Собачья свадьба

Мимо неслись окна ночных девятиэтажек. «Газель» была пуста. Два-три пассажира и трудяга водитель. Квадраты зажженных окон складывались в бегущих динозавров. Их алчные пасти и хищные передние лапы как будто сулят прохожим все прелести кровавых расправ. Где-то в промежности лютого тиранозавра затерялось и его окно. Моё. Я до сих пор разрываюсь, не знаю как вести это повествование: от первого или третьего лица.
Наш герой смотрит в автобусное окно, полное бликов. Световые тени играют в стекле, создают иллюзию плоскости пространства. Но стоит прижаться бровями, как мир обретает глубину и таинство. Таинство, присущее тьме. Вы были в Сочи, Адлере или Туапсе[1], когда кипарисы подпирают небо, а ноздри терзает аромат южной ночи? Все это ерунда! Наши ночи не хуже! И только прагматик видит лишь грязный снег и блевотину[2] по сугробам.
Я смотрю на родные занавески, которые мы столько времени пытаемся сменить на жалюзи. Дела житейские известные каждому, кто стряпает свой быт из скромной зарплаты да шабашки. Сегодня есть деньги, но нет сил. Завтра есть силы, но нет времени. Затем есть время, но иссякают деньги. Как в компьютерной игре. Нет, воистину их пишут гении! Так тонко разобраться в человеческой природе! Всего три компонента составляющих современного человека: деньги, время и здоровье. Все так, но по здравой актуальности лишь в обратном порядке. Я даже вижу по периметру экрана в своем диалоговом окне их убывающие на ноль риски.
Итак, я несколько отвлекся, и придется вернуться на абзац выше: Я смотрю на родные занавески, которые мы столько времени пытаемся сменить на жалюзи. Дела житейские известные каждому, кто добросовестно стряпает свой быт. За ними моя нежная супруга готовит ужин моим ненаглядным чадам. А я опять пролетаю мимо. Шейные позвонки начинает ломить. Я возвращаю голову в первоначальное положение. Достаю из-под полы дубленки сотовый телефон. Подношу к уху. Какофония хаоса дозвона сменяется на упорядочность попадания в яблочко.
- Привет.
- Привет.
- Ты как?
- Ничего. А ты?
- Нормально. Как дети?
- У младшего «неуд» за поведение.
Пауза.
- На тебя накрывать?
- Понимаешь, у Сереги опять комп сорвался. Надо систему переустановить, может железо какое поправить…
- Понятно…
- Но я утром забегу. У меня рубашка уже третий день, да и тетрадки кое-какие надо сгрузить.
- Забегай.
- Ну, целую.
- Пока.
Разговор, как разговор. Но в душе опять внутренняя неудовлетворенность. В портфеле, таком черном и многослойном, со множеством замков и молний, паспорт, бланк медицинской страховки, права и свидетельство о браке. А автобус сворачивает на очередной проспект. Так принято называть улицы в нашем центральном захолустье. Светящееся окно в промежности бегущего доисторического чудовища остается в прошлом. Я расстегиваю брюки и начинаю медленно мастурбировать.
Что, читатель, не торкает?
Тогда я достаю из-за пазухи самопальную машинку калибра 5,45. Неслышно под овчиной взвожу пружину и представляю отверстие дула[3] к впередисидящему затылку. Сухой щелчок потенциальной энергии срывающейся в кинетическую. Короткая экзотермическая реакция, отнюдь не изобарическая. Легкий акустический удар, и  мозги по салону. Кто-то считает мелочь, кто-то готовится к выходу. Автобус сворачивает на следующий проспект. Водитель объявляет остановку.
В мире все по-прежнему тихо и  экскретосокраментально. А в произведении претендующем на художественность уже на третьей странице должно что-то произойти. А в том-то и дело, мой глубокоуважаемый читатель, что ничего не происходит. Мозги по стенам и эрегированный на морозе член остаются лишь плодом воображения, литературным приемом, жалкой агонией с целью привлечь ваше внимание.
Светящееся окно в промежности тиранозавра тает в недалеком прошлом.
Наш герой, пока носящий мои имя и фамилию, ворочается в неудобном кресле «Газели», а ночь овладевает городом. Где-то ждет Серега с утопающем в собственном дерьме персональным компьютером. А я сижу и знаю в отличии от сотен[4] читателей, что «где-то» это через две остановки.
«МЫ ВСЕ ТУТ ПРЕУСПЕЛИ В ПОГЛОЩЕНИИ ЖРАТВЫ, КОТОРУЮ КЛАДУТ НАМ В РОТ!»
Это во мне рождается очередной тезис, нелишенный смысловой нагрузки, которую еще надо обдумать. Он неудобен, неловок и жесток. Я человек потребления раскрывающегося передо мной пространства[5]. Испытываю творческую муку, сменить повествование с «я» на «он», раскрепоститься, автоотрефлексировать и выстрелить в затылок...
Я оглядываю полупустой салон. Перед его взглядом обретают контуры пьяный или обкуренный подросток, дрожащая от страха обратногоипозднегопутидомой девчушка и кто-то третий, сидящий глубоко за спиной. Сейчас они все союзники и враги. Союзники целью своего тщедушного и сиюминутного существования благополучно добраться домой. Враги, таящие угрозу, так ясней и ярче проявляющейся к ночи.
«Газель» в очередной раз сворачивает, меняя свое направление на девяносто градусов. Боже, как много надо преодолеть поворотов, какими кривыми дорогами надо плыть, чтобы добраться до намеченной цели! Никто из сидящих не проявляет интереса к появляющейся на горизонте остановке. Надо заявлять свои претензии, иначе свезут к черту на Кулички[6]. Вот сейчас мы подъедем к светофору и я скажу. Нет, не получилось. Даже не притормозили. Слишком быстро! Вон у того столба точно. Он прочистил своё горло, прокашлявшись в кулак, глядя как сокращается расстояние до вожделенной остановки, как мелькают в окне «только версты полосаты».
- На Краматорской остановите.
Это кто пропищал? Это я. После сухого выстрела монолога я демонстративно откашливаюсь, восстанавливая севшему голосу необходимую мужественность.
Кому есть до этого дело? Тебе это так необходимо, чтобы эта сопливая девчонка или этот в хлам[7] пьяный парубок почитали тебя как настоящего мужика. А может твой сорвавшийся голос дал им повод заподозрить в тебе голубого? И тебе есть до этого дело? Я же знаю чего я стою. А этих людей я никогда не увижу. Так может действительно выстрелить в чей-то затылок?
Холодный ветер подхватывает полы дубленки, пронизывая насквозь. Остановка встречает колючим снегом, сугробами, спасительной пустотой и предпраздничной блевотиной по углам.
Наш герой всматривается в двести метров тянущихся между голых деревьев до ближайшего дома. Странно, чего я боюсь? Настроение такое, что вплоть самому кого-нибудь не зашибить. И водитель ему не нравился, и тетка-продавец в проеме жалюзи ближайшего киоска. Я нашариваю в кармане нож-кастет, купленный месяц назад за сто семьдесят рублей в спортивном магазине «Спартак», и пропускаю в отверстия подмерзшие в ночи пальцы. Эх, врезать кому-нибудь! Но страх природы странной и забавной[8] продолжает терзать мою душу и низ живота. Ерзая в тесном кармане незатейливой железкой, я поднимаюсь по лестнице. Вот и нужный мне этаж. Никого встретить не удалось. Светло и чисто. Никакой мочи и никакого дерьма. А так иногда этого просит душа!
Две кнопки. 97 и 98. Прошлый раз я нажал на 98. По ошибке. Сегодня хочу сделать это сознательно. Палец сам тянется вправо, но разум работает на семерку. Я специально звоню громко и долго. Чушь! Как можно звонить громко или тихо электрическим звонком? Просто я долго держу палец на кнопке. Теперь в квартире 98 и в квартире 97 знают – я пришел!
- О! Привет! Ты чё это? – на пороге полуголый Серега. Вид, однако, не заспанный, - Ах, да!..
Его глаза начинают невероятно бегать. Зигзагами.
- Сколько?
- Ну, минут двадцать-тридцать, - в глазах его мольба и покаяние.
- Ладно. Час. До одиннадцати.
В ответ он немедленно скрывается за дверью. Поворот замка. Неловкая пауза. Я востребован и отложен. Как инструмент, для которого еще не время. А время идет. Наконец, дверь с номером 98 открывается. Он переступает порог. Самое время сказать «добрый вечер». Но они неловко стоят посередине прихожей. Она берет с его плеча сумку. Вместо «здравствуй», вместо приглашения. В ответ он стягивает неудобную зимнюю обувь. Вешает дубленку на крючок.
- Мне бы в ванну.
Она протягивает ему свежее полотенце. Альпийская свежесть, белые облака или еще какая чушь, наполняющая нас щенячьей радостью. Он открывает скрипучую дверь в ванну, но поворачивается и на цыпочках выходит на балкон. Ночной проспект. Сотня-другая машин сюда, две сотни – туда. Мигание реклам, игра светофоров. Он встает на парапет. Железо неприятно холодит ступни. Снег задувает в рукава свободного свитера.
Итак, о жратве, которую кладут нам  в рот…
Раздается звонок мобильного телефона. Неловко балансируя на высоте нескольких этажей, он подносит телефон к замерзающему уху.
- С тобой можно поговорить?
- Да.
- Тогда, привет.
- Привет. Что так дипломатично?
- Да может ты на краю пропасти висишь, а я тут со своими дурацкими проблемами.
- Совсем дурацкими?
- Совсем…
- Тогда подожди, - он спускается с парапета на вязаный коврик, чуть припорошенный снегом, возвращается в квартиру. В ванной журчит горячая вода. Придерживая одной рукой телефон возле уха, другой сдирает с себя свитер и рубашку.
- Ладно. Утром у меня окно. Заскочу к тебе.
- Только пораньше.
- Договорились.
Он погружается в теплые воды. Она выходит на балкон, встряхивает от снега коврик и вешает его обратно на батарею. Он задерживает дыхание и ложится на дно ванны, продолжая смотреть из-под воды на белые квадраты потолка, на колючие звезды в ночном небе сквозь толщу бетона, вод и тел.
Парциальное давление углекислого газа в легких растет, но желание жить не появляется. Он закрывает глаза, слушая, как стучит его сердце. Уже даже не третья страница. Пора порадовать читателя какими-нибудь необычными событиями, достойными его литературного внимания. Сердечный ритм учащается, но он сдерживает его, увеличивая систолы, продолжая лежать на дне с вытянутыми вдоль тела руками. Две минуты двадцать секунд. Это его рекорд. Но когда-нибудь это время прорастет в бесконечность. Он выныривает и открывает глаза. Струи воды туманят зрение. Он набирает в легкие воздух. Не торопясь, пробуя его на вкус и понимая его цену.
Утром его будит возня в коридоре. Он пытается собрать себя с огромной двуспальной кровати. Она уже в халате сидит на краю.
- Муж?
- Муж.
Он, кряхтя, спускает волосатые ноги на пол. Шарит по тумбочке в поисках телефона.
- Половина седьмого... – подсказывает она.
- Ага, спасибо!
Продрав глаза, он одевает трусы и плетется в туалет. Выстиранная  и отутюженная рубашка ждет его на спинки стула. В коридоре они встречаются:
- Погулял?
Муж тупо молчит.
- Ну-ну.
Он шарит у себя в сумке, пытаясь среди барахла и хлама отыскать зубную щетку. Отказавшись от утренней чашки кофе, он уходит на лестничную площадку. Коротко позвонив Сереге, я зеваю в кулак и про себя матерюсь[9]. На пороге вновь появляется полуголый Серега. Как будто ничего не изменилось.
- Удачно?
- Ага, - он пропускает меня в глубь квартиры, - Кофе хочешь?
- Хочу.
Я бросаю сумку и дубленку посреди коридора и иду к больному. Больной – i-Pentium-III 500MHz / 128 Mb DIMM / 10Gb HDD / 3,5 FDD / 64MB SVGA / SB / AT. Это все, что я о нем знаю. Еще кривая Wинда-98. Все остальное не так интересно. Я начинаю легкий зондаж, достаточно быстро нахожу scаndisk’ом регулярно повторяющиеся bad-кластеры. Больной умер. Время смерти – семь часов двенадцать  минут.
Мы молча пьем кофе на кухне. Серега раздумывает, где найти сто двадцать баксов на новый HDD, а я как построить сюжет в дальнейшем, чтобы никого не обидеть. Ведь это самое сложное: сказать, что ты хочешь и при этом никого не обидеть. Мы все преуспели в поглощении жратвы, которую кладут нам в рот. Нам ни за что не уйти от предвзятости. Например, я не могу плюнуть в окно, так как этому будет толкование с точки личностно-социальной роли, которую я играю, а не с позиций истинных внутренних мотиваций вышеописанного поступка. А вообще, я не могу плюнуть в окно, потому как на дворе февраль, и «окна закрыты в зиму».
Серега родил сто баксов и пообещал родить еще двадцатку к концу недели. Роды предполагались трудные и затяжные. Мучимый ранним гестозом или резус-конфликтом, он уже стал вымаливать скидку. Я прикинул, сколько с этой суммы приходится мне. «Ха-ха!» – три раза[10]. Размеры запросов его скидки в пару раз превосходили мой скромный заработок. Я посмотрел на его алчный профиль и плюнул, на пять долларов, которые имел возможность заработать. Ну, уж, а за установку и настройку я с Сереги и подавно ничего не возьму. Вот такой гребанный бизнессс!
На улице здорово подмораживало. Мне пришлось закинуть капюшон дубленки. Уши-то  не казенные! Затолкался в «Газель». Еду. Мимо проносятся вчерашние девятиэтажки. В нетвердом утреннем свете динозавры теряют свой хищный вид и тают, разваливаясь по частям. Вот осталась лишь пасть. А здесь только задние ноги, согнутые колени и еще готовые к прыжку. Спешащие на работу люди тушат на кухнях свет и лишают их коленных суставов.
Я вижу в середине темного ряда окон мое окно. Дети в школе, жена на работе. На кухне наверняка идеальный порядок, пол в коридоре помыт, пыль вытерта. На столе хлеб, прикрытый салфеткой. В холодильнике кусок вареного мяса с овощами. Я проезжаю мимо. На мне чистая рубашка, а лишние книги я сгрузил у Сереги. На работу мне еще рано, к тому же я обещал порешать проблему вчерашнего звонка.
В этой дурацкой электрической фирме все работают с восьми утра. Признаться, я тоже частенько являюсь на работу пораньше, на часок-другой, это еще похлеще будет, НО МЕНЯ НИКТО К ЭТОМУ НЕ ОБЯЗЫВАЕТ.
Прорваться сквозь ряды воруженной охраны и рогатый турникет мне не удается даже с нескольких попыток, и тогда я совершаю «звонок другу». Игорь спускается, однако и ему не удается убедить охрану в необходимости моего присутствия потусторонубарьера. Только личное знакомство с начальником этих бравых ребятишек, и его (начальника) авторитетный голос решают проблему. Я переступаю черту запретной зоны. Иду вглубь по коридору. Невольно передергиваю плечами. Так и кажется, что мне целятся между лопаток.
На его этаже ковры, шумопоглощающие панели и низкий потолок. Мимо проходит горничная, запряженная в телегу, полную особых только ей известных приспособлений, созданных с одной целью – наводить чистоту, уменьшать энтропию, низводить хаос, приводить все к одному знаменателю, именуемому меж нами стройным словом «порядок».
Он поворачивается на каблуках, двумя быстрыми шагами легко настигает ее и бьёт по чепчику незамысловатым кастетом-ножом. Она валится на пол, а он этим же ножом вспарывает бутылки с дезсредствами с тубы с порошками. Химия льется на пол. Синтетический ворс плавится, испуская едкий дым. Вспоротые тубы летят вдоль коридора, оставляя за собой гастеллоподобный дымный след, медленно оседающий вниз. Горничная сворачивает за поворот, я шарю по карманам в поисках кастета. Его, сотовый телефон, битый серегин HDD, набор отверток и прочую железную утварь у меня на входе отобрала охрана. Все это в прозрачном полиэтиленовым пакете закрыто на ключ и храниться в ячейке под номером сто тринадцать.
«Порядок – самое примитивное распределение вещей в пространстве!» что-то такое говорил Роберт Ш.
Игорь оставляет меня возле огромного аквариума. Я морщу нос, разглядывая его кристально-чистые воды. Большие рыбы степенно плавают вдоль стекол. Мне кажется, что я вижу рельсы, по которым они скользят плавниками. Ровно в шесть они выстроятся возле кормушки. Их покормят. И только тогда упомянутая степенность камнем упадет на дно. Только тогда, они проявят природные таланты. Сначала нажрутся большие. У них еще хватит важности сделать это не торопясь. Затем, выждав свою очередь, нахапаются средние, и лишь мелкие будут рвать из под носа, каждый раз получая по заслугам. Лишь они будут носиться поперек аквариума, таясь среди водорослей, дожирая намокший в воде сухой корм. И у всех этих рыб единственная цель в жизни – преуспеть в поглощении жратвы, которую кладут им в рот. И им нет дела, откуда на песок ложится манна небесная, и что там за рельсами, за толстым пуленепробиваемым стеклом, за стройными рядами военизированной охраны.
Я мечтаю принести сюда прохладный чуть подрагивающий большой пакет. Двухкилограммовый вес будет резать мне пальцы, а сквозь проколотый полиэтилен – капать на пол вода. Я отодвину крышку аквариума, и в образовавшуюся щель, протолкну огромную, толстую с мою руку, щуку. Живую и голодную. Она и будет моей рукой, в спокойном мокром мире, настигающей и карающей.
Игорь приносит кучу КД[11]. Я опускаю их в большой полиэтиленовый пакет, еще влажный, полный маленьких дырочек. Некоторое время мы с ним обсуждаем проблемы бизнеса, здесь неинтересные, и трогательно расстаемся. У него есть работа, у меня своя, где, кстати, на меня с ходу набрасывается мой шеф.
Справка: мой шеф – женщина статная, уверенная в себе, неполная, дюже умная, но и не худая, доктор наук, рост сто семьдесят восемь, зав лабораторией, объем груди достаточный, целиком погружена в свою профессию, возраст – самый расцвет периода «баба ягодка опять», зовут ее Лия Вениаминовна, а если точнее, то Лиявениаминна, Ливитаминна или бабой Лией. Красивой она может показаться только раза с четвертого и то путем открытого голосования, хотя в обаятельности ей не откажешь, и вообще, женщина она мировая, мы ее любим, и я тоже.
Содержание ее атак «Где я был, когда был ей так нужен?» настолько недвусмысленно, она так упирает на фразу «что я ей нужен», что я начинаю беспокоиться, правильно ли я ее понимаю. В кабинет она меня не пустила. Излилась в коридоре и ушла. Я пожал плечами и оглядел недоуменных сотрудников.
- Позавчера сдал отчет, вчера обработал Новосибирск и Челябинск. Замечаний не было, – сказал я оправдываясь в пустоту.
Рабочее место ждало меня рабочим хаосом или творческим беспорядком. Сверху лежало еще несколько пакетов с корреспонденцией. Я пробежался по ним глазами. Все отчеты. Вскрыть, сверить с тем, что пришло по электронке, если есть расхождения – забить в компьютер, проверить расчеты, найти ошибки, доложить шефу. При моих темпах работы – успею до обеда, а там можно будет и отпроситься.
В обед я захожу в ее кабинет. Кладу на стол обработанные отчеты:
- Астрахань – полное несоответствие предыдущих расчетов и последних данных. Скорее всего у них опять текучка, и опять какой-нибудь лох этим занимался. Екатеринбург снова предложил новую методику. В результате – путаница в параметрах. Еле разобрался. Может туда съездить, надавать Сени по шее.
- Ты же уже там был. Помогло?
- Нет.
- Ехать бессмысленно, дальше.
- В остальном все в порядке.
Я раскладываю перед ней бумаги. Она размашисто ставит росписи, кроме Екатеринбургских и Астраханских отчетов.
- Потом еще посмотрю.
Я задерживаюсь в дверном проеме, пристально глядя на нее, уже склонившуюся над столом.
- Что еще?
Баба Лия в своем репертуаре. Каждый раз все одно и тоже, хотя уже два месяца существует твердая договоренность-передоговоренность.
- Лия Вениаминовна, могу я быть на сегодня свободен?
Она оглядывает меня с ног до головы, как будто хочет запомнить «на всю оставшуюся жизнь» и мелко кивает подбородком. Однако, я не ухожу, а она не сводит с меня печальных глаз.
- Сегодня четверг, - все же напоминаю я.
Глаза ее становятся еще более печальны. Она лезет в дамскую сумочку, более похожую на увесистый мужской портфель, и протягивает мне связку ключей.
- До восьми?
- До восьми.
- Предупредите Ольгу… пожалуйста… чтобы она не пришла раньше времени.
- Да, я попрошу ее сходить к отцу.
Я беру ключи, стараясь не коснуться ее ладони. Молча ухожу, чувствуя спиной ее тяжелый взгляд.
В коридоре меня ждут выстроившиеся в ряд разгильдяи:
- Удовлетворил?
- Удовлетворил.
Девчонки хихикают, очередной протискивается к начальнице, я жму в столовку, пока не начался бум, и очереди сказочно не выросли.
В столовой у меня звонит телефон.
- Привет.
- Первое будете?
- Привет.
Отрицательное движение головой.
- Завтра у старшего родительское собрание. Сходишь?
- А второе.
- Схожу.
- Мужчина, вы второе будете?
- Да оставьте его, у него жена в ухе!
- Ну, пока.
- Целую. БУДУ!
Я кладу трубку в карман. И она, и я, и эта дура с половником знаем, что я не пойду, забуду, а если и вспомню, то не смогу, а разговор… просто дань традициям совместной семейной жизни. Хотя эта дура за прилавком к нашей семейной жизни никакого отношения не имеет. Пока.
Возле кассира я беру стакан компота и исписанную, как газетная страница, вдоль и поперек упаковку «Сникерса». Я с тоской смотрю на темно-коричневые бока и представляю такую картину: в отдел магазина по продаже сотовых телефонов заходит вчерашний покупатель и просит включить ему неопределитель номера. В доказательство своих слов он достает из кармана деньги. Все смотрят на него как на идиота, конечно же он просит отключить определитель номера. Но ведь определитель круто! Такая услуга стоит дополнительных бабулек, а ему при его тарифном плане она досталась бесплатно. Логический тупик. Тут он кряхтя поднимается на прилавок и придерживаясь рукой за люстру держит спич, который пронизывает всех до мозга костей. Все бросают и работу и шопинг, выстраиваются в ровные колонны и идут громить все, что принадлежит информационной определенности. А что он сказал? Я думаю, что приблизительно следующее, что, мол, все, что происходит вокруг известно заранее. Телевизор работает по опубликованной за неделю программе, самолеты и поезда следуют спланированным за полгода графиком, на всех упаковках написано, что они содержат, а я хочу, чтобы в жизни был какой-нибудь элемент неизвестности, информационной неопределенности.
Поэтому я прикидываю на вес заморскую шоколадку и забиваю ее кассиру в самое нутро, через горло, конечно, с интересом наблюдая, что из этого получилось. А ничего… Суп все равно пересолен.
Мне уже холодно, а ее все еще нет на контрольной точке. Я пытаюсь сжать пальцы внутри перчаток. Выглядит это поуродски, но если я их отморожу, никто из ухмыляющихся прохожих не положит цветок на их неприметные могилы. В дверях магазина появляется она. Я не машу ей рукой. Она не делает мне приветственный знак, но идет в сторону своего подъезда. Значит четыреста метров, разделяющие нас, не преграда. Значит, мы опять друг друга нашли.
Мы сближаемся. Я чуть замедляю шаг, чтобы не оказаться возле подъезда раньше ее. Она набирает код и оставляет дверь открытой. Это ее последний бастион – ряд цифр в красном горящем окне. Она держит их в тайне, каждый раз открывая мне дверь. Через тридцать секунд я захожу в подъезд, вызываю лифт. Пока он спускается с четырнадцатого этажа, я слышу стук ее каблуков по лестнице. На нужном этаже мы появляемся одновременно. Пока она открывает замок, я делаю несколько шагов в ее сторону. Все отрепетировано до мелочей, как в хорошем шпионском романе. Она открывает дверь, я, не останавливаясь, прохожу внутрь. Наконец, дверь закрыта изнутри, и мы хищно набрасываемся друг на друга. Потом часа два лежим, глядя в идеальный потолок, укрываясь от февральской стужи легким синтепоновым одеялом. Каждый раз это разложенный в зале диван. Заниматься этим на мамином супружеском ложе она категорически отказывается. Каждый раз это удивительное спокойствие и умиротворенность. Если хотите, уверенность, что никто не нарушит нашей неги. Мама не придет, у ней так кстати неотложные дела на работе. Каждый раз ощущение чудовищного комфорта и идеальной конгруентности.
Конгруентность. Ключ в замок, палец в нос, карандаш в точилку. Это все для школьников. То, о чем вы думаете, туда, куда вы думаете, это, видимо, для вас. И вообще, читатель, пора во всех моих бедах винить тебя. Призма твоего отражения созданного мной мира не дает тебе покоя, рождая извращенное понимание происходящих здесь событий повседневности. При этом учти, что ты, переворачивая грязное белье и осуждая каждое новое пятно, которое я здесь пытаюсь отстирать, остаешься инкогнито в отличие от меня, медленно и с муками выворачивающемуся публично наизнанку.
«По ком звонит колокол» Эрнеста Х. без всяких анатомических подробностей описывает конгруентность тел. Как описать конгруентность душ не вдаваясь в психоанализ, философию, экзотерику и проч.? Да ни как. Вот и я не пишу, а лежу на спине, разглядывая ровный до безобразия потолок. До безобразия, во время и после. Ничто не поколебало его кипенную белизну и идеальную горизонтальность. Вода в стакане смотрится в него, витиеватые мысли успокаиваются, извилины разглаживаются. Моя рука лежит на ее юном животе, и я чувствую ее дыхание. Вдох-выдох, вдох-выдох… Шестнадцать раз в минуту. Вдох-выдох, вдох-выдох… И ничего не происходит.
У меня в головах лежит сумка. В ней очень тонкий и острый нож. Потому что канцелярский. Я сажусь на нее верхом, крепко сжав своими бедрами ее и начинаю длинный патолого-анатомический разрез. Какая вам больше нравится методика или точнее сказать форма разреза? Традиционная или подсмотренная из «мирового кино» американская? Я легко прохожу грудную клетку и перехожу в подвздошную область. Она помогает мне руками развести в стороны сложенные крылья ребер. Кровь фонтанами бьет в потолок, оскверняя его девственную невозмутимость, и тогда он начинает осыпаться снежными хлопьями супербелой водоэмульсионки.
«Ага, неувязочка! - скажете вы, - Какие же они белые, если кровь брызжет в потолок?»
Ты придирчив, читатель! Прощай автору его непринципиальные ошибки, а, кроме того, там нигде не написано, что они (хлопья) белые или супербелые, там написано «супербелой водоэмульсионки». При этом подразумевается прошедшее подлежащее время, выраженное дополнением, как части речи. Вы никогда не слышали о прошедшем подлежащем времени? Я, собственно, это понял. Кстати, а почему мы уже на вы? Ведь несколькими абзацами выше наши отношения были так искренне и так теснее? Я перешагнул черту? Вы тоже…
Обычно потолок переходит в стену резко. Куда уж резче? Девяносто градусов по… по… по транспортиру. Разморенные колючим февральским морозцем морские котики вскакивают подобно пингвинам. Конечно, королевским! …И словно в пучину вод прыгают в недра одежды. Очередная чашка кофе на кухне и время собирать презервативы. Их дохлые тушки отнюдь не украшение… В них больше нет и следа реализованных потенций, горизонтов, простирающихся до этого, нежных мечтаний, желаний… Нет, есть одно желание – собрать их быстрее и вынести вон. Как пустые бутылки. Сравнение неудачно, каверзно и претенциозно.
Я бросаю в мусорное ведро скомканный лист бумаги. Экипаж Т-тридцать четверки выходит в первый и последний бой, в небо стартует «Челенджер», советская подлодка «Комсомолец» покидает порт приписки, украинские шахтеры спускаются в забой, на дно Атлантического океана ложится Титаник со всеми своими двумя тысячами обреченных пассажиров.
Мы цинично пьем кофе, краем глаза наблюдая за мировыми новостями. «На западном фронте без перемен». Я искоса поглядываю на мусорное ведро, где еще корчится какая-то часть меня. Стрелки близятся к восьми.
- Восемь?
- Восемь.
Я выхожу в коридор. Одеть дубленку и ботинки несложно. Я спускаюсь в лифте. В кармане тяжелая связка ключей. Я забыл оставить ее в потаенном месте, но можно завтра отдать лично в руки. Вариант не лучший. Далеко не лучший.
А что, Читатель? Что-нибудь произошло? Или я опять описываю рутину? А ты знаешь, что такое ДОВОЙНОЙ СЛЕПОЙ РАНДОМИНИЗИРОВАННЫЙ МЕТОД? Это когда два хирурга пытаются прочесть кардиограмму.  Ты понял, о чем я? Чтобы понять зверя, надо самим стать зверем. Чтобы понять наркомана, надо самому стать наркоманом. Чтобы понять женщину, надо самому…
Нет, женщину понять невозможно!
Я захожу в родной подъезд. Привычно перешагивая через промерзшие кучи дерьма, я медленно поднимаюсь по лестнице. Круглый вертикальный штырь, прямоугольный вертикальный штырь. К ним приварена горизонтальная полоса. Полоса, кстати, не горизонтальная, поскольку это все же лестница. Местами на ней сохранился пластик от поручня. Круглый вертикальный штырь, прямоугольный вертикальный штырь. Круглый вертикальный штырь, прямоугольный вертикальный штырь. Далее круглого нет, зато есть прямоугольный.
И вдруг в этой незамысловатой последовательности я увидел смысл всей своей жизни. Я вдруг ясно и отчетливо увидел свою дорогу, лежащую среди других витиеватых, юлящих, обрывающихся. Увидел ее простую, прямую, торную, уходящую вдаль. Даль была заманчива и желанна.
Мне на память пришел детский сон. Наш ветхий дом. Старый двор, утопающий в лете. Мы, фордштатская шпана, одетая кое-как, т.е. соразмеримо середине семидесятых и частному сектору. Стоим в круг и пытаемся завести какую-то игру. Я вдруг обращаюсь к парнишке из дома напротив с глупым не по возрасту вопросом: «А в чем смысл жизни?». Он морщится, он смотрит на меня шестилетку чуть свысока своих девяти-десяти лет, но нехотя начинает говорить. Сначала медленно, а потом все уверенней и уверенней. С каждым его словом, ощущение неимоверного знания и ЕГО ПОНИМАНИЯ наполняет меня с ног до головы. С этим приходит и чувство, что я забуду, что потеряю, что не донесу до реальности, и, проснувшись, буду лишь сожалеть, что задал самый важный вопрос, ответ на который не смог удержать. Когда я проснулся, все так и случилось. А потом это повторилось в отрочестве, в юности, позже… Вот и сейчас, перешагнув очередную ступеньку, я удивился своим ощущениям – это всего лишь тупая последовательность вертикальных штырей: круглый вертикальный штырь, прямоугольный вертикальный штырь, круглый вертикальный штырь, прямоугольный вертикальный штырь, далее круглого нет, зато есть прямоугольный.
- Чушь! Что за чушь я пишу!
В моей жизни наступил момент, когда я больше мог разделять свои фантазии и реальную жизнь. К окружающим меня людям я вдруг стал относиться как к своим персонажам, неся на плечах груз, всего того, что я про них нацарапал. Многие стали шарахаться в стороны, как от летящего по лужам грузовика, другие (О, чудо!) стали ближе, роднее, словно чувствуя ту эфемерную связь, которую я вил в своих фантазиях. Ровно, когда ты вываливаешься из подъезда, желая оторваться от семейной жизни хотя бы на один вечер и неважно налиться алкоголем в суровой мужской компании или наплясаться до устали с девчонками, но на остановках и в общественном транспорте тебя вычисляют сразу по странному блеску в глазах, по внутренней свободе действий. Девушки среднего возраста начинают с тобой переглядываться, еще девчонки – с интересом разглядывать, женщины – томно смотреть, постарше – искоса, а старухи – бросать острые взгляды полные презрения и испепеляющей ненависти.
И вот среди всей этой манящей на все стороны какофонии, я еще мгновение назад сумел разглядеть свою дорогу простую и торную. И Ольга здесь не причем, с ней мы расстанемся, а все самое главное, что меня держит в этом мире находится этажом выше за дверью квартиры под номером, аккуратно вырезанным из куска зеленой пластмассы.
- Совсем раздолбали подъезд, сволочи!
Я поднял глаза. Площадкой выше, как положено в майке, трико и домашних тапочках курит сосед.
- Что?
- Совсем раздолбали подъезд, говорю, - повторил он, стряхивая пепел, - Сволочи!
В подтверждение своих слов он презрительно сплюнул на бетонный пол.
- Вот раньше тут и поручень был. Пластиковый. И штыри никто не вырывал, а про стекла я уж и не говорю…
- А из парадной стали пропадать калоши.
- Какие калоши? – удивился он.
- А, ничего. Это я так.
Он подозрительно меня осмотрел.
- А ты где это пропадал? Я чё-то давненько тебя не видел? В командировке что ли?
Я не стал его расстраивать:
- В командировке.
- Во! У людей РАБОТА, они по свету ездят. – он затушил бычок в перила, - А может за приезд? Расскажешь как там за границей?
«А можно и за приезд!»
- Да я не заграницей был, я в Екатеринбург ездил, - сказал я, разуваясь в его прихожей, лихорадочно вспоминая аспекты последней командировки. Правда то было в июле, но придется контролировать базар.
Налили.
- А ты говорил, что в Новосибирск?
Тяпнули. Снова налили.
- Нет, в туда я только собираюсь. Все обещают-обещают. Я в Свердловск ездил.
Снова тяпнули. Опять налили.
- Ну и как там в Свердловске?
Хряпнули.
- А ты знаешь, - вдруг его понесло, - там стоят большие дома. Многоэтажные. Есть кирпичные, есть панельные, есть даже деревянные, но только они двух или трех… В общем, маленькие. В этих домах двери, туда заходят люди. Они такие же как мы. Ходят дома в тапочках и трико…
- И в майке.
- И в майке. Смотрят на нас в окна… А ты стоишь на остановке, изнываешь от июльской… ежишься от февральского ветра, смотришь на их занавесочки, на их кухоньки, чайники, цветочки на подоконниках. На их уют. Руку протяни - они дома, а тебе пехать – за месяц домой не дойдешь. А по-другому взглянешь, вроде и ты как будто дома: в общаге угол есть, телевизор. А то, что здесь - за тысячи километров, другая страна, неведомая, живущая лишь в воспоминаниях. Так что они такие же, - повторил я, - считают дни до зарплаты, дерут ремнем пацанов, пьют горькую, мечтают о лете, о помидорах с грядки, о новых ботинках и не рвущихся носках.
- Точно, - сказал сосед, - Такие же, как мы. Только я болею за московский «Спартак», а они…
- Да и они болеют за твой «Спартак»!
- Правда? А что они тогда в Екатеринбурге живут?
Аргумент. Тогда тяпнули за аргумент.
- Да какая разница, они, понимаешь, тоже в футбол играют, у них тоже две ноги, две руки, башка на плечах…
- И хрен между ног, - авторитетно вставил сосед.
- Вот с этим, - я потер подбородок, - проблема. Это чудовищно, но почти у половины екатеринбуржцев его нет.
- Как это? – голос соседа вдруг перешел на шепот, а сам он склонился над кухонным столом, над разложенными на газете солеными огурцами.
- Да так. Бабы они.
- Кто?
- Кто-кто, они.
Глаза его вдруг наполнились блеском понимания, он откинулся на спинку стула и заржал:
- Ну ты меня купил! Ну, даешь! А я, дурак…
«А ты, дурак! - думал я, поднимаясь на свой этаж, – так и проживешь, пачкая соски на майке солеными огурцами.  Будешь ходить в трико… И где они только их берут? Трико, поди, уж лет десять в магазинах не найдешь, одни китайские да вьетнамские псевдоспортивные штаны! …по квартире, ждать, когда жена приготовит ужин, да футбол по телевизору. А потом настанет судный час…»
А потом настанет судный час, и скажут, что он был работягой и патриотом, что до последних дней оставался верен спортивным штанам и нижнему белью отечественного производителя, что не купился на цветные заморские лоскутки, если и пил, то только потому, что не умел и не знал, как не пить, а дьявольским генетически измененным продуктам предпочитал огурцы, выращенные собственным трудом на клочке земли. Жену любил, как умел, т.е. без остатка, детей воспитал, насколько хватило горизонтов, пусть никак, но ведь не загубил ни абортом, ни интеллектуально спровоцированным юношеским суицидом. А что ребенок у него еще растет в Саратове, так то грехи юности, да и не знал он  тогда такое слово как «контрацептив», так что пусть десять раз прочтет «Отче наш» и с миром получит индульгенцию, и отнесите его в Рай, пусть отоспится. А вы плодитесь и размножайтесь…
Жены дома не оказалось. Детей тоже. На кухне хлеб под салфеткой, в холодильнике грибной суп, кусок вареного мяса с овощами, на столе записка, мол, у тещи до понедельника. А какой сегодня день? Ба, пятница. Нет, с утра вроде как четверг. Точно, четверг. А завтра пятница, т.е. двадцать третье февраля.
Двадцать третье февраля – красный день календаря.
Посмотри скорей в окно, все на улице темно.[12]
Он повернул жалюзи, и проспект, залитый вечерними  огнями, исчез за белым пластиком. Раз! и мир стал короче, уютнее, понятнее. Сосед все не выходил из головы и в душе, когда он мылил шампунем голову, и перед этим в туалете, когда разглядывал потрескавшуюся от времени краску на двери, и даже когда пытался заставить себя поесть холодного супа.
Сон был тяжел. Избавиться от него было невозможно. Я мучался всю ночь, барахтаясь в постели, пытаясь отмахнуться от навязчивой огромной щуки. Щука была мордой, т.е. пастью, вылитая Лия Вениаминовна. Она плавала вокруг него и твердила: «Сосед, давай во всех бедах винить тебя!». Он цеплялся за лианы, путался в их переплетении, пытаясь удержаться на самой толстой и прямой. Какие-то голые женщины издалека тянули к нему свои алчные руки. Потом все внезапно превратилось в чередование круглых и прямоугольных штырей, за которыми вдруг появился знакомый пацан, с циничным выражением на лице в десятый раз объясняющий смысл жизни.
«А ведь, правда, - думал наш герой, - как все просто. Раз и все!»
Он повернул рукоятку, и штыри, превратившись в жалюзи, повернулись. Кошмар остался по ту сторону демаркации, вместе со щукой, бабой Лией и умным не по годам мальчиком.
Разбудил его телефонный звонок. Я долго пытался нащупать сотовый возле подушки, потом открыл глаза, пытаясь сообразить, где я. Огляделся, вспомнил, что дома и поплелся в коридор к разрывающемуся телефону.
Разъяренный голос любимого шефа лучше всякого лекарство стряхнул с меня остатки сна:
- Где вы бегаете, трам-парам-пам-пам?! Как мы с вами договаривались, трам-парам-пам-пам?! – и просто, - Трам-парам-пам-пам!
Трам-парам-пам-пам – это не мое имя, это зашифрованный набор ненормативной лексики. Т.е. лексика вполне нормативная среди определенного круга людей, но вот так открыто никто не желает признаваться в принадлежности к этому кругу, хотя к данной лексике – без проблем. Между тем шеф продолжала:
- Трам-парам-пам-пам!
Я уж и сам понял, что трам-парам-пам-пам! Я же вчера ключи в условном месте не оставил, с утра на работу не вышел. Вот вам и трам-парам-пам-пам! Лия Вениаминовна сидит дома одна, дочь уже ушла в институт, и мой ненаглядный шеф не может бросить квартиру, а ей в самое ближайшее время, причем, наверняка в прошедшее завершенное, крайне необходимо в мэрию, УВД, таможню, ГУО, аэропорт, водозабор, химчистку, Областную администрацию, районный суд, парикмахерскую, региональной отделение картографии, БТИ, Центр госсанэпиднадзора, снова в мэрию, железнодорожный вокзал, политехнический университет и, наконец, в морг, в баню, на самый край земли.
Короче, все, что мне осталось, это немедленно, бросив все, в том числе и телефон, трубку которого я сжимаю в руке возле правого уха, застрелиться и явиться к ней с ключами, предварительно повесившись раза четыре по дороге.
В моем блокнотике с будущим сценарием данного произведения такая фраза: «Звонит Лия. Она дома без ключей. Он поедет к ней и у них будет разговор.»
Что делать? Я поехал к ней, следуя незамысловатому сюжету автора, коим с другой стороны бумаги я сам и являюсь, и попал в ловушку, которую сам себе и расставил.
Как только я переступил порог, я понял, что сегодня сотрудникам мэрии, УВД, таможни, городского управления образования, аэропорта, водозабора, химчистки, Областной администрации, районного суда, парикмахерской, регионального отделения картографии, бытовой технической инспекции, Центра госсанэпиднадзора, железнодорожного вокзала, политехнического университета, морга и бани так и не суждено будет лицезреть вожделенную Лия Витаминовну. Особо я переживал за тех, что сидят на самом краю земли, синих от холода, изможденных, заждавшиеся.
Как только я переступил порог, я понял, что меня давно здесь ждут, и что мне не уйти живым или, по крайней мере, здоровым.
Как только я переступил порог, я понял, чтобы жить, я должен яростно защищаться. Лучшая защита, это нападение, поэтому разговор начал я.
Как только я переступил порог, я повел длинное повествование о жертвенности и ее аспектах в окружающей нас повседневности.
Как только я переступил порог, я получил офигительную пощечину.
Проблема жертвенности сразу же обрела реальные грани и ощутимый вес… Кстати, я написал, что переступил порог? Так вот, как только я переступил порог, я был смят и побежден.
- Жертвенности! – кричала баба Лия, - Ты хоть знаешь, что такое «жертвенности»?
Он уронил сумку на пол и попытался прикрыть входную дверь, чтобы ее раскатистый голос не так был бы слышен на лестничной площадке.
- Ты, мерзавец, живущий на всем готовеньком, говоришь мне о какой-то жертвенности![13] Что ты знаешь о жертвенности? Все, что ты привык в жизни делать, так это пожирать то, что кладут тебе в рот! И весьма преуспел в этом! (где-то я уже это слышал…)    
Жертвенность… Чем можно жертвовать? Старыми потрескавшимися тарелочками, пылящимися на чердаке? Детскими сношенными вещами? Последней тысячью рублей? Или своим временем? Своей потенцией? Своей возможностью реализоваться? Свой прямой и торной дорогой? Своей судьбой, в конце концов? Или все это только слова, которые я хотел произнести, старые потрескавшиеся тарелочки с чердака? Не слишком ли много вопросов в одном абзаце? Филологи, вы знаете, как писать? А кто скажет, как жить? А ведь все проще! Все гораздо проще! Важно только одно: пусть все будут счастливы, пусть никто не умрет.[14]
Пока она кипятилась, я пытался развлекать себя. Моё любимое дело – разглядывание корешков книг. Внезапно я вспомнил, что одна девочка как-то просила меня вставить в свое очередное произведение одно модное словечко. Куда бы его вставить? Ага! Я потянулся к полке, и в моих руках оказалась довольно интересная книжонка: «Вуайеризм. Пособие для начинающих. Уровни I-IIIа.» Черт, интересные книжки читает перед сном наша баба Лия!
Чувство исполненного долга борется с нарастающими сомнениями. Слово-то я вставил, но ведь, положа руку на сердце, я даже не знаю, как оно правильно пишется. Доверимся корректору, редактору, спонсору и издателю. Люди они грамотные. Исправят.
- Как ее зовут?
О! Баба Лия успокоилась.
- Как ее зовут, я спрашиваю!
- Лена!
- А я всегда думала, что мою дочь зовут Ольга!
Ладно, не такое это уж извращение спать с мамашей раз в месяц, получая у нее за это ключи, чтобы спать с ее дочерью раз в неделю. В конце концов, мы все про это знали, просто играли в эту сложную непростую игру с тремя известными. Молчали. Всем было выгодно молчать.
Я терзаю свой блокнотик со сценарием, пытаясь найти продолжение лииного монолога. Но там ничего нет, только странная фраза. Я читаю ее и думаю про себя: «Большее извращение спать со своим шефом!»
Я успел везде.
Она швыряет на стол чашки и уже более спокойно ставит банку кофе. Кофе, кофе, кофе, КОФЕ! Куда не сунешься везде этот консолидирующий расслаблююще-укрепляющий напиток. Я чувствую свое сердце, как оно готовиться принять очередную дозу кофеина. Держись, орган, мы еще до моей жизни экватора не дотянули.
Я смотрю на сервированный стол, на дымящийся чайник, на млеющую Лию Вениаминовну и понимаю, что попал и застрял на сегодня в ее бюсте или может между ягодиц, хотя разницы нету никакой. Я сжат и сдавлен, и мне не дернуться ни вправо и ни влево, только вверх и вниз. И даже не так… Только вниз и обратно. И я дергаюсь туда и обратно по этим коротким рельсам, а мимо меня куда-то уходит дорога прямая и торная.
«Дети и книги делаются из одного материала,» – говорил Анри Мари Беуль С.
Какие дети? Какие книги? Какой материал?
А вот такой! Очередной поток спермы покидает мой организм, очередная порция ферментов идет на расщепления выпитого алкоголя, очередная женщина выпивает мои силы, очередная «Газель» хочет пожрать мои двенадцать рублей и сорок минут времени. Я с ужасом оборачиваюсь и вижу бесконечные очереди людей, алкающих вкруг меня. Я открываю свой блокнот. Он чист. Он безупречно чист. Все, что там было я исписал, а на большее мне не хватило материала. Я запускаю руку под одеяло и нахожу свой член, сморщенный и неконтактный. В нем больше нет чернил, чтобы создать очередную рукопись. Богом, природой или кем-то еще он создан творить жизни, а вместо этого я сдираю с него очередной презерватив, обманку, и украдкой бросаю его на пол.
Кого я обманул?
Кого обманываем мы, пожирая пространство окутывающее нас?
Как-то я сидел в первых рядах зрительного зала, а на сцене шла какая-то тусовка, молодежное биение в грудь, самолюбование и проч. Все, что очаровывает меня в двадцатилетних, безудержная наглая неуемность в жизни. Ну так вот, и молодой ведущий спросил такого же молодого исполнителя: «А что вы считаете есть самое гениальное изобретение человека?» И тот не смог, не смог ответить. Долго смотрел в потолок, перетянул паузу и пожал плечами. А меня разрывало, меня трясло. ЧИСТЫЙ ЛИСТ БУМАГИ, на который могут лечь ноты, может рассказ, а могут и выстроиться стихи. Девственно чистый лист, полный потенций и будущего. А вы говорите «колесо»! А мы переводим бумагу в качестве туалетной, потому что жрем, жрем и жрем. И тот процесс, который угадывается в слове жрать, неизбежен и необходим, как и пресловутая туалетная, но чистая бумага.
Я открываю свой блокнот. Он чист. Но в нем нет гениальности. Он пуст. Он безнадежно пуст. Он более похож на использованный презерватив, чем на пюпитр, палитру, пастель, нотную тетрадь. Я вырываю лист, складываю самолетик и запускаю его в небо. Это дань, это жертва. Он летит вперед на дорогой прямой и торной, и с высоты его самолетикового полета я вижу, она пуста.
- Бомжи не любят арбузов.
- В смысле?
- Не любят и все.
- Что ты хочешь этим сказать?
Бабу Лию легко подцепить. Вот и сейчас она повернулась и приподнялась на локте. Одеяло сползло с ее плеча, оголив полную грудь. Я рассеянно трогаю ее рукой.
- Представь: осень, бабье лето, жара, но воздух уже холодный, люди ведрами льют в мусорные баки арбузные корки  и обглоданные початки вареной кукурузы. Вонь, истекающая из баков жидкость не имеющая названия, мухи, а рядом стоит бомж, немыт, нечесан, и даже ему противно запускать руку в это гниющее нутро.
Пощечина!
Вы слышали ясный звук? Это была пощечина. Давно я не получал звонких увесистых пощечин. Забавно, но чем больше отягощен человек интеллектом, тем больше он зрит в окружающем надвигающуюся угрозу, исходя из личностно-социальной роли, которую он играет. Даже в постели. Я продолжаю рассеяно трогать ее грудь.
- И прекрасны вы некстати и умны вы невпопад[15].
- Убирайся!
Я не отнимаю руку, она не убирает грудь. Я смотрю на ее некрасивое лицо, вижу под сдернутым одеялом ее лоно и бедра. Но теперь между нами расстояние. В народе говорят «дистанция». Она рывком увеличивается до межзвездных расстояний и, учитывая это, больше мы не можем находиться под одним одеялом. Я нигде в мире не видел таких больших одеял! И, собственно, поэтому я уже стою на остановке. В одном кармане у меня очередная порция монеток на общую сумму двенадцать рублей, в другом – скомканный лист бумаги, еще помнящий самолетные линии сгиба, а в его белоснежном трюме очередной использованный презерватив.
Я жду «Газель» и вспоминаю, что одна из моих [16]читательниц высказала [17]желание, чтобы один из моих объектов творчества (рука не опускается назвать их рассказами) закончился свадьбой. Окончание этого я посвящаю ей.
Через дорогу, прямо напротив остановки, где я уныло стою, в праздничный февральский день у всех на виду готовятся к случке собаки. Они хороводом бегают за сукой, напоминая людям, что скоро весна. Весна, так похожая на чистый лист бумаги…
«Свадьба! - подумал наш герой, - Собачья свадьба!»
Он посмотрел на часы. Можно еще успеть на родительское собрание.
«Что мы знаем о жертвенности!»
Тут в глубоком кармане дубленки пропищал телефон.
- Да, Антон. Привет! Что? Да ерунда то, сделаем. Хоть сейчас! Договорились. Еду.
Он бросил телефон обратно в карман и поскакал галопом к подъезжающей к остановке «Газели».
«И пусть все будут счастливы, пусть никто не умрет!»

[1] Ведение повествования во втором лице. Скатился!
[2] «Возможно бранное слово. Его употребление в литературном языке нежелательно», - указал мой партнер MSWord, а я удивился, что он вообще знает такое слово, так нелюбимое мной. Исходя из вышенаписанного следует, что не все, что я пишу мне нравится, многое я считаю своим долгом открыть своему читателю, не смотря на все каверзы и бранности, встречающиеся на пути…
[3] Есть такое детское слово.
[4] Такое у меня сиюмоментное самомнение.
[5] Думать мысли, индуцированные прочтением «…Пи» В.Пелевина.
[6] Кто не в курсе, Кулички это деревня в Подмосковье, поэтому пишется с БОЛЬШОЙ буквы.
[7] В сиську.
[8] Я же ничего не боюсь!
[9] Текст по понятным причинам не приводится.
[10] См. сценарий любого детского утренника. Роль Бармалея.
[11] КД - компакт диски.
[12] Слова народные, перевод мой.
[13] Здесь и далее по ходу этой речи, если я забудусь и поставлю точку, восклицательные знаки.
[14] Почти Аркадий и Борис С.
[15] Александр П.
[16] непо
[17] по