Остановите землю, я сойду!

Не может быть, чтобы я сама придумала такое название.
       Сын так и сказал: «Мать, только без плагиата». Но где же я могла его услышать?
       Придумать точно не придумала, ибо знаю о себе “Аз есмь червь”, то есть где земля, а где я. Это величины точно неравнозначные для меня.
       Да я даже песчинке не скажу – подвинься, я здесь лягу. Кто я – и кто песчинка.

      Она ого-го, - песчинка, значит, вечная. А я? Ну, кто я?
       Песчинки соберутся хоть в гору, хоть в дно морское, хоть в детский куличик – и будут стоять вечно. Ну, может, малость подрассыплются да опять соберутся во что захотят.
         А накидайте таких меня хоть гору! Что станет a этой горой уже через месяц! Так что не знаю, не знаю, кто это мог сказать, дескать, землю-то остановите…мне пора. Уже моя остановка.
       Не я – это точно.
Но отчего же так щемит сердце и хочется бежать, торопиться что-то ещё сделать, а то вдруг и правда остановят и ссадят, а ты, как дура, ни лук не убрала до конца на даче, ни кафель на камине не помыла, а уже лежишь, вытянулась тут…

      
      А ведь только такие мысли и были у меня, когда сын с мужем и деревней укладывали меня на носилки, чтобы везти в больницу чуть живую.
      
Наверняка моя прапрабабушка, если она правда шляхетских кровей, я имею ввиду Чернышевских, что по линии всеми обожаемой бабушки Оли, её матери Елизаветы, неоднократно падала в обморок.

        Может быть, специально трениро-валась, чтобы бухнуться на ковёр или в кресло.
      Сначала она тщательно вымеряла взглядом расстояние, потом говорила «Ах, мне дурно!» и когда к ней уже бежали, она соблазнительно изгибалась всем телом и падала как подкошенная. Ей подносили нашатырный спирт, она приходила в себя и говорила: «Где я?»
      Виноватый муж изо всех сил искупал вину, подносил ей то новое кольцо с бриллиантами, то двух рысаков в яблоках, то мантилью из соболей.


Уверяю вас, я упала единственный раз в жизни и прапрабабушка тут совершенно ни при чём.
      Ей и в голову бы не пришло целый день по жаре убирать лук, потом тащиться на второй этаж готовить место для него.
       Да, я поругалась с мужем в этот день, как и она, но совсем не из-за горничной, с которой застала мужа прапра.
      Да у меня и горничной-то нет. Я вообще опыт предков не использовала: ни плацдарм не изучила, где падать, ни свидетелями не запаслась, ни даже приличные случаю туалеты не надела.

      Да и упала-то как-то не по-шляхетски. Просто как стояла над люком со второго этажа, так и шлёпнулась вниз – на пять рёбер слева да на руку справа – и всё вдребезги. Ничего себе – в обморок упала.
      Всё-таки жаль, что мы опыт прошлых поколений не учитываем.
    
А, может быть, это и не прабабушка виновата, и не в неё я уродилась привычкой в обмороки кувыркаться, а в русского деда, который тоже всего один раз упал в обморок, но сразу в чан с кипящей брагой для самогонки и тоже почти насмерть.
   
Живой остался, однако  рассказы не начал после этого писать, как я, значит, не в него.
В общем, это и неважно, откуда у меня такие дурные манеры – в обмороки падать.
        Важно другое: почему в свой предсмертный час я ни о чём высоком, вечном, благородном не подумала.
       Я же не знала, что жива буду. Уверена была, что пришёл мой смертный час, что вот сейчас уже сердце и остановится, только муж с сыном подойдут.
      Попрощаюсь с ними и всё. А думалось о суетном, сиюминутном, преходящем. Вот вам и остановите землю – ты сойдёшь.
      С чем сойдёшь-то?
      С луком?
      С кабачками этими дурацкими, которые твоя семья уже видеть не может, не то что есть, а ты жизнь на них кладёшь, всё лето не разгибаешься?
       И ради тебя такой земле останавливаться?
        Нет, милая моя, сотвори что-нибудь высокое, благородное, что способствовало бы поддержанию порядка на земле.
       Ой, как высокопарно! Не годится. Что самое главное в жизни? Мир, любовь. Как с этим у меня? Надо посмотреть.
      Вот я сползла с лестницы после падения, очнулась и что увидела?
       Муж с сыном предельно осторожно, нежно перекладывают меня на широкую, длинную доску. Сын нежно гладит мои руки, вытирает слёзы свои и мои, гладит щёки «Потерпи, потерпи, мамочка».
       Потом муж вызывает неотложку, а та только что вернулась из нашего края, ехать опять не хочет: «Что вы, не могли договориться, вместе упасть?
     Заодно бы уже и забрали».
       И тут мой интеллигентный муж, не просто петербуржец, а василеостровец в нескольких поколениях, загнул по-русски, по-простому, по-рабочему так, что мне даже легче стало, а неотложка примчалась для наших дорог неправдоподобно быстро.
   
     Всю дорогу до больницы я сквозь боль чувствовала ласковый голос сына.
       Он уговаривал меня потерпеть, убаюкивал меня – и боль отступала. Его слёзы падали мне на лицо, и он вытирал их.
      А потом в приёмном покое уже ночью он всё ещё был около меня, пока я не оказалась на больничной койке.
       Но и после этого ушёл не сразу, а когда я уснула.
Десять дней, пока  я была между жизнью и смертью, муж и сын по очереди дежурили около меня.
       Что это, если не любовь? Чем ещё её надо доказывать нам, женщинам, чтобы мы были довольны? 
Значит, с любовью разобрались, она есть и дай бог каждому такую же.
    
     Что дальше? Мир?
         Не знаю, как у вас, а в моей семье мир от меня зависит.
    
Чужим то улыбаемся, а своим почему редко?

        Ну, да, ну, да, сын больше, чем ты в детстве, спит, да и почему-то днём, а ты спала ночью.

      Ну, да, ну, да, не сидит дома после лекций, не занимается, а ты часами в своё время корпела, да и сами лекции до сих пор хранишь, потому что приятно в руки взять, а у него вообще на всё про всё одна тетрадь да туда ещё и эсэмэски переписывает, и карикатуры на всех преподавателей там же.
        Однако в зачётке четвёрочки с пятёрочками у него, а у тебя одна пятёрка за все годы института, по истории СССР, да и то потому, что вопрос билета совпал с темой лекции для тюрем, куда вас почему-то возили.
      Тут про Кубу, а там про распад колониальной системы. Ты и давай шпарить про Кубу на вопросе о колониальной системе.
         И только ты дошла до стихов «Дышат легендой юной Съерра-Маэстра горы, да и на «Гванме», шхуне, ещё не остыли моторы», как преподаватель зачётку попросил, испугался, что про все отвалившиеся от колониальной системы страны он в стихах услышит.
       Сорок лет прошло, а помнится, потому что эта пятёрка единственная.
        А у него их ползачётки.
       И такому сыну редко улыбаться? Ты неправа, мать.
       Что до мужа – это вообще ангел во плоти.
      Вот он пришёл с работы, тихонько переобулся, переоделся, пошуршал  на кухне да и свернулся в кресле с газетками.
       Не трогай  его – он тебе через час и в магазин сходит, и в гараж, и прогуляет тебя, если надо.
         Всё в дом, всё в дом, не из дома.
      Почему же через день ты его встречаешь руки в боки и с претензиями?
       Как говорится, ты неправа, жена.
Так что и с миром разобрались, он есть и дай бог каждому такой же.
   
    Так что же теперь, когда мир и любовь я вокруг себя устроила, надо уже сходить, останавливайте её, матушку?
      Ну, уж нет!
       Теперь как раз ни за что!
        Установка такая: Жить! Радоваться! Беречь мир и любовь! Дорожить согласием, каждым днём, подаренным тебе после «обморока». Никогда больше не уподобляться ни польской прабабушке с её бесконечными «Где я?», ни русскому деду с его нырянием в кипящую брагу.
А вообще, конечно, надо  помнить, что для вас лично она когда-нибудь остановится, и вам придётся сходить.