Подземелье 2. Прогулка

ПРОГУЛКА

 – Ну и долго вы собираетесь тут сидеть?
Сварливый голос Кузьмича я узнал сразу. Подполковник Мазякин стоял передо мной в жарком воздухе майского сквера на манер призрачного Коровьева из «Мастера и Маргариты». Но, в отличие от Коровьева, он был совсем небольшого росту, и гораздо более материален, чем мне хотелось бы в данный момент. Узрев подземника, я сразу же усилил «стакан».
Дело в том, что Кузьмич имел характерную для некоторых подземников черту, особенно – в подземной госбезопасности – копаться в чужих мыслях. И, что самое неприятное – в моих мыслях. Поэтому я довольно быстро освоил технику «стакана». Стоило мне надеть на себя мысленно некую прозрачную преграду, вроде как невидимый стакан – и тут же Мазякин практически утрачивал способность телепатии в отношении меня, грешного.
Научил меня этому мой коллега по госбезопасности, лейтенант подземной жандармерии Петя Кирдяпкин. Петю мазякинская телепатия тоже достала, и он скоренько освоил приёмы психологической защиты. Из дружеских чувств он и меня научил этой штуке, за что ему хорошенько влетело от «гоблина», как мы за глаза называем подполковника. За эту поддержку я особенно благодарен Пете. Тем более, что такая защита хорошо помогала не только от Мазякина, но и от обычных наземных сограждан. Теперь коломенцы, да и не только коломенцы могли сколько угодно шипеть на меня и даже материться: я спокойно взирал на них, не шевеля ни единой фиброй своей загадочной еврейской души.
 – Как вы мне надоели с этим вашим «стаканом»! – ещё более сварливо продолжил Мазякин, морщась всеми своими морщинами. – Да ещё сидите тут и бездельничаете!
 – Ну знаете, Василий Кузьмич! – с достоинством ответил я. – По-моему я не давал вам никакого повода разговаривать со мной в подобном тоне. Во-первых, несанкционированное вторжение в чужое сознание запрещено законом и подзаконными актами, в частности – Уставом жандармерии. Во-вторых, вы сами вчера вечером позвонили мне и приказали в одиннадцать утра быть в сквере Зайцева. И вот я уже десять минут сижу здесь и вовсе не бездельничаю, как вы изволили выразиться, а наоборот – жду ваших указаний.
Вообще-то тут можно усмотреть вопиющее нарушение субординации, и даже некоторое хамство. Как младший чин, я должен был вскочить перед старшим по званию и гораздо более многоопытным сотрудником и есть его глазами. Но благодаря своей редкой особенности – пресловутому ретроспективному зрению – я пользовался особым уважением в «конторе». Даже такой авторитетный специалист, как начальник Третьей лаборатории полковник Васяткин ценил меня и время от времени приглашал для консультаций.
Поэтому и Мазякин ценил мои таланты и не тиранил как других – тех же Самошкина или Кирдяпкина.
 – Умничаете, Рабинович? – подполковник уселся рядом со мной и «включил» гипнозащиту, судя по тому, что засевший в трёх шагах кот шарахнулся налево, а стая жирных голубей – направо. Наведённый страх действовал не только на животных, но и на людей, а Мазякину, видать, лишние уши были совсем ни к чему. Он вдохнул и продолжил. – А между тем нас ждут великие дела. Сейчас мы пойдём на рекогносцировку.
 – В какую сторону, если не секрет? – вежливо и осторожно спросил я.
 – Да какие могут быть секреты!.. К Воскресенскому храму. Огнемёт захватили?
 – Угу. Портативный, на три заряда. Я его сзади засунул, за пояс.
 – Какого хрена?! – вскипел Мазякин, поднимаясь – и я поднялся вслед за ним. – Когда я, наконец, приучу вас ходить на задания со стандартным оружием?
 – Десятизарядный слишком тяжёлый, – оправдывался я, переходя улицу вслед за Мазякиным и направляясь к Ямской башне, – надо кобуру надевать подплечную, а значит и пиджак; а я тогда подохну от жары.
 – А от заряда в башку вы не боитесь подохнуть? Жарко ему… Честное слово, я когда-нибудь Кирдяпкину репу отверну за то, что он всучил вам эту дамскую пукалку и вообще вас портит всякими дурацкими придумками.
 – От разряда погибнуть по крайней мере почётней, чем от жары, –  пробурчал я, но тут же исправился. – Впрочем, вы правы, Василий Кузьмич. В следующий раз обязательно стандартный возьму.
 – То-то же… Хорошо ещё, что сегодня засады не будет… Я надеюсь.
От этих слов мне стало немножко нехорошо. А ещё хуже мне стало, когда мы, кряхтя, поднялись через пролаз в стене справа от Ямской башни и взобрались на вал Димитрия Донского. С вала хорошо виден был перекрёсток улиц анафемы Болотникова и Казакова (Дворянской тож). На том перекрёстке стоял поседелый от времени Заколдованный дом, куда полгода назад я впервые попал на задание вместе с Мазякиным, и где я чуть не отдал Богу душу. Да… Если бы не Василий Кузьмич, схватил бы Рома Рабинович пару зарядов из вражеских огнемётов, и пришли бы кранты юному бойцу невидимого фронта…
Подполковнику эти воспоминания тоже, видать не доставили особенного наслаждения. Он молча кивнул в сторону, и мы пошли по тропинке направо, на Дворянскую.
Когда спустились, Кузьмич скептически посмотрел в мою сторону.
 – Вы бы получше следили за своим внешним видом, Рома. Неплохо было бы, например, время от времени причёсывать ваши семитические кудри и периодически бриться. Как вас Вера выпустила в таком виде?
 – Сеструха в командировке. Я один как перст…
 – Тем более нужно следить за собой! Черноглазенький вы мой…
Про «черноглазенького» он подслушал у Верки, и любил иногда позлить меня этим легкомысленным прозвищем.
Обмениваясь колкостями, мы прошли по Дворянской, отсвечивающей призраками ветхого деревянного ампира и старой багряной стеной Троицкого монастыря.
Свернули налево, на Кремлёвскую…
Улица уходила вниз, к Москвареке, а за Москварекой вдалеке алела пряничная готика Бобренева монастыря. Но нам не нужно было на кремлёвский берег. Воскресенская церковь стояла ближе – между Успенским собором, похожим на древнего допотопного дракона, и Народным училищем.
Отважные школяры из сего училища в давние тысяча восемьсот мохнатые годы вступали в кулачные бои с «кутейниками», то бишь студентами из соседней Семинарии. Но кутейников было больше и они чаще одолевали. Хотя, откровенно сказать, кому всё это теперь интересно? В Народном училище ныне располагались квартиры, а Семинария, которую мы только что прошли, вообще стояла руина руиной. Её почти что расселили, но не до конца, так она и торчала – и жить в ней почти никто не жил, и реставрация так и не начиналась.

Мы подошли к храму.
От улицы он отделялся своеобразной впадиной, обсаженной тополями. Здесь, к востоку от Воскресения Словущего, располагалось некогда кладбище. Одно из древних белокаменных надгробий рубежа XVII-XVIII веков сохранилось. На его замшелых боках виднелась церковнославянская вязь, но разобрать её уже было трудно…
Тем временем с белокаменного крыльца Воскресенского храма как горох раскатилась ватага юных спортсменов, воспитанников борцовского зала «Спартак». Весело матерясь, младые борцы принялись гонять футбольный мяч. Но мы с Кузьмичом направились не к ним, а совсем в противоположную сторону – ниже к реке, на перекрёсток Кремлёвской и Димитрия Донского, откуда Словущенский храм казался особенно высоким.
У меня в этом месте всегда холодок бежал по спине. Что-то жуткое и зловещее наплывало здесь, где раньше стоял Дворец великого князя, и где по висячим переходам вступал в свой домовый храм Иван Великий с монументальной женой. И Грозный, похожий на неё, свою бабку – царицу Софью – Грозный таращился налитыми кровью глазами, окружённый опричниками, пьяными от водки и крови. И виделось, как торчит закопчённый храм посреди пожарища, в которое обратился Дворец после Марины Мнишек.
Он и сейчас торчал, закопчённый от времени, как будто пожар был только вчера.
Мазякин поднялся от перекрёстка по груде пережжённого угля и подошёл к двери в крипту – цокольный этаж церкви, теперь больше похожий на подземелье. Он стал чуть ли не принюхиваться к двери, точно муравьед к термитнику, и я вдруг как-то особенно остро почувствовал, что он – не человек.
 – Конечно не человек, – подполковник обернулся, глядя на меня с брезгливой неприязнью. – Укрепите свой «стакан». Нас могут слушать.
Подземник ещё какое-то время что-то вынюхивал и выслушивал, искоса поглядывая по сторонам, потом спустился ко мне. Взглянул на часы, засёк время и махнул мне рукой. Мы пошли назад по Кремлёвской, и на перекрёстке свернули налево – по Успенской. Мы двинулись на восток – в сторону Пятницких ворот. Зачем? Было непонятно. Кузьмич молчал и только поглядывал на часы.
Не доходя до проездной башни, мы остановились около Воздвиженской церковки, где теперь размещалась музейная мастерская. Потоптались на крохотном пятачке Воздвиженской площади между воротами, храмом и ампирным Домом Луковникова, возле колонн которого перешептывались ахматовскими стихами сирень и шиповник.
Подземник пожевал губами, подвигал морщинами, ещё раз глянул на часы и сказал тихо:
 – В одиннадцать у Воскресенского храма. Не опаздывайте. Нас ждёт следственный эксперимент – такая, знаете ли, прогулка. Надеюсь, что после неё мы оба останемся живы.

Вечер догорал. Гребни Собора дыбились на фоне заката, и лишь золотые кресты вспыхивали янтарными огнями среди проступающих в темноте звёзд. А Воскресенский храм вообще превратился в зловещую тёмную груду, и лишь свет из окон соседнего Народного училища скупо озарял его.
Мазякин стоял на перекрёстке, неподвижный, как варан, ждущий к ужину легкомысленного теплокровного зверька.
Узрев меня, он молча кивнул в сторону храма и мы полезли по угольным отвалам к двери в крипту.
Кряхтя и бормоча про себя тихие мордовские ругательства, подземник принялся возиться с замком, позвякивая отмычками, быстро отомкнул его и заскрипел несмазанной железной дверью. Не успел я глазом моргнуть, как он втолкнул меня в темноту и захлопнул за нами дверь.
Мазякин достал фонарик и узким золотым лучом полоснул по древним закопченным сводам.
 – Ну? – глухо спросил он, – Что вы видите?

Я поднял голову, глянул наверх, и тут навалилось на меня, так что я чуть не задохнулся от неожиданности.
Своды крипты будто исчезли, и сквозь них раскрылся и устремился в распахнутый космос сияющий золотом барочный храм, убранный ризами образов и резными скульптурами иконостаса. От этого внезапного золотого взрыва и высоты закружилась голова.
«Не то, не то…» донеся откуда-то со стороны голос. В мозгу что-то щёлкнуло, и я провалился в тёмный подвал. Своды сомкнулись, и в зыбкой тьме я увидел контуры оружейных ящиков, груды ядер, небольшие пушки и древние пищали.

 – Возвращайтесь, – Мазякин толкнул меня, и наваждение пропало. – Засады здесь нет, и не было. Никто из подземников сюда не лазил, и уже довольно давно; вот что я вам скажу. Идите за мной.
И он потащил меня к противоположной от входа стене, я шёл, спотыкаясь, пока не почувствовал холод и мрак, как часто бывает при переходе в параллельное пространство.
Мазякин сверканул фонариком по верхам и я увидел, что мы стоим в начале длинной сводчатой галереи. Стены, пол и своды были выложены кирпичом, от которых веяло стылым холодом. Местами на камне белели разводы селитры.
 – Не обрушились, – констатировал, Кузьмич, глядя на выгнутый цилиндрический потолок. – Хорошая кладка.
Он достал из бокового кармана пиджака потёртую пожелтевшую карту, пошуршал, потом сверился с компасом и молча махнул мне рукой.
Фонарь его светил сильнее, потому что подполковник содрал изоленту, ранее сужавшую луч. Ленту он бросил на пол, но потом подумал, подобрал и сунул в карман. Здесь не стоило сорить, и шуметь тоже не следовало.
Мазякин пошёл вперёд, и я за ним, глядя под ноги и спотыкаясь, поскольку света от мазякинского фонаря мне было недостаточно.
 – Василий Кузьмич, не так быстро… – прошептал я, но тот лишь раздражённо отмахнулся.
Между тем проклятый коридор никак не кончался; и при этом время как-то вывернулось и растянулось. Казалось, мы идём подземным путём уже часами, хотя прошло, наверное, всего несколько минут.
И тут Мазякин остановился, так что я чуть не налетел на него.
Впереди была развилка.

Галерея делилась на три рукава. Прямо шёл коридор, теряющийся в темноте. Оттуда слышалось какое-то журчание, как будто там, в глубине, текла вода.
Налево начиналось ещё одно ответвление, но оно было заложено кирпичом.
А направо тоже был ход, но какой-то странный. За аркой темнело, словно некий туман клубился, и такой плотный туман, что разглядеть сквозь него ничего было невозможно.
И тут произошло такое, отчего у меня мороз полыхнул по коже, а сердце окаменело и будто ухнуло куда-то вниз.
Из этого тумана вдруг раздался удар колокола, глухой и густой удар. Гулкий звук заполнил галерею, и медный голос ещё долго вибрировал, зыбя тёмное пространство и колеблясь в наших венах. А потом я услышал далёкое пение, вроде как молитвенное, но не похожее на обычное наше, а какое-то другое – монотонное, будто на греческий манер.
Зачарованный этим гулом и таинственным пением, я пошёл в тёмную арку, и вдруг почувствовал, как левая рука заныла, точно в неё вцепились когти сфинкса.
 – Стойте! – зашипел Мазякин, оттаскивая меня назад. И в голосе его чувствовался явный оттенок ужаса.
 – Почему? – не понял я. – Оттуда же звук идёт.
 – В том-то и дело, что звук. Откуда он под землёй – вы не подумали? Мы находимся в подземелье где-то между Воздвижением и Пятницкими воротами.
 – Это где храм провалился во время Батыева нашествия?!
 – Похоже на то… Я сейчас уже ни в чём не уверен.
 – И если я туда отправлюсь, то, значит, попаду в Тринадцатый век?
Мазякин потряс у меня перед носом старой картой.
 – Видите здесь шестиугольник? Знаете, что означает этот символ в подземной картографии? Мы находимся в «кротовой норе». А это такое место, где пространство и время смещаются. Это ловушка. Не факт, что вы попадёте в Тринадцатый век а не ещё куда-то, и тем более не факт, что сможете вернуться. Так что давайте уйдём отсюда, да побыстрее!
И тут снова раздался удар нездешнего колокола.
А вместе с ним и туман под аркой заклубился, вздыбился, и вдруг пропал. Звук ещё вибрировал в сумраке галереи, а там, где прежде была тёмная зыбь, открылась глазам старая кирпичная кладка, покрытая какой-то белёсой паутиной.
Мы припустили прямо по коридору чуть ли не бегом, пока не наткнулись на воду.
 – Ах ты ж… Ну конечно, здесь под Пятницкими воротами ров проходил; понятно почему до сих пор вода течёт! Ну что, Рабинович? Придётся нам ножки замочить.
И Кузьмич пошёл через воду.
Ноги мы действительно замочили, но, в общем, оказалось на удивление неглубоко. Вода не доходила даже до колен, хотя рядом отчётливо слышался шум потока.
Довольно быстро мы перебрались через эту ледяную лужу и, отдуваясь, остановились на сухом месте.
 – Хорошая кладка… – пробормотал подполковник, – Не обрушилась, хотя столько лет вода сочится.
 – Послушайте, Василий Кузьмич… Я что-то понять не могу. Там, в этой «кротовой норе»… В ней же ведь тоже кладка была, а тут туман этот, и чувствуется, что сквозь него пройти можно.
 – Какой же вы зануда, Роман! – вздохнул Мазякин, вытирая пот. – Просто профессиональный зануда. Я же сказал уже, что здесь перехлёстываются время и пространство. Потому подземники и заложили галерею, и уже давно заложили, я вам скажу. Но периодически происходят временные инверсии, и тогда образуется зыбь, через которую можно пройти. Но это ловушка.
 – Ловушка? Значит, её кто-то поставил?
 – Не думаю… Вероятнее всего она сама образовалась, ну, как промоина в карстовой пещере. Но я не рекомендовал бы вам заниматься исследовательской работой в данном направлении. Подземники заложили этот ход по меньшей мере двести лет назад. А они не глупее нас с вами были, уж поверьте мне. И вот что я вам скажу, Рома: чёрта с два я пойду ещё раз этим путём. Да… Однако нам пора двигаться дальше, мой любознательный юноша!
И мы двинулись, причём довольно бойко, так что я еле поспевал за Василием Кузьмичом; однако на все мои просьбы идти не так шибко Мазякин лишь отмахивался.
Наконец он ощутимо замедлил шаг.

Впереди виднелась некая преграда.

Мы подошли ближе, и я увидел, что это старинная деревянная дверь, сплошь окованная стальными полосами. Несмотря на холод и сырость, никакой ветхости в материале не замечалось. Дверь словно окаменела от времени. С нашей стороны она была заложена брусом, и, судя по слою пыли, его давным-давно не открывали.
Мазякин поставил фонарь на пол и взялся за брус. Как ни кряхтел подполковник, дерево не поддавалось. Я присоединился к Василию Кузьмичу, и мы таки расшатали запор. Брус пошёл вверх, мы сняли его и с глухим стуком поставили рядом.
Мазякин взялся за кованую ручку и с видимым усилием открыл дверь. Тьма стояла за ней.
Подполковник направил во мрак свет фонаря, а правой рукой достал огнемёт.
 – Вот теперь, Роман, будьте крайне внимательны! Это очень серьёзно; от этого зависит наша жизнь. Так что включайте ваше чёртово ретроспективное зрение на всю катушку. Да, и огнемёт достаньте. И «стакан» свой уберите; я должен вас слышать! Поняли? Теперь идите за мной.
И мы стали потихоньку продвигаться по коридору. И чем дальше мы шли, тем сильнее нарастало у меня ощущение, что дело здесь нечисто. Две тёмных тени прокрались в моём сознании, и Мазякин тут же меня остановил.
 – Я об этом догадывался! – с тоской прошептал мой начальник. – Я знал, что они сюда просочатся! И вот пожалуйста… Они здесь были, и это значит, что они пытались пройти в галерею, из которой мы только что вышли. Однако им помешали. Не думаю, что деревянная дверь, пусть и окованная, их бы надолго остановила. Но что-то им помешало; не знаю что, но догадываюсь…
Мазякин сосредоточился и пошёл вперёд, крадучись, точно дикий кот на охоте. И я за ним, преодолевая некоторую дрожь; ясно было, что дело не шутка.
Коридор никак не кончался, и рука у меня начала затекать от напряжения и от тяжести огнемёта.
И тут мы наткнулись на лестницу. Потёртые железные ступени поднимались под свод, за которым ощущался переход.
 – Где мы? – шёпотом спросил я.
 – В подвале Дома воеводы – ещё тише ответил Мазякин.
Я хорошо представлял себе этот древний особняк середины Семнадцатого века, с толстенными стенами и прихотливой белокаменной резьбой наличников; но в подвале был впервые.
Подполковник дал мне знак идти следом за ним, и миновал переход с крайней осторожностью, а вслед за ним и я, чувствуя привычную тьму и холод.
Мы оказались в каком-то закутке. Перегородка отделяла его от большой комнаты, откуда шёл свет и доносился бубнёж. Мазякин спрятал свой огнемёт, я тоже. Вслед за сим подполковник включил всё своё обаяние и вышел на свет с лучезарной улыбкой. И я за ним, разумеется.
Посреди комнаты, заставленной подрамниками и всяким художественным хламом, сидели за столом трое пьяных живописцев. Бородатые, облачённые в элегантно-бомжеватые обноски, они явно справляли некую печальную тризну, судя по стакану с водкой, поставленному на дальний угол досчатого стола. Стакан был накрыт ломтём чёрного хлеба.
Двое хмельных живописцев не выразили при нашем появлении какого либо интереса, они по-прежнему сидели, подперев кулаками буйные головы, грустно смотря на стоящую в центре тарелку с отварной картошкой, впрочем, уже остывшей.
Третий, более тверёзый деятель изобразительного искусства, коротко стриженый, с изящной русой бородкой, обратил в нашу сторону удивлённые светлые глаза.
 – А вы откуда появились, господа?
 – Мы тут проездом из Луховиц, – солгал Мазякин, не моргнув глазом, – по делам. Но не могли не зайти в Дом воеводы… Мы были хорошо знакомы с Петром, а тут такая трагедия… Вот и зашли, узнать обстоятельства.
 – Из Луховиц? Ну тогда понятно, почему я вас не помню. А обстоятельства… Да какие тут обстоятельства? Выпил Петя «палёной» водки, и помер…
 – Горби, мать его! – очнулся один из живописцев, и прибавил длинное непечатное ругательство – Устроил, паскуда, антиал… алкогольную – не выговоришь ни хрена, кампанию! А хорошие люди из-за этого пачками мрут!
В знак согласия второй живописец очнулся, прибавил ещё более длинное и нецензурное выражение, и заплакал.
 – Вы присаживайтесь… – вздохнул блондин, с тоской глядя на пустые бутылки. – Правда, помянуть Петю уже нечем…
 – Это  не проблема, – отозвался Мазякин, доставая плоскую фляжку с коньяком. – Тут всем хватит по капельке.
Он поровну разлил коньяк в чайные чашки.
 – Вечная память рабу Божию Петру! – прочувствованно рек подполковник.
 – Ну, давайте, не чокаясь, – вздохнул самый тверёзый.
Выпили.
И тут на меня накатило.

Я совершенно отчётливо увидел залитую закатным солнцем комнату. За досчатым столом сидел относительно молодой живописец, весёлый, кудрявый, с элегантной бородкой. Это был Пётр, которого мы сейчас поминали – только живой. Напротив него сидели двое подземников, похожих на людей, в защитной форме, и один наливал Петру водку в тот самый гранёный стакан, который сейчас стоял, накрытый куском чёрного хлеба.

Тут Мазякин толкнул меня, и я очнулся.
Как раз и народ стал собираться.
 – Вася, Дима, заберите еду, а то пропадёт, – сказал блондин.
Вася и Дима, пошатываясь, разложили в два пакета картошку, бутерброды с докторской колбасой и солёные огурцы.
 – Слушай, а тебя я припоминаю… – с пьяной сосредоточенностью сказал русый живописец. – Ты вроде в музее раньше работал, в Боевой славе?
 – Ну да. А теперь в Луховицы перебрался. Нужда заставила.
 – Это в «Гуановизир» что ли?
 – Угу.
 – Занудная контора. Я попробовал туда сунуться – отшили.
 – Да, насчёт художества у них проблемы. Но зато платят хорошо. – уверенно лгал я.
Под разговоры мы вышли во дворик, за которым тянулся от реки Посадский переулок, озарённый редкими лампами холодного «дневного света», а через него хмурился облупившейся штукатуркой Дом Голубкиной.
Художники стали прощаться. Они тронулись вверх по переулку; впереди шли, пошатываясь и держась друг за друга, два живописца, а замыкал шествие преувеличенно твёрдым шагом – третий.
Мазякин подождал, пока их тени скроются за углом, и кивнул в сторону Дома воеводы.
Спотыкаясь в темноте, мы пересекли дворик и вернулись к древним палатам. Мазякин немного повозился с замком и отворил дверь. Мы снова протиснулись в деревянную прихожую, а потом в уже знакомую палату.
Подполковник включил свет – ярко загорелась голая лампочка под потолком, и при ней стал особенно ощутим холостяцкий неуют мастерской.
 – Василий Кузьмич, – прошептал я – но зачем темникам было убивать Петра? Неужели вечно пьяный художник мог им чем-то помешать?
 – Не будьте наивны, Роман! – с некоторым раздражением отозвался мой начальник. – Их не Пётр интересовал. С таким же успехом они могли опоить какого-нибудь Ивана. Им нужен был свободный доступ к переходу, а через него в коридор, к той двери, которую мы сегодня разблокировании.
 – А потом куда? В «кротовую нору», туда, за Пятницкие ворота, под Воздвиженскую площадь?
 – Наконец-то вы начали соображать! – раздражённо заметил подполковник. – Давно бы пора голову включить.
 – Но это же опасно! Почём они знают, что эта «кротовая нора» не пошинкует их в мелкий салат?
Мазякин подвигал морщинами и глянул на меня крайне скептически.
 – Пора бы вам понять, Рабинович, что темники не руководствуются логикой, по крайней мере – в нашем понимании. Они одержимы идеей захватить эту часть параллельного пространства, и с личной опасностью не считаются. Они безумны. Как, впрочем, и люди.
Он с неприязнью посмотрел на меня.
 – Вы вечно придумываете себе какие-то химеры, и живёте в придуманном мире. Взять хоть этот Дом. Вбили себе в голову, например, что Димитрий Донской и Евдокия шли на свадебный пир подземным путём из Воскресенской церкви – сюда. Нет нужды, что храм построен спустя сто лет после венчания, а Дом воеводы – вообще в семнадцатом веке. Главное сочинить «историю». И на кой вообще нужно им было бы идти в подземелье, когда поверху проехаться гораздо удобнее? Хотя с чего бы им ехать на Посад, когда рядом с храмом – княжеский Дворец?
Мне стало обидно за людей.
 – Но мы-то с вами сегодня прошли этим путём! Выходит, люди – не такие уж дураки, если знали об этом коридоре? Получается – кто-то из ваших рассказал невзначай об этой дороге, и следовательно…
Но тут Мазякин раздражённо отмахнулся. Похоже, сама мысль о каких либо контактах между подземниками и людьми казалась ему кощунственной. Но со мной-то он общался?
 – Только по необходимости, как разведчик, – ответил Кузьмич. – Да и привык уже. За время работы так обчеловечился – самому противно.
И тут он принялся осматривать комнату, как будто что-то ища. По стенам стояли сплошным рядом холсты на подрамниках, из банок и кувшинов торчали кисти, отблескивал бронзовым отсветом старинный медный закопчённый чайник, сиротствовал на столе стакан с водкой и ломтём хлеба, и всё это накрывал запылённый свод с пятнами паутины по углам.

И в это мгновение наше следствие было нарушено самым неожиданным и омерзительным образом. Дверь в комнату бесшумно открылась и в проёме показались две знакомых физиономии – те самые темники, которые давеча поили художника отравленной водкой. Что-то отвратительно лягушачье было в их лицах, в этих вылупленных глазах и прорезях ртов, искажённых сладкой улыбкой. Первый из темников поднимал огнемёт.
Благослови Бог Петю Кирдяпкина! Не зря он целый месяц натаскивал меня на быстрое обращение с огнемётом. В одну бесконечно долгую секунду я успел мысленно заорать: «Сзади!», отчего Мазякин тут же сжался, выхватывая оружие из наплечной кобуры.
Но пока он его вытаскивал, мой огнемёт словно сам собой прыгнул в мою ладонь и в мгновение ока снялся с предохранителя. И тут же раздались два щелчка, и два маленьких огненных шара попали первому темнику под горло и в пасть. А второй не успел даже прицелиться в нас – я влепил ему два разряда между глаз.
Оба гостя свалились в проёме двери безобразной кучей.
Подполковник застыл с огнемётом, бесполезно направленным в эту груду. Наконец Кузьмич убрал оружие в кобуру и прохрипел:
 – Ну что ж, коллега… Похоже мы с вами квиты. По всему выходит, что вы мне нынешней ночью жизнь спасли.
Я не ответил. Меня всего трясло.
 – Спрячьте-ка огнемёт. И садитесь за стол; вот так. Я думаю, это не будет кощунством, если мы помянем покойного Петра его же стаканом. В конце концов, это суеверие – наливать усопшему, тем более что он выпить не может, даже при всём желании. К тому же Пётр нам некоторым образом обязан – ведь вы за него сейчас отомстили. Так что пейте, не стесняйтесь.
И он пододвинул мне гранёный стакан. Я выпил водку, как будто это была водичка из графина, и автоматически закусил ломтем чёрного хлеба. Он малость подсох и похрустывал на зубах.
Кузьмича тоже потряхивало. Во всяком случае, рука его подрагивала, когда он вытащил из кармана громоздкую штуковину, похожую на телефонную трубку. Вытянув из неё антенну, Мазякин принялся тыкать пальцем в потёртые кнопки. Трубка заквакала и подполковник приложил её к уху.
 – Самошкин? Немедленно подъезжайте с командой к Дому воеводы. Да, чем дальше, тем круче… У нас тут два трупа. Да нечего объясняться; приедете – сами увидите.
Убрал трубку и подошёл к мёртвым темникам. Стал их обыскивать, но ничего не нашёл кроме двух жетонов, что были у них на шеях. Оборвав цепочки, он взял эти жетоны и положил в карман. Потом сел за стол напротив меня, и мы молча сидели минут 15-20, тупо глядя на пустой стакан. Было тихо. Такая тишина, что уши ломило.
Наконец раздался шорох; машина подъехала.
И вскоре в проёме двери показалась румяная широкая физиогномия Самошкина с короткой стрижкой и весёлой улыбкой. Правда улыбка эта мгновенно исчезла, едва он увидел трупы.
 – Скажите ребятам, пусть уберут их в фургон. Неприятно будет ехать вместе с трупами, но что поделаешь.
Двое дюжих подземников взяли одно тело и потащили.
 – Гипнозащиту наведите, – сказал подполковник.
 – Я не очень владею этой техникой… – начал было Самошкин, но Кузьмич так на него посмотрел, что он тут же осёкся и повернулся к выходу.
 – Стоять! – остановил его Мазякин. – Водка есть? Давайте сюда.
 – Только пиво, – грустно отозвался Самошкин. – И оно не холодное.
 – Чёрт с вами, всё равно давайте.
Видно было, что младшему жандарму жалко было отдавать бутылку, но перечить он не осмелился. Достал из оттопыренного кармана поллитру «Жигулёвского», похоже – из Рязани, и протянул подполковнику.
 – Ступайте. Мы сейчас к вам присоединимся.
Пока подземники возились со вторым телом, Мазякин ключом открыл бутылку, пробку сунул в карман и присосался к горлышку. Оторвался он не прежде, чем сосуд опустел.
 – Никакой дисциплины, – мрачно произнёс он. – Сколько раз говорил Самошкину, что для НЗ нужно шкалик водки брать – и как в стенку горох. В результате приходится пить эту гадость.
Неприязненно поглядев на пустую поллитру, Мазякин спрятал её в боковой карман. Потом повернулся ко мне и глянул с неожиданным вниманием.
 – Я ведь могу не только слышать мысли. Я чувствую их эмоциональную окраску. Когда вы сейчас крикнули мне: «Сзади!», вы ведь не просто сигнал подали. Вы обращались ко мне как к родному и очень близкому человеку. А я ведь не человек. И вы всегда относились ко мне со скрытой брезгливостью. Да не спорьте, я всё знаю. И, поверьте, мы относимся к людям с гораздо большей брезгливостью, и даже с ненавистью. И нам есть за что вас ненавидеть, уж поверьте. Вы не представляете, как прекрасна была эта земля, когда мы жили и правили здесь! Как чисты и полноводны были наши реки, как величавы огромные храмы лесов. И этот божественный ничем не осквернённый воздух и светлое солнце – всё это принадлежало нам. Но пришли вы – и уничтожили наш народ, а остатки загнали под землю, в параллельное пространство, будьте вы прокляты! Но сегодня, Роман, вы крикнули мне, как будто я ваш отец или брат. Почему?
Я ошарашено вытаращился на подземника.
 – Не знаю… Может, я подсознательно благодарен вам за то, что давеча вы мне жизнь спасли в Заколдованном доме… Но это разумом не объяснишь. Почему-то в последнее время я почувствовал к вам странную симпатию; а почему – сам не понимаю…
Мазякин ещё раз очень внимательно поглядел на меня и покачал головой.
 – Сам чёрт не разберётся в человеческом сердце. Ладно… Пошли на выход.
И выключил свет.