Борис Пильняк и его творческая судьба

Интерес  к творчеству Бориса Пильняка сегодня нарастает,  а в 20-е годы ХХ века его имя гремело. Его ценили, критиковали, но и публиковали.  Те, кто учился  на филфаке,  знакомились с романом  Пильняка «Повесть непогашенной луны. Запомнилось: жизнь писателя была трагически прервана в 1938-м:  ему было всего 42 года (1894–1938). После трагической гибели писателя с 1938 по 1975 годы книги Пильняка не издавались.  В 1964 году журнал «Москва» опубликовал главы из романа «Соляной амбар». Ныне,  в немалой степени  благодаря интернету, можно подробнее  познакомиться  с творчеством Пильняка,  понять и осознать,  в чем его тайна,  в чем  его необычность  в русской литературе и почему так рано и трагически оборвалась его жизнь , ощутить стиль писателя.

Из биографии Бориса  Пильняка

Настоящая фамилия Пильняка - Вогау.  Отец писателя  Андрей Вогау происходил из немцев-колонистов Поволжья, переселившихся в Россию в шестидесятых годах 18 века при Екатерине II, после разрушительной Семилетней войны. Мать – русская, из купеческого рода. Родился  будущий писатель в Можайске Московской области в 1894 году. Детство и юность Пильняка прошли в провинциальных городах России – Саратове, Богородске (Ногинск), Нижнем Новгороде, Коломне. «На домах, в которых жил писатель в Ногинске и Коломне, теперь мемориальные доски,»- Борис Андроникашвили, сын Пильняка.

Впечатления детских лет, проведенных в русской глубинке, отразились в будущем во многих произведениях Пильняка. В 1913 году окончил реальное училище в Нижнем Новгороде. В 1920 – экономическое отделение Московского коммерческого института. В революции участия не принимал, пережил ее в Коломне, был близорук, носил очки.
 Писать начал рано,  в 9 лет. Профессиональная  литературная деятельность   писателя началась в 1915, когда в журналах и альманахах «Русская мысль», «Жатва» и других были  напечатаны  ряд его рассказов под псевдонимом Б.Пильняк (от украинского «Пильнянка» – место лесных разработок; в деревне под таким названием, где летом жил юный писатель и откуда посылал рассказы в редакции, жители назывались «пильняками»).
Резонанс творчество Пильняка получило после выхода его второй книги «Быльё» (1920). « У Пильняка свои слова, свой ритм, свои темы. У него какой-то особенно четкий рисунок и тонкая мысль подлинного модерниста» (Вестник литературы. 1920). Это была  одна из первых попыток отразить быт революционной эпохи: смятение, разброд, неустойчивость и одновременно  иллюзии и надежды.  Одни приветствовали Пильняка как «бытописателя революции» и отмечали его стремление обнажить национальные корни революции; другие склонны были отождествлять его творчество с «литературой упадка.
Настоящую известность принес Пильняку роман «Голый год» (1921), первый роман о революции.   

В центре романа – жизнь в страшном и голодном 1919 году условного провинциального города Ордынина, который символически расширяется до общерусских масштабов. Писатель отказывается  от традиционной сюжетной линии, замещая ее мозаикой эпизодов, пишет по принципу смещения точек зрения (названия подглав в «Голом годе»: «Глазами Андрея», «Глазами Натальи», «Глазами Ирины»), предоставляя слово каждой позиции и внешне устраняясь от прямых авторских оценок. В романе  нет главных героев. Перед читателем проходит целая галерея «равноправных» персонажей, отражающих разные культурные «лики» города и его окрестностей: обычные служащие, большевики «в кожаных куртках», духовенство, члены коммуны анархистов, сектанты, знахари и т.д.Погружаясь в стихию революции (героями всех произведений Пильняка были «Россия. Писатель делал вывод: «Нет единой, абсолютной правды на этом свете!»

«Голый год» обеспечил Пильняку место классика отечественной литературы 20 века. Роман был переведен на английский, французский, немецкий, норвежский, испанский, японский, грузинский, еврейский языки. В истории русской прозы пореволюционной поры этот роман сыграл ту же роль, что и поэма «Двенадцать» Блока в истории поэзии. Пильняк старается активизировать на только сознание читателя, но и его слух, и даже зрение. Автор, подобно поэтам-футуристам, создает синтетическое произведение, где художественный смысл содержит не только звукопись, но и типографский набор текста, его размещение на странице: игра разными шрифтами, курсивом, формой полей и т.д. «Голый год» можно с полным правом назвать первым в советской литературе авангардистским произведением крупной эпической формы. Принято считать, что «Голый год» сформировал целую «школу Пильняка» в молодой советской литературе, способствовал рождению такого яркого явления 1920-х, как «орнаментальная проза».

Творчество Пильняка с начала 1920-х вызывало в критике жаркие споры. «Вряд ли другой советский писатель вызывал одновременно столь противоречивые оценки, как Пильняк, – писал литератор-соврменник Вяч. Полонский.

   Одни считают его революционным писателем. другие, напротив, убеждены, что именно реакция водит его рукой.» Его называли «попутчиком», и «внутренним эмигрантом», и «врагом»...Причина крылась в своеобразии его творческой и гражданской позиции. С одной стороны, он стал одним из основателей большой советской прозы, всегда подчеркивал свою лояльность революции и новой власти, хотя и никогда не состоял в компартии, с другой – внутреннее чувство вело его к художественной объективности, он ставил правду искусства выше любых идеологических предписаний. В таланте Пильняка мало кто сомневался. Но его революционность возбуждала большие сомнения. Критики почувствовали отсутствие «коммунистического стержня» в восприятии революции. 

Пильняк одним из первых представителей официальной советской литературы посетил Германию в  1922 году.   Он говорил по-немецки. На него была возложена миссия представлять на Западе писателей, «родившихся в революции». «Голый год» произвел настолько благоприятное впечатление на эмигрантов самых разных политических воззрений, что Пильняка равно благосклонно приняла вся «русская Германия». Тогда же у Пильняка вышли в Берлине три книги («Голый год», «Иван-да-Марья», «Повесть Петербургская, или Святой камень-город»). Поездка в Берлин утвердила Пильняка в верности своего призвания, дала ощущение творческой свободы и широты взгляда, способствовала окончательному самоопределению как художника, осмысляющего сегодняшний день.
 
В 1923 Пильняк побывал в Великобритании, встречался с крупнейшими английскими писателями, в том числе Г.Уэллсом и Б.Шоу. Британия глубоко его впечатлила уровнем промышленного прогресса и развития современной цивилизации. После поездки в Англию  Пильняк приветствовал революцию на следующем витке ее развития — уже как «городскую, машинную».

В Отрывках из дневника (1924) он признавался: «Я не… коммунист, и потому не признаю, что я должен быть коммунистом и писать по-коммунистически, – и признаю, что коммунистическая власть в России определена – не волей коммунистов, а историческими судьбами России.» И в  1930-е Пильняк продолжал отрицать обязательность принципа партийного руководства литературой и отстаивал право писателя на независимость и объективность. "«..коммунистическую литературу искусственно не создашь...", "Беру газеты, книги, и первое, что поражает, - ложь всюду: в труде, общественной жизни, в семейных отношениях". Пресса начала атаку на Пильняка, называя его мелкобуржуазным писателем, предателем. Пильняк постоянно подчеркивал, что человек не сводим ни к какой социологической схеме, он всегда оказывается «поверх барьеров».

В 1926 году Пильняк пишет «Повесть непогашенной луны».   Прототипы главных героев не названы по именам, однако современники легко разглядели знакомые черты. Здесь Пильняк впервые в литературе попытался изобразить механизм уничтожения, который зиждился на главном постулате — дисциплине, верности приказам партии. „Во имя  партийной дисциплины совершаются  неправедные дела,  клевещут  на невинных и оговаривают сами  себя. Механизм, который порожден слепым следованием догме, почва, которая порождает диктатора, тирана, этот механизм — пусть в еще неразвитой форме, но со всеми сложившимися чертами,— этот механизм описан в литературе впервые. «Понимая, что его хотят убить, главный герой отправляется на ненужную для него операцию только ради того, чтобы выполнить поступивший приказ. Бывший нарком по военным делам, без тени сомнения обрекавший на гибель тысячи людей, смиренно склоняется перед высшей волей руководителя, сознательно жертвует собственной жизнью. Пильняк пытается вскрыть глубинные, бытийные смыслы изображаемого.

 Гаврилов (М.Фрунзе) – персонаж во многом символический. В центре внимания автора – постижение внутренней трагедии одиночества и обреченности «патриарха» революционной тирании, одного из «творцов истории,» - B.Aндроникашвили. Подобный сюжет перерастает рамки национальной литературы и затрагивает реалии не только Советской России: проблема произвола тоталитарной власти в период становления государства нового типа.
Весь тираж номера «Нового мира» с публикацией «Повести непогашенной луны» Пильняка был конфискован на второй же день .Скандал, вызванный этим произведением, заставил Пильняка выступить в «Новом мире» (1927, № 1) с «покаянным» письмом, в котором он, однако, признавал себя виновным лишь в «бестактности», обвинения же в «оскорбительности повести для памяти Фрунзе» отвергал. Пильняк в этом так называемом покаянном письме признает себя виновным только в бестактности. Но ни клеветы, ни «оскорбительности повести для памяти Фрунзе» он не признает и, более того, утверждает, что «чувствовал и чувствует себя честным человеком и гражданином моей республики», т. е. ни в чем не виноват. Борис Андреевич указывает, что благодаря неуемной критике в свой адрес, пока он делал важное дело в Японии и Китае, он оказался в неловком положении. «Мое положение осложняется еще следующим. Мне больше, чем кому-либо, видна значимость советской литературы для всего мира: наши книги переводятся по всему земному шару, как новаторские в литературе, мой „Голый год", в частности, во Франции первым изданием разошелся в две недели, как ни одна книга даже у меня на родине. Сейчас я вернулся из-за границы, из путешествия по Японии и Китаю. То, что я говорю, я уверен, подтвердят наши полпреды тт.Карахан и Копп. Я выступал там, как представитель советской общественносги, в Японии в честь меня был издан специальный номер Ничирогейзуцу, я работал там над организацией японо-русского журнала, который не стоил бы нам ни копейки; в Китае я организовывал Китае-Русское общество культурной связи, шанхайский толстый журнал „Южная Страна" предоставлял мне свои страницы для этого Общества. Тот успех работы, который выпал мне, я ни в какой мере не приписываю себе, считая его успехом нашей общественности, представителем которой я был. Я приехал на родину,— и я оказываюсь в положении Хлестакова по отношению к Японии и Китаю, в положении Хлестакова ставя нашу литературу и общественность. Я не имею права не уважать своего труда — и я не имею права хлестаковствовать с нашей общественностью. В Японии я писал о России и русской, советской литературе в „Осака-Асахи-Шимбун", в крупнейшей газете с полуторамиллионным тиражом, и в социалистическом журнале Кайзо: ко мне приходят корреспонденты японских газет, получившие наказ от своих издательств телеграфно передать содержание моих японских статей,— корреспонденты спрашивают, когда появятся мои статьи в одной из центральных газет, где они ждут их по естественному ходу вещей,— что отвечать мне им?!.Я прошу Вас рассмотреть мою работу в Японии и помочь мне с достоинством перед японцами и китайцами выйти из того положения, в котором я оказался.

Началась организованная травля Пильняка. Эта кампания стала первой политической акцией такого рода в истории советской литературы. Газеты пестрели однотипными заголовками: «Советская общественность против пильняковщины», «Вылазки классового врага в литературе», «Об антисоветском поступке Б.Пильняка», «Уроки пильняковщины», «Против пильняковщины и примиренчества с ней» и т.п. Впервые была апробирована снискавшая впоследствии печальную известность формула «сам я не читал, но искренне возмущен…». Характерно, что в абсолютном большинстве статей сочинение Пильняка объемом едва ли в сорок стандартных страниц неизменно называлось романом… Кампания травли длилась с сентября 1929 по апрель 1931. К этому моменту Пильняк возглавлял Всероссийский союз писателей. Протестуя против развернувшейся травли, Пильняк и Пастернак подали заявления о выходе из писательской организации. Тогда же, солидаризуясь с гонимыми Пильняком и Е.Замятиным, из писательской организации вышла А.Ахматова. Одним из немногих, кто в это трудное время вступился за честь Пильняка, был и А.М.Горький, который, кстати сказать, самой повести Красное дерево ничуть не сочувствовал.

В 1929 вышло собрание сочинений в 6 томах, в 1929–1930 был издан восьмитомник.
В этом же году  в Германии, в издательстве «Петрополис», где печатались советские писатели, появляются повести Пильняка «Штосс в жизнь» и «Красное дерево» (о послеоктябрьской жизни провинциального городка). Ни одно из произведений Бориса Пильняка — а они всегда были нечто вроде красной тряпки для части критиков (пишет его сын) — не вызывало такого скандала. Он разразился повсеместно и шел по нарастающей. Но в этой кампании была специфическая особенность, еще невиданная: пытаясь перещеголять друг друга, улюлюкая, изощряясь, критики разносили в пух и прах повесть, которую не читали. Вот одни только заголовки статей: «Недопустимое явление», «„Красное дерево" с белой сердцевиной», «Против переклички с белой эмиграцией», «Советские писатели должны определить свое отношение к антиобщественному поступку Б. Пильняка», «Недопустимая перекличка», «Борис Пильняк — собственный корреспондент белогвардейщины. Председатель Всероссийского союза писателей», «Проверить Союз писателей», «Против переклички с эмигрантщиной» и т. д. Л. Колодный, анализируя тот период, правильно замечает: «Борис Пильняк, Евгений Замятин в числе первых подверглись яростной травле по команде вождя. Его жертвой стали Андрей Платонов, Михаил Булгаков... В те годы Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) не высказывал публично свои оценки, за него это делали другие.  Кампания против Бориса Андреевича была первой организованной политической акцией такого рода. Кампания против Бориса Андреевича была первой организованной политической акцией такого рода. «Яростно громили Пильняка, Замятина, Платонова, попытавшихся первыми проанализировать выросшую у них на глазах командно-административную систему, прикрывавшуюся социалистическими лозунгами». (Моск. правда. 1988, 31 июля.). Началась настоящая кампания травли писателя. Пильняка упрекали в том, что он много ездит за границу, а также много пишет. Раздражали его независимость, смелость. Но были и такие, которые искренне считали его повесть клеветнической. Отвечая им всем, Борис Пильняк как будто бы каялся, но покаяние это носит странный характер: он не снимает главного в повести. Пильняк ушел  с должности председателя Всероссийского союза писателей.

В 1934-м  Пильняк был избран делегатом I съезда советских писателей. Однако атмосфера политического недоверия и творческого неприятия вокруг Пильняка сгущалась. 1936-37 годы прошли под знаком «борьбы с троцкизмом», и ни одно «проработочное» мероприятие не обходилось без обвинений Пильняка. Атмосфера вокруг Пильняка становилась все более душной. Официальные власти многого не могли простить писателю, и 28 октября 1937 он был арестован. 12 октября 1937 Пильняк был арестован  (в день рождения сына, которому исполнилось три года, на даче в Переделкино).
21 апреля 1938 был осужден Военной коллегией Верховного Суда СССР по сфабрикованному обвинению в государственном преступлении —организации террористического заговора писателей с целью совершения актов против членов правительства. Вменялся  и шпионаж в пользу Японии (он был в Японии и написал об этом в своей книге «Корни японского солнца») — и приговорён к смертной казни, и был расстрелян в  тот же день в Москве.  Реабилитирован посмертно в 1956 году.

Странствующий писатель

Нужно сказать, что Пильняк был писателем, который много   путешествовал. В 1922 – 23 годах  побывал за границей - в Германии (говорил по-немецки) и Англии. Во второй половине 1920-х Пильняк продолжает активно работать и публиковаться . Немало написано им по впечатлениям от поездок по СССР и зарубежным странам: Пильняк посещает Грецию, Турцию, Палестину, Монголию, Китай, Японию, США, Грецию, Турцию, Палестину, на Памир, на Афганистан. Побывал  на острове Шпицбергене (это была первая советская экспедиция на остров), в Монголии, в Китае, в Японии (побывал  на японском  курорте Икахо Онсен ( в 2 часах езды от Токио).   Многое видел, наблюдал, сравнивал, имел свое видение мира.  За свою недолгую жизнь  он был участником северных морских экспедиций  (смотри его книгу «Заволоко»)и авиационных перелетов и даже спускался на дно Черного моря в водолазном скафандре. Пильняк   дважды побывал в Японии : в марте-мае  1926   и  в мае 1932 года.  И особо важным было его путешествие в Японию в 1926 году.  Японское правительство установило дипломатические отношения СССР  в январе 1925. И первый приезд  писателя в Японию стал для страны значимым культурным событием. Визит Пильняка был освещен в японских газетах того времени,  эти фотографии были  воспроизведены в его книге «Корни японского солнца».
Упоминание о Пильняке как своеобразном исследователе Японии в советской востоковедческой литературе  можно встретить лишь у писателя-журналиста, востоковеда Всеволода Овчинникова.

Японии посвящены три значительные произведения Пильняка: художественный очерк «Корни японского солнца» , рассказы: «Рассказ о том, как создаются  рассказы» (1926), «Олений город Нара» (1926).  Писатель показал  традиционный восточный уклад жизни, рассказал о литературной Японии начала ХХ века.  Французская исследовательница Дани Савелли написала очерк о пребывании Бориса Пильняка в Японии, ею опубликованы материалы прессы, закрытых ранее полицейских архивов, найденные ее усилиями. Из ее  очерка можно понять, какие непростые отношения сложились Евгением Спальвиным,  с которым  Борис Пильняк не раз встречался во время своего первого пребыванием в Японии — с середины марта до конца мая 1926 г. Возможно, и ставшие роковыми  для писателя.

На что я обратила внимание, читая  «Корни японского солнца»? Писатель отмечает особенности обращения, общения, японцы говорят без «нет», «этого не допускают их традиции,- и когда надо сказать нет, они не понимают и не слышат меня», «мне не говорят нет, но понятно, что дольше оставаться здесь уже нельзя», «когда с тобой говорят бет нет, то и да кажется неубедительным», «выросла стена, в которой нет подразумевается, я ничего не понял. Ужасно, когда ты не понимаешь, что с тобою творится  и что с тобою будет и когда твоя воля обессилена»,  не стыдятся естественных отправлений человеческого организма, абсолютная чистота, как дома, так и на улице.

Слог Пильняка хорош, лаконичен, просится в миниатюру:
«Отец Тития-сан был убит русскими, в Мукдене, в русско-японскую войну. Тогда, мальчиком, Тития поклялся отомстить за отца первому русскому, которого он встретит, убить первого русского, которого он встретит. И первым русским, которого встретил Тития, был – я. Он должен был убить меня. Но он – Тития – писатель, и я – писатель. Он, Тития, знает, что братство искусства – над кровью. И он предлагает мне выпить с ним братски сакэ, по японскому обычаю поменявшись чашечками, – в память того, что он – Тития – нарушил клятву.»«Нехорошо прийти в дом, в тот дом, где твои соотечественники убили человека… Я проснулся на рассвете под пение петухов, в доме Тития. Вчера я написал ему – кисточкой, тушью – какэмоно о наднациональных культурах и о братстве. А сейчас, в этот соловьиный рассвет, я думал о том, почему соловьиный этот рассвет похож на наш русский, но говорим мы по-разному, когда птицы говорят одинаково. «Я поднялся, раздвинул сёдзи. Над землей происходил фарфоровый японский рассвет. Роса тяжелыми гроздями умыла цветущее дерево магнолии.»

Или этот отрывочек, на мой взгляд, свидетельство поэтического языка Пильняка: «Каменная тропинка вела на кладбище. За мною никто не следил, единственный раз в Японии. Вдалеке дымился вулкан. Направо и налево уходили горы. Рядом со мною были рисовые поля. Глубочайшая была тишина. Кладбище заросло печалью бамбуков.»
И далее глубокие размышления: «Всем сердцем я хотел проникнуть в душу Японии, в ее быт и время. Я видел фантастику быта, будней, людей – и понимал, что вся эта страна, недоступная мне, меня засасывает, как болото, – тем ли, что у нее на самом деле есть большие тайны, – или тем, что я ломлюсь в открытые ворота, которые охраняются полицией именно потому, что они пусты. Та тема, которую ставили себе все писатели, побывавшие в Японии, тема о неслиянности душ Востока и Запада, о том, как человек Запада засасывается Востоком, деформируется, заболевает болезнью, имя которой «фэбрис ориентис», что ли, и все же выкидывается впоследствии Востоком, – эта тема была очередною у меня».

Вот феодал читает только что написанную танку… Маршрут написан японскими писателями, маршрут неизвестен полиции, она следует на расстоянии версты, поэтому везде  встречают сердечно, для каждого дома есть сопроводительное письмо,  японский зеленый чай без сахара ,- и много других интересных подробностей.
«Рассказе о том, как создаются рассказы» (был написан в ноябре 1926 г. и впервые опубликован в 1927 г.) В 1920 г. во Владивосток в составе японского экспедиционного корпуса прибывает молодой блестящий офицер.
 
Владивосток экзотичен не только для будущего писателя Тагаки, но и для автора этого произведения: «Во Владивостоке я был однажды, в последних числах августа, — и навсегда я запомню Владивосток городом в золотых днях, в просторном воздухе, в крепком ветре с моря, в море, в небе, в далях, — в черствой той пустынности, которая напомнила мне Норвегию, ибо и там и тут земли обрываются в океан лысыми глыбами камней, одиночествующих одинокими соснами».
И пока солдаты усмиряют бунтующих красных бойцов, он мирно читает произведения великой русской литературы. Волею судеб он стоит на квартире, где живет совсем юная гимназистка. Потом он в белых перчатках  делает предложение. Барышня удивляется, но предложение принимает. Муж увозит ее в Японию. Непривычно было русской девушке в Японии , но спасала ее большая любовь. Супруг ее все время что-то писал, а потом выяснилось, что написал бестселлер.  Приезжают газетчики. С одним, который знал русский, она поговорила и узнала, что ее муж написал роман о своей любимой жене-иностранке и о  ее привычках и особенностях. И женщина, почувствовав себя в роли объекта для наблюдения,  уезжает обратно, в Советский Союз, пишет покаянное письмо российскому консулу. В Японии на многое смотрят иначе…

Сын писателя Борис Андроникашвили

Сын писателя — Борис Андроникашвили, актер,  сценарист, историк. Родился 28 октября 1934 года в Москве. Mать - Кира Георгиевна Андроникашвили (1908—1960), актриса и режиссёр, княжна из рода Андроникашвили. В 1937 году отца арестовали по обвинению в государственных преступлениях. Мать, опасаясь за судьбу сына, отправила его в Тбилиси к бабушке. Та  впоследствии усыновила внука и дала ему свою фамилию — Андроникашвили. Через месяц после ареста мужа была арестована прямо на студии и Кира Георгиевна. Она кончала ВГИК в режиссерской мастерской С. М Эйзенштейна, успела сняться в нескольких фильмах, в том числе в главных ролях в «Элисо» Н. М. Шенгелая и «Земля жаждет» Ю. Я. Райзмана. Кира Георгиевна была в женском лагере под Акмолинском, вместе с сестрой М. Тухачевского.
В юности Борис Андроникашвили отправился в Батуми. Поступил в Батумское мореходное училище. В начале 1950-х уехал в Москву, где поступил на сценарно-киноведческий факультет ВГИКа, который окончил в 1959 году. Снимался в фильмах «Отарова вдова» (1957), Гобой (1977), Житие Дон Кихота и Санчо (1988) и др. Сценарист фильма «Капитаны» (1974). Будучи студентом, познакомился со своей будущей женой Людмилой Гурченко.  В 1959 году у них родилась дочь Маша, а спустя три года их брак распался. Второй женой Бориса Андроникашвили стала художница Русудан Хантадзе, с которой он прожил до конца своих дней. В браке у них родились дочь и сын. Писал повести и рассказы. «Август месяц» Повести и рассказы… Избранное. Том 1. Чудеса (2007), Избранное. Том 1. Чудеса (2007). Опубликовал свои воспоминания об отце:  «О моём отце».  Дружба народов, 1989, № 1.