Вероника

Одесса, ползу по тебе, тороплюсь. Куда? Неважно, тороплюсь и всё. Какая же ты неровная, ой. Ползу по твоему животу, ты дышишь. Живая. Обползаю твои бородавки и волосики, а рядом, со всех сторон, куча других насекомых копошатся и мешают друг другу. Особенно раздражают навозники, толстые, жирные, с металлическим блеском крыльев и заплывшими глазками хозяев жизни, они неуклюже подрезают и паркуются в три ряда. Из-за них широкая ложбина превращается в одноколейку. Эвакуировать бы их всех, суки.

Опс, вот и авария впереди: мелкая японская дрозофила решила свернуть налево из правого ряда и в неё ткнулся головогрудью рыжий пруссак. Идиотка трахейнодышащая, теперь пробка из-за неё. Кем она была в прошлой жизни? Дурой и была, неважно, какой породы. Вот я в прошлой жизни был человеком.
Наверное, веселым молоденьким человеком быть лучше, чем задумчивым немолоденьким тараканом, хотя, как сказать, ведь теперь я ползаю, куда хочу и не надо никого слушать.

Я, кстати, много чего помню из той жизни.
В детстве у меня как-то раз завелись вши, мама намазала мне голову керосином, повязала платком и не пустила в садик. А потом, позже, уже в школе, я поймал на чердаке блоху, там у нас жили кошки и, когда я спускался оттуда по лестнице, блохи кубарем спрыгивали с ног, так что поймать одну было совсем не сложно. Дядя подарил мне учебный микроскоп, я зажал бедную блоху между предметными стеклышками и долго разглядывал, в увеличении блоха была размером с корову. Была как раз пасха, в гости зашла соседка баба Аня, она принесла тарелочку с куском кулича и двумя рюмками водки, для мамы и для себя. Они выпили свои рюмки и соседка стала рассказывать, что мы с мамой ведь тоже люди, хоть и не православные, и что у нее раньше был начальник - тоже еврей, но хороший. Бабе Ане я тоже предложил посмотреть на блоху в микроскопе, она склонилась надо мной всем телом, халат отделился у неё от грудей и я их почти целиком увидел, тело у бабы Ани было горячее и пахло старой тряпкой. Етить тву мать, сказал баба Аня про блоху, а мама улыбнулась и ответила, ну что же вы, Анна Яковлевна (имя не изменено), ругаетесь при ребенке.

А потом, в девятом классе, у меня случилась первая любовь, ну, если не любовь, то сильное увлечение. Ну и что, что увлекся не я, а мной, все равно это было впервые. Меня полюбила учительница по литературе Вероника Георгиевна Романцова, имя не изменено. Лет ей было, наверное, сорок пять, она была толстой и не полностью умещалась на стуле. Я был внешне тоже не подарок, с множеством акне на лице. Зато был веселым парнем и сочинял чудесные стихи про учителей, которые зачитывал другим мальчикам в туалете. Учителя в моих стихах беспрерывно трахались, какались и писались. Вероника Георгиевна, или просто Вероника, легла там как-то раз «визжа толстой жопой на ежа», а в другом месте ей надрочил на прическу учитель истории. Друзья ласково называли меня прыщевик-затейник.

Сначала я не догадывался, что Вероника в меня влюбилась. Она вызывала меня к доске на каждом уроке, я читал из Евгения Онегина, из Некрасова, особенно часто она просила прочесть кусочек из поэмы «Железная дорога»: «прямо дороженька: насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты. А по бокам-то всё косточки русские. Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?» Веронике особенно нравилось про косточки; Витя, говорила она, ну-ка обсоси-ка нам русские косточки. Я старался, как мог, читал с цыганским надрывом: «…видишь, стоит, изможден лихорадкою, высокорослый, больной белорус», ну и финальное коммунистическое: «Да не робей за отчизну любезную, вынес достаточно русский народ, вынес и эту дорогу железную, вынесет всё, что господь ни пошлет! Вынесет всё - и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе. Жаль только - жить в эту пору прекрасную уж не придется - ни мне, ни тебе.» Тогда мы все, и Вероника, конечно, тоже, были уверены, что именно нашу пору имел ввиду гениальный провидческий гений поэта.

После Некрасова у нас был Гоголь. Вероника решила поставить спектакль по пьесе «Ревизор». Ревизором был, естественно, я и вместо того, чтобы проводить урок, Вероника заставляла нас репетировать. Незадействованная в пьесе часть класса должна была тихо заниматься своими делами. Веронка слышала шепоты с задних парт, что у Витьки внешность не самая сценическая, но, ослепленная любовью, уже не могла остановиться. Бывало, что она начинала урок, как полагается, по программе, но минут через пять не выдерживала и сдавалась: Витя, выходи к доске, репетируем монолог у городничего.
Н. В. Гоголь занял у нас в программе неправдоподобно обширное пространство, длился несколько месяцев подряд.

Как и Гоголь, толстая Вероника была антисемиткой, она явно недолюбливала Светочку Шендерович и Ильюху Каца (имена не изменены, зачем). Полюбив меня, она, таким образом, отвела от себя все обвинения, самоочистилась. Не могу сказать, что я её ненавидел, просто зае*ала; я послушно репетировал и выступал, Вероника страстно доказывала моей маме на родительском собрании, что та должна «обратить внимание на актерские способности вашего мальчика».
Я немного знал театральную жизнь через знакомых дяди. Все актеры, по дядиному признанию, были алкаши, наркоманы и, вдобавок, гомосеки, так что связывать с этой странной профессией свою жизнь я вовсе не собирался.

К концу четверти родители подняли тревогу и наш класс перевели к другому учителю по литературе.
Он ничего не репетировал, зато диктовал нам целыми уроками сочинения и заставлял их заучивать, так как мы, как он считал, обязаны были поступить в вузы на приличные факультеты. И, в общем, почти все поступили, спасибо и ему тоже.

Ах, Одесса, ползу по тебе, тороплюсь.
Вокруг копошатся другие, с металлическим блеском и без, с прошлой жизнью и совсем новые, те, для кого эта жизнь - первая, может быть, лучшая, но я надеюсь, оглядываясь вокруг, что лучшая у вас всё-таки - впереди.

Иллюстрация моего любимого одесского художника Павла Афанасьева.