Убить собаку

79 песен любви

«…и считали, что счастье является качеством лжи»
О.Митяев

0. пролог

Все в жизни происходит когда-нибудь первый раз. Первый класс, первая поллюция, первый фингал, первая свадьба, первая машина, первая любовница…
Первая любовница, первая чужая квартира, первая ложь, первые угрызения совести, первый аборт, первая пощечина…
Потом все тоже самое, но с буквы «в» - первый второй раз и так далее.
Вот и я сижу на матрасе в первой снятой для любви квартиры. Кажется, что-то похожее было в армии, но тогда все было по-другому и к тому же всего на ночь. А сейчас на полгода.
Я выложил кучу филок! Кучу бабок! Кучу денег!
Странно, почему я сейчас думаю о них? Минут через сорок должна открыться дверь, и придет она. А может не придет? Может во всем огромном мире только я придурок? Сижу здесь на пыльном полу и на что-то надеюсь? Надеюсь на то, что и сказать другому человеку стыдно. Становится жалко себя, жалко своих надежд и обманов. Жалко денег, в конце концов. Жалко денег, но прежде всего и жальче любви. Ему казалось она родилась в нем, затмив и разум, и взор. Боже, как же он был слеп! Как я слеп!
Я обвел квартиру мысленным взором. Идиот! Какой пыльный пол? Драил стены, окна и все-все-все целый день. Для чего? Для того чтобы сейчас сидеть на холодящих задницу досках?
Может позаниматься онанизмом? Забрызгать здесь все спермой и не появляться полгода? Но тут в маленьком коридорчике раздался тихий дребезжащий звонок.
И вот я уже не на полу. Вот я уже возле двери. Вот я уже вижу в глазок ее волосы. Я вижу в глазок часть ее лица.
Я тяну на себя дверь и я вижу ее всю. Ее всю в платьице из облаков, из дождя, из берез, из туманов, из липового цвета.
- Ну, здравствуй!

2. комната

Комната была пуста. Единственное окно было заклеено широкими полосками из журнала. И больше ничего. За окном солнце и летний день. Над городом поднималась жара.
Я ставлю в угол бутылку из под пива и сажусь рядом на пыльный пол. Надо бы здесь прибрать. Провести мокрой тряпкой по обоям, заодно подклеить их отвалившиеся углы. Отмыть подоконник. Отмыть пол. Я провел по нему пальцем, и за пальцем проступила яркая коричневая полоса.
Интересно, почему полы красят коричневой краской. Почему не голубой? Цвет неба? Очень хочется, чтобы под ногами была земля. Человеку хочется ощущать почву под ногами. Куда-нибудь спрятаться, в шкаф, например, и хотя бы там ощущать иллюзорную почву под ногами. В таком случае, пол в этой квартире мне стоит выкрасить в рыжий огненный цвет, ибо я решил подвесить себя над костром.
Хозяйка обещала привезти мне немного мебели, но я с трудом ее отговорил. Я долго объяснял ей, стоя в узком проеме коротенького коридора, что квартира нужна мне всего пару раз в неделю – перекантоваться между двумя следующими друг за другом дежурствами. Я сказал, что работаю в охране, что здесь буду спать или смотреть в потолок, лежа на принесенном со старой квартиры матрасе.
- И долго так можно работать?
- Шесть месяцев. Мне надо накопить кое какую сумму.
Она удовлетворенно хмыкнула, взяла предоплату до конца года и более до осени не появлялась. А я немного посидел на пыльном полу и поехал домой за матрасом.

4. сперма

Странное чувство ты лежишь с девушкой, и ждешь когда она пойдет в ванную. Все девушки после этого ходят в ванную. Я понял это, когда увидел, как в кино одна героиня побежала в ванную, зажав снятыми трусиками низ живота.
А она лежит и не идет. И начинаешь злиться. А сам лежишь обнявшись, продолжая беседовать, и думаешь - как это странно, сначала безумно желать друг друга и целовать куда попало, а потом бежать отмываться от тебя, и вспоминаешь как обычно лежишь дома, глядя в потолок, в раздумьях слушая шум воды из ванной. В этот момент мужчины и закуривают. Даже те кто не курят все равно закуривают. Это ритуал.
И вот мы лежим обнявшись и беседуем на посторонние темы.
Я лежу и жду, когда она пойдет в ванну.
А она лежит и не идет.
И я начинаю злиться и злюсь все больше и больше. Пока эта злость не превращается в прилив небывалой нежности, и я не пойму, что она не пойдет в ванную совсем.
А будет лежать со мной.
Здесь.
Обнявшись под одеялом непрокуренным утром.

7. грудь

Я смотрю на ее грудь в свете придорожных фонарей. За окном стоит ночь и слышатся звуки редких автомобилей. Куда нужно мчать среди ночи, когда перед тобой такая грудь?
Под окном одна из центральных городских артерий. Днем каждую минуту по ней в обе стороны проходит сотня автомобилей. Среди ночи – это единицы. Это значит, что единицам в этом большом городе ночью живется неспокойно. Единицам нужно бросать, бежать, искать. Я представил людей бегающих в ночи по городу в поиске великолепных женских грудей.
Я поднял руку, и легкая ночная тень упала на ее сосок. Я не бегал, не искал. Я лежал рядом и мог в любую минуту опустить ладонь, чтобы ощутить в самой ее середине упругую нежность маленького соска.

8. двойник

С утра я еду домой. В первом вагоне первого поезда метро. Вагон дергается на стыках, и в стекле напротив дрожит мое отражение. Я вижу передо мной сидящего человека. Он уже не так молод, как хотелось бы мне. Он не брит. Наверно, он даже не успел почистить зубы. У него под глазами начинающиеся мешки. В руках пакет со скомканным нижним бельем. Точно такой же пакет, как и у меня на коленях. Поезд везет его в туже сторону, что и меня. Я сейчас выйду из вагона, и мы потеряемся. Я встречу его, когда буду натягивать кожу на своем подбородке, пытаясь дочиста выбрить косой упругий волос.
Я всматриваюсь в его глаза. На его губах усмешка, но глаза пустые, и мне кажется, что в них поселилась печаль. Я киваю ему головой, но тряска вагона поглощает мое движение. И он неподвижно сидит, тупо уставившись перед собой. Интересно, видит ли он, что перед ним сидит усталый человек с полным пакетом грязного белья на коленях.

9. крайняя плоть

Поворот ключа в замочной скважине разбудит полподъезда. Бомж полэтажами выше начинает что-то говорить во сне, распространяя по лестнице терпкий запах немытого тела.
Однажды, стоя в троллейбусе, я обнаружил перед собой женщину с лицом, напоминающим то, что остается после обрезания. Она нисколько не стеснялась своего лица, розовыми складками нисподавшего на следующие розовые складки. Даже цвет этих складок был отвратительно розовым. Она стояла прямо передо мной, и мне казалось - я чувствую ее запах. Запах немытой плоти.
Я не представляю как можно ходить с таким лицом по улицам и тем более ездить в троллейбусах. Я не представляю как можно дожить до таких лет с этим лицом. Такое лицо необходимо прятать в трусы. Я пытаюсь определить сколько ей лет по этим складкам, как по древесным кольцам, но моя остановка подплывает к дверям раньше, чем я могу закончить счет. Я выхожу на влажный после дождя асфальт, вожделенно вдыхая запах обновления и чистоты.
Двери за моей спиной закрываются. Мы расходимся. Я шагаю через лужи, троллейбус напрямик по лужам. С таким лицом не стоит пытаться остаться чистеньким.

10. дом

Я шагаю через лужи. В этом месяце лета часты ночные дожди. Весь день стоит жара, и люди прячутся от нее в тень и в бутылки с охлажденным пивом. А ночью льет дождь. Он приходит как тропический ливень. Его включают в четыре часа ночи, а выключают за полчаса до того, как выходят гулять первые собаки. Он мочит такси и рабочих, ждущих по обочинам дежурных развозок. Когда восходит солнце, от него остаются лишь редкие лужи. Иные я легко перепрыгиваю, иные приходится обходить стороной. Но и те и другие не доживут и до обеда.
Вот мой дом. Ни старый ни новый. Три подъезда. Восемнадцать этажей, если считать верхний за два. Там большие окна, и там живут художники. А может не живут. Может только творят в огромных в два этажа комнатах. Их окна отсюда кажутся гигантскими.
На первом тоже большие окна. Раньше здесь был гастроном, а сейчас магазин строительных материалов. Кому сейчас нужна жрачка? Жрачку можно купить в десяти киосках, вылезших вокруг, как грибы после дождя. Строительные материалы важнее. Всем необходимо замазать сайдингом и заклеить обоями весь ужас, среди которого жили столько лет.
Подъезд чудесным образом делится на две половины. Одна – блестящая и надраенная, с шахтами лифта и почтовыми ящиками. По стенам здесь металлические двери и бронированные металлические двери. За ними живут люди. Пытаются как-то жить. Другая – заплеванная лестница, ведущая на самый верх здания. Здесь двери из клеенных древесных отходов, а вместо стекол ломанные листы ДВП. За этими дверьми никто не живет. За ними неуютные балконы с пустотой за перилами.

11. туалетная бумага

Я поворачиваю ключ. В межлестничном пространстве никто не ночует. Мне становится неудобно перед леди из прошлого с обрюзгшим лицом. Теперь мне кажется, что запах немытого тела идет от меня самого. Не разуваясь я прохожу в ванну, где бросаю на пол скомканное белье. Под брюками у меня ничего. Я с большим удовольствием стягиваю их вниз и опускаю задницу на родной унитаз. Я дома. Вокруг сухо, тепло и, наконец, можно расслабиться. Я делаю глубокий вдох и расслабляю все сфинктеры своего тела.
Помню как мы его выбирали. Дня четыре гоняли машину по всему городу. Никогда не думал, что в городе так много одиноких унитазов. И они все разные. От убогих совковых, порожденных ужасом потери партбилета, до шикарных комфортабельных, пугающих не внушительными размерами, а безбожными ценами.
Как много сделано человеком для своей задницы!
Я отрываю значительный лоскут мягкой бумаги. В универмаге самообслуживания она лежит на выходе. В самом конце. Перед кассой. Как бы напоминая о себе покупателю, толкающему перед собой целый воз продуктов. Разве будут покупать туалетную бумагу, если положить ее на входе рядом с тележками. Ее место логично и закономерно. Вот покупатель подбирается ближе и, не раздумывая, грузит восемь рулонов поверх груды покупок. Он везет ее торжественно, как драгоценность. Он никогда не бросит ее вниз объемных полиэтиленовых пакетов. Он отложит ее в сторону, загрузит сумки и вновь украсит свою добычу тугими рулончиками. И она будет освещать всю его дорогу домой. Она как знамя нужна ему для закономерного завершения процесса поглощения продуктов.

12. любовь

Рите на работу к одиннадцати. Часы показывают девять. Я лезу под одеяло и ощущаю ее разгоряченное тело. Она не спит.
- Отдежурил?
- Ага. - Я целую ее губы и две маленькие родинки вдоль линии подбородка.
Я проникаю в нее, и мы лежим не двигаясь. Мы ждем пока тепло ее тела на передастся мне, а мое желание ей. Наконец, мы начинаем двигаться, как разгоняющийся паровоз, все быстрее и быстрее.
Однажды я жил в общаге. Моя кровать стояла впритык к тонкой стене, за которой жила молодая семья. Признаться, я никогда их не видел, но мне почему-то казалось, что семья молодая. Уж очень не хотелось, чтобы люди с почтенным супружеским стажем прозябали в общежитии. Утром я всегда просыпался от шума за стеной. Я смотрел на часы, а потом слушал ритмичные звуки. Я ловил темп, считал паузы. Я лежал, закинув руки за голову, и думал, что мир такой огромный и разный. И в этом огромном мире есть любители потрахаться по утрам.
Когда они затихали, я представлял, что она бежит по этажу в другой конец коридора. Когда она возвращается, то находит его спящим. Наверно, она забирается в его кровать и тоже пытается уснуть. Утренний сон такой сладкий! Потом она встает и идет на кухню чистить картошку.
Я заваливаюсь на спину и смотрю на люстру. Я всегда смотрю на люстру. Эту люстру мы купили на месячную зарплату. А потом четыре недели выворачивали наизнанку кухонные шкафы. Я всегда думаю, стоило ли это того. Люстра красивая. Если включить свет, то по стенам побегут маленькие радуги. Потом я поджимаю колени, и Рита ползет к краю. Она заворачивается в халат и плетется в ванну. Халат ей подарила теща. Он ужасен, но тещу надо любить.
Подогнутые колени падают набок, и я вижу горку. Неплохая горка. Куплена с рук на мою шабашку. Внутри свадебный фарфор и стекло. Еще фотография моего сына. Его мы зачали вечером.
Рита начинает греметь посудой на кухне. Я вытягиваюсь во весь рост на диване. Пора вставать и идти на работу.
Я встаю, одеваюсь и иду на работу.

16. работа

На работе я пол дня гоняю пасьянс по экрану компьютера. Сегодня это было чрезвычайно сложно. Меня постоянно отвлекали и потом приходилось по несколько минут тратить на оценку брошенного расклада, ломать голову, вспоминая, какой тактический ход я разворачивал в последние секунды.
Больше всего меня отвлекали посторонние. Они бесцеремонно лезли в мою голову, и я погружался в забытие, тупо двигая по столу мышкой. У мышки было семь кнопок, и иногда я задумывался над тем, кто должен управлять этой мышкой, или может это надо делать двумя руками? Тогда где еще три недостающих кнопки? А еще я могу нажимать на ее спинку тенором или гипотенором по выбору.
Я гнал эту и другие посторонние мысли и думал, почему в «косынке» на пустое место ложится только король, и почему нельзя делать более чем один ход назад.
Остальное время я думал о квартире. Я до сих пор не знал, правильно ли я поступаю. Хотя, скорее наоборот. Я твердо знал, что поступаю неправильно, но это меня не пугало. Наоборот, я все больше утверждался в своей неправильности, с ужасом представляя результаты моей деятельности. Наверно, такой же ужас охватывает человека, сидящего на суку и с добросовестностью «медведь-деда» пилящего его у самого основания.
Такой же ужас раз овладел мной, когда я пил водку в соседнем отделе в обеденное время. Ребята устроили маленький банкет и купили четыре бутылки водки. Ее даже не купили. Она досталась на халяву. В общем, водки было много, и я решил блеснуть старинным русским трюком. Я налил полный граненый стакан и не особо морщась опрокинул его в свое нутро. И опрокидывая, я вдруг вспомнил, что через полчаса у меня лекция по ТБ , и то самое ужасное в роли лектора должен выступать я.
Я хорошо помню этот момент, когда водка водопадом льется в мое нутро, а на память приходят ноты служебного долга. Я не в силах остановить этот процесс, а тем временем робкая мелодия превращается в сокрушительный гимн. Я ставлю опустевший стакан на стол, с нарастающим ужасом ощущая, как алкоголь проникает во все клеточки моего тела. Сам сбежать с лекции я не смог. Меня унесли друзья.
Когда я сложил третий по счету «Вегас», я встал, закрыл портфель и отправился домой.

21. быт

Вика на дежурстве, и я зашел только для того, чтобы вымыть посуду. Вчера мы убежали, опаздывая каждый по своим делам. Я – домой на ужин. Куда убежала она я не знаю. В Викины дела я не лезу. Убежали и оставили груду немытой посуды в раковине.
Из крана на кухне льется тонкая струйка теплой воды. Кусочком воротника, оторванным от старой рубашки, я тру края тарелок. Я бы с удовольствием вместо этого занялся бы укладкой асфальта. Мытье превращается в бестолковое занятие. Кроличий жир (бывает и такое!) не отмывается ни от тарелок, ни от прилипших к ним фужеров.
Меня хватает ровно на четыре минуты. На исходе пятой я закрываю за собой входную дверь и спускаюсь в строительный магазин. Дань покупателю – там есть отдел бытовой химии. Я беру в руки проволочную корзинку и иду в заросли стеллажей.
Девочка в рыжей прическе помогает выбрать моющее средство. Девушка с каштановыми волосами – раскладывает передо мной весь ассортимент губок для мытья посуды. Блондинка учит меня мыть посуду с тефлоновым покрытием, а брюнетка подкладывает в корзину металлическую мочалку для старых сковородок. Я узнаю, что человечество за период научно-технической революции сделало мощный прорыв по части отмывания закопченых котлов. Я ожидаю увидеть на кассе лысую барышню, но там сидит парень. Он обсчитывает меня на четырнадцать рублей. Мне с ним любезничать не охота, и я великодушно оставляю эти деньги в дар этому прекрасному заведению.
С мочалками и пенящимся средством дело идет быстрее. Я слышу за спиной возню в замочной скважине. Хозяйка! Возня продолжается слишком долго, и я вспоминаю, что закрыл дверь изнутри на защелку.
На пороге стоит Вика. Она целует меня в подбородок и проникает в квартиру.
- Решила забежать, помыть посуду.
- Я думал, ты на дежурстве.
- Мы поменялись. Наташке надо в среду отпроситься. Я подежурю за нее, а сегодня она за меня.
Она бежит на кухню и вываливает на стол разноцветный набор мочалок и тюбик моющего средства.

13. пианино

Засыпая, я часто смотрю на инструмент. Это фундаментальная конструкция очертаниями напоминающая мусоровоз. Он черный и громоздкий. Под верхней декой у него выжжены четыре цифры – 1935. Это год его рождения. А над клавиатурой витиеватая надпись – «Красный октябрь». Это пианино. Мне принесли его друзья. Тогда я третий месяц подряд валялся на растяжке и совсем потерял веру в жизнь. Было странно смотреть чуть сверху на свое тело, вытянутое на щите, привязанное бинтами подмышками к спинке кровати. Руки и ноги двигались. Прекрасно функционировал мочевой пузырь. По утрам приходила эрекция. И все это могло уйти в никуда, если я раньше времени покину свое деревянное ложе. Так говорил мой врач.
Раз в месяц меня возили на рентген. Другой врач цокал языком и уговаривал на операцию. Мной владела апатия и каждый раз я соглашался. Но почему-то меня вновь везли домой и вновь привязывали бинтами к кроватной спинке.
Все три месяца я ничего не делал. Смотрел в потолок и прочитал заголовки четырнадцати книг, которые меня уговаривали прочитать. Я выслушал много квалифицированных и бытовых мнений о судьбе перелома позвоночника и узнал, что являюсь предметом обожания моих славных друзей. Наверно три месяца не такой большой срок, чтобы им надоело навещать меня раз в неделю.
Я смотрел как убирают мои испражнения и приносят завтрак. Как на потолке растут трещины, а на стене отклеиваются обои. Я слушал соседское радио через открытую форточку, и смотрел на листья падающие на пол. А однажды открылась дверь и друзья, пыхтя, занесли пианино.
Через два дня я попросил пододвинуть его ближе. Левой рукой я мог дотянуться до него и сбацать простенькую мелодию. Через неделю мне разрешали стоять по полчаса в день. Это время я проводил возле пианино. Теперь я играл двумя руками.
Второй раз в жизни я учился ходить. Я делал это, держась рукой за верхнюю крышку, двигаясь вокруг инструмента. Второй раз в жизни я учился играть на пианино.
А спустя еще месяц мне разрешили сидеть, а друзья подарили мне ноты.

23. соседка

Лифт как назло не работает. Черт! Я ставлю левую ногу на первую ступеньку, а сверху на колено ставлю свою покупку. Придерживая сверток левой, правой рукой я тщетно вдавливаю кнопку в панель. Что лифт не работает, я понял сразу, по подозрительной тишине в подъезде. Тишина с обязательным элементом в виде шарканья, поступи, переставления ног со ступеньку на ступеньку. Я перевел дух, вдавил кнопку в последний раз и занялся тем же самым.
После колеса, архимедова винта, лестница представляется мне следующим гениальным достижением человечества. Я возношу тяжесть тела попеременно с ноги на ногу, произвожу работу и оказываюсь выше линии первого этажа на семь с половиной метров. Собственно, лифт-то мне и не нужен. На третий этаж можно и так домчать, но потеря свободы тяжело переносится стереотипами, существующими в моем мозгу.
- Добрый день, Коленька!
- Добрый.
Я натужно улыбаюсь соседке. Она перегородила мне проход и нависает надо мной с лестничной площадки, как Жигулевские горы над Волгой.
- Купили, наконец?
Я пытаюсь протаранить ее объемистым свертком, но ее оборона крепка. Ее бюст надежно застопорило между стеной и лестничными перилами.
- Вы как молодую жену его… на руках…
Я не знаю, что мне делать. Тяжесть следующего шага уже на «верхней» ноге, нижняя занесена, но ее определенно некуда ставить. Я представляю как мой сверток врезается в ложбинку меж ее грудей и застревает там на век. Интересно, есть ли она там или ее бюст это нечто монолитно-целое как лобок у кукол Барби? Я опускаю занесенную ногу рядом с первой. Положение мое неустойчиво, и я боюсь опрокинуться назад. К тому же вес покупки дает себя знать. Магазин хоть и недалеко – в этом же доме – но силу тяжести в тот день никто не отменял.
- Давно пора, - она заговорщически склоняется над моим ухом. Насколько позволяет бюст. – Ваша Варвара страшная скупердяйка!
Варвара – моя хозяйка. Это не открытие. Открытием будет для тети Пани то, что я сейчас скажу, если она меня не пропустит в квартиру. Я представляю, как я разжимаю скрюченные пальцы, как раздается грохот, и фарфоровое изделие заваливается и катится со ступеньки на ступеньку вниз.
Ее слова шелестом стелятся по ступенькам. Навстречу им и моему счастью спускается сосед с большими театрально-рыжими усами . Я сдержано киваю ему. Мы еще не настолько знакомы. Он кивает мне и более приветливо моей соседке. Тетя Паня открывает шлюз. Я поднимаюсь. Шлюз сдвигается в другую сторону, пропуская соседа. Сосед проходит. Шлюз возвращается на место, но я уже по эту сторону преграды. До тети Пани доходит, что лифт не работает. Она беспомощно оборачивается ко мне. Я стою возле двери, прижимая покупку к груди. Ключи в левом кармане брюк, но я упорно ищу их в правом.
Тетя Паня все еще зависает над низвергающимся водопадом ступенек. Наверно она решает так уж нужна ей эта пачка спреда, батон соевой колбасы или буханка хлеба из турецких дрожжей. Но вот она заваливается, чуть наклоняется вперед и валится со ступеньки на ступеньку вниз. Губы мои растягиваются, образуя чуть выше подбородка и ниже носа некую фигуру. Изнутри она представляется мне улыбкой. Я немедля открываю замок и прячу ее за дверью.

25. вечность

Четыре стены. Кто-нибудь осознавал до меня, что в комнате именно четыре стены. Можно лечь на пол, на матрас, постеленный на полу, и растопырится, ухватившись каждой конечностью за свою стену. Запад, восток, север, юг. Застопориться так, чтобы тело было надежно закреплено между этими четырьмя якорями, и тогда становится непонятно, зачем еще этот выступ на плечах.
Я пытаюсь взлететь, но потолок нахлобучивает меня, как в январе ушанкой, и я мечусь в этой бетонной коробке:
«Где? Где! Где!! ГДЕ?!!»
«Ну, где Вика?»
Она должна была быть два часа назад. Нет, час. Я поднимаю глаза на часы, стоящие на подоконнике. Нет, всего сорок минут, ерунда!..
«Где Вика!»
Я делаю большой глоток, чувствуя, как алкоголь ползет по моему телу. Эту банку тоника я хотел выпить вместе с ней, но ее уже два дня нет. Ее нет неделю. Ее нет вечность.
Часы минутной стрелкой отмеривают еще две недели.
Я понемногу доливаю из банки в стакан. Мне так хочется, чтоб в банке еще немного осталось. Я выжимаю из нее еще глоток и вновь пропускаю его через пищевод. И вдруг замечаю, что я уже давно на кухне грею лбом остывшее вечернее стекло.
Она задерживается. Она всего лишь задерживается. Она торопится, но обстоятельства выше нее. Ее каблучки стучат по асфальту, но город слишком огромен и жаден. Она не успела на автобус, и переход между станциями был закрыт, и проездной затерялся где-то на дне сумки, а очереди за жетонами такие длинные…
Я пью эти фразы как валерьянку, каплю за каплей.
За моей спиной поворачивается ключ. И его поворот переворачивает все в моей жизни с головы на ноги.
- Нас задержали на планерке.
- Ты что не могла мне позвонить?
- Ты волновался?
- Я волновался.
- Ты волновался!
- Ты не могла позвонить?
- Да, не могла. Ты же не придумал нам сотовый телефон.
Ах, да. Сотовые телефоны появятся в Москве только через семь лет, и мы живем в этом придуманном мной мире без сотовых телефонов.

26. унитаз

Мы лежим в свете летнего светила падающего за горизонт. Я не курил сто лет и мне ужасно хочется курить. По потолку тащатся ломанные трещины. В наших ногах стоит внушительный сверток серой оберточной бумаги. Сверток перевязан в трех местах лохматой бечевкой.
- Хочешь, я покажу кое-что? – спрашиваю я, и сажусь на матрасе.
Она с любопытством поглядывает то на меня, то на груду бумаги. Я тянусь рукой на подоконник и беру оттуда старый консервный нож. Я надрезаю бичевку и не спеша разворачиваю бумагу. Я делаю этот так, будто сверток только что оказался в наших ногах. Показывается край толстого фарфора.
- Какой красивый! – восхищается она.
Я тут же прячу белизну под бумагу. Потом показываю вновь и вновь прячу.
- Ну, показывай же!
Она смеется. Я срываю бумагу, и нам представляется унитаз. Белый. Толстый. Красивый. Он немного в опилках, и на него налип ворс от бичевки, но в целом он великолепен.
- Он великолепен! – восхищается она. Мы обнимаемся и смотрим на свою первую покупку.
- Завтра я поставлю его, - говорю я, целуя ей волосы.
- А где бачок?
- Бачок? – смущаюсь я. Я совершенно забыл, что нужен еще и бачок. Нужны болты, резинки, шланги, трубки… Я заваливаюсь назад, увлекая ее за собой. Мы любим друг друга неистово и жадно, как будто пятнадцать минут назад совершенно посторонние люди занимались этим же на нашем матрасе.

3. сын

Я читал, что Ремарк научился играть за одно лето, когда работал сельским учителем. Мне понадобилось пять лет музыкальной студии в детстве и месяц в почти зрелом возрасте.
Я очень быстро отказался от нот. Они оказались нужны мне лишь чтобы сыграть вещь первый раз. Потом я с какой-то поразительной легкостью запоминал ее, допуская в партитуре лишь небольшие погрешности. Их приятно  делать длинными осенними вечерами, когда сумрак окутывает многоэтажные дома как дым кроны деревьев в яблоневом саду. Когда заморозки яблоневый сад можно спасти дымом, а душу музыкой и погрешностями.
Когда мы переезжали от моих родителей в новую двухкомнатную квартиру, я лично тащил инструмент. Тогда я играл Love story , Love street , Yesterday  и то самое из Шервудских зонтиков. Рита с с Никитой забирались с ногами на диван, а я устраивал им бесплатные концерты. Рита тайком роняла слезы, а Никите было все равно и он пускал пузыри. Может я допустил какую-то чудовищную педагогическую оплошность и лишил своего сына таинства музыки? Только с годами пузырей становилось меньше, а интереса ни больше. Ничего не дали частные уроки. Ничего не дали два класса музыкальной школы по специальности «фортепиано». В дневнике стояли «отлично», и я ежедневно мог смотреть как он усердно забивает клавиши внутрь. Когда ему исполнилось семь лет, я сдался. Клавиши заменила клавиатура компьютера, нотный стан - теннисная ракетка.
Теперь пианино стояло черным комодом вдоль стены в тесном коридоре. Я играл на нем, когда они уезжали к теще.

30. пустота

31. хлам

Отшумело, улеглось. Здесь, рядом. Прямо в голове. Отквакало, где-то далеко - под одеялом. Я лежу и жду, когда успокоится дыхание. Вот еще глоток и все.
Я делаю глубокий вдох и выдох.
Неумолимо влечет в сон.
- Где деньги будем брать? – возвращает меня к жизни Ритин голос.
- Какие деньги?
Это уже я. На звук своего голоса я окончательно пробуждаюсь.
- На свадьбу.
- Какую свадьбу? Ах, да!..
С трудом вспоминаю, что в ближайшую субботу нам предстоит выход в свет на тему: свадьба, родственники, подарки.
- Давай не пойдем, - я отворачиваюсь и пытаюсь устроиться поудобнее. Накатываемая волна теплого сна кажется мне сейчас самым важным в мире.
- Невозможно, обидятся страшно!
Я и сам понимаю, что невозможно, что обидятся страшно, но где же для них такую кучу денег взять да еще среди ночи и лежа в постели после непростого акта супружеского соития?
- Продай что-нибудь.
Я, конечно, мог сказать: «Давай, посмотрим, что можно продать!», но сон кантует меня из одной мягкой лапы в другую, и я с трудом осознаю границу забытия и реальности.
Нависшая над постелью долгая пауза окончательно убивает во мне реальность.
- Давай продадим пианино?
Что-то странное и невесомое покидает мое тело. Я никак не могу разобрать, кто это говорит - то ли далекая Рита, то ли близкий и родной бегемот. Какой бегемот? А черт его знает, какой бегемот? Я барахтаюсь под ним среди столбообразных ног под выгнутым обратным куполом пузом.
«Давай продадим пианино?»
«Давай продадим пианино?»
«Давай продадим пианино?»
«Давай!» – кричу я и выныриваю на поверхность кровати.
- Давай… - я поворачиваюсь в ночи к Рите, - я все равно столько лет не играю, а Ивану оно ни к чему.
«Давай продадим этот хлам…» – шепчу я и бросаюсь в обнимку к заскучавшему бегемоту, и что-то странное и невесомое покидает мое тело.

37. милый

Я открываю глаза. Надо мной все тот же потолок. Или не тот же. Два с лишним метра на три с хвостиком. Спальня. Я шарю рукой по кровати. Никого. Спускаю ноги с двуспальной кровати. Часы на прикроватной тумбе оказывают почти десять. Где-то на другом конце города в такой же почти квадратной комнате на матрасике, небрежно брошенном на пол, спит моя Вика. Я даже точно знаю где. На третьем этаже четырнадцатиэтажного здания. Вчера я не сумел вырваться из капкана семейного быта.
Часы неутомимо щелкают, и вот уже «почти десять» превращают в ровно в десять, а потом в десять с минутками. В открытую дверь до меня долетает Ритин голос:
- Милый, я слышу, ты встал. Приходи завтракать. Мы все тебя ждем.
Стол накрыт на двенадцать лбов челяди или на три персоны голубой королевской крови. За столом жена и сын, на столе пир с канделябрами. Не хватает лишь черной икры. Главное блюдо – холодный поцелуй, на десерт – свежесваренный кофе со сливками. Я благосклонно принимаю первое и предполагаю отказаться от второго.
За окном утреннее солнце передает вахту дневному. Воробьи разгоняют соловьев, а кошки голубей. Сын обстоятельно мажет на хлеб масло. До меня вновь долетает Ритин голос. Как во сне:
- Я не помню, я тебе сахар наклала?
- «Наклала!»
Я мешаю ложечкой густой кофе, ощущая на дне чашки вязкий сахар.

29. идиллия

Я пришел домой и бросил на пол портфель. Из ванны шел шум непрерывно льющейся воды. Я сел на пол и стал стаскивать обувь. Дверь в ванну открылась, и я увидел Вику. У нее были заколоты волосы. и она стирала белье. Я обнял ботинок и смотрел на нее через брошенный на пол портфель. Она улыбалась мне в свете электрической лампочки, и я заметил, что ее соски напряжены.
- Я постирала простыни. Мы их совсем заляпали.
Она встряхнула тугой белый жгут, и он на моих глазах превратился во влажную простынь.
- Повесишь?
- Ага.
- …а то мне лень одеваться.
Конечно, я не поверил, что Вика будет одеваться, чтобы повесить на балконе какую-то простынь. Я проскакал на одной ноге до открытого балкона и пристроил белье на натянутых проволоках.
- Зацепи прищепками, а то улетит.
Я нацепил с дюжину прищепок и вернулся в дом.
- Есть будешь?
Теперь Вика приводила в порядок съехавшие набок волосы.
- Может купим занавески?
Она посмотрела на голые окна и засмеялась:
- Только тогда, когда я их помою. Тут и так ничего не видно! – и она поводила плечами, расстреливая грудью мелькавшие внизу машины. – Так есть будешь?
- Не буду! Пошли гулять. Тут недалеко открылся мебельный.
Она одевается, и мы идем вниз глазеть на новую мебель.

38. утюг

Сын прихворал, и я варю для него манную кашу. Рита спит. В школу можно не идти, но на работу идти крайне необходимо. Каша варится чрезвычайно медленно, а у меня чрезвычайно малый опыт в варке манных каш. Я в сотый раз поднимаю вверх загустевшую жижу, пытаясь на вид определить ее готовность. Пробовать мне ее противно. Мне кажется, что каша не может свариться за пять минут. Я вновь доливаю туда воду и вновь ставлю ее на огонь. Она булькает и больно брызжется.
На кухне появляется Рита. Она вынимает из моих рук манную кашу и спрашивает:
- Солил?
Я удивляюсь. Я никогда не ел соленых манных каш. В детстве меня кормили манной кашей с сахаром.
- Свари макарон, - выдыхает Рита и валится на диван.
Я слышу ее дыхание во внезапно наступившем сне.
Я засовываю макароны в кастрюлю и ставлю на огонь. Пока я наливаю в кружку воды, они начинают подгорать. Сегодня мне надо купить утюг. Без утюга я совсем загибаюсь. Так я мог бы там вечером стирать рубашки, а утром гладить. Сначала я думал взять утюг у хозяйки, но она отбрила меня коротко и ясно. Она точно указала, где растут деревья с утюгами вместо листьев. Далекие края!
Я пытаюсь досолить отнятую у меня кашу. Проблема в том, что у меня нет денег. Нет, конечно, деньги есть, но их совсем немного. Это раз. А два – их бесконечно жаль.
Я отбиваюсь от выпрыгивающих из кастрюли белых червей.
«Смотри-ка! Внутри ничего нет, а как прыгают» - говорю я сам себе и думаю: «А может и прыгают, потому как внутри ничего нет».
На кухне вновь появляется Рита. Она тенью движется плите и сдвигает кастрюлю на холодную конфорку. Черви внезапно успокаиваются и начинают слипаться. Я с сомнением смотрю на содержимое кастрюли и говорю:
- Рит, а у тебя деньги есть?
- Есть?
- Дашь?
- Возьми в сумке.
Я слышу звук падающего тела. Он напоминает мне звук моей оторванной головы. Так и будет, если я сегодня опоздаю на работу. В ритиной сумочке я нахожу несколько купюр и на цыпочках выметаюсь на лестничную площадку.

41. завтрак

Ночью опять было душно, и мы открывали окно. Это раз, а два  - это то, что простыня, которая служит нам вместо занавески, съехала на бок и висит на одном гвозде. Ее белоснежные складки ниспадают на подоконник, заставленный вещами. Пока к нам и в голову не приходит купить шкаф или сервант.
Через раскрытое окно пробивается солнце. Оно по летнему горячо и по утреннему прозрачно. На часах нет и семи. Смешно. Кто бы сказал мне, что я буду в шесть с четвертью лежать на спине без сна и пялиться от счастья в потолок. Смешно, но часы действительно показывают шесть с четвертью, а я лежу, откинувшись на подушках, ощущая, как с каждым ударом сердца, ниспадает моя эрекция.
Вика гремит на кухне посудой. Я смотрю в потолок и удивляюсь, чем там можно греметь? Весь наш скарб можно унести за раз их кухни в столовую. Она же спальня. Она же гостиная, но гостей, слава всевышнему, у нас не бывает.
Викин сладкий голос зовет меня на  водопой, чаепой или кофепой. Сегодня у нас в меню каппучино с огромной шапкой взбитых сливок, белоснежных как снега Килиманджаро, круасаны со сливовым вареньем и самый нежный на свете сыр, нарезанный ломтиками ночью, чтобы через них можно было увидеть луну. Его привезли только вчера вечером самые быстрые и удачливые пилоты российского «Аэрофлота», а может и “American lines”. Мы резали его на специальной дощечке с натянутой поперек рояльной струной, и в ответ на каждый ломтик сыра она звучала как до диез.
- Чтобы ты хотел отведать сегодня утром? – спрашивает Вика, а я вижу как солнечные лучи просвечивают ее насквозь.
На ней только фартук, который мы купили на прошлой недели за четыре(!) рубля в Second Hand’е. Он ей неимоверно идет. Он не скрывает ее скромного, но самого великолепного бюста. А снизу я вижу две милых инфантильных коленки.
- Сегодня, вопреки всем остальным прекрасным дня, мне хочется выпить граненый стакан кофе без сахара.
 Заворачиваюсь в простыню как в тогу или хитон и восседаю на колченогом табурете посреди кухни.
- Ой, извините, сахар я уже положила!
- А что у нас есть сахар?
Вместо ответа передо мной появляется граненый стакан ароматного кофе. Из него торчит ложечка, которой я тот час начинаю мешать содержимое. Вика садится рядом и терпеливо ждет, когда я намешаюсь. Я отдаю ей инструмент и смотрю, как она неторопливо и аккуратно размешивает свой кофе.
- Сегодня тебя ждет сюрприз, - говорит она, возвращаю мне ложку.
- А мне кажется, что я его жду.
- Это как посмотреть, - она лезет в сумку, висящую на вбитом в стену гвозде, и достает кусок сыра, завернутый в прозрачную пленку. Мы режем его на специальной дощечке с натянутой поперек рояльной струной, и в ответ она звучит как до диез.

42. сюрприз

Я поднимаюсь по лестнице. Лифт как всегда не работает. Наверняка он стоит между третьим и вторым этажом так, что я могу слегка раздвинув двери видеть квадрат его потолка. Картина: потолок лифта, вид снаружи. Но мне это не интересно. Я слышу возню и шум со стороны моей квартиры. Поступь моя становится осторожной, дыхание – нитевидным. Дверь моей квартиры открыта. Из проема на площадку падает электрический свет. Из проема на площадку доносится грубый шум передвигаемой мебели и сдержанный мужской мат.
Я застываю на пороге. Из проема слышится тонкий аромат ее духов. Мое сердце сжимается. Сжимается, как и пальцы в кармане вокруг связки ключей. Шум смолкает, и навстречу мне выходят люди в рабочих комбинезонах. На их лицах капельки пота. Цвет их лиц и капельки напоминают мне бутылки пива, только что вынутые из холодильника. Они сдержанно здороваются. Я уступаю им дорогу, и они уходят один за другим, как караван верблюдов. Я смотрю им вслед. Придет время, и их выпьют до дна. Минуту я задумываюсь над тем, кто принимает эту опустевшую тару.
В зале Вика. Она улыбается мне, а рядом с ней старое пианино с костяными клавишами. Под верхней декой я нахожу четыре цифры – 1935 год, а над клавиатурой витиеватую надпись – «Красный октябрь».
- Вот, купила по дешевке. Тебе.
Она целует меня. Я прижимаю ее к себе, ощущая под одеждой упругие холмики ее груди.
- Практически даром. Оно в ужасном состоянии. Прежние хозяева плохо о нем заботились, но я уже нашла в газете телефон настройщика. Он придет завтра до обеда. Я его буду ждать. Так что, когда ты вернешься с работы, оно уже будет ОК! ОК?
- Ок, - говорю я.
Я смотрю, как она водит по черному лаку мокрой тряпкой.
- Сыграешь?
- Сыграю.
Я приношу с кухни табурет и сажусь перед инструментом.

43. метро

Вагоны стучат на стыках, и иногда на секунду гаснет свет. Можно было бы ехать на машине… на Викиной машине, у нее оказывается есть машина, маленькая и аккуратненнькая, такая же как она …но разве можно ехать в машине так тесно прижавшись друг к другу.
Мы держим друг друга за руки. Мы летим через станции, и я сквозь одежду ощущаю тепло ее тела. Ее грудь и бедро. От ее волос поднимается теплый и глубокий запах чего-то желанного и невообразимого, что обитает у женщины где-то за ушной раковиной. Я знаю, что она чувствует мою эрекцию, и тайком гладит меня под курткой по спине. Как хорошо, что сегодня на улице прохладно и чтобы выйти на улицу нужно было одеть дома куртку, а сейчас в вагоне метро можно прятать в ее складках движения своей нежности.
Внезапно рельсы кончаются и нам просто необходимо выходить. Все, конечная. Приехали! Куда приехали? Нам же надо было выходить две станции назад.
Мы смеемся. Мы бежим через платформу к поезду-обратно. Мы находим уютное местечко среди пассажиров и крепко держим друг друга за руки. И вновь вагоны дружно стучат о рельсы, только теперь я знаю, что это стучат наши сердца.

46. надежный тыл

- Зачем ты бесишься?
- Я бешусь?
- Конечно. Ты аж трясешься весь.
Я бросаю на стол нож для масла.
- Ты все-таки продала мое пианино.
- Мы же договаривались?..
- Договаривались…
Я снова хватаю нож и яростно мажу горячий тост. Масло плавится на горячей кромке хлеба и капает на скатерть.
- Ты же сам сказал, что оно тебе не нужно.
- Не нужно… - эхом повторяю я, и масло проступает на другой стороне бутерброда.
- Я хочу съездить в командировку.
- Командировку?
- Да. Или на рыбалку. Или давай я съезжу к теще и починю ей, наконец, сарай.
- Опомнился, сосед месяц назад все сделал.
- Тогда…
- Перестань. Зачем ты это делаешь?
- Что делаешь?
- Бесишься?
- Я бешусь?
- Ты, лыко-мочало…
Бутерброд умирает под лезвием ножа в моей руке.
- Ты делаешь это лишь для того, чтобы самоутвердиться. Чтобы доказать себе, что ты кому-то нужен, и я тебе уже столько раз повторяю: нужен-нужен-нужен!
- Кому я нужен? Людям, в чистоплотности которых я сомневаюсь? Псевдодрузьям, шефу, соседям, диктору по телевизору?
- Мне нужен.
Я ухожу в другую комнату и зажимаю голову руками:
«Конечно, Рита, я тебе нужен, как нужна мне ты, когда приходишь домой и знаешь, что там все спокойно. Кажется, это называется надежный тыл.»

47. спать

Иван, поддался на мои уговоры, убрал машинки в коробку, почистил зубы и самостоятельно лег спать. Мы даже сложили портфель и приготовили школьную на завтра форму. Я навел на кухне легкий вечерний порядок и завалился на диван. Стрелка часов зависла где-то между девятью и десятью. Рита обещала опоздать, но не настолько же!
Я лег было спать, но не спалось. По телевизору тащилась всякая хрень, и я поплелся к холодильнику. Там с полки на  дверце пялился на меня четырехугольный пакет вина.
Я попытался вытащить коробку с вином. Она показалась мне полной. Напрасно. Вино оказалось зажатым между прошлогодними консервами. Банки с баклажанами в масле и кабачковой икрой. Оно застревает там, как застревает переполненный мусорный пакет в ведре. И я тащу его как репку – последнюю надежду скоротать внезапное одиночество.
Вина там оказалось – кот наплакал. Я лью остатки прямо в горло. Пересчитываю мелочь. Прикидываю сколько мне надо на завтра и иду в ночной магазин.
Что дальше? Дальше неудачная попытка с томиком А.Н.Толстого, потом с журналом «Лучшие интерьеры», потом повторный поход в темноту двора, потом телевизионный выпуск новостей, эротический канал и, наконец, долгожданный, но зыбкий сон.
В половина первого пришла Рита. Проверила Ивана, разделась догола, нырнула под одеяло, чмокнула, прижалась и мы уснули.

48. секс

Баркас то поднимается на волну, то ныряет вместе с пеной вниз. Вместе с ним падаю и я. Потом поднимаюсь и снова падаю. Снова поднимаюсь и снова падаю.
Я проникаю внутрь и рвусь на свободу. Мне кажется, что это бесконечно. Короткие Ритины волосы колют мне лицо. Я пытаюсь от них увернуться, но ее голова мечется на подушке. У меня затекают локти, и мне хочется упасть на бок. Ее соски тычутся мне в грудь, и это усиливает мою эрекцию.
Я продолжаю работать. С задницы съезжает одеяло, и мне холодно от открытой в ночи форточки.
Иногда она замирает ,и я вижу ее полуоткрытые глаза. И тогда мне кажется, что я насилую Ритин труп, и мне опять приходиться акцентировать свое внимание на ее сосках, упирающихся мне в грудь.
Я чуть перемещаю руки и хватаюсь за край дивана. Теперь ее голова чуть висит, а волосы бьются в такт моим движениям. Под ее головой на полу я вижу свои носки. Я вспоминаю, что протер сегодня в одном большую дыру. Ерунда! Носки старые и их давно пора выбросить, тем более, что на подоконнике у меня лежит пара новых. Я поднимаю взгляд, но вместо подоконника я вижу горку и ковер, распятый на стене.
В этот момент Рита, наконец, подхватывает ритм моих движений. Моя эрекция спасена. Я сильнее сжимаю край дивана и вдавливаю ее грудь в свою и в ее. Как это нелепо…
«Вика!» - думаю я и кончаю.
Рита некоторое время еще содрогается подо мной. Я механически делаю несколько движений, поправляя съехавшее с задницы одеяло.
- Рита, – я целую ее под подбородок в самое горлышко.
Мы прижимаемся друг к другу, ловя последнее тепло наших тел. Я смотрю на трещины на потолке, где гуляют сказочные тени.

50. собака

Четыре часа ночи. Окно раскрыто, и через него есть луна, лето и нет комаров. В углу красуется пианино, подоконник заставлен чашками и тарелками. Наша одежда разбросана по комнате. Я гляжу на ее хрупкую нижнюю вещицу, зацепившуюся за спинку стула.
В моих ногах сидит Вика, обняв колени руками, закутавшись в свой край одеяла. Я вижу только половину ее лица, но слышу каждое ее слово целиком:
- Ведь каждый день ходишь на работу. Каждый день. Даже в воскресенье встаешь и идешь, и только к вечеру понимаешь, что шел никуда, что был выходной. Идешь чужими улицами, дворами, как сомнамбула, на работу, и тут тебя кусает собака…
- Какая собака?
- Обыкновенная – лапы, зубы и хвост. …и ты как будто просыпаешься и видишь вокруг деревья, облака и дома. Деревья высокие, дома красивые, а облака… Облака! И люди… Люди вокруг. И ты уже не один из них. Ты проснулся! Ты понял! Ты уже не идешь, а шагаешь. И пусть даже на работу, пусть на эту дурацкую работу, пусть на эту трижды проклятую работу!
«Пусть даже не на работу, а к себе домой!» - думаю я, - «Домой.» – и погружаясь в ночную дрему. Я вижу толпы людей идущих сквозь залитый солнцем мир, а между ними собаку. Это энергичная поджарая псина. У нее есть все, что полагается хорошей собаке – мощные лапы, белые зубы и хвост. Есть все, что полагается собаке – и даже больше. У нее есть цель - она ищет свою жертву!
Вот наши взгляды встретились.
Вот мы, как спортсмены по команде, принимаем низкий старт.
Вот ревет никому неслышный сигнал.
Вот мы молниями срываемся с места.
Вот я чувствую за спиной, как собака мчит с невероятной скоростью, а мои ноги, как в тесте, вязнут в асфальте.


 
-1. училка

Триумф отцовского достоинства. Белая рубашка, маленький, но настоящий  галстук и рюкзак за спиной. Цветы несет Рита, а я веду сына за руку.
Почти год назад было первое сентября, и школьный двор изрезан мелом на классики. Мы стоим в ячейке «первый же» и пялимся по сторонам. Рита на нашу новую учительницу, Иван на будущих одноклассников, а заодно и на блестящий джип в руках у одного из них, а я на училку из первого «в».
Она стоит ко мне вполоборота и что-то горячо втолковывает мамам, окруживших ее со всех сторон. В руках ее огромный разношерстный букет цветов на два ведра, и она среди лилий иногда ловит мои нескромные взгляды.
Она с честью выдерживает каждый из них, ни на минуту не прекращая страстного монолога.
Рита что-то записывает в блокнот, Иван пытается открыть джипу багажник, я стараюсь среди толстых спин и поп рассмотреть училкину фигуру. Она в бежевой строгой паре. На юбке умеренный разрез, и я вижу ее стройные ножки. На груди скромное декольте, но я вижу лишь бутоны цветов и ботву в целлофане, которую она прижимает к телу.
Сын берет меня за указательный палец и тянет вниз. Пока он отвлекает друга, я пытаюсь присобачить обратно джипу колеса. Радиаторную решетку я креплю на жевательную резинку. За этим занятием меня и застает окончание разбивки. Рита жадно ловит последние слова педагога, тесно вжавшись в предсмертное родительское кольцо. Иван рассказывает, что самолеты лучше, чем джипы, и как у них убираются шасси. Я через плечо гляжу на фигурку, бодро шагающую с огромным букетом поперек школьного двора. Мы буравим друг друга глазами. У меня сохнет роговица и затекает шея.
Вика заглядывается на меня и налетает на непомерную тумбу, приведшую свое чадо получать начальное образование. Букеты разлетаются по классикам, и их с несут со всех сторон. Вика на коленях собирает их в охапку, бросая на меня быстрые взгляды. Я вижу в разрезе ее трусики нежно персикового цвета.
Мне кажется, она заметила это.

51. вопросы

А она говорит. Сидит в моих ногах и говорит, и говорит. Она говорит:
- Разве это плохо задавать себе вопросы? Это как самоанализ. Задаешь и как смотришь на себя со стороны. Даже такая методика обучения есть, чтобы ученики сами себе вопросы задавали. Приходит разгильдяй на урок и ничего не выучил, и интереса у него к этому нет. А ты его на вопросы провоцируешь. Сначала абстрактные, потом по теме предмета, а потом он сам себя критически начинает оценивать.
А я лежу и ей верю. Лежу и верю. Я ей говорю:
- Жестоко это.
А она говорит:
- Как жестоко? Что?
А я ей говорю:
- Будить человека.
А она говорит:
- Как это?
А я ей говорю:
- А так. Спит себе человек, спит и не замечает ничего. Живет в своем коконе и считает, что мир прекрасен. А ты его будишь, и он видит, что в подъезде собаки нагадили, а жизнь дерьмо.
А она говорит:
- И что?
А я говорю:
- В смысле?
А она говорит:
- Что в этом плохого?
А я говорю:
- В говно можно вляпаться!
А она говорит:
- В собачье?
А я говорю:
- В собачье в первую очередь.
А она говорит:
- В собачье не страшно.
А я говорю:
- Это почему так? Чем оно лучше?
А она говорит:
- Ничем. И воняет ужасно, только собака тварь такая, без рефлексии, что ей можно это простить.
А я говорю:
- Ну вот, начали про вопросы, а сейчас про каких-то собак разговариваем.
А она говорит:
- Не про собак, а про их дерьмо.
А я говорю:
- Ты так говоришь, как будто от собак ничего кроме дерьма не бывает.
А она говорит:
- Во-первых, я такого не говорила; а, во-вторых, это действительно так.
А я говорю:
- Кошек любишь?
А она говорит:
- Никого я не люблю.
А я говорю:
- Ах, вот так?
А она говорит:
- Да.
А я говорю:
- Да?
А она говорит:
- Да.
А я говорю:
- Я куплю себе туфли к фраку,
Буду петь по ночам псалом,
Заведу себе собаку.
Ничего, как-нибудь проживем!»
А она говорит:
- Прямо, «В мире животных» какое-то.
А я говорю:
- Как сложно, Вика, ты живешь!
А она говорит:
- А ты когда-нибудь задавал себе вопросы?
А я говорю:
- Ага, например, зачем ты задаешь себе столько вопросов?
А она говорит:
- Хороший вопрос.
А я говорю:
- Это вопрос?
А она говорит:
- Это, кстати, тоже хороший вопрос.
А я говорю:
- А зачем мне столько вопросов?

54. хозяйка

- И как долго ты собрался здесь жить?
- Пока не выгоните.
- Хм.
Хозяйка обходит квартиру. Как будто это не шестнадцать квадратных метров, а земляной надел в несколько гектаров с лугами, прудом и лесом.
- Ого! И унитаз новый! И бачок!
Она садится поверх крышки на унитаз и вперивает в меня свои глазилища.
- Ты, милок, не надейся! Ремонт мне этот на хер не нужен. За следующие полгода вперед все равно платить придется! Я тебе не лохудра какая-нибудь
Я пожимаю плечами:
- Я про это и не думал.
- Думал-думал. Я вас, комужитьнегде, как облупленных знаю. Все на халявку норовите. Жена-то твоя где? Что-то я ее ни разу не видела. Хочу с ней погутарить. Соседи говорят, больно уж баба хорошая.
- На дежурстве она.
- На дежурстве? Что вы за семья такая странная. Он на дежурстве. Она на дежурстве. Вот потому деток-то и нету. Смотри, наставит тебе рога кто-нибудь, дежуриватель… дежуратель…
- Дежурант.
- Сама знаю, дежурный. Унитаз и не надейся забрать. Поставил – поставил. И раковину.
- Да дарю я вам все это. Не в ваш же расколотый писать. Того и гляди, моча соседям на голову польется.
- Ты гляди какой привередливый. Ссать ему неприлично. А как напьешься, небось все углы на улице обоссываешь?
Дело принимает серьезный оборот. Ссориться мне с ней ни к чему. Мне с ней жить надо. Т.е. у нее. Я иду на попятную, но старуха не унимается:
- И если в суд подашь, то ничего не выиграешь!
- И ребятам я своим скажу, чтоб за тобой присмотрели!
- И еще вот что, милок, готовил бы ты плату за следующие полгода. Мне так спокойней будет.
Она хлопает дверью, и я остаюсь один.
Ах, если бы в жизни все зависело от предоплаты!

55. душить

Сосед мой стар. Сосед мой сед. Мы сидим на лавочке возле подъезда и смотрим, как солнце борется с тучами.
Он пребывает здесь регулярно. Регулярно полирует задом эту скамейку..Я нахожусь здесь только сегодня и только по крайним обстоятельствам. Забыл ключи! Такое бывает даже с опытными разведчиками. После этого с ними случается крах и они пускают себе пулю в висок или раздавливают белоснежными зубами хрупкую ампулу с ядом.
Ампулы с ядом у меня нет, а он показывает свои ладони. Огромные, большущие ладони, как у Вячеслава Тихонова, игравшего князя Болконского. Вот этими руками пару минут он обещал задушить мужа своей внучки.
- Вот, паразит, сволочь такая! Бегает по бабам, как кобель. Никакой управы на него нет. Придушил бы его, собаку! Вот этими руками!
И он в очередной раз поднимает свои кувалды к кронам деревьев. Я с уважением смотрю на эти руки – руки рабочего человека. Руки, которыми он всю свою жизнь ковал, строгал или косил, а вот собрался душить. А может всю жизнь он душил, душил и душил?
Я с опаской смотрю в его изъеденное морщинами лицо. Но на нем только горе и неподдельная ярость.
Я не завидую тому парню, которого он собрался придушить. Он ярко представляется мне визжащим кобелем со слюнявой шерстяной мордой, извивающимся в этих могучих дланях.

56. жена

На горизонте появляется Вика. Мы касаемся друг друга взглядом и продолжаем заниматься каждый своим делом: она – приближаться к подъезду, я – сидеть на скамеечке. Она проходит мимо, делая вид, что мы совершенно незнакомы, набирает код и скрывается в подъезде.
Теперь мне необходимо выждать паузу и как бы нехотя и неторопясь отправиться домой.
- Вон твоя жена прошла, - говорит мне дед, - Ты хоть бы ей сумки помог донести, король.
Он шамкает губами, перебирая могучими пальцами трость.
- Даже взглядом не проводил. Что рассорились?
- Да, - выдавливаю я и убегаю в еще незакрывшийся за Викой подъезд.
- Дело молодое, - слышу я вслед. – Милые бранятся - только тешатся.

58. недостатки

Ночь. Матрас. По стенам бегают тени. Из открытой форточки неровный шум ночного города. Мы лежим, и я не знаю, открыты или закрыты у нее глаза.
- Видишь какая луна?
- Вижу.
Наши тела расслаблены. С дыханием уходит последний жар испитой страсти. Я представляю, как Вика лежит с закрытыми глазами, и грудь ее вздымается с каждым вдохом.
Я поворачиваюсь к ней. Руки ее раскинуты, глаза закрыты, а грудь вздымается с каждым вздохом.
- Было хорошо?
- Было замечательно!
- Просто замечательно?
- Просто волшебно! Чудесно! Неповторимо!
- Почему неповторимо? Твой любовник постарается…
- У меня нет любовника.
Несколько минут она лежит молча и не двигаясь. Я тоже молчу, смотря на дикие пляски теней на потолке.
- …у меня есть парень.
Я чувствую рядом ее тело.
- Но у моего парня жена и ребенок.
Тени на потолке застывают в нелепых позах.
- У каждого свои недостатки!..
Я молчу, а тени вновь продолжают свои безумные движения.
- Можешь предложить лучше?
Теперь я смотрю на ее лицо почти в упор. В ее закрытые глаза. И в который раз молчу.
- Так что ж мне делать?
«Завести себе мужа и дочь...» - чуть не срывается с моих губ. Тени переглядываются и строят сверху мне дурацкие рожи.
Я снова молчу. Мне кажется, что за окном идет снег.
«А еще я ворую твою юность...»
Потолочные жители бьются в агонии. На меня сыпется их штукатурка.

59-68 . менять

Я иду в туалет и направляю в разбитый унитаз длинную прозрачную струю. Шесть месяцев веселых, печальных, тягучих, прозрачных и окрашенных струй через фарфоровый борт унитаза. Я потянул за цепочку, и вниз обрушился карманный водопад. Укрощенная стихия! Природа на пользу  человека!
Я внимательно осмотрел агрегат, проверяя его на ощупь пальцами правой руки. Потом пальцами левой. Потом остальное хозяйство. Аккуратно намыливаю его и поливаю теплой водичкой. Затем сушу мягким полотенцем…
Привычным движением пошарив по стене в поисках мягкого полотенца, я не обнаружил ничего кроме проржавленного полотенцесушителя. Ржавчина оставила на пальцах коричневые следы, и мне пришлось вновь пускать воду. Может сменить и полотенцесушитель?

69. холод

Здесь нет воды. Т.е. наоборот, куда не кинешь взгляд, везде вода, вода, вода. Вода в моем граненом стакане и в викиной кружке. Вода в чайнике, стоящем на плите. Несколько литровых банок из под краснодарского соуса под столом тоже полны воды. Вода в битой вазе для цветов. Вода в алюминиевой кастрюльке, вода в натянутом между ножками перевернутого табурета полиэтилене.
Вода везде. Но если открыть на кухне кран, она не польется. И если открыть в ванной кран, она тоже не польется. Воду отключили. Не на долго. Всего на два дня. А я стою и смотрю, как за полупрозрачной занавеской Вика пытается помыться. В моей руке ковш и я лью теплую воду на ее худые плечи. В ванной холодно. Холодно мне, и, наверно, еще больше холодно Вики.
Вода льется на пол. Носки мои мокрые, а крашеный масляной краской цементный пол холодит пятки.
Меня раздражают мокрые носки и холодный пол. Меня раздражает пластмассовый ковш в правой руке и вода в перевернутом табурете. Больше всего  меня раздражает вода в перевернутом табурете. Как много в нем нелепого. Ведь если это табурет, то почему вверх ногами? И если это полиэтилен, то почему в таком нелепом виде?
Как много сложностей из-за одной мелочи – нет воды. А дома вода есть. Она льется и горячая и холодная, если повернуть барашек на кухне или хромированный джойстик в ванной, если нажать никелированную кнопку на бачке над унитазом. И можно повернуть и нажать все это и стоять и смотреть, как она бежит, ниоткуда возникая и исчезая никуда.
Дома хорошо. Там есть вода, и не надо стоять в мокрых носках на цементном полу. Еще дома цветной телевизор и домашний кинотеатр. Дома есть тапочки и холодильник. Дома есть диван и Рита.
Я пролил ковшик мимо викиных плеч и чуть не заработал подзатыльник.
Холод, идущий от пола, стал совсем невыносим. Он добрался до самых внутренностей грудной клетки.

70. тост

- А это мой муж, о котором я вам столько рассказывала.
Я смотрю на лица, посредством алкоголя на моих глазах превращающиеся в хари. Мужики чрезмерно заискивающее жмут руки, бабы невидимыми щупальцами - мое тело. Это Ритин коллектив. Здесь Рита работает. Где-то здесь.
Я окидываю комнату взглядом. Рабочие столы, стены в календарях и рекламах. Зелень в горшках и пепельницы среди бумаг.
- Порежешь помидоры?
Режу помидоры. Мужики курят в коридоре. Из зала доносится музыка. Оттуда молодежь выносит мебель. Гулять собираются фундаментально. На лестничную площадку ставятся рядом два кресла для курения, а в бытовку диван.
Мое место за столом напротив крупного мужика с театрально рыжими усами. Мне кажется, я где-то их видел. Их хозяин подливает мне водки, а я подкладываю ему курицу гриль. Рита придерживает меня за локоток, а он ест птицу беспрепятственно.
Он держится несколько сухо, но это не мешает ему чокаться со мной, вытирая рыжие тараканьи усы бумажной салфеткой. Потом он встает и произносит тост для всего собрания. Он говорит о жизни и о любви, о работе и о семейном счастье. Речь его льется степенно и неторопливо. Я успеваю сжевать дольку лимона и взять оливку.
Он садится, и мы вновь чокаемся, и вновь пьем. Теперь я помню, откуда я знаю эти театрально рыжие усы. Рита жеманно жмется ко мне. Он подкладывает ей грибочки. А до меня, как до жирафа, доходит смысл произнесенного тоста.

72. ответ

Вопросы. Вот в мою жизнь начинают приходить вопросы. Они выстраиваются в очередь и, следуя ей, последовательно плюют в мою сторону. Они входят без стука, особо не церемонясь будят меня, ставят на ноги и в одних портках выводят на двор. Они тычут мне в грудь дулом пистолета, бьют по зубам наотмашь и обещают повесить на ближайшем дереве или утопить в колодце. Я равнодушно смотрю на невысокий сруб и мечтаю умереть за Красную Армию.
Но все дело в том, что за моей спиной нет ни Красной, ни Белой… нет никакой армии. Никто не придет и не будет мстить сраным белякам или гадам немцам за Кибальчиша, матроса Железняка или Буратино. Я один.
Я смотрю на их мерзкие рожи, и повторяю за их белопенными губами:
«А почему у Вики со мной не бывает оргазма?»
Они хохочут, они корчатся на земле от смеха, наганы и обрезы попадали из их рук. Меня больше никто не держит. Я больше никому не нужен. Я собачье дерьмо, которое уже переступили и пошли дальше.
Мне хочется выть, но на моем небосводе не одного подходящего светила. Я опускаюсь на передние лапы и ухожу в свою конуру. Я даже не закрываю вход огромной непомерно раздутой клешней. Мой поджатый хвост скажет всем, что я теперь никому не нужен.
Я лежу на полу носом в драную подстилку, брошенную на непрокрашенный пол, гляжу на разбросанные по комнате вещи и загроможденный грязной посудой подоконник. Сами собой во мне рождаются Викины слова, брошенные когда-то на ветер:
«А в один прекрасный момент эти недостатки вылезают наружу, и ничего кроме них уже на свете не увидишь.»
Видно этот ветер начал дуть в мою сторону.

73. далеко

Я сижу на окне и смотрю на город. На подоконнике нашлось немного места для меня, а где-то там в мире зарождается осень. Я чувствую ее запах, ее шум. Мне кажется, что сам воздух наполняется дымом жженой листвы и чуть строгим ароматом первых осенних заморозков. На мне походный свитер и стертые джинсы.
Никто не придумал мне сотовый телефон, и чтобы позвонить, мне нужно спуститься с подоконника, пересечь несколько метров деревянного пола и обуть кеды. Внизу под домом есть телефон автомат. Он работает на жетонах. Он глотает их и, нажравшись, благодушно соединяет людей.
Где-то в этом городе по другую сторону колыбели, в которой еще спит осень, возле телефона сидит Вика. Мы договаривались, что он должен позвонить. Он должен позвонить, она это знает, но он не звонит. Он стоит перед ней на журнальном столике и спит. Грани его спокойны, на цветной пластмассе играет заоконный свет, а в его чреве нет зарождающегося звонка.
Куда мы собрались ехать? Как далеко? В какой другой город и далекие страны? Зачем нам покидать этот город, где нас и так никто не знает? Мы хотели ходить под чужим небом тесно прижавшись друг к другу. Мы копили деньги на эту поездку два месяца. Мы желали быть как муж и жена и смело смотреть прохожим в лица и спины. Мы хотели уехать далеко-о-о.
От кого?
Мне сообщили, что осень уже начала ходить. Говорят, это чудный ребенок. У нее замечательный ручки и ножки, милая попка и очаровательный носик. Ее гули-гули становятся все осознаннее, и она уже придушила холодной хваткой несколько воробушков.
Там за городом есть другой город. Там тоже подоконники, метро и телефоны-автоматы. Там тоже есть люди, которые мечтают. Они мечтают приехать к нам, а мы к ним. Мы вместе копим деньги месяцами, только стоит ли это этого.
Стоит ли?

74. предательство

Одно из моих самых любимых занятий – сидеть в общественном транспорте и рассматривать женщин в возрасте, угадывая в них черты былой прелести, чувствовать их еще не угасшую страсть.
Я думаю о Вике. На ум приходит мысль, что она из тех, кто рано стареет. Теперь мысль о том, что через пять лет от нее ничего не останется, владеет мной несколько остановок. Она не оставляет меня и на улице, когда я шагаю через лужи на пропекшемся летнем асфальте.
Через пару дней август и Ильин день. В самом сердце природы уже спрятана желтизна, и кому-то под ноги уже завтра может лечь осенний листок. Но если сидеть дома, то осень не так и заметна.
Небеса необычно пусты и глубоки, и где-то среди них собирается в дальнюю дорогу холодный ветер. Я останавливаюсь парком и смотрю на радуги газонных фонтанов. Что за наваждение? Ведь еще самое лето! Всего шесть часов вечера! Я переставляю ноги, пересекая парк, тротуар, две полосы с автомобильным движением направо, сплошную полосу, две полосы с автомобильным движением налево, вновь тротуар и вхожу в подъезд.
И входя в подъезд, я вдруг произношу странную фразу:
- Однажды заметив, что она постарела, он решил, что пора уходить…

75. прививку от бешенства

А ведь действительно, какая собака меня укусила? С чего это вдруг человек, имеющий дом, семью, машину, верную жену и сына ставит все это под угрозу потери и заводит себе любовницу?
Есть хорошее слово – «зажрался»!
Откуда во мне, еще год назад еле тянувшего лямку семейного быта, открылось второе дыхание, да такое, что и первое переродилось?
По-видимому, я ежедневно хожу там, где меня с завидной регулярностью кусает собака. По-видимому, на меня это действует, как знаменитые батарейки на зайчиков.
Чтобы сделать с ней, чтобы спокойно, как и прежде, ходить на работу знакомым двором, а не нарезать круги в сквозных и незнакомых подворотнях?
Зачем я променял все свое неторопливое спокойствие весомого уважающего себя человека на постоянных страх и угрызение совести? Знал ли я тогда, когда затевал всю эту историю, что и от бесконечной энергии приходит усталость?
Мне кажется, я слышу над ухом чье-то липкое дыхание:
«Вам надо сделать прививку!»
«Прививку от бешенства! Срочно!»
«Как жаль, что эта собака укусила именно вас!»
«Как жаль, что эта тварь укусила меня…» – вторю я и просыпаюсь.
Я только что видел сон. Я еще не открыл глаза, и поэтому он еще владеет мной. Я не помню его взгляд, я помню только его дыхание. В нем есть что-то спокойное и родное, далеко ушедшее и знакомое. Он пахнет так, как пахнет слово ностальгия.
Я открываю глаза.
Мне хочется сделать шаг и начать жить спокойно.
Мне хочется сделать какой-то шаг, чтобы жить спокойно.

 
76. домой

Секс, секс, секс. Неужели в мире все зациклено на сексе. Сначала мы называем его любовь, но потом она все равно превращается в секс. Миру – мир, сексу секс. Нет, не так. Сначала миру – секс, а потом сексу – мир. Весь мир!
Я лежу на полу, а рядом со мной лежит Викино тело. Оно спит. Она заснула в той же позе, что и занималась со мной любовью.
Или сексом?
Она заснула, не сходив в ванну. Я поворачиваюсь к ней и рассматриваю в ночном свете ее лицо. Ровное безмятежное лицо. Лицо ребенка, получившего свое. Получившего свое, уже отыгравшего и успокоившегося.
Я смотрю на часы.
Пора возвращаться домой.
Я тихонько встаю и натягиваю брюки, натягиваю носки и рубашку. Я застегиваю легкую куртку и одевая ботинки. Я выхожу на лестничную площадку и спускаюсь вниз.
Сердце мое радостно бьется. Я возвращаюсь домой!

77. ну что же ты, милок

- Значит, съезжаешь, милок! Жаль. А то пожил бы еще полгода. Я тебе бы скидочку сделала. За ремонт. Все же старался. Баксов по двадцать за квартал. А?
 Отрицательно кручу головой и, прижимая к груди картонную коробку, продолжаю отступать спиной к выходу.
- Ну, подумай, может все ж останешься?
Старуха наваливается на меня невидимой хваткой. Я почти физически ощущаю ее пальцы у себя на горле.
- Может, друзья какие снимут. У тебя наверняка такие же порядочные друзья. Мало ли для чего молодым людям квартира может пригодиться.
Я делаю шаг назад, она делает шаг вперед. За ее спиной остаются веселенькие обои, которые мы с Викой клеили месяц назад, недорогая люстра с висюльками, прикрученные мной плинтуса.
- Ну, что же ты, милок?
Я нащупываю правой ногой порог и оказываюсь на лестничной площадке. Я продолжаю движение, оставляя старуху в поле видимости, держа ее на безопасном для себя расстоянии. Я начинаю осторожно спускаться по лестнице.
Она застревает в дверном проеме, безнадежно наблюдает, как из ее лап ускользает жертва, и вдруг встает на четвереньки и начинает яростно гавкать в мою сторону.
- Мерзавец! Ну, погоди! Вернись попробуй за посудой! Якой блюдун! И унитаз мой, и обои! Да хоть в два суда обратись одновременно, хрен тебе достанется. Во! Во тебе!
Наверно она показывает мне нечто убедительное, но я уже этажом ниже и не собираюсь возвращаться за посудой. Все той же правой ногой я распахиваю дверь и оказываюсь на улице, и мне представляется, как, отлаяв свое, хозяйка побежала в квартиру пользоваться и моим унитазом и моими обоями.

78. окно

Окно. Я стою и сквозь клетку тюля смотрю на погружающийся в ранний осенний сумрак город. Смотрю, как дома и деревья, машины и пешеходы приобретают неясные очертания и стираются в темноте. Смотрю, как над высветленными заревом дорожных огней небесами, робко поднимается ущербная луна. Ей сегодня всю ночь стыдливо висеть над великолепием ночной столицы. Благо, если прикроет темная ночная туча. А так виси на все общее обозрение недобитой.
И я полон сочувствия бедняге-луне. Мне вдруг становится нестерпимо жаль этот недооткушенный блин, выставленный на всеобщее обозрение, а заодно и себя. И по моим щекам сами собой начинают течь горячие ручьи, и я реву в мелкую клетку призрачной материи, реву, как последний раз ревел, когда меня, пятиклассника, били, упавшего на кафельный пол только что отремонтированного туалета, восьмью ногами комсомольцы.
И сквозь эту многослойную пелену, застилающую глаза, я вижу тонкую фигурку, спешащую сквозь листопад. Маленькую беззащитную с такой высоты фигурку. С сумкой через плечо и тубусом подмышкой. Фигурку с огромной авоськой в правой руке. Авоська, которая волшебным образом должна превратиться в сегодняшний ужин и завтрашний обед.
И я шепчу в пропыленную сетку:
- Боже, как я тебя люблю, Рита! Как я тебя люблю! И как я тебя, о Господи, любил все это время!
И этот единственный свидетель всего, что происходит под луной, наверное, меня простит.
И мои слезы прожигают невероятные дыры с неровными оплавленными краями. И я улыбаюсь. Сейчас придет домой моя жена, и мне попадет по полной программе, и я придумаю, что вновь начал курить. И скажу:
«Вот откуда эти дыры!»
Дыры.
Это такая мелочь в нашей безумной жизни.

80. пролог

Автобус, лихо сделав вираж над остановкой, плюхнулся прямо передо мной. Прямо Сивка-Бурка какой-то! Я поежился и нехотя полез в его разверзнутое со скрипом ухо. Ни в одной детской сказке не написано как внутри трясет. Так трясет, что приходится держаться за поручни двумя руками. Пристроившись поближе к окну я начинаю смотреть на следующий мимо пейзаж. Но пейзаж скучен, знаком и его непомерно трясет.
Людишек в автобусном чреве тоже трясет. Они держатся за трубы и друг за друга.
От тряски кишки в моем чреве путаются, а в голове мысли. Толи от первого, толи от второго к горлу подступает неудобный комок. Нестерпимо становится жалко себя и свое содержимое. Пытаясь сглотнуть, я вдруг замечаю, что уже две остановки пялюсь на особь женского пола, сидящую спереди в виде кондуктора. На предмоторном пьедестале я вижу ее как на ладони - от каблуков до вязаной не по сезону шапочки. Она смахивает, выбившиеся из под ажурного края волосы, и сквозь это движение пытается разглядеть меня.
Я смотрел на нее, и она мне очень нравилась. Я смотрел, а она нравилась. И я ехал и смотрел, а она нравилась, нравилась и нравилась.
Свою остановку я проехал. Проехал следующую и еще две. Я бы проехал и еще, но маршрут кончился, и автобус замер как вкопанный на краю пустыря. Все, конец дороги. Водитель хлопнул дверью и поплелся к диспетчеру. Пассажиры выстраиваются в очередь и через вывернутую дверь прямо на моих глазах превращаются в пешеходов. Последним в этом неровном строю я иду как на казнь. Но отчего то ком проваливается вниз, а навстречу ему открывается дыхание номер два.
- Конечная, - шепчет мне девушка-кондуктор.
И тут я замечаю, что давно стою на ступенях и сжимаю поручень, а она тоненькими пальчиками пытается разжать мою хватку.
- Номер?
- …автобуса?
- Номер телефона.
Я спускаюсь на землю. В моей другой ладони счастливый билетик. Я оглядываюсь и на всякий случай запоминаю и номер автобуса.
- Жалко, небось?
Это не мне. Это прямо передо мной курят, тихонько переговариваясь, водители.
- Да что жалко! Давить их надо! Знаешь, какую я однажды аварию видел из-за этих собак?
- Конечно, жалко. Ага!! Выскочила, сука, я даже руль не успел повернуть.
- Ничего, к вечеру раскатают. От асфальта не отдерешь.
Я прячу билет на самое дно кармана.