Неизбежность. Для Бога мёртвых нет

*** «Для Бога мёртвых нет»


Аудиокнига на Ютубе http://youtu.be/CKAo--QyTA8


Сразу после дуэли А. С. Пушкина В. Ф. Вяземская писала в Москву: «Он убил Пушкина, чтобы не быть самому убитым, это правда. Но черепица, падающая на дорогое нам существо, не стоит того, чтобы я тщательно её сохраняла; я её удалила бы из поля своего зрения. Мы делаем так же. Для меня было невозможно посетить убийцу друга, тем более что ничто не вызывает интереса к нему». (А. А. Ахматова. «Страницы из книги “Гибель Пушкина”». С. 525–526).
Интерес постсоветской литературы к персоналиям диктаторов, садистов-палачей и генералов воровских шаек – то же самое, что интерес к убийце Пушкина. Занятие, содержательное для психоаналитиков, для литературы – пустое, ведь убийца всегда ничто: «он ранен легко; он женат на женщине, которую никто ему не предлагал (она его выбор); она выбрана им или, по крайней мере, его приёмным отцом; они богаты и не подвержены строгости закона, так что они спокойны (за себя)». (Там же.) Они всегда, надо сказать, если не подвержены строгости закона, то богаты, и наоборот, хотя вполне обыкновенно, что и то, и другое. Можно ли назвать это благополучием? Холуйство и антураж, но – какая эпоха, такие «смельчаки-герои».
– Ёлка погасла! – произнесла Анна Андреевна с такою внезапной и горестной торжественностью, что я, от удивления, огляделась вокруг (ища глазами ёлку). – Да, погасла, погасла. Знаете, как это бывает? Скажет человек одно слово – и праздник окончен. (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 5 июня 1962).


*   *   *

                …Я сошёл с ума.
            Из застольного тоста

В ту ночь мы сошли друг от друга с ума,
Светила нам только зловещая тьма,
Своё бормотали арыки,
И Азией пахли гвоздики.

И мы проходили сквозь город чужой,
Сквозь дымную песнь и полуночный зной, –
Одни под созвездием Змея,
Взглянуть друг на друга не смея.

То мог быть Каир или даже Багдад,
Но, увы, не Варшава, не Ленинград, –
И горькое это несходство
Душило, как воздух сиротства.

И чудилось: рядом шагают века,
И в бубен незримая била рука,
И звуки, как тайные знаки,
Пред нами кружились во мраке.

Мы были с тобою в таинственной мгле,
Как будто бы шли по ничейной земле,
Но месяц алмазной фелукой
Вдруг выплыл над встречей-разлукой…

И если вернётся к тебе эта ночь,
Её не гони, как проклятую, прочь,
И знай, что приснилась кому-то
Священная эта минута.

1959
Ленинград



После войны народ-победитель выражал радость вставанием, как на вечере Ахматовой в Колонном зале.
– Кто организовал вставание? – омрачился кремлёвский обер-палач.
– Ужасно попятное движение: был интеллигент, стал падалью. Сам или дети его. Распространяет смрад. В смраде гибнет интеллигенция и народ – равно. (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 5 июня 1962).
Ничто не ново под луной – эта практика известна и ныне:
«Преследовать после судебного приговора свидетелей защиты! Причём не за то, что они, будто бы, свидетельствовали ложь, а за то, что предварительно не согласовали свои показания с начальством! Ошельмовать их в печати – в “Вечернем Ленинграде” и в “Смене” – а потом шельмовать в Союзе! Грозить по месту работы!
– Ценное открытие в юриспруденции, – сказала Анна Андреевна. – Впрочем, ничто не ново под луной! Привет товарищу Вышинскому!» (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 9 апреля 1964).
– Были мы люди, а стали – людьё (О. Э. Мандельштам).



*   *   *

Не лирою влюблённого
Иду пленять народ –
Трещотка прокажённого
В моей руке поёт.
Успеете наахаться
И воя, и кляня.
Я научу шарахаться
Вас, смелых, от меня.
Я не искала прибыли
И славы не ждала,
Я под крылом у гибели
Все тридцать лет жила.



«Анна Андреевна стояла, слегка опираясь рукой о стол. Она говорила тихим голосом, но как будто не для меня одной, а с трибуны. <…>
– Сталин, – говорила Анна Андреевна, – самый великий палач, какого знала история. Чингиз-хан, Гитлер – мальчишки перед ним. Мы и раньше насчёт него не имели иллюзий, не правда ли? а теперь получили документальное подтверждение наших догадок. В печати часто встречалось выражение: “лично товарищ Сталин”. Теперь выяснилось, что лично товарищ Сталин указывал, кого бить и как бить. На профессора Виноградова лично товарищ Сталин распорядился надеть кандалы. Оглашены распоряжения товарищ Сталина – эти резолюции обер-палача на воплях, на стонах из пыточных камер. О врачах он сказал министру: “если вы не добьётесь, чтобы они признались, полетит ваша голова”. Прекрасно звучит в этом контексте выражение “не добьётесь”. Я надеюсь, эти слова будут запечатлены в учебниках, и школьники будут их учить наизусть».

(Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2. 4 марта 1955 года)


С момента ареста начались отчаянные попытки освобождения сына.
Цикл «Слава миру», а фактически «Слава Сталину», написан «мастером зловещих предчувствий» (Л. К. Чуковская) как «прошение на высочайшее имя».
К архитектору карцерной дисциплины с просьбой освободить сына она обращается 24 апреля 1950 года; тот оставляет прошение без ответа. 14 июля 1950 года министр госбезопасности СССР Абакумов отправляет обер-палачу докладную записку «О необходимости ареста поэтессы Ахматовой».



Последний тост

Я пью за разорённый дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоём,
И за тебя я пью, –
За ложь меня предавших губ,
За мёртвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.

27 июня 1934
Шереметевский дом



Петербурженка, добиваясь решения об освобождении или хотя бы известий о сыне, в 1955-м она кочует по Москве от Шенгели к Раневской, от Раневской к Петровых, живёт у Ардовых и Натальи Ильиной. Новостей и решения нет. 11 декабря А. А. Ахматова встречает Л. К. Чуковскую известиями о том, что реабилитированы Квитко и Мейерхольд. Посмертно.
Подруга, не посмев спросить о сыне, услышала: «С Лёвой плохо».
10 марта 1956 года А. А. Ахматова обращается к председателю Союза писателей А. А. Фадееву:
«Дорогой Александр Александрович!
Сейчас я узнала, что дело моего сына рассматривается в понедельник (12 марта). Трудно себе представить, какое это для меня потрясение.
Вы были так добры, так отзывчивы, как никто в эти страшные годы. Я умоляю Вас, если ещё можно чем-нибудь помочь, сделайте это (позвонить, написать).
Мне кажется, что я семь лет стою над открытой могилой, где корчится мой, ещё живой сын. Простите меня».


*   *   *

Я всем прощение дарую
И в Воскресение Христа
Меня предавших в лоб целую,
А не предавшего – в уста.

1946 апрель
Москва



Корчится ещё живой сын… Эта тема – «злое мучительство, ставшее нормой людских отношений, многолетние страдания ни в чём неповинных людей, оказавшихся во власти организованных и вооружённых мерзавцев». (К. И. Чуковский. «Литературное чудо»).


«Я сказала, что пересматривать каждое дело в отдельности представляется мне идиотской затеей. Ведь никаких индивидуальных, частных дел в 37–38 гг. не было или почти не было, тогда истреблялись целые слои, целые круги населения: по национальному, по номенклатурному, по анкетному признаку – то директора всех заводов, то первые и вторые секретари обкомов и райкомов, то пригородные финны, то лица польского происхождения, то все, кто дрался в Испании, то чистильщики сапог, то глухонемые, то все, у кого за границей родственники или кто сам побывал за границей. Ну, конечно, в стройную программу врывался некоторый хаос – та же бездна поглощала и тех, кто не угодил местному начальству или своему соседу по коммунальной квартире. Время для сведения личных счётов было удобнейшее. Арестованным, всем без разбора, фабрика, изготовлявшая “врагов народа”, предъявляла вымышленные и притом одинаковые обвинения: диверсия, шпионаж, террор, вредительство, антисоветская пропаганда. Какой же смысл теперь пересматривать каждое дело в отдельности? В лагеря надо срочно послать спасательные экспедиции: врачей, лекарства, еду, теплую одежду  – и поездами, самолётами, пароходами вывезти оттуда тех, кто ещё жив. И общим манифестом реабилитировать всех зараз, живых и мёртвых, или, точнее, разоблачить самое заведение, фабрикующее “врагов народа”. Если станут ясны масштабы и методы фабричного производства, то и изучать каждое дело в отдельности не будет нужды».

(Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2)



*   *   *

Вижу я, лебедь тешится моя!
   Пушкин

Ты напрасно мне под ноги мечешь
И величье, и славу, и власть.
Знаешь сам, что не этим излечишь
Песнопения светлую страсть.

Разве этим развеешь обиду?
Или золотом лечат тоску?
Может быть, я и сдамся для виду.
Не притронусь я дулом к виску.

Смерть стоит всё равно у порога,
Ты гони её или зови.
А за нею темнеет дорога,
По которой ползла я в крови,

А за нею десятилетья
Скуки, страха и той пустоты,
О которой могла бы пропеть я,
Да боюсь, что расплачешься ты.

Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.
Ночь со мной и всегдашняя Русь.
Так спаси же меня от гордыни,
В остальном я сама разберусь.

9 апреля 1958
Москва



– Реквием пишут в память умерших, но я-то остался жив, – с обидой говорил Лев Николаевич. – Она написала «Реквием», она меня похоронила… 
– Невольно вспоминаешь слова Шилейки: «Область совпадений столь же огромна, как и область подражаний и заимствований».
– У меня хватило ума глупо прожить жизнь, – расписалась Фаина Раневская. Бывает и так.
«Мистико-эротические, монастырско-будуарные стихи Ахматовой». (Из статьи «Художественная литература буржуазно-кулацкого окружения» в журнале «Под знаменем коммунизма» 15 октября 1922). «Её любовные стихи, такие раскалённо-драматические» (Из «Записок…» Л. К. Чуковской. Т. 1).
– О, что мне делать с этими людьми?


«Анна Андреевна слушала мою сбивчивую и длинную речь терпеливо и спокойно, даже не указывая, как обычно, глазами на потолок. Потом заговорила сама с нарочитым бесстрастием.
– Ваши рассуждения справедливы, – сказала она, – но лишены трезвости. Вам угодно воображать, что остальные люди не менее вас рады возвращениям и реабилитациям и ждут не дождутся, когда воротятся все. Вы ошибаетесь. Сообразить легко, что если пострадавших миллионы, то и тех, кто повинен в их гибели, тоже не меньше. Теперь они дрожат за свои имена, должности, квартиры, дачи. Весь расчёт был: оттуда возврата нет. А вы говорите: самолёты, поезда! Что вы! Оказаться лицом к лицу с содеянным?! Никогда в жизни».

(Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2. 11 декабря 1955 года)



Стансы

Стрелецкая луна. Замоскворечье… Ночь.
Как крестный ход, идут часы Страстной Недели…
Я вижу страшный сон. Неужто в самом деле
Никто, никто, никто не может мне помочь.

В Кремле не надо жить – Преображенец прав,
Там зверства древнего ещё кишат микробы:
Бориса дикий страх и всех Иванов злобы,
И Самозванца спесь взамен народных прав.

Апрель 1940
Москва



Юлиан Григорьевич Оксман (1894–1970), пушкинист, историк, литературовед, обвинённый по ложному доносу сотрудницы Пушкинского дома, в беседе с Л. К. Чуковской в Болшево сказал:


«…Нюрнбергский процесс необходим во имя очищения нации, иначе мы вперёд не двинемся и останется то же беззаконие, тот же произвол, – ну, может быть, в меньших масштабах. Но наказывать смертью или тюрьмой следует лишь немногих, а всех остальных, причастных к злодействам, следует громко назвать по именам и отстранить от какой бы то ни было малейшей власти. Пусть стреляются сами, пусть дети отшатнутся от них с ужасом, пусть более никогда и ни в чём никто от них не будет зависеть; пусть они смиренно трудятся на заводах, в учреждениях, в колхозах – гардеробщиками, уборщиками мусора, курьерами – не более того. <…>
Я рассказала Анне Андреевне о своём болшевском разговоре с Оксманом. Она ответила:
– Да, мы с ним говорили об этом. Я с ним согласна».

(Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2. 26 марта 1958 года)



Застольная

Под узорной скатертью
Не видать стола.
Я стихам не матерью –
Мачехой была.
Эх, бумага белая,
Строчек ровный ряд.
Сколько раз глядела я,
Как они горят.
Сплетней изувечены,
Биты кистенём,
Мечены, мечены
Каторжным клеймом.



В 1991-м в примечаниях к разговорам весны 1958-го Л. К. Чуковская сообщает: «Через десять лет, в 68-м, я рискнула заговорить об этом вслух: для Самиздата написана была мною статья. “Не казнь, но мысль. Но слово”. Ещё через восемь лет она была опубликована за границей в сб.: Лидия Чуковская. Открытое слово. Нью-Йорк: Хроника, 1976. Ещё через четырнадцать – в Советском Союзе, в журнале “Горизонт” (1989, № 3); затем в книге “Процесс исключения” в 1990-м. Спор о том, следует или не следует разоблачать мёртвых и живых палачей, ведётся в нашей стране и до сих пор. Сопротивление власть имущих огласке – весьма велико. Доступ к архивам ограничен». (Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2).
Тема люстрации – наиболее болезненная и актуальная тема общественно-политического будущего России. Без решения вопроса о люстрации «мы вперёд не двинемся и останется то же беззаконие, тот же произвол» – Ю. Г. Оксман был прав.
20 ноября 1998-го в Санкт–Петербурге после повторного внесения в Госдуму РФ законопроекта «О запрете на профессии для проводников политики тоталитарного режима», в котором предлагалось подвергнуть профессиональным ограничениям работников партаппарата КПСС, штатных сотрудников и агентуру советских и российских спецслужб, была убита правозащитница, историк Галина Васильевна Старовойтова.



*   *   *

А вы, мои друзья последнего призыва,
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена.
Да что там имена! – захлопываю святцы;
И на колени все – багровый хлынул свет,
Рядами стройными выходят ленинградцы,
Живые с мёртвыми. Для Бога мёртвых нет.

Август 1942
Дюрмень



11 мая 1956 года Л. Н. Гумилёв был признан невиновным по всем статьям. Проведя в тюрьмах и лагерях около 14 лет, поэт и учёный получил справку об освобождении. В графе «место следования» значилось «Ленинград». Через месяц было отменено постановление Особого совещания при МГБ, 30 июля «за отсутствием состава преступления» было прекращено уголовное преследование. По делу 1938 года Л. Н. Гумилёва реабилитировали в 1975-м.
– Справедливо ли счесть национальным позором то, чего не ощущает нация? Вообще не ощущает? – уже после «Доктора Живаго» в период травли Б. Л. Пастернака задумывалась Л. К. Чуковская. – Ведь для народа такого явления – Пастернак – просто нет. («Записки…». Т. 2. 30 октября 1958 года).
Не было для миллионов и такого явления, как Ахматова. Народ как бы здесь и не при чём.
– А кто же при чём? Сами арестованные, что ли, себя за решётку загоняли? Вот и ищи – кто? это и есть твоя работа писательская – понимать… («Записки…». Т. 2. 4 марта 1955 года).
– …Затем, что из двухсот советских миллионов, живущих в благости отеческих законов…
– Пушкин говорил: надо быть заодно с гением!
– Таинственной невстречи пустынны торжества…



Данте

      …mio bel San Giovanni.
                Dante. Inferno

Он и после смерти не вернулся
В старую Флоренцию свою.
Этот, уходя, не оглянулся,
Этому я эту песнь пою.
Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы.
Он из ада ей послал проклятье
И в раю не мог её забыть.
Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечой зажжённой не прошёл
По своей Флоренции желанной,
Вероломной, низкой, долгожданной.

Лето 193б
Разлив



– На днях вбегает ко мне Аничка. «Акума, мы проходим враждебные группировки, там ты и Гумилёв!» – Помолчав, Анна Андреевна продолжала величественно. – Позорный столб, я нахожу, без меня как-то не имеет вида, – вы замечаете, Лидия Корнеевна? («Записки…». Т. 2. 14 сентября 1957 года)
И правда: ей зрительницей быть не удавалось.
Душепреображением называет её поэзию Л. К. Чуковская. Из своего слуха и памяти в душу и память читателя А. А. Ахматова переносит преображённый мир, который весь, расслышанный, на странице книги. Это – чудо преображения вещества в слово, эстетического в этическое, множественного в единое.


*   *   *

И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной.
«Онегина» воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.



– На каком языке это произнесено? – спрашивает читатель. – На русском? Нет, на райском, извлечённом из русского.
– Пока вы мирно отдыхали в Сочи, ко мне уже ползли такие ночи, и я такие слышала звонки!
8 марта 1958 года:


«Три письма из Чехословакии от учительниц и ещё от кого-то. Эти поздравляют не с 8 Марта, а с 40-летием Октябрьской революции, которая освободила чехов и словаков от ярма капитализма; авторы писем сообщают, что Ахматова для них – образец советской женщины, просят прислать стихи, пишут, что все они учатся у советской литературы и, в особенности, у Анны Ахматовой.
– Вот поворот, какого ни в каком романе не придумаешь, – сказала Анна Андреевна. – Я – образец советской женщины!.. Товарищ Жданов, где ты? Такое не приснится, не выдумается. <…>
Перед моим отъездом она <…> повторила:
– Такой сюжетный поворот и во сне не приснится. Моя оплёванная персона – образец советской женщины для братской социалистической страны! Прекрасно! “Всё смешалось в доме Облонских”…»

(Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2)



*   *   *

Многое ещё, наверно, хочет
Быть воспетым голосом моим,
То, что, бессловесное, грохочет,
Иль во тьме подземный камень точит,
Или пробивается сквозь дым.
У меня не выяснены счёты
С пламенем, и ветром, и водой…
Оттого-то мне мои дремоты
Вдруг такие распахнут ворота
И ведут за чёрною звездой.

1942
Ташкент



«Быть воспетым голосом моим…»
Чьим голосом? Голосом Ахматовой. Но чей это голос, который у Анны Ахматовой? Откуда этот голос, говорящий поэтом? Кто есть его источник? Он скрыт так же таинственно, как источник света в пасмурный день, хотя и пробивается сквозь завесу дыма, тумана, пелену времён.
То, что, бессловесное, грохочет. Чёрная звезда.
Голос, который пропуск в бессмертие, – голос таинственной лиры, на загробном гостящей лугу.
– Голос – это личность. (О. Э. Мандельштам).
По возвращении из лагерей Лев Гумилёв застал женщину старую и почти ему незнакомую: «изменилась она и физиогномически, и психологически, и по отношению ко мне». Их встреча была холодной: сын расценил, что «без всякого участия и сочувствия». Невольные свидетели не могли вообразить, как они будут жить вместе.
– Кто знает, как тихо в доме, куда не вернулся сын?
– Встречи в наше время тяжелее разлук…



*   *   *

Ты опять со мной, подруга осень!
   Ин. Анненский

Пусть кто-то ещё отдыхает на юге
И нежится в райском саду.
Здесь северно очень – и осень в подруги
Я выбрала в этом году.

Живу, как в чужом, мне приснившемся доме,
Где, может быть, я умерла.
И, кажется, будто глядится Суоми
В пустые свои зеркала.

Иду между чёрных приземистых ёлок,
Там вереск на ветер похож.
И светится месяца тусклый осколок,
Как финский зазубренный нож.

Сюда принесла я блаженную память
Последней невстречи с тобой –
Холодное, чистое, лёгкое пламя
Победы моей над судьбой.

1956
Комарово


Тюрьма нанесла удар, уничтожив отношения матери с сыном: он был убеждён, что она слишком мало сделала для его освобождения, она – что нет такой матери, которая сумела бы сделать больше.
Карцерной тканью общества объясняется удивительная прочность тюрьмы – нехитрого изобретения, которое бранили с самого рождения. М. Фуко полагал, что было бы куда легче найти для тюрьмы более приемлемую замену, если бы она являлась исключительно инструментом подавления в арсенале средств государственного аппарата. На деле, тюрьма глубоко укоренена в механиз¬мах и стратегиях власти и на любую попытку преобразования готова ответить огромной силой инерции:
«Харак¬терно одно обстоятельство: когда заходит речь об измене¬нии режима заключения, противодействие исходит не только от судебного института; сопротивление оказывает не тюрьма как уголовное наказание, а тюрьма со всеми её установлениями, связями и внесудебными следствиями; тюрьма как узловая точка в общей сети дисциплин и надзоров; тюрьма, поскольку она функционирует в паноптическом режиме». (М. Фуко. «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы». С. 450–451).
Тем не менее в самих процессах функционирования тюрьмы можно выде¬лить два процесса, способных серьёзно ограничить её применение. Первый  – французский философ связывал с образованием крупных противозаконностей в государственном или международном масштабе, сращенных с политическим и экономическим аппаратом: финансовые противозаконности, службы разведки, торговля оружием и наркотиками, спекуляция недви¬жимостью. Второй – с ростом самих дисциплинарных сетей и приданием им всё более важных полномочий, всё более массовой передачей им судебных функций. Так, поскольку ме¬дицина, психология, образование, государственная помощь и «социальная работа» всё больше участвуют в контролирующей и наказывающей власти, не исключено, что уголовно-правовая машина, в свою очередь, может принять медицин¬ский, психологический и педагогический характер.


Август 1940

Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
Крапиве, чертополоху
Украсить её предстоит.
И только могильщики лихо
Работают, дело не ждёт.
И тихо, так, Господи, тихо,
Что слышно, как время идёт.
А после она выплывает,
Как труп на весенней реке,
Но матери сын не узнает,
И внук отвернётся в тоске.
И клонятся головы ниже.
Как маятник, ходит луна…
Так вот – над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.

5 августа 1940


В 1961-м Л. Н. Гумилёв защитил докторскую диссертацию.
Перед защитой «тишайшая» и «простая» целительница нежного недуга выразила своё категорическое нежелание видеть сына доктором исторических наук и выгнала его из дома. Л. Н. Гумилёв заболел и оправился с большим трудом; у А. А. Ахматовой случился второй инфаркт. Навещать её в больнице сын категорически отказался.
– Лёва не понимает, как я больна.


«Я, конечно, давно уже чувствовала, что между Лёвой и Анной Андреевной неладно, – однако чувствовать или услыхать – большая разница. То, что сказано было мне в больнице Анной Андреевной, теперь вполне подтвердила Нина. Лёва и в самом деле верит, будто он пробыл в лагере так долго из-за равнодушия и бездействия Анны Андреевны.
Я – многолетняя свидетельница её упорных, неотступных хлопот, её борьбы за него. Больше, чем хлопот, то есть писем, заявлений, ходатайств через посредство влиятельных лиц. Всю свою жизнь она подчинила Лёвиной каторге, всё, даже на такое унижение пошла, как стихи в честь Сталина, как ответ английским студентам. И от драгоценнейшей для себя встречи отказалась, боясь повредить ему. И сотни строк перевела, чтобы заработать на посылки ему, сотни строк переводов, истребляющих собственные стихи».

(Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 2. 4 января 1962 года)



*   *   *

Все ушли, и никто не вернулся,
Только, верный обету любви,
Мой последний, лишь ты оглянулся,
Чтоб увидеть всё небо в крови.
Дом был проклят, и проклято дело,
Тщетно песня звенела нежней,
И глаза я поднять не посмела
Перед страшной судьбою своей.
Осквернили пречистое слово,
Растоптали священный глагол,
Чтоб с сиделками тридцать седьмого
Мыла я окровавленный пол.
Разлучили с единственным сыном,
В казематах пытали друзей,
Окружили невидимым тыном
Крепко слаженной слежки своей.
Наградили меня немотою,
На весь мир окаянно кляня,
Обкормили меня клеветою,
Опоили отравой меня
И, до самого края доведши,
Почему-то оставили там.
Любо мне, городской сумасшедшей,
По предсмертным бродить площадям.

1930-е годы, 1960



«Я поздравила Анну Андреевну с Лёвиной диссертацией, передала ей – со слов Оксмана, – что Конрад считает его великим учёным.
– Этот великий учёный не был у меня в больнице за три месяца ни разу,  – сказала Анна Андреевна, потемнев. – Он пришёл ко мне домой в самый момент инфаркта, обиделся на что-то и ушёл. Кроме всего прочего, он в обиде на меня за то, что я не раззнакомилась с Жирмунским: Виктор Максимович отказался быть оппонентом на диссертации. Подумайте: парню 50 лет, и мама должна за него обижаться! А Жирмунский был в своём праве; он сказал, что Лёвина диссертация – либо великое открытие, если факты верны, либо ноль – факты же проверить он возможности не имеет… – Бог с ним, с Лёвой. Он больной человек. Ему там повредили душу. Ему там внушали: твоя мать такая знаменитая, ей стоит слово сказать, и ты будешь дома.
Я онемела.
– А мою болезнь он не признаёт. “Ты всегда была больна, и в молодости. Всё одна симуляция”».
(Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 2. 1 января 1962 года)



*   *   *

В каждом древе Распятый Господь,
В каждом колосе тело Христово,
И молитвы пречистое слово
Исцеляет болящую плоть.

1946
Фонтанный Дом



– А с Запада несло Викторианским чванством, летели конфетти, и подвывал канкан…
До 1964 года А. А. Ахматова была «невыездной».
В 1964-м в Италии во дворце Урсино ей была вручена премия Европейского Сообщества писателей «Этна-Таормина».
В 1965-м в Англии – диплом почётного доктора Оксфордского университета.


Согражданам

И мы забыли навсегда,
Заключены в столице дикой,
Озёра, степи, города
И зори родины великой.

В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома,

За то, что, город свой любя,
А не крылатую свободу,
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду.

Иная близится пора,
Уж ветер смерти сердце студит.
Но нам священный град Петра
Невольным памятником будет.

1920



– Вы понимаете? – сказала Анна Андреевна. – Оно оказалось – для Петербурга, Петрограда, Ленинграда – пророческим… Написано оно в двадцатых. (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 11 января 1964 года).
Удивление пророческому слову собственных стихов никогда не покидало поэта. Собственных ли? Это – жизнь в творческом становлении и ради него, творчества, которое по сути чудотворство, когда поэт говорит много больше, чем есть он сам, когда говорят поэтом.



*   *   *

Забудут? – Вот чем удивили,
Меня забывали сто раз,
Сто раз я лежала в могиле,
Где, может быть, я и сейчас,
А Муза и глохла и слепла,
В земле истлевала зерном,
Чтоб после, как Феникс из пепла,
В эфире восстать голубом.

21 февраля 1957
Ленинград



В примечании к книге о гибели Пушкина, от идеи написания которой А. А. Ахматова отказалась после выхода писем Карамзиных, когда «всё уже ясно и так», находим:
«В письме генерал-адъютанту Карлу Фёдоровичу Толю (1777–1842), участнику швейцарского похода Суворова и Отечественной войны, написанном 26 января 1837 г., Пушкин благодарил за благожелательный отзыв об “Истории Пугачёвского бунта” и выделил мнение Толя об оклеветанном современниками генерале И. И. Михельсоне: “Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное Писание”. Пушкин имеет в виду следующее: “И истина велика и сильнее всего. Вся земля взывает к истине, и небо благословляет её, и все дела трясутся и трепещут пред нею. И нет в ней неправды. Неправедно вино, неправеден царь, неправедны женщины, несправедливы все сыны человеческие и все дела их таковы, и нет в них истины” (Библия 2. Езд. 4. 35–37)». (А. А. Ахматова. «Страницы из книги “Гибель Пушкина”». С. 527).


*   *   *

Зачем вы отравили воду
И с грязью мой смешали хлеб?
Зачем последнюю свободу
Вы превращаете в вертеп –
За то, что я не издевалась
Над горькой гибелью друзей,
За то, что я верна осталась
Печальной Родине моей.
Пусть так, без палача и плахи
Поэту на земле не быть.
Нам покаянные рубахи,
Нам со свечой идти и выть…

1935