полным снаряжением из города,» как мы называем наш поселок Килкранног, «не смогу. Чего бы я делала без твоей бабушки и без ее помощи с рационом – не могу представить.» Мо крутит тростью, как полный сожаления Чаплин. «Ну, вобще-то, могу: с голоду померла бы.»
«Чепуха,» заявляю я ей. «О’Дэйли позаботились бы о тебе.»
«Лис загрыз четырех куриц у нас прошлой ночью,» говорит Рафик.
«Достойно сожаления.» Мо смотрит на меня, а я пожимаю плечами. Зимбра, принюхваясь носом к земле, подбегает к Мо, виляя хвостом.
«Здорово, что Зимми поймал его раньше, чем он загрыз бы еще больше,» продолжает Рафик.
«Ой-ей-ей.» Мо чешет Зимбру за ухом и находит то место, от которого он начинает шлепать лапой. «Вот какая ночь в опере.»
Я спрашиваю: «Ты не пробовала попасть на Нет прошлой ночью?» Что означает: Какие-нибудь новости о реакторе в Хинкли Пойнт?
«На несколько минут, на официальных. Обычные заявления.» Так мы говорим, перед детьми. «Но приходи попозже.»
«Я понадеялась, что ты присмотришь за Зимброй для нас, Мо,» прошу я. «Я не хочу, чтобы с ним Зов Предков случился после всего с лисом.»
«Конечно, присмотрю. И, Лореляй, передай мистеру Мурнэйн, что я буду в поселке в понедельник для урока науки? Кэхилл О’Салливан собирается ставить ловушки в тот день и предложил подвезти меня. Меня доставят, как Королеву Шеба. Идите-идите, я не должна вас задерживать. Эй, Зимбра, сможешь найти вонючую овечью кость, которую ты закопал в прошлый раз ...»

Осень – в полном разгаре. Красное и золотое превращается в бесцветное и стылое, и первые заморозки – на носу. В начале 2030-ых все сезоны перемешались: холодные лето и засушливые зимы, но за последние пять лет к нам пришли долгие сухие леты, долгие, с осадками, зимы и торопливые весны-осени между ними. За пределами Кордона трактора постепенно исчезают, а урожаев – все меньше и меньше, и на RTE две ночи тому назад сказали, что фермы в графстве Мит возвращаются к плугам с лошадиной упряжью. Рафик трусит впереди, подбирая запоздавшую чернику, и я советую Лореляй заняться тем же. Витаминов в рационных ящиках все меньше и меньше. По крайней мере, ежевика все так же растет вокруг, и если мы не будем ее обрезать, то наша тропа к основной дороге превратится в шипастую изгородь вокруг замка Спящей Красавицы. Лужи становятся все глубже, а грязь – еще грязнее, и тут и там Лореляй приходится помогать мне с коляской; какая жалость, я не сделала из тропы дорогу, когда деньги все еще чего-то стоили. Какая жалость, что я не сделала никаких запасов, да кто же верил, что временные перебои станут постоянными, пока не стало поздно.
Мы проходим мимо родника, несущего чистую воду в наши с Мо водяные баки. Он весело бурлит сейчас после прошедших дождей, но прошлым летом высох на целую неделю. Я никогда не прохожу мимо родника, не вспомнив двоюродную бабушку Айлиш и ее рассказа о фее Волосатой Мэри, которая жила здесь, когда я была маленькой. Такая волосатая, что другие феи смеялись над ней, и отчего она так разозлилась, что начала исполнять все людские желания наоборот, и, чтобы перехитрить ее, надо было пожелать то, чего не хотела желать. «Я ни за что не хочу скейтборд» даст тебе, например, скейтборд. Такое работало, пока Мэри не догадалась о том, что делают люди, и поэтому половину раз она начала исполнять людские желания, и половину раз – желания наоборот. «Мораль в этом, моя девочка,» говорит со мной моя двоюродная бабушка Айлиш через шестьдесят лет, «если хочешь чего-то, то получи его обычным путем: руками и мозгами. Не путайся с феями.»
Но сегодня, я не знаю почему, может, из-за лиса, может, из-за Хинкли, я решаю попробовать. Мэри Волосатая, Фея Наоборотная: Пожалуйста, пусть выживут все мои близкие. «Пожалуйста.»
Лореляй оборачивается и спрашивает: «Ты – в порядке, Бабаня?»

Где тропа Дуунен доходит до основной дороги, мы поворачиваем направо и скоро оставляем позади поворот к ферме Нокроу. Мы встречаемся с хозяином фермы Декланом О’Дэйли, который тащит тележку с сеном. Деклану – около пятидесяти лет, он женат на Бранне, у них есть дочь в классе с Лореляй и два сына постарше, и их две дюжины коров джерсейской породы и почти двести овец пасутся на травянистых скалистых местах полуострова. Одна сплошная бровь, кудрявая борода и умудренное лицо придают ему вид далекого до всего Зевса, но он помогал и Мо и нам много раз, и я очень рада, что он живет неподалеку. «Я бы вас всех обнял,» говорит он, идя к нам по двору фермы в грязном комбинезоне, «но одна из коров каак толкнула меня в огроомную кучу коровьей лужи. Чего такого смешного,» он смешно раздувается гневом, «юный Рафик Баяти? О, я бы тебя сейчас тряпкой вытер ...»
Рафик заходится молчаливом хохотом и прячется за мной, когда Деклан приближается к нам походкой забрызганного коровьим пометом Франкенштейна.
«Лол,» говорит Деклан, «Иззи попросила извиниться, но ей пришлось отправиться в поселок пораньше, чтобы помочь тете запаковать ее овощи для Конвоя. Ты придешь попозже спать у нас, так меня проинформировали?»
«Да, если это нормально,» отвечает моя внучка.
«Ээ, какая из тебя команда регби – много не съешь?»
«Очень хорошо, что вы помогаете с едой,» говорю я.
«Гости, которые помогают с дойкой коров, всегда ...» Деклан останавливает речь и смотрит в небо.
«Что там? Рафик прищуривается, глядя на пик Киллиин.
Сначала я не вижу, но потом я слышу металлическое жужжание, и Деклан говорит: «Ты посмотри-ка на это ...»
Лореляй удивленно спрашивает: «Самолет?»
Там. Нечто вроде продолговатого планера с двигателем. Сперва мне кажется, что он – большой и далеко, но потом я замечаю, что он – небольшой и близко. Он облетает хребты Сеефин и Пикиин, направляясь к Атлантическому океану.
«Дрон,» объявляет Деклан дрогнувшим голосом.
«Магно,» радуется Рафик: «Настоящий, вживую БПЛА.»
«Мне – семьдесят четыре,» недовольно напоминаю я ему.
«Беспилотный летательный аппарат,» отвечает мальчик. «Как большой дистанционно управляемый самолет с прикрученными камерами. Иногда у них есть ракеты, но этот слишком маленький, вроде. У Стабильности есть несколько.»
Я спрашиваю: «А что он делает здесь?»
«Если я прав,» говорит Деклан, «шпионит.»
Лореляй спрашивает: «Зачем кто-то будет шпионить за нами?»
В голосе Деклана – тревожные нотки: «Ага, в этом и вопрос.»

«‘Я – дочь Земли и дочь Воды,’» повторяет Лореляй, когда мы проходим мимо старого обшарпанного здания электрической подстанции:

«Я Небом вскормлена;
Сквозь поры заливов, морей и приливов;
Меняюсь я, но смерть мне не дана.»

Интересен выбор «Облака» мистером Мурнэйном. Лореляй и Рафик – не уникальны: У многих детей в Килкранноге хотя бы один родитель потерял свою жизнь во время сгустившегося на нас Прихода Тьмы. «О, сама себе не верю, что опять забыла, Бабаня.»
«И после дождя ...»
«Вспомнила, вспомнила.

«И после дождя, чистотою блестя,
Небесные Кущи пусты,
Ветрами и солнца конвексным сияньем ...»

«Ээ ...

«Возносится купол мечты ...»

Машинально, я смотрю в небо. Моя фантазия все еще проецирует крохотный проблескивающий самолетик на синеву. Не переросшая игрушка вроде дрона – хотя и виденное было довольно удивительным – но настоящий реактивный самолет, чей выхлопной след изменяется из тонкой белой линии в разбухающюю вату. Когда же я видела последнего? Два года тому назад, где-то так. Я помню, как Рафик прибежал с диким выражением лица, и я подумала, что что-то случилось, но он вытащил меня наружу, указывая: «Смотри, смотри!»
Впереди нас, крыса пробегает через дорогу, останавливается и смотрит на нас.
«Что такое ‘конвексный’?» спрашивает Рафик, беря камень.
«Выпуклый,» поясняет Лореляй. «‘Конкавный’ – вогнутый, вроде углубления.»
«Значит, у Деклана – конвексный живот?»
«Не такой конвексный, каким был раньше, но пусть Лол вернется к повторению стихов мистера Шелли.»
«‘Мистер’?» Рафик засомневался. «Шелли – девочкино имя.»
«Это – его фамилия,» вновь поясняет Лореляй. «Он – Перси Биши Шелли.»
«Перси? Биши? Его мам и пап, должно быть, ненавидели его. Наверняка ему досталось в школе.» Он бросает камень в крысу. Промахивается совсем немного, и крыса сбегает в обочинные кусты. Когда-то я сказала Рафику, чтобы он не практиковался на живых существах, но из-за страха перед Крысиной Чумой правила поменялись. «Продолжай, Лол,» говорю я. «Стихи.»
«Мне кажется, что я знаю остальное.

«Безмолвно смеюсь я над моим кенотафом,
Из каплей, из пор я вернусь,
Дитем из утробы, привиденьем из склепа,
Восстану и вновь повторюсь.»

«Прекрасно. У твоего отца тоже была отличная память.»
Рафик выдергивает цветок фуксии и высасывает нектарную каплю. Иногда мне кажется, что я не должна вспоминать Орвара в присутствии Рафика, потому что я никогда не встречала его отца. Хотя Рафик нисколько не выглядит огорченным: «Утроба – это где ребенок внутри мамы, так, Холли?»
«Да,» отвечаю я мальчику.
«А что это за ксенно-такое?»
«Кенотаф. Монумент персоне, который умер, или, чаще всего, погиб на войне.»
«Я тоже ничего не поняла раньше,» говорит Лореляй, «пока Мо не объяснила. Это – про рождение и возрождение и про водяной цикл. Когда идет дождь, появляется облако, и, вроде как, умирает; и потом ветры и солнечные лучи выстраивают купол синего неба, который является кенотафом облаку, так? Но и дождь, который был облаком, стекает к морю, где испаряется и превращается в новое облако, которое опять надсмехается над голубым куполом – над его могильным камнем – ’томучто теперь оно возродилось. Теперь оно ‘разрушает’ свой могильный камень, поднявшись. Понятно?»
Кусты утесника пахнут ванилой и сверкают птичьей трелью.
«Как хорошо, что мы учим ‘Пафф, Дракон Волшебный’,» говорит в ответ Рафик.

У школьных ворот Рафик говорит мне: «Пока!» и укатывается к группе мальчишек, притворяющихся дронами. Я почти что решаюсь крикнуть ему вслед: «Не забудь про инсулин!» но он помнит, что у нас осталось совсем немного про запас, и зачем смущать его перед своими друзьями?
Лореляй прощается со мной: «Увидимся позже, Бабаня, и будь поосторожнее на рынке,» как будто это она – взрослая, а я – такая неосторожная, и направляется к кучке полу-девочек, полу-девушек у школьного входа.
Том Мурнэйн, директор, замечает меня и большими шагами приближается ко мне. «Холли, мне необходимо поговорить с Вами. Не хотели бы Вы все-таки присоединить Лореляй и Рафика к нашему религиозному классу? Отец Брэйди, наш новый священник, начинает уроки изучения Библии в церкви сегодня утром.»
«Не для моих двоих, Том, если не затруднит.»
«Ничего страшного. Восемь-девять учеников – точно такие же, и они будут заниматься проектом о солнечной системе вместо этого.»
«И Земля будет вращаться вокруг солнца и всякое такое?»
Том понимает шутку. «Никаких комментариев. Как Мо сегодня себя чувствует?»
«Лучше, благодарю Вас, и как хорошо, что Вы вспомнили, а то моя па ...» и я останавливаю себя от «моя память – решето», потому что эта шутка уже не смешна. «Кэхилл О’Салливан привезет ее в понедельник, и она сможет преподавать урок науки, если Вам подходит.»
«Если она сможет, то всегда – добро пожаловать, но пусть она сильно не напрягается, если ее лодыжке нужно больше времени на лечение.» Звонит школьный колокольчик. «Должен покинуть Вас.» И его уже нету.
Я поворачиваюсь и вижу Мартина Уолша, мэра Килкраннога, прощающегося со своей дочерью Ройшин. Мартин – грузный, розовокожий мужчина с редкими седыми волосами, похожий на Санту Клауса, ставшим охранником. Раньше он был всегда чисто выбритым, но одноразовые бритвы перестали появляться в рационных ящиках восемнадцать месяцев тому назад, и теперь большинство мужчин на полуострове перешли на бороды различных видов и длины. «Холли, как Вы этим утром?»
«Не могу пожаловаться, Мартин, но Хинкли Пойнт меня все еще волнует.»
«Аа, стоп – разве Вы не слышали ничего о своем брате на этой неделе?»
«Я все пытаюсь как-то дозвониться, но или я получаю сообщение о нет-Нета, или контакта хватает лишь на несколько секунд. Так что – нет: Я не разговаривала с Бренданом с прошлой недели, когда уровень перешел на ступеньку вверх до Низкого Красного. Он живет в охраняемом анклаве за Бристолем, но это совсем недалеко от запретной зоны, и никакая охрана не спасет от радиации. Ну, ладно,» перехожу я к мантре моего возраста, «чему не поможешь – тому не поможешь.» Почти у всех, кого я знаю, есть родственники в подобной опасности, или о которых почти ничего не известно, и боязнь за их жизни вслух считается дурным тоном. «Ройшин выглядела нормально, как я видела ее. Не было свинки у нее?»
«Нет, нет, просто гланды набухли, слава Богу. У доктора Кумар даже нашлась медицина против этого. А как лодыжка у нашего кибернейролога?»
«Выздоравливает. Я нашла ее развешивающей белье сушкой.»
«Прекрасно. Передайте ей, что я о ней спрашивал.»
«Я передам ... и, Мартин, я надеялась, что смогу поговорить с Вами.»
«Конечно.» Мартин наклоняется ко мне, держа меня за локоть, как будто это он, а не я, немного плохо слышит, и как делают официальные лица, разговаривая с хрупкими старушками за неделю до выборов в районе с населением в триста выборных голосов.
«Вы не знаете, будет ли Стабильность распределять уголь до начала зимы?»
Лицо Мартина говорит, Если бы я знал. «Если привезут, то – да. Все та же самая проблема: Существует тенденция для наших покровителей и повелителей в Дублине смотреть на Зону Кордона и думать при этом так, что, ну, эти там живут и жируют от земли, и моют свои руки о нас. Мой родственник в Рингаскидди рассказывал мне, что на прошлой недели прибыл сухогруз с углем из Польши, но хватит ли топлива, чтобы развести грузовиками – это другое дело.»
«А как же тут эт’дрянь’жулье меж’ Рингаскидди и Шип’с Хэд,» вступает Ферн О’Брайен, появившийся из ниоткуда, «и уголек каак посыпется с грузовичков эх-с-какой-скоростью.»
«Мы поднимали этот вопрос,» говорит Мартин, «на прошлом собрании комитета. И несколько нас решили запланировать небольшую экскурсию в Каэр Саддл, чтоб’мерить место для торфорезки. Оззи в мастерской сделал нам ээ – что за слово? – компрессор для прессовки торфяных брикетов, вот таких.» Руки Мартина показывают размер около фута. «Конечно ж, не уголь, но все ж получше, чем ничего, и если мы не оставим в покое Пятиакрный Лес, скоро будет совсем Неакрный Лес. Как только брикеты засохнут, Фионн доставит груз каждому и Вам и Мо на следующей поездке к ферме Нокрое. И никакой разницы, за кого будете голосовать. Морозу безразлична политика, а нам нужно беречь друг друга.»
«Я голосую за нужность,» убеждаю я его.
«Благодарю Вас, Холли. Каждый голос – важен.»
«Нет никакой серьезной оппозиции, разве есть?»
Ферн О’Брайен указывает позади меня на щит объявлений у церкви. Я подхожу к нему и читаю новенький, большой, только что нарисованный плакат:

ПРИХОД ТЬМЫ – ЭТО БОЖЬЕ СУДИЛИЩЕ
ВЕРУЩИЕ В БОГА ГОВОРЯТ «ДОВОЛЬНО!»
ГОЛОСУЙТЕ ЗА ПАРТИЮ БОГА
МЮРИЭЛ БОЙС – В МЭРЫ

«Мюриэл Бойс? Мэр? Но Мюриэл Бойс, я же ...»
«Не надо недооценивать Мюриэл Бойс,» говорит Айлин Джоунс, которая когда-то снимала документальные сюжеты, а ныне – ловит лобстеров, «хоть и ходят они со священником душа в душу, все равно не могут правильно написать ‘верующие’. Существует связь между нетерпимостью и неправильным написанием. Я с таким встречалась.»
Я спрашиваю: «Отец МкГаэрн никогда не занимался политикой в церкви, ведь, так?»
«Никогда,» отвечает Мартин. «Но отец Брэйди – из другого теста. Придет воскресенье, я сяду на нашу скамью, а священник будет рассказывать, что Бог защитит Вашу семью, если Вы проголосуете за Партию Бога.»
«Люди – не глупые,» говорю я. «Такое с ними не пройдет.»
Мартин смотрит на меня, как будто я не могу видеть всей картины происходящего. Я часто получаю подобный взгляд в последнее время. «Людям нужны спасательная шлюпка и чудеса. Партия Бога предлагает нам и то и другое. Я же предлагаю торфяные брикеты.»
«Но спасательная шлюпка не существует, а эти брикеты существуют. Не отчаивайтесь. У Вас репутация человека действия. Люди услышат Ваши убеждения.»
«Убеждения?» Айлин Джоунс печально смеется. «Мой старый друг, доктор Грег, говаривал раньше, что если бы можно было убедить религиозных людей, тогда не было бы никаких религиозных людей. Не обижайтесь, Мартин.»
«Я уже ни на что не обижаюсь, Ферн,» говорит наш мэр.

Вверх по Черч Лэйн мы добираемся до площади Килкраннога. Впереди – бар Фитцджералд’с, низкое, обшарпанное строение, такое же старое, как и сам поселок. Ему больше столетия, выкрашено в белый цвет, хотя уже давно. Воронье гнездо в черепицах щипца совсем не украшает здание. Справа от нас – дизельная станция, бывшая ранее автомастерской Максол, когда я переехала сюда жить, и где мы заправляли свои Тойоты, Киа, Фольксвагены, словно для нас тогда не существовало никакого завтра. А сейчас один Ко-оп бензовоз, разъезжающий от одной фермы до другой. Слева – Ко-оп магазин, где позже будут распределяться комитетом рационные ящики, и на южной части площади находится Большой Зал. Он так же служит рыночным местом в Дни Конвоя, и туда мы направляемся; Мартин придерживает дверь, чтобы я смогла завести внутрь свою коляску. В зале шумно, но не очень весело – тень от Хинкли Пойнта. Мартин обращается ко мне, говоря, что увидимся попозже, и уходит выборачиваться с окружающими, Айлин начинает искать Оззи, чтобы поговорить о запасных частях для ее лодки, а я пускаюсь в разглядывание рядов. Я брожу между раскладывающихся столов с яблоками, грушами и овощами, отсеянных от продажи Перл Корпорэйшн, домашнего бекона, меда, яиц, марихуаны, сыра, кустарной выгонки пива и потина, пластиковых бутылок и контейнеров, связанной одежды, старой поношенной одежды, потрепанных книг и тысячи разных вещей, которые мы когда-то отдавали в благотворительные магазины и в посылали на мусорные помойки. Когда я впервые переехала на полуостров Шип’с Хэд тридцать лет тому назад, рынок Западного Корка продавал женскими руками торты и джем для дней веселья, хиппи Западного Корка пытались продать маски и фигуры Зеленого Человека голландским туристам, а люди среднего класса покупали органик песто, африканские финики и моцарелло сыр из молока буйволих. А теперь рынок стал тем, чем были раньше супермаркеты: найдешь что угодно, за исключением базовых продуктов из рационных ящиков. С модифицированными колясками и старыми магазинными тележками, мы – с голодными глазами, небритые, нечищенные, толчея-пародия на дисконтные распродажные магазинные сети еще пятилетней-шестилетней давности. Мы обмениваемся, покупаем и продаем комбинацией хитрой нахальности, юаня и Шип’с Хэд доллара – номерные металлические диски, выбитые тремя мэрами Дурруса, Ахакисты и Килкраннога. Мои сорок восемь яиц становятся дешевым китайским шампунем, которым к тому же можно стирать одежду; несколько мешочков смеси морской травы с солью и пучки листовой капусты – шерстью из Килларней, чтобы закончить одеяло; красносмородиновое желе – банки дороже желе – переходят в карандаши и тетрадь формата А4 для детских домашних заданий, потому что их тетради были столько раз написаны и стерты, что страницы стали почти прозрачными; и, с неохотными раздумьями, последняя пара крепких резиновых сапог в упаковке, которые я держала нераспечатанными последние пятнадцать лет – на листы прозрачного пластика, из чего я сделаю дождевики для нас троих и починю теплицу после зимних ветров. Пластиковые листы трудно найти, и Кип Шиихи предсказуемо надувает важное лицо, но непромокаемая обувь – еще реже, и сказав ему: «Ну, может, в другой раз,» и отойдя от него, я заставляю его добавить к пластику двадцать метров акрилового шнура и кучку зубных щеток. Зубы Рафика меня беспокоят. Совсем немного сахара в нашей – да хоть у кого – диете, но больше нет дантистов в западном Корке.
Я беседую с Ниев Мурнэйн, жена Тома Мурнэйна, которая сидит за столом с пеньковым мешочками овсяной крупы и кишмиша; у Стабильности больше нет ни юаня на оплату учителей, и они шлют вместо денег легкообменные товары. Я надеялась найти гигиенические прокладки для Лореляй, но Стабильность больше не включает их в лист необходимостей, и до меня дошли вести, что их не было и на последнем контейнеровозе Компании. Бранна О’Дэйли использует полоски старых простыней, что нам приходится стирать, ’томучто даже старые простыни становятся редкостью. Если бы я только могла предвидеть, я бы запаслась тампонами несколько лет тому назад. Ладно. Жалобы будут явной грубостью перед лицами трех-с-чем-то миллионов душ, которые как-то выживают за пределами Кордона.

***

В пристрое, Шинэйд из бара Фитцджералд’с продает горячие напитки и суп, приготовленные на кухне, от которой зимой обогревается Большой Зал. Я тащусь мимо со своей коляской; Пат Джо, Ко-оп механик, своими громадными промасленными руками выдвигает мне стул, и я усаживаюсь передохнуть. Дорога от Дуунена, клянусь, становится все длиннее и длиннее с каждой пятницей, и боль во мне сегодня острее, чем обычно. Мне надо бы увидеть доктора Кумар, но что она сможет сделать для меня, если проснется мой рак? Больше нет компьютерных томографов, лекарств. Молли Куган, раньше занимавшаяся дизайном веб-сайтов, а теперь выращиванием яблок в парниках у Ардахилла, и ее муж Шеймус – оба сидят за столом. Как представителя Англии, меня спрашивают: Слыхала ли я что-нибудь новой о Хинкли Пойнт, но мой ответ разочаровывает их.
Ни у кого не получается попасть на Нет на всем острове Ирландия за последние два-три дня. Пат Джо разговаривал со своим родственником в Ардморе, Восточный Корк, прошлой ночью, и его новости занимают наше внимание на несколько минут. Выходит так, что двести Беженцев из Португалии высадились на пляже из пяти-шести лодок, и теперь они живут в старом заброшенном поместье. «Осмелели – нате, пожалуйста,» говорит Пат Джо, помешивая свой суп, «будто оно им принадлежит. И мэр Ардмора, он, значит, ведет э-э депутацию в этот зомби-дом, мой родственник тоже с ними, чтобы сказать Беженцам, что, извиняйте и всякое такое, но они не могут там зимовать, и совсем нет еды у Ко-опа и дров у селян, да еще тут двести ртов. Тогда один здоровой такой выходит, достает ружье – нате, пожалуйста, и простреливает шляпу на голове Кенни совсем, как в старых ковбойских вестернах!»
«Ужас! Ужас!» Театрально охает Бетти Пауэр, матриарх коптильни Килкраннога. «Чем ответил мэр?»
«Послал гонца в гарнизон Стабильности в Дунгарван за помощью, и ответ какой – у их джипов нет ***** дизельного топлива.»
«У джипов Стабильности нет дизеля?» взволнованно спрашивает Молли Куган.
Пат Джо сжимает губы и качает головой. «Ни капли. Мэру сказали, чтобы ‘утихомирил ситуацию’, как только возможно. Да как тут сможешь, когда против настоящего оружия – один лишь ***** степлер?»
«Я слышала,» говорит Молли Куган, «что Сунь Ятсен» – один из китайских суперфрегатов, сопровождающих китайские контейнеровозы на полярном пути – «зашел в Корк на прошлой неделе с пятьюстами морскими пехотинцами на борту. Довольно наглядный показ силы.»
«Ты, Молл, нолик один упустила,» подтверждает Ферн О’Брайен, придвинувшийся с соседнего стола. «Билл у моей Джуд отрабатывал в Рингаскидди в тот день, и он клянется, что никак не меньше пяти тыысяч солдат под китайским флагом.»
Я могу легко представить, как Эд, мой давно-ушедший-из-жизни спутник, виновато-недоверчиво смотрит на заявителя подобных, так называемых, новостей, но дальше – больше, и разговор переключается на невестку родственника Пата Джо в графстве Оффали, которая знает одного «Знающего Человека» в исследовательском центре Стабильности, который слышал, что шведы сделали геном самоопыляющейся, устойчивой к ржавчине, пшеницы. «Я только передаю, что мне сказали,» заявляет Пат Джо, «но ходят разговоры, что Стабильность будет высаживать ее по всей Ирландии весной. Когда у людей полные животы, то они перестанут наглеть и бунтовать.»
«Белый хлеб,» вздыхает Шинэйд Фитцджералд. «Только себе представьте.»
«Не хочу писать на твоего снеговика, Пат Джо,» говорит Шеймус Куган, «но не тот ли это Знающий Человек, который сказал, что у немцев появились таблетки от Крысиной Чумы, или что Штаты снова воссоединились, и что их президент будет сбрасывать с самолетов одеяла, лекарства и арахисовое масло всем странам из НАТО? Или это был знакомый одного знакомого, который познакомился с одним Беженцем где-там за Йолом, который клялся-божился жизнью матери, что обнаружил, что есть такое место Технотопия, где у них – двадцать четыре часа электричество, горячий душ, ананасы и шоколадные муссы, на Бермудах или в Исландии, или где-то на Азорах?»
Я вспоминаю слова Мартина о воображаемых спасательных шлюпках.
«Я передаю, что мне сказали,» хмыкает Пат Джо.
«Каким бы будущее ни было,» говорит Бетти Пауэр, «все находится в руках Господних, и мы тоже.»
«Так, вот, точно Мюриэл Бойс все и видит,» отвечает Шеймус Куган.
«Мартин делает все, что может,» сухо замечает Бетти Пауэр, «но всем ясно, что только одна Церковь сможет противостоять дьявольщине, захватившей весь мир.»
«Почему это Бог Всемилостивый поможет нам только тогда, когда мы проголосуем за него?» спрашивает Молли.
«Надо его просить,» моргает Бетти Пауэр. «Только так молитвы и доходят.»
«Молли говорит,» вступается Пат Джо, «почему Он не может просто ответить на наши молитвы к Нему? Почему Ему надо, чтобы мы за Него еще и проголосовали?»
«Чтобы вернуть Церковь туда, где она должна быть,» заявляет Бетти Пауэр. «Вести нашу страну.»
Разговор разгорается, а мне слышится, как будто дети спорят о поступках и мотивах поступков Санты Клауса. Я видела, что происходит после смерти – Сумрак и Дюны, и они были для меня такой же реальностью, как треснувшая кружка с чаем в моей ладони. Возможно, души, виденные мной, направлялись для загробной жизни за Последним Морем, но если это и так, это – совсем не то, что описывают священники и имамы. Нет Бога, а есть лишь тот Бог, о котором мы мечтаем, и я могла бы сказать моим прихожанам: Человечество зависит лишь от самого себя и всегда ...
... но моя правда звучит нисколько не сумасшедшее, чем их вера, нисколько не здравомыслящее; и у кого есть право на убийство Санты Клауса? Особенно того Санты, обещавшего воссоединение Куганов с их умершим сыном, Пату Джо – с его братом, мне – с Иифой, Джако, Мамс и Папс; того Санты, который повернет Приход Тьмы вспять и вернет центральное отопление, заказы по интернету, самолетные компании и шоколад. Наш голод по нашим любимым и по нашему потерянному миру такой же острый, как печальная горечь; она воет, чтобы ее накормили. Если бы только этот голод не делал бы нас такими уязвимыми для людей, подобных отцу Брэйди.
«Забеременела?» Бетти Пауэр прикрывает свой рот ладонью. «Ужас!» Назад – к слухам и сплетням Шип’с Хэд. Я бы спросила, кто забеременела, но если я спрошу об этом сейчас, они все сразу решат, что я потеряла или слух или разум.
«Вот и проблема.» Наклоняется к разговору Шинэйд Фитцджералд. «Три парня пошли с мисс Хегарти после урожайного фестиваля, они там все поплыли» – она мимически показывает, как обкуриваются планом – «и пока лица младенца никто не увидел, чтоб сыграть в Найди Папашу, Дэмиен Хегарти и не знает, на кого наставить свой дробовик. Вот такая ерунда.»
Хегарти держат коз между Ахакистой и Дуррусом. «Ужас,» охает Бетти Пауэр, «и Ниив Хегарти еще нет шестнадцати, ведь, так? Матери, вот, нет в доме, чтобы правила были – все из-за этого. Они все думают, что все сойдет. Вот, почему отец Брэйди ...»
«Слышу-слышу,» говорит Пат Джо, указав пальцем вверх и продолжая слушать ...

... все готовы; слова зависают; дети зашиканы; почти двести жителей Западного Корка затихают одновременно; и затем испускают коллективный вздох облегчения. Это – Конвой: два бронированных джипа впереди и позади дизельного перевозчика топлива и грузовика. Внутри Кордона все еще есть трактора и комбайны, и автомобили Стабильности разъезжают по старой доброй N71 к Бантри, обслуживая гарнизоны и склады, но эти четыре сияющих автомобиля, грохочущие по Черч Лэйн – единственные постоянные визитеры Килкраннога. Для любого человека старше возраста Рафика этот грохот вызывает ассоциации знакомого нам в прошлом мира. Тогда трафик был «шумом», не «звуком», но теперь все ¬– по-другому. Если закроешь глаза во время прибытия Конвоя, то можешь представить, скажем, 2030-ый, когда была своя машина, и Корк находился в девяностах минутах езды, и мое тело не болело все время, и изменения климата касались лишь людей, живших в зоне затапливания. Только я больше не закрываю свои глаза, потому что становится слишком больно, когда открываешь их. Мы все зайдем потом внутрь для продолжения шоу. Я возьму мою коляску. Это не то, что я не доверяю жителям поселка, и они могут украсть у старой женщины, которая растит двух детей, но лучше не надо соблазнять голодных людей.

Головной джип останавливается у дизельной станции. Выпрыгивают четыре молодых военных Ирландской Стабильности, наслаждаясь произведенным эффектом униформы, оружия и лихости на деревенщину; неслучайно одинокие девушки Килкраннога тратят свои тающие запасы макияжа и одевают лучшие одежды в Дни Конвоя. Коринна Кеннеди с фермы Россмор вышла замуж за Конвойщика, и она теперь живет в гарнизоне Бандон с пятью часами электричества в день. Начальник выстреливает очередь слов на «Мандарин-глйиском» в передатчик, подтверждая свое местонахождение Главному Конвою. «Каждый из тех шлемов стоит больше моего дома,» говорит мне Пат Джо не в первый раз, «если б смог бы двинуть в твердый юань.»
Три китайских военных выпрыгивают из замыкающего джипа, в униформе Перл Оксидент Компани, или ПОК. Они выше ирландских сопровождающих, их зубы выглядят лучше, их оружие круче, как говорила Иифа подростком. Ирландцы могут немного поговорить, но у китайской охраны есть жесткий приказ не вступать с населением в контакты. Бантри – самый западный, дикий конец Земли, сданной в лиз, и дизель, доставляемый ими – дороже золота. Один из ирландцев замечает, что Кевин Меррей зажег свою трубку слишком близко к дизелевозу и рявкает: «Сэр, погасите эту трубку сейчас же!» Устыженный Кевин скрывается в Большом Зале. Конвойщикам не надо никому угрожать. Конвои – это наша жизненно важная связь со складами Рингаскидди и их нужными для нас вещами, более не изготовляемыми в Ирландии или где-нибудь в Европе, насколько нам известно.
Две недели с Конвоем, одна – на отдых для разливщика Ноэля Мориарти и для сопровождающего грузы Шеймуса Ли. Ноэл Мориарти – лысеющий, с живыми глазами, быстро-соображающий, бледнокожий, за тридцать – пожимает руки и беседует с Мартином, пока прикручивают шланг для перелива. Мартин спрашивает Ноэля о каких-нибудь новостях о Хинкли Пойнт. Ноэл отвечает, что его ПОК-босс рассказал ему о китайцах, наблюдающих за тем местом с низкоорбитных спутников, но весь комплекс, похоже, полностью покинут людьми. Новости быстро разлетаются по толпе, но сделать достоверные выводы из картины противоречивых фактов довольно трудно. Ноэл Мориарти и Мартин подписывают свои бумаги, затем разливщик переключает красный рычаг, отчего начинает перетекать дизель в баки Ко-опа. Все пытаются поймать запах топлива, и всех переполняют после этого горькие воспоминания о Нефтяной Эре.
Грузовик в это же самое время подает задом ко складу Ко-опа, находящегося на другой стороне площади, где Шеймус Ли беседует с Олив О’Дуайер, заместителем мэра Килкраннога. Грузовик заполняется в основном продуктами фермеров; из морозильника грузятся говядина, бекон, индюшатина, кроличье мясо и баранина, а из холодильного отсека – коробки с табаком, луком-пореем, листовой капустой, картофелем, тыквами и поздними фруктами. Большинство фруктов и овощей пойдут в пищу для Концессии Рингаскидди, где живут служащие ПОК со своими семьями, или для Народного Освободительного Океанского Атлантического Флота. Мясо без генетического вмешательства и без цезия – пока – будет продано за ошеломительную цену в Пекине, Чунцине и Шанхае. Молоко высушивается порошком в Рингаскидди, и оно – одно из главных статей экспорта.
В ответ три Ко-опа на Шип’с Хэд – Дуррус, Акахиста и Килкранног – получают дизельное топливо, удобрения, инсектициды, запчасти, лампочки, инструменты, оборудование и необходимые по заказу вещи, включая жизненно-важные лекарства, вроде инсулина для Рафика, утверждаемые каждый месяц на городском собрании. У ПОК так же есть договоренность со Стабильностью Корка на доставку базовых товаров для недельных рационных ящиков, хотя качество их за последние месяцы значительно ухудшилось. Самая главная вещь, доставляемая Компанией, это – охрана. ПОК защищает Землю в Лиз, платя милиции Стабильности за охрану шестидесятимильного Кордона, вот почему десятимильная прибрежная полоса от Бантри до Корка была спасена от беззакония, окутавшего Европу, когда Приход Тьмы вырубил все электролинии и обескровил гражданское общество. Люди в баре Фитцджералд’с шепчутся, что китайцы здесь не из-за любви к нам, и что ПОК несомненно получает много прибыли со своих операций, но даже самый громкоголосый горький пьянчужка легко представляет себе, какой дикая жизнь настанет очень быстро на Шип’с Хэд без трех К: Компании, Конвоя и Кордона.
Это наша Китайская Великая Стена, если можно так сказать.

Моя коляска и я стоим у школьных ворот ровно в три часа. Я вспоминаю различные детские сады и школы Северного Лондона и Рая, где я когда-то забирала Иифу. Главная тема разговоров – возвращенный нам всем независимо от возраста и состояния из Ко-опа, полупустой рационный ящик с 400-граммовым мешком овсяной муки с шелухой и соломой, 200 граммами коричневого риса, 200 граммами чечевицы, 50 граммами сахара и 50 граммами соли, пачкой из десяти чайных пакетиков, половинкой мыльного куска, флаконом корейского моющего средства, чей срок действия остался позади два года тому назад, небольшой бутылочкой иодина с надписью на кириллице и, самое последнее и самое загадочное, с ластиком Хелло Китти вкуса колы. Что не будет использовано, то станет валютой на будущих пятничных рынках, но сегодняшний рационный ящик – самый худший за последние шесть лет, когда нам была предложена система снабжения после гибели урожая 39-го. «Я понимаю, это – позор,» говорит Мартин группе разозленных людей, «но я – мэр, а не фокусник. Я посылал сообщения в Стабильность в Корк, пока не посинел, но как я заставлю их ответить мне, если они молчат? Стабильность – это не демократия; они прежде всего заботятся о себе и отвечают одному лишь Дублину.»
Звон колокольчика чудом спасает Мартина. Дети выплескиваются на улицу, и мои двое – тоже, и я направляюсь по главной дороге из Килкраннога, а Лореляй и Рафик по очереди начинают принюхиваться к ластику. Запах вызывает очень давние воспоминания для Лореляй, а Рафик еще слишком молод, чтобы помнить тот вкус, и он продолжает спрашивать меня: «И что это – кола? Фрукт или трава или что?»
Последний дом города – у Мюриэл Бойс, стоящий в стороне после ряда пронумерованных домов. Он большой и крупных форм, на каждом окне висят занавески, и стеклянный пристрой, как у большинства сейчас, превращен в теплицу. В трех домах перед Мюриэл Бойс живут трое из четырех ее громких крупнотелых сыновей со своими женами, которые рожают, по всей видимости, одних сыновей, поэтому дома называют вместе «Рядом Бойсов». Я вспоминаю, как Эд рассказывал, что в афганских племенах сыновья означали силу; Приход Тьмы направил нас в том же направлении. На окнах и дверях Ряда Бойсов нарисованы кресты. Мюриэл Бойс всегда была набожной, в прежнее время организовывая совместные поездки для паломничества в Лурдес, но после того, как ее мужа «призвали к Господу Богу» два года тому назад – аппендицит – у ее набожности появились клыки, и оградные заросли стали неухоженными и высокими, хотя она продолжала замечать все происходящее снаружи. Мы уже оставили ее дом позади себя, как я услышала ее голос, зовущий меня. Мы поворачиваемся, и появляется она в садовой калитке. Она одета по-монашески, и с ней стоит послушной горой ее двадцатилетний сын Донал. На Донале – футболка с оторванными рукавами и жилет реднека. «Замечательный получается вечер, Холли. Лореляй, в какую красивую штучку ты вырастаешь? И привет, Рафик. В какой класс ты поднялся в нашей школе?»
«Четвертый,» осторожно отвечает Рафик. «Привет.»
«Хороший день, Лолли,» говорит Донал Бойс, а Лореляй кивает головой и смотрит в сторону.
Мюриэл Бойс: «Слыхала, с лисами проблемы?»
«Вы слыхали правильно, да,» отвечаю я.
«Как же это сейчас неудачно?» Она сокрушенно цыкает. «Сколь птиц потеряли-то?»
«Четыре.»
«Четыре?» Она качает головой. «И несушки?»
«Одна-две.» Я пожимаю плечами, желая продолжать наш путь. «Яйца и яйца.»
«Тот пес ваш лису поймал, дошло до меня?»
«Поймал.» Решив, что она начнет просить меня голосовать за нее, и я неопределенно отвечу, я говорю: «Я вижу, Вы решили участвовать в выборах мэра.»
«Ну, я сильно не хотела, но Бог настоял, а я подчинилась. Люди вольны выбирать за кого голосовать – меня никто не увидит, чтобы я ‘давила’ на друзей и на соседей.» Отец Брэйди за тебя сделает, думаю я, а Мюриэл стряхивает с себя муху. «Нет-нет. Это о молодых,» она улыбается Лореляй и Рафику, «я бы хотела перемолвиться с Вами словом, Холли.»
Дети удивляются. «Я ничего не сделал,» протестует Рафик.
«Никто ж не сказал, что сделал,» Мюриэл Бойс смотрит на меня, «но правда ли, что Вы отказываете отцу Брэйди поговорить с ними о Добрых Вестях Бога?»
«Это Вы о религиозном уроке?»
«Об изучении Библии с отцом Брэйди, да.»
«Мы отказались. Это наше дело.»
Мюриэл Бойс отводит взгляд в сторону на залив Дунманус. «Весь приход был от Вас в восхищении, как Вы закатали рукава, образно выражаясь, когда Бог дал Вам этих двоих на попечение – в этот момент Вашей жизни. И один из них даже не Вашей крови! Никто не смог бы Вас ни в чем обвинить.»
«Кровь не имеет никакого значения.» Теперь и я взвинтилась. «Я не приняла Рафика в свой дом, потому что приход был от меня в восхищении, или потому что ‘Бог’ захотел этого от меня ... Я сделала, потому что это было правильно.»
Улыбка Мюриэл Бойс полна скрытой боли. «Именно поэтому наш приход так опечален из-за того, что Вы решили не обращать внимания на их духовные нужды. Бог так разочарован. Ваши ангелы рыдают, рядом с Вами, прямо сейчас. Молодые души в такие безбожные времена нуждаются в молитвенной силе. Это – словно Вы лишаете их пищи.»
Лореляй и Рафик оглядываются вокруг и, естественно, не видят никого.
«О, а я могу видеть ваших ангелов, дети.» Мюриэл Бойс прищуривается поверх наших голов, как должны делать все пророчицы. Твой, Лореляй, словно старшая сестра, но с длинными золотыми волосами, а у Рафика – мужчина, темный, но точно один из Мудрецов, и все трое такие печальные, такие печальные. У ангела вашей бабушки от рыданий голубые глаза стали красными, так и есть. Мне так горько это видеть. Я прошу Вас ...»
«Прекратите, Мюриэл, радибога.»
«Да, именно ради Бога Нашего Исуса Христа, что я ...»
«Нет-нет-нет-нет-нет. Во-первых, Вы одна – не весь приход. Во-вторых, я боюсь, что ангелы, которых Вы ‘видите’ слишком уж часто соглашаются с Мюриэл Бойс – что неестественно. В-третьих, родители Лореляй не были ничьими прихожанами, а у матери Рафика –мусульманские корни, так что, как их опекун, я уважаю желания их родителей. Мы закончили. Доброго дня и Вам, Мюриэл.»
Пальцы Мюриэл Бойс поверх калитки напоминают мне птичьи когти. «Многие, кто были ‘атеистами’, когда Сатана осыпал их деньгами, абортами, науками и телевидением, теперь горько сожалеют, видя, докуда они пришли.» Одной рукой она направляет на меня свой крест, как будто от его вида я упаду на землю. «Но Бог прощает грешников, ищущих прощения. Отец Брэйди охотно придет и поговорит с вами дома. И  церкви, а не мечети, находятся у нас в этой части мира, благодаренье Богу.»
Донал, замечаю я, пристально разглядывает Лореляй.
Я толкаю коляску и говорю детям: «Пошли.»
«Посмотрим, как вы смените свою музыку,» кричит мне вслед Мюриэл Бойс, когда Партия Бога станет контролировать Ко-оп и решит, что будет в рационных ящиках, и мы решим.»
Пораженная, я поворачиваюсь. «Это что – угроза?»
«Это факт, Холли Сайкс. А, вот, еще один: Пища в ваших животах – ирландская. Христианская. А если вам не нравится, то много кто ходит побирается по Англии, я слышала, рядом с Хинкли.»
Где-то рубят дрова. «Шип’с Хэд – мой дом.»
«Многие вокруг еще не видят так, пока ремни совсем не затянули. Вы все там тогда вспомните.»
Мои ноги становятся слабыми и твердыми, как ходули, когда я отхожу от нее прочь.
Донал Бойс зовет нас: «Увидимся, Лол.»
Он – явная, полная мускулов и гормонов, угроза. Мы покидаем поселок, проходя мимо столба с дорожными знаками ДОБРОГО ПУТИ и 80 км/ч. «Мне не нравится, как Донал Бойс смотрел на меня, Бабаня,» говорит Лореляй.
«Хорошо,» отвечаю я ей. «И мне тоже.»
«И мне тоже,» заявляет Рафик. «Донал Бойс – драчила.»
Я открываю рот, чтобы сказать: «Что за язык,» но ничего не говорю.

Сорок минут спустя, мы прибываем домой – в самый конец кочек тропы Дуунен. «Дуунен» означает «маленький замок», и так наш дом чувствуется для меня, хотя мне приходится получать еду и вещи с рынка и из наших рационных ящиков. Пока дети переодеваются, я пробую дозвониться моим табом до Брендана или, хоть, до моих родственников в Корке, но безуспешно; все, что мне достается – СЕРВЕР СВЯЗИ ОТСУТСТВУЕТ и ЕСЛИ ПРОБЛЕМА ОСТАЕТСЯ, ОБРАТИТЕСЬ К МЕСТНОМУ ДИЛЕРУ. Бесполезно. Я проверяю курочек и нахожу три яйца в курятнике. Когда Рафик и Лореляй готовы, мы идем через кусты, разделяющие наш огород и Мо, и направляемся к ее двери черного хода. Она открыта, и Зимбра вбегает на кухню к нам, радостно виляя хвостом. Щенком он любил много прыгать, но с тех пор стал поспокойнее. Рационный ящик Мо и яйца кладутся в ее припасный шкаф. Я наглухо закрываю дверку, чтобы не проникли мыши. Мы находим Мо в ее солярии, играющей против себя в Скраббл. «Добро пожаловать, ученые. Какими были сегодня школа и рынок?»
«Окей,» отвечает Рафик, «но мы видели дрон сегодня утром.»
«Да, я тоже видела. У Стабильности, должно быть, появились излишки топлива. Странно.»
Лореляй изучает доску Скраббла. «Кто выигрывает, Мо?»
«Я себя уничтожаю: 384 против 119. Домашние задания?»
«У меня – квадратные уравнения,» отвечает Лореляй. «Как вкусно.»
«Ээ, ты их во сне можешь решать.»
«А у меня – география,» говорит Рафик. «Вы слона когда-нибудь видели, Мо?»
«Да. В зоопарках и в резервации в Южной Африке.»
Рафик потрясен. «Они на самом деле величиной с дом? Так мистер Мурнэйн сказал.»
«Величиной с небольшой дом, скорее. Африканские слоны больше индийских. Прекрасные создания.»
«А зачем люди позволили им исчезнуть?»
«Все виноваты в этом понемногу, а последнее стадо было уничтожено, чтобы люди в Китае смогли показать, насколько они богаты, даря друг другу безделушки из слоновой кости.»
Мо сластить пилюлю не будет. Я наблюдаю, как лицо Рафика почти становится обиженным, когда до него доходит смысл сказанного. «Хорошо бы, если б я родился шестьдесят лет тому назад,» дуется он. «Слоны, тигры, гориллы, белые медведи ... Все самые классные животные исчезли. А нам остались крысы, вороны и уховертки.»
«И первоклассные собаки,» говорю я, поглаживая голову Зимбры.
Мы все замолкаем без какой-либо особой причины. Муж Мо, Джон, умерший пятнадцать лет тому назад, улыбается из рамы над камином. Прекрасный живой портрет маслом, нарисованный в один прекрасный летний день в саду прежнего летнего дома Мо и Джона на Кэйп Клир. Джон Каллин был слепым, и у него была непростая жизнь, но он жил в цивилизованное время в цивилизованном месте, когда у людей были полные желудки. Джон писал чудесные стихи. Поклонники слали ему письма из Америки.
Тот мир был не из камня, а из песка.
Мне страшно. Еще один страшный шторм, и все пропало.

Позже, Лореляй уходит ночевать на ферму Нокрое. Мо приходит к нам на ужин, и Рафик и две старые женщины едят бобы и картошку, жаренные на масле. В возрасте Рафика Иифа живо отвернула бы свой носик от такой простецкой еды, но перед попаданием в Ирландию Рафик уже был знаком с едко-сосущим ощущением голода, и он никогда не откажется ни от чего. На сладкое у нас – ягоды ежевики и небольшой сваренный корень ревня. Ужин проходит тише без отсутствующего подростка, и ко мне приходит воспоминание похожего ощущения, когда Иифа уехала учиться в университет. После мытья посуды, мы играем в криббэдж, слушая программу RTE о том, как выкопать колодец. Затем Рафик провожает Мо домой, пока не стемнело, а я опустошаю туалетное ведро в океан и проверяю направление ветра; все еще восточное. Я загоняю куриц домой и закрываю их дверь на защелку, надеясь на то, что точно сделала то же самое вчера. Возвращается Рафик, зевая, умывается из ведра холодной водой, чистит зубы и поднимается к себе наверх для сна. Я читаю старый декабрьский экземпляр The New Yorker 2031 года, наслаждаясь рассказом Эрсилии Холт и рассматривая рекламу и богатство, существовавшие еще совсем недавно.
В одиннадцать-пятнадцать я включаю мой таб, пытаясь дотянуться до Брендана, но, когда меня спрашивают о моем пароле, я теряюсь в ответе. Мой пароль. *****. Я же никогда его не меняла. Как-то связано с собаками ... Несколько лет тому назад я бы только рассмеялась от таких внезапных приходов забывчивости, но в моем возрасте это – как начало медленного исполнения смертельного приговора. Если не можешь доверять своему сознанию, то станешь умственно бездомной. Я встаю за моей записной книжкой, где я оставляю разные надписи, и натыкаюсь на Зимбру у моих ног, и тут же я вспоминаю: НЬЮКИ, имя пса, который был у меня – у молодой девочки. Я набираю пароль и пытаюсь настроиться на Брендана. После пяти дней неудач, я уже готова получить сообщение с ошибкой, но на первой же попытке я получаю четкое изображение моего брата, хмурящегося в свой таб, в 250 милях от меня в своем кабинете в доме в Эксмуре. Что-то произошло: Седые волосы торчат во все стороны, потрепанный, лицо неухоженное, голос нервный. «Холли? Я вижу тебя! Ты меня видишь?»
«И слышу тебя, Брендан, очень чисто. Что случилось?»
«Ну, если не вспоминать» – он наклоняется за экран, чтобы достать себе питье, а я смотрю на фотографию двадцатилетней давности Брендана Сайкса, пожимающего руку королю Чарльзу – «если не вспоминать о том, что запад Англии стал больше похож на Книгу Откровений, и что ядерный реактор скоро взорвется? Вороны. К нам наведались гости две ночи тому назад.»
Мне стало жутко. «В поселок или к вам в дом?»
«В поселок, но это – еще ничего. Четыре ночи тому назад наши верные охранники все смылись, забрав половину продуктов из магазина и запасной генератор.» Я вижу, что Брендан – полупьян. «Большинство из нас осталось – куда ж идти-то? – и мы собрали охранную роту.»
«Ты мог бы направиться сюда.»
«Если меня на кусочки не покрошат в Суонси. Если глотку не перережут в Уэльсе. Если Иммиграция в Рингаскидди возьмет у меня взятку.»
Мне теперь стало точно понятно, что я больше никогда не увижу Брендана вживую. «Может, Ойшин Коркоран помогла бы?»
«Они слишком заняты выживанием, чтобы помочь восьмидесятилетнему английскому Беженцу. Нет, в моем возрасте, когда ... путешествия, приключения – для других, не для меня.» Он отпивает виски. «Я тебе про Ворон начал рассказывать. В час или где-то так под утро заиграла сирена, и я оделся, взял свой .38 и направился к складу, где шесть сволочей с ружьями-пистолетами, ножами и в масках укладывали свой грузовик. Джем Линклэйтер подошел и сказал их главному: ‘Это же наши продукты, вы, ворье, и у нас есть право защищать их.’ Тот посветил фонарем на лицо Джема и сказал: ‘Теперь наши, дедуля, и проваливай, и это тебе последнее предупреждение.’ Джем не отошел, и Джему» – Брендан закрывает глаза – «Джему прострелили голову.»
Я закрываю рот рукой. «Боже. Ты видел это?»
«С десяти футов. Убийца сказал: ‘Еще герои есть?’ Раздался выстрел, и упал охранник, и началась сплошная кровавая анархия, и до Ворон дошло, что мы – никакие не старые пердуны, которых они ожидали увидеть. Кто-то прострелил фары грузовика. Стало так темно, что непонятно, кто где? что где? и» – грудь Брендана вздымается ходуном – «я побежал к помидорным парникам, и за мной погнался один Ворон с мачете, я подумал ...И мой .38 оказался в руке, снятый с предохранителя, и выстрел грохнул, и что-то на меня скатилось ... Его маска слетела каким-то образом, и я увидел ... я увидел, что он был мальчиком моложе Лореляй. Мачете было садовой лопаткой. А» – Брендан выравнивает свой голос – «я его застрелил, Хол. Прямо в сердце.»
Мой брат дрожит, и лицо его блестит, и ко мне приходит воспоминание о женщине, лежащей на перекрестке лабиринта с размозженной головой, и о мраморной скалке, выкатывающейся из моей руки. Мне с трудом удается произнести: «В таких обстоятельствах ...»
«Я понимаю. Я думал, что или я или он, и какой-то рефлекс сработал. Я сам выкопал ему могилу. Это много выкопать земли для моего возраста. Четверо их против наших шести, плюс парень у Хэрри МкКэя, которому прострелили легкое. Есть клиника в Эксмауте, но стандарты по уходу сейчас средневековые.»
«Брен, если ты не можешь добраться сюда, может, я попробую ...»
«Нет!» Впервые за время разговора у Брендана – испуганное лицо. «Ради себя, ради Лол, ради Рафика, ради Бога оставайся, никуда не двигаясь. Передвижения сейчас слишком опасны, если у тебя нет желания убить десятерых вооруженных людей на своем пути, и Шип’с Хэд, скорее всего, самое сохранное место во всей Западной Европе. Когда азиаты взяли в аренду прибрежную полосу Западного Корка, я сначала решил – Какое унижение для ирландцев, но теперь у вас, хотя бы, есть закон и порядок, какой-то. По крайней мере ...»
Брендан застывает на полу-слове, словно ветер поменял направление, и он застыл со странным выражением лица. «Брендан? Слышишь меня?» Ничего. Я испускаю стон отчаяния, и Зимбра смотрит на меня проверяюще. Я пытаюсь снова дозвониться, я пытаюсь перенастроить мой таб, я пытаюсь немного подождать. Я же даже не спросила о Шэрон в Австралии, но связи нет, и что-то мне говорит, что ее больше не будет.

Наверху, в моей комнате, я не могу заснуть. Тени распускаются по углам, слегка раскачиваясь темной тьмой. Поднялся ветер, крыша скрипит, океан бухтит. Что сказал Брендан, крутится скороговоркой повтора: Мне приходят на ум более нужные слова, успокаивающие, но, как всегда – уже поздно. Мой старший брат, когда-то мультимиллионер, строительный девелопер, выглядел таким опустошенным, таким хрупким. Мне завидны семейства Бойс всего мира, кому не нужно ничего, кроме овердозы Бога в вене. Молитва – всего лишь плацебо против расползающейся беспомощности, но от плацебо может стать полегче. В конце моего огорода звуки волн гаснут и рождают новые звуки волн, всегда и вечно. Аминь. Через коридор, из своей комнаты доносится голос Рафика, говорящий что-то во сне довольно громко и боязливо и на арабском. Я встаю, захожу к нему в комнату и шепчу: «Ты – в порядке, Раф?» но он продолжает спать и что-то бормочет неразборчивое в ответ, и тогда я возвращаюсь в свою нагретую постель. Мой живот издает писк откуда-то из глубины. Когда-то «мое тело» означало «меня», именно так, я теперь «меня» – это лишь мое сознание, а мое тело – набор недугов и болей. Зуб пульсирует, боль в правой стороне кусается, ревматизм заржавел мои суставы и колени, и если бы мое тело было автомобилем, я бы избавилась от него много лет тому назад. Да только моя небольшая, образовавшаяся не так давно, неожиданная семья – я, Лореляй, Рафик, Зимбра и Мо – останется семьей, если будет продолжать функционировать мое тело. О’Дэйли присмотрят за детьми – лучше не найдешь, я знаю, но мир становится хуже, никак не лучше. Я видела будущее, и оно полно голода.
Мои пальцы нащупывают серебряный лабиринт Джако, болтающийся на шнуре у изголовья моей кровати, и я прижимаю его к моему лбу. Рисунок стен, проходов и соединений остужает мои горящие мозги. «Сомневаюсь, что выжили,» шепчу я ангелу, выжившим Хорологам, «поэтому я сомневаюсь, что вы меня услышите. Но пусть я окажусь неправой. Дайте мне последнюю абракадабру. Два золотых яблока, если сможете их спасти. Вытащите отсюда детей, куда-нибудь побезопаснее, если где-то есть побезопаснее. Пожалуйста.»




28 ОКТЯБРЯ




Моя старая занавеска впускает через себя раннее розовато-оранжевое солнце, холодное розовато-оранжевое, не теплое розовато-оранжевое. Ветер и волны, похоже, серьезно заняты делом этим утром, еще более настойчивые, более беспокойные, чем вчера. Я слышу, как поднимается по лестнице Зимбра, а вот и он – вынюхивая дорогу к моей комнате и приветственно виляя хвостом. Странно, что он всегда знает, когда я не сплю. Я чувствую, что я позабыла нечто, что-то очень неприятное. Что же это было? Брендан. Как он сегодня утром? Я надеюсь, что кто-то присматривает за ним. Всего пять лет тому назад я могла бы заказать билет на самолет, поехать в аэропорт, полететь в Бристол и через час попасть к нему. А сейчас – как слетать на луну ...
Чего не исправишь, того не исправишь. У меня есть чем заняться. Я поднимаюсь с кровати, как старушка, осторожно, открываю занавески и открываю окно. Залив Дунманус все еще в ряби волн, но я вижу лодку – скорее всего, Айлин Джоунс проверяет свои лобстерные ловушки. Синеголовник и мирт растут в самом конце огорода; часть их клонится в сторону нашего коттеджа, часть стоит прямой, часть снова кривится. Что-то означает. Что-то мне пока непонятное, хотя они – прямо передо мной, прямо здесь.
Восточный ветер с Англии; с Хинкли Пойнт.

Радио ПОК сегодня утром не передает ничего нового; записанное сообщение повторяет, что станция не передает сегодня по техническим причинам. И я переключаю на JFKM и оставляю играть Модерн Джаз Квартет, пока делю на четвертинки мое яблоко на завтрак и грею картофельные оладьи для Рафика. Вскоре он унюхивает чеснок и прошаркивает вниз по лестнице в своем длиннополом ночнике, и он рассказывает мне, что знакомые ребята решили натянуть веревки по Пятиакрному Лесу, чтобы кататься по ним. После нашей еды, я кормлю куриц, поливаю тыквы в парнике, приготавливаю на несколько дней вперед собачьи бисквиты из овса, шелухи и бараньего жира, и натачиваю ножницы для стрижки, пока Рафик чистит наш питьевой бак, вновь наполнив его из шланга, присоединенного к роднику, затем идет на пирс с удочкой. Зимбра уходит с ним. Позже он возвращается с сайдой и скумбрией. У Рафика осталось в памяти немного воспоминаний о рыбалке в залитой солнцем, голубой воде до его попадания в Ирландию, так говорит он, а Деклан О’Дэйли уверен, что мальчик – прирожденный рыболов, к счастью для его и Лореляй диеты, поскольку мясо им приходится есть всего лишь раз в месяц, в лучшем случае. Сегодня я испеку рыбу на ужин и подам ее с брюквенным пюре. Я завариваю мятный чай и начинаю стричь волосы Рафика. Они стали слишком длинными, и скоро начнется сезон головных вшей в школе. «Я видел Эйлин Джоунс в мой телескоп,» заявляет он. «В заливе на ее Лукфаре, проверяла лобстеров.»
«Это замечательно,» говорю я, «но, надеюсь, ты осторожно ...»
«... не смотрел на солнце,» подхватывает он. «Конечно, Холли. Я же не полный дуфус, знаешь, ведь?»
«Никто не говорит, что ты даже немного дуфус,» отвечаю я ему мягко. «Просто, когда ты станешь родителем, то какой-то ... включается датчик несчастных случаев и больше не выключается. Вот увидишь в один прекрасный день, если когда-нибудь станешь отцом.»
«Ииииээээх» – что Рафик думает по поводу такой перспективы.
«Замри. Лол должна этим заниматься. Она – получше стилист.»
«Ни за что! Лол сделает меня похожим на певца из Файв Стар Чунцин.»
«Певца из чего?»
«Файв Стар Чунцин. Они – китайцы. Все девчонкам нравятся.»
И мечтают о богатой жизни в Шанхае, никакого сомнения. Говорят, что там только две женщины на трое мужчин в Китае из-за возможности выбирать пол эмбриона, и когда только что начался ЛизЛэнд, и автобусы еще ходили в Корк, мои родственники рассказали мне, что набирали местных девушек стать «китайскими невестами» и увозили их в теплую сытую жизнь с 24/7 электричеством и чтобы жить долго и счастливо. В моем возрасте всегда будут сомнения по поводу честности обещаний рекрутных агенств. Я переключаю станцию с JFKM на RTE на случай, если будут сообщения о Хинкли, о чем не упоминают ни слова в восьмичасовых утренних новостях. Зимбра заходит и кладет свою морду на руки Рафику и смотрит на него. Рафик всклокачивает свои волосы. Ведущий RTE перечисляет уведомления о рождении, посылаемые людьми на станцию, о весе рожденных, об именах родителей, в каком приходе и в каком графстве. Мне нравится слушать их. Одному Богу известно, как трудно придется им в их жизнях, особенно тем, рожденным за Кордоном Корка, но каждое имя ощущается крохотным огоньком, зажженым в сгущающемся Приходе Тьмы.
Я щелкаю ножницами за правым ухом Рафика, чтобы выровнять прическу с левой половиной.
Я щелкаю слишком много, поэтому мне опять приходится вернуться к левой части.
«Мне бы очень хотелось, чтобы ничего больше не менялось,» внезапно говорит Рафик.
Мне приятно услышать его миролюбивость и становится горько и печально от понимания того, что даже такому юному мальчику известно – ничто не длится вечно. «Изменения встроены в наш мир.»
Мальчик спрашивает: «Что означает ‘встроены’?»
«Компьютерная фраза с прошлых времен. Я просто хотела сказать ... о переменах. Если бы жизнь не менялась, она не была бы жизнью, она была бы фотографией.» Я щелкаю ножницами по его шее. «Даже фотографии меняются. Они выцветают.»
Мы молчим какое-то время. Я случайно дергаю волосы на шее Рафика, и он охает, и я извиняюсь, и он говорит: «Ниче’о,» как самый настоящий ирландец. Кранчи, полудикий кот, названный так мной в честь шоколадного батончика, прогуливается вдоль кухонного окошка. Зимбра замечает, но не желает поднимать никакого шума. Рафик спрашивает: «Как ты думаешь, Университет в Корке снова будет открыт, когда мне будет восемнадцать?»
Я слишком люблю его, чтобы рушить его мечты. «Возможно. А что?»
«Потому что я хочу стать инженером, когда вырасту.»
«Хорошо. Цивилизации нужны инженеры.»
«Мистер Мурнэйн сказал, что нам надо чинить всякие вещи, строить разные вещи, передвигать их, как в нефтяных штатах, но только без использования нефти.»
И начать все это делать сорок лет тому назад, думаю я. «Он – прав.» Я придвигаю стул перед Рафиком. «Наклони голову, я обработаю челку.»
Я приподнимаю челку расческой и срезаю все поверх зубьев, оставляя сантиметр волос. У меня получается с каждым разом лучше. Тут я замечаю странный внимательный взгляд Рафика; от него я останавливаюсь. Я приглушиваю радио до шепота. «Что такое, милый Раф?»
Он смотрит так, словно пытается уловить далекий звук. Затем он смотрит в окно. Кранчи скрылся. «Я помню, как кто-то стриг мне волосы. Женщина. Я не вижу ее лица, но она говорит по-арабски.»
Я откидываюсь назад и опускаю ножницы. «Одна из твоих сестер, скорее всего? Кто-то, кто стриг тебя, пока тебе не исполнилось пять лет.»
«Мои волосы были короткими, когда я попал сюда?»
«Я не помню их длинными. Ты был наполовину истощенным, наполовину захлебнувшимся водой, затем ты едва не умер от переохлаждения. Какие были волосы – не помню. Но эта женщина, Раф, ты не видишь ее лица?» Рафик морщится. «Это как, если я не смотрю, то вижу ее, но как только посмотрю на нее, то ее лицо сразу растворяется. Когда я сплю, мне иногда видится она, но когда я просыпаюсь, лица исчезают, остаются одни имена. Как Ассия, мне кажется, она – моя тетя ... или сестра. Может, это она – с ножницами. Хамза и Исмаил были моими братьями, когда плыли.» Я слышала это уже несколько раз, но я не перебиваю Рафика, когда ему нравится изучать оставшиеся фрагменты своей жизни до Ирландии. «Хамза был смешной, а Исмаил – нет. Там было много людей на корабле – мы все сидели очень тесно. Там не было женщин, и еще один мальчик, но он был бербером, и я почти не понимал его арабский. Большинство пассажиров болели морской болезнью, а я был нормальным. Мы все ходили в туалет на одном краю. Исмаил сказал, что мы едем в Норвегию. Я спросил: ‘Что такое Норвегия?’ а Исмаил ответил, что это – спокойное место, где мы сможем зарабатывать деньги, где нет Эболы, и никто не пытается тебя застрелить ... Звучало очень хорошо, но последние дни и ночи на корабле были очень плохими.» Рафик хмурится. «Затем мы увидели огни вдалеке, в заливе, и это было ночью, и начали сильно ругаться. Хамза сказал капитану по-арабски: ‘Это не может быть Норвегией,’ а капитан сказал: ‘Зачем мне врать тебе?’ и Хамза показал свой компас в руке: ‘Посмотри, мы совсем еще не на севере,’ а капитан выбросил компас на другую сторону корабля, и Хамза стал кричать: ‘Он врет нам, чтобы топливо сберечь. Те огни – не Норвегия, это что-то другое!’ Тогда все начали кричать, и раздались выстрелы, и ...» Глаза Рафика и его голос тускнеют. «В этом месте у меня кошмары бывают. Мы все зажаты вместе ...»
Я вспоминаю, что хорологи могли редактировать плохие воспоминания, и мне бы очень хотелось подарить Рафику такую возможность. Или нет, я не знаю.
«... и в большинстве раз, это как, когда Хамза бросает круг в воду и говорит мне: ‘Мы поплывем вместе,’ и он кидает сначала меня в воду, но никогда не следует за мной. И это – все, что мне остается.» Рафик вытирает глаза обратной стороной ладони. «Я позабыл все остальное. Мою семью. Их лица.»
«Овэйн и Иветт Ричи из Лиффорда, графство Донегал,» заявляет радио-ведущий, «заявляют о рождении их дочери Кезия, шести замечательных фунтов ... Добро пожаловать, Кезия.»
«Тебе было пять или шесть лет, Раф. Когда тебя вынесло на камни, ты был в шоке, у тебя было переохлаждение, ты видел смерть близко от себя, тебя несло, Бог знает сколько, по холодной Атлантике, ты был один. Ты не забыл, ты выжил. Мне кажется, это – чудо, что ты помнишь хоть что-то.»
Рафик берет упавшие на колени волосы и пробует их наощупь, раскатывая между пальцев. Я вспоминаю тот весенний вечер. Было тихо и тепло для апреля, что, скорее всего, спасло жизнь Рафику. Иифа и Орвар погибли осенью до этого, и Лореляй была в очень плохом состоянии. И я была такой же, но притворялась, что – нет, ради Лореляй. Я разговаривала по табу с моей подругой Гвин, сидя в кресле, когда его лицо появилось в двери, словно привидение утонувшего. У меня тогда не было Зимбры, и его не напугала никакая собака. Как только я пришла в себя, то открыла ему дверь и запустила его внутрь. И тогда его вырвало литром соленой воды. Мальчик весь промок и дрожал и не понимал по-англйски, или так казалось тогда. В то время у нас еще оставалось топливо для бойлера, совсем немного, но я понимала, что такое – переохлаждение, и горячая ванна могла вызвать у него аритмию сердца и, возможно, сердечный приступ, и тогда я сняла с него мокрые одежды и усадила его у камина, завернутого в одеяла. Он дрожал, что было хорошим знаком.
Лореляй проснулась к этому времени и заварила имбирного чаю мальчику из моря. Я послала сообщение доктору Кумар, но она была занята в Бэнтри помощью в лечении вспышки Крысиной чумы, так что нам не пришлось рассчитывать ни на чью помощь несколько дней. Наш юный гость страдал лихорадкой, недоеданием и ночными кошмарами, но после недели мы, с помощью Мо и Бранны О’Дэйли, вылечили его. К этому времени мы поняли, что его звали Рафик, но откуда он прибыл? Доступа к электронным картам у нас не было, и тогда Мо попробовала узнать, как звучит «Здравствуй» на диалектах различных темнокожих Беженцев: мароккский арабский был узнан. С помощью Мо, Лореляй изучила язык по инструкциям, найденным в Нет-е, и стала первым учителем английского языка для Рафика, что помогло ей самой вытянуть себя из трясины оплакивания. Когда неулыбающийся офицер Стабильности прибыл с Мартином, нашим мэром, для инспекции нелегального иммигранта, месяц спустя, Рафик уже мог выстраивать простые предложения по-английски.
«Закон гласит, что он должен быть депортирован,» заявил офицер Стабильности.
Чувствуя отвратительно от самого вопроса, я спросила, куда его могут депортировать и каким образом.
«Не Ваша проблема, мисс Сайкс,» провозгласил офицер Стабильности.
Тогда я поинтересовалась, что Рафика могут просто-напросто отвезти за Кордон и выбросить, как ненужного пса, ’томучто у меня складывалось такое впечатление.
«Не Ваша проблема, мисс Сайкс,» сказал офицер Стабильности.
Я спросила о возможности оставания Рафика здесь, на Шип’с Хэд, легальным образом.
«Законное усыновление ирландским гражданином,» заявил офицер Стабильности.
Хваля себя молодую за решение принять ирландское гражданство, я услышала, как сказала вслух о своем желании усыновления Рафика.
«Это – еще один рационный ящик в ваш город,» заявил офицер Стабильности. «Вам нужно получить разрешение от местного мэра.»
Мартин внимательно посмотрел на мое лицо и сказал: «Ага, у нее есть.»
«И вам нужно разрешение от офицера Стабильности статуса пятого уровня или выше. Вроде меня, например.» Он провел языком по передним зубам и сжал губы. Мы все посмотрели на Рафика, который каким-то образом почувствовал, что его будущее – его жизнь – качалась, балансируя. Единственное, что я смогла сказать офицеру Стабильности: «Ну, пожалуйста.»
Офицер Стабильности расстегнул застежку молнии папки, засунутой внутрь его куртки. «У меня тоже есть дети,» заявил он.

«И в самом конце, но никак не последними,» бормочет радио, «для Джер и Маггс Тьюбриди из Баллинтобера, Роскоммон, мальчик Хектор Райан с удивительным весом восемь фунтов и десять унций, и поздравления всем троим.» Рафик смотрит на меня, будто просит прощения за свои печальные мысли, а я смотрю на него в ответ так, словно нет никакой нужды в его просьбе, и возвращаюсь к стрижке буйных кудрей его короны. С теми немногими сведениями мы пришли к заключению, что родители Рафика – мертвы, а если и нет, то я не имею никакого представления, как они смогут когда-нибудь узнать судьбу своего сына: Африканский Нет и государство Морокко прекратили свое существование в то время, когда Рафик прибыл в Дуунен Коттедж. А теперь, здесь, Рафик – часть моей семьи. Пока я жива, я буду следить и ухаживать за ним, как только смогу.
Проигрывается тема заставки RTE, и я немного увеличиваю громкость.
«Доброе утро, это Рут О’Малли с новостями на RTE в десять часов, в субботу, двадцать восьмого октября 2043 года.» Знакомые фанфары вступления замолкают. «На пресс-конференции в Лейнстер Хауз этим утром Глава Правительства Стабильности Имон Кингстон подтвердил, что Перл Оксидент Компани в одностороннем порядке вышла из соглашения по ЛизЛэнду от 2028 года, в котором китайскому консорциуму были переданы права на использование земель Корка, известные, как ЛизЛэнд.»
Я оставляю в сторону ножницы, потому что я могу только смотреть на радиоприемник.
«Пресс-атташе Стабильности в Корке подтвердил, что контроль над Концессией Рингаскидди возвращается под ирландское управление в четырнадцать ноль-ноль этого утра, когда отправляется контейнеровоз ПОК с фрегатным эскортом Народных Освободительных Морских Сил. Глава Правительства рассказал приглашенным журналистам, что уход ПОК оставался в тайне ради плавного перехода управления, и заявил, что решение ПОК было вызвано сомнениями в выгодности проекта. Глава Правительства Имон Кингстон добавил, что уходи ПОК ни в коем случае не связан никоим образом с проблемами спокойствия, каковое сохраняется во всех тридцати четырех графствах. Также нет никакой связи в китайском решении с утечкой радиации с Хинкли Пойнт северного Девона.»
Следует больше новостей, но я больше их не слышу.
Курицы квохчут, кудахчат и курлычат в своем заведении.
«Холли?» пугается Рафик. «Что такое ‘в одностороннем порядке’?»
Последствия раскручиваются, но одно стучит сердцем в моей голове: Инсулин Рафика.

«Па говорит, что все будет нормально,» обещает нам Иззи О’Дэйли, «и что Стабильность будет следить за порядком в Кордоне тае же, как сейчас.» Иззи и Лореляй прибежали по полям от фермы Нокрое и нашли Рафика, Зимбру и меня на аккуратно вычищенной кухне Мо. Мо услышала ту же самую новость на RTE, что и мы, и мы все убеждаем Рафика, что многое не поменяется, и только китайские товары станет более труднее достать, чем раньше. Рационные ящики будут так же привозиться Стабильностью каждую неделю, и будут специальные доставки для особых лекарств. Рафик соглашается, или только делает вид. Деклан О’Дэйли дал Иззи и Лореляй задачу приободрять всех. «Па говорит,» продолжает Иззи, «что Кордон оставался пятнадцатифутовым забором из колючей проволоки до деясти часов, и все такой же – после десяти, и нет никакой причины считать, что отряды Стабильности оставили свои посты.»
«Твой отец – очень мудрый человек,» говорю я Иззи.
Иззи соглашается кивком. «Па и Макс поехали в город, чтобы проверить мою тетю.»
«Правильный человек – Деклан,» подтверждает Мо. «Дети, если Зимбру прогоните в сад, то я наготовлю вам оладий. Может, у меня где-то осталось шоколадного порошка. Давайте, оставьте-ка нас с Холли отдохнуть от вас?»
Только они исчезают, взволнованная и нервная Мо пытается дозвониться до друзей в Бэнтри, где находится самый западный гарнизон Кордона. Обычно, звонки в Бэнтри подключаются без проблем, но сегодня даже нет сообщения об ошибке подключения. «У меня – неприятное ощущение,» Мо смотрит на пустой экран, «что мы попадали на Нет только потому, что наши линии проходили через сервер в Рингаскидди, а теперь после того, как китайцы ушли ... все кончено.»
Я чувствую себя так, словно кто-то умер. «Больше не будет Нет-а? Никогда?»
Мо отвечает: «Может, я и неправа,» но ее лицо говорит: Нет, никогда.
В большую часть моей жизни мир уменьшался, а технология росла; таким был обычный порядок вещей. Слишком немногие из нас понимали, что «обычный порядок вещей» придуман человеком, и что расширение мира с регрессом технологии не только возможно, но и ожилает нас в скором будущем. На улице дети играют с фрисби, которое старше любого из них – присмотришься повнимательнее и увидишь полуисчезнувшую надпись логотипа Лондонской олимпиады 2012 года. Иифа купила эту игрушку. Был жаркий день на пляже. Иззи показывает Рафику, как сделать шаг вперед и выпустить фрисби одним движением. Или они стараются показать, что не боятся конца ЛизЛэнда, или они так же напуганы, как и мы, угрозой появления банд, вооруженных отрядов, пиратов, Ворон и еще, Бог знает, чего, стремящегося пролезть через Кордон. Зимбра приносит фрисби, а у Рафика получается бросок получше, подхватываемый ветром. Лореляй подпрыгивает, ловя, открыв на мгновение живот молодой женщины. «Лекарства для хронических больных – это одно,» выдаю вслух свои сомнения, «но какая жизнь будет у женщин, если все будет так продолжаться? Что, Донал Бойс – лучшее будущее, на что могут надеяться девушки в классе с Лореляй? Мужчины – всегда мужчины, я понимаю, но, по крайней мере, в наших жизнях женщины смогли накопить арсенал защитных прав. И только благодаря закону за законом, переменой настроения в обществе, мы стали более цивилизованными. А теперь мне страшно, что Приход Тьмы развеет все это прочь. Мне страшно, что Лол будет рабыней какого-то болвана, застрявшей в холодном, голодном, беспросветном беззаконии Саудовской Аравии с ирландским вкусом.»
Лореляй бросает фрисби, но восточный ветер сбивает ее с курса прямиком в камелии Мо.
«Оладьи,» говорит Мо. «Я отмерю муки, а ты разбей несколько яиц. Шести хватит для нас пятерых?»

***

Проходит полчаса. «Что это за звук?» спрашивает Иззи О’Дэйли. Кухонный стол Мо завален посудой обеда. Мо, конечно же, раскопала откуда-то небольшой контейнер с шоколадным порошком в одном из ее бездонных укромных мест. Должно быть, прошел год, когда в последний раз появился в наших рационных ящиках восковый российский шоколад. Ни я ни Мо не ели ничего, но наблюдать за детьми, как они поглощали свою шоколадную еду – нет ничего более вкусного. «Вот опять,» настаивает Иззи, «этот ... треск. Вы не слышали?» Она становится нервной.
«Живот Рафа, наверное,» говорит Лореляй.
«Я съел только на одну больше тебя,» возражает Рафик. «И ...»
«Да, да, ты растешь, мы знаем,» подхватывает его сестра. «Вырастаешь в оладьевого монстра.»
«Вот,» продолжает Иззи, показывая знак тихо. «Слышите?»
Мы прислушиваемся. Как старая женщина, я говорю: «Я не могу слышать ...»
Зимбра напрягается вперед, скуля, к двери. Рафик приказывает: «Тихо, Зимбра!»
Пес замолкает, и – вот. Отрывистые звуки, от которых становится не по себе. Я смотрю на Мо, и Мо кивает мне: «Стрельба.»
Мы выбегаем на пожухлую, в одуванчиках, траву Мо. Ветер, все еще восточный, задувает нам в уши, но раздается, совсем неподалеку, очередь автоматического оружия. Эхо от него достигает нас через пару секунд со стороны Мизен Хэд, с той стороны воды.
«Похоже, из Килкраннога?» спрашивает Лореляй.
Голос Иззи дрожит. «Папа поехал в поселок.»
«Кордон не мог прорваться так быстро,» быстро пробалтываю я, тут же сожалея о сказанном, потому что становится похоже на то, что уже произошло. Зимбра рычит, глядя в сторону поселка.
«Я лучше пойду на ферму,» говорит Иззи.
Мо и я обмениваемся взглядами. «Может, Иззи,» просит Мо, «пока мы не знаем, с чем мы имеем дело, твои родители предпочли бы, чтобы ты осталась здесь.»
Затем до нас доносятся шумы джипов, со стороны города, отъезжающих по главной улице. Больше одного-двух, по звуку.
«Должно быть, Стабильность,» говорит Рафик. «Только у них осталось дизельное топливо. Правда?»
«Как мать,» обращаюсь я к Иззи, «я на самом деле считаю, что ты ...»
«Я буду прятаться, я буду осторожной, я обещаю.» Иззи глотает слюну в горле и убегает, исчезнув в проеме стены фуксий.
Мне трудно отделаться от неприятного ощущения, что я видела Иззи О’Дэйли в последний раз, но тут же мы замечаем, что тембр у джипов изменился – от быстрых и злых к острожным и рычащим.
«Похоже, один из джипов направляется сюда,» говорит Лореляй.
Слабея внутри, меня охватывает чувство того, что этот ветренный день будет моим последним днем. Но только не для детей. Только не для детей. У Мо возникает подобная мысль: «Лореляй, Рафик, слушайте. Если это – вооруженные люди, а не Стабильность, нам нужно, чтобы вы утащили Зимбру отсюда.»
Рафик, на краях губ которого все еще пятна шоколадного порошка, возмущается. «Но Зим и я – мы же охранники!»
Я догадываюсь о логике Мо: «Если это – вооруженные люди, то они застрелят Зима тут же, прежде, чем станут разговаривать с нами. Так они себя ведут.»
Лореляй напугана, так и должно быть. «А что вы будете делать, Бабаня?»
«Мо и я поговорим с ними. Мы – старые, все видели. Только, пожалуйста» – мы слышим, как двигатель джипа переключается на нижнюю скорость, совсем близко – «вы оба уходите. Это вам так и родители сказали бы. Уходите!»
Глаза Рафика – все еще расширенные, но он соглашается кивком. Мы слышим, как металл скрипит по кустам и хрустят раздавленные ветки. Лореляй чувствует, что будет нечестно оставить нас, но я шепчу одними губами «Пожалуйста», и она соглашается, кивая. «Пошли, Раф, Бабаня на нас надеется. Мы спрячем его за овчарней. Пошли, Зим. Зимбра. Пошли!»
Наш озадаченный, мудрый пес смотрит на меня вопрошающе.
«Иди!» прогоняю я его. «Сторожи Лол и Рафа! Иди!»
Неохотно Зимбра позволяет, чтобы его утащили с собой, и трое их исчезает из огорода Мо за парником. Мы ждем около десяти секунд, пока выкатывается по старой тропе джип Стабильности к дому Мо, плюясь гравием. Второй джип показывается через пару секунд позже. С трафаретной надписью Стабильность по сторонам. Силы закона и порядка. Так почему я ощущаю себя раненной птицей в зубах кошки?

***

Вылезают молодые люди, по четверо из каждого автомобиля. Даже мне понятно, что они – не от Стабильности; у них импровизированная униформа, пистолеты разных марок, автоматическое оружие, луки, гранаты и ножи, и они двигаются, как налетчики, а не тренированные солдаты. Мо и я стоим рядышком, а они проходят мимо нас, словно мы им невидимы. Один – возможно, вожак – не торопится и наблюдает за бунгало, пока к нему приближаются другие, держа оружие наизготовку. Он – сухощав, весь в татуировках, около тридцати лет, зеленый берет военного образца, бронежилет от осколков, подобный одевал Эд в Ираке, и крылатая фигурка с Роллс-Ройса на шее. «Кто-нибудь дома, старуха?»
Мо спрашивает его: «Что происходит тут, молодой человек?»
«Если кто-нибудь здесь прячется, то они оттуда живыми не выйдут. Вот, что происходит.»
«Там никого нет,» говорю я ему. «Оставьте свое оружие, пока никто не пострадал, Ради Бога.»
Он изучает меня. «Старуха сказала, что все – чисто,» обращается он к другим. «Если она врет, то стреляйте на поражение. Любая кровь будет на ее совести.»
Пять вооруженных входят в дом, пока оставшиеся двое обходят кругом бунгало. Лореляй, Рафик и Зимбра должны быть уже за соседским полем. Кусты боярышника должны их спрятать от виду. Вожак отходит на пару шагов назад, разглядывая крышу Мо. Он запрыгивает невысокую стенку, чтобы лучше разглядеть.
«Не могли бы Вы, пожалуйста, сказать,» говорит Мо, «что вам нужно?»
Внутри бунгало хлопает дверь. Поодаль квохчут мои курицы в курятнике. На пастбище у О’Дэйли низко мычит корова. С дороги доносятся больше ревущих джипов. Выходит один из сарая Мо, заявляя: «Нашел тут лестницу, Гуд. Вынести ее сюда?»
«Мда,» отвечает вожак. «Не надо будет нашу снимать.»
Пятеро выходят из бунгало Мо. «Все чисто внутри, Гуд,» отчитывается бородатый верзила. «Одеяла и продукты, но в поселковом магазине – они там получше.»
Я смотрю на Мо: Означает ли это, что они кого-то убили в Килкранноге?
Вооруженные люди убивают. Это так они себя показывают вооруженными.
«Ну, тогда возьмем только панели,» обращается к нам Гуд, «Повезло вам сегодня, старухи. Уайатт, Муг – окажите честь.»
Панели? Двое, один из них со шрамами от крысиной чумы, приставляют лестницу к карнизу бунгало. Поднимаются вверх, и нам становится понятно, что они хотят. «Нет,» говорит Мо. «Вы не можете взять мои солнечные панели!»
«Проще простого, старуха,» говорит бородатый верзила, придерживая лестницу. «Пара кусачек, опустим ее понежнее, и все. Мы уже сотню раз так делали.»
«Мне нужны мои панели для света,» протестует Мо, «и для моего таба!»
«Через семь дней,» предсказывает Гуд, «будете молиться, чтобы наступила темнота. Она будет одной лишь защитой для вас от Ворон. Смотрите на это так, как будто мы вам одолжение сделали. И вам больше табы никогда не понадобятся. Нет больше Нет-а в ЛизЛэнде. Старые добрые времена прошли и ушли, старуха. Наступает зима.»
«Вы себя назваете ‘Гудом’,» Мо говорит ему, «а сами – ‘Грабишь Гуд’, а не Робин Гуд, так мне видится. Стали бы Вы так обращаться с вашими пожилыми родственниками?»
«Номер один – выживание,» отвечает Гуд, наблюдая за своими подчиненными на крыше. «Они все мертвы, как и мои родители. У них была жизнь получше моей. И у вас тоже. Ваши электростанции, ваши автомобили, ваши разные комфорты. Ну, вы жили слишком долго. Пришел расчет. Сегодня,» первый болт срезан на крыше, «вы начинаете платить. Считайте нас судебными исполнителями.»
«Но это же были не мы персонально, кто испоганил мир,» возражает Мо. «Это была система. Мы не смогли ее изменить.»
«Ну, тогда и не мы персонально забираем ваши панели,» говорит Гуд. «Это – система. Мы ее не можем изменить.»
Я слышу, как лает пес у О’Дэйли, в трех полях от нас. Я молю, чтобы Иззи была в порядке, и что эти люди с оружием не бесчестят девочек. «Что вы будете делать с панелями?» спрашиваю я.
«Мэр Кенмэйра,» объясняет Гуд, пока пара его людей тащат первую панель Мо к джипу, «он строит себе укрытие. С большими стенами. Маленький Кордон для самого себя, с теленаблюдением, с прожекторами. Платит продуктами и дизельным топливом за солнечные панели. Последний болт, удерживающий вторую панель Мо, срезан. «Эти и те с того дома» – он кивает головой на мой коттедж – «пойдут ему.»
Мо быстрее меня: «У моего соседа нет солнечных панелей.»
«Кто-то врет, не пахнет,» распевает бородач. «Мистер Дрон сказал, что есть, а мистер Дрон никогда не врет.»
«Тот дрон вчера был ваш?» спрашиваю я, словно это мне поможет.
«Стабильность находит,» говорит верзила, «мы ж приносим. Не надо так смотреть бабахнуто, старуха. Стабильность – это всего лишь еще один клан таких же, как мы. Особенно после того, как косые свалили.»
Мне видится, как моя мать поправляет: «Китайцы», а не «косые».
Мо спрашивает: «А по какому праву вы забираете чужую собственность?»
«Оружие дает нам такое право,» говорит Гуд. «Просто и понятно.»
«Значит, вы восстанавливаете закон джунглей?» допытывается Мо.
«Вы его потихоньку приносили, каждый раз бензином заправляясь.»
Мо втыкает свой прут в землю. «Вор, бандит и убийца!»
Он раздумывает, поглаживая кольцо, всаженное в бровь. «Убийца: Когда или убьешь или тебя убьют – да, убийца. Бандит: У нас всех бывают моменты в жизни, старуха. Вор: Вообще-то, я – вроде как торговец. Вы мне даете свои солнечные панели, а я вам дам хорошие новости.» Он залезает себе в карман и достает два коротких циллиндрика белого цвета. Мне становится легче, потому что не пистолет, и я протягиваю руку, когда он вынимает их. Я смотрю на пилюльные цилиндры, на изображения черепа и костей, на их надпись по-русски. Голос Гуда становится менее насмешливым. «Они – выход. Если Вороны налетят, или выброс Крысиной Чумы, или что-угодно, и нет доктора. Мгновенно работает,» объясняет он, «и пентобарбитала столько, чтобы все прилично закончилось за тридцать минут. Мы их называем черникой. Отплываешь совсем без боли. Крышку дети не смогут открыть.»
«Мой улетит прямиком в туалет,» заявляет Мо.
«Отдайте мне назад,» говорит Гуд. «Много, кому захочется.» Вторая солнечная панель Мо стаскивается с крыши и уносится мимо нас к джипу. Я кладу оба цилиндра в карман: Гуд замечает это и заговорщически подмигивает мне, что я совсем игнорирую. «Кто-нибудь в том доме,» он кивает на мой коттедж, «чтобы мои парни были готовы?»
Я вспоминаю, ужасно завидуя, как Маринус могла «убедить» людей для ее нужд. Все, что у меня – слова. «Мистер Гуд. У моего внука – диабет. Ему приходится контролировать его инсулиновым элеткрошприцем, который надо заряжать через насколько дней. Если вы заберете солнечные панели, то вы его убьете. Пожалуйста.»
Вверх по холму, блеют овцы, безразличные падениям и возвышениям человеческих империй. «Не повезло, старуха, но Ваш внук родился в Эпоху Невезения. Он погиб из-за того, что какой-то босс в Шанхае решил: ‘ЛизЛэнд Западного Корка не стоит затрат’. Даже если мы оставим ваши панели на крыше, их все равно утащат Вороны через семь дней.»
Цивилизация – это как экономика или феи: Если люди перестанут в них верить, они исчезают. Мо спрашивает: «Как спится по ночам?»
«Номер один – выжить,» повторяется Гуд.
«Это не ответ,» хмыкает моя соседка. «Это – черника, которую Вы заталкиваете в свое сознание.»
Гуд игнорирует Мо, и с сочувствием, неожиданным мной, он обхватывает мою ладонь своей и вжимает третий цилиндр. Надежда просачивается в поры моих ступней. «Никого нет в том доме. Не распугайте моих куриц. Пожалуйста.»
«Не тронем ни перышка, старуха,» обещает Гуд.
Бородач уже понес лестницу к Дуунен Коттеджу, когда взрыв пробивает дыру в плоской тишине дня. Все пригибаются, напряженно – даже Мо и я.
В Килкранноге? Приходит эхо, и эхо от эха.
Кто-то произносит: «Что за ***** это было?»
Парень со шрамами от чумы указывает и говорит: «Там ...»
Вырастая над кустарником фуксии, нам предстает вид толстого джина из маслянисто-черного дыма с оранжевыми вкраплениями, и ветер начинает утаскивать его к горам. Хриплый голос: «Эт’маслохранилище ж!»
Гуд хлопает себя по наушнику и включает микрофон. «База, это –Роллс-Ройс, мы – в Дуунене, в миле к западу от Килкраннога. Что за шум? Прием.»
Через поле до нас долетает перестук выстрелов, от которых становится ядовито-тоскливо.
«База, это – Роллс-Ройс, нужна помощь? Прием.»
Из шлема Гуда доносятся неясные быстрые крики, панический шум, и – более ничего.
«База? Это – Роллс-Ройс. Ответьте, пожалуйста. Прием.» Гуд ждет, рассматривая дым, все еще вздымающийся от поселка. Он вновь шлепает себя по наушнику: «Ауди? Это – Роллс-Ройс. Есть контакт с базой? И что происходит в поселке? Прием.» Он ждет. Мы все ждем, глядя на него. Молчание. «Парни, или крестьяне поднялись, или компания из-за Кордона оказалась быстрее, чем мы ожидали. В любом случае нам надо вернуться в поселок. Возвращаемся.»
Восемь вооруженных людей залезают в свои джипы, не глядя ни на меня ни на Мо. Джипы разворачиваются по двору Мо и выпрыгивают на свои следы приезда от главной дороги.
Возле Килкраннога стрельба становится еще более интенсивной.
Мы сможем заряжать инсулиновый шприц Рафика, понимаю я.
Пока, по крайней мере: Гуд сказал, что будут Вороны.
«Даже мою лестницу назад не принесли,» бормочет Мо.

Сначала я иду за детьми к овчарне. Волны в заливе Дунманус разбегаются во все стороны, когда дует восточный ветер. Зимбра выбегает из старого проржавевшего укрытия, а за ним – взволнованные, радостные Лореляй и Рафик. Я рассказываю им о вооруженных людях и солнечных панелях, и мы возвращаемся в Дуунен Коттедж. Выстрелы все еще раздаются точками и тире, и по дороге мы видим, как кружится дрон над поселком. После всплеска выстрелов, Рафик высматривает, что дрон сбивают. Джипы ревут на дороге. Мы находим большой дождевик на краю луга, и, хотя еда – последнее, о чем я могу думать, мы срезаем его, и Лореляй несет его, словно футбольный мяч. Пожарим в масле, разрежем, получится еда на четверых – одному Богу известно, когда мы увидим следующий рационный ящик. Возможно, у меня хватит запасов еды и продуктов в парнике на пять недель, если мы будем осторожны с едой. Подразумевая, что никто не отнимет ее у нас.
Когда мы возвращаемся в коттедж, там Мо кормит куриц. Она попыталась дозвониться до своих друзей в Акахисте, Дуррусе и Бэнтри, но Нет все так же мертв. Как и радио, даже RTE. «Все волны,» говорит она, «молчат, как в могиле.»
И что теперь? У меня нет никаких идей: Забаррикадироваться, услать детей куда-нибудь подальше, поглубже – вроде маяка, пойти к семье О’Дэйли на ферме Нокроу, чтобы узнать, как Иззи и ее семья, или что? У нас нет оружия, хотя после стольких выстрелов на Шип’с Хэд сегодня днем, иметь оружие означает скорее всего быть убитой, чем живой. Все, что я знаю – это пока ничто не появилось в джипе на тропе в Дуунен, я менее всего опасаюсь всего, когда Лореляй и Рафик находятся рядом со мной. Конечно же, если нам всем достанется высокий уровень радиоактивных изотопов, то итог описан во всех учебниках, но пока займемся одним апокалипсом.
Более всего мы нуждаемся в новостях. Стрельба прекратилась в поселке, но пока нам неизвестно его положение, то лучше держаться от него подальше. О’Дэйли, скорее всего, знают больше, если вернулся Деклан. Их ферма кажется долгой дорогой сегодня, но Лореляй и я решаемся пойти. Я прошу Рафика остаться в коттедже с Зимброй охранять Мо, но говорю ему, что что бы ни случилось, его главная задача – остаться живым. Чего очень хотела его семья в Марокко; почему они попытались послать его в Норвегию. Наверное, можно было найти другие, более нужные, слова, но если бы существовала книга Правильные Вещи Совершать и Говорить,Когда Рушится Цивилизация, то я бы ее ни за что не стала бы читать.

Мы идем побережьем к ферме Нокроу мимо камней, где я собирала ирландский мох и ламинарии, и по пастбищу О’Дэйли. Их небольшое стадо коров подходит к нам, желая, чтобы их подоили; плохой знак. Ферма – зловеще тиха, и Лореляй показывает, что солнечные панели на старом хлеву исчезли. Иззи сказала ранее, что Деклан и его старший сын Макс отправились в поселок сегодня утром, но Том или Иззи или их мать Бранна должны быть неподалеку. Не видно их пастушечьего пса Шулла и самого пастуха Фила Англичанина. Кухонная дверь стучит, открывась и закрываясь ветром, и я беру кисть Лореляй моей. Дверь – нараспашку. Проходим мимо навозной кучи, двор, и мой голос дрожит, когда я обращаюсь к кухне: «Хэлло? Кто-нибудь дома?»
Нет ответа. Ветер выдувает пустую жестянку.
Мелодичные подвески Бранны звенят у полу-открытого окна.
Лореляй кричит, как только может: «ИЗЗИ! ЭТО – МЫ!»
Я боюсь идти дальше в дом.
Тарелки от завтрака все еще лежат намоченными в раковине.
«Бабаня?» Лореляй напугана так же, как и я. «Ты думаешь ...»
«Я не знаю, милая,» отвечаю я ей. «Подожди снаружи, я ...»
«Лол? Лол!» Это – Иззи с Бранной и Томом позади идут по двору за нами. Том и Иззи выглядят потрясенными, но невредимыми, а Бранна О’Дэйли, черноволосая, прямодушная, пятидесяти лет – вся в крови поверх ее рабочего комбинезона. Я почти голосю: «Бранна! Что с тобой?» Бранна удивлена ровно столько же, сколько напугана я, затем понимает: «О, Божья Матерь, Холли, нет нет нет, это – не выстрел, это одна из наших коров отелилась. Прошлой весной бык у Конноли добрался до нее, и у нее начались роды пораньше. Как совпало, да? Ей откуда знать, что Кордон распался, и банды уголовников бегают повсюду и тащат, грожая оружием, солнечные панели. Непростые роды, тоже, были. Отелилась коровой, так, значит, еще одна молочница.»
«Они забрали ваши панели, Бранна,» говорит Лореляй.
«Я знаю, милая. Ничем бы я их не остановила. Заглянули на огонек по тропе в Дуунен, так, полагаю?»
«Они украли панели Мо с крыши,» отвечаю я, «но когда они услышали взрыв, то тут же сбежали, прежде, чем взяли мои.»
«Да, их команда очистила нас в то же самое время.»
Я спрашиваю Бранну: «А что с Декланом и Максом?», а в ответ она только пожимает плечами и качает головой.
«Они еще не вернулись из поселка,» говорит Том, добавив зло, «а мама не дала мне пойти н найти их.»
«Двое из троих О’Дэйли в военных действиях – достаточно.» Бранна взволнована. «Отец сказал же тебе, чтобы защищал дом.»
«Ты заставила меня спрятаться,» голос шестнадцатилетнего Тома еще неровен, «в соломенном, *****, стогу с Иззи! Это совсем не похоже на защиту.»
«Я заставила вас спрятаться в чем?» ледяно спрашивает Бранна.
Том оскаливается улыбкой, такой же ледяной. «В стогу с Иззи. Но почему ...»
«Восемь бандитов с китайскими автоматами,» говороит ему Иззи, «против одного подростка с тридцатилетним ружьем. Кто победит, Том? Ладно, я слышала: где-то велосипед. А, легок на помине?»
Том успевает только произнести: «Что?» как Шулл начинает лаять у ворот фермы, виляя хвостом, и из-за угла – на велосипеде – выезжает Макс, брат Тома.
Он резко затормаживает в нескольких ярдах. На его щеке – огромный порез, широко открытые глаза. Что-то ужасное произошло недавно.
«Макс!» Бранна смотрит на него с ужасом. «Где отец? Что случилось?»
«Па ... па,» голос Макса летает амплитудой, «живой. А вы все – в порядке?»
«Да, слава Богу, но твои глаза, сын!»
«Все нормально, ма, просто камнем от ... Дизельный склад взорвался к ***** и ...»
Мать туго обнимает Макса, чтобы тот замолчал. «Что это такое с плохими словами в нашем доме?» говорит Бранна поверх его плеча. «Твой отец и я не растили вас, чтобы вы разговаривали, как какие-нибудь *****, а? А теперь расскажи, что случилось.»

Пока я чищу рану на щеке Макса на кухне О’Дэйли, он выпивает стакан домашней самогонки отца, чтобы успокоить себя, и чашку мятного чая, чтобы заглушить вкус самогонки. Он с трудом находит силы, чтобы начать рассказывать. Затем он набирает дыхания. «Па и я только-только добрались до тети, когда старший у Мэри де Бурка, Сэм, начал кричать, что надо срочно прийти в Большой Зал на собрание города. Это было в полдень, где-то так. Почти весь поселок собрался там. Мартин вышел вперед и начала говорить, что он созвал всех, потому что Кордона больше нет и всякое такое. Он сказал, что мы должны составить нашу охрану Шип’с Хэда – с каким у нас осталось оружием – чтобы держать под наблюдением пропускные пункты на дорогах в Дуррус и в Рэйфериджиин, чтобы когда или если Вороны пробьются через Кордон, мы не сидели бы просто индюшками в ожидании Рождества. Большинство из мужчин решили, что это была хорошая идея. Отец Брэйди выступил следующим и сказал, что Бог допустил падения Кордона, потому что мы верили в ложных идолов, в забор из колючей проволоки и в китайцев, и первым делом надо выбрать нового мэра ,у которого есть поддержка Бога. Пат Джо и еще другие начали: ‘*****, нет времени занимать выборами!’, и тогда Мюриэл Бойс начала визжать на них, что они все будут гореть, гореть, гореть, потому что любой, кто думает, что кучка фермеров со ржавыми ружьями сможет предотвратить то, что написано в Откровении, будет проклятым болваном и потом очень скоро станет мертвым проклятым болваном. Затем Мэри де Бурка нньгггфффтчтчтч ...» Макс гримасничает от того, что я вытаскиваю пинцетом крохотный камешек из его раны.
«Извини,» говорю я. «Это был последний.»
«Спасибо, Холли. Мэри де Бурка начала говорить, что никакого нам вреда не будет, если мы последуем принципу, что Бог помогает тем, кто помогают себе сами, и тогда мы услышали моторы, много их, шумели, приближаясь к нам. Словно Пятничный Конвой, только громче гораздо. Зал опустел, и на площадь выехали двадцать джипов Стабильности и плюс заправщик, конечно. Четверо, пятеро, шестеро вылезли из каждого. Нехилые ребята, ма. Суровые. Парни из Стабильности и вооруженные люди, понятно из-за Кордона. Нас было приблизительно столько же, но какая там драка. Они были вооружены до зубов и натренированные убивать. Один здоровый залез на крышу джипа и начал говорить через мегафон. Сказал, что его зовут генерал Дрошеда, и бывшие земли ЛэндЛиза западного Корка теперь находятся под законами военного времени из-за падения Кордона. Его послали из Стабильности Корка реквизировать все солнечные панели на Шип’с Хэде на правительственные нужды и забрать именем Стабильности все дизельное топливо, доставленное вчера. Ну, мы посмотрели друг на друга и так: ‘Ни ***** нет’. Но тогда тот Дрошеда заявил, что любая оппозиция будет рассматриваться, как измена. А измена по Закону Чего-то Акта Стабильности от Какого-то Там будет решаться пулей в голову. Мартин Уолш подошел к джипу генерала Дрошеда и представил себя, как мэр Килкраннога, и попросил посмотреть поближе на приказ Управления Стабильности. Тот, значит, достал револьвер и стрельнул в дорогу между ног Мартина. Мартин каак подпрыгнул вверх на шесть футов и каак отпрыгнул назад на шесть футов. Дрошеда, если это только настоящая фамилия, сказал: ‘Еще поближе, мистер Мэр?’ Затем он сказал, что если какой-нибудь герой захочет их остановить, то они опустошат весь продовольственный склад, и нам останется есть одни камни всю зиму.»
«Стабильность так не ведет себя,» говорит Бранна. «Разве ведет?»
Макс отпивает самогонки, жмурится, и его пробирает дрожь. «Никто ни в чем сейчас не уверен. После того, как Дрошеда сказал это все, около десяти джипов поехали по главной в сторону Дуунена, еще десять поехали по краям поселка, а оставшиеся продолжали там находиться. Затем достали с джипов лестницы и полезли на каждую крышу с панелями. Двое осталось внизу с оружием, показывая, мол, чтобы никто не возражал. А в это же время все топливо откачали. Мы все там недовольные и злые – эти грабители тащили у нас ***** дизель! – но если бы мы попробовали их остановить, нас бы скосили и все равно бы забрали панели. Мы понимали, что ни ***** нам ничего не поделать. Когда наполнился заправщик, с крыш сняли панели, и джипы начали возвращаться на площадь, и ждали, когда вернутся те, которые отправились по дороге к Нокроу. Тогда ... все и случилось. Я не видел, как, потому что я был с Па и Шоном О’Дуайером, когда я услышал шум да ор от джипа генерала Дрошеда ...»
Я кладу антисептический крем на рану Макса, и тот жмурится.
«Дрошеда начал кричать на других. У него был на голове знак Ауди, и говорил, что он управлял операцией, и если кому-то не нравится, то он может ... Ну, там, что-то о матери ... Неважно. Ветер стих, крики по площади носятся эхом, и я смотрю, как еще один, еще более грязный, подкатывается со спины Дрошеды, ээ ...» Макс кривится, проглатывает слюну, пытаясь остановить себя от слез, не получается, и голос выкатывается колесом. «Выбил ему мозги. Сблизи. Прямо ... ***** туда.»
«О, Боже, нет,» шепчет Иззи.
«О, мой бедный,» волнуется Бранна. «Ты видел это?»
Макс прячет лицо в ладонях и берет себя в руки, глубоко дыша. «О, это только для начала, Мам. Стабильность и те другие бросились друг на друга, как псы, как псы с оружием. Как град пошел, только с пулями, только не град.» Он злится на свое бормотание. «Как в старых военных фильмах, где с крыши падают трюкачи, люди ползут по земле ...» Макс смотрит в сторону и закрывает глаза, чтобы перестать видеть эту картину, но не может перестать. «Мы, жители, попрятались кто-куда, но ... Мам ... Шеймусу Кугану досталась пуля.»
Мне никак не удержать себя: «Ранило Шеймуса Кугана?»
Макс начинает качать головой и сам качается.
Том спрашивает с широко-распахнутыми глазами: «Шеймус Куган мертв?»
Макс молча кивает. Иззи, Бранна, Лореляй, Том и я смотрим друг на друга и ощущаем холодный ветер близкого будущего. Я еще вчера разговаривала с Шеймусом Куганом. Макс допивает остаток самогонки и продолжает, словно его сознание обязано рассказать все, что оно видело, и, может, так и есть. «Я ... я попытался ... но это все мгновенно.» Макс закрывает глаза, качает головой и отгоняет от себя рукой воздух. «Па выдернул меня оттуда и закричал, что мы ничего уже не сможем для него сделать. Мы рванули за угол за Фитцджеральдами и спрятались в их гараже. Как раз вовремя. Бензовоз на площади взорвался и – ну, вы слышали это?»
«Его услышали, должно быть, даже в Типперари,» отвечает Бранна.
«Время прошло,» продолжает Макс, «я не знаю – сколько. Мы услышали выстрелы, увидели, как убили человека прямо перед Фитцджеральдами ... Час? Не знаю точно. Не могло быть так долго, но, внезапно, все джипы стали разъезжаться, вверх к горам, и ... И опять все снова стало тихо. Птиц было слышно. Мы все повылезали из наших мест ... обалделые, как ... это все на самом деле случилось? Здесь? В Килкранноге?» Глаза Макса опять намокают. «Да. Там лежали тела и раненные, как доказательство. Берни Эйткен попытался защитить ружьем свои панели, и в него выстрелили. Он – очень плохой сейчас. Мне кажется, он умрет, мам. Площадь в поселке – это-э-это ... Не ходите туди, не смотрите,» говорит он Тому, Иззи и Лореляй, «просто не идите. Пока все не смоется дождями. Я-я-я бы очень хотел, чтобы не видел всего этого. Там – двадцать-тридцать могил понадобится. Несколько раненных приезжих, тоже, которые не могут двигаться. Кто-то из стариков сказал, чтобы мы их просто в море выбросили, потому что они так с нами сделали» – гнев загорается на лице Макса, позабывшего на несколько секунд о шоке – «но доктор Кумар стала лечить их, чем могла. Они, скорее всего, все равно умрут. Где был склад, там – кратер, и все окна на площади выбиты. У дома Джози Мэлоуна весь перед разбит. О, и паб сейчас разбит, *****.»
Во мне просыпается беспокойство за Брендана; подобные стычки из-за тающих запасов, должно быть, происходят по всей Европе лишь с малыми вариациями униформы и мест. Интересно, где сейчас Гуд и бородатый верзила: мертвые, удирающие, умирающие в клинике доктора Кумар. Глотают свою чернику.
Бранна тихо спрашивает: «А что с отцом, Макс?»
«Помогает Мэри де Бурка с расчисткой. Мартин Уолш и еще несколько поехали на велосипедах в Ахакисту, чтобы договориться о пропускных пунктах. Теперь уже стало срочным делом. Сделать небольшой наш собственный Кордон, может; от Дурруса до Куумкина, затем по дороге на Буултенах со стороны Бэнтри. Конечно, пока мы все забором не огородим и обкопаем, это будет, как просто палатки с охраной, и нужно будет автоматическое оружие найти, а у Мартина родственник – в гарнизоне Деррикахун. Был, по крайней мере. Людям из Стабильности тоже нужны спокойные места для своих семей. Ладно, мне возвращаться надо с лопатами.»
«Нет, Макс,» заявляет Бранна. «У тебя – шок. Ложись. Завтра будет много работы.»
«Мам,» возражает Макс, «если мы дороги не перегородим, то может завтра и не быть. Надо делать.»
«Тогда я иду с тобой,» говорит Том.
«Нет,» отвечают вместе Бранна и Макс.
«Иду. Мне – шестнадцать. Ма, ты с коровами управишься?»
Бранна трет усталое лицо. Все правила меняются.

***

Лореляй помогает с дойкой коров, пока я кормлю куриц на ферме Нокроу. После чего мы направляемся домой вдоль залива, собрав по дороге мешок морского шпината. Песочные амфиподы кусают мою оголеную кожу, и кулики-сороки выискивают добычу между камнями и морской травой, тычась в грязь в поисках червей-пескожилов. Серая цапля следит за рыбой, сидя на камне в воде, и выглядывает солнце. Ветер вихрем уносится к югу, всклокочив неторопливые облака, будто овечья шерсть – от колючей проволки. Мы находим большой кусок обесцвеченного дерева, которым мы будет кормить нашу печь пару дней зимой. У коттежда мы встречаем Рафика, рыбачащего с пирса – его самое любимое успокоительное. Мы рассказываем ему выжимку истории Макса О’Дэйли – он все равно услышит ее рано или поздно – во время того, как он помогает нам тащить кусок дерева к дому. Мо дремлет в старом кресле Айлиш с Зимброй, лежащей у ее ног, и с биографией Витгенштейна в ее руках. Похоже, она скоро переедет в старушечье жилье: У ее бунгало теперь нет электричества. Я сделал этот пристрой, когда узнала, что Иифа забеременела, и решила – у нее, Орвара и малышки будет свой угол, когда они приедут, но со временем комната превратилась в кладовую.
Зимбра поднимается, когда мы входим, Мо просыпается, и Лореляй приготавливает нам зеленый чай из листьев, собранных ею в парнике Мо. Я начинаю рассказывать Мо о смерти Шеймуса Кугана, потом – об остальной части рассказа Макса. Она слушает, не перебивая. Затем она вздыхает и трет глаза. «Мартин Уолш, к сожалению, прав. Если мы хотим, чтобы наша жизнь через десять лет была лучше жизни в Средние Века, нам нужно действовать, как солдаты. Варвары второй раз не станут драться друг с другом.»
На моих часах – пять часов. Рафик встает. «Я бы хотел поймать пару рыб пока светло. Мо остается с нами на чай, Холли?»
«Надеюсь. Мы же ее объели в обед.»
Мо вспоминает об незажженом очаге и ненужных лампочках в ее бунгало. «Почту за честь. Благодарю вас. Всех троих.»
Когда уходит Рафик, я говорю: «Я схожу завтра в поселок.»
«Не думаю, чтобы в этом был какой-то смысл сейчас,» откликается Мо.
«Мне нужно поговорить с доктором Кумар об инсулине.»
Мо отпивает чай. «Сколько у вас осталось?»
«На шесть недель.» Лореляй говорит тихо. «Еще один электрошприц и три упаковки катетеров.»
Мо спрашивает: «А сколько – у доктора Кумар?»
«Это как раз я хочу узнать.» Я чешу укушенное насекомым место на моей руке. «Вчера конвой не привез ничего, а после сегодняшнего ... Я не думаю, что будет вообще. У нас есть вода, и, может, мы сможем выжить с продуктами и с охраной, если нам придется жить, как в социалистической Утопии, но синтезировать инсулин не сможем без настоящей лаборатории.»
Мо спрашивает: «Рафик спрашивал об этом?»
«Нет, но он – смышленый мальчик. Он понимает.»
Отблеск послеполуденного солнца от бокового окна прожектируется на стену. Тени птиц пролетают по нему.
Некоторые тени четкие, некоторые – расплывчатые.
Я видела их когда-то в другое время и в другом месте.
«Бабаня?» Лореляй ждет моего ответа на вопрос.
«Извини, милая. Я просто ... Что ты сказала?»

Радио все еще молчит. Мо спрашивает Лореляй – не смогла бы она сыграть что-нибудь на скрипке после такого дня. Моя внучка выбирает народную песню про Молли и ее незадачливого суженого. Я промываю морской шпинат, пока Мо потрошит рыбу. В последнюю минуту мы решаем пожарить дождевик на масле. Если бы я была помоложе, я бы была сейчас в поселке и помогала бы чем могла, но в моем возрасте я не смогу помочь рыть могилы для сколоченных наскоро гробов. Отец Брэйди будет очень занят. Скорее всего, он провозгласит спасение Килкраннога божественным избавлением. Лореляй замечательно играет печальный припев. Она унаследовала от ее отца музыкальный дар и игру на скрипке, и если бы она была из моего поколения или поколения Иифы, она могла бы подумать о выборе карьеры музыканта, но, боюсь, музыка будет одним из ненужных умений, которые высушат Темные Времена.
Рафик пугает нас всех, распахнув дверь; что-то произошло. «Рафик,» спрашивает Мо, «что могло такого произойти?»
Тот набирается вдоха. Моя первая мысль – диабет, но он указывает на залив. «Там!»
Лореляй останавливается. «Дыши поглубже, Раф – ну, что там?»
«Корабль,» Рафик задыхается, «корабль и люди, и у них – оружие, и подходят ближе, и они кричали мне через большой конус. Но я не знал, что им сказать. Потому что – что случилось сегодня.»
Мо, Лореляй и я смотрим друг на друга, не понимая.
«Ты говоришь не совсем понятно,» обращаюсь к нему я. «Корабль?»
«Вот!» Он показывает на залив. Я не вижу, но Лореляй идет к двери, выглядывает и произносит: «Боже». Увидя ее изумление, я спешу к ней, и за мной торопится Мо. Сначала я вижу одну лишь синевато-серую воду залива, но затем я различаю точки желтого цвета где-то в трехстах метрах от нас. «Патрульный катер,» говорит Мо, стоя сбоку. «Может кто-нибудь распознать флаг на нем?»
«Нет,» отвечает Рафик, «но они спустили небольшую лодку, и она примчалась очень быстро прямо к пирсу. Там были люди. Когда она подъехала очень близко, один из них стал говорить через конус, от которого становится громче.» Рафик показывает мимически мегафон.
«По-английски?» спрашивает Мо, а Лореляй тут же: «Что сказал?»
«Да,» отвечает Рафик. «Он спросил: ‘Здесь живет Холли Сайкс?’»
Мо и Лореляй смотрят на меня; я смотрю на Рафика. «Точно?»
Рафик кивает. «Сначала я подумал, что ослышался, но он опять сказал то же самое. Я, вроде как, замер, и потом,» Рафик смотрит на Лореляй, «он спросил о тебе, что ты тоже живешь здесь. Он знал твое полное имя. Лореляй Орвасдоттир.»
Лореляй сжимается внутренне и смотрит на меня.
Мо спрашивает: «Ты не разглядел, они были иностранцами?»
«Не разглядел, у них были военные защитные очки. Но говорил он не как ирландец.»
Патрульный катер все так же стоит там. Большой, с башней и с шарами оборудования и с двойными пушками на концах. Не могу вспомнить, когда я в последний раз видела военных в этом заливе. «Может, британцы?» размышляет Мо.
Я не знаю. «Я слышала, что последние шесть кораблей Королевского флота ржавеют в Медуэе в ожидании никогда не прибывшего топлива. В любом случае, британские корбли всегда же плавают под флагом Унион Джек?»
«У китайцев и русских должно быть топливо,» говорит Лореляй.
«Но что китайцам и русским нужно от нас?»
«Еще одни налетчики,» спрашивает себя Лореляй, «за нашими панелями?»
«Посмотри на размеры этого корабля,» отвечает Мо. «Сможет три-четыре тысячи тонн утащить? Подумай, сколько дизеля стоило добраться сюда. Нет, это не для того, чтобы стащить несколько бывших в употреблении солнечных панелей.»
«А вы не видите, где приехавшие?» спрашиваю я детей. «Лодка?»
Через какое-то время Лореляй отвечает: «Ее не видно.»
«Может быть за пирсом,» говорит Рафик, нервничая. В это время Зимбра протискивается между моими икрами и дверной коробкой и начинает рычать на тьму кустов боярышника возле наших ворот. Ветер прибивает длинную траву, чайки кричат, и тени – виднее и длиннее.
Они – тут. Я знаю. «Раф, Лол,» шепчу я, «наверх в аттик.»
Оба они начинают возражать, но я обрываю их: «Пожалуйста.»
«Не надо пугаться,» говорит солдат у ворот, и все мы четверо вздрагиваем. Его камуфляжное снаряжение, эргошлем и надвинутое забрало скрывают его лицо и возраст и придают ему вид насекомого. Мое сердце летит галопом. «Мы – гораздо дружелюбнее ваших гостей сегодня утром.»
Мо первой берет себя в руки: «Кто Вы?»
«Коммандер морской пехоты Аронссон, а тот корабль морского флота Исландии называется Независимый.» В голосе офицера – военная четкость, и, когда он поворачивается влево, от его пуленепробиваемого забрала отражается низкое солнце. «Это – лейтенант Эриксдоттир.» Он указывает на более тонкую фигуру женщины, также наблюдающей за нами из-под забрала. Она кивает нам головой вместо приветствия. «Наконец, с нами – ‘мистер’ Харри Веракруз, президентский советник, присоединившийся к нашей миссии.»
Третий человек выходит вперед, одетый, как в прошлые времена любитель птиц: рыбацкий свитер и распахнутая всесезонная куртка. Он молод, чуть за двадцать, с африканскими губами, восточноазиатскими глазами, белой кожей и гладкими черными волосами, как у индейцев в старых фильмах. «Добрый день,» обращается он ко мне мягким голосом. «Или мы уже перешли границу вечера?»
Я вся взбудоражена. «Я ... не знаю. Это, мм ...»
«Я – профессор Мо Мунтервари, бывшего Массачусетского Института Технологии,» говорит моя соседка сухо. «Чем можем помочь Вам, коммандер Аронссон?»
Офицер поднимает забрало, и нам предстает классический нордический квадратный подбородок. Ему – за тридцать, и жмурится от прямого солнца. Зимбра грозно лает пару раз. «Сначала успокойте вашего пса. Я не хочу, чтобы он повредил свои клыки о нашу защитную одежду.»
«Зимбра,» говорю я псу. «Назад, Зимбра!» Словно надутый подросток, он слушается, уходя за мои ноги и наблюдая оттуда.
Лейтенант Эриксдоттир тоже задвигает свое забрало. Ее возраст – немногим за двадцать, и лицо покрыто многочисленными веснушками; ее скандинавский акцент гораздо замьетнее. «Вы – Холли Сайкс, я полагаю?»
Я ожидаю сначала узнать, чего они хотят, прежде, чем сказать им об этом, но мистер Харри Веракруз отвечает со странной улыбкой: «Точно она.»
«Значит, Вы – опекунша,» продолжает лейтенант Эриксдоттир, «Лореляй Орвасдоттир, исландской гражданки.»
«Это я,» заявляет Лореляй. «Мой отец родом из Акюрейри.»
«Акюрейри – тоже моя родина,» говорит коммандер Аронссон. «Небольшое место, так что я знаком с родней Орвара Бенедиктссона. Ваш отец тоже был» – он бросает быстрый взгляд в сторону Мо – «известным ученым в своей области.»
Я решаю заступиться за внучку. «Что вам надо от Лореляй?»
«Наш президент,» заявляет офицер, «приказал нам найти и предложить репатриировать мисс Орвасдоттир. Поэтому мы – здесь.»
Летучая мышь мелькает в темных и светлых полосах сада.
Моя первая мысль: Слава Богу, она спасена.
Моя вторая мысль: Я не могу потерять свою внучку.
Моя треться мысль: Слава Богу, она спасена.
Курицы кряхтят, квохчут и курлычат возле курятника, и наш хрупкий, заросший огород колышется в вечернем ветре. «Магно,» объявляет Рафик, «Лол, тот огромный корабль приплыл сюда из Исландии только за тобой!»
«А что с моей семьей?» я слышу голос Лореляй.
«Разрешение на иммиграцию – для мисс Орвасдоттир,» Аронссон обращается ко мне, «только. Не подлежит никаким переговорам. Квота ограничена.»
«А как я могу оставить свою семью?» спрашивает Лореляй.
«Это трудно,» соглашается лейтенант Эриксдоттир. «Пожалуйста, подумайте, Лореляй. ЛизЛэнд было спокойным местом, но те дни уже прошли, как вам стало известно сегодня. Недалеко отсюда находится поврежденный атомный реактор, и если ветер будет дуть с той стороны. Исландия – надежное защищенное место. Вот, почему имммиграционная квота очень ограничена. У нас есть геотермальное электричество, и семья Вашего дяди Халгрида позаботится о Вас.»
Я вспоминаю старшего брата Орвара с летней поездки в Рейкьявик. «Халгрид все еще жив?»
«Конечно. Наша изоляция от материка спасла нас от худших» – Аронссон подыскивает слово – «напастей Прихода Тьмы.»
«Должно быть немало исландцев на нашем шаре,» говорит Мо, «молятся о том, чтобы к огороду приплыла deus ex machine. Почему Лореляй? И почему такое срочное прибытие?»
«Десять дней тому назад мы узнали, что РОС планирует уйти из Ирландии,» объясняет коммандер. «В этот момент один из советников президента,» Аронссон смотрит искоса на Харри Веракруза с неким подобием ухмылки, «убедил нашего президента, что репатриация Вашей внучки – дело национальной важности.»
И мы все разглядываем Харри Веракруза, у которого, должно быть, больше влияния, чем кажется поначалу. Он облокачивается на ворота, как какой-нибудь сосед, остановившийся для разговора, с что-тут-добавишь выражением лица. Он обращается ко мне своим молодым голосом: «Обычно, я подготавливаю все тщательнее, Холли, но в это время у меня не было возможности. Покороче, я – Маринус.»
Я чувствую, как плыву вверх, словно поднимаемая волнами; мои руки хватаются за ближние предметы, которые оказываются дверной коробкой и локтем Лореляй. Я слышу звук, словно перелистнулись страницы толстенной книги, но этот звук – ветер в кустах. Доктор в Грейвсенде; психиатр в Манхэттене; голос в моей голове в лабиринте, который не мог существовать, но существовал; и этот молодой человек, наблюдающий за мной с десяти шагов.
Подождите. Как мне узнать? Конечно, Харри Веркаруз выглядит честным человеком, но так же выглядят все удачливые лжецы. И тут я слышу голос в моей голове: Лабиринт Джако, комната с потолком, тени птиц, золотое яблоко. Его взгляд – прямой и знающий. Я оглядываюсь вокруг. Никто ничего не услышал. Это – я, Холли. Честно. Извини за внезапный шок. Я понимаю, что у тебя был трудный день.
«Бабаня?» Лореляй паникует. «Хочешь присесть?»
Деряба разводит рулады, сидя на моей лопате у грядки с листовой капустой.
С усилием, я качаю головой. «Нет, я ...» Затем я спрашиваю его, хрипло: «Где ты был? Я думала, что ты умер.»
Маринус – я вспоминаю это слово – «суб-говорит». Длинная история. Золотое яблоко был транспортом для одной души, и мне пришлось найти другой путь и другое тело. Не напрямую. Тут прошло восемь лет, пока я не возродился восьмилетним сиротой на Кубе и с удачно совпавшим по времени карантином 2031 года. Лишь в 2035 я смог покинуть остров. Когда я добрался до Манхэттена, там было все запущено, 119А оставлено, и заняло почти три года, чтобы связаться с оставшими хорологами. Нет рухнул, и найти тебя стало почти невозможным.
«А Война?» спрашиваю я. «Победили – вы – мы?»
Улыбка молодого человека печальна. Да. можно сказать, что мы победили. Анкориты больше не существуют. Хьюго Ламб помог мне спастись от Сумрака, если говорить правду, хотя дальнейшая судьба его мне не известна. Его дни психо-опорожнения закончились, и его тело сейчас будет в среднем возрасте, если, конечно, он до сих пор выжил.
«Холли?» У Мо – что-это-с-ней лицо. «Какая война?»
«Это мой старый друг,» отвечаю я, «с ... моих, ээ, писательских дней.»
По какой-то причине, Мо смотрит на меня еще более беспокоящимся взглядом.
«Сын моего старого друга, хотела сказать Холли, естественно,» говорит Маринус. «Моя мать была коллегой психиатра Холли, в прежние времена.»
Коммандер Аронссон получает вовремя пришедшее сообщение и отворачивается, говоря по-исландски в микрофон. Он проверяет время на часах, замолкает, оборачивается к нам: «Капитан Независимого хочет отплыть через сорок пять минут. Недолго для такого важного решения, Лореляй, но мы не хотим притягивать внимания. Пожалуйста. Обсудите решение с Вашей семьей. Мы» – он переглядывается с лейтенантом Эриксдоттир – «последим, чтобы никто вас в это время не потревожил.»
Полевые мыши, курицы, воробьи, пес. Сад полон глаз.
«Заходи внутрь,» говорю я Харри Маринус Веракруз.
Ворота скрипят, когда он их открывает. Он проходит двор. Как приветствовать возродившегося Вневременного, которого не видела двадцать лет? Обнять? Поцеловаться щеками? Харри Веракруз улыбается, а Маринус внутри суб-говорит: Необычно, я знаю. Добро пожаловать в мой мир. Или с возвращением, хотя на недолго. Я уступаю ему дорогу внутрь дома, и во мне возникает один вопрос. «Коммандер Аронссон? У меня есть к Вам один вопрос.»
«Спрашивайте,» говорит Аронссон.
«У вас все еще есть инсулин в Исландии?»
Он хмурится, но Маринус поясняет ему: «По-исландски звучит так же, коммандер. Инсулин. Лекарство для диабетчиков.»
«Аа.» Офицер кивает головой. «Да, мы производим это лекарство в новом здании, неподалеку от воздушной базы в Кефлавике. Двести-триста наших граждан нуждаются в нем, включая нашего министра обороны. Почему Вы спрашиваете? У Вашей внучки есть диабет?»
«Нет,» отвечаю я. «Просто любопытно.»

На нашей кухне, я включаю лампу. Она моргает словно свеча. Ужин почти готов, но, внезапно, никто не голоден. «Бабаня,» заявляет Лореляй. «Я не могу ехать в Исландию.»
Убедить ее – будет для меня очень горькой задачей.
«Ты же должна ехать, Лол!» говорит Рафик, и внутренне я благословляю его. «У тебя будет там хорошая жизнь. Скажите ей, мистер Вера ... Верак ...»
Маринус смотрит на нас из-за книг на полках. «Тех, кто мне близок, я прошу называть меня ‘Маринусом’, Рафик, и, да, твоя сестра будет наслаждаться несравнимо лучше-обустроенной, лучше-образованной и спокойной жизнью, чем в Шип’с Хэд. Как убедились сегодня, я полагаю.»
«Тогда выходит, Лол,» Рафик говорит за меня, «что твой корабль – спасательный.»
«В одну сторону спасательный,» Лореляй спрашивает Маринуса. «Правда?»
Молодой человек хмурится. «Там не выдают билетов в обратную сторону.»
«Тогда я не поплыву и не оставлю вас всех здесь.» Лореляй так похожа на Иифу, когда не соглашается, и от этого во мне просыпается старая печаль. «Если бы ты был на моем месте, Раф, ты бы тоже не уехал.»
Рафик набирает долгий вдох. «Если бы ты была на моем месте, ты бы была диабетиком без инсулина во всей стране. Сама подумай.»
Лореляй печально отворачивается и молчит.
«У меня есть вопрос,» говорит Мо, садясь на стул у кухонного стола и цепляя трость за его край. «Точнее, три. Холли была знакома с Вашей матерью, мистер Маринус, и все было хорошо и замечательно, но почему она должна доверять Вам с Лореляй?»
Маринус кладет кисти рук в карманы и раскачивается на каблуках – молодо и гибко. «Профессор, я не могу Вам доказать, что я достоин доверия, что я честный человек, за сорок минут. Я могу только отослать Ваш вопрос к Холли Сайкс.»
«Это – долгая, долгая история,» говорю я Мо, «но Маринус, или его мать, в смысле, все сложно, она спасла мою жизнь.»
«В Радио-Народе есть персонаж Маринус,» настаивает внимательная читательница Мо, «который играет очень важную роль. Доктор в Грейвсенде.» Мо смотрит на меня. «Родственник?»
«Да,» признаю я, очень желая не вовлекаться в разговоры о Вневременности особенно сейчас.
«Тот доктор Маринус – мой дедушка,» полу-врет Маринус, «с моей китайской стороны. А Холли очень помогла моей матери Айрис и ее друзьям в двадцатые годы. Отвечая на Ваш следующий вопрос, профессор. Я – в большом долгу перед Холли Сайкс, и дать ее внучке шанс на жизнь, как в до-прихода-тьмы времен – это всего лишь одна возможность расплатиться с ней.»
Мо кивает Маринусу на угаданный вопрос. «И вы так быстро узнаете о недавних событиях на Шип’с Хэд?»
«У нас есть доступ к спутникам-шпионам.»
Мо кивает, соглашаясь, но ученый внутри спрашивает: «К чьим?»
«Китайская ветвь лучше всех, и русские сателлиты нормально работают в хороших условиях, но мы получаем наши изображения от последнего функционирующего Америкэн Айсат. Пентагон больше не интересует их сохранность.»
Рафик полон неверия. «Вы можете видеть, что происходит на Шип’с Хэд из космоса? Это, как ... Бог какой-то. Это, как волшебство.»
«Ни то и ни другое.» Маринус улыбается от слов мальчика. «Это – технология. Я видел, как лис атаковал ваших кур прошлой ночью, а ты,» он похвально треплет ухо Зимбры, который явно доверяет этому незнакомцу, «ты – настоящий охотник.» Он смотрит на меня. «Несколько месяцев тому назад Л’Окна, наш спец по IT, обнаружил сигнал с таба из этой местности с голосовыми особенностями тебя, Холли, и, конечно же, я вспомнил, что ты удалилась сюда после книг, но цепь кризисов в Ньюфаундленде нас отвлекла. После того, как реактор в Хинкли Пойнт перешел в критический режим, и мы узнали об уходе РОС, мне пришлось срочно заняться твоим делом, и вот – мы здесь.» Скрипка Лореляй попадает Маринусу на глаза. «Кто музыкант?»
«Я играю немножко,» говорит Лореляй. «Папина.»
Маринус берет инструмент и рассматривает его, как мастер скрипичных дел, кем он, как помнится мне, был когда-то. «Прекрасные линии.»
Я спрашиваю: «Что ты делаешь в Исландии, Маринус?» Мои ноги начинают болеть, и я присоединяюсь к Мо у стола.
«Мы работаем мозгами. Л’Окна назвал нас – очень скромно – ‘Предвидение’ до того, как я прибыл туда. Рохо, следивший за сохранностью Иифы во время твоей манхэттенской недели двадцать лет тому назад, тоже находится с нами, плюс еще немного. Мы должны быть более вовлечены политически, чем ... чем моя мать. В большинстве своем, президент ценит наши советы, даже если иногда мы щелкаем военных по носу.» Маринус щиплет струны на скрипке Лореляй одну за другой, проверяя тональность. «Лишь тридцать минут для решения будущего Лореляй, Холли.»
«Все уже решено,» объявляет моя внучка. «Я не могу оставить здесь Бабаню и Рафа. И Мо.»
«Благородный и достойный ответ, Лореляй. Могу я поводить смычком по струнам?»
Захваченная врасплох, Лореляй отвечает: «Конечно.»
Маринус берет смычок, кладет скрипку под подбородок и выдает несколько линий из «Не Плачь по Мне, Аргентина». «Четвертая струна немного ... расстроена? Холли, возможность предоставляется тебе.»
Я позабыла, что Маринус может догадываться или полу-догадываться о том, о чем думаешь. «Если Лореляй уедет с тобой – если, Лол – будет она под надежной охраной?»
«Несомненно, да.»
«Выходит, этот корабль на самом деле – спасение в цивилизацию.»
«Метафорически говоря, да.»
«Коммандер Аронссон сказал, что только Лореляй может уехать?»
«Технически говоря, да.»
«Мог бы ты из одного места сделать два? Используя твое ... ты понимаешь ...» Я показываю слово жестом.
Маринус похож на адвоката, чьи вопросы заготовлены и выставлены в четкую линию. «Ну, начнем. Мне нужно произвести очень сильный Акт Убеждения на коммандера и лейтенанта снаружи, пока они ждут нас; затем, с приближением лодки к Независимому мне понадобится расширить этот же Акт на капитана и его первого помощника, чтобы бедного Рафика не вернули тут же на сушу. Затем, во время пути на север я должен буду возобновлять этот Акт Убеждения постоянно, пока мы не пройдем точку невозврата, когда все действующие лица будут удивляться их внезапной щедрости. Я не вру: Будет совсем непросто. Только настоящий последователь Глубокого Течения смог бы выполнить подобный трюк ...»
Во мне появляются одновременно надоедливая неловкость, благодарность и надежда. «Так ты сможешь сделать?»
Маринус кладет скрипку. «Да, но только для Лореляй и Рафика. У многих моряков на Независимом есть свои дети, поэтому в душе они будут симпатизировать сделанному, и их будет легче убеждать. Возможно, Ши Ло и Эстер Литтл смогли бы протащить тебя и профессора на борт, но я знаю мои пределы, Холли. Если я попытаюсь, то все покатится комом. Извини.»
«Неважно. Лол и Рафик смогут быть вместе в Рейкьявике?»
«Мы найдем возможность.» Молодые глаза Маринуса – большие, серые и правдивые, как у Айрис Фенби. «Они могут быть со мной. Мы живем в здании бывшего французского консульства. Много места.» Он обращается к Лореляй и Рафику: «Не паникуйте. Я гораздо опытнее, чем вам кажется.»
Часы тикают. У нас осталось двадцать пять минут.
«Я не совсем понимаю, Холли,» говорит Раф.
«Минуточку, милый мой. Лол, если ты поедешь, то и Раф сможет поехать с тобой в страну инсулина. Если ты не поедешь, то рано или поздно случится нечто неприятно-медицинское и ... нечем будет его лечить. Пожалуйста. Уезжай.»
Наверху захлопывается дверь. Вечерний солнечный свет становится мандаринового цвета. Лореляй почти плачет, и если он начнет плакать, то начну и я. «Кто будет смотреть за тобой?»
«Я буду смотреть за ней!» Мо отвечает раздраженно, чтобы не раскисла Лореляй.
«И О’Дэйли,» говорю я ей, «Уолши и новенькая, укрепленная Республика Шип’с Хэд. Я выберу себя министром по морской траве, и тогда они дадут мне почетного стража.» Лицо Лореляй трудно видеть, и я смотрю на улыбающихся исчезнувших из нашей жизни, смотрящих на меня с полки над очагом из более спокойных миров, из-за пределов деревянных, пластмассовых, перламутровых рамок. Я встаю и прижимаю детские головы к моим старым, больным сторонам тела и целую макушки их голов. «Я обещала твоей матери и отцу, Лол, что я буду за тобой следить, и я обещала тебе то же самое, Раф. Посадить вас обоих на этот корабль – так я выполню свое обещание. Ничто более не принесет мне покоя и-и,» я проглатываю ком, «радости, зная, что вы двое в целости и сохранности от-от,» я провожу рукой в сторону поселка, «ох, случившегося сегодня. Так должно быть. Прошу вас. Мои два бесценных. Сделайте это для меня. Если вы ...» Нет. Если вы меня любите будет звучать, как вымогательство. «Потому, что вы меня любите,» – мое горло так сжато, что с большим трудом произношу – «уезжайте.»

Наши последние минуты вместе прошли беспорядочно быстро. Лореляй и Рафик убежали наверх за вещами для двухдневной поездки. Маринус сказал, что они купят в Рейкьявике теплую одежду, как будто магазины – это совершенно обычная вещь в нашем мире. Я все еще мечтаю о магазинах: лондонский Хэрродс, Браун Томас в Корке, даже огромный Супервалью в Клонакити. Пока дети были наверху, Маринус сидел в кресле Айлиш, закрыв глаза, и тело Харри Веракруза было недвижным и опустевшим, и душа моего друга-психозотерика ушла наружу, чтобы ввести сильные, требующие внимания, воспоминания в сознания двух офицеров. Мо зачарованно наблюдала, неслышно бормоча, что мне придется очень много объяснить ей. Некоторое время спустя, душа Маринуса вернулась в череп Харри Веракруза, и появились два исландских офицера, говоря, что капитан только что сказал им о президентском решении предложить убежище и приемному брату Лореляй Орвасдоттир – Рафику Байяти. Они были в довольно интересном состоянии похожем на то, когда пьяные люди стараются выглядеть изо всех сил трезвыми. Харри Веракруз поблагодарил коммандера Аронссона и еще раз уточнил у того, что президентское предложение касается обоих молодых людей, и не смог бы он послать за рундуком с причаленной к пирсу лодки? Офицеры ушли, а Мо сказала, что она насчитала по крайней мере три закона физики, которые нарушил Маринус до настоящего времени, и она уверена – их количество возрастет.
Вскоре прибыли офицеры с сундучком из углеродного волокна. Маринус открыл его в моей кухне, вынув десять больших запечатанных контейнеров, каждый с восемью циллиндрами, наполненными порошком. «Концентрированный боевой рацион,» пояснил Маринус. «В каждом циллиндре находятся полторы тысячи калорий, плюс биогены и витамины. Размешать с водой. Я боюсь, что только единственным вкусом на складе была гавайская пицца, но если вам не против вкуса сыра с ананасом, то они протянут два-три года. «Лучше того ...» Он достал четыре зачехленных таба и передал мне один, объяснив, что они были связаны напрямую друг с другом, и поэтому им не нужнен Нет для того, чтобы связываться друг с другом. «Каждый из них – для тебя, для меня, для Лореляй и для Рафика. Конечно, не так, как будто все сидят у тебя на кухне, но, по крайней мере, они не исчезнут из твоей жизни, как только мы отчалим от берега. Они подпитываются биоэлектрически, просто держа в руках, и поэтому им не нужны солнечные панели.»
Голова Рафика появляется у перил лестницы. «’Звините, мистер Маринус? У вас есть зубные щетки в Исландии?»
«Хватит на всю жизнь. Дантисты, тоже. И – просто ‘Маринус’.»
«Классно. Окей. Холли, что такое дантист?»

Спешка закончилась. Мы стоим на пирсе в темнеющем сумраке залива Дунманус: Лореляй, Рафик, Маринус, шесть исландцев, Зимбра и я; и все происходит на самом деле. Мо осталась у моих ворот, потому что тропа вниз слишком камениста для ее лодыжки. Бравое выражение ее лица, всхлипы и слезы детей дали мне предвкусие моего уже не так далекого будущего. «Закутайтесь получше,» сказала им Мо. «И помашите на Дуунен, когда корабль выйдет из залива. Я помашу вам в ответ.»
Патрульный катер полускрыт на фоне темнеющей массы скалы Мизен Хэд. Лишь несколько огней выказывают его местоположение. В любой другой вечер тут были бы лодки разных размеров, разглядывающие удивительного громадного гостя, но люди сейчас слишком заняты, а также слишком трамвированы, страшными последствиями происшедшего в Килкранноге, и поэтому исландский корабль стоит здесь непотревоженным.
Рундук Маринуса грузится назад на лодку, причаленную цепью к бетонному пирсу. Теперь там находятся детские вещи и книги Орла Девятого Легиона, деревянный ящик Лореляй с дорогими ей вещами внутри, ее скрипка и коробка Рафика с поплавками и крючками: Маринус сказал ему, что ловля лосося в Исландии – захватывающее занятие. Ключ Рафика от Дуунен Коттеджа все еще висит у него на шее, случайно ли нарочно ли, но это – его ключ. Он подобрал две голыша с побережья у пирса, я заметила, и положил их в отвисший карман куртки. Потом мы трое обнимаемся, и если бы я могла выбрать один момент в моей жизни, чтобы могла находиться в нем вечность, как сделала Эстер Литтл, это было бы сейчас, без сомнений. С Иифой – тоже здесь, внутри Лореляй, как и Эд, и с Зимброй с его холодным носом и взволнованным скуленьем. Он понимает: Что-то происходит. «Спасибо за все, бабаня,» говорит Лореляй.
«Да,» соглашается Рафик. «Спасибо.»
«Горжусь вами,» отвечаю я им.
Мы расходимся, наконец. «Последи за ними,» советую я Маринусу.
За этим я и пришел, суб-отвечает он мне, и – вслух: «Конечно.»
«Попрощайся за меня с Иззи, со всеми О’Дэйли и ... с остальными,» говорит Лореляй с лучащимися, не грустными, глазами.
«И за меня тоже,» подхватывает Рафик, «и передай мистеру Мурнэйн, что мне очень жаль за то, что я не смог закончить мое домашнее задание с дробями.»
«Скажете им сами,» вступает Маринус. «По табу.»
Я не могу сказать «Прощайте», потому что это слово слишком болезненно окончательное, но я также не могу сказать «Увидимся», потому что когда я смогу увидеть этих дорогих мне людей во плоти? Больше никогда: Только тогда. И тогда мне просто остается улыбаться, а сердце мое сжалось, словно выжатая старая тряпка, и смотреть, как Лореляй и Рафик заходят в лодку с помощью лейтенанта Эриксдоттир, а за ними следует молодой древний Маринус. «Мы свяжемся с тобой, как только достигнем Рейкьявика,» он обращается ко мне с лодки. «Это должно быть послезавтра.» Я кричу в ответ: «Очень хорошо, свяжитесь.» Мой голос – тонкий и надтреснутый, как у перетянутой скрипичной струны. Рафик и Лореляй смотрят на меня, не зная, что сказать. Маринус суб-желает мне: Удачи тебе, Холли Сайкс, и я ощущаю, что каким-то образом он догадывается о моем вернувшемся раке, и о моей чернике в пилюльных циллиндриках, надежно спрятанных для «если» и «когда». И я просто киваю головой Харри Маринус Веракрузу, больше не доверяя моему голосу. Высокий моряк отцепляет лодку и усаживается на корме. Ухают совы в соснах Нокроу. Подвесной мотор оживает дергом. Звук остужает Лореляй, и ей становится страшно, и мне – тоже. Это – поворотный момент. Лодка отъезжает от пирса крутым разворотом. Волосы Лореляй растекаются по ее лицу. Не забыла она свою шерстяную шапку? Слишком поздно. Над горой Нокнамадрии у Мизен Хэд плывут две расплывающиеся луны. Я протираю мои глаза рукавом старой материи, и две прикованные планеты становятся вновь одной. Бледно-золотая и вся расчирканная. Меня продирает дрожь. Холодная ночь впереди. А теперь лодка несется на полной скорости по темной неровной воде, и Рафик машет, и Лореляй машет, и я машу им в ответ до тех пор, пока я не перестаю различать фигуры шумной синеве тьмы, и белый водяной выброс от навесного мотора становится еще более широким позади лодки ... Но не надолго. Приходящие волны стирают все следы исчезающей лодки, и я ощущаю себя тоже стирающейся, исчезающей в невидимую женщину. Чтобы началось одно путешествие, другое путешествие, вроде как, должно закончиться.