Опасайся человека одной книги. Гл. 9

Рифмическая, без спросу арендованная под свой во весь голос В. М.

«Даже тиф в Париже и то шикарный: парижане его приобретают от устриц», — вспомнил предупреждение Маяковского Фома, занявший своё место за столиком кафе, куда они с Люси заглянули, по её словам, для так необходимого для него завтрака. Он посмотрел на заказанное ею, где кроме горячего кофе и «завтракальных» булочек, ничего не было даже и близко похожего на устриц, которых он, не то что терпеть не мог, а, скорее, даже близко допустить себя к ним не мог, для того чтобы хотя бы просто посмотреть.
А ведь, быть может, если бы он преодолел своё предубеждение к этой субстанции, выглядевшей как мерзкая слизь, и, закрыв глаза, со связанными сзади руками и пистолетом у виска, попробовал этот дар моря, то кто знает, может быть, после этого он распробовал бы и, наконец, увидел то, что не сумел рассмотреть в них и в себе, которого теперь уже за уши не оттащишь от этого деликатеса (Поздно, только первая раковина для затравка бесплатна.). Но об этом можно было бы говорить в какой другой раз, а сейчас Фома, чувствующий себя несколько послепразднично, видел во всём и вместе с этим чувствовал себя определённо устрично противно; и только разве что стоящий на столе горячий напиток, не вызывал в нём ассоциаций с этой питательной слизью.
А ведь Фома не случайно вспомнил Маяковского (Попробуй не вспомни.). По своему убеждённому домыслию, он решил взять его с собой заграницу в виде заспинного товарища, на которого, как ни на кого другого, можно будет опереться при знакомстве с заграницей, обязательно попытающемуся навязать ему свою точку зрения на окружающий мир, не понимающего того, что он может пока что и сохранился только лишь благодаря своему бесчисленному разнообразию. А ведь с ним (В. М.), находясь локоть к локтю, ничего не страшно, и его только лишь один внешний вид уже наполняет волнением у всякой принимающей стороны. Ну а когда В. М. достает из широких штанин… нет, не только паспорт, а метафору того, чем был для западного буржуа и обывателя серпастый и молоткастый (В наше время этими символами может быть какая другая вещь.), то дрожь в ногах и сквозящий в глазах ужас буржуа, не даёт сомнений в том, что тебя досконально поняли и что вас, ну а также самих хозяев, точно ждёт незабываемый приём. Что и говорить, Маяковский — вот та глыба субъективности мировоззрения, против которого не выстоит ни одна восторгающая собой исключительность и всякая другая приверженность западным ценностям, которая, следуя собственной самооценке, так и стремится отвернуться к тебе спиной.
— К лесу задом, а ко мне передом! — своим, напрочь понижающим самооценку слушателя, а вместе с ним и его высоту стояния уже не на прямых ногах, зычным гласом обрушит Маяковский свой призыв на всех противников традиционного подхода к человеческим взаимоотношениям. И сразу станет ясно, что даже не надо сомневаться в том, что его услышат (Не зря баба-яга зовётся костяной ногой. Видимо ей слух, в своё незавидное для неё глухое время, кулаком подправили.), и слушают, и будут слушать. Ну а те, кто не внял своим ушам, им стоит посмотреть на серьёзный вид Маяковского, внушающего для их челюстей истину дао, самозабвенно говорящую о том, что надо было раньше лучше пережевывать пищу или, вернее сказать, лучше никогда не спешить не прожевав отвечать. А для тех, кто особенно закостенел в своём отношении к остальному, непервосортному миру, у него всегда есть свой приводящий в ужас всех буржуев ответ.
Эй!
Господа!
Любители святотатств,
Преступлений,
баек, — а самое страшное
видели —
лицо моё,
когда
я
абсолютно спокоен?
Фома с очень бесстрастным выражением лица, смотрит на окружающих и, прежде всего, официанта. Тот, быть может, и привык к различным закидонам подвыпивших туристов, но ему всё же несколько неуютно становится при виде странной неумолимости сквозящей на той открытой части лица Фомы, которая видима для его обозрения без очков. Ну а самому Фому, для того чтобы выстроить хоть какой-то порядок в своей голове, так и тянет с утра с помощью различных дактилей, хореев и ямбов прорифмовать весь этот мир, который, по его мнению, просто нуждается в этой рифмовой пристройке. Ну а так как он находился в гостях на чужбине, то, видимо, и выбор его пал не на простоту стихосложения рядового Пушкинского гения, а на несущий в себе энергию созидающего протеста, футуристический лестничный слог Маяковского, который, так уж и быть, не станет задирать свой нос и опуститься к вам с Парнаса и уже здесь разъяснит, что да как, и где, по чём.
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
Официант, получив заказ от Люси, для ускорения его выполнения, получает вслед звук щелчка костяшками пальцев рук Фомы. Правда он несколько переусердствовал с этим сжатием пальцев и, щёлкнув суставом, чуть не сбил со счёта официанта, для которого любой счёт есть основа работы, и такое сбивчивое недоразумение, грозило ему недоусердствованию с чаевыми, что напрочь бы, нарушило всю его экономику на сегодняшний день. А это, надо понимать, было для него недопустимо, ведь он сегодня позвал погулять жестокосердную Марлен. А ей ведь не объяснишь, что у тебя сегодня на работе не задалось, и нет лишних денег. Так что вместе с этим щелчком и вылетом из головы официанта нужных цифр, в нём, можно сказать, произошёл мощный переворот (Но пока что не революция духа, где нет места всяким жеманистым Марлен, а есть своё место любящей ходить пешком Марсельезе), от которого он, споткнувшись, чуть не упал.
Что же касается Фомы, то для него прошли мимо все эти метания официанта, так же как и то, не случившееся, ведь не будь на нём этих очков, то он, наверное, своим многозначительным взглядом, не дал бы сидящим за соседними столиками посетителям спокойно попивать и поедать свой заказ. Да и их любопытные взгляды, брошенные на него, получив этот зрячий отпор, заставили бы их, познавших воочию истину «не заглядывай в чужой рот», уткнуться в себя и уже не поднимая головы, с тяжестью в шее, прожёвывать остатки того же круассана.
— А ты, я смотрю, пользуешься успехом, — сказала резко перешедшая на ты Люси, заметив, какое любопытное внимание, оказывают сидящие по соседству с ними посетители кафе, любящие придать большее значение чем это есть на самом деле, всякому предмету, присутствующему на вас (Отсутствие некоторых элементов одежды дает ещё больше поводов для спекуляций на вашу тему.).
— Ну, если люди ещё чему-то удивляются, то это не только хорошо, но и есть определенный признак здоровья. Правда, боюсь, что основная масса сидящих здесь — все в большей мере туристы. А вот местные, вряд ли бы решились на такое искреннее удивление, — ответил ей Фома и, решив использовать в полной мере тонировку очков, подмигнул ей.
— Я вижу, что ты всё так же смотришь на окружающих, следуя своему правилу видения, — Люси, как показалось Фоме, заметила его подмигивание и решила таким намёком напомнить, что она тоже умеет видеть.
— Что ж поделать, раз все туристы отправляются в путешествие лишь с одной целью: чтобы посмотреть и увидеть. Так что нам никуда не деться от этой категории философии, как пары субпротиворечий Пифагора, — в голове Фомы на смену рифме приходит эта заумность, которая помогает ему выносить весь мусор из своего мозга.
— Ну тогда, куда в первую очередь пойдём и на что будем смотреть? — спросила его Люси.
— Вы, наверное, хотели сказать: «Откуда начнем смотреть?» — поправил её Фома, для которого вторая часть вопроса: «на что будем смотреть», ввиду своей ясности, не подлежала рассмотрению.
— Это ещё как посмотреть, — Люси, поняв Фому, всё-таки решила не использовать простые легкости «oui» ответа. — Ну а если быть ближе к теме, то мне хотелось бы знать, что больше всего тебя интересует.
— В общем-то, я не большой гурман и мне, пожалуй, для общего развития и духовного насыщения моего организма, вполне подойдёт стандартная экскурсионная программа, — Фома, как ещё не пресыщенный всякими западными видами, на первый раз, вполне будет доволен простой программой посещения всех известных, прописанных в программке достопримечательностей.
— Это всё понятно, но мне для построения плана мероприятий, всё же хотелось бы знать твои культурные предпочтения, — допытливость и дотошность Люси, не только говорит о степени её любопытства, но и о несомненной заинтересованности Фомой, для которого такой интерес к его особе определённо ему льстит.
— Ну так, с ходу, прямо-таки и не скажешь, — Фома, раздувшись от осознания своей значимости в глазах Люси, тут же забыл о всех своих культурных предпочтениях.
— Можешь не стесняться и говорить всё, как есть, — Люси определённо не так проста, как кажется. И Фома, конечно, мог бы заявить, что ему для своего духовного удовлетворения, в данный момент, когда он находится в расстроенных чувствах, не слишком-то нужен экскурсионный тур по всем этим выставкам и музеям. Но он, интуитивно чувствуя, что Люси, как раз бы хотела услышать обратное, решает двигаться ей навстречу, заявляя, что он только в общих чертах, из рекламных буклетов, а больше, конечно, понаслышке от весьма информированных персон из телевизора имеет своё представление о имеющих здесь культурных предложениях.
— Ах вон оно что, — Люси явно заметила желание Фомы увильнуть от прямого ответа, что ей, как особе, чуждой безразличия ко всякой новизне, имеющей свою воздыхательную чувствительность к галантной старине со своими притягивающими взгляд ампирами, ну а также, само собой, не проходящей мимо всех этих видов красот и ещё раз красот, такой ответ Фомы, естественно, не будет приемлем. Поэтому она идёт дальше в своих познавательных расспросах. — Ну тогда давай навскидку, назови мне несколько вещей, о которых тебе наговорили и ты их запомнил. На что Фома развернул своё внушительное: «Э», которое, как он слышал в новостях и информационных выпусках, всегда предваряло увлекательный рассказ спецкорреспондентов, ведущих свой репортаж из какой-нибудь экзотической страны. Но ввиду того, что Фома был далеко не этот с иголочки одетый спецкор, то у него это «э», вышло не столь убедительно и внушительно (Надо поработать над акцентом.), отчего Люси, к сожалению для него, не была обомлена и заворожена и, в таком же роде глядя на него, требовательно спросила: — Ну?
— Я думаю, что с Эйфелевой башни, будет виднее, — всё же Фома, как на одно мгновение показалось, нашел для себя отсрочку для своего ответа. Но, видимо, для Люси и без всякой башни было всё это притворство Фомы видно. Так что она, не собираясь отступать, продолжала впиваться в него взглядом и словом.
—Ну и что будет виднее? — спросила эта странная Люси, как будто Фома, ни разу не бывавший на этой Эйфелевой башне, может знать ответ.
— Да практически всё, — знание бесспорных фактов и умение апеллировать к масштабам, позволяют Фоме быть в ответе за всякую, благодаря вашему подъёму в небеса, утраченную в размерах, теперь уже с виду мелочь, что, конечно же, только подзадоривает Люси, считающую, что всё же последнее слово должно остаться за ней. И поэтому она и не собирается молчать.
— Всё ли? — Люси с хитринкой посматривала на Фому и однозначно имела такой же скрытый подтекст в своем вопросе, что, конечно же, не утаилось от наблюдательного Фомы. И он, слегка наклонив голову, заявил:
— Что не увидим, то домыслим и «доуслышим».
— А разве этого будет достаточно? — Люси явно не любит домысливать, и подавай ей всё в подробностях.    
— Ну тогда для нас, всего один выход: идти туда, куда глаза глядят, — резюмировал итог выбора Фома.
— В общем, как всегда, не смотря, полагаясь только случай, — улыбнулась Люси.
— Нет, не смотря, а на несмотря ни на что, — Фома со своей любящей точности стороны, существенно поправил Люси, которая, конечно не удивилась, но всё же не удержалась и вставила своё замечание.
— А разве это так важно? — на что последовал единственно возможный ответ Фомы.
— Угу.
— Ладно, уговорил, будет общая стандартизированная эксурс-программа, — Люси сделала свой вывод и, допив из чашки, приготовилась рассчитаться.
— А вот спешить, я думаю, не обязательно. Ведь кроме картины, корзины, коробки, всегда есть место и для маленькой собачонки, — Фома сегодня определённо в поэтическом заскоке.
— Ты имеешь в виду импрессионистов? — Люси, несмотря на всю эту заумность Фомы, скорее всего, поняла то, что тот имеет в виду, что она и поспешила использовать в своих «Пикассолюбивых» целях.
— То, что они имеют в виду, подчас даже самим им недоступно для понимания. Так их вечернее вдохновение под батарею бутылок, ни одним мазком и не только по полотну картины, в один сонный миг прошло, а утром, на смену тому вчерашнему, до звёзд подъему, опять, сука, пришёл свой утренний тошнотворный подъём, которого не только очень трудно удержать в себе, но он к тому же рвётся из тебя в самый неподходящий момент. Хотя, наверное, на этот раз в самый раз: во время просмотра этой вчерашней намалёванной хренотени, для выразительности которой, так не хватает этого последнего рвотного штриха. Ну а то, что он с собою принесёт, то это, конечно, можно покопавшись в глубинах себя предположить. Но тем не менее, та ваша напористость, с которой вы выдаёте и самоотверженно выносите из себя эту остаточность вчерашнего бытия, в смеси с питием, в соприкосновении со вставшем ей на пути полотном, рождает такую фантастическую игру красок и образов, что, наверное, для того чтобы до конца понять всё то, что предстало перед вами, нужно будет ещё раз заглянуть в глубины не только вашего желудка, но и души, имевшей свои основания для данной вашей последовательности употребления жизни и её устоев, ну а также и своего выворачивания наизнанку, — Фома своим длинным спитчем, определённо удивил, как Люси, смотрящую на него вытянувши, правда, всё также симпатично свой рот, так в том числе и себя (Ничего себе меня несёт.).
— Из всего того, что ты сказал, я поняла лишь то, что ты не любишь художников, — Люси очень сурово посмотрела на Фому, который, скорее всего, предпочитал художниц художникам, и поэтому в заявлении Люси, была своя доля ревностно-сермяжной правды. В ней она, следуя своей природе, отдавала предпочтение как раз всем этим художникам.
— Я думаю, что они, по большей своей части, отвечают мне тем же, — у Фомы, в свою очередь, имеется своя сермяжная правда, которая его ничуть не вгоняет в депрессию Ну и что из того, что картины художниц менее ценны на рынке, чем картины их мужских собратьев по мольберту. Просто на них, стоящих у мольберта с кисточкой для рисования, и так любо-дорого посмотреть, отчего они под восхищёнными взглядами обо всём забываются и теряют из виду все эти нужные для рисования преломления света, который, и так отразившись в её глазах, уже преломил перед ней немало голов.
— Такое слышать — это, конечно, не передать словами, что за дерзость. Ну, впрочем, да ладно, пусть будет так, и можно сказать, что с этим твоим пунктиком разобрались, — заявила в ответ Люси, при этом сильно хлопнув принесённой официантом книжицей для оплаты счёта, чем заставила напрячься официанта, больно для себя знающего, чем частенько заканчиваются подобные предварительные недовольства клиента. — Передавать, спасибо, ничего не надо, — взгляд Фомы очень однозначно отражал своё отношение ко всем этим передаточным действиям, на которые он тоже не нашел слов, а только выражающие это мнение слюни.
 — Ну так что будем с вами делать? — Люси своей тембральностью сказанного, ещё больше вытянула уши официанта. Фоме его, конечно же, с одной стороны было не жаль, так как он личностно не имел о нём никакого представления, но в то же время жаль, как некий субъект мужского отдельного «я», которому совершенно не грозит такое многообещающее предложение, прозвучавшее от Люси.
— Предлагаю двигаться постепенно, от одного пунктика к другому, — улыбнулся в ответ, не слишком громко проговоривший Фома.
— Что ж, давай попробуем, — заявила Люси, глядя в упор на Фому, у которого в это мгновение, вдруг отчего-то сильно зачесался глаз, трение рукой об который, вызвал лишь дополнительную слезоточивость и ощущение какого-то постороннего залёта в него, что не только сейчас, но и в какой-другой раз, всегда неуместен. Но Фома не собирается сосредоточиваться на своём затруднении, и, прикрыв глаз, переводит его в режим спячки, когда как освобождённую руку, в готовность сопровождать его дальнейший ход.
— Ну, тогда я готов к смотру, — Фома, отставив чашку, выразил готовность смотреть и видеть (Хоть и вполглаза, что благодаря очкам, остаётся только для него известным.).
— Что ж, тогда пошли, — Люси приподнялась с места и, убедившись в бдительности официантов, получив счёт, оплатила его не без помощи Фомы. После чего, они уже ни чем не удерживаемые здесь, направились туда, куда их повела Люси, у которой Фома, готовый следовать за ней в любые даже самые дальние уголки света, решил больше не задаваться этими излишними вопросами.
Тогда как для других господ и граждан его субъективного Парижа, он приготовил своё концептуальное, на «ты», твоя товарищеская буржуа-морда, обращение, где был бы не прочь поинтересоваться некоторыми подробностями, определёнными их высказываниями на его и других своих соотечественников счёт. Для чего, собственно, он, вновь заручившись поддержкой готового в любой момент выгрызть волком бюрократизм, Маяковского, этого другого Владимира (Больше не будем фамильярничать, ну а то, что его упоминание идёт с повтором, то давайте не забывать, что повторение — мать учения), этого неусыпного грозы всякого конформизма и капитализма, у которого не может быть человечьего лица, а только волчий оскал (А эту либеральную сволочь, которая тешит нас сказками о милосердии и тяге всякого миллионщика к благотворительности, ради которой они и занялись всем этим бесчеловечным бизнесом, надо отправить в страну Либерию на выпас себе подобных скотов.), приготовился задаваться неудобными вопросами для этих господ.               
— Так кто же вы, товарищ Олланд или Ролланд, хотя, наверное, персонифицировать такого рода господ, не имеет большого смысла и будет лучше, обобщающе назвать вас всех Пиноккио («И при случае познакомить с товарищем Маузером, который больше имеет прав на своё написание с большой буквы, нежели вся эта псевдосоциалистическая выдвиженческая дрянь», — Владимир не может дать спуску всему этому отражению современного капиталистического мира.). Так вот, товарищ Пиноккио, кто же вы? Социалист или же, используя либеральные отступления в своих ценностных выражениях, только имеете честь так называться? — Фома, следуя рядом с Люси, переваривал в себе, рвавшуюся наружу эмоциональную предвзятость к необходимости торжества истины, ну и вместе с этим и съеденную им булочку («Не тушуйся. Как только его встретишь, то сразу хватай за загривок и, плюнув в глаз, заяви: «Революция духа — это тебе не либерализация ценностей. Так что ответь мне, кто же твои сегодняшние герои, не товарищ Олланд?» — Владимир отражается Фоме в витринах магазинов, из отблеска которых он сурово-подсказательно смотрит на него.). Но Фома не успел тому ответить, что, мол, вполне вероятно Олланд или какой другой Пиноккио, ему не встретится в пути и.., не сумел сформулировать свою мысль, Фома, как Люси, заметив слишком большую его увлечённость собой в отражении витрин, без спросу схватила и затащила его внутрь одного из них. Где Фома после нескольких словесных взаимоотношений с продавцом он был для начала поставлено устроен в центр зала, у зеркала. Ну а для того, чтобы Фома не слишком дёргался, на него были надеты тёмные очки, сквозь которые он,  стоял и смотрел на своё отражение в зеркало.
— Ну, брутал, может быть уже достаточно любоваться собой? — Люси очень гласно привела в чувство Фому. После чего Фома обнаруживает себя смотрящим в зеркало, где сзади него по разным сторонам комнаты стояли Люси и какой-то улыбающийся тип, показывающий ему символический жест, означающий, что он практически в отпаде от такого подходящего к лицу Фомы, изящества в виде очков. И ему даже непонятно, как он без них до этого момента жил.
Ну а Фома, критично относящийся к подобного рода заверениям всех этих работников от прилавка, решил промолчать и тем самым дать ему продых от него самого и заодно от себя вместе с Люси. Правда, в данном случае, продавец использовал в своих объяснениях неизвестный для понимания Фомы язык. Хотя, надо признаться, что, несмотря на все эти трудности перевода, всё же придётся предположить одну тщательно скрываемую истину, говорящую о том, что все торгаши в межличностном общении, используют один общий язык. Где его краткость подразумевает затраты, а их длинноречие желает быть прибылью.
— Я декабрый! —  Фома таким своим ответом, очень своеобразно отреагировал на заявку Люси. Так у него на все эти иностранные словечки и импортные насаждения, всегда есть своё отечественное и очень крепкое слово (Не без помощи в этот момент Маяковского. В других же случаях, несмотря на то, что иных уж нет, а те далече, ему всегда есть на кого опереться.), которое до немоты, до свода скул, пугающее для всякой западной словесности, имеет в своих недрах неисчерпаемые залежи лексики, готовой в любой, даже самый сложный момент, призвать на помощь разум носителя языка и все существующие суффиксы, и с помощью всего этого, предложить новое слово для общего понимания, которое, как это было вначале сотворения мира, предшествовало ему. И даже теперь, несмотря на все попытки дискредитировать его, имеет не меньшее значение.
— Да, я декабрый! И если вас это не устраивает, то это ведь вас не устраивает, и, значит, вам жить с этим своим волнением и упущением в жизни. Ну а мне-то какое до всего этого дело. Ведь я декабрый и точка, — красноречивость взгляда Фомы, даже сквозь эту тонировку очков, не позволила Люси что-либо возразить ему. Она, правда, где-то что-то такое слышала, но так и не смогла вспомнить и поэтому решила, что каждому вопросу своё время. А что касается продавца, то для его понимания, переводчиком служила опять же Люси, которая пока что молчала и поэтому он, пока воздерживался от жестикуляции рук, без которой чувствовал себя в этом торговом мире как, опять же, без рук.
Что касается Фомы, то он ещё раз внимательно посмотрел на Люси. И видно было, что до неё, ещё толком не дошла вся та степень понимания его настроения, которое, пожалуй, сегодня рулит им. Где на смену утренней неустойчивости, после горячей чашки кофе и прогулки, пришла устойчивая зацикленность, к которой как нельзя согласованно лучше, левым маршем вступил в свои права, не испытывающий сонетных чувств Маяковский. Хотя, стоп, надо признаться честно, что в голове Фомы на пути Маяковского, перво-наперво, встала та внешняя эмигрантская наслоенность в виде ржа, которая всегда первой стремится рвануть из отечества заграницу, и там выказать себя со всей своей напыщенной неудовлетворенностью жизнью. И стоило только этой эмигрантской присутственности в каждом уважающем только себя человеке, что эгоистично зачастую проявляется во всяком потерявшемся в себе туристе, заметить проявление низкопоклонства, то оно, обретя своё «я», тут же громовым, с пьяными нотками в голосе, орёт на какого-нибудь представителя обслуживающего вас персонала.
— Ты что уставился, чучело! Молчать, когда с тобой разговаривает его высокоблагородие! — сунув под нос свой обслюнявленный кулак, это всякое высокоблагородие, только что замахнувшее рюмку и занюхав его рукавом, отдаёт должное этой челяди.
— А ну, кто тут временные? Слазьте, кончилось ваше время! — прогремел революционный голос Маяковского, осыпавшего весь этот ржавый налёт на мысленастроении Фомы, поддавшемуся на эти коленопреклонения и заискивания, стоящего напротив него и сбивавшего с мысли продавца. После чего Фома, выкинув из головы все эти господские заявки, перевёл взгляд на сурово глядевшего на него из зеркала Маяковского, и получил сигнал начал.
— Внимание!
Начинаю.
Аксиома:
Все люди имеют шею.
Задача:
Как мне, не поэту, пользоваться ею?
Решение:
Сущность поэзии в том,
чтоб шею сильнее завинтить винтом. — Пронеслась в голове Фомы эта указующая Маяковским, требуемая от него последовательность действий.
После чего, он повернулся назад, где и заметил присоединившегося к уже стоявшим рядом с ним Люси и итальянского вида продавца третьего, с очень толстыми линзами типа, который, надо признать честно, именно из-за этого совершенства на его носу и запомнился Фоме.  При этом Фома, даже сквозь свою очковую затемнённость, не смог не заметить это отличительное свойство заинтересованно глядящего на него типа. Ну а когда кто-то, казалось бы, совершенно незнакомый человек проявляет большую заинтересованность к вам, то это не может не вызвать у вас логических вопросов: «А что, собственно, его так интересует и даже может быть волнует в вашей присутственности на этой части земли, где я кажется, ещё пока ему ноги не отдавил и не перешёл дорогу».
После чего вы, а в данном случае Фома, обнаружив себя на месте объекта пристального изучения (Люси по своей природной конъюнктуре не в счёт, ну а продавец итальянского вида, по своему зависимому от покупателя положению, скорее всего, тоже имеет право на большую, чем к себе внимательность к ним), дабы прийти к должному пониманию, конечно же, сразу решил лучше осмотреться, чтобы найти на себе возможные вызывающие любопытное внимание, поверхностные следы каких-нибудь неаккуратностей, которые, как и следовало ожидать от мужского генотипа, изначально опустили глаза Фомы на свой брючный замок. Он между тем, оказался, в общем-то, на замке. Значит, этого типа интересовало нечто другое. После чего Фома, следуя своему разумению, уже решил осознанно посмотреть вокруг себя, для того чтобы понять, в каком таком роде заведения, он сейчас находится.
«Странно», — проговорил про себя Фома, после того как пробежался взглядом по внутреннему убранству магазина и ничего особенного, достойного внимания не нашёл. Напоследок он посмотрел в окно и вдруг, каким-то интуитивным чутьем, вспомнил этот магазинчик. Внутри него он, правда, до сегодняшнего дня не был, но вчера, именно в него и заходил тот слезливый тип, за которым они всей компанией и наблюдали. Что, конечно, могло быть просто случайностью, на которую не стоит обращать внимания, а может быть просто… Но Фома не успел домыслить всю эту логическую цепочку его взаимоотношений со случаем, как Люси, взявшаяся за него сегодня основательно, перебила его молчаливую автономность бытия и несколько бесцеремонно заявила:
— Пришёл доктор, так что снимай очки.
Фома не знал, что на это ответить, ведь он, кажется, не вызывался на такую встречу с белым халатом. Но Люси, предполагая такую реакцию Фомы. (Она таки, заметила его «в пол глазной силы» взгляд, требующий бело-халатного вмешательства. Правда, тут есть своя закавыка. Ведь, кажется, Люси обнаружила эту глазную проблему у Фомы только уже по приходу сюда, из чего, не будем надеяться, выходит, что появление здесь этого окулиста — дело случая. Хотя, все мы вершители той или иной случайности). Эта реакция Фомы, проявилась через его недоумённое пожимание плечами. На что Люси, быстренько взяв его под рученьки, подвела к этому стоящему у прохода в смежную комнату, с толстыми линзами на носу очках типу.
— Познакомься, это доктор Шевалье, — Люси огласила свой ознакомительный приговор для Фомы, который, так и не успев задаться вопросом, какого чёрта тут происходит, и находясь под пристальным взглядом этой стоящей напротив него, улыбающейся во весь свой полный хороших зубов рот, черепахи в очках из песенного мультика, вынужден был поддаться своей рефлексии и пожать тому руку. Она, как и ожидалось Фомой, была холодной и до отвращения влажной. После чего Люси, так и не отказываясь от своего ведущего положения и попутно общаясь с этим доктором, берёт в свои руки инициативу и ведёт Фому вслед за этим Шульцем.
 (Фома, определённо будучи туг на ухо, отголоском своего мнительного желания, почему-то услышал это, в некотором роде, тевтонское имя, что, в общем-то, имело разумное объяснение.
«Да какой, на хрен, он Шевалье? — когда, по устоявшемуся в голове Фомы мнению, он должен был выглядеть по-рыцарски и обязательно с мушкетерскими усиками. — А этот очкастый, ботанического вида тип, однозначно, Шульц!» — восклицала убеждённость Фомы. Что опять же, имело под собою свою основательность понимания, сложившуюся благодаря возникшему вокруг Фомы новому незнакомому миру, который совсем не торопился принимать его к себе и изъяснялся с ним на языке далёком от его понимания. Это требовало от Фомы иных подходов к общению, где его восприятие и понимание окружающего, строилось на образах и тех видимостях, которые у него были заложены у себя дома, по большей части через телевидение и другие пережитки бумажного и СМИ-творчества.). 
Но вот они проходят по небольшому коридору в соседнее помещение, где, как оказывается, находится своего рода придаточный, как их называет Фома, офтальмологический оккультизм-кабинет. Этот кабинет, как считают его охранители, эти глазные доктора, находящиеся в спайке с владельцами подобных магазинов, которыми могут быть и сами эти прозорливые доктора, просто необходим для всякого вхожего сюда прохожего, имеющего нужду в очках даже солнцезащитного типа.
«Зачем?» — во взгляде Фомы, явно читался немой вопрос к Люси. Она же, предваряя его словесную вопросительность при подходе к креслу, предназначенному для Фомы, очень обосновательно и участливо проговорила:
— Не ерепенься. Здесь хоть и не медицинский кабинет (Из-за наличия стольких технических приспособлений и странных аппаратов, в это верилось с трудом.), куда, как понимаю, тебя не затащишь, но всё-таки Шульц, как врач, хотя бы по внешним признакам полученных травм, сможет определить их опасность для твоих глаз, — что, конечно, было полной чушью для Фомы, не раз получавшему себе под глаз. Но когда тебе это говорит участливое женское лицо симпатичной наружности, то с ним практически трудно не согласиться. И Фома, хоть и был обуреваем сомнениями, в необходимости этой глазной процедуры, тем не менее, не выдержал этого целенаправленного взгляда на него Люси, и сняв с себя солнцезащитные очки, отдал ей их и себя в придачу.
Люси же, получив очки (И его, о чём Фома пока не распространялся.), что-то там проговорила внимающему ей Шульцу, который удовлетворенно закивал и заявил Фоме, — Я сейчас приду, а ты пока будь паинькой.
Люси развернулась и под надзором этого Шульца, увильнула от своего присутствия здесь в другую комнату.
«Это что за фокусы!» — в душе Фомы, усевшегося на приготовленное для него кресло, воскликнул стоящий на защите всех его рубежей, а также всего того, кого он представляет собой, тот самый Владимир Маяковский, вглядывающийся во все эти наборы линз, стоящие на изготовке на столе этого странного окулиста, который своей неприятной улыбкой, сопровождал все действия Фомы к этому экспериментальному столу. Ну а то что Маяковский, так моментально-монументально среагировал, то в этом не было ничего удивительного, ведь он не какой-нибудь отдающий голубизной предваритель опасностей меч Фродо. Нет, Маяковский имеет своё классовое чутьё, которое за версту, а не за какою-нибудь милю, определяет этот разящий от всякой капиталистической дряни, смрадный дух.
— Du hast mich verstanden? — как показалось Фоме, что с этим знакомым немецким рамштайновским разжиганием, обратился к нему, глядевший сквозь него куда-то в свою памятливую даль, этот клацкающий своими хищными зубами доктор Шульц.
— Хер тебе, гхер Шульц. Меня на один рамштайн не возьмешь, — ухватившись покрепче за подлокотники, едва слышно процедил сквозь зубы Фома. А Фома ведь был фанатом этой немецкой группы и определённо удивился такой осведомленности этого Шульца, который вдруг ни с того ни с сего, а, скорее всего, с каким-то тайным умыслом, перешёл с французского на немецкий разговор.
— Сволочь, думает, что я в иностранных языках ни в зуб ногой, — Фома, глядя на Шульца, который там у себя за отдельным столом, чего-то, в виде устрашающего аппарата, приготавливал, уже сам приготовился дать тому ногой по этим новеньким зубам, чем за между прочим, очень доходчиво объяснит тому значение этой разговорной русской пословицы.
— Ну и что тут у вас? — появление Люси с её опережающим ножные действия Фомы вопросом, однозначно внесло свою разрядку в нарастающее в Фоме напряжение. Потом она перекинулась несколькими фразами с Шульцем, который было видно, даже не подозревал, в какой опасности находились его зубы, и прижав на одно краткое прикосновение руку Фомы, тем самым погрузила того в свой внимательный транс. Который и сопровождал его на протяжении всего, в общем-то, не слишком продолжительного сеанса осмотра его Шульцем, которого Фома видел под своим, со срывом всех сокровенных покровов, углом зрения.
— Ну что, испытуемый, начнём наш эксперимент, — ухмыляясь и почёсывая свои, как увиделось Фоме, крюковидные руки, посмотрел на него и проговорил по-русски Шульц.
— Я готов, Йозеф, — не сводя взгляда с Шульца, ответил ему Фома.
— Ты догадлив, — усмехнулся Шульц-Менгеле, смотрящий Фоме в душу через специальную установку, проверяющую глазное дно, в которую на своё оговорённое между ними время и была помещена голова Фомы. — Но между тем, именно я заглядываю в дно твоей души, — пустив Фоме яркий свет лампы в глаз, Шульц пытается тем самым, ещё больше оттенить свою преступную сущность, жаждущую всегда быть в тени.
— А ты не боишься увидеть то, что тебе не доступно иметь, — сузил от яркого света и от злости свои зрачки Фома.
— Для меня всякая жизнь интересна, только лишь с практической точки зрения. И эти всякие духовные эфемерности, не имеют для меня никакого значения, — как кажется Фоме, этот Шульц пытается заговорив ему уши этой своей незаинтересованностью, тем самым, чего-то там для себя узреть в глубинах его глаз.
— Что, страшно заглядывать в завтрашний день, когда в сегодняшнем, а ещё больше во вчерашнем, столько всего по живому напрактиковал? — Фома чуть ли не скрепит зубами в ответ на это ощущение боли в своем глазу, куда, как ему кажется, этот практикующий филигран, залез каким-то утончённым до степени иглы, подручным инструментом.
— Хе-хе, — прокашлялся Шульц этой своей болезненной пришибленностью, как бы скрывая стоящий за ним зловещий смех. — Посмотрим, какими глазами ты будешь смотреть на сегодняшний, белый ли свет, — Шульц явно имеет какой-то умысел, с которым он, нещадно копошиться в глазах Фомы.
«Он хочет охрусталить твой глаз, который благодаря его вмешательству, будет смотреть на мир, если не сквозь призму его видения, то как минимум, через его радужные очки», — шепчет на ухо Фоме, всегда бдящий и имеющий что сказать Маяковский.
— Хер ему! — неумолим Фома, глядящий в упор в эти стеклянные глаза Шульца, который, несмотря на своё подавляющее техническое преимущество, не выдерживает сквозящей в нём целеустремленности и самозабвенности, и отодвигается от глазного аппарата, этого инструмента давления на Фому. А всё для того, чтобы для виду протереть свои очки (А на самом деле, перевести свой иезуитский дух.), запотевшие от испарений ненависти, сквозящей в его Шульца глазах, при виде всей своей беспомощности и невозможности что-либо противопоставить той силе духа и вере в справедливость, стоящих в этих зеркалах души глазах Фомы. После чего Шульц, сжав свою челюсть и взяв в руки что-то невидимое для Фомы, но определённо страшное, принялся не нытьём, так своим инструментарием, лезть Фоме через его левый глаз прямо в душу.
— Не выйдет! — жёстко ответил Фома Шульцу, не сводя с него взгляда.
— Выйдет. И за это «выйдет», ты мне ещё заплатишь сполна, — всё-таки рвавшийся наружу изверг, нашёл выход из Шульца, воткнувшегося в глаз Фомы, отчего тот на мгновение потерял связь со своими ногами, которые по нервной команде вытянулись. После чего, последовала связанная с этими страшными действиями Шульца-Менгеле, временная затуманенность в голове Фомы, и потерю не только дара его речи, но и пространственную ориентацию. И Фома очнулся или, вернее сказать, сумел осознанно отреагировать, лишь тогда, когда Шульц извлёкся из него (Фоме на мгновение показалось, что Шульц по локоть погрузился в его глаз). 
— Вот и всё, — Шульц несколько поспешно отодвинулся от своего дьявольского аппарата и, как послышалось Фоме, определённо понятно для него изъяснился по-русски.
После чего Фома, попав в руки Люси, несколько пришёл в себя, что для Шульца, по всей видимости, было слишком завидно наблюдать.
— Что это сейчас было? — Фома всё же не удержался и потребовал от Люси разъяснений (Конечно, он мог бы затребовать их и от Шульца, но ввиду их, не с глазу на глаз языкового недопонимания, пришлось бы использовать язык силовых жестов, а этого, пожалуй, не стоит делать в присутствии Люси.).
— Заноза, — видимо Люси, пока Фома, в одно затуманенное мгновение, приходил в себя, уже сподобилась перехватить у Шульца ту причину, вызвавшую всплеск его порицающих лицо морганий, которая и была показана Люси в её маленькой ладошке. Несмотря на свою миниатюрность, она была несравнимо огромна против этой микроскопической занозы, которая не понятно каким образом, занеслась в глаз Фомы, который между тем, до этого совершенно не ощущал её у себя в глазу (И не моргал я, и точка).
«Ах, вон оно что», — проговорил Фома про себя, беря эту невидимость в руки.
— Это что, библейский намёк? — переведя взгляд на Люси, будучи частично вне себя, с сарказмом спросил её Фома («Блин, я, конечно, не могу вот так сказать, что её мне подбросили, но увидеть соринку в чужом глазу они, конечно, мастера», — помышлял Фома про себя.).
— Ага, — улыбнулась в ответ Люси, чем благотворно и очень обезболивающе подействовала на Фому, который, конечно, не слабак, а даже кремень, что он мог бы тут же и продемонстрировать. Но из-за совокупности навалившихся на него в последнее время обстоятельств, Фома несколько непривычно себя чувствовал. Ведь чужбина, имея в своём видовом составе не только зарубежные виды (Очень многозначное по своему значению слово, несущее в себе такие запределы, которые, возможно, даже и не снились тому, кто в силу туристических обстоятельств, заглянул за эти рубежи.), отдающие глянцем, но и другую насыщенность состава вдыхаемого воздуха, не могла  благотворно повлиять на любого рода чужестранца, к коим Фома однозначно мог быть причислен. Из-за этого он, видимо, и размяк. И Фома, решив поддержать на неопределённое время эту её улыбку, заявил:
—Теперь понятно, почему все окулисты носят очки.
На что получил лёгкий улыбчивый довесок Люси и её командные действия, вернувшие Фому обратно в первый демонстративный зал магазина к зеркалу, где на него вновь были надеты тёмные очки.
— Ну и что скажешь? — спросила его Люси.
— Беру, — Фома, заметив по её виду, что хоть ей и требуется более по полочкам разложенный ответ, всё же решил больше сильно не распространяться и таким кратким образом ответил Люси, что, также не прошло мимо глаз хозяина этого магазинчика. Ведь у него явно свои связанные с ними планы продаж, с коими он и начинает подвигать Люси и Фому ближе к тем, так им необходимым, по мнению продавца, товарам. Но Фома слишком жесток к нему (Чему способствует скрытость его глаз за тонировкой очков. О чём уже пожалел сам продавец, не предусмотрительно предложивший Фоме надеть на себя очки и поглазеть на мир сквозь них. А ведь он знал, что только прямой взгляд глаза в глаза, усиливает убеждающий эффект в необходимой покупке, который более действенно позволяет уломать даже самого толстокожего скрягу, а тут уже и ничего и не поделать.) и совершенно не интересуется его предложениями, на которые он не то что не смотрит, но и, как кажется, даже воротит нос.
 И вот, к отчаянию продавца, эта милая мадемуазель оплачивает всего лишь одну покупку, после чего они, не задержав взгляд, оскорбительно для продавца, поворачиваются к выходу и исчезают за дверьми, оставив его наедине с самим с собой и со своей коммерческой жилкой. А она, сурово посмотрев на него в отражение того зеркала, в которое ещё пять минут назад смотрел тот прижимистый тип, не вытерпев, вынесла продавцу свой приговор.
— Сегодня ты, чучело, останешься без горячего!
— Селяви, — только и мог ответить этот погружённый в свои мысли месье.
— Не селяви, а ты, сука, лучше смотри в оба, — согласно своему видению, оценил подзатыльником и сопровождающим его словом по голове или в голову Борису Богдан, стоящий вместе с этим боровом в тени зарослей кустарника на другой стороне улицы. А откуда можно было не только незаметно для всех покурить, но и понаблюдать за ходом движения праздно шатающихся прохожих, ну а также за всем тем, что делается вокруг того, с той стороны магазинчика, из которого сейчас выходили Люси и Фома. На что Борис, имевший не малый, но только физический вес, ничего не смог возразить и, понуро опустив голову, по умолчанию согласился со столь вескими доводами Богдана. Тот же между тем, не стал дальше умасливать этого, по его мнению, остолопа Бориса и, не обратив должного внимания на выходящих из магазина Люси и Фому, оставил Бориса одного и направился в сторону, где лежала или, вернее сказать, стояла гостиница, в которой заселился Фома. Фома же, в отличие от этого Богдана, не был столь беспамятен, и мимо него не могла пройти незамеченной широкая тень соотечественника, уже раз встреченная в самолёте.
«Мир всё-таки тесен», — Фома, сделав про себя этот сакраментальный вывод, проводил взглядом эту широкую спину и вновь вернулся к Люси, ожидая от неё дальнейших указаний.
А ведь этот магазинчик по продаже так необходимых каждому туристу аксессуаров, в который заглянули Фома и Люси, стал одной из первой остановок в этом их походном смотре, как называл всё тот же Владимир, знакомство с искусством Франции. Что, в общем-то, и в наше время было применимо к туристическим походам или экскурсу в достопримечательности. 
— Да, кстати, а где тут у вас герцоги Анжуйские обосновались? — Фома, не дождавшись от Люси сиюминутных предложений, вдруг, как показалось Люси, ни с того ни с сего, спросил её об этой влиятельной в своё время фамилии (Кто знает, что он там надумал, и теперь всем этим Анжуйским не отвертеться от требовательного к ним вопроса).
«Пусть отведёт тебя к Анжуям, этим буржуям!» — Владимир М., отложив данность Шульца и всё, что было связано с ним на потом, находясь в более соприкасательных отношениях со сновидениями, решает задать свой тон и направление мысли возникающим желаниям Фомы. Тот, конечно же, не может не прислушаться к нему, выразителю его сегодняшних мыслей. Правда при этом, не собирается вот так просто, быть только лишь послушником в его руках. «Анжуйские не были буржуа»,— заявляет ему в ответ Фома, не собираясь спускать малейшие неточности в высказываниях своего товарища В. М., который, конечно же, всё понимает и ценит независимость мнения Фомы. И он похлопав его по плечу, не обижаясь, воодушевляет Фому своим присутственным словом: «Ну ты же понял, о чём я». На что Фома, пожурив себя за невоздерженность, согласно ответно кивнул.
— И откуда, такой интерес именно к этой ветви дома Валуа? — Люси, в общем-то, предпочитавшая унынию удивление, решила внести свою конструктивность в вопрос Фомы, для которого это ночное наслоение снов, ожесточенно борющихся за его внимание к себе, по всей видимости, не прошло бесследно, и сейчас частично нажимали на руководящие Фомой функции мозга и выдавали все эти его предположения и заявления.
— Анжуйские, как мне кажется, ближе к нам, — заявил Фома, вслед обнаружив на лице Люси замешательство (А ведь таким способом, можно из самой завидной мордашки мадемуазель, привыкшей слышать в свой адрес комплименты, сделать «заудивлённую» уже мадам, которая и сама не поняла, когда и каким образом, перешла ту стадию, где она, проснувшись по утру, застала себя совсем не лёгкой на подъем мадемуазель, а уже скверной мадам с мансарды; грозой всех загулявших допоздна влюбленных пар.). И Фома, решив побыстрее вывести её из этого состояния, заявил: — Ну это, с моей словесной точки зрения.
— Понятно, — последовал ответ, скорее всего, что-то своё понявшей Люси. Она же решила развеять эту сложившуюся ситуацию взаимного понимания, от которого разговор не всегда в дальнейшем строиться, и по быстрее переменить тему разговора, для чего как нельзя лучше подходят попадающие на их пути достопримечательности, на которые просто необходимо обратить своё и не своё внимание. Ну а пока на их пути встала всего лишь сувенирная лавка, то, как говорится, на нет и суда и нет. Так что Люси, решив таким незамысловатым способом, перенаправить их мысли в сторону этих всяких безделушек, свернула с пути.
— Ну так что, на память что-нибудь брать будем? — спросила Люси, остановившись у сувенирной лавки и побуждающее к действию посмотрев на Фому. На что он в свою очередь, всё поняв, решил не отказываться от предложения и с носом, но без ушей, окунулся в это, по большей части кустарное производство. Фома же, как им и ожидалось, не увидел в сувенирной лавке ничего такого, чего не следовало увидеть, а здесь предлагались различных видов сувениры, где в одной больше магнитной части были изображены различные известные виды Парижа, которые можно было соотнести к современному изобразительному или, вернее сказать, сообразительному искусству, тогда как другая, скульптурная, предлагала масштабированные 3D изображения отдельных, самых известных культурных ценностей этого города. И он, недолго думая, взял и прикупил себе одну из Эйфелевых башен Парижа в виде брелока для ключей. После чего, покрутив её перед глазами Люси, решил словесно (Всякий турист экономлив и не спешит покупать подарочную коробочку для сувенира) оформить столь предсказуемую для туриста покупку.
— Мне кажется, недоверие местного населения к тем же туристам, зиждется на том, что каждый турист через всякий купленный или прихваченный на мостовой сувенирный обломок местных достопримечательностей, хочет вывезти уже к себе на родину, частичку этой страны своего туристического пребывания.
Фома, получив, ещё не понятно благодаря какому счастливому обстоятельству, такую не только внимательную, но и красивую слушательницу, уже не ведущую, а ведомую его словом по одной из аллей этого города, определённо испытывает воодушевление от своего положения. Всё-таки надо уметь вовремя вставить необычное слово в разговор и, поразив, заставить до этого не слишком внимательную к тебе слушательницу, задуматься, как о смысле сказанного, так и о самом сказателе этих слов.
«Декабрый, что это вообще значит?», — ранее произнесённое слово Фомой, до сих пор не давало успокоиться Люси. Она шла рядом с Фомой, в пол уха слушала его и всё пыталась разъяснить для себя значение этого слова.
— Но ведь турист разве может ограничиться только одними этими безделушками. Нет, ему подавай что-нибудь более существенное, охватывающее все сферы существования страны своего туристического пребывания, как атмосферу, запахи, все сопутствующие своему пребыванию впечатления (Вот почему, он ведёт себя так экспрессивно), ну и в особых случаях и сердца, — Фома перевёл взгляд на Люси, зачем-то выдохнул, скорее всего, для того, чтобы перевести дыхание, и продолжил: — Но при всём при этом, сам турист своим присутствием, разбавляя местный колорит, можно сказать, уже сам стал частью городского пейзажа. А ведь не будь всех этих туристических вливаний, то всякий мир ждала бы болезнь царственных особ: гемофилия.
— Всяк сверчок, оправдывает свой шесток, — Люси, как оказывается, не только пребывала в задумчивости, но и, имея остроту языка, умела язвительно поддеть своего собеседника. Что, конечно, не могло не отразиться на Фоме, который после её замечания, был вынужден остановиться для осмысления сказанного ею слова.
— Я наконец-то, поняла, что такое «декабрый», — в дерзости её взгляда, если не прямо читалось, то как минимум, домысливалась вся эта её ответность.
«И поэтому, было решено, меня притормозить и месячно сдвинуть назад, обозначив меня ноябрым», — одним без всяких слов взглядом, сгримасничал в ответ Фома. Для него сказанное Люси, конечно же, было вызовом, на который у него нашёлся свой, с помощью товарища Владимира, вариант ответа.
— Ну на это я бы мог, сославшись на классика футуризма, ответить, — проговорил Фома предисловность и, не дожидаясь от неё ответа, обрушил на Люси своё отрывочное знание Маяковского:
Ехать в духоте,
трястись,
не спать,
чтоб потом на Париж паршивый пялиться?!
Да я его и из Пушкина вижу,
как свои
пять пальцев,
Мой способ дешевый и простой:
Карманы в руки заложил и стой.
Фома, выдав эту отрывочность, демонстративно заложил свои руки в карманы и даже дерзко присвистнул (Чего, надо заметить, не упоминалось в этом отрывке. «Импровизация», — явно всем своим действием дерзнул заявить Фома.).
— Ну вы, как я помню, сюда летели на самолёте, — Люси ещё тот кремень, и она своим информативным знанием, подняв его в аэронебеса, опускает Фому с небес на землю.
— Поэзию не заковать в оковы материальности, — Фома знает, что кремень сам по себе искру не выбьет, так что для того, чтобы соответствовать своей визави, отражающее твёрд.
— Так вы поэт? — спрашивает Люси, явно что-то там про себя задумав.
— Скорее, чтец, — Фома, предположительно зная имевшую значительное или менее значительное место поэтичности, в каждой ангельской особе, которая в своё определенное возрастом и натурой, вечернее под луной время, конечно же, была бы не прочь послушать поэтические посвящения ей, не стал вот сразу, резать её надежды на такое приятное времяпровождение и несколько оговорочно, заявил о своих непоэтических возможностях.
— И каковы ваши предпочтения? — Люси, сбросив всякую конспиративную завуалированность, так и напрашивается на встречный любезный стих от Фомы.
Между тем, ему всё-таки надо было учитывать такой вариант развития событий, когда он вскользь упомянул Пушкина («Эх, Владимир, не можешь ты без этих своих отсылизмов и заявизмов», — Фома строго посмотрел на улыбающегося Владимира, глядевшего на него из-под его же очков.).
— Как правило, по настроению, — Фома всё же пытается сместить эту прямоту наседания на него, куда-нибудь ведущее в свои дальние дали.
— Ну и какое у вас сейчас настроение? — до чего пытлива эта Люси, которая так и не успокоится, пока не дознается своего.
— Гренадёрское, — кратко ответил ей Фома, чем удивил её.
— Как это?
— Новые песни
Придумала жизнь...
Не надо, ребята,
О песне тужить.
Не надо, не надо,
Не надо, друзья...
Гренада, Гренада,
Гренада моя!
Поэтически отбивая шаг, Фома не предполагал осмысленных возражений от Люси, которая, не посмев ему перечить, была взята им под ручки под этот шаг, определяющий свои воззрения на жизнь, принялся выразительностью прочтения, вносить ей на рассмотрение этот Светловский слог.
— Я, кажется, знаю, что тебе предложить в качестве десертного контрапункта, —Люси, глядя сбоку на этого выразителя поэтического вдохновения, памятливо закусила губу.