Этим летом мне особенно не хватало покоя. Там много было солнца, и разомлевшего под ним моря, и торговок фруктами в захватанных пальцами фартуках, и смеха, и безделья и сытых курортных лиц. Так много вокруг было радости. Я закрывала глаза, но вместо баюкающей темноты - поле огненных искр. Они легко вспыхивали, осыпали и ослепляли меня болью...
Отчаянно и весело вздымались белопенные волны. Выкатывались на берег уже понурые - услужливые, обыкновенные, и шепнув напоследок сокровенное, нехотя отступали назад. От влажного, окропляемого солеными брызгами камня веяло прохладой. Он пустовал неподалеку, покрытый узором плотного мха. Сцепленные навечно, возвышались повсюду фигуры застывших каменных глыб.
Искры угасали, на смену им спускалась унылая тьма. Сомкнув веки плотнее, я попыталась сосредоточиться на крике чаек, на гудках отчаливающих с пристани катеров, но память к прожитому не оставила меня. И загорелые руки сильнее прижали лицо к колючему песку. И беспокойно, часто, с перебоями застучало сердце...
Как пронеслась та безумная неделя - не знаю. В памяти остался один черый, стылый комок напряжения, да желание выдержать. Иногда хотелось послать к чертям свою затею - сесть, как в детстве, на снег и реветь в голос, размазывая слезы по щекам. Я поняла самое тяжелое - голод, холод и отчаяние, когда уже ничего не желаешь, лишь бы ощущать разливающееся по телу тепло, бодрость и желание жить дальше. Хотелось одного - гарантии, что нет ничего напрасного в этом мире.
Однажды так ясно увидела свою вторую «я», что защемило в глазах. Она смеялась, откидывая на плечи роскошные огненно-рыжие волосы, и я пятилась в страхе от ее бесстыдной смелости. Изучить эту даму было нелегко, а привыкнуть к ней еще труднее - слишком по-своему воспринимала она мир, и приходилось мириться с ее сумасбродными выходками.
И не знаю, что стало бы со мной - на вокзалах и на дорогах, в маленьких городах и больших, в зловещей степи или шумном аэропорту - если бы не люди. Они спасали, порой, непроизвольно и чем придется: словом, взглядом, улыбкой. Просто тем, что они есть - хорошие, плохие и самые, самые обыкновенные...
В четверг вечером, накануне, мне казалось, что жизнь - это яблоко, и чем быстрее будешь откусывать, тем больше получишь удовольствия... В моем саду вдруг не стало тени. Сделавшись хрустальными, ветви впитывали сочившиеся сквозь прозрачную листву лучи, плоды набухали соком, лопались, и звенела, стекая по стеклянным стволам, сладкая слезинка...
Часы, как обычно, тикали ровно, с удивительным хладнокровием. Я металась по комнате, поспешно запихивая в сумку продукты.
Да, яблоко упало на мои колени - не покатилось по полу, не запылилось, и отказаться от соблазна было невозможно. Сейчас никто не мог остановить меня. Хотелось бежать по хрустальному саду напролом, срывать большие красные яблоки... Наверное, будут рушиться ломкие ветви, разбиваться в искристую крошку нежные листья, а я, заткнув уши, буду мчаться дальше...
До поезда «Москва-Ярославль» оставалось меньше часа. Неужели снова движение, воздух, свобода?
Случайно, или нет - поезд задержался при посадке, и я успела. Крикливые пассажиры никак не могли разобраться в авоськах и в суете калечили друг друга пузатыми чемоданами, пихая их все разом в узенький тамбур.
Ночь сразу и незаметно проглотила меня на верхней полке пыльного полупустого вагона. Приснилась мне большая хищная птица. Она долго, выжидающе парила над людскими головами, но села почему-то на мою. Села, вцепилась когтями в волосы и выпучила стеклянные, желтоватого оттенка глаза - такая тоска была в них! - что руки мои опустились, я не тронула ее. Она же не знала жалости: медленно клевала меня то в лоб, то в затылок. Потом, запутавшись в склоченных прядях, пыталась взлететь, билась надо мной, и летели в воздух ее перья да мои вырванные волосы...
Проснувшись, долго облизывала высохшие губы. Что мог означать этот жуткий сон? Я не верила в провидение, но заметно сникла, сделалась меньше, будто от меня отрезали добрую треть.
Полностью пришла в себя лишь на улицах незнакомого города. Ярославль освежил меня волжским ветром и сразу добродушно признал своей: его улицы стали моими улицами, а подозрительная настороженность улетучилась.
На мгновение даже забыла - для чего приехала сюда. Замечталась, и снова очутилась в саду... Качаются налитые спелостью плоды... И солнце, сильное, властное, дарит горячий свет, просачивается в каждую хрустальную веточку с тоненькими узорными прожилками и остается там навсегда - в игре радужных огней... Я ступаю по хрупкой траве осторожно, боясь задеть беззащитные листики, далеко обхожу каждую хрустальную яблоню. И вдруг вдали на светящемся горизонте вижу знакомую юношескую фигурку. Приближаюсь. Узнаю. Всегда приветливые губы теперь сжаты в строгом запрете, на виноватые глаза пенистой волной спадает русая челка... Дима. В надежде протягиваю руку, но вздрогнув, он бежит, не разбирая дороги, сквозь деревья и скрывается в слепящем свете солнца...
Я моргаю, тру глаза у витрины «Детского мира». Ярославль по-прежнему дремлет. Город, который полгода хранил моего Диму, держал в повиновении его чувства, желания. Целых полгода повиновения сержантам, лейтенантам, майорам!
И всего два письма. Я долго не подходила, а кидалась к почтовому ящику, наконец, решила - Диму нужно забыть. Но проходили дни, месяцы, а память моя не затушевывалась, а прояснялась отчетливее. Так, незаметно, рождался двойник - вторая «я», которая плевала на гордость, общественное мнение и желание быть на высоте. Спустя время мне уже хотелось обратиться к ней на «вы» - очень она была независимая, за что ценю ее намного больше первой. Вторая - умная, красивая - не совершала лишнего, вселялась в меня без разрешения, и я осознавала это, когда видела вдали сверкающие пятки убегающей первой...
Сонные улицы шевелились ветками заиндевевших деревьев, рассвет с трудом продирался сквозь туманную завесу облаков.
Показались огромные, кичливо выкрашенные серебряной краской ворота: вверху маяком сияла красная пятиконечная звезда с облезшей на кончиках краской, чем напоминала облупленный нос. У обочины дороги ссутуленный солдат подметал асфальт; по листику собирал мусор в кучу, а потом неторопливо стряхивал с метлы разный сор. Освобожденный от бумажек, окурков и пыли, асфальт блестел чистотой, а он все двигал руками, сосредоточенный на своем, неприступный. Наверное, думал о том, что было, или будет. А может, о светившем тускло солнце, которое пока жалело тепло и угнетало своим бессилием?
Проходя мимо, я ступала как по вымытому полу и ощущала стыд - будто действительно провинилась перед печальным солдатом.
На КПП дежурил коренастый веснушчатый сержант: он дремал, подперев ладонями щеки. Разбудила. Путанно, но коротко объяснила - ищу Нежина Дмитрия. Дежурный выслушал, удивился, помолчал.
- Что ж вы друг другу не писали?
- Так получилось - его перевели в другую часть, а я поступила в институт. Ниточка оборвалась.
- А родители?
Я усмехнулась. Вспомнила серые в клетку обои, тягостный запах коврового ворса:
- Здесь свои сложности: полная изоляция.
- Понятно, - он провел меня в комнату посетителей, пообещав выяснить.
Я уселась за низкий лакированный столик, весело огляделась. С яркого плаката на меня смотрел бравый солдат в застегнутой под горло гимнастерке, в его мужественных руках находился автомат, а внизу крупными буквами красовалось: «СССР - оплот мира». На батарее одиноко сохла забытая сморщенная варежка.
После обеда комнатка ожила. Осмелевшие солдаты переступали порог, подсаживаясь ко мне. Самый шустрый, с белыми пятнами эмульсии на лице, выяснял волнующие всех вопросы: как зовут? К кому? Откуда?
Пряча улыбку - краска напоминала разварившуюся рисовую крупу - я неторопливо отвечала.
- Так это вам к майору Еременко надо. Уж он-то знает, кого куда распределили.
Поинтересовалась, как его найти. Парни переглянулись.
- Да тут недалеко! Идите прямо, потом налево, там казармы начнутся, вы туда, поднимитесь на второй этаж - и упретесь в его кабинет!
Я неуверенно встала:
- А мне ничего не будет?
Пятнистый засмеялся:
- А что вам будет? Нет, вам ничего не будет.
В казарменном коридоре пахло сырой кожей, гуталином, крепкими сигаретами и еще чем-то чужим, казенным. Я подошла к двери - за ней слышался приглушенный басок - успокоила прыгающее сердце и потянула ручку. В щели показался склоненный за столом седоватый мужчина с черными усами.
- Здравствуйте. Извините, майор Еременко, если не ошибаюсь?
Мужчина поднял глаза от бумаг и оторопел: перед ним стояла девица в голубом пальто и дерзко лезущими из-под шапки волосами. Майор медленно поднимался из-за стола.
- Вы-то не ошибаетесь, а вот мне как верить своим глазам? Как вы сюда попали? - смертельная бледность легла на его лицо.
- Пешком. Мне сказали: идите - и я пошла.
- Кто вам сказал? - голос его становился страшным.
- Да все...
Он перевел дух.
- Вам дежурный на КПП пропуск выписал? Нет, отлично. А что вы встали-то? Садитесь, садитесь, - он снял телефонную трубку.
Я начинала понимать - происходит что-то непоправимое.
- Говорит майор Еременко. Недавно на КПП появилась девушка, где она?
«В комнате посетителей», - услышала я тихий честный голос. Майор ухмыльнулся, предложил сходить, посмотреть. Его пальцы отстукивали лихую дробь, и звук получался пустой, как палящее вдалеке ружье. Вскоре из трубки угасающе пролепетало: «Ее нет, товарищ майор...»
- Вам известно, что полагается за проникновение в часть постороннего лица? Вы понимаете, что будет, если узнает начальство?
Мне захотелось воды. Губы налились жаром, все тело пылало, хотя внутри оставалось холодным.
Еременко бросил трубку, суетливо прикурил - казалось, в одну затяжку он хотел вытянуть из сигареты все ядовитые вещества сразу.
- А что, собственно, вам надо? - вспохватился он, покрываясь румянцем.
- Нежина. Я ищу Нежина Дмитрия, он служил в вашей роте.
Майор сосредоточенно наморщил узкий лоб.
- Был такой, но его еще в июле в Куйбышев перевели, а сейчас уж октябрь, как вам известно, - он снова схватил трубку, что-то спросил, но мой мозг отключился, перебросившись в другое время. Не помню - когда произошло это впервые, но меня стали посещать чужие мысли, они слышались приглушенно, будто голоса за туманным занавесом, то мелькали перед глазами знакомые и незнакомые лица... Они появлялись совсем реально и когда заблагорассудится - легкомысленно-веселые, независимые.Они не думали, что мне может быть совсем не до них... Отголоски фраз, фрагменты событий, услышанные или увиденные когда-то закружились в стремительном танце: «Ты прежде чем сделать, подумай хорошенько, - это мама. При таких словах у нее необыкновенно строгое лицо... - Что же получается? Люди хотят одно, делают совсем другое, потом жалеют, плачут, и все без пользы... - это учительница. Она, как всегда, права и беспомощна... - Я хочу, чтобы ты всегда была со мной, - а это его слова, Димы. Я никогда их не забуду, они так крепко обосновались во мне, что выгнать их оттуда стало почти невозможно. Они превратились в пульс, в вечное биение сердца...»
Майор все не замолкал. Потом резко соединил губы вместе и уставился на меня.
- Так что ничем помочь не могу.
- К-как ничем?
На мой испуг майор вздохнул протяжно и устало.
- Повторяю. Вашего Нежина отправили в Куйбышев, - отчетливо-тихо назвал номер части, - дальше было распределение по батальонам, куда - я не знаю и знать не могу. - Последнее слово было подчеркнуто особо.
Я шумно глотнула, и снова - пугающее молчание, когда все слова кажутся то глупыми, то неуместными. Глаза майора изучали пол: наверное, хотели они все-таки помочь, но что-то мешало, не давало им это сделать. Хотелось встать и уйти незамеченной. Я снова чувствовала вину, теперь не свою, а его - здорового, красивого и... беспомощного человека...
Майор прогулялся со мной до кичливых ворот, услужливо пронес сумку - чтобы мне не тяжело было. Проходя мимо дежурного, я почувствовала быстрый презрительный взгляд. Попросила не наказывать бедного сержанта, Еременко сменил тему разговора, но я не отступала. Напоследок удалось вытащить из его рта: «Обещаю. Не накажу.» Прощаясь, он крепко, с искренним участием пожал мою кисть: «Счастливого пути! - и еще тише добавил: - А вообще... я вам не завидую...» - и по-военному четко, не сбиваясь, зашагал назад.
Я осталась одна. Это всегда грустно - когда кто-то уходит. Высотный шпиль, где солдаты несли караул, освещал клочок воздушного пространства. Я запрокинула голову: нет, не хватило ему света! Хотел развернуться во всю силу и мощь, хотел, а не мог!..
Неповоротливые трамваи скрипели вдоль толстой казарменной стены. В мышиных сумерках зажигались жилые окна, заражали оживлением уличную серость и невольно ускоряли шаг скучные прохожие.
До вокзала я не дошла. Взгляд дежурного сержанта не выходил из памяти. Свежая рана кровоточила, а я не привыкла мириться с болью. «Пусть поезд уйдет, за ним придет другой, от себя - не уйти,» - кто-то настойчиво шептал на ухо: мудрый, большой, всезнающий. Я повернула обратно.
Конопатый сержант сидел на прежнем месте и читал газету. Швырнул ее на пол, вскочил - золотистые веснушки возмущенно вспыхнули:
- Нет! Я вас не пускаю!
Мне совсем не хотелось туда проходить, я начала извиняться. Он насупленно молчал. Я не могла виноватиться бесконечно, слова кончались, но сержант этого не понимал.
- ...К тому же мне сказали, что ничего не будет...
- Сказали, - проворчал дежурный примирительно. - И кто вам это сказал? - вспылил он снова.
Я едва открыла рот, готовый к оправданию, как вошел лейтенант и каменно, в угол отчеканил:
- Сержант Василюк, за грубое нарушение дисциплины вы арестованы.
Угол не дрогнул под его взглядом. Я поперхнулась. Он, этот несчастный офицерик, не понимал, что сержант здесь не при чем. Во всем виновата только я и никто больше. Он ничего не понимал! Дверь была закрыта и сержант не мог видеть, как я прошла в часть! Но офицер не слушал меня, лишь кинул потухший, сквозь метелочные ресницы взгляд:
- Успокойтесь. Это приказ Еременко, - он распахнул дверь, поторопив рукой бледного сержанта, и она медля, будто ожидая чего-то еще, со скрипом затворилась.
Я опустилась на стул, думая что-то важное, свое и никого не интересующее... Зашел солдат, сверкнул на меня любопытными глазами, сапоги проскрипели приевшуюся мелодию - он успел сморщиться - и снова стихло. «Знакомое лицо, - подумала я, - а впрочем, нет - просто человеческое...»
Теперь ступала по застывшим лужам обдуманно, замечая вокруг все: людей, бегущих за трамваями; изогнутых коромыслом кошек, шипящих на собак с прижатыми хвостами. Лишь не могла сосредоточиться на главном и участвовала в печальной молитве запорошенных снегом, обращенных к небу деревьев. Вдруг - сад... Покачиваются в тревоге прозрачные, чуть не призрачные ветви - будто замерзшие тонкие руки... С легким, шелковым перезвоном шепчутся узорные листики... А вон и мое яблоко... Протягиваю несмелую руку... Но, не дождавшись моих пальцев, оно испуганно вздрагивает, падает и катится, катится, уменьшаясь на глазах... Жалея сломанную траву, я подаюсь за моим яблоком, но - осторожно, боясь малейшего под ногами хруста...
Людская толпа у кассы не вызвала отвращения. Пришлось принять ее молча, как неприятное, но полезное должное, без которого не будет билета, прибывающего поезда и моих бесконечных надежд.
Четыре часа в очереди - срок немалый. Сразу ясно осознается конечность своего бытия. Она приближается вплотную, сковывает тело, замораживает разум, лишь маленький мигающий огонек еще теплится там: «Нужно. Постою. Ведь нужно.»
Людская масса увеличивалась, а билеты все не продавали: то ли исчезла бумага, то ли поезда нашли свой бермудский треугольник.
Лишь под утро удалось вырвать из оконца розовый клочок бумаги и, выпутываясь из человеческих рук и ног, выйти на перрон. Не верилось, что можно свободно пройти от моста до подземного перехода, можно даже пробежаться, удивляясь недавним огорчениям.
Внезапно беззащитное лицо сержанта возникло передо мной, поплыло влево и остановилось на крыше продуктового ларька. Я заморгала, потерла глаза - лицо не исчезало. «Что ж вы друг другу не писали?» - сказало оно и заплакало. И лицо было право: оттого, что мы оказались такими безалаберными, арестовали веснушчатого сержанта, а он-то в чем виноват?
Я длинно вздохнула. Ветер лютовал: с ожесточением летали снежные колючки, угрожающе гудела покосившаяся крыша.
«Обещаю. Не накажу, - вдруг услышала я, и после - тут же изменившийся голос майора: - А вообще-то... я вам не завидую...»
Я верила товарищу майору. Верила. Он, наверное, правда не завидовал. Кто сказал, что чудес не бывает? Я же снова ему верила!
Приближался поезд. Ко мне подошли два южных человека: черные усы, черные волосы и глаза, горящие остатками знойного солнца. Люди в черном были родом из Азербайджана. Они ослепительно улыбались - в чем-то убеждали меня.
Глотая буквы, диктор объявила посадку - я пожелала ей приятного аппетита, заторопилась к своему вагону. Вслед полетели страстные возгласы новых знакомых. Совсем забыла о них...
- Да, да, приду, пятый вагон - обязательно!
- Ми будэм ждат! - дружно рявкнуло в ответ.
Ярославль угрюмо стоял в стороне, из темноты провожая меня: без слез и обещаний. Он извинялся за мои погибшие надежды. Но я уже простила его. Поднимаясь в тамбур, оглянулась на прощанье: сержантское лицо по-прежнему тосковало на гудящей крыше, с высохшими на ветру глазами, съеженное от холода и снега. Лицо было синее, неживое, как маска, которую одевали насильно.
Наверное, я очень устала.
Издалека высотный шпиль светился в ощутимом, значительном отрыве от остальных, склоненных перед ним, огней города.
Вдруг захохотал откуда-то взявшийся голос майора, описал в воздухе круг, и я услышала писклявое сержантское и басистое майоровское: «Счастливого пути!»
* * *
Утро получилось радостное, умытое и такое свеже-розовое, будто только что из бани... Солнце, заигрывая, брызнуло мне в глаза. Даже небо стало другое: сверкающе-чистое, точно выдраянное перед праздником.
- Выспалась? - донеслось снизу доверительно. Соседка, солидная женщина в бордовом платке, аппетитно жевала куриную ногу. Посреди стола в окружении разносортных консервов возвышалась банка земляничного компота. Из пузатого термоса пускали пар аккуратные пельмешки. Я онемела.
- Ну и хохотушка же ты! - облизывая пальцы, сказала женщина. Я искренне удивилась.
- Ага. Всю ночь заливалась, ровно щекотал тебя кто. Подумала я - счастливая, наверное...
- Правильно подумали.
Голод вырастал до небывалых ранее размеров. Тетя добротно собрала со стола кости, вытряхнула на газету крошки, и кряхтя, одергивая на ходу помятый подол, понесла отходы в мусорку.
Довольно! Я полностью передумала голодать.
За столиком довольно чистого вагона-ресторана было уютно. На полке старинного, цвета ржавчины буфета мелодично перезванивались бокалы, крахмальной белизной сияли салфетки. Выжидающе глядя по сторонам, подошла официантка: вкрадчивая кошачья походка, большие мягкие руки, а глаза - глубокие и черные - непонятно блестели. Они смотрели вокруг с жадным ожиданием чего-то, такого близкого, ощутимого, что хотелось потрогать и зажать его в ладони...
- Мне что-нибудь на 60 копеек, - попросила я.
Официантка вскинула брови:
- Щи по-купечески.
Я кивнула. Нет, она не была красива, более того, казалась уродливой из-за слишком крупного подбородка. И все-таки я смотрела на нее, не отрываясь...
За соседним столиком обедали два веселых солдата. Они «травили» анекдоты, называя вещи своими именами, и в тряске откидывались на спинки стульев. Служивые щедро одаривали меня всяческими знаками внимания: хохот их начинал раз-
дражать. Поэтому, когда пригласили к себе, даже обрадовалась. Подошла официантка, снова вскинула на меня брови, чуть выше теперь, снисходительно предложила бифштекс.
Саша и Валера веселели на моих глазах: беззвучно разливали под столом водку, чокались там же бумажными стаканами, но пили по-людски - выдохнув воздух, одним залпом.
Саша выглядел галантно. Он сдержанно улыбался и постоянно проверял ладонью отросшую челку. Валера казался проще, болтал без умолку, взмахивал неспокойными руками и задиристо, по-петушиному смеялся:
- Значит, к нему едешь?
- К нему.
- Счастливчик... - Валера мечтательно закатил глаза. Его кудри тоже были мечтательно закручены, они мне нравились. - А мы все, к родному дому, к родной деревне - так, кажется, в песне поется?
Я кивнула, пытаясь вспомнить песню, в которой так поется.
- Скажи, Валера, когда девушка приезжает в армию, парни смеются над ней?
- Ерунда. Это они от зависти. Верь дембелю и плюнь в рожу тому, кто это сказал.
- Может, хватит пить? - сделала я робкую попытку.
- Хватит? - Валера злобно оскалился. - Два года было «хватит». Теперь можно.
Невольно глаза нашли официантку. Кокетливо выгнув спину, она обслуживала высокого, гладко причесанного мужчину в строгом костюме:
- Вы понимаете, я так люблю свою работу, людей. Обожаю работать с людьми. Ну просто нравится, и все! Понимаете, нравится!
Она грамотно прикурила, выпустила изо рта скомканный клубок дыма. Он вежливо кивал вытянутым подбородком, с любопытством слушая ее.
Пальцы Валерия сжали мое плечо:
- Ты мне нужна, слышишь? - он кричал мне в лицо. - Выходи в Сызрани, познакомлю тебя с мамой. Ты согласна?
Я отворачивалась, избегала его воспаленные глаза. Попыталась встать, но он схватил за руку - на коже проявились красные пятна.
- Послушай, а как же быть с верностью его высочеству солдату? - вспылила я.
Он шарахнулся от меня, едва не съехав со стула:
- Саш, объясни девушке, что есть верность.
Саша молчал: ему так больше нравилось. Так было легче. К тому же, ему шло молчание.
Валера выпил еще, уже не таясь.
- Да, у меня была девчонка. Красивая. Сейчас она замужем. Банально, да?
Мне не хотелось его утешать. Утешения чужого человека казались лекарством от другой болезни: как ни коли - все равно не поможет... Глаза Валеры увлажнились, взгляд становился тупым и безжалостным. Саша молча пил.
- Что, выйдешь со мной?
Я пожала плечами.
- Ну и катись, если ты такая...
Я рванулась. Вагон дрожал и меня бросало в обе стороны. Наталкиваясь на столы и сидящих клиентов, добралась до тамбура. Мат подобного рода я слышала впервые. Не было ни отчаяния, ни трагедии. А главное - я никого не винила.
Быстро сменялись тамбуры, мелькали лица пассажиров. А память снова, в такой неподходящий момент, возвращала меня в былое.
... Мы с Димой бежали на междугородний автобус. Такая же смена лиц. Спешка. Неразбериха. Мы опаздывали.
В эту ночь он остался у меня - первый раз, потому что транспорт уже не ходил. Я ушла в зал, а его оставила в своей комнате. Так было надо. Мы хотели остаться честными друг перед другом. А утром я принесла ему кофе в постель. Правда, постели не было - я не положила на голый диван даже подушки: не хотелось будить родных.
- Неужели ты уедешь? Целых два дня! - его глаза просили так умоляюще, что я испугалась - вдруг действительно не поеду? Но мама чувствовала себя неважно, и я обещала...
Он обреченно вздохнул.
По дороге молчали. В трамвае - Дима ежился от холода - я погладила его по щеке и подняла воротник. Он нежно, немного стыдливо смотрел на меня...
Потом ужасно спешили. Плохо опаздывать, когда знаешь, что не прав, что причинил кому-то боль и пытаешься все исправить, но - опаздываешь... Как подло подчас руководит нами судьба!..
... Неожиданно в темноте стальные пальцы остановили меня. Я толкнула ногой дверь, и она поддалась, вливая в мрачное пространство узкую полоску света. Это был один из вчерашних азербайджанцев.
В их купе пахло мылом, сладковатым дурманом неизвестного мне одеколона и еще чем-то бодрым, зеленым. Низами - так звали волосатого, что привел меня - напоминал Мцыри, спустившегося с гор. Прижав колени к подбородку, он ежился в углу и раскачивался из стороны в сторону. Когда глаза наши встречались, мне казалось, что я проваливаюсь в глубокую и пустую черную яму. Мы шутили, болтали о пустяках, а его лицо с правильными линиями носа и лба, оставалось каменным. Второй, Интегам - все время называла его Игемоном, а он уверял, что не переносит бегемотов - владел несколькими изысканными искусствами. Он шевелил усами и ушами одновременно и выкатывал глаза «бильярдным шаром». Вскоре они захотели кофе и утащили меня в ресторан.
Уют с накрахмаленными салфетками сохранялся. Официантка - мягкая серая кошка - все так же любила людей и свою работу. Увидев меня, она удивилась, но тут же скривила губы, сломав один правильный уголок:
- Что ж ты своих первых бросила? Они наших проводников избили, на меня с ножом прыгали.
- К-как? - заикаясь, спросила я.
- Обыкновенно. Тебя хотели найти. Один, волосы барашком, пристал ко мне: куда она ушла? Где ее найти? А я почем знаю? Потом нож достал. Дело пьяное, понятно. Тут я уже на помощь позвала. А потом все быстро. Обыкновенная драка. Правда, Лешку нашего красавчик твой порезал. Чтоб ему пусто было.
Все-таки перемены ощущались. Дрожал свет от лампы, и окна облепляли сумерки.
- Что с ними будет? - спросила я тихо.
- А не знаю, - взгляд ее потух. - Только что на станцию в милицию сдали. Посадят, наверное... - официантка ушла.
Огромное небо улыбалось бледными звездами, жалобно поскрипывали безлистные деревья и тянулись вверх с безнадежным упорством - к праведному небу, к темной, но чистой ночи...
Глупо. Нелепо. Вспомнилось детство. Как просилась у мамы во двор: начинало темнеть, и она не отпускала. А за шторами и стеклянными окнами играли в прятки, в двенадцать палочек! И я скучала, протяжно распевая слова, клялась всю жизнь мыть после обеда посуду и вытирать пыль с пианино. Я знала, маме все равно надоест. Так оно и получилось. Захлебываясь от восторга, свободная, счастливая, рванулась по ступенькам и на первом этаже споткнулась, разбив коленки. А потом сидела в темном коридоре, без слез наблюдая за стекающими на разноцветные плитки капельками крови... Несбывшиеся мечты, как пролитые на контрольную чернила - все слилось в чудовищный пучок обиды, в упрек черной несправедливости...
Даже не глупо, а немыслимо! Барашек Валера с мечтательно закрученными кудряшками... И это не сон. И даже не школьная тетрадка, залитая чернилами... «В каждом человеке есть положительные и отрицательные стороны. Любое движение происходит от столкновения добра и зла,» - неожиданно сказала моя учительница, и я поплыла в сторону, увлекаемая ее громким, организованным голосом. Она говорила ясно, с убеждением: законы, которые придумали люди и которые действительно существуют, но... как-то очень в них все просто и понятно выходило...
Усилием воли мне удалось вернуться в накрахмаленный ресторан. Увидела своих собеседников, и тут же снова потеряла их.
... Не дыша, повисли в воздухе забытые ветром хрустальные ветви. На мгновение пришел в сад покой. Все застыло в ожидани жгучего солнца. Лишь перезваниваются, соприкасаясь в поцелуях, тонкие листики... Яблоко мелькнуло вдали, показав желтый солнечный бок, и снова исчезло в сплетении трав. Иду за ним - настойчиво, по бездорожью, но иду...
Прямо надо мной мерцала в толстом плафоне лампочка. Ресторанный уют сделался серым и тяготил параллельно расставленными столами. Игемон не смолкал. О каких-то диковинных фруктах, тренировке мышц лица. Правильно я знала еще в детстве - все когда-то надоедает, только одно быстро, а другое подольше, порой, целую жизнь...
Я встала из-за стола. На меня смотрели с опаской, стараясь пройти мимо как можно тише и незаметнее... Шла к себе, испытывая редкое желание покоя. У купе проводника меня качнуло, отбросило к дверце и та предательски раздвинулась.
Знакомая официантка-кошка сидела на коленях строгого, гладко причесанного мужчины. Как в ресторане, он слушал ее предупредительными глазами и вытянутым от внимания подбородком. Он казался необыкновенно внимательным человеком. Интеллигентом. Они пили советское шампанское из стеклянных голубоватых рюмок. Под столом валялась пустая бутылка коньяка. Оба были довольны и веселы. «Обожаю работать с людьми,» - завертелись над головой ее слова. Я усмехнулась. Черт их разберет! Может, именно они сейчас правы, и в этом заключается наибольшая доля всей правды?
Я слушала, как они возмущаются моим нахальством, ведь я не закрывала дверь, не извинялась...
- В чем дело, гражданка? - прохрипел взволнованный интеллигент.
Я пожала плечами.
- Тебе чего - четверых мало? - взвизгнула женщина. - Катись своей дорогой!
- Я и качусь, - попыталась улыбнуться я.
- Счастливого пути! - прокричали они разом.
Я задвинула дверь. Покоя - как ни бывало. Ну да бог с ним.
А все равно глаза у нее необычные - вечно ждущие чего-то... Чего - вот бы знать!
Таких я еще действительно не встречала.
Рано утром, когда над Куйбышевской землей еще не взошло солнце, я стояла на привокзальной площади, наблюдая возню синиц. Глупые наскакивали друг на друга, стараясь схватить одно зернышко. Готовы были съесть самих себя! Только шум да перья летели...
В военной комендатуре с единственной лавкой и тремя спящими на ней солдатами мне ничего ясного не сказали. Правда, кто-то вежливо сквозь сон пролепетал «помочь ничем не можем», но это я знала без них. Голова отказывалась соображать. Яблоко катилось дальше, еще миг - исчезнет совсем...
Вспугнув драчливых синиц, передо мной выросла черная «Волга» с шофером хомячиного склада... Его круглое лицо составляли припухшие розовые губы и нос величиной с добрую картофелину; глазки были серые, незаметные. Он торопливо опустил стекло, спросил - куда мне. Его мощная, слегка настораживающая фигура напоминала гору - но старую, уже развалившуюся. Глазки светились добрым, немного сладковатым.
Мы поехали в городскую комендатуру. Как он усердствовал! Со стороны - заботливый папаша устраивает личную жизнь любимой дочери.
Часть разлеглась за городом в километрах пятнадцати. Всюду - нетронуто-свежий, ослепительный снег. КПП был убог и крайне непригляден: ржавая крыша, с левого бока которой качался скрюченный лист, повисла над грязными, не знавшими тряпки, окнами. Обугленные пожаром бревна - черны и страшны.
Внутри этой убогости находился дежурный и, положив ноги на заваленный «крокодилами» стол, равнодушно курил. По-львиному зыркнув, убрал ноги со стола, улыбнулся.
- Нежин? Из Ярославля?.. Нет, такого нет, - дежурный устало зевнул. - Может, и был, но их, ярославских, недолго держали. Списки у ротного. А ротного нет - сегодня же воскресенье. Так что приходите завтра.
Я сухо поблагодарила. Сегодня действительно воскресенье, во всем виновата только я. Дежурный не спеша перелистывал журнал. Скорее отсюда, из четырех стен неказистости, где угнетают не только покарябанные, засиженные мухами стены, но и тяжелый подневольный воздух.
Но едва машина пустила сзади белый газовый дымок, как дежурный выбежал на улицу:
- Приезжайте к одиннадцати, я постараюсь выяснить.
Несомненно, было в нем что-то от хищника, в большом выпуклом лбе, упрямо сжатых губах-полосках. Но я ошиблась: зверь хотя и любил свободу, но очень привык к дрессировке.
Ехать в город я отказалась, не располагала такими средствами. Счетчик уже не работал. Поняла - выключил. Специально. Пока я не видела.
Есть люди от природы должники. Они ничего не занимают, но с них постоянно требуют, и они чувствуют - надо отдать. Другие же и дня не проживут, чтобы не нахамить, не попросить пять копеек на булочку, трешку на пиво, но так получается - с них не спрашивают. Никогда. Это их особый талант. Таксист принадлежал к последним. Я поняла это, когда он бросил как бы невзначай: «Извини, машинально отключил счетчик - привычка».
К чему, не стоит извинений! Моя жизнь не станет от этого хуже. А ему, наверное, трудно прокормить пухлые щечки, наполнить питательными веществами рыхлую картофелину. К тому же - столько усердия! И для совершенно чужого человека.
С двадцати пяти рублей я сдачи не получила. Но! Он обещал подъехать к одиннадцати и увезти куда я пожелаю - бесплатно.
Серые глазки прощально заморгали, засветились еще добрее, и машина, вильнув грязным хвостом, покатилась черной точкой среди общей белизны.
Дежурного звали Славик. Он оказался очень жизнедеятельным человеком. В его привычку жить входило еще одно качество: жить как ему хочется. Если ему наскучивало очередное место пребывания, он доставал деньги чуть не из-под земли и бежал от тоски в какую угодно сторону, лишь бы забыть, что бытие - довольно однообразная вещица...
Славик сделал для меня все, что было в его силах. Подвижный и словоохотливый, он ходил по комнатенке, излагая планы нахождения моего Димы. Потом высунулся в окно, подозвал длинного почтальона. Почтальон, угрюмый, согнутый временем и тяжелой сумкой, мял в пальцах серую запыленную кепку. Они долго о чем-то спорили за дверью, после чего Славик появился в каморке довольный. Вскоре почтальон стукнул в дверь, такой же тихий и безрадостный, а Славик вдруг разулыбался.
- Дима твой служит в Сызрани, это совсем близко. Сейчас сама с ним поговоришь, - он затянулся, причмокивая, выпустил в сторону кривую пахучую струйку, набрал номер сызранской части.
Дыхание мое перехватило. Я прошлась по каморке, отсчитывая шаги. Ноги ступали по скрипучему полу бесшумно, почти невесомо. Быть может, сейчас я услышу его голос! Страх и дикая радость захлестнули меня. Пальцы рук не знали, куда себя деть, в растерянности гулко стучало сердце... Часто ли люди готовы достойно принять свое счастье?
- Алло! Там Нежина к телефону позовите! - глаза Славика лукаво заблестели. Мучительно тянулись минуты ожидания.
- Нежин, ты?
- Я, - послышалось в трубке растерянно. Я вспыхнула, подбежала к Славику.
- Дмитрий?
- Нет, Сергей.
... Серый цвет - это от пустоты, ненужности. Меня же всегда привлекал красный: хотелось вспышки, торжества, даже боли - лишь бы постоять под фейерверком жгучих искр и увидеть красоту.
Славик сидел потерянный и рассматривал пыль на своих сапогах. В Сызрани оставалась еще одна часть - телефонная связь с ней оказалась нарушенной. Все-таки это была последняя надежда.
После мы уже мало говорили, слова как-то не шли - и у меня, и у Славика, а если и выходили, то какие-то вялые и бесполезные.
Таксист так и не приехал. Хотя я до последней минуты ждала черную «Волгу» и вздутое излишней добротой лицо.
Славик рассеянно чертил на бумаге непонятные линии. Зло рванул ворот рубашки, освобождая дыхание. Он не смотрел на меня, но я вдруг почувствовала - что стесняет его, просится на волю... Не мы создаем безвыходные положения, не мы в силе разрушить их...
Прощай, Славик! Увидела тебя напоследок: ты стоял у окна с видом на заледенелую дорогу и крутил звездочку на голубой шапке, будто хотел оторвать ее. Удивительное прозрение! Я стала ребенком, который впервые видит снег: жмурится от его слепящей новизны, узнает в этом мягком, пушистом что-то родное, и пугается - откуда столько света - белого, знакомого и все же непонятного?..
К электричке бежала по бугристому, ломкому льду. Солнце светило бледно, нехотя, словно из-под палки. Ветер то зло плевал снегом в лицо, то с ожесточением хлопал по плечам и затылку, ломая мой прямой путь.
Славик стоял на крыльце. Его взгляд тяжелой доброй ладонью лежал на моей спине, но я не хотела, да и не могла оглянуться - слишком скользкая дорожка увлекала меня вперед. Вообще-то я не переношу страха, когда нужно сделать что-то важное, но острые мелкие бугры, по которым разъезжались мои ноги, приводили в панику. Каждый шаг следовало бы продумать, рассчитать, но куда там!
Славик, конечно же, вернулся в свою убогую каморку, сел за крокодиловый стол с ногами. А может, так и остался на скособоченном крыльце...
В Сызрани исчезло всякое настроение. Сочный закат, как спелый треснувший фрукт, истекал красным соком. Картинное небо переливалось всеми цветами радуги. Но все складывалось слишком неудачно, чтобы любоваться красотой. Вдобавок наваливалась тупая, ноющая тоска. Рядом двигались люди, которые понимали эту единую красоту. Я понимала тоже, но отдаться ей до конца не могла. Мы существовали отдельно друг от друга: вот я, а вот они - другие, ненужные, чужие... Но почему ненужные, почему чужие - этого понять не могла...
Абсурд. Который далеко не одиночество, даже нельзя сказать - лучше или хуже? Я слонялась по тихим улочкам маленького города, пинала серые булыжники, наблюдала лица смеющиеся и в слезах - и ощущала себя не одиноко, а именно абсурдно. От меня требовалось немного - первый шаг. Спросить. Попытаться.
Так и бродила, пугливая и немая... Наконец, небо провалилось совсем, накинуло на землю мрачное, будто вывернутое наизнанку покрывало. Больше в этой холодной незнакомой ночи медлить было нельзя.
Именно тогда произошло событие, о котором хочется сказать особо. Я стала другой. Совсем другой - готовой обнять всю Сызрань, каждого ее человечка - выше, увереннее... За плечами крупными кольцами подпрыгивали пышные рыжие волосы. Сомнения исчезли - это была не я. Хотелось прыгать и петь, тормошить всех встречных живых существ, лишь бы скорее получить ответ. Да что происходит?..
Вылетев со свистом с пятого этажа, надрывно громыхнулась об асфальт пустая винная бутылка. Вслед за ней понеслась по черному воздуху женская брань. Мужчина, весь голый, кинулся на балкон, вопя о помощи. С назидательной речью настигла женщина свою жертву и с наслаждением опустила на нее швабру. Несчастный вопил, мелькая по тесному балконному пространству белым, молочным, светящимся в ночи телом. Глупые люди побесились еще немного, потом темнота усмирила их.
Они забылись легко. Проходили трое солдат, я чуть не сбила их с ног - всех троих. Расспрашивала жадно, весело, с предчувствием хорошего. Они сразу заулыбались, вызвались проводить.
Воинская часть, куда мы ввалились шумно и бесцеремонно, пустовала. Димы в ней не было. Он существовал, но где-то в другом месте, в другой точке земного шара. Но почему я не натыкалась на нее - оставалось загадкой.
Большой безусый подполковник въедливо осмотрел мою наружность и невежливо пробасил: «Ничего мы не знаем. Ездят тут всякие... Кто вы ему будете-то, жена, сестра, или просто?.. - тут он недвусмысленно замолчал и снова проехался по мне глазами.
- Просто, - в пустоту сказала я и выбралась на воздух. Меня окликнул здоровенный, пышный в размерах нерусский солдат. «Нежин в Экибастузе, вместе с ним на трассе пахали», - сверкнув азиатскими глазами, солдат выпрямился в струнку, подобрав выпуклый живот. Номер части он не знал. Спасибо и на этом.
Обратно шла одна. Глухие темные переулки. Висячая унылая луна. Поучительно-наглые глаза подполковника еще долго сопровождали меня по ночной Сызрани.
Жутко лаяли собаки: им тоже было не сладко. Они скулили, рычали - как всем хотелось высказаться! Поднимали морды в поисках утешителя, и луна слушала их, освещая мир осмысленно и мудро. Будто понимала всю нижнюю земную горечь... Она походила на брошенную в расцвете лет женщину. Покоем и тишью веяло от нее, и смирением: лишь мудрые переносят потери с достоинством.
...Что это с моим садом? Где ослепительная пышность с бусинками яблок на деревьях? Неужели эти сумерки, сквозь которые еле просвечивают тонкие ветви, теперь должны называться садом? Еще немного, и свет умрет полностью... Все остановилось и не дышит... Ждать. Пока сумеречная прохлада вновь сменится ярким зноем... Это единственный выход...
Справа - потрескивание завязанных морозом луж, чьи-то крадучие шаги... Темно так, что хочется просто закрыть глаза: так спокойнее. Иду не дыша... Но шумы рассеялись, и снова тишина.
Холод мужал. Я ощущала себя на длинных костылях, бесчувственных и одеревенелых. Пробовала согреть их в движении, ничего не получилось. Все шло наперекосяк, сбившись с прямой дороги, улетало в кювет. Энергия иссякала на глазах...
На безлюдную остановку с периодически гаснущим фонарем вышла женщина с полными ведрами. Реальный живой человек шел ко мне. Фонарь вспыхнул. Она что-то напевала, разглядывая валенки на резиновых подошвах. Прямой, подавшийся вперед корпус ее мерно покачивался.
- Как холодно, - сказала я, танцуя на месте.
Женщина слабо вздрогнула, поставила ведра на тугой снег.
- Не Африка, завтра -15 обещают. - Мы недовольно вскинули головы на затухающий фонарь. - А ты чего мерзнешь?
- Автобус жду. Мне на вокзал надо.
- Куда ж так поздно?
- В аэропорт.
Ее глубокий взгляд просветил меня насквозь. Согревая дыханием ладони, женщина объяснила мне ближайший путь пешком. Я видела только ее шевелящиеся пальцы, и была вся на этой широкой мужской ладони - открытая, глупая, незащищенная.
- Тебе лучше сразу на автовокзал, а там автобусом до аэропорта.
Я улыбнулась: «Спасибо». Волосы мои вспыхнули ярким и рыжим, будто подаренным луной. Женщина уходила. Это она, добрый, милый человек влила в меня свежий заряд бодрости. Обнять бы ее напоследок крепко-крепко, благодарно...
Ветер бездумно дул ей в спину, нетерпеливо погоняя вперед, и фигурка со сгорбленной от ношы спиной все уменьшалась. Может, закричать? Нет, не то... Разве можно кричать понимание?..
Ночь провела на желтой, необтертой еще скамье автовокзала. Напротив, в засаленной ватной фуфайке, с повязанным на голову зеленым шарфом находилась женщина с выпученными глазами. Возраст ее не поддавался определению. Она сердито бормотала, наклоняясь к полу, будто что-то искала, причитала, то повышая, то понижая голос и весь вид ее показывал сосредоточенность. Монолог был длинен и непонятен...
... - Ты чего-о это сапоги обул... Не заморозишь небось... И когда уж на тебя наедет! А народу мно-о-го! Едут, едут, куда - сами не ведают. Разве что он. В ем сила-то... Имя не понять...
Под ее скамьей валялся пьяный мужик. Он был спокоен и тих, лишь изредка из его рта вываливались булькающие храпы. С каждым храпом женщина повышала голос, бубнила быстрее и жарче, будто все накопленные слова надо было уложить в срок - до следующего храпа, а времени не хватало...
- Вот идешь, идешь, а упадешь - и забудешь... А драли-то хорошо! Больно, ирод ты этакой! Куда идти-то? Зачем? Бедные, бедные - все бедные, всех жалко... - тут она заплакала, закрестилась... Потом остановившиеся глаза взволновались на мне, и она заерзала по скамье. - И смотрит, и думает, спасется! Много вас, бедных... Ходят, смотрят, падают... Все ищут, все надо чего-то... Ну что, что еще нужно-то? Чего ты! - взвизгнула она с боязнью.
Я отвернулась к окну. Справа ворочался мужчина, он никак не мог приспособить к скамье свои мясистые ноги. Сон не шел в его беспокойное тело. Багровый от злости, он ненавидил всех, особенно пьяного и помешанную.
- Дурдом какой-то! - шипел он громко, делая ударение на «р», но до адресатов не доходило. - Когда это кончится!
Неподалеку, разбросанные по всему залу, пустовали другие, не менее желтые и жесткие скамейки, но ему нравилась эта, насиженная. Где давали концерт и где был дурдом. Хотелось взять его за ручку и вывести из концертного зала. Не всем по душе концерт, понятное дело. Не для профессионалов он, для любителей...
Я устало прислонилась головой к спинке, потеряла все: и злость, и желание участвовать в ненужной суматохе. Все смолкло.
... Димины родители пришли в мой сон, чтобы лишний раз произнести наставления. Обязанности они свои знали, и могли гордиться этим. Они активно возмущались моим поведением, разбирали меня на мелкие бездействующие частички, и я распадалась. Возмущение достигло предела, когда единственный сын не пришел ночевать домой. Я во всем была виновата. Я была пустышкой, а он - несчастной жертвой, попавшей в путаные сети коварства. Он слушал их. И правильно делал. Я тоже слушала маму, когда она называла его эгоистом и просила не встречаться с ним. Приятно быть послушным ребенком: тебя уважают, балуют вниманием, иногда дарят что-нибудь просто так, из любви...
Утром, при бойко поднявшемся солнце автобус прибыл в аэропорт. И снова очереди, давка, тоскливое уныние в носочках ступней. Теперь меня занимал Экибастуз. Что за город, какие люди? Казахстан. Степи. Ветра. Вот все, что я знала об очередном димином месте пребывания. Сердитая взлохмаченная тетя из справочного крикнула мне громко и визгливо: «На Уфу это, ясно? А оттуда километров 120 автобусом», - и повернулась спиной. Разговор закончился.
Купленный билет - голубой, с тонким зернистым узором, пах небом, простором. Но это вечером. Сейчас же хотелось побродить по городу, который я видела лишь ночью, в бисерных звездах и уличных огнях.
В ярком и веселом, слегка отяжеленном снегом Куйбышеве наблюдалось оживление. Ощущение смутной тревоги оставалось, но обвинять щедро светившееся солнце и небо, запорошенное младенческими облаками, было несправедливо.
Я подошла к газетному киоску, купила географический атлас. В стекле ненавязчиво возникла добрая физиономия хомяка-таксиста. «Опять начинается», - подумала я о странных видениях. Физиономия участливо кому-то улыбалась. Та же походка, манера раскачивать подбородком при разговоре. Он вразвалочку подошел к черной «Волге», раскрыл дверцу... Нервы сдали: оторвавшись от стекла, я увидела уже реально сочную картофелину на расплывшемся лице...
- Здрасьте, - легонько, но уверенно хлопнула его по плечу. Доброта вытянулась страхом и сожалением - лицо сделалось жалким. Серые глазки забегали, слились с общим фоном, потерялись. Дряхлая фигура-гора покачивалась, еще миг - и рассыплется, покатится мелкими и крупными камнями...
- Что ж вы меня обманули? - мои кулаки вызывающе покоились в карманах, волосы вновь рыжели и скручивались кольцами - уже от негодования...
- Я? - он засуетился. Хотел улыбнуться, но передумал. - Да разве я обманул? Не мог я, никак не мог тогда, в Тольятти ездил, понимаешь? Да ты садись, садись, чего стоять-то... - услужливо распахнутая дверь захлопнулась. - Куда поедем?
- По городу, - холодно приказала я.
Хомяк говорил что-то быстрое и бессвязное, а пальцы на пестром чехле руля подрагивали. Но жалости у меня не было. Огромное равнодушие и превосходство. Да немного ликования...
- А я тебя у киоска заметил, думал, привиделось, а куколка тут как тут, - он показал желтые зубы, пузыристо засмеялся.
Я развернула атлас в поисках Уфы. Странно. Никакого Экибастуза рядом, в 120 километрах не было... Тревога сгустилась, в голову ударило паническим отчаянием. Я растерянно шарила глазами по карте - увы!
Хомяк понемногу бодрился. Осмелел до того, что принялся из жалости уговаривать остаться с ним в городе, и весело провести время - он решил, что я умираю со скуки.
- Измучилась ты совсем, лица на тебе нет...
Двигающийся по атласу палец остановился: Экибастуз... Я ужаснулась.
- Стойте! Немедленно в аэропорт!
Облезлые ресницы над серенькими глазками заморгали:
- Что случилось?
- Ничего. Просто у нас слишком доброе начальство...
Он молча развернулся и дома, деревья, люди замелькали в обратном порядке.
Удивительно, почти чудесно получается!.. В справочном совершенно серьезно мне говорят одно, мало того, они действительно так думают, а на самом деле от Уфы до Экибастуза тысяча с лишним километров! И лететь нужно в противоположном направлении. Чудеса! Чего только не увидишь на этом свете, если будешь делать то, что захочется...
Таксист пытался завести разговор о Диме, я или улыбалась, или упорно отмалчивалась. Так снежно-хорошо было кругом: по краям бесконечных полей - тоненькие, в очередной раз осиротевшие на зиму деревья, вдоль обочины - узкие змейки-дорожки, протоптанные не то человеком, не то осторожным зверьком... Но рядом сидел пухлый водитель и мешал радоваться, пытался тянуть пробензиненные руки в мое сокровенное, разворошить Диму и все связанное с ним.
- У вас что, и любовь была?
Посмотрела в его сторону невидящими глазами, через силу кивнула.
Светлое небо делалось сумеречным. Деревца вдали угасали и огромное, осмысленное ярким днем поле, становилось пустым, одинаково серым... Вместе с тьмой приходила тревога, до Уфинского самолета оставалось два часа, да и дорога, по которой мы ехали, показалась чужой.
- Куда мы едем? - резко спросила я.
- В аэропорт. Это старая дорога.
Деревья мелькали все тише, их густая стена по обе стороны машины смыкалась плотнее, и сумрак тоже уплотнялся. Наконец, деревья вообще остановились.
- Я хочу курить. Не привык стоять на обочине, съедем в лесок, это быстро.
Я не отвечала. Бесценные минуты ускользали в неизвестность. Неприличные слова теснились в голове.
- Да ты, куколка, не грусти...
- И не зовите меня куколкой! - нашла выход душившая меня ярость. При этом слове вдруг представилась жирная зеленая гусеница, жаждущая превратиться в бабочку. Неуклюжая и гадкая, сидит гусеница под листом, дожидаясь своего часа...
Машина вздрогнула; миновав обочину, ухнула вниз, в оголенный осенью перелесок. Остановилась возле березы. Хомяк вышел из машины. Я взяла с заднего сиденья книгу, попыталась сделать читающий вид, но даже не поняла - что за книга. Сердце бешено колотилось. А перед глазами навязчиво, но желанно вставала кружка парного молока - белого, пахнущего коровой и сеном, чистого-чистого... Сверху, невидимые, каркали вороны...
Хлопнула дверца. Он совсем рядом, протягивает руки. Я сжалась в тугой комок, и когда на плечи легли его пухлые пальцы, заехала книгой по лысой хомячиной макушке. Он крякнул, схватился грубо обеими руками и потащил на себя. Его дикие, масленные глаза придали мне дъявольскую силу. Удар - тяжелый, безжалостный пришелся ему в челюсть. Охая, забыв обо мне, он начал ее выправлять.
... Вокруг темно... И в саду мрак, и перед глазами... Какое уж тут яблоко! Самой бы не потеряться, не пораниться об острые, торчавшие стальными мечами ветви...
- Прекратите... Езжайте в аэропорт, немедленно... - я, вся белая, бесцветная, выпустила такие же пресные слова. Он зло дернул рычаг, «Волга» взвизгнула, словно ужаленная и взвилась вверх.
Мы часто, громко дышали. Он включил счетчик, послышалось мягкое стрекотание.
- А вы наглец, - не выдержала я.
Он ржаво засмеялся:
- Иначе нельзя - заездят.
Всю дорогу молчали. Я не удостаивала его даже взглядом презрения. Он изредка косился...
Каменное, устремленное в небо, белое здание аэропорта... Нескончаемое людское движение по лестницам застекленных залов ожидания...
Я очутилась на свободе. Не попрощалась, не заплатила ни копейки. Он высунулся в окно:
- Счастливого пути, куколка! Ты еще пожалеешь!
Ночное небо хмурилось облаками. Ушедшие в тучи звезды создавали мрак и тоску. Изредка, зазевавшись, медлительная черная туча показывала томную звездочку, но свет ее не утешал. Жалкое мигание небесных светлячков походило на последние вспышки гаснущей надежды. Я перестала смотреть на небо.
Шла регистрация билетов. Небольшое помещение со стеклянными дверями набухало людьми. Аэродром гудел. Взлетные полосы огненно змеились в мареве спускающегося тумана и уходили в темноту. Людей все прибывало, меня оттесняли к выходу. Потом сдавили с четырех сторон, и я потеряла опору.
Воздух. Простор. Стекляшки наконец-то разъехались, над головами пронесся общий вздох облегчения и людская волна всколыхнулась. Меня вынесло в ночь, мороз, под темное небо Курумыча, к его самолетам и мечтам. Дима возник реальнее. По-прежнему худой и неулыбчивый... По-прежнему далекий...
Подошли к самолету. Слева начиналась его стартовая черта, да и моя тоже. И хотя неизвестно - далек или близок финиш - я ликовала, потому что обожала любое начало, любое рождение...
Распарывая туман, взмыл в небо величественный ТУ-154 - «Куйбышев-Караганда». Я почувствовала себя намного ближе к звездам: мрака не было...
Мне досталось удобное место у окна. Сосед, задумчивый очкарик моих лет, сидел углубленный в свежую газету. От него вкусно пахло чесноком и солеными помидорами. Черные казахские волосы растрепаны. Но едва самолет выровнял траекторию, парень снял очки и вместе с ними задумчивость, и перестал быть очкариком, оказавшись просто казахом. Лучше бы не снимал. С этого момента я лишилась покоя: любознательный сосед предпринял атаку вопросами. Я оглушительно вздыхала, жаловалась на боли в голове и желудке, на тошноту и усталость - ничего не помогало.
- А у вас в Караганде родственники? - шмыгая носом, интересовался он. - Да. - А где они живут? - Не знаю, - глаза мои оставались закрытыми. - Вы хотя бы знаете их фамилию? - ужасался он. - Нет. - Да вы ненормальная! - приходил он к логическому выводу. На это я с достоинством молчала. И так два часа. Настоящий оптимист-энтузиаст. Вскоре его чудовищное ословство перестало меня забавлять и привело в бешенство. Кончилось все прозаично: я перестала восхищаться ночным небом и уснула.
... Приснился Дима. Мы сидели на нашем дряхлом диванчике со сломанной ручкой и слушали итальянцев. Мы сами были как итальянцы и целовались всю ночь. Я постоянно ждала от него слов - любых, лишь бы они относились ко мне. Тогда еще не знала, что слова - это пережиток чувства. А для него все казалось ерундой, ведь рядом находилась я. При чем тут слова?..
Итальянцы давно замолчали, а мы все целовались, слушая гул невыключенного проигрывателя. Никому не хотелось вставать и нажимать на кнопку. Нас объединяла лень, и мысленно мы благодарили ее, не желая ничего менять. Если бы сейчас нас что-нибудь объединило! Даже та самая беспомощная лень!..
Посадка прошла благополучно. Казах, снова ставший очкариком, схватил мою легкую сумку и нес ее до автовокзала. Всячески старалась от него отделаться, а когда это произошло, и не заметила, что уже одна.
До Экибастуза добиралась автобусом, а мне все казалось, что лечу на самолете. Кочки на дороге были воздушными ямами, после которых привычно замирало сердце. В ближайшем селении весь голодный экипаж отведал казахского борща со сметаной. Густой пахучий пар валил из тарелок, и лица пассажиров делались довольными.
В Экибастузской парикмахерской я неожиданно для себя обрезала челку, и долго удивлялась смешной, неполноценной физиономии. Потом полдня бродила в напрасных поисках, но меня все время направляли не туда. А иногда вообще не направляли - пожимали плечами и печально улыбались. Ненавижу печальные улыбки, от них сразу хочется спать. Драгоценные минуты тускнели, уменьшались и терялись далеко позади...
Ветер напирал, то сильный и краткий, то протяжный, с угрожающим завыванием... Челка трепалась от его порывов как общипанный воробей. Незачем было ее обрезать. Хотелось доказать Диме, что я совсем не изменилась, что осталась такой же, как год назад. Такой же?...
Год назад... То было не время - сад спелых фруктов: яблоки, груши, сливы - выбирай любые! Тогда из них сочился сок, а теперь... Все стало ломким, хрустально-ранимым, и всего одно яблоко уцелело от прежней пышности. Последнее. Да и то скрылось в темноте, далеко за спасительным светом...
Простились мы хорошо. Рано утром, при звездном еще небе с трудом набрала его номер, отогревая в телефонной будке застывшие пальцы. А он... попросил не провожать - не хотел слез и длинных расставаний. Я не могла понять - неужели это возможно, но все-таки дала слово. Спокойно сидеть на совправе, когда Дима исчезает на два года!..
Всю дорогу вытирала мокрые глаза, но к поезду подошла веселой, хотя внутри все переворачивалось. Но откуда он мог знать это?
Потом пришло письмо. Как он быстро соскучился! Первое письмо... Весь день смотрела на конверт, вдыхала его запахи, дожидаясь вечернего уюта под мягким светом желтого абажура. От бесцветного конверта пахло табаком, немного тайной и удивлением. Свежестью. В моих руках благоухал цветок, расцветший под теплым долгожданным дыханием...
Экибастуз готовился к ночному отдыху. Воинская часть оставалась в неизвестности. При одном представлении о холодных лавках ж/д вокзала поняла - это не выход. Лучше не думать ни о чем. Особенно, когда любые мысли кажутся скверными...
Свернув в глухой переулочек, где сам черт увязнет, долго виляла по размытой дороге. Наверное, под землей проходило отопление, и ноги расползались, попадая порой в самое месиво грязи. Но возвращаться не хотелось.
Еще издали глаза выделили светящийся в темноте дом. Судьба отблагодарила меня за «грязные» мучения. Рядом с каменным двухэтажным домиком, слегка накренившись, стоял столб с желтым фонарем. Сверху, под самой крышей сияли четыре неуклюжие, но радостные буквы: кафе. Я облегченно вздохнула. Чуть ниже было коряво выведено мелом: ночное.
В воздухе, дрожащем от звуков гитары, голосов и звона бокалов, висел густой табачный туман. После смеха и криков тоненькие нити дыма извивались и в образующуюся прореху виднелись человеческие лица. Я несмело, почти на ощупь прошла в правый дальний угол. Догадались приоткрыть окно; постепенно туман рассеивался. Можно было разглядеть обстановку: круглые столы и стулья из некрашенного дерева размещались секциями, по два в каждой. С потолка свисали треугольные светильники на длинных медных ножках. Стены в мозаике из ломаного стекла придавали изысканность. Окна занавешены темно-бордовыми, на вид очень тяжелыми шторами. Очень приятное, приспособленное для отдыха место. Одно из тех, где хочется ни о чем не думать...
Я взяла кофе, пару бутербродов и пирожное. Входная дверь надрывно проскрипела, в кафе вошли двое: он и она. И сразу рядом со мной появилась необычность, даже какое-то беспокойство. Как он смотрел на нее! Сначала я могла лишь предполагать, а когда они сели за соседний столик, поняла, что не ошиблась.
Я слышала каждое их слово. Он постоянно повторял: «Моя Марго... Моя? Моя. Такая-такая...» Они решили провести вечер воспоминаний. Я сидела сраженная, замирая то от зависти, то от восторга... Скоро уже не помнила - что я здесь делаю, в ночном кафе чужого города?.. Лишь удивлялась и не верила: неужели у нас еще бывает такое?..
Мне повезло. Со стороны взглянуть на чье-то счастье. Жадность к жизни, которая равномерно распределяется в детстве, юношестве, молодости, старости - вспыхнула вдруг вся и вспыхнула мощно.
Кофе остывал, шляпка гриба на пирожном безнадежно накренилась вниз.
Кажется, они так и не заметили меня. Я превратилась в тень, на которую все давно махнули рукой: сколько ни ступай, ни топчи ее ногами - ей не больно... Она же бесчувственна!..
Мария познакомилась с Сашей случайно. Может, день родился таким, а может, дождь лил слишком сильно... Он проводил гостей со своего дня рождения и ехал домой, пустыми глазами наблюдая осень через пыльное стекло маршрутного автобуса. Остановки отсчитывал машинально, ни загоревшие последним багряным зноем деревья, ни грозно насупленное небо не занимали его.
Неожиданно хлынул ливень, редкие прохожие рассыпались по закуткам, нарушая устоявшуюся гармонию. Лишь вдали одинокий девичий силуэт скользил по безлюдному тротуару.
Саша выпрыгнул на остановке: подвернув ногу, выругался. Силуэт удалялся. Он бесшумно догнал и пошел след в след.
Она шла без зонтика: голова - настоящий сырой веник, волосы-прутья аккуратно прилизаны дождем. И хоть бы поморщилась! Вся в себе. Как еще хватало ума лужи перешагивать!..
Саша сложил зонтик, прогнал удивление - оно мешало ему вспоминать, как положено знакомиться с девушками. Проклятый дождь выбил из головы все слова. Он изнемогал.
- Стойте! - хрипло, пустив петуха, крикнул наконец и сам опешил - разве так обрщаются к даме? - Когда кончится эта мокрота, вы не знаете?
Она обернулась через плечо, прищурила глаза:
- Вам очень нужно это знать?
- Да, - сказал он глупо и добродушно.
- Все это чушь. Слушайте радио, - и двинулась вперед, как будто ничего не произошло.
- Да стойте вы!
- Что, у вас радио не работает? - издевалась она.
- К черту радио и мокроту, как вас зовут?
Шаг девушки замедлился.
- Поздравляю. Только я вам не скажу - не в моих правилах.
- Почему?
- Потому что у меня их нет.
Он хмыкнул, чувствуя, как прекрасна непогода, дождь и вся прочая унылость и тоска.
- А у меня есть - Саша, - и подал мокрую руку. Пожимая ее хрупкие пальцы, понял, что уже доверяет им. - А я подожду. Когда скажете свое имя - буду у ваших ног.
Она засмеялась, приглаживая и без того гладкий веник волос:
- Долго же вам придется ждать.
Дальше прыгали через лужи вместе. Он радовался и радость кричала за него в небо, ловила дождинки, показывала кулаки машинам и домам. Вдруг Саша остановился и серьезно спросил:
- А что ты делаешь так поздно на улице?
- Отмечаю свой день рождения.
Он замер. Потом тихо взял ее руку и ясно, с точностью зная цену каждому слову, сказал: «Сейчас мы пойдем ко мне».
Что-то большое и светлое, независимое от черного неба и мрачных туч, последовало за ними. Радость летела далеко впереди, и они уже не обращали на нее внимания. Даже небо посветлело и луна, раздвинув облака, заулыбалась им.
Саша занес ее в свою комнату на руках, на весу снял туфли и положил драгоценную ношу на кровать. Мария сжалась, затихла, будто не было ее в этой обклеенной хоккеистами и японскими женщинами комнате и просидела так всю ночь.
Саша не замолкал ни на минуту. Слова его, будто чудесные красные кони с огненными гривами взмывали вверх, поражая тех, что остались внизу, своим великолепием. Мария слушала, закрывала глаза и оказывалась вместе с ними, наверху, вместе с красотой. Сначала не знала - верить или нет, а потом про все забыла. И осталась там безвозвратно...
Несомненно, он будет всегда носить ее на руках, у всех на виду. Пусть смотрят, если хочется. Скептики или мизантропы могут отвернуться или закрыть глаза. Он будет купать ее в хвойных ваннах и как ребенка заворачивать в махровое полотенце, нести в постель. Это правда, так оно и будет. Да, да...
Кони летели с гордо поднятыми головами - туда, где рождаются голубые и розовые звездочки, где нет лжи, а женщины честны и совершенны. Искренность- неоспорима.
А по утрам первое, на что ступят ее ножки, будет львиная шкура, которая согреет, успокоит Марию и силы ее сохранятся весь день. Саша добудет эту шкуру. И счастье обнимет их. Да, да. А через десять, двадцать лет он не поедет на «Мерседесе» с другой женщиной - нелюбимой женой - не встретит случайно ее, Марию, и они не будут вспоминать, как были счастливы, когда лил дождь и отцветала луна. Ничто не может помешать их нахлынувшему, словно ливень, обретению. Они не позволят это сделать никому.
Кони умчались, унесли ее на своих упругих спинах. Мария слилась с одним, красивым, тонконогим, вплелась в огнедышащую гриву расцветшей розой, наливаясь ароматным нектаром. Первому испить его предстоит Саше. Только он даст ей то, что она ждала всю жизнь. Нет ничего проще и яснее этого. А гордые кони мчатся...
И Мария так ясно увидела рядом свое, что представив себя без Саши, тихо заплакала. Такое случилось с ней впервые, и больше не повторится. Тогда девушка с солнечными волосами закрыла ладонью его рот и, пугаясь неожиданной тишины, произнесла всего одно слово: Мария. И Саша припал к ногам самой неповторимой в мире женщины - его королевы, его Марго...
И все это было, и было наяву...
Дым рассеялся совсем. Мне захотелось курить. Теперь видела их лица отчетливо, с почти болезненной просветленностью. Просветленность эта поместилась во мне ненадолго, чем была еще дороже...
В лицо брызнуло тем, что я искала: ослепляющим, жгучим, смертельным. Кофе давно остыл, шляпка гриба скатилась на дно блюдца. Я упивалась теплом сомкнутых влюбленных рук. Просветленность умерла, появилась боль. Все мое прошедшее стало ничем. Да было ли оно?.. Пышное цветение сада, в котором успокаивал даже запах? Я пыталась заставить себя очутиться в нем, теперь безмолвно стоящем во мраке, но увы... Воображение упрямо ничего не создавало. Впору было брать билет на Москву, лететь обратно.
Влюбленные собрались уходить. В противоположном углу надрывно завопил баритон: «Ах ты, сука!» Вслед за глухим ударом поехали столы, заверещали женщины, загремело все.
Подперев рукой щеку, я наблюдала, как Саша с Марией суетятся, одевая друг друга. Шум стих мгновенно. Утащили «перебравшего» вглубь, за темную дубовую дверь, вновь настало спокойствие.
Я следила за каждым их шагом: пряталась за деревьями, спотыкалась о кочки, даже падала - лишь бы побыть рядом со счастьем лишние минуты. Невидимая, неслышимая - бестелесная - плелась за ними. Нас соединяли прочные нити, рвать которые было бесполезно.
Саша проводил Марию до подъезда. Длительно, беззвучно поцеловал. Она легко порхнула за дверь, и он провожал взглядом, пока Мария не исчезла в окне третьего этажа. Оставшись один, почти бегом бросился от дома. Я едва успевала за ним. На повороте - светила лишь слабая луна - Саша столкнулся с человеком и остановился. С напряжением всматриваясь в темноту, я ждала слов извинения. Там молчали.
- Заждалась? - наконец послышалось мужское, уверенное.
- Ты бы дольше развлекался! - злилась женщина. - Я тебя знаю три года, а она два месяца, разница есть?
- Есть. Ты всегда права и все отлично понимаешь.
Они молчали еще минуты три. Саша потянул женщину за рукав, но она отдернула руку.
- Сегодня мои из Сочи прилетают, а ты даже не спросишь...
- Извини, - его голос потускнел. - Пошли к Наталье.
Они ушли. Осталась лишь примятая их подошвами земля, да вдавленные в нее опавшие листья... Треснула в кустах ветка и стремглав оттуда бросилась серая кошка с поднятым хвостом. За ней - черный шикарный кот, он гнусаво мякал, заранее чувствуя победу. И это все. Больше никаких мыслей. Да еще на первом этаже погас обычный свет, его сменил синий, задушевный, наполняя комнату космическим простором...
Мрак. Никакого сада - ни рядом, ни вдали, ни даже в мыслях. А может, не нужно мне это яблоко? И не стоит его искать, пусть остается мой сад такой же стеклянный, невозмутимо-темный, ранимый... И кошки пусть носятся друг за другом, и люди, и облака...
Волнения не было. Черным коршуном повисла сверху туча: она спускалась все ниже, давила мне на голову, грудь, плечи... Хотела сравнять меня с октябрьской грязью, и я не сопротивлялась. Все это, все, что я делала до сих пор, походило на решение невыполнимой задачи. Не из учебника, а выдуманную кем-то из головы: и условия не те, и цифры - чистая фантастика! Откуда же взяться верному решению? Зачем вообще выдумывать, если заранее известно, что решить невозможно?..
Я ничего не понимала. Теперь, как никогда более, нужно продолжать поиск. И я брела по задворкам, рискуя быть растерзанной какой-нибудь фанатично преданной собакой. Темнота не позволяла сдаться, окончательно свалиться с ног. Как ни странно, мне еще было не все равно - куда валиться? В бездыханное, мертвое месиво грязи или в согретую солнцем шелковистую траву? Траву моего, обязательного залитого светом пышного сада...
До Экибастузской воинской части меня проводила молодая черноглазая женщина. Она посвятила меня во все семейные проблемы: о здоровье мужа, о диссертации по молекулярной физике, о несвежих овощах в городских магазинах. Все это радовало, и я мысленно благодарила ее. Обреченность исчезла, оставив после себя лишь недоумение.
На пустынном снежном пространстве показался отгороженный проволокой участок с непонятными деревянными постройками. Посреди ограды - стальные скрипучие ворота, уже без звезды. Я подошла, ворота послушно разъехались, в их дребезжании мне послышалось предостережение. Глаза привычно искали солдатскую форму, утомленные однообразные лица, которых мне уже недоставало...
Надежда была велика, но Нежина там не знали. И знать не могли. С недосягаемой высоты повалил снег крупными мягкими хлопьями. Они залепляли глаза, мешали видеть подтянутого капитана, залетали ему в рот, не давая говорить, и он плевался, ежился, ругая непогоду. Собственно, не было ничего удивительного. Капитан, жалевший меня, несколько раз виновато повторил, что Нежина здесь никогда не было. И хлопья ни в чем не виноваты, а у капитана очень добрая улыбка. Вообщем, все неплохо. Правда, далековато от дома, от Димы, но жизнь еще не останавливается. И можно идти куда хочется - обратно в КПП, или в темную степь. Улыбка не получилась. Все криво, однобоко, парализовано. Что ему сказать, внимательному капитану? Что я запорашиваюсь снегом, голодаю уже неделю и боюсь признаться себе в своей обреченности? Маленькие слезинки текли по моим щекам. Хотелось убежать в темноту, сорвать с лица все слезы и закопать их в снег, чтобы никогда никто не увидел моей слабости.
Мне вдруг захотелось мяса. И не какого-нибудь, а дикого кабана, когда после часовой варки протыкаешь его ножом и течет темная горячая кровь... Я думала о кабане, а слезы текли. Капитан погладил меня по белой от снега шапочке, посадил в продуктовую машину, и мы долго тряслись по степи. В подразделении железнодорожников, куда мы направлялись, мог служить Дима. Кочковатая дорога вилась змейкой, обрывалась тут же, за границей мерцающего света фар.
Капитан выдавал наименее «крепкие» армейские анекдоты и хохотал, умирая от собственного остроумия. Слушала его недоверчиво, ожидая подвоха, но настроение улучшилось. Неожиданно машина дернулась, заглохла, я выпрыгнула из кабины... На фоне бескрайней зловещей степи и жалобного воя волков, в глубине далекой темноты тосковала луна, освещая три одиноких вагончика. И больше ничего. Пустота. Ветер налетал порывами, угрожая то шепотом, то басом, и делалось жутко... Раздирающий вой поднимался словно из-под земли, совсем рядом с вагончиками и улетал, подхваченный ветром... Наверное, это плакали волки. Ах вы, несчастные злодеи. Даже вас вынуждает что-то признать свою слабость.
Капитан прикуривал, с любопытством наблюдая за мной. Жуткие ощущения не исчезали. Улыбаясь, осторожно обнял меня за плечи: «Веселенькое место, правда?» Я глухо засмеялась. Теперь понятны его каламбуры в машине, его оглушающий хохот...
И здесь, на угрюмом безлюдье, на краю человеческих возможностей, в обстановке одичалости, доведенной до предела, Димы не было. Я не пошатнулась, не потеряла разум: кризис прошел и неудача воспринялась как само собой разумеющееся...
Зашли солдаты и вагончик вспыхнул оживлением, омолодился. Не верилось, что эти симпатичные ребята живут здесь и ничем не отличаются от тех, кто по утрам пьет кофе с бутербродами, а вечером засыпает у телевизора с «Юностью» на коленях.
- Кто ищет Нежина? - удивленно вскрикнул розовощекий юноша и подошел ко мне. - Вы? Он на станции Первоцелинная, я сейчас только оттуда. Я хорошо его знаю... - зачем-то добавил парень и покраснел.
Поблагодарила. Улыбнуться бы надо, или сказать что-нибудь, но слова застревали на полпути, где-то в области гортани. Нехорошо получалось. Обычно умела видеть солнце, когда небо затянуто облаками, а тут... Сторонилась всего, что связано с притворством...
Димин друг был очарователен. Он напоминал высокий тюльпан, пахнущий юностью и розовыми мечтами, но сейчас я избегала ароматов, боясь сорваться со своего хладнокровного ритма. Слишком дорого обошлось недавнее увлечение красотой...
Голая степь ядовито молчала, одни волки не знали стеснения. Снова сутки тряски! Холодные полки, дрожь в теле и сомнения, сомнения... Особенно невыносимы они при бессоннице. За день так надоест сомневаться, что ночь ждешь с нетерпением - поскорее бы заснуть, отвлечься, но словно из-под земли выкарабкиваются сомнения, и вот они рядом, снова лишают покоя...
Вагончик оставила без сожаления. Со мной на Первоцелинную отправили застенчивого солдата Игоря: мы сопровождали друг друга. А ехали весело! Игоря выпроводили из степного вагончика без единой копейки. Чем должен был питаться бедный солдат целые сутки - одному Богу известно, да его сержанту, может быть...
Но все обошлось. С голоду не умерли, а про тоску и вовсе забыли.
Под вечер пришло беспокойство. Вспомнилась строгая мама, ее поучительные советы. Она бы никогда не поступила как я, не стала бы никого искать, тем более терпеть неудобства из-за минутной прихоти: видеть любимого! Я тоже могла заставить себя не думать о Диме, сдержать свой порыв. Но не сдержала. С детства мне внушали - нужно быть сильнее обстоятельств. А я была слабее их, и особенно не огорчалась. Пусть все движется своим чередом, ведь истина - то, что происходит сначала и развивается без насилия. Но когда в начало врывается изменение, придуманное кем-то во имя чего-то, все рушится, истина исчезает. Разве можно достичь ее неестеством?..
Чем осознаннее приближалась я к цели, тем навзрыднее становилось на душе. Беспокойство поднимало с места, заставляло слоняться по вагону, отнимало все вразумительные мысли. В холодном тамбуре долго смотрела на небо, забрызганное звездами, на обычный и все же незнакомый вечер... Чего я хотела? Почему во всем сегодняшнем чувствовала неудовлетворенность? Сердцем знала - он там, и неизбежность встречи пугала, заслоняя долгожданную радость. Впервые так реально осознала свою ненужность в жизни, что любая причастность к ней казалась кощунством...
С приходом ночи страх улетучился. Я просто заблуждалась. Заблуждение не было мне противным, хотя сталкиваться с ним часто тоже не желала. Вообще-то, оно заслуживает уважения. Именно заблуждению суждено родить нового гения - единственного, кто абсурдно и правильно увидит мир...
Стоянка длилась минуты три. Казахи проворно скидали вещи на снег, выпрыгнули сами. Я за ними: скидывать мне оказалось нечего, продуктовая сумка похудела за это время и слилась со мной.
Небольшое селение из пяти-шести домов сладко дремало в темноте. Неподалеку в степи стояли деревянные палатки - жизнь там еще не погасла, слышались разговоры, смех, и как маяк посреди моря разгорался высокий костер... Слитые с ветром волки выли так же по-степному обреченно, но к их вою примешивался лай собак - признак мало-мальской цивилизации.
Сердце то громыхало, то шептало так тихо и неразборчиво, что хотелось убрать его совсем и дальше идти одной. Мысли суетились, никак не могли выстроиться в нужном порядке, и все было не так, как хотелось.
Крохотное, примятое снежной шапкой здание. За перегородкой - таинственный пожилой мужчина в дымчатых очках, валенках, листал «Московский комсомолец».
- Нежин? - старичок оторвался от газеты. - Не знаю, где он. Вышел куда-то. Вы подождите, сейчас позовут.
Никто не знает, что у каждого человека много улыбок. И каждая приходящая вновь еще удивительней и неповторимей. Непонятно, как одни глаза и губы могут сотворить столько непохожего!..
Я смотрела на модные очки старичка в застывшей недоверчивой улыбке. Хаос прекратился, пришло устойчивое, знакомое ожидание...
Распахнулась низенькая дверь, в ней мелькнули черные фигуры. Я выбежала на улицу и увидела Диму. Он шел ко мне. Он. Ко мне. Как все легко! Я хотела кинуться ему на шею, но он, ошарашенный, не улыбался, не удивлялся, не бледнел... Хотя было темно и я могла не видеть... И что же? К чему каркали вороны? Кто дал право волкам выть на луну? Их стоны обезоруживали меня, и мы лишь смотрели друг другу в глаза...
- Ты... здесь... Но как?..
- Поздравляю с годом прошедшей службы, - почему-то вылетело у меня. - Здравствуй... - и понесло. Глупость взяла в свои руки начало, остановиться теперь будет нелегко.
- Спасибо, да... Спасибо.
- Ты рад? Поздравляю тебя, - наверное, не только губы, но слова и даже мысли мои стали ватными.
- Спасибо... - как заведенный бормотал он, складывая пальцы в карманы и вновь вынимая их. Он будто извинялся за смятение, в которое привела его я. Весь вид его говорил: вот я, я честно отдаю долг родине. Я спокоен, чувствую себя хорошо. Все так привычно и отстоялось, дало осадок - к чему встряхивать и смешивать?..
Мне казалось, что степь съежилась, и я в ней маленькая и ничтожная, а он видит это и удивляется, и смеется... Он не чувствовал моей боли, не понимал глупого косноязычия...
«... Милая, нежная... - шептали его губы. Мы качались тогда в лодке: он держал меня на коленях и обнимал за плечи. Гладил мягкими руками мое лицо, волосы и глаза его с белесыми на кончиках ресницами светились голубым, ласковым... А я говорила своими глазами, что хочу подарить ему огромное счастье, которое останется таким навсегда, если будет только от меня, из моих рук. И он соглашался... Он принимал подарок, тихо, по-своему благодарил. Целоваться Дима совсем не умел, но все равно голова моя кружилась... Ветер относил лодку от песчаного мыса, тревожа водяную гладь и частая рябь играла лунными бликами. Чудесная, неповторимая ночь на диком, заросшем водорослями пруду в окружении соснового леса!.. С азартом пели лягушки, кричали разгулявшиеся совы и мы смеялись над их пугающим серьезным уханием... Мы понимали эту жизнь и себя в ней! Наслаждались болотным воздухом, пахнущим влагой и беззаботностью... Вдали на берегу, как фимиам курились угли догорающего костра...
А потом - рассветное возвращение домой. Шли по лесу и городу босиком, промокшие в первой росе и боялись родителей. Мне было проще - я боялась одного брата, которого всегда считала ябедой.
Мы продумали каждое движение. Бесшумно открылась скрипучая дверь, сетка с пляжным тряпьем аккуратно легла в дальний угол. Неожиданно захотелось пить - это не входило в наши планы. Я повела Диму на кухню, взяла с плиты чайник. Наверное, специально для нас туда затолкали кирпичи. Дима протянул чашку, и тут случилось непоправимое: чайник брыкнулся и с грохотом повалился на пол. На мгновение мы оцепенели, потом, беззвучно затряслись. Хватали воздух взахлеб, а когда восторг переполнил край терпения, по разомлевшей квартире понесся дикий свободный хохот. Не помнили, что может проснуться неугомонный племянник - это приравнивалось ко всемирному потопу - что брат весь вечер будет ворчать на глупую молодежь, которая младше его на четыре года. А глупее на все сто! Еще додумается маме нажаловаться... Мы смеялись и рыдали одновременно. Прибежала перепуганная сноха, за нею брат - сначала они подумали, что мы тронулись... А потом и сами не удержались... И вот вчетвером мы стояли на залитой рассветным солнцем кухне и хохотали, забыв о проблемах и неудачах. Хохотали, как могут только дети и идиоты...
Когда все улеглось обратно: и тишина, и утомленные супруги, мы прощались с Димой у двери. Как обычно, не могли проститься сразу и думали про каждый поцелуй, что он последний. Но ни один не желал быть последним... Расставание ждало нас каждую ночь...
... Снег лежал равнодушный, умиротворенный, оживляясь лишь вокруг костра между палатками... В маленьком, игрушечном оконце моего нового пристанища снег был далек и недосягаем...
- Зачем ты приехала? - раздался ровный Димин голос.
- Зачем? - я усмехнулась. - Действительно, зачем, если ты спрашиваешь об этом?
Он порозовел, прошелся по палатке, начал расспрашивать о моей жизни - я училась теперь в Москве. Сбивчиво и неуверенно заговорила, но вскоре голос окреп и житейские мелочи, ничтожные подробности выкладывались по порядку. Дима поедал конфеты, фрукты, слушал меня не перебивая...
Я не замолкала ни на минуту. За спиной в паутинном углу громко фыркала мышь - не боялась нас. И откуда столько слов у меня взялось? Столько подходящих, а главное, бесконечных слов?
Все мысли перевернулись, подпрыгнули на крутящийся воздух, смешались... Комедия... Всплеск джаза и нелепых поз... Смеющиеся рожицы, одним словом - цирк. Танец на канате под немой страх зрителей. Что дальше? Падение, ужас, победа?..
А дальше я поняла, что в этой мерзлой палатке нет и не может быть любви. Она пристывала здесь к железным прутьям маленького оконца. И никакой «козел» не мог отогреть ее, воздух и двух людей, встретившихся насильно. По ошибке.
Дима заботливо укрыл меня своей шинелью. Ласковые глаза светились благодарностью, но я не узнавала их. В прежних, еще моих, пылал огонь, а сейчас он тлел, зная, что скоро пойдет дождь и угли погаснут навсегда. Исчезнет все, кроме сырости и темноты. Потом - варварство ветра. Картина развеянной золы доставит ему наслаждение. Зола превратится в ничто, в воспоминание о прекрасном ярком былом, и останется растревоженный пустырь... Наверное, это нужно ветру. А что нужно птице? Совсем немного - небо, солнце да тишину. А... человеку? Я растерялась: действительно, что?.. Красивое, высокое, обыкновенное? Да нужно ли ему это на самом деле?.. Может, все, что он выдумал для себя - лишь удобная, прочная оболочка?..
Я металась на железной сетке двухэтажной кровати. Мышь в углу притихла, холод свернулся, отодвинулся к оконцу и стало теплее, но тяжесть усилилась. Казалось, я умираю. Но где же предсмертная легкость?..
Нет, не знать... Я не должна знать - что нужно человеку. Это опасно: недосягаемость притягивает и уничтожает. А я родилась слишком жадной, потребовав с первого вздоха много воздуха, гораздо больше, чем полагалось. Я закричала и начала его заглатывать, пока не подавилась. Потом убегала отовсюду, где бы ни находилась: из детского сада, из больницы, даже из дома, когда приходили гости - боялась людей. Они казались мне непонятными, необъяснимыми какими-то...
Позже я облазила все деревья нашего скромного городка. Мне показалось этого мало. В то время я везде находила то, что может нравиться, и мне нравилось все: любая книга, фильм, любая нарисованная картина. А через несколько лет возвращалась к старому и меня тошнило от фальши. Тупик какой-то!..
Да, я всегда хотела просто дьявольски много всего, лишь сейчас, вдали от привычек и постоянства поняла, что в сумме это ноль - глупый дырявый круг. Ничто!.. Откуда взяться во мне объективности?..
Мне нужен был Дима, а это, пожалуй, намного больше, чем я думала. Вот он здесь, рядом, можно протянуть руку и пригладить по-мальчишески ершистые волосы. Почему же так далеко до него? Даже безмозглая мышь, в которую я не могу проникнуть ни духом, ни плотью, близка и ощутима, стоит лишь положить в ловушку кусочек завядшего сала - и она в моих руках!.. Может, я просто не любила - никого и никогда? Не любила моего Диму?..
Витавшее в палатке отчаяние вспугнуло бесстрашную мышь: угол ее безмолствовал. Я слушала рассказ Димы о службе - он постоянно кривил губы, слушала неторопливую поступь поземки и сомневалась - что мне сейчас дороже? Диме было тягостно признаваться даже себе, в каких мерзких условиях он находится: без воды, без людей и книг, с казарменностью и беззаконием. Он не понял - я приехала к нему, а не к его мерзким условиям...
Он хотел отправить меня утром на шестичасовом поезде, боялся, что я промерзну и заболею. Глупый человек, он действительно мог так думать. Я не возражала - пустила все на самотек: к истине все же хотелось.
Дима еле заметно, чуть доверчиво улыбался, будто до сих пор не верил в мою реальность, и смотрел сквозь меня и стену в заснеженную неизвестность...
- Скажи, - нарушив святость тишины и его мыслей, заговорила я, - только ничего не спрашивай, это так просто - или да, или нет, - я нужна тебе?
Он замкнулся, перестал улыбаться, стал изучать трещину в деревянном полу:
- Я обо всем напишу тебе. В письме. Трудно сейчас, здесь, о чем-то решать... Я напишу.
Винить некого, да и незачем. Я устала за неделю отчаянных поисков, впереди была целая ночь, стоило вернуть утраченные силы. Впереди - покой...
Утренний поезд мы проспали и весь день просидели в палатке, прижавшись друг к другу: ели печенье. Димин лейтенант уехал куда-то, и солдаты болтались, предоставленные сами себе, в поисках жратвы. Дима все боялся, что я замерзну и укутывал меня дырявым одеялом, хотя мне давно не было холодно. Потом робко, будто стыдясь своих рук, обнял меня...
День сворачивался, сгущался и снежное море в зарешеченном оконце серело, постепенно исчезая, а мы спали, убаюканные тишиной... Дима отвык от тепла настолько, что оно казалось ему чуть не развратом!... Мне хотелось зацеловать родные губы, приникшую к моему плечу голову, но что-то останавливало: не стыд, и не гордость и даже не равнодушие его рук, а гораздо большее, непонятное пока...
...Мой темный сад светлел, яснее вырисовывались прозрачные ветви, тонкие листики с узорными прожилками. Мощный, но ощутимый ветерок подавал первые признаки жизни, волнуя трепетную, приходящую в восторг листву. И слышалось тихое перезванивание... Яблоко укатилось далеко. Забыв об осторожности, я рванулась навстречу медленному широкому потоку света...
От моего движения Дима вскинул голову, испуганно поводя глазами, как обычно делают спросонья, и сильно сконфузился. Мы посмеялись немного и снова принялись за печенье, добываемое солдатами из соседнего села Париж. Разговаривали о пустяках, но сейчас на Димином лице все больше появлялась прежняя открытость.
- Ты любишь яблоки? - неожиданно спросила я и замерла от испуга.
- Вкусные - да.
- А... из какого сада? - я ощущала, как скатываюсь в глубокую пропасть и становилась тихой-тихой...
Дима удивленно повел бровями, склонил набок голову:
- В каком смысле? Не понял.
Я засмеялась. Пропасть перевернулась вверх дном, и я полетела наверх с такой же скоростью.
- Да нет, глупости. Все нормально. Все по-прежнему.
Он уснул, обнимая меня. Наверное, ему виделось хорошее, разноцветное и теплое: пухлые губы улыбались по-детски, наивно выпячиваясь, ресницы часто вздрагивали...
Неожиданно мне стало плохо. Дима уснул - для меня навсегда. Скоро я разбужу его, мы доедим печенье из Парижа и пойдем на станцию. Но он всю дорогу будет спать. Я стану смеяться, плакать, а он никогда не сможет проснуться, чтобы быть со мной наяву...
Димин русый затылок пах свежим сеном, затерявшимися в нем васильками, а я ощущала себя никем. Даже не могла разбудить его. В тот момент потеряла все: дом, родителей, родной город. Сидело на железной койке безымянное существо и пялило глаза на нормального спящего человека, не зная ни своего имени, ни назначения... Бегало оно по свету скоплением какой-то энергии, пучком чего-то неполучившегося... А каким, чего - самому Богу неизвестно. И получился этот пучок довольно скверным типом: рисовал себе дорогу, набрав разбег, летел, падал, набивал здоровую шишку и лишь тогда понимал, что ошибся... Ах, сукин ты сын! Выдрать бы тебя мокрой ивовой прутью - чтобы больно было. Без жалости, без поблажки...
Дима спал. Он ни в чем не виноват. И я тоже, может быть. Все произошло, как я предсказала. Парижское печенье кончилось, мы запили его водой и пошли на станцию. А он спал.
Поезд долго не приходил, и ветер обнимал нас, осыпал снегом. Протяжный гудок раздался как призыв трубы, провожающей в последний путь. Я задрожала, не обращая внимания на Димины попытки растереть мои пальцы, а глубоко в сознании стучало: «Еще немного... Пусть задержится все на мгновение, на одно последнее мгновение, а дальше пусть идет своим чередом, как ему хочется...» Перед моим бессмысленным взглядом прыгали разноцветные чертенята... Сейчас кончится радость и свет Диминых глаз...
Мы поднялись в вагон. Я хотела сжать его в своих объятиях так, чтобы он вскрикнул и может, тогда бы проснулся. Но я улыбнулась и подала руку.
- Просыпайся, Дима. Ты обещал написать важное письмо.
Он отшатнулся, но кивнул головой.
Проводник попросил провожающих покинуть вагон.
Я смотрела на него сверху вниз. Сверху - вниз... Ветер трепал солдатскую шинель, залезал в покрасневшие Димины уши, за шиворот, и весь он стал таким маленьким и жалким, что у меня заныло сердце. Наверное, я любила его. Очень. И он видел это...
Слабость, слабость... Подлые обстоятельства. Нет слабости без обстоятельств - оттого они и такие подлые...
Я присела на корточки - все не так высоко, не так далеко от него - и поезд грубо дернулся. Дима испугался:
- Вставай, упадешь... Слишишь, вставай...
- Димочка, неужели я тебя вижу? - прошептала я еле слышно и протянула руку, но стук колес и ветер проглотил мои слова. Я сказала это, когда уже не видела его...
Поезд набирал скорость. Вот и все: радость осталась позади, махнув на прощанье веселым пушистым хвостом. Мгновение не задержалось. Впереди - воспоминание и неизвестность...
В вагоне было нетоплено, вдобавок, хотелось есть и глаза слипались от усталости, а все вместе казалось ерундой. Все вместе - хорошо. Это знала не я - мой двойник, рыжая, уверенная. А ей - невозможно не верить...
Домой ехала трое суток. Три дня и три ночи, заполненные мыслями. Они бежали, летели, перегоняя друг друга, в навсегда ушедшее прошлое. Что их тревожило, изгнанников счастья? Бесконечная заснеженная дорога, темнота квадратного оконца или усталые Димины глаза, так и неразгаданные мною?..
И все-таки, что это - счастливый путь? Дорога от школы до дома? От рождения до смерти? Или от неудачи к успеху? Каждый волен считать по-своему. И каждый будет прав: среди нас нет неправых, в этом-то я убедилась...
Я раздвинула шторку, прислонила нос к холодному стеклу: тихая радость обнимала меня. И все вокруг переменилось, посветлело - и пепельное небо, и людские лица... Но что произошло? Те же дома, деревья, то же однообразие ритмичных колес и мелькание предметов, которые давно примелькались. Та же грусть по Диме и безнадежность...
Я снова была в пути. Он кончится когда-нибудь, но когда - этого никто не знает. Мой путь нарисован мною, и я его никому не отдам. Не вычеркну ни плохое, ни хорошее. И даже наше с Димой прошлое, когда мы были вместе, но уже в одиночку...
Играть роль обвинителя? Никогда. Глупо искать виновных в существовании жизни.
За окном воробушки кричали мне «счастливого пути!». Раньше считала это пижонством, а сейчас даже обрадовалась. Ветер отгонял их слова от моего слуха. А с чего они взяли, что мой путь несчастливый? Я улыбаюсь - запас улыбок огромен - и это немало.
Зарекаюсь сегодня, в праздник уединения, говорить, ведь слова - это дети счастья, рожденные при его смерти. А дети не всегда повторяют родителей...
Глупые, глупые птенчики-летунчики...
Спустя годы, нарисованная дорога, прыгая по горам и равнинам, огибая улицы, лужи, дома, привела на шершавый золотистый песок Черного моря. Что изменилось за это время? Вообще-то ничего. По утрам с востока все так же поднимается нежное солнце, а разгоревшись, затухает вечером на западе. Конечно, оно не затухает, но так кажется нам: нам же всегда что-нибудь кажется... И дождик все так же - летом теплый, а зимой его зовут снег. Мы привыкли усложнять то, что вызывает у нас интерес. Думаю, зря мы это делаем...
От Димы я не получила тогда ни строчки: наверное, заснул окончательно. Жаль одного - не успела пожелать спокойной ночи. А письма во сне - недействительны.
Случалось, посещали душу воспоминания, и становилось там тесно, душно - возвращались былые мечты... Но были они гостями редкими и недолгими. Оступаясь в прошлое, училась быстро выкарабкиваться оттуда. В такие минуты спрашивала себя: если бы не стало неба, где б летали птицы?.. И не находила ответа, потому что знала - такого не бывает. Небо - это постоянство.
И снова улыбалась. Человек устроен хитро - у него много разных улыбок. Еще бы все знали об этом!..
А продирая утром глаза, хотела бы улететь в распахнутое настежь окно - куда угодно, лишь бы подальше, в еще неизведанное... Лишь бы никто не мешал мне кричать «счастливого пути» - всем, двоим и каждому... Теперь-то я знаю - это не пижонство...
... Я совсем замыслилась. Откуда берутся мысли в такой тьме?
Тяжело, с болью подняла голову с остывшего песка, выпрямила отекшие руки: по-вечернему темнели вверху облака. В открытых глазах запрыгали фиолетовые искры - это южный закат прощально застыл над грудой каменного хаоса. Круглый и сочный, он походил на спелое яблоко. Вот оно. Наконец-то. Вон куда закатилось... Сада не было, но я нашла его. Нашла, когда все поиски уже были обречены...
Темнеющее небо вспыхнуло, оживилось и затрепетало в потоках слепящего встречного света...
Яблоко из хрустального сада
© Copyright: Лариса Лоренц, 2016
Свидетельство о публикации №216112100731
Свидетельство о публикации №216112100731
Рецензии