Когда дух колеблется

    Когда дух колеблется, можно любой малостью склонить его в ту или иную сторону
               
                Публий Теренций
               
  Я в смятении, непонимании, кошмаре. В душе такой раздрай, хоть в петлю. Люди, ну остановитесь вы хоть на мгновенье, нет не на мгновение, мгновенья будет недостаточно, а вот минут 20, ну в крайнем случае полчаса, будет довольно! Помогите мне! Не пугайтесь, денег не попрошу и в сочувствии не нуждаюсь. Мне нужен совет, понимаете, только совет. Как мне быть? Что делать? Да, этот извечный русский вопрос терзает меня со страшною силой, так настойчиво, что и не выразить. Умоляю, выслушайте, возможно вы легко проясните мою ситуацию. Вы подумайте, простым советом вы можете спасти меня, представляете, вы станете Спа-си-те-лем! Я каждое утро буду просыпаться с вашим именем на устах, я буду поминать вас в каждой молитве. Я говорю от души, искренне, хоть и звучит это как-то театрально, неестественно, с излишней патетикой. Если вы не так набожны, могу послужить как-то иначе: вымыть гору посуды, потолки побелить, набрать текст на компьютере, заниматься с вашим ребенком вокалом или игрой на фортепьяно. Я смогу, я способная, вы только выслушайте меня, подскажите. Если не располагаете временем, раздражены или просто не до меня, вы скажите, я пойму и тотчас же уйду, поверьте. Мне менее всего хочется назойливо досаждать вам, я же понимаю, у всех своих проблем достаточно, кому ж нужны еще и чужие.

  Выслушаете? Правда? Господи, как же я вам благодарна. Да, да, я не должна злоупотреблять вашим временем. Я быстро, как смогу, объясню, в чем собственно дело. Но вы не поймете мою сегодняшнюю ситуацию, если не расскажу предысторию. Если не объясню какой тяжелый выбор мне предстоит сделать.

  Я очень кратко, в общих чертах. Выслушаете? Да? Да я не мешкаю. Просто волнуюсь. Сейчас начну. Чтоб ничего не забыть, я тут прихватила свои записи, я воспользуюсь ими, если вы, конечно, не против?

  Я их писала для себя. Писала и все время думала о маме, обращалась к ней, чувствовала вину, по сути, оправдывалась. А в душе надеялась, что как только разложу ситуацию по полочкам, решение придет само, «без участия третьих лиц». Не получилось. Тогда возникла мысль поделиться своими метаниями с друзьями, они в курсе событий и в тоже время могут посмотреть на создавшуюся дилемму со стороны, так мне казалось. Я так надеялась, но и эта идея провалилась. Друзья, как и я, не сумели найти однозначного ответа без кучи сослагательных ограничений. Если ты сделаешь такой выбор, говорили они, то останется такая, такая и такая проблема, а если предпочтешь второй вариант, то твоя совесть будет мучить тебя из-за того-то, того-то и того-то. Вот если бы у тебя была возможность изменить то'-то, то-то и то-то, тогда бы…И так до бесконечности.

  Вы что-то сказали? Да, вы правы, пора начать излагать суть проблемы. Вы настаиваете, чтобы я отдала написанное вам, сами разберетесь? Так быстрее? Это вряд ли, конечно. Вы же не знаете, что можно пропустить, вам придется читать все, а я бы выборочно. Теряем время? Напрасно спорю? Хорошо, хорошо, если вы считаете, что так лучше, конечно, возьмите.
               
                ***
 
  Я долго откладывала окончательное решение, не хотела верить, что ситуация не только не улучшится, а напротив, будет только усугубляться. Я тянула время, рассчитывая на волшебное «а вдруг». Но никакого «а вдруг» не случилось, и время отсрочек вышло. Сейчас, когда уже больше нельзя медлить с решением и нет сил оставаться в «подвешенном» состоянии, мне предстоит нелегкий выбор, я должна отдать предпочтение одному из вас, из вас, двух самых близких мне людей – тебе или твоей внучке, моей дочери.

Но прежде, чем сделать это, прежде чем пожертвовать благополучием одной ради другой, я обязана еще раз взвесить все «за» и «против», предусмотреть все возможные последствия и только потом, наконец, решиться и разрубить этот гордиев узел. В чью сторону склониться? Конечно, в сторону внучки, скажешь ты, она – маленькая, беззащитная кроха и абсолютно беспомощная, к тому же ее интересы некому отстаивать. А кто кроме меня позаботится об интересах твоих? В сегодняшнем состоянии ты под стать неразумному ребенку, и, если предам тебя, то обреку на жалкое существование в окружении чужих людей.

  Мама! Моя мамочка! Моя неповторимая, талантливая, чарующая, стойкая и великодушная, заботливая, всепрощающая, всепонимающая интеллигентка, интеллигентка настоящая, без оговорок. Была ли ты счастлива? Не думаю. Разве что в детстве, когда беззаботно жила в любви и достатке. Когда были живы и бабушка, и дедушка, архитекторы от бога, «главные строители» во всем! Но этому благоденствию не суждено было длиться долго. Рано умер отец, замужество оказалось сплошной мукой, безутешным разочарованием, дремучим болотом, в котором тонут чаяния тонкой, нежной, артистичной души.

  Да что лицемерить, немало слез и боли принесла тебе и я! Ведь это мои действия оказались теми последними каплями, что, возможно, и переполнили чашу терпения, и твой мозг не выдержал. Ведь так? Почему же так произошло? Ведь я же была разумным, послушным ребенком. Я старательно исполняла все пункты жизненной программы, что мы с тобой наметили. И согласись, я тоже, ну пусть и самую малость, ну самую чуточку, была, как и ты, стойким оловянным солдатиком, не таким решительным и сильным, как ты, но сдержанным и упорным. Ну посуди сама.
 
  Ну вот хоть наш переезд и переход в новую школу. Ты не представляешь, что мне пришлось пережить! Я не говорю о том дискомфорте и неудобствах, что принес с собой обмен нашей уютной двухкомнатной квартиры на мрачную видавшую виды хибару на окраине. Но вместе с жильем поменялась и школа! Нельзя сказать, что в предыдущей у меня с кем-либо сложились особо доверительные отношения, но во всяком случае я не была там изгоем, в которого превратилась едва перешагнула порог нового учебного заведения. Тебе-то об этом я рассказала «постфактум» и можешь поверить, быть изгоем, «Чучелом» в среде с еще несформированными этическими установками совсем не похоже на прогулку с мелкими препятствиями. С чем бы это сравнить по ощущениям? Возможно с саднящей раной, с которой каждое утро сдирают намертво прилипшую, пропитанную кровью повязку? Или с чувствами женщины после родов, которой без наркоза сшивают разорвавшуюся от натуги плоть? Однако по происшествии времени, вспоминая тот или иной эпизод, на момент переживания казавшийся верхом проявления стойкости и дисциплины, в сегодняшних реалиях воспринимается не более как осенний комариный укус, едва ощутимый и без видимых последствий. Это сродни такой обыденности, такой банальности, которую и в расчет-то не берут.

  В 10-ый «Б», куда меня определили в новой школе, был «раздут» и без меня. В классе уже обучалось 32 ученика, и я, тридцать третья, была просто обречена стать лишней, тем лишним тридцать третьим зубом, который чаще всего подлежит удалению. Будучи морально здоровым ребенком, я хоть и проводила подобные параллели, возможные последствия, конечно, трактовала в оптимистичном ключе. И после долгих размышлений, заставила себя поверить, что пребывание в коллективе в таком статусе – это просто испытание перед переходом на более качественный уровень жизни, поэтому вооружилась терпением и ждала. Тем более, что позиция ожидания уже давно стала для меня привычным состоянием.

  В отличие от одноклассников учителя отнеслись ко мне более, чем благосклонно. Я единственная из всех прилежно выполняла все домашние задания и даже могла ответить что-то вразумительное на вопросы не по программе. Правда, это не было связано с моим превосходством в интеллектуальном развитии, просто здесь царили другие приоритеты. И последним, что могло войти в понятие «улетный», были успехи в учебе или хорошее поведение.

  В классе было несколько конфликтующих друг с другом групп, тон задавал блок Ленки Костяковой, долговязой худой девахи с потухшим, злобным взглядом белесых глаз. На первый взгляд она была из довольно благополучной семьи: папа работал прорабом на стройке, мама – в привокзальном буфете. Достаток в доме был, а вот элементарной душевности не было и следа.

 Глядя на ее откровенно некрасивую, по-слоновьи грузную мать, неприветливую и вечно ворчащую, было ясно, почему Ленка неотлучно торчала в нашем дворе, предпринимая все возможное, только б не идти домой. Что касается ее отца, то это был тихий тщедушный, неприкаянный, но в общем-то симпатичный человек. Его, скорее всего справедливо, считали подкаблучником и молча, правда не без презрения, жалели. Однако вряд ли его это волновало, все свое свободное время он отдавал филателии: копался в каких-то справочниках, вел переписку с такими же энтузиастами, каким был сам, а в выходные пропадал в Лужниках, о чем громогласно оповещала общественность «заботливая» супруга.

  Вся школа и прилегающая территория знала еще одного представителя этого семейства – единокровного брата Ленки – Дэна. Он откликался только на это обращение, хотя по паспорту он был Дмитрием Рудольфовичем Костяковым. Не в пример остальным своим домочадцам Дэн был на редкость красивым парнем. В мать пошел, в Дору, утверждали старожилы. Дэн маму не помнил, уж слишком рано она исчезла из его жизни: то ли уехала за границу сама, то ли была выдворена из страны, неизвестно. И Рудольф Исаевич, как судачили на скамейках бабули, якобы чрезвычайно тосковал по ней. И как не тосковать: и хороша была собой, и покладиста! А как пела! Алябьевского «Соловья» в ее исполнении вспоминали до сих пор! Его нынешняя женушка, вздорная Галина, была когда-то кормилицей Дэна и по совместительству прислуживала по дому. Ну а потом, однажды став полновластной хозяйкой, постепенно из тихого, забитого, заботливого существа превратилась в свирепствовавшую сварливую злючку. Дэна она не жаловала, но благодаря своему природному строптивому характеру он благополучно выстоял в непримиримом противостоянии с мачехой и очень рано стал самостоятельным, а вскоре вообще, что называется «отбился от рук».   

  Высокий стройный черноволосый с темно-синими озорными глазами и чувственными ярко-красными губами, с завораживающим певучим голосом и внушительным набором анекдотов «в тему» – он был любимцем подавляющей части женского населения. О его амурных похождениях беспрестанно судачило скучающее, охочее до остренького население. А он, руководствуясь какой-то своей извращенной логикой, постоянно подогревал интерес, регулярно пополняя свой донжуанский список самими невероятными персонажами. К своим двадцати пяти годам он уже успел многое повидать, даже отсидеть полгода в «Матросской тишине» за какое-то неведомое правонарушение. Ходили слухи, что угодил он туда как раз из-за своей любвеобильности, вернее его туда «пристроили», таким образом оградив от его посягательств юную жену большого начальника. Однако такая несправедливая расправа скорее раззадорила неугомонного повесу, и после условно-досрочного освобождения, игнорируя возможность наказания за нарушение режима, он первым делом направился именно к той красавице, изрядно растормошив полусонное население близлежащих домов…

  Я тебе никогда не рассказывала о своем личном знакомстве с Дэном. Оно произошло в нашем дворе. В тот день, подкараулив меня недалеко от нашего дома, его томящаяся от праздного безделья сестрица принудительно усадила меня на лавочку в темном уголке беседки, чтоб провести со мной «воспитательную» работу. Нервно покусывая тонкие, блеклые губы, она важно прохаживалась и противным гнусавым голоском излагала просчеты моего внешнего вида: «Ты что зенки вылупила? Одуплись! Я ж тебя предупреждала, что раз тебе подфартило, и ты попала в приличное общество, веди себя достойно. Что ж ты, блин, опять как монашка вырядилась?»

  Смачно сплюнув, Ленка продолжила: «Посмотри на Оксанку или Любку, вишь, как одеты? Вот такой прикид должен быть у нормальной герлы. Лосины или джинсы, топ какой-нибудь. И волосы начеши, ты же не в первом классе, чтоб до сих пор длинный хаер в косы заплетать».
Время от времени она нависала надо мной и, буравя меня неумолимыми глазками местечкового фюрера, изрыгала очередную порцию яда, переполнявшего ничтожную душонку: «Имей в виду, интеллигентка вшивая, если гнать беса не прекратишь, я сама, лично научу тебя родину любить. Ты у меня навсегда забудешь, как отрываться от коллектива». Ее товарки стояли наготове, чтоб по кивку броситься выполнять «монаршую» волю.

  Временами мне безумно хотелось изловчиться и оттолкнуть от себя это отвратительное злобное создание, однако силы были не равны и сопротивляться было глупо. Тем более по прошлому опыту знала – будет хуже. Неделю назад, когда я всего лишь попросила убрать ее руку с моего плеча, она сняла с сережки лезвие, нет, не декоративное, а настоящее, и исполосовала воротничок моего единственного выходного платья. Причем сделала это неторопливо, издевательски ойкая при появлении нового отрезанного лоскутка. А в довершение пообещала, что при каждой последующей попытке неповиновения суровость наказания будет расти.

  Ее угрозы меня мало тревожили, слишком много чести, а вот испорченный воротник изрядно подпортил мое настроение. Беда была в том, что украшен он был французским кружевом. Ты по случаю раздобыла его через «третьи руки», заплатив сумму, которая составила чуть ли не четверть всех затрат на обнову.  Я несколько дней терзалась перед тем, как рассказать, нет, не о конфликте с одноклассницами, а о воротничке, который якобы случайно прожгла при утюжке. «Пустяки, – сказала ты, – комариная плешь». И через пару недель у меня был новый, еще более шикарный, гипюровый воротник.

  Господи, как же я любила и восхищалась тобой в такие минуты. Нет, не потому что была одержима вещизмом, меня покоряла сила, стойкость, какой-то подчеркнутый британский апломб, с которым ты преодолевала все эти мелкие неурядицы.

  Нужно сказать, что несмотря на ничтожный достаток нашей семьи, ты, мой нежный ангел, моя неутомимая волшебница умудрялась каким-то немыслимым образом и квартиру содержать в благообразном виде, и периодически, пусть редко, шить для нас выходные платья у самой лучшей портнихи городка Оксаны, и время от времени баловать какими-нибудь изысканными блюдами. Я знаю, ты их готовила по рецептам из поваренной книги Молоховец – толстого потрепанного фолианта, бережно переплетенного умелыми руками бабушки.

  Моя бабушка… милая, трогательная, незаурядная…В тот день, едва Ленка произнесла свою последнюю фразу о коллективе, я тут же, невольно вспомнила о ней. Не помню по какому случаю бабушка как-то озвучила порядком истрепанную, ленинскую фразу: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». А потом добавила: «Это значит, котенок, в переводе с партийного: не зная броду – не суйся в воду». «Прямо об этой ситуации», – подумала я и улыбнулась.

  Реакция Ленки была мгновенной:
- Ах, ты еще и улыбаешься, посмотрим, коза, как ты захохочешь…
Она не успела закончить фразу, потому что с восторженным удивлением воззрилась на кого-то за моей спиной.

- Здорово, сеструха! – раздался певучий изысканный баритон. – Хватит шакалиться, пошли есть мороженое, и команду свою гайдаровскую прихвати.
Повторного приглашения Ленка ждать не стала, весело кивнув, она устремилась за приглашающим. Галдящий эскорт кинулся следом. Все верно, это был Дэн, отчаянный малый, похититель девичьих сердец, этакий гусар на современный лад.

- А тебе нужно особое приглашение? – полуобернувшись, обратился он ко мне.
- Да, – от неожиданности смутившись, растерянно произнесла я.
- Что ж, приглашаю тебя… как вас величать?
-  Екатерина Сергеевна, – отчаянно краснея, нелепо буркнула я.
- Ну так вот, Катерина свет Сергевна, вас я приглашаю персонально, – рассмеялся Дэн и, галантно раскланявшись, предложил мне руку.

  Я, не смея поднять глаз, послушно подошла к нему, и под общий гогот, как взрослая дама, под ручку, направилась со всеми в кафе-мороженое.

  Несмотря на свою репутацию бессердечного ловеласа, Дэн проявил ко мне максимум внимания и добродушия. Без труда сообразив, что я «не в обыкновенной тарелке своей», а какая-то подрастерявшаяся и заторможенная, он категорично заставил заткнуться распоясавшихся было девах и быстро переключил их внимание, начав рассказывать свои «знаменитые» анекдоты. Рассказчик он был артистичный, и в его исполнении даже «бородатые», поднадоевшие побасенки звучали совсем не заезжено. Так, время от времени взрываясь дружным смехом, наша компания ввалилась в кафе.

  За столом, вопреки моим опасениям, непринужденная атмосфера не исчезла, напротив, стала теплее. Даже Ленка, выскочив на время из своего надуманного образа вурдалака, приняла вполне благообразный вид. Искреннее веселье шло ей на пользу, щеки порозовели, оживились глаза, из речи «ушли» режущие слух менторские нотки. В конце концов, и я справилась со своим ступором и рассказала смешной исторический анекдот, немало удивив девчонок, видевших во мне исключительно зубрилу и чистоплюйку.

  Минут через сорок в кафе появился, как тогда мне привиделось, забавный персонаж – седоголовый старик с пронзительным недобрым взглядом из-под широких лохматых бровей. Он был небольшого росточка, который казался еще меньше, потому что дед безнадежно сутулился. Как и было положено Гному, именно так находчиво прозвали коротышку, он говорил на каком-то тарабарском языке, совершенно мне неведомом. Однако Дэну, к которому и была обращена его неторопливая речь, видимо, все было понятно. Его жизнерадостная беспечность разом куда-то улетучилась. Он нехотя встал из-за стола, расплатился и ушел вместе с Гномом, не забыв сказать Ленке, что теперь я его подопечная. С этого дня одноклассницы меня больше не «кошмарили», а лишь шушукались за спиной, называя девушкой Дэна.

  Повода для этого в общем-то не было. Его я видела лишь изредка, обычно с красивыми хорошо одетыми женщинами, еще реже с подзаборного вида мужиками, с которыми он что-то тихо подолгу обсуждал. Он никогда ко мне не подходил, не замечал при редких встречах лоб в лоб, в общем ничего не говорило в пользу того, что он помнил о моем существовании. Меня же с того дня как будто подменили, как будто сделали лоботомию и начисто выскоблили все, что переполняло и вдохновляло прежде. Я больше не хотела грезить и мечтать, я хотела жить здесь и сейчас. А больше всего я хотела, чтоб рядом со мной был Дэн. Это стало моей навязчивой идеей, моей идеей фикс.

  Первый месяц после того памятного знакомства, я ничего не предпринимала, просто ждала. Я была уверена, что в один замечательный день он встретит меня после уроков, объяснит, почему не мог прийти раньше, и потом скажет, что отныне мы не расстанемся никогда. А потом поведет…, вот на этом месте ясность исчезала, я никак не могла определиться с тем, куда же нам нужно было пойти и что делать после.

  О свадьбе я не мечтала, не потому что не верила в ее возможность, в том, что Дэн непременно захочет на мне жениться, я не сомневалась, а вот благословишь ли этот союз ты, вот во что верилось с трудом. Не о таком женихе ты мечтала, поэтому даже заикнуться о Дэне я не могла.
После долгих раздумий я сделала вывод, что до сих пор Дэн не пришел лишь потому, что ему неловко. А это значит я сама должна сделать первый шаг, но прежде необходимо закончить школу и поступить в Гнесинку. И как только я буду зачислена в институт, я тотчас пойду к нему и обо всем поговорю.

  На радость тебе я снова начала усиленно заниматься. Чтоб закрыть образовавшиеся лагуны мне пришлось изрядно попотеть, но я все выдержала: и выпускные экзамены, и вступительные.
Итак, я студентка, как шутят на факультете, исправительно-трудовой колонии, и это просто шедеврально! Вот такая окрыленная, вдохновленная своей победой и вконец измученная ожиданием я начала собираться к Дэну. И вместе с тем, очень боялась наступления этого пресловутого часа икс, может быть отсюда и его максимальное оттягивание, и поставленные сверхзадачи. Что ж теперь отступать некуда, все условия соблюдены, Рубикон перейден.

  Я ехала из Москвы в переполненной электричке и, обреченно прижатая к дверям тамбура, сосредоточенно размышляла. Как же нужно начать разговор? Что сказать? О чем промолчать? «Не стоит все усложнять, – в конце концов, решила я. – Начну с главного, с любви, ну а там, как получится».

  Когда состав плавно подъехал к платформе, я вышла из вагона и, не дожидаясь автобуса, пошла пешком с тем, чтобы по дороге еще раз все окончательно обдумать. Ну вот его дом… подъезд… этаж… квартира… дверь. «Ну что? Звонить? Подождать? А если его нет дома? – советовалась я сама с собой. – Ну да ладно, будь что будет».

  На звонок выскочила Ленка и с удивлением взглянула на меня:

- О господи, откуда ты, прекрасное дитя, и какого лешего тебе надо?
- Я хотела б поговорить с Дэном.
- Его здесь нет.
- А где же он?
- У себя, конечно, на Лесной, где ж ему быть? А тебе-то он зачем?
- Мне он нужен.
- Послушай, не ходила б ты туда, Люська – баба злая, неровен час и скалкой огреет, а ты, мать, хрупкая, помрешь, еще на двух сирот станет больше.
- О чем это ты?
- Я о жене Дэна и дочке ихней, если посадят ее, на кого дочь оставить, на отца шалопутного?
- Разве он женат?
- Женат, уж почти год как. Только толком не жили, то съезжались, то разъезжались, а тут квартиру купили, может и срастется все. А ты не ходи зря, пусть живут себе спокойно.
- Ты не понимаешь, мне непременно нужно с ним встретиться, ты подскажи адрес.
- Еще чего.
- Ну и не надо, сама узнаю.

  И опять я, не дожидаясь автобуса, помчалась навстречу Дэну, теперь на Лесную. Улица была новой, и на ней три дома, поэтому единственное, что нужно было сделать – это выбрать удобную позицию и ждать. Так и сделала. Наступил вечер, стало темнеть, я уже была и не рада своей самонадеянности.

- Все зря, все напрасно! – начала было отчаиваться я. – Однако постой, голос!
Это его голос! Его волшебный чарующий голос, который не спутаешь ни с каким другим. Засмеялся, что-то сказал. С кем это он? Наверное, с женой. Нет, называет Тамарой. Может соседка? Приближаются, еще шагов десять, пять, два, сердце рвалось наружу от сладостного напряжения…
- Дэн, – окликнула я его, уже проскользнувшего было мимо.
Повернулся, недоуменно посмотрел на меня и спросил:
- Ты меня?
- Я – Катя, одноклассница вашей сестры Лены, – от растерянности первое что, пришло в голову – это сослаться на Ленку.
- Забавно, ты забыла, где она живет и пришла узнать ее местожительство что ли?
- Нет, я пришла к вам.
- Ко мне? Весь внимание.
  Я умоляюще смотрела на спутницу Дэна в надежде, что та сама догадается уйти, а она с интересом, без всякого преувеличения, приоткрыв сочный розовый ротик, не двигалась с места.
- У нас конфиденциальный разговор, вы позволите нам переговорить, – спросила я важно, подражая одной «светской» даме, которую недавно видела по телевизору.
- Чего ты кочевряжишься, ишь ты, конфицальный… еще молоко на губах не обсохло, а туда же, – бормоча и сиюминутно оборачиваясь, она нехотя, неторопливо направилась к подъезду.
 Однако едва я собралась с мыслями и начала было говорить, как раздался недовольный грубоватый женский голос:
- Ну что, кто на этот раз за тобой увязался?
Появилась полноватая ярко накрашенная тетенька, одна из тех, о которых говорят «кровь с молоком». Она с интересом взглянула на меня и с наигранной жалостью произнесла:
- Опять на малолеток потянуло. Девонька, будь ласкова, иди, милая, лесом, а то время позднее, тебе баиньки пора, и мне срок ляльку укладывать.
Оставаться не было смысла, и, пообещав себе, что непременно поговорю с Дэном, я пошла восвояси.

  Ночью меня мучила бессонница, а в те минуты, когда все-таки удавалось вздремнуть, снились кошмары, главным персонажем которых выступала Медуза-горгона. В ее образе легко узнавалась жена Дэна. Ее волосы-змеи грозно шипели, пытаясь ужалить. Я как могла отбивалась, и как только в очередной раз мне удавалось ускользнуть, я с облегчением просыпалась, чтоб через пару минут опять быть охваченной этим наваждением.

  Встала очень поздно, и то только потому, что ты звала на завтрак с фирменными тончайшими блинчиками. Я, нехотя, пошла умываться. На столе ждала праздничная раскладка, причем не привычные блинчики, а «музыкальные»...Ты со своей неумной фантазией, как всегда, была в своем репертуаре. Это только тебе могло прийти в голову шоколадным кремом выводить на блинчиках скрипичные и басовые ключи. Однако на этом твоя жажда творчества не иссякла, из блинов, которые на твой взгляд по форме не удались, ты вырезала ноты и украсила ими запеченные в духовке яблоки, одним словом, Гуральник отдыхает.

  «Катюшка, иди быстрей к столу, – торопила ты. – Правда, сейчас трапеза на скорую руку, а к вечеру сделаю все исключительно по высшему разряду. Отпразднуем твое поступление.
Сидеть и кукситься было неловко, и я поспешила разделить твое приподнятое настроение. Хоть поначалу это мне далось не без труда, однако аппетитное лакомство, сдобренное черничным вареньем, подтолкнуло процесс.
- Ну, поделись, что почувствовала, когда увидела себя в списке. Господи, с этой работой даже возможности поехать с тобой не было, – продолжила ты.
- Да, не огорчайся, мам, все в порядке. Что почувствовала? Радость, радость, что наконец все позади, что мы с тобой прорвались, что все не зря. Что если б не ты, не твоя поддержка, вряд ли бы эта мечта осуществилась. Спасибо тебе! Спасибо тебе, роднуша!
-  Да тебе спасибо, Катюш. Ну что я без тебя, сплошное недоразумение, засыхающий пень без перспектив! А с тобой мы сила, с тобой, вот увидишь, мы горы свернем!
Ты улыбалась, и не сдерживая накопившихся слез, говорила, говорила, а слезы все капали и капали, и смотреть на это было выше сил. В конце концов, мы обнялись и так и сидели, не разжимая рук, улыбаясь и ревя в три ручья. Мы были счастливы…
- Мам, – неожиданно для себя произнесла я, – мам, я влюбилась.
- Господи, влюбилась! Наконец-то! Кто он? Наверняка, какой-нибудь абитуриент, с кем поступали? Да?
Ты смотрела еще мокрыми от слез счастливыми глазами, и я пожалела, что именно сейчас завела этот разговор.
- Это Дэн, мама.
- Кто? Я не поняла? Что ты сказала?
- Я сказала, Дэн…Костяков Дэн.
Ты замолчала. Ты сидела и молчала, а слезы все чаще и чаще выкатывались из твоих глаз, пока не перешли в рыдания.
- Я знала, – почти шепотом, задыхаясь и всхлипывая, наконец выговорила ты, – я знала, что судьбу не обманешь, все повторяется, вначале многообещающая идиллия, потом появляется омерзительный шалопай, и все надежды рушатся в одночасье. Я так надеялась, что хоть у тебя все будет по-другому, надеялась вопреки всему. Господи, за что ж такое наказание!
Я пыталась как-то успокоить тебя, прижать к себе, приободрить, все было бесполезно.
От безысходности меня тоже вновь прорвало, и мы, обнявшись, опять заплакали, а потом и вовсе заголосили, заголосили обреченно, отчаянно, каждый о своем, и теперь уж совсем не от счастья.
- Мама, мама, – тормошила я тебя, – он совсем меня не любит.
- И откуда он взялся на твою бедовую голову, – отвечала ты сквозь рыдания.
- При последней встрече он был таким равнодушным, – бормотала я сквозь слезы.
- Ну и бог с ним, забудь его, доченька, – уговаривала ты.
- Да, что ты, мам, я не могу без него. А он, а он даже ни разу не поцеловал меня, – переходя на низкие регистры, почти шепотом, убивалась я.
- Время все лечит – избитая фраза, зато верная. Время и работа, – постепенно воодушевлялась ты. – Сейчас ты студентка, школу музыкальную закончила с отличием, так что я с чистой совестью могу тебе поручить подготовку учеников. У меня есть парочка, они провалили вступительные экзамены, а у нас в этом году в августе дополнительный набор. Ну вот и помоги им, подтяни.
- Мама, да как ты не понимаешь, не могу я сейчас ни о чем думать, я должна встретиться и поговорить с ним. А может я не так что-то поняла, а он меня по-настоящему любит, только признаться боится, потому что у него семья.
- Да я смотрю, ты совсем голову потеряла! – горячилась ты. – Да не боится он ничего. Ты понимаешь хоть с кем ты связалась? Нет? Так я тебе, пусть грубо, но прямо скажу, кобель он последний. И нет для него ничего святого, ты молодая еще ничего не понимаешь, да и не знаешь ничего. У него столько девчонок было, красивых, чистых, невинных, и ни одну он не любил, а мучил только. А теперь над женой издевается, и женился он не от большой любви, а потому что забеременела Людмила, а семнадцати-то еще не было. Вот, чтоб не угодить туда, где ему и следовало бы быть, он и женился.
- Мама, да все эти девицы сами ему на шею вешаются. А он хороший. Ты же не знаешь, как мои одноклассницы издевались надо мной, то портфель вымажут краской, то учебник изрежут, то кнопок на стул набросают. А каждый день после уроков поджидали и глумились, как могли. А он, как узнал, так и запретил им ко мне даже приближаться. Он меня мороженым угощал, веселил, знаешь, какой он рассказчик. Мам, да ты его совсем не знаешь.
-  Да, морочить голову он горазд. Вот только вот что я скажу тебе, доченька, если хочешь быть счастливой и не хочешь сделать несчастной меня, беги ты от него без оглядки. Если успела «залететь», не страшно. Я помогу, вырастим. Только с ним не связывайся, всю душу он твою вымотает, вытопчет грязными ножищами.

  Так, уговаривала ты меня весь день, а вечером подключилась и твоя неразлучная подружка, библиографиня Анна Семеновна. Но кто в семнадцать внимает мудрости старших? Конечно, поначалу я ерепенилась, а потом сменила тактику, слушала молча. Вы, мои благоразумные советчицы так и не поняли, дошли до меня ваши нравоучения или нет.

  На следующий день ты повела меня знакомиться с ученицами, это были две замечательные озорные хохотушки. В то время как их родители морщинили лбы, переживая за положительный исход дела, девчонкам было все трын-трава. Самое забавное, что вопреки научным выкладкам психологов, которые убедительно доказывают, что никакое насилие в обучении недопустимо, такая позиция часто срабатывает. И, как правило, большинство таких мучеников с благодарностью отзываются о своих родителях, которые из-под палки гнали их в музыкалку, и о педагогах, терпеливо возившихся с упирающимися непоседами, которые ну никак не желали осваивать музыкальную грамоту.

  Нужно сказать, что мои воспитанницы, не в пример своим мамам, очень порадовались, что с ними будет заниматься не какая-нибудь старушенция, а студентка Катарина. Как и положено в их возрасте, Света и Марина были фантазерками и придумщицами. А одним из любимейших их занятий, как оказалось, было переиначивать имена. Так, Света превратилась в Вету, Марина – в Мари, а я – в студентку Катарину. Они настаивали, что важно сохранить это сочетание. Пришлось согласиться, но я, в свою очередь выдвинула свои условия – на занятия не опаздывать, с невыученными уроками – не приходить! На том и порешили. Занятия с малышней отнимало уйму времени. Собственно, не сами занятия, они были непродолжительными и всего четыре раза в неделю – два с Ветой и два с Мари, а вот подготовка к ним, без опыта и наработанного материала получалась затратной. Но процесс был творческим и доставлял массу удовольствия, тем более, что девчонки, хоть и ленились, оказались не без способностей. Так что, не мытьем, так катаньем мы дождались экзаменов и успешно их сдали.

  Эта работа, так удачно навязанная тобой, оказалась, как нельзя, кстати. Я буквально ожила, воспрянула духом, а главное отвлеклась от своей заморочки. Но как только этих обязанностей не стало, прежние терзания вернулись.  Кое-как вытерпев два дня, на третий я опять пошла караулить Дэна. Однако ни в тот день, ни в два последующих не встретила. Близился к завершению очередной, четвертый вечер засад. Но мой избранник опять не появился. В отчаянье из-за такой невезухи я попыталась узнать о Дэне у сидящей возле подъезда женщины. В ответ – площадная брань.

  Что делать? Пошла прочь, подальше от этого дома, который сулил одни злоключения. Бессмысленно шатаясь по городу, я ненароком забрела в то самое кафе-мороженое, куда меня когда-то пригласил Дэн. Нацелившись на удачу, я заняла свое прежнее место, заказала порцию фисташкового и неторопливо ела. На пороге появился Гном. Он подозвал официантку и, буравя ее своими колючими глазками, начал за что-то отчитывать. Та что-то долго объясняла, потом заплакала. Минут через пятнадцать в кафе вошел Дэн. Я тут же вскочила и, несколько раз безуспешно окликнув его, уже было направилась к нему, когда официантка, та самая, что несколько минут назад униженно о чем-то просила Гнома, бесцеремонно усадила меня, грубо потребовав заткнуться. Я почему-то подчинилась, вероятно от неожиданности. А в этот момент Дэн подошел к старику, и сцена повторилась, с той лишь разницей, что заискивающе лебезил Дэн. Это было настолько непривычно, что в какую-то минуту мне показалось, что я обозналась, это не он. Дэн сильный, мужественный, он не может бояться этого уродца!  И что их может связывать?

  Когда разговор был закончен, Дэн устремился к выходу, я за ним. Выйдя из кафе, я увидела, как он быстро удалялся. В отчаянии, что опять не смогу поговорить с ним, я дважды громко выкрикнула его имя, тогда он все-таки повернул голову и, улыбнувшись, спросил:
- Ну что ты хочешь, Катюша?
- Бог мой, он помнит меня, даже имя не забыл, я знала, знала! – ликовала я, – Добрый вечер, Дэн! Мне очень нужно поговорить с вами.
Он остановился, и в тот момент мимо меня, поблескивая хромированными деталями, проехала блестящая черная иномарка с московскими номерами, а в ней на заднем сиденье скукожился злобный карлик. Он хищно взглянул на меня из приоткрытого окна, так, что я невольно отвела взгляд и застыла, как вкопанная, пока Дэн сам не подошел и не повторил свой вопрос:
- Так что?
- Я люблю вас и просто не могу, да и не хочу больше жить без вас, – пролепетала я и заплакала навзрыд. Я была уверена, что он непременно обнимет меня и наконец скажет, что я единственная, кто мог бы сделать его самым счастливым человеком на Земле. И наперекор всем обстоятельствам он предпримет все необходимые шаги, чтобы мы больше никогда не расставались. Однако вопреки моим чаяниям он ограничился лишь утешениями.
- Ну ты и чудачка, – сказал он, одаряя меня самой пленительной из своих улыбок. – Ты посмотри на меня, я же старый, женатый мужик, ну на черта я тебе сдался? А у тебя это просто детская блажь, она пройдет. Ты еще потом будешь смеяться над тем, как же тебя угораздило влюбиться в такого недотепу.
Он приподнял мое лицо за подбородок и легким движением руки промокнул слезы носовым платком. Хотя прикосновение было недолгим, почти мгновенным, я успела ощутить легкий, едва уловимый, приятный, аромат, который источал платок. Я продолжала всхлипывать, а сама подумала:
- Ну как же был прав Антон Павлович: «в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли» … «и парфюм», – дополнила я и улыбнулась.
- Ну вот совсем иной коленкор, – обрадовался Дэн. – Давай я тебя провожу и заодно к родителям зайду, не был у них целую вечность.
- Не хочу я домой, я хочу с вами, – прошептала я с надеждой.
- Куда со мной? К моим родителям? – недоуменно спросил Дэн.
- И к родителям, и туда, куда потом пойдете, я хочу быть там, где вы, я не могу жить без вас.
- Ну вот что, хватит. Хочу, не хочу, детский сад сплошной. Ты о моей жене подумала? А о ребенке? У меня, между прочим, дочь есть. Или быть может ты подумала о своей матери, порадовать ее решила на старости лет? Так что иди домой, сядь и подумай, только хорошо подумай. А об этом разговоре забудь, не было его, хорошо?
Он уже хотел уйти, но остановился и продолжил:
- У меня есть один знакомый профессор, лингвист, не поверишь, знает всякие мудрые изречения на все случаи жизни. Будь он сейчас вместе с нами, наверняка бы сказал: «Vile est, quod licet», что в переводе с латинского – «То, что легкодоступно, мало ценится». Поэтому мой тебе совет: не стелись перед мужиками, молить и просить – это наш удел, а ваш – упорствовать и сопротивляться. Ну все, прощай, Катюха, будь счастлива. Тебе обязательно встретится твой, правильный человек, такой же правильный, как ты сама, а обо мне забудь. Представь, что я плохой сон, который нужно вытравить из памяти. Он развернулся и быстро зашагал, оставив меня одну, заплаканную и несчастную. Я шла домой, заливаясь слезами, и думала, что все, жизнь кончена, и ничего хорошего в ней уже никогда не произойдет.

  Дома ты дипломатично не стала досаждать вопросами, а обняла за плечи и усадила на диван. Я вволюшку поревела, да и поделилась накипевшим. А потом, как всегда по вечерам, мы пили с тобой чай из чашек с синими мечами, правда, на этот раз молча.

  Проснулась поздно. Тебя уже не было, на столе стояла тарелка с еще неостывшими сырниками, рядом лежала записка: «Катюшка, позавтракай и срочно иди ко мне, ты же знаешь, у нас по традиции готовится концерт для новичков, я зашиваюсь, помоги». Я, конечно, понимала, что у тебя, аккуратистки давно все готово, и никакого цейтнота просто и быть-то не могло. И в очередной раз поблагодарила бога, что у меня есть ты, такая чуткая, душевная, тактичная. Ты, готовая в минуту отчаянья подставить плечо, никогда не позволяющая мне раскисать, опускать руки, сдаваться. «Делай что должно и будь, что будет», – шептала ты мне, если замечала нотки отчаяния, раздражения, неверия в собственные силы. Вот и тогда ты избавила меня от ненужных терзаний, предложив заняться делом, которое мне все больше и больше нравилось.

  Последние дни перед занятиями в институте прошли в хлопотах перед школьным концертом, и у меня не было времени предаваться унынию. Потом началась учеба, новые знакомства, обычная мельтешня по освоению нового места.

  Не скрою, новая среда была для меня отрадой, тем живительным оазисом, о котором я давно мечтала. Многие из этих ребят, что учились со мной, были сродни тебе, они, как и ты, были полны оптимизмом, любовью к профессии, жаждой творчества. Да и сама атмосфера Гнесинки, теплая, домашняя постепенно начала пробивать брешь в моем защитном панцире: здесь он не был нужен, здесь не нужно было держать постоянную круговую оборону. А в школе я до последнего дня была настороже, все ждала какого-нибудь подвоха и не ошиблась. На выпускном вечере, куда зачем-то меня понесла нелегкая, я получила сполна.

  Пока ты была рядом, все было замечательно. Меня тепло поздравили с золотой медалью и директор, и завуч, и учителя. У каждого нашлось, что сказать, причем это было «не дежурно», а как-то по-семейному, сердечно. Отмечая мое прилежание, высокие оценки по предметам, общественную активность, подчеркнув, что я была аккомпаниатором на всех значимых школьных мероприятиях, меня назвали одной из лучших учениц из всех выпусков школы. От такой высокой оценки я пребывала в сильном смущении. Честность учителей по отношению ко мне сомнений не вызывала, но вот одноклассники. Я стояла на сцене актового зала с пылающими щеками и терзалась от недоверия к их буйной радости. Внимательно вглядываясь в лица, я пыталась определить искренни ли они, не вымучены ли их широкие улыбки и громкие рукоплескания всего лишь необходимостью. А что уж явилось полной неожиданностью, это то, что когда я спускалась со сцены, каждый из них подбежал и, выкрикнув какие-то незамысловатые слова поздравления, пожал мою руку. В зависимости от темперамента это были либо едва ощутимые прикосновения, либо чувствительные встряхивания, а Костякова вообще полезла обниматься. Экзальтированно воркуя, она подлетела и, несмотря на мою сдержанность, обхватила меня костлявыми руками и прижала к своему щедро надушенному платью. Задыхаясь от тяжеловатого аромата, я аккуратно высвободилась из неожиданного плена и пошла к тебе. В твоих объятиях мне было комфортно, я была на своей территории.

  Минут через сорок вручение аттестатов закончилось, всех пригласили в рекреацию второго этажа. Там уже колдовала над своей аппаратурой местная знаменитость – диджей Нельсон. Едва завидя нас, он поставил популярную песню из кинофильма «Розыгрыш». В центре зала появилась эффектно одетая приглашенная пара и закружилась в вальсе. Первыми к танцующим присоединились родители, ну а потом и самые смелые выпускники. В их числе не мог не оказаться второгодник и забияка Пашка Демин из параллельного класса. Несмотря на то, что в течение последнего года его откровенно восторженные взгляды нередко возмущали мое спокойствие, я менее всего ожидала, что он решится пригласить меня на танец.

  В тот вечер он был одет в хорошо сидящий темно синий-костюм, на белой шелковой рубашке броско выделялась почти в тон костюму синяя бабочка. Привычные длинные кудри были заменены на короткую стрижку. Таким, каким он был в тот вечер, я не видела его никогда, он был элегантным, смущенным и очень милым. Но неожиданнее всего было то, что подойдя к нам, он вначале обратился за разрешением к тебе. Такая предупредительность, причем лишенная всякой наигранности, просто покорила. А он продолжал удивлять. Оказалось, он совсем неплохой собеседник, находчивый, с тонким ироничным юмором. В те несколько минут, что мы неумело топтались в сторонке от основной массы танцующих, он успел поздравить меня с заслуженными лаврами, восхититься твоей аристократической красотой и моложавостью и сообщить, что помимо современной молодежной музыки он фанатеет от Генделя, Моцарта и Баха. После окончания музыкальной композиции, он поклонился и, обходительно сжав мой локоть, подвел к тебе, не забыл поблагодарить за танец и лишь затем удалился. Когда я в ответ на твой вопрос «Кто этот столь галантный кавалер», сказала, что «это всего лишь второгодник Демин», ты была просто поражена:

- Демин? Павел Демин, внук Арсения Борисовича? Да, – протянула ты. – Породу не скроешь.
- А кто это? Арсений Борисович? – спросила я.
- О, это легендарная личность, но то долгая история, как-нибудь расскажу, позже. Но то, что давно пора было озвучить, это то, что Арсений Борисович – тот самый гинеколог, что во время родов спас наши жизни. Роды были тяжелые, и, не дежурь он в тот день, последствия могли быть совсем не радостные.
- А почему ты раньше никогда об этом не говорила?
- Да вспоминать не хотелось, слишком тяжело.
- Ну тогда может просветишь меня относительно породистости Пашки?
- А, это без проблем. Арсений Борисович – потомственный дворянин, он даже умудрился и жену себе подобрать из «бывших», это в советские-то времена. Кстати, если уж заговорила о Деминых, упомяну еще об одном факте, который в некотором роде связывает наши семьи. Дело в том, что отец Арсения Борисовича – Борис Александрович был таинственным поклонником бабушки.
- Как это?
- А вот как: в течение 20 лет, вплоть до своей смерти каждый год в день ее рождения он посылал ей цветы, инкогнито, и только в свой последний букет вложил записку. В ней он признавался в своем чувстве и очень сожалел, что не сделал этого раньше. «Боялся обидеть Машеньку, она же ни в чем не виновата», писал он. Машенькой звали супругу. Вот такие замысловатые отношения.
- И что эти 20 лет бабушка не догадывалась, кто бы это мог быть?
- Нет, не догадывалась, – вздохнула ты. – Бабушка была одной из тех редких женщин, которая до старости была окружена множеством поклонников, причем с возрастом их количество не убывало. После смерти деда ей делали предложения руки и сердца аж четыре раза!
- А что она?
- Она хранила верность дедушке.

  Между тем дискотека продолжалась, в очередной раз диджей поставил медленную композицию, ко мне подошел Пашка, и мы пошли танцевать. Потом он пригласил еще раз, а потом еще и еще. Мы танцевали, обменивались впечатлениями о книгах, фильмах и, конечно же, музыке. Нам было интересно и весело. За все свое пребывание в школе я не хохотала столько, сколько в тот день.
Ты же вместе с другими родителями, накормив нас сосисками с тушеной капустой, стояла в уголке и явно скучала. Мне бы уйти с тобой домой, а вместо этого я начала уговаривать не ждать меня. Совместными усилиями с Пашкой мы тебя убедили. А чтоб ты наконец совсем прекратила печься о моей безопасности, заняться этим клятвенно пообещал Пашка. Но прежде он должен был довести тебя до дома. «Всего-то каких-то 10 минут, – тараторил Пашка. – А потом вернусь и уже ни на минуту, ну вот ни на секундочку не оставлю Катюшу».

   После недолгих препираний на том и порешили. Вы ушли, а я на школьном крыльце махала вслед. И уже было повернулась, чтоб схватиться за ручку входной двери, когда услышала писк.
«Котенок, точно котенок», – подумала я и пошла на жалобный зов. Он раздавался из дальних кустов. Я быстро спустилась по ступенькам – писк зазвучал глуше. Прибавила шагу – писк продолжал удаляться, пошла еще живее – безрезультатно. «Да что же это такое? – в сердцах прошептала я. – Ты боишься, ну, конечно же, ты испугался и убегаешь со всех лап».

  Я пошла еще быстрей, и когда вовсе перешла на бег, внезапно наткнулась на какое-то препятствие. Им оказалась Ленка. Она выскочила из-за трансформаторной будки и всем телом перегородила мне дорогу. Столкновение было столь неожиданным и агрессивным, что я едва устояла на ногах. Не заставили себя ждать и ее закадычные приятельницы, они появились из-за той же будки и поначалу выжидательно маялись в сторонке.

- Ну что, оттянулась, ворона? – заговорила предводительница. – Тебе лапши на уши навесили, ты и в кайф. Директриса, прям как Забава Путятишна, растрещалась, раскудахталась, ну, и остальные ей под стать. А ты и раскатала губу – карандашей не набраться!  А не подумала, что им положено по штату по ушам ездить. А когда к тебе со всей, как говорится, сердечностью, с объятьями искренними, так ты нос свой сопливый воротишь. Ну ты, и фуфлыжница. Ну ничего, ща, мы тя загрузим. Будешь знать, как задаваться. Девки, налетай!
И по команде Ленки ее подлая свора с азартом набросилась на меня, повалила и начала катать по земле.
- Вначале налево, – пыхтя, кричали стоявшие справа от Ленки.
- А теперь направо, – вторили весело с другой стороны.
Нет, больно не было, но вот обидно было, от бессилия, невозможности противостоять им или хотя бы сбежать.
Я сильно сжала губы и пообещала себе не реветь. А их это только распаляло, их выкрики стали громче, толчки сильнее, к тому же они начали подогревать себя тем, что, подобно болельщикам на футбольном мачте, стали скандировать и бить в ладоши.
- Давай, давай, – подзадоривала Ленка. – Большей оваций, ну а под занавес – сюрприз королевичне. Не боись, подарочек мы тебе приготовили знатный.
Минут десять они дружно буйствовали, заходясь в крике и хохоте. Потом, выбившись из сил, хлопать и скандировать перестали, и, сделав еще несколько пасов, медленных и уж без прежнего вдохновения, и вовсе остановились.
- Неужели все? – затеплилась надежда. – Я выдержала? Сейчас все закончится, и они уйдут?
Вовсе нет, Ленке этого было мало.
- Ну хватит, девчонки, ко мне ее, – выкрикнула она. – Наступил черед сюрприза.

  Меня волоком подтащили к ее ногам, и как я ни пыталась вырваться, сделать это не удалось. Затем Ленка демонстративно достала из сумочки маникюрные ножницы, зажала в пучок мои волосы и начала резать. Конечно, получалось медленнее, чем ей хотелось, ножницы для этой цели не подходили, были слишком малы. Но Ленка сдаваться не собиралась, шипя и чертыхаясь, она упорно продолжала начатое.

- Это за мое многолетнее терпение такой выпендрежницы и воображалы, как ты, – приговаривала она. И периодически до боли дергая, резала, резала и резала.
Упала последняя прядь.
- Ты не поверишь, – удовлетворенно улыбаясь, промолвила Ленка, – тебе идет. Кстати, когда побежишь жаловаться, – продолжила она, бросая мне вдогонку волосы, небрежно завязанные узлом, – не забудь прихватить это вещественное доказательство.

  Так что моя покромсанная шевелюра не была результатом проигранного пари, о котором я поведала тебе, возвратившись под утро, а следствием той экзекуции. Ее не пропустила ни одна из хороводниц ленкиной группы. Интересно, все ли из них получили те эмоции, что искали, когда, сгрудившись в кучку, издевательски куражились надо мной. Я, как могла, пыталась сохранить внешнее достоинство, хотя внутри, как только услышала лязг режущих ножниц, испуганной змейкой пробежал холодок.

  Когда вдоволь натешившаяся кодла удалилась, на поляне я осталась одна. Поначалу ощутила себя полководцем, проигравшим сражением, но потом решила, что это вовсе не так, а капитуляции они не дождутся. «Да, под спудом явного численного превосходства избежать потерь не удалось. Однако что же в сухом остатке? – рассуждала я. – Мое платье, к счастью, порвавшееся всего лишь в двух местах, причем по шву, еще можно спасти. Ссадины на локтях и коленках заживут бесследно, волосы отрастут. Что же касается «морального вреда», то такие переделки только закаляют. Так что все в порядке. Все о'кэй!»

  Тем не менее, на зов Пашки, который, судя по голосу, беспокойно кружил совсем близко, отзываться не хотелось. Пошла к Анне Семеновне, все рассказала, заставила поклясться, что тебе ни полслова. А под утро, когда высохло выстиранное платье, и волосы после аннушкиных рук приобрели божеский вид, отправилась домой.

  Так закончилась моя школьная эпопея, а новая, студенческая была совсем иной, наполненной радостными событиями, причем в очень симпатичном окружении, ты знаешь.
Первый семестр и экзамены пролетели, как мгновенье. На каникулы мы с тобой поехали в Питер, просвещаться. Разве могло быть иначе? Ты всегда была верна себе: прежде всего интеллект – остальное приложится.

  И хотя были мы там всего-то три дня, удалось попасть в Мариинку на «Лебединое озеро» с Людмилой Семенякой и в БДТ и посмотреть там «Историю лошади» с Лебедевым и Басилашвили. В Эрмитаже мы ограничились импрессионистами, в Русском музее – авангардистами. Конечно, если б не тщательное планирование и заблаговременная проработка всех деталей с твоей институтской подружкой – петербурженкой Верой Градской, вряд ли мы бы справились с такой программой.

  Итак, мы дома, ты «подбиваешь» очередной отчет. Я перечитываю роман «Под сенью девушек в цвету» в переводе Федорова. Восторг! И по филигранному подбору художественных средств, и по тому, что Леонардо да Винчи называл cosa mentale, романы Пруста неподражаемы. Единственным сожалением от прочтения осталось то, что не владея французским в должной мере, не могла прочесть это в подлиннике. Но и с пропусками заложенных автором тончайших нюансов (как же без них, без пропусков, в переложении текста другим лицом), я ощущаю, как писал Моруа, «перенесение в целительную атмосферу гор». Целительную, вот именно целительную, которая непременно вырвет меня из цепких лап моей беды. А я в беде, наконец это я осознаю и сама. Подожди, как там у Пруста: «Весь Бергот, которого я творил медленно, осторожно, по капле, как создаются сталактиты, из прозрачной красоты его книг».

  А я? Я даже и не пыталась создать в своем воображении образ, ну хоть в чем-то исключительный. Меня, как простейшее одноклеточное существо, начисто лишенное когнитивных функций, просто вдруг «захватило» либидо. И объект моего влечения вовсе не заморачивающийся интеллектуальной деятельностью «высокий лоб», а всего-то лишь недоучившийся делинквент. Да, красивый, да, обаятельный, да, от природы не бесталанный, и что? Распорядись он своей судьбой иначе, из него возможно получился бы неплохой певец, актер или хирург. Поступил же он в медицинский и одолел-таки два курса. А в итоге? Чем живет человек? Непонятно… Анекдоты, женщины и какой-то скрытный, явно криминальный источник доходов – вот все, что на тот момент мне было известно из досужих разговоров бабушек на скамейке, и, практически, единственного случая общения, и то не наедине и в условиях, не требующих умственного напряжения.

  Когда мы с тобой рассуждали, нет не об идеале, а просто о достойном мужчине, главным мерилом для нас была общность интересов, т.е. интеллектуальная совместимость. «Если рассматривать Дэна сквозь призму этого критерия, – рассуждала я, – у нас нет никаких точек соприкосновения. Вот это и нужно развивать в моем сознании, и тогда все встанет на свои места. И я наконец не только умом, но и продолжающим сопротивляться сердцем почувствую, что он – чужой». Но как говорил Хун Цзычен: «…не строй планы в радостном возбуждении».

  В размышлениях и борьбе с собой прошел второй семестр, промелькнули экзамены, начались каникулы. Почти все лето я проработала: подтягивала твоих нерадивых учеников, полола грядки на даче Аннушки, готовила, убирала, стирала. А в перерывах читала, разучивала сонаты Бетховена, даже на «Чакону» Губайдулиной замахнулась. Но я покривила б душой, если б не сказала о своем главном развлечении этого лета – купании. Наверное, никогда я столько не проводила времени в воде, как в то лето. Я устремлялась к реке, как только выдавалась свободная минутка, даже не в очень теплую погоду, а порой и в дождь. Плавание успокаивало, придавало сил и уверенности, вот за ней, за этой уверенностью, как отъявленный наркоман за дозой, я бежала к реке каждый вечер. И, в конце концов, добегалась… Тот день втиснулся в мою память, как шпилька туфельки в горячий асфальт, и остался там зияющей вмятиной, кровоточащей и болезненной. Ощущение бездолья появилось с момента пробуждения, когда я невольно начала анализировать кошмар из ночи.

  Поначалу этот сон ничего страшного не предвещал. Поначалу все в нем было под стать известным тютчевским строчкам: «День вечереет, ночь близка…На небе гаснут облака…». Но непонятные тревожные звуки, доносящиеся откуда-то сзади, заставили обернуться, и я увидела развивающиеся на ветру тяжелые, чем-то выпачканные полотна. Они были развешаны на веревках, концы которых без какой бы то ни было опоры просто висели в воздухе. Дальше – хуже. Едва мои глаза запечатлели эти зловеще красноватые полотнища, как они стремительно приблизились вплотную, и в следующее мгновенье я уже была в их властном плену. Холодные, тяжелые, пропитанные морскими брызгами тряпицы, как щупальца громадного спрута, наступали на меня со всех сторон, касались тела и лица, вызывая жуть и омерзение. Но ужаснее всего был их тревожный, леденящий нервные окончания едва слышный хруст, он создавал впечатление такой безысходности, что хотелось выть от этакой безнадеги. Я решила как-нибудь преодолеть эту докучливую завесу, выйти на свет, туда, к морю. Но ноги, сделавшись совершенно ватными, не желали слушаться. Ценой неимоверных усилий мне удалось сделать пару шагов, потом еще с десяток. Лоб покрыла испарина, глаза увлажнились, вдоль позвоночника чуточными каплюшечками сползал пот. Его набралось ровно столько, сколько необходимо, чтобы футболка холодным стержнем впилась в спинной хребет.

  «Соберись, Катюня, соберись», – уговаривала я себя, понимая, что меня может спасти лишь правильно выбранная тактика. «Если невозможно продраться сквозь эту обволакивающую гущу тряпья, – рассуждала я, – нужно взглянуть поверх ее, чтоб определить дальнейшую стратегию. Итак, цель намечена, но как достичь ее? Ведь рядом нет ничего, чтобы могло послужить ступенькой, позволяющей это сделать. Может быть подпрыгнуть? Нет, не получается, хотя не хватает всего-то ничего, каких-то пару-тройку сантиметров. Позвать на помощь?»
«Кто-нибудь, – кричу я в отчаянии, – вызволите меня отсюда!» Но вместо крика из пересохшего от ужаса рта раздается шепот, такой тихий и неразборчивый, что смысл произнесенного непонятен даже самой. Как же справиться с этой морокой? «Главное не паниковать, главное – не паниковать», – твержу себе на все лады, но страх все туже и туже затягивает петлю. Совершенно обессиленная я опускаюсь на землю и, как страус, зарываюсь с головой в песок. Чтоб только не слышать этого никак не умолкающего хруста, чтоб только не видеть, как все явственнее проступают красные пятна на полотнах, буквально на глазах превращающихся в кровавые лохмотья.

  Пробуждение не приносит облегчения, весь день хожу под впечатлением ночного триллера, даже долгие заплывы не избавляют от этого состояния. «Господи, что со мной?» – испуганно взываю я к Всевышнему. Но он молчит, представляя мне возможность разобраться во всем самой.

  Вечером, несмотря на твои возражения, я, подобно сомнамбуле, опять бреду к реке. На берегу почти нет купальщиков, да и эти готовятся ретироваться. Быстро сбрасываю платье, купальник одет еще дома, и окунаюсь с головой в нагревшуюся за день воду. Я стараюсь максимально долго не выныривать, чтоб как можно дальше уплыть от берега. В конце концов, из-за недостатка воздуха я вынуждена всплыть. Берег уже опустел, не видно не единой души. Еще никогда мне не удавалось так долго проплыть под водой, я ликую, и это первая положительная эмоция за весь день. Немного отдохнув лежа на спине, я возвращаюсь обратно, настроение приподнятое, все позади.

  Однако, едва подплыв к берегу, еще ничего не видя, ничего не осознав, я ощущаю, что-то неладное. В надежде обмануться в своей тревоге, я быстро оглядываюсь по сторонам. Никого. Вот только несколько поодаль стоит какая-то иномарка. В ее черном цвете, в тонированных темных стеклах, в слепящих ярким светом фарах таится что-то тревожное.  И ужас, тот ночной ужас возвращается и охватывает меня уже наяву. Я, не выжимая купальник, спешно натягиваю на него платье, застегиваю сандалии, и иду прочь от этого места. Вначале, чтоб не привлекать внимания, я просто быстро иду. Потом, не в силах подавить страха, начинаю бежать. Я бегу, бегу, бегу, мне кажется, я так долго бегу, а машина почему-то никак не отдаляется. И, как и во сне, ноги перестают слушаться, а сердце колотится так громко, что я начинаю бояться, что его слышит и тот, кто сидит в машине.

  «Здравствуй, красавица, куда так спешишь? Не ко мне ли?» – звучит Его голос, заставляя застыть, но только на мгновенье, чтоб тут же, без раздумий, забыв о всех тщательно продуманных психологических установках, просто повиснуть на шее любимого. Его реакция вполне мужская – он подхватывает меня под коленки и несет. По моим ощущениям это волнующее движение продолжается минут пять. Пять минут сплошного блаженства, пять минут счастья! Я, доверчиво прижимаюсь к нему всем телом, чувствую горячий ток его крови, вдыхаю его парфюм вперемешку с потом. Прислушиваюсь к тяжелому дыханию, отдающему дорогими сигаретами и винным перегаром.

  Пять минут истекли – и мы в машине, в той самой, черной, с тонированными стеклами. Однако в присутствии Дэна она не вызывает каких бы то ни было отрицательных эмоций.
Дэн аккуратно опускает меня на заднее сиденье, садится рядом. Дальнейшее, как во сне. Усыпляющий шепот. Жадные влажные губы. И руки, сильные и нежные.

  Я проснулась из-за тупой боли в шее: каким-то образом я умудрилась уснуть сидя, прислонившись виском к стеклу. Первое, что увидела, открыв глаза, был Дэн. Он стоял, опираясь плечом на дерево, и курил.
- Дэн, любимый, – позвала я.
Он обернулся и, виновато улыбнувшись, тихо произнес:
- Девочка моя, нам пора.
- А куда мы поедем?
- Ты домой, ну а я работать, у меня сегодня куча дел.
- А потом?
- Что потом?
- После работы, мы встретимся? Во сколько?
- Ты прости меня, Катюха. Не знаю, что на меня нашло, пьян был, потерял контроль. Ты замечательная. Но вот встречаться нам больше не стоит. Не сердись.

  Он дежурно поцеловал меня в щеку, занял место водителя, и перед глазами замелькали деревья, дома и редкие в ранний час прохожие. Ехали молча. Время от времени в зеркале заднего вида появлялось его лицо, чужое, отстраненное. Брови нахмурены, губы плотно сжаты, глаза сконцентрированы на дороге.

  Закрапал дождь, вначале еле-еле, жадно выцеживая по капле, потом сильнее и сильнее, пока не превратился в настоящий ливень. В унисон ему начал свирепствовать ветер, тормоша и раскачивая, как тонкие ветки, стволы высоких деревьев, поднимая и закручивая вихри из песка, опавших листьев и мусора, что валялись на дороге.

  «Странно, – думала я. – Они как будто украли мои эмоции, а я вместо того, чтобы привычно бурно переживать, разразиться слезами и стенаниями, сижу и равнодушно взираю на происходящее сквозь тягучую пелену равнодушия».

   Минут через 20 машина остановилась у нашего подъезда. Я, не прощаясь, вышла и, не торопясь, направилась к обшарпанным дверям. За те пару метров, что пришлось одолеть, я успела вымокнуть так, что с меня, как из неисправного душа, подкапывала вода.
  Ты, всю ночь просидевшая у окна, встретила меня на лестничной площадке. Чуть слышно охнув, начала бережно суетиться: стягивать мокрую одежду, вытирать полотенцем волосы, лицо, тело, руки. Под воздействием нежных прикосновений мой ступор прошел, чувствительность возвратилась, и первой реакцией стал озноб. Мои конечности превратились в ледышки, тело начало лихорадить, зубы стучать. Ты укутала меня пледом, обняла и, едва прикасаясь, словно боясь причинить боль, поглаживала мою голову и убаюкивающим шепотом, поминутно заглядывая в глаза, причитала: «Все пройдет, и это пройдет». Казалось, этой соломоновской фразой ты пыталась начисто вытоптать, иссушить свою растерянность. «И чего она так испугалась? – думала я. – Собственно, что такого произошло? На пороге XXI век, и сверлиться из-за потери невинности просто смешно. В конце концов, не я первая, да и не последняя. Случись это раньше, мне б легче было бы существовать, проще жить в унисон с одноклассницами».

  «А так, носилась я, носилась со своей невинностью, как дурак с писаной торбой, – неожиданно для себя вдруг громко произнесла я, а потом все тише и тише, под конец беззвучно, только движением губ, добавила, – а он ее и не заметил». Я подняла глаза, твой обескураженный вид показался мне забавным. Меня начал душить смех. «Ну вот, – подумала я, – классическое развертывание истерики». Но несмотря на мои усилия предотвратить этот нелепый эмоциональный выхлоп не удалось, он прорвался. Я захохотала, громко, креативненько так, задействовав весь диапазон своего голоса. 

  Ты, не выпуская меня из своих объятий, тихо продолжала меня увещевать. А потом, оставив ненадолго, лишь для того, чтоб предупредить коллег, что берешь отгул, вернулась и продолжила свою «психотерапию». К тому моменту я, прекратив свои рулады, сквозь начавшуюся было икоту, лишь редко всхлипывала и сопела.

  «Дорогая моя, Катенька, а сейчас мы будем с тобой праздновать», – торжественно, акцентированно громко произнесла вдруг ты. С изумлением отвлекшись от нахлынувшего индульгирования, я воззрилась на тебя и, вглядываясь в твое просветлевшее лицо, пыталась понять, что же ты задумала. Ты нередко была непредсказуема, но на этот раз настолько, что я в искреннем недоумении просто и не знала, что подумать. Я молча наблюдала за тем, как ты вытащила из комода нашу лучшую праздничную скатерть, ту, что мы извлекали лишь при встрече новогодних празднеств. Вслед за ней на столе появились пузатые тяжелые бокалы из богемского стекла и графин с малиновой настойкой собственного производства.

  «Девочка ты моя дорогая, моя единственная! – воскликнула ты. – У тебя был необыкновенный день, ты стала женщиной! Причем твоим первым мужчиной был не а бы кто, а любимый человек – и это замечательно! Поэтому первый бокал мы поднимем за твою первую ночь любви!» Мы до дна осушили огромные бокалы, ты вдохновенно, я ошеломленно, и не улыбнуться в ответ на твою сияющую улыбку я не смогла. Да и не согласиться с твоим утверждением тоже!

  Не успела я обдумать смысл первого тоста, как последовал следующий тост-рассуждение:
«Жизнь прекрасна, но вместе с тем трудна, коварна и нередко изощренно жестока, поэтому важно, чтобы рядом был любящий, смелый, верный человек. Твой первый избранник, увы, не таков, поэтому просто счастье, что он уже занят и не имеет возможности подпортить тебе твое будущее. Вот за эту удачу я предлагаю осушить второй бокал!» – «А ведь и это верно», – согласилась я и снова улыбнулась тебе, на большее у меня просто не было «ресурса». Почти залпом выпитый бокал настойки на голодный желудок оказал, безусловно, приятное, расслабляющее воздействие, но вместе с тем ударил по ногам и связал язык.

  «Ну а третий тост за терпение и мудрость! – меж тем оптимистично продолжила ты. – Именно эти два качества позволят тебе не торопиться с выбором нового избранника, а спокойно дождаться достойного спутника жизни!»

  Ты допила первой, и пока я догоняла тебя в этом «настоечном» марафоне, заметила: «Как говорил Сервантес, «грех, если женщина выглядит менее красивой, чем могла бы быть», поэтому завтра вечером идем к Оксане, закажем тебе что-нибудь и, пожалуйста, не возражай». А я и не собиралась. Меня в тот момент устраивало все, и на душе было легко и покойно. «Теперь иди на кухню, съешь на выбор овсянку или салат и отправляйся спать», – шутливо командирским тоном произнесла ты. «Oui madame», – в тон ответила я и охотно пошла исполнять предписание. Однако в полной мере насладиться завтраком не удалось, свалил сон.

  Вырваться из объятий Морфея помог звонок в дверь, приехала Аннушка. Раскрасневшаяся от жары и подъема на третий этаж, она сидела на кухне, как всегда, «по-балетному», на кончике табурета, грациозно скрестив ноги и до предела распрямив худую спину. Пышный подол яркого ситцевого сарафана был аккуратно расправлен и, подобно громадному абажуру, парил над полом нашей крохотной кухонки. Непослушные жесткие пряди густых каштановых волос были спрятаны под легкий сиреневый шарфик, повязанный в виде чалмы. Последняя возвышалась надо лбом ровно на столько, чтоб немного удлинить лицо, добавив ему шарма, при этом не вытянув его за пределы брюлловского «чуть-чуть» и не доведя до размеров излишней удлиненности лиц на портретах Модильяни. Аннушка не была идеальной красавицей, близко посаженные глаза и крупный нос вполне способствовали бы тому, чтоб определить ее в разряд дурнушек. Но личностная притягательность, обаяние и исключительная душевная щедрость никоим образом не позволяла озвучить подобный приговор. К тому же, обладая неплохим вкусом, она всегда умела себя достойно прихорошить.

- Ринушка, дорогая, день добрый, милая! – обратилась она ко мне с обезоруживающей улыбкой.
- Добрый день, библиографиня-сан.
- А я к вам, как всегда, за главной человеческой роскошью, выручите?
- Да за этим нам к вам впору ходить.
- Ну-с поделитесь, что сейчас читает продвинутая московская молодежь?
- К сожаленью, ничем вас удивить не смогу, все ожидаемо, Гессе опять наслаждаюсь.
- Ну, голубушка, у вас привычно снобистские замашки, так я могу легко разбавить вашу излишнюю чопорность. Привнесу в нее немного здорового народного духа, он сидит внизу, в машине, Алексеем Сергееичем кличут.
В прошлом майор танковых войск, а ныне школьный военрук Алексей Сергеевич Коломазов был давним поклонником Анны Семеновны. Однако их дружеские отношения уже в течение многих лет так и не переросли в нечто большее. Как говорила Аннушка, «не хватало божьей искорки». Алексей Сергеевич меж тем, по-военному решительный и упорный, своих позиций сдавать не собирался, считая, что настоящему вояке любая преграда по плечу.
- Алексей Сергеевич здесь? – спросила я у Аннушки. – А почему ж он не поднялся?
- Он остался немного поколдовать над машиной, мы на дачу собрались, вот забежали уговорить вас составить компанию.
- Даже и не знаю, что и сказать? Вот как мама скажет, так и поступим.
- В таком случае, как говорят французы: «pas de probl;me».
- Анна Семеновна, а мама-то куда запропастилась, не знаете?
- Знаю, пошла искать соответствующие случаю наряды. Вы же у нас девицы на выданье, нельзя как попало в свет выходить.
- О каких девицах ведут тут речь, – подключилась ты, уже успевшая обрядиться в темно-синее шифоновое платье в белый горошек.
- О красных, вестимо. Исключительно об них, – игриво отвечала Аннушка, с одобрением глядя на прихорашивающуюся тебя.
Совместными усилиями принарядили и меня. И, источая французские ароматы, наша троица направилась во двор. Там Алексей Сергеевич заботливо усадил нас в машину, и мы поехали.

  Дорога была в час езды, но с зеленой стоянкой у лесного озера, где мы с удовольствием перекусили поджаренными на костре сосисками с хлебом, час превратился в полтора.  На даче мы были и того меньше, всего-навсего чай выпили с прошлогодним «царским» вареньем и полили цветы. А все потому, что на обратном пути нас ждали на уху по-елизаветински два закадычных друга бравого майора.

  Поездка оказалась бы для меня зауряднейшим времяпрепровождением за столом с тостами и воспоминаниями о былой офицерской удали, если б не встреча с бабой Глашей – местной травницей, которая по-соседски заглянула справиться о самочувствии главы семейства. Она пришла где-то в середине застолья, когда захмелевшие вояки уже вошли в раж и бурно обсуждали последствия военного конфликта в Афганистане. Поздоровавшись и без колебаний приняв приглашение отужинать, Глафира Мефодьевна не сразу села на предложенный стул, а предварительно переставила его и устроилась прямо напротив меня. Затем, молча, как бы рассеяно, чуть приподняв по-мужски тяжелый, резко очерченный подбородок, стала наблюдать за суетой хозяйки. С легким наклоном головы без проявления какого бы то ни было интереса она поприветствовала каждого из представленных ей лиц и затем неторопливо, тщательно пережевывая каждый кусочек рыбы, стала есть уху. Съев, поблагодарила, подняла бокал за здоровье хозяев, сдержанно откланялась и ушла. Хозяйка дома, улыбчивая Светлана побежала вслед. Через пару минут она вернулась и из дверей поманила меня. Ничего не оставалось, как встать и пойти за ней. Взяв за руку, она потянула меня за собой в соседнюю комнату, там в кресле у небольшого журнального столика сидела баба Глаша. Светлана усадила меня в кресло напротив и спешно ретировалась.

  «Хочу сказать тебе что-то, девонька, но прежде руки твои хочу посмотреть, согласна ли?»  – спросила баба Глаша, и я под ее тяжелым немигающим взглядом протянула правую руку.
«Ну тогда и вторую дай», – устало выговорила она, медленно опуская веки. Несколько минут она просидела молча, держа мои руки в своих, погруженная в какое-то отрешенное, сомнамбулическое состояние. Потом, когда вышла из него, сникшая, опустошенная, недолго отдохнула. При этом взгляд ее открытых немигающих глаз застыл на выбранной ею точке.  Неожиданно она заговорила, медленно, как будто диктуя. Ее слова, простые, с налетом незнакомого мне говора, обладали такой настойчивой силой, что нестираемо впечатались в мою память: «Поторопилась ты девонька, не тот мужчина был суженым твоим, другой. Ты и сама знаешь кто. Только теперь закрыта тебе к нему дорога-от. Испытания тебя ждут, суровые, соберись, преодолеешь, выдюжишь, вернется суженый, а коль нет, будешь, как мать, век свой коротать одна. Ребенка оставь, не бери грех на душу. Все, что знала, сказала. Ко мне не приходи, сказать мне боле нечего. Помощи не ищи, не будет, управляйся сама».
Проговорив это, она тяжело встала, расправила фалды длинной темной юбки и бесшумно удалилась.

  Я сидела оторопевшая, гадая: «Кто успел все это обо мне наплести ей, а главное, когда? И причем тут ребенок? Какой-то бред!» Прибежала Светлана, обняла за плечи и начала расспрашивать, зачем позвала ведунья, сообщила ли чего. Сообразив наконец, что от меня вряд ли что добьешься, начала говорить сама. Вначале о нелюдимом характере бабы Глаши: живет одна, в большом доме, в лесу, куда протоптана всего лишь узкая тропинка. Гостей не привечает, но если придут с какой-то хворью, никому не отказывает. Лечит травами и заговорами. Тех, кто просит недоброе – навести порчу или приворожить – гонит прочь. Не жалует и просьбы погадать, предсказать, что ждать в будущем. Светлана заверила, что не знает ни одного случая, чтоб знахарка сама, без предварительных длительных уговоров захотела с кем-либо поговорить. «Как же тебе повезло, дочка, наверняка наша колдунья поведала тебе что-то важное, ты верь, она не солжет. Ну чего куксишься, пойдем за стол, чай не напророчили тебе скорой смерти, прости господи, а остальное перетерпится», – сказала Света и перекрестилась.

  Дорога домой прошла в обсуждении русских говоров, начали со светланиных «чай» и «шарахаться», потом вспомнили петербургские «парадное» и «поребрик», замечательное фрикативное «г» сослуживицы мамы тульчанки Норы и понеслось.

  О бабе Глаше вспомнили только на следующий день. Я рассказала о предсказании, ты согласилась, что это полная чушь. Однако, когда тест на беременность оказался положительным, тревожное чувство поселилось у обеих. Сомнений оставлять ребенка или нет не было, и здесь сказались вовсе не слова бабы Глаши, а внутренняя убежденность, что аборт недопустим. Однако ее прорицания уже не воспринимались как бред вышедшей из ума старухи, и перспектива исполнения их остальной части все чаще и чаще будоражила сознание. К тому же я терялась в догадках по поводу суженого. Единственно на кого можно было подумать был Пашка. Но мне бы никогда не пришло в голову рассматривать его в подобной роли!

  Меж тем время шло, и в суете дней наши волнения постепенно улеглись, притупились. Я целиком отдалась учебе, поставив перед собой задачу досрочно сдать летнюю сессию, чтобы перед родами было как можно меньше проблем и суеты. Ты вся ушла в работу, берясь за любую возможную подработку, чтобы создать неприкосновенный запас, экономическую «подушку безопасности». Так, в авральном режиме мы дотянули до Нового года. Встретили его душевно, у Анны Семеновны. Кроме нас был ее преданный поклонник Алексей Сергеевич, его друг по училищу бравый сибиряк дядя Слава и Нора с супругом. Пили шампанское, много пели, танцевали, до коликов смеялись над армейскими байками наших вояк, тонко разбавленных историческими анекдотами в исполнении Аннушки. А рассказывать она была мастерица, ну чем не прославленная Шахерезада!

  Ты помнишь, когда дядя Слава увел мужчин на улицу покурить, мы сидели на кухне и сплетничали, а Аннушка опять взялась тебя «сватать».
- Нельзя все время жить рассудочно, – наставляла она тебя. – Ты посмотри, сколько мужиков кругом, а ты все одна. – Они ж чужие, – отвечала ей ты, – а я не привыкла брать чужое. – Ну и дура, – смеялась «графиня», – так и проживешь свою жизнь блекло, без приключений.
Она была так убедительна и смела в своих утверждениях, что я нередко подпадала под ее губительное влияние. И мое увлечение Дэном тому подтверждение.

  «Не разумом нужно жить, чувствами», – твердила Аннушка. Теперь-то я понимаю, только разумом, иначе – непоправимые ошибки, мучения, боль, позднее раскаяние. Я вполне осознаю, что та же самая перспектива может постигнуть и при «расчетливом» отношении к жизни, но тогда, хоть можно утешиться тем, что сделала все, чтоб не допустить глупых промахов! Правда, мамочка?

 Новый год прошел, пролетели каникулы, и все более или менее снова пошло в прежнем русле. У меня – учеба, у тебя – работа. В редкие выходные мы куда-то выбирались, в основном в Москву, на концерты классической музыки, а так жили ожиданием малыша.

  Он родился 1 июня – в день защиты детей! Роды не были тяжелыми, все прошло относительно быстро и вполне переносимо, за исключением ликвидации разрывов. Именно это оказалось особенно болезненным, может потому, что на тот момент лимит терпения был исчерпан? Зато потом наступило блаженство! Я лежала на кушетке необычайно воодушевленная, счастливая и гордая до безумия, что все выдержала, что у меня есть моя кроха, моя замечательная девчонка! «Я сумела, я смогла», – шептала я, не сдерживая рыданий. Через неделю нас выписали, и мы без каких бы то ни было помех наслаждались общением в нашем дружном женском обществе, в котором стало больше на одно, замечательное, долгожданное создание – Машеньку. Так мы назвали ее в честь нашей незабвенной бабушки.

  С появлением Машуни распорядок дня существенно изменился. Просыпались мы теперь с петухами, а поскольку ложились с совами, спать приходилось урывками, подменяя друг друга. И хотя каждый день мы выматывались до изнеможения, радость и ликование, переполнявшие наши сердца, помогали восстанавливаться, так, чтоб каждое утро вновь ощутить прилив энергии. Но, как известно, все когда-нибудь кончается, закончилась и наша счастливейшая полоса. Она прервалась неожиданно, жестоко трагично и настолько нелепо, что я часто думаю, уж не очередной ли это страшный сон. Сейчас он прекратится, и мы опять будем счастливы.

  В апреле ты внезапно исчезла, тебя не было двенадцать дней, и мы с Аннушкой просто сбились с ног в поисках: вначале обзвонили знакомых, сослуживцев, соседей, объездили все возможные места твоего пребывания, обращались в милицию, в школу для привлечения старшекурсников для прочесывания лесопосадки, где мы прогуливались вплоть до дня исчезновения.

  Ты пришла ранним утром, какая-то отрешенная и непривычно неухоженная. Сходу, как ни в чем не бывало стала рассказывать, как хорошо съездила к Глафире Мефодьевне, и главное вовремя. «Иначе быть беде», – твердила ты, какой, не уточняла. На наши сетования, что нужно было бы предупредить о своей задумке, ты лишь недоумевала: «К поездке готовилась заранее, договорилась на работе, со всеми обсудила, и с вами тоже, чего же еще?» Мы с трудом уговорили тебя пройти обследование. «Я совершенно здорова, – возмущалась ты. – Зачем зря тратить время, я лучше с внучкой лишний раз посижу, да и на работе дел невпроворот».

  Диагноз был неутешительный и в соответствии с молниеносно разворачивающимися событиями ожидаемый. «Это – Альцгеймер», – безальтернативно произнес психиатр. А болезнь меж тем быстро прогрессировала, отвоевывая все новые и новые островки нашего убывающего счастья. На смену необременительным забывчивости, рассеянности и путанице с датами и событиями пришли безразличие, эгоизм, агрессия. Ты перестала ходить на работу, оставила заботы не только обо мне и малышке, но даже себя не хотела приводить в сколь-нибудь «божеский» вид. Утром ты вставала с постели, не заправляя ее и не переодеваясь, а, как была в ночнушке, шла на кухню и съедала все, что попадалось тебе на глаза. И в течение дня, как только ты видела что-либо съедобное на столе или в холодильнике, тут же принималась есть с такой жадностью, как будто голодала неделю. Такой режим уже через полгода привел к ожирению, а у меня появилась необходимость припрятывать продукты, чтоб хоть с утра не бежать в магазин за фруктами, овощами или еще зачем-то срочно необходимым для Машеньки. Однако нередко ты находила мои «заначки», сердилась и устраивала громкий скандал, обвиняя меня во всех мыслимых и немыслимых грехах.

  Ты, педантичная чистюля и аккуратистка, изменилась до неузнаваемости, превратилась в неряху и пофигистку, даже причесываться тебе было лень. Дошло до того что однажды, я не смогла уговорить тебя принять душ. Пришлось вызывать Аннушку. И мы с ней вдвоем просьбами и понуждающими действиями кое-как привели тебя в нормальный вид, но этого хватило лишь до следующего утра. Ты умудрилась извозиться так, что чистое платье превратилось в нечто невообразимое – плохо пахнущую, в пятнах жеваную тряпицу. С того дня «банные» дни были сущим наказанием, эмоционально крайне затратным с последующим низким практическим эффектом.

  Выписываемые врачом таблетки ситуацию совсем не улучшали, а мы все продолжали надеяться, возили тебя к разным специалистам, но все напрасно. В один из дней, когда я с Машенькой была на прогулке, ты нашла спрятанные мной спички и устроила костер из старых газет на кухонном столе. Если б не бдительность жившей напротив Виктории Павловны, сгорела б вся квартира, а так, была испорчена только кухня. Кое-как, общими усилиями друзей и соседей кухню удалось привести в порядок, побелили потолки, покрасили стены, свою старую мебель отдали Костяковы.
«Так совпало, – уверял меня Дмитрий Рудольфович. – Нам пришла пора обновить обстановку, ну не пропадать же еще добротным стульям и шкафам, заберите, пожалуйста, не побрезгуйте». Нужно сказать, что Костяковы постоянно помогают мне, причем ненавязчиво и предельно тактично. Не раз выручала меня и Ленка: то с дочкой поиграет, когда мне нужно за чем-либо отлучиться, то за продуктами сбегает, а то и просто придет, поговорить «по душам». Говорят же, что земля слухами полнится. Не хотела я им говорить, да они и сами откуда-то узнали, что Машуля им не чужая, их кровинушка. А вот Дэн не то чтоб помочь, ни разу не поглядел в нашу сторону. А я, признаться, и не хотела ничего. Как отрезало меня от него его предательство. Все отболело сразу, еще в то роковое утро.

  Вот такие перипетии судьбы. Тот, на кого не могла насмотреться, в чьем присутствии боялась громко дышать, распалялась так, что задыхалась, когда проходил мимо, стал чужим и безразличным. А еще совсем недавно сторонние люди, и что греха таить, в глубине души презираемые, превратились в своих, понятных, близких.

  А ты все больше и больше отдалялась. Однажды я неожиданно поймала себя на мысли, что у меня буквально закипает ненависть при виде каждой твоей очередной неадекватной выходки. А порой, я даже не воспринимала тебя как маму, передо мной был совсем чужой человек – неуемный злобствующий мучитель, скрупулезно изводящий меня своей мелочной тиранией. И все же ты была моей мамой! Моей замечательной, близкой, родной, любимой и вместе с тем такой несносной и опасной.

  После случая поджога я уже ни на минуту не могла оставить тебя без внимания, а когда все-таки приходилось это делать, безумно тряслась, что же меня ждет по возвращении. Приехал дядя и, увидев наше бедственное положение, посоветовал немедленно устроить тебя в пансионат. «Я договорюсь, – убеждал он. – У нее будут хорошие условия, палата на двоих, четырехразовое питание, достойный уход. Подумай о ребенке, каким он вырастет при такой жизни, в кого превратишься ты через пару лет?» Рассудком я, конечно, соглашалась, но сердцем! Как отдать тебя, мою мамочку в какое-то пусть и самое замечательное спецучреждение? Как расстаться с тобой, с той, что дала мне жизнь, перенесла столько тягот, лишений? Только бы мне жилось хорошо, «информативно», сказала бы ты. Сытно, дополнили б остальные! Как? Я не согласилась – дядя уехал. Однако и не прошло и двух недель, а я опять на перепутье, может передумать?

  Сегодня, когда не с кем было оставить тебя, и я на свой страх и риск пошла с Машенькой на почту отправить заказное письмо в Гнесинку, вернувшись домой попала в ад! И если б только я! К нашему приходу ты вскрыла себе вены. Ты лежала в кроваво-пенистой воде в ванной комнате и что-то напевала себе под нос. Я была настолько напугана разбрызганной повсюду кровью, что не сразу догадалась тут же убрать Машеньку. Когда я в ужасе металась по окровавленной квартире в поисках тебя, дочка в растерянности ходила за мной, а заглянув вслед за мной в ванную и увидев тебя, растрепанную, окровавленную, истошно закричала от ужаса. Никогда не забыть тот пронзительный вопль, ее глаза, полные животного страха. Я схватила ее на руки и побежала к соседям, оставила ее там, вкратце объяснив, что случилось, а сама помчалась обратно. Быстро наложила жгут, перевязала, вызвала скорую. Потом спустила воду из ванны, одела и напоила сладким чаем. Ты пила и на все лады проклинала меня, называя непутевой, ветреной, неблагодарной. А я, хоть ты и грубо отталкивала меня, все старалась прижаться к тебе, как раньше, до болезни, до этой чертовой черты. Я вглядывалась в дорогое, искаженное злобой лицо, пытаясь найти ту, прежнюю, но напрасно, та исчезла навсегда, а взамен появилась эта беснующая вздорная фурия.

                ***

Что же делать? Ну скажите, что мне делать? Оставить все как есть или все-таки решиться? Выбрать благополучие дочери, а возможно и мое или отдать дочерний долг? До конца, до последнего вздоха прошагать путь вместе с человеком, который во имя меня поставил на карту все? Или самозабвенно воспитывать свою дочь и вместе с тем дочь человека, предавшего меня?! Спрашиваете: «Задумываюсь ли, кем вырастет дочь предателя? Не предаст ли меня? И как легко ей будет пройти по пути, уже утоптанному обоими родителями?» Так что посоветуете? Только не говорите: «Решай сама!» Мне страшно делать этот выбор! Он в обоих случаях жестокий. А казалось бы, как легко произнести: «Я согласна». И целый пласт, тяжелый, невыносимый с плеч долой! А потом все реже и реже вспоминать, убаюкивая свою совесть утверждением, что то был единственно благоразумный выход из создавшейся ситуации. Правда, легко? Как это у Кундеры? «Невыносимая легкость бытия». А для меня та легкость окажется подъемной? Скажите…

   Молчите? Конечно, молчите! Сказала же ведунья. Управляйся сама! Помощи не будет!
               
                ***

               
                УТОЧНЕНИЯ, ПОЯСНЕНИЯ

1. Публий Теренций (ок. 195 – 159 г. до н.э.) – известный древнеримский драматург, комедиограф.
2. Разрубить гордиев узел – т.е. смело разрешить сложный вопрос. Выражение «гордиев узел» связано с фригийским царем Гордием. Ярмо своей повозки он опутал чрезвычайно запутанным сложным узлом. Предание гласило, что человек, которому удастся справиться с гордиевым узлом, станет властителем всей Азии. Это удалось Александру Македонскому.
3. Архитектор – в переводе с греческого «главный строитель».
4. Стойкий оловянный солдатик – главный персонаж одноименной сказки Г.Х. Андерсена.
5. «Чучело» – повесть русского советского детского писателя, кинодраматурга Владимира Железникова, по которой Роллан Быков снял резонансно прозвучавший одноименный фильм. В качестве главной темы выбрана проблема школьной травли.
6. Лужники – речь идет о клубе филателистов в Лужниках.
7. Единокровный – означает родство по отцу, родство по матери определяется как «единоутробный».
8. Одупляться (сленг) – приводить мозг в состояние работоспособности, улавливать суть дела.
9. Хаер (сленг) – волосы.
10. Гнать беса (сленг) – производить несуразные действия, огорчающие или удивляющие окружающих.
11. Британский апломб – врожденное британское спокойствие, умение держать удар. В конце XIX – начале XX веков слово «апломб» несло в себе положительную нагрузку (Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, Словарь иностранных слов А.Н. Чудинова), позже, в XX веке слово приобрело негативную окраску.
12. Елена Ивановна Молоховец (1831 – 1918 г.) – классик русской кулинарной литературы, автор знаменитой книги «Подарок молодым хозяйкам», в которой были описано около 1500 рецептов различных блюд.
13. «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» – цитата из статьи В.И. Ленина «Партийная организация и партийная литература».
14. «Гайдаровская команда» – ироничное упоминание о команде Тимура – пионерах, героях Аркадия Гайдара из его книги «Тимур и его команда». Они полюбились советской детворе своей самоотверженной заботой о тех, кто нуждался в помощи.
15. «Обед продолжался недолго; оба торопились – хозяин потому, что был не в обыкновенной тарелке своей…» – цитата из повести «Двойник» Ф.М. Достоевского.
16. Побасенка – короткий занимательный рассказ, анекдот.
17. Лоботомия – нейрохирургическая операция, при которой одна из долей мозга иссекается или разъединяется с другими областями мозга; применение этой варварской процедуры как метода лечения в психиатрических учреждениях в конце концов был запрещен.
18. Гнесинка – ГМПИ-РАМ имени Гнесиных.
19. ИТК – историко-теоретико-композиторский факультет в музыкальных ВУЗах.
20. «Перейти Рубикон» – крылатая фраза, означает пройти «точку невозврата». Связана с Юлием Цезарем, который в 49 году до н.э. возвращаясь с поля битвы, вопреки запрету римского сената перешел реку Рубикон со своими легионами, хотя по закону он должен был распустить армию. Он вошел в Рим и стал полновластным правителем.
21. Владимир Михайлович Гуральник – легендарный кондитер ресторана «Прага», создатель тортов «Прага», «Птичье молоко» и пр.
22. «В человеке все должно быть прекрасно…» – цитата из пьесы А. П. Чехова «Дядя Ваня».
23. Чашки с синими мечами – фарфоровые чашки знаменитой мануфактуры Мейсена, основанной в 1710 году. Логотипом продукции являются скрещенные синие мечи, которые наносятся на каждое изделие вручную
24. «Делай что должно и будь, что будет» – знаменитый афоризм, его авторство не установлено. Высказываются следующие версии: это формулировка французской поговорки, девиз древних рыцарей, один из принципов карма-йоги. Фразу приписывают Льву Толстому, Марку Аврелию, Катону Старшему.
25. Раскатать губу (ирон) – размечтаться. Карандаш предлагают, чтобы «губу закатать».
26. Ездить по ушам (сленг) – врать.
27. Фуфлыжница (сленг) – ведущая себя недостойно.
28. Загрузить (сленг) – заставить задуматься.
29. Хороводница (разг., снижен.) – тот, кто хороводится с кем-либо, участник.
30. БДТ – Большой драматический театр имени Г.А. Товстоногова.
31. «История лошади» – спектакль по повести Л.Н. Толстого «Холстомер», поставлен Г. Товстоноговым на сцене БДТ.
32. Евгений Алексеевич Лебедев (1917 – 1997 г.) – советский и российский актер театра и кино, педагог, Народный артист СССР.
33. Олег Валерианович Басилашвили (1934 г.р.) – советский и российский актер театра, кино и телевидения. Народный артист СССР.
34. Мариинский театр – театр оперы и балета Санкт-Петербурга.
35. Людмила Ивановна Семеняка (1952 г.р.) – советская и российская балерина, балетмейстер, хореограф, балетный педагог, актриса. Народная артистка СССР.
36. «Под сенью девушек в цвету» – одно из произведений эпопеи «В поисках утраченного времени» – одного из самых значительных произведений XX века. Его автором является французский писатель, новеллист, критик, представитель модернизма в литературе Марсель Пруст (1871 – 1922).
37. Андрей Венедиктович Федоров (1906 – 1997 г.) – ученый, переводчик, педагог, заведующий кафедрой немецкой филологии СПб. Переводил с немецкого и французского Гейне, Гете, Гофмана, Манна, Мопассана и др.
38. «Cosa mentale» – в переводе с итальянского «умо-вещь», условно – «сущность ума». Так Леонардо да Винчи определяет искусство. Он считал, что посредством живописи мысль обретает совершенную форму.
39. Андре Моруа (1885 – 1967 г.) – французский писатель, мастер жанра романизированной биографии и короткого иронично-психологического рассказа.
40. «Перенесение в целительную атмосферу гор» – цитата из книги А. Моруа «Литературные портреты".
41. Когнитивные функции – высшие мозговые функции: память, внимание, психомоторная координация, речь, гнозис, праксис, счет, мышление, ориентация, планирование и контроль высшей психической деятельности.
42. Делинквент – в переводе с латинского «правонарушитель».
43. Хун Цзычен (XVII в.) – китайский писатель, философ, поэт. Известен, главным образом, как автор сборника афоризмов «Вкус корней».
44. «День вечереет, ночь близка…» – цитата из стихотворения Ф.И. Тютчева (1803 – 1873 г.).
45. «Все пройдет, и это пройдет» – надпись на кольце легендарного правителя Израильского царства царя Соломона (1011 – 928 г. до н.э.).
46. Индульгирование – термин, введенный американским писателем, антропологом, мыслителем, эзотериком Карлосом Кастанедой (1925 – 1998 г.), означает чрезмерную подверженность эмоциям, которые полностью овладевают вниманием человека и не позволяют адекватно оценивать ситуацию.
47. «Чуть-чуть» – словосочетание из знаменитой фразы выдающегося русского художника Карла Брюллова (1799 – 1852 г.), которую он обронил в разговоре с учениками: «Искусство начинается там, где начинается «чуть-чуть».
48. Амедео Модильяни (1884 – 1920 г.) – итальянский художник и скульптор, один из известных представителей экспрессионизма.
49. «Единственная настоящая роскошь – это роскошь человеческого общения» – цитата, приписываемая французскому писателю, поэту, летчику Антуану де Сент-Экзюпери (1900 – 1944 г.).
50. Герман Гессе (1877 – 1962 г.) – немецкий писатель и художник, лауреат Нобелевской премии.
51. Pas de probl;me – в переводе с французского «нет проблем».
52. «Царское» варенье – вид варенья из крыжовника.
53. Уха по-елизаветински – уха, приготовленная по старинному рецепту казаков нижнего Дона станицы Елизаветинская (XVIII – XIX в.).
54. Чай (разг.) – в нижегородской подгруппе говоров употребляется в значении «наверное».
55. Шарахаться (разг.) – в нижегородском подгруппе говоров употребляется в значении «бродить», «околачиваться».
56. Парадное (разг.) – так петербуржцы называют подъезд.
57. Поребрик (разг.) – «бордюр» на языке петербуржцев.
58. Шахерезада – главная героиня персидского сказочного цикла «Тысяча и одна ночь», восхищающая умом, красотой и красноречием.
59. Милан Кундера (1919 г.р.) – чешский писатель.