Подземелье 1. Заколдованный дом

рис. А. Фёдорова


ЗАКОЛДОВАННЫЙ ДОМ

«Так всё-таки: кто же грохнул старушек на Дворянской?» – с печалью и досадою думал я, пересекая чахлый сквер на Владимирке. Собственно говоря, бабулек не так чтобы уж очень жаль; вредные были старушенции. Но, при всём при том, смерть любого человека – ужасна. Ибо вместе с ним умирает его вселенная, вся та память о прошлом и весь опыт, который, собственно, и составляет сущность души, делает человека интересным. А вместе с этими старыми ведьмами ушёл в небытие кусок нашей Коломны. И даже не это грустно, а то, что вместе с их памятью исчезли реликвии, о ценности которых они даже не догадывались.
И Заколдованный дом вновь возник в очах души моей. Серебристо-серый, седой от времени, он тянулся роскошным фасадом вдоль Дворянской (Казакова тож) и весь его облик напоминал об уютном деревянном ампире. Но пышная резьба наличников, покрывающая и первый этаж и трёхоконный мезонин, свидетельствовала уже не о дворянстве, а, скорее, о богатом купечестве, которое наследовало эту усадьбу у благородных господ и переделало её по своему вкусу… Впрочем – где теперь эти дворяне и эти купцы?..
И почему я называл его Заколдованным? Какая-то мистическая энергия, некая мрачная тайна чувствовалась в этом особняке, и атмосфера запустения лишь усиливала ощущение. Напротив Дома за уродливым забором располагалась Автошкола. А сбоку, через улицу анафемы Ивашки Болотникова, виднелся запустелый от бесконечной реставрации Архиерейский дворец и корпус Троицкого монастыря, в котором теперь размещалась гробовая мастерская. Там, конечно же, сделали и гробы, в которых упокоились последние жительницы таинственного, умирающего от времени Заколдованного дома…

Мучительно захотелось пива. Казалось, сама Коломна нежно шептала сентябреющей золотистой листвой: «Выпей, выпей... Всё пройдёт...». А между тем напротив сияла золотистым пончиком рекламы пивнушка. Брезговал я ходить в это занюханное заведение, но на сей раз неодолимое желание подталкивало: «Узнай, есть ли пиво?».
Пиво было.
Иногда, если бочки пустовали, вместо него наливали в кружки дешёвое сухое винишко; это делало омерзительную забегаловку ещё более отвратительной. Но сегодня сюда можно было зайти. Я взял кружку и мумифицированную воблу и принялся искать среди подозрительных бомжеватых рож лицо поприличней, чтобы подойти и пристроиться к нему. И я нашёл-таки нужное лицо. Это был Сашка.
Александр Светлов, или сокращённо: Алдр, мой однокурсник, с которым мы вместе подгрызали науку в нашем родном Педике, ныне служил капитаном милиции. И даже его нынешний собеседник по столику имел облик... информатора. Маленький, длинноносый, с острыми ушами и вредными глазками, морщинистый, он чем-то походил на гоблина.
 – Алдр! – воскликнул я с изумлением. – Здорово!
 – Здоровеньки булы, пане Романе, – ответил он, поворачивая круглую загорелую физиогномию в мою сторону. Уста его, украшенные небольшими усиками, тронулись улыбкой, а в хмельных карих глазах, полных неизбывной усталости и тоски, мелькнуло тепло. – Сколько лет, сколько зим.
 – Можно к вам?
 – Пристраивайся. Это наш друг Кузьмич, – кивнул он в сторону гоблина. – А ты чего такой невесёлый?
 – Да, понимаешь, эта история с убийством на Дворянской совершенно выбила меня из колеи...
Глаза Алдра загорелись нехорошим блеском.
 – А тебе-то что до этих бабулек?
 – То есть как это «что»? Я, брат, музейный работник. Общение со старожилами – мой хлеб. И когда помирает очередной старожил, даже такой вредный и занудливый, как эти старушенции, для на-стоящего музейщика это серьёзная потеря. Исчез источник информации – и кого теперь расспрашивать про старину? А они были самыми старыми старожилками на улице.
Мы хлебнули пива.
 – Так ты, выходит, их знал?
 –  Ну, как сказать, «знал»... Пытался добыть кое-какие сведения, думал раскрутить на старое барахло. Да куда там! Выставили за дверь; хорошо ещё морду не набили. А в музейной жизни всё слу-чается...
Алдр погрустнел.
 – Ты это... вот что: зайди ко мне. Возьми-ка бумажку с телефоном; созвонимся. Я тебе такие фотки покажу насчёт этого дома – не пожалеешь.
 – Да?
 – А то! Ну ладно, мне двигать пора. Оставайтесь, побалакайте тут с Кузьмичом. Пошёл я...
 – Ну, пока.
Алдр понуро ушёл в сторону выхода.
 – Наконец-то... – раздражённо прошипел гоблин и представился:
 – Меня Василием зовут. И не называйте меня гоблином. Мне это не нравится.
Я поперхнулся пивом:
 – Откуда вы...
Гоблин ехидно усмехнулся.
 – По глазам догадался. Я как гляну человеку в глаза, так начинаю его немножко слышать. Не всегда, правда, но иногда слышу. Хотя толку от этого, честно говоря, мало. Взять хоть этого вашего Алдра. Он мужик неплохой, и хитрый достаточно, вид умеет показывать. Но про дело на Дворянской знает не больше любой бабки на Бабьем рынке.
 – А вы, конечно, знаете больше любой бабки! – съехидничал я, разобиженный за однокашника.
 – Не только знаю, – мрачно ответил гоблин. – Я и вас, товарищ Рабинович, введу в курс дела. Давно пора, а то я уже терпение потерял, вас поджидаючи.
 – Это как же вы меня могли поджидать, когда я сам не знал, пойду в эту забегаловку, или не пойду? – разозлился я. Не люблю, когда меня называют Рабиновичем, а с другой стороны, если фатер у тебя Рабинович, то из песни слова не выкинешь… И всё же я осерчал и подумал про себя: "Чёртов гоблин!"
 – Чтоб вас приподняло да хлопнуло! – зашипел гоблин – Не смейте меня так называть!
 – А нечего лазить в чужую голову! И потом – как прикажете вас называть?
 – Алдр же нас представил. Я Василий Кузьмич. В крайнем случае – просто Кузьмич. А знал я, что вы сегодня сюда зайдёте, потому что наш народ может иногда чувствовать будущее. Не предсказывать, а чувствовать; не знаю, понимаете ли вы разницу. А я, (скажу без ложной скромности) – один из лучших представителей своего народа.
Пальцы у меня почему-то задрожали. Я поставил кружку на стол.
 – Про какой народ вы говорите?
 – Боюсь, вы не поймёте с первого раза... Но попытаться надо. Держитесь крепче за стол. В этой тёмной и пропахшей кислятиной пивнушке вам открывается коломенская Тайна, о существовании которой знают лишь избранные. Запомните раз и навсегда, и не вздумайте сомневаться или шутить. Это очень серьёзно! В течение многих веков здесь, в городе, живёт и охраняет его – народ Подземных мастеров. Или подземники, как мы сами называем себя для краткости. Как раз нашими трудами вырыты подземные галереи – целый город, сокрытый от глаз людей.
Он говорил так торжественно и гордо, стоя прямо, словно принц крови, что у меня не хватило духу перечить. Голова моя закружилась – и явно не от разбавленного пива.
 – Но ведь это же сказки, – прошептал я, вцепляясь в столешницу. – Это всего лишь старые сказки...
 – Ну, в таком случае, и я тоже сказка. Хотите убедиться в реальности происходящего? Потрогайте меня. Только не пугайтесь; у нас температура тела несколько ниже, чем у обычных людей.
Я тронул его руку. Она была холодна, как лягушка.
 – Пойдёмте, Романе, прогуляемся, – сочувственно сказал гоблин. – А то вы совсем раскисли.

Мы сидели на скамейке среди чахлого сквера, сквозь деревья которого открывался вид на кремлёвскую стену. Стена завершалась Ям-ской башней, рядом с которой теперь останавливались не ямщики, а рейсовые автобусы. Автостанция работала вовсю; на площади между "Тысячью мелочей" и перроном сновали пассажиры и прохожие. Но в сквере было тихо, только золотистая листва лепетала что-то невнятное.
Двое пьяных направились к нам.
 – Здорово, мужики! – весело сказал один, краснорожий, но гоблин мельком взглянул на них и оба шарахнулись от нас, как ошпаренные, и быстро-быстро ушли на Владимирку.
Василий Кузьмич скептически поглядел на меня своими серо-зелёными глазами, вздохнул, и опять уставился на ямскую станцию.
 – Чего скрывать! У вас есть некий дар, в котором мы нуждаемся. Ретроспективное зрение.
 – А?!
 – Ну да. Ретроспективное зрение. Как бы это объяснить?.. Способность реконструировать прошедшие события в зримых образах. У подземников это тоже встречается, но крайне редко. Во всяком случае, в моей конторе, среди моих коллег таких специалистов нет. Да не удивляйтесь вы! У нас всё как у вас; Комитет безопасности тоже есть. Куда же без него? Порядок везде должен быть. Я на-чальник особого отдела, подполковник Мазякин.
Он сунул мне под нос блестящее удостоверение с карточкой и печатью.
 – Но я всё-таки просил бы вас называть меня Василием Кузьмичом. Меня все так называют. Мне не очень нравится моя фамилия.
 – Господи, но я-то зачем вам нужен, товарищ... подполковник?
 – Нам с вами необходимо обследовать дом на Дворянской. Заколдованный дом, как вы его называете, мой романтический друг.
Я вытаращил глаза.
 – И вы туда же! Но ведь он, наверное, закрыт и, как это говорится – опечатан? Как мы туда...
 – Не беспокойтесь! – отмахнулся Кузьмич. – Это как раз самое простое. Гораздо важнее – получится ли у вас осмотреть этот дом этим вашим... шестым чувством.
Он подвигал морщинами на лбу и пошмыгал длинным крючковатым носом, словно принюхивался к моему шестому чувству.
 – Послушайте, товарищ Мазя… э-э… Василий Кузьмич, если вы – подземник, то почему не сидите у себя в подземелье, а находитесь тут, и ещё собираетесь давать мне какие-то поручения?
Мазякин мрачно посмотрел на меня и сказал, чуть помедлив:
 – Вы не думайте, Роман, что пребывание в вашем мире доставляет мне удовольствие. Это необходимость. Смешение параллельных пространств крайне опасно. Крайне! Но беда в том, что находятся некие силы, которые периодически пытаются осуществить прорыв. И приходится сдерживать этих имбецилов. И здесь нам необходимо ваше содействие для защиты стабильного мира. Поверьте, Рабинович, это касается и вас лично. Мы потом всё вам объясним, но сейчас для разговоров нет времени. Нужно действовать. Вот что вам надо сделать. Сейчас идите в музей, а потом домой. Дома поужинайте и часам к восьми отправляйтесь на Дворянскую. Сестре скажете, что вас вызывают... ну, скажем, на встречу иностранной делегации.
 – Вы и про Верку знаете?! – вскипел я.
Он пожал плечами.
 –  А чего вы хотите? Разумеется: надо же собрать о человеке предварительную информацию, когда идёшь на контакт. Ну, чего вы расселись? Ступайте, ступайте с Богом! И не опаздывайте.

Домой я пришёл в растрёпанных чувствах. В церкви Михаила Архангела, где располагается Коломенский краеведческий музей, я вообще чувствую себя неуютно, поскольку главным образом работаю в филиале, но Боевую славу ненадолго закрыли на ремонт. А тут ещё эта история… В музее я так и не пришёл в себя; всё валилось из рук. Дома этот процесс продолжился. Живём мы на седьмом этаже типовой девятиэтажки на углу улиц товарища Крупского и Старо-Кирбатской.
После безвременной кончины матушки отец, или как мы с Веркой называем его – Фатер затосковал и запил. Но понемногу оклемался; образовалась у него подруга. В конце концов, Фатер окончательно к ней перебрался, и остались мы с Веркой в квартире одни… Верка старше, и она присматривает за мной и обихаживает меня.
«Ты инвалид умственного труда, – вздыхает она, – за тобой пригляд нужен».
Вот и сегодня, когда я приполз домой, Верка вышла из ванной в моей рубашке (есть у неё манера донашивать мои старые сорочки), протирая свои светлые, как у Муттер, волосы. Замотав на главе тюрбан из полотенца, она сказала:
 – Привет! На плите макароны с тушёнкой. Имеются в наличии и шти – будешь? Кудряш ты мой черноглазенький…
 – Первое едят одни дураки. – мрачно ответил я и принялся за макароны.  Не люблю, когда она называет меня черноглазеньким кудряшом и другими подобными именами. Хотя спорить трудно: очи мои действительно чёрные… И прекрасные.
 – Чего такой кислый? – спросила сеструха, садясь рядом (она любит смотреть, как я ем).
 – Да, понимаешь, какая-то делегация приезжает, то ли венгры, то ли не венгры, хрен поймёшь. Надо к восьми идти их встречать.
 – Ни фига себе! – красивые миндалевидные веркины глаза вспых-нули искристой злостью. – Это когда ж ты домой вернёшься?!
 – Совершенно непонятно! Там ещё фуршет предполагается, так что ты меня не жди – солгал я.
 – Какие ещё фуршеты на ночь глядя? Дурдом какой-то… – поверила Верка.
 – Отказываться нельзя. Штучная работа требуется. Кроме меня, в общем-то, и некому взяться – солидно заметил я, запивая макароны крепким горячим чаем.

Кузьмич меня, похоже, загипнотизировал. Несмотря на полный абсурд ситуации – тащиться на Дворянскую в опечатанный дом убитых старух – я еле дотерпел до начала восьмого; меня буквально трясло от непонятного возбуждения.
 – Да не вибрируй ты так! – успокаивала меня Верка. – Что ты – венгров не водил что ли? На вот куртку возьми поплотнее; к вечеру уже холодает.
И на улице я мысленно поблагодарил сестру; действительно было холодно.

Но на перекрёстке Дворянской (ныне – Казакова) с улицей анафемы Ивашки стоял какой-то особенный холод. Лампа в старом фонаре перегорела и оттого мрак над разбитым перекрёстком сгустился. Он словно плыл зловещими слоями, окутывая облезлую башню монастыря, дурацкие ворота автошколы, мёртвый Дом на углу. И сквозь совковую разруху вылезали и клубились какие-то средневековые призраки, плохо различимые, бесформенные, но оттого не менее страшные.
Шалавая дворняга вылезла из-под ворот автошколы со своим придурочным гавканием, но едва раскрыв пасть, вдруг заскулила и улезла обратно. Спрятанная в углу машина, кажется – «копейка», мигнула фарами, и из неё показался знакомый низенький силуэт.
 – Добрый вечер, – тихо сказал подземник. – Вы хорошо сделали, что пришли. Идите за мной. Сейчас увидите кое-что, и не пожалеете.
И мы пошли – но не к парадным воротам со стороны Казакова, а к забору по стороне анафемы Болотникова. Кузьмич отодвинул доску забора, и мы влезли в заросший и запущенный двор бывшей купеческой усадьбы. За спиной у нас были полуразвалившиеся службы, а прямо перед глазами – Заколдованный дом... Дыхание классицизма именно отсюда особенно ясно ощущалось в этом деревянном купеческом замке, выстроенном на дворянский манер.
Над первым этажом возвышался мезонин в три окна, и в него вела слева со двора высокая крытая лестница. Но мы двинулись не к  ней, а к двери в первый этаж.
 – Они шли не через калитку, а отсюда, – пояснил подземник.
 – Кто?
 – Убийцы. Здесь есть энергетическая дыра.
Он повёл рукою – и мы прошли через дверь. Она даже не скрипнула – как будто мы вошли в глухой омут.
Чернота продолжалась недолго. Вспыхнул свет (это подземник повернул ручку старого выключателя) и я увидел, что мы стоим в гостиной посреди анфилады, составленной из нескольких проходных комнат.
 – А нас не заметят снаружи?
 – Не заметят, – успокоил меня Кузьмич. – Если и появится случайный прохожий – мы ему глаза отведём. Но это уж не ваша забота. Вы осматривайтесь.
В обветшалых комнатах чувствовался устойчивый старческий запах. Вконец выцветшие обои местами отклеивались, краска на когда-то белых и красивых распашных филёнчатых дверях потрескалась, медная фурнитура потемнела, потолок закоптился, а старый паркет вытерся донельзя и давно потерял всякий блеск.
Рядом с круглым столом, покрытым убогой клеёнкой, чернела засохшая лужа крови.
На полотне кафельной печи была грубо намалёвана кровью пентаграмма и число 666. Я смотрел на этот пошлый, в омерзительных потёках, иероглиф со странным чувством. Какая-то фальшь висела в прокисшем воздухе, разбавленном железистым, похожим на ржавчину, оттенком крови.
 – Ну и что вы на это скажете? – поинтересовался подземник.
 – Ложь.
 – Что именно?
 – Вот эта кровавая мазня. Кто-то хотел, чтобы думали, будто это преступление – дело рук сатанистов. На самом деле тот, кто это малевал, не ориентируется в чёрном оккультизме. Такое ощущение, что хотели создать впечатление, словно здесь орудовала банда идиотов-гопников. А это ведь совсем не так… Здесь что-то искали, но очень спокойно, методично, я бы сказал – интеллигентно искали. А потом для отвода глаз подкинули ментам очевидную версию. Дешёвый трюк.
Зелёные огоньки торжества мелькнули в глазах Василия Кузьмича, и он нехорошо ухмыльнулся.
 – Я об этом догадывался! – с тихой радостью сказал подполковник Мазякин. – Вы только подтвердили мои подозрения. Здесь действительно побывали не эти, как вы изволили выразиться, «гопники», а совсем другие гости. Ну, сядьте-ка на этот стул! Теперь смотрите.
Он что-то сделал с моей головой. Во-первых, пощёлкал пальцами обеих лягушачьих рук у меня перед носом. А во-вторых, вознёс правую ладонь над моей макушкой. От всех этих манипуляций в глазах у меня помутилось, как у того матроса из песни, который «на палубу рухнул; сознанья уж нет».

Какая-то тётка в длинном ситцевом платье мыла высокую крытую лестницу, ведущую со двора в мезонин. Тёмно-синяя ткань с мелкими розоватыми цветочками хорошо выделялась на её широком костистом заду. Тётка кряхтела, усердно замывая тряпкой каждую ступень, причём было заметно, что в стоящем рядом жестяном ведёрке кроме воды имелся не шибко значительный, но заметный раствор хозяйственного мыла.
Спускаясь на очередную деревянную ступень, тётка оглянулась и стало видно её неприятное лицо с длинным тонким носом и юркими вороватыми глазками. Волосы были прикрыты грязновато-белым выцветшим, в синий горох, платком.
Тётку звали Манькой. И совершенно непонятно, с чего это грязнуля Манька взялась за чистоту. Раньше она подобным рвением не отличалась.

 – Это не то! – раздался раздражённый голос Василия Кузьмича. – Это совершенно не то! Куда вас занесло?! Это тридцатые годы! Именно тогда эта ваша Манька убила свою соседку из-за корысти и квартирного вопроса, вывезла на тележке её труп в сквер «Блюдечко», там закопала, а потом несколько дней драила лестницу, чтобы милицейские собаки следов не учуяли.
Я тряхнул головой, словно просыпаясь от кошмарного сна.
 – Какого чёрта! – зашипел я. – Почему это «моя» Манька?! Она уж скорее ваша, это ведь вы тут щёлкали пальцами у меня под носом! И почём вы знаете, что она из тридцатых? Это же офигенная туча времени! Лет пятьдесят, наверное. Разве это «ретроспективное зрение», про которое вы мне талдычили, бьёт на такое расстояние?
Кузьмич тяжело вздохнул, и тоскливо оглядел потолок с лепниной, белизна которого давно заменилась цветом старой мамонтовой кости. Потом взял второй венский стул, переставил его и сел напротив меня, опершись руками на спинку. Серо-зелёные глаза его были полны бесконечной усталости.
 – Вообще-то вы правы, – вздохнул он, – ретроспективное зрение не беспредельно. Но мы с вами находимся в аномальной зоне – так называемой «кротовой яме». Это долго объяснять. Но если коротко, то в таких зонах пространство и время несколько искривляются. Поэтому могут возникать побочные эффекты, вроде того, что вы сейчас видели. Тут моя вина; я должен был предупредить вас заранее. Ладно, забудем.
Что касается того давешнего убийства, то мы, конечно же, провели некоторую архивную работу, навели справки. Действительно, была Манька. Против её ожидания она попала под взор милиции, была разоблачена, созналась, и потом на «Блюдечке» показывала место, где скрыла тело соседки.
Но сейчас речь не об этом.
Слушайте, Рома, я вас прошу: сосредоточьтесь на ближайших событиях. Вы не против? Давайте продолжим.

Мелькнула ослепительная картина. В озарённой ярким весенним солнцем зале сидела юная гимназистка в тёмно-зелёном платье и чёрном переднике. Солнце играло на её персиковой коже, косах и белых бантах. Она прилежно читала какую-то книгу, а на столе перед нею стояла чайная чашка и лёгкий пар поднимался над тончайшим фарфором.
Но я отогнал это видение, как перелистывают страницу в альбоме или книге. Но то, что я увидел не следующей странице, наполнило мою душу мраком ужаса и безысходности.

Кто-то в чёрном, какой-то демон в форме, похожей на армейскую, бледный как смерть, замахивался рукой в чёрной кожаной перчатке. Чёрные зрачки его выделялись на фоне белков с прожилками, такими красными, что казалось – они вот-вот лопнут. Он бил по щекам старуху, похожую на жабу. Грязно-серые волосы её разметались, пряди прилипли к мокрому лбу, из глаз лились слёзы.
В углу ещё двое «десантников» били кого-то ногами, обутыми в тяжёлые армейские ботинки.
Демон продолжал мерно осыпать старуху пощёчинами, то и дело выплёвывая тонким ртом:
 – Где зелёный камень?! Где зелёный камень?!
 – Кахой хамень?.. – хрипела та в безумном ужасе. – Я не зна-а-а…

Чернота кончилась.
Мы сидели одни в пустой комнате друг против друга, между нами на полу темнела засохшая лужа крови, а над нами горела неяркая лампочка под старым пыльным абажуром с бахромой, озаряя убогий старушечий быт.
У стены с печью, той самой, испачканной кровавыми каракулями, стоял буфет сталинских времён. Одна створка его была приоткрыта и оттуда выглядывала дешёвая посуда. На подоконниках засыхали герани. В углу пыльно отсвечивала поблёкшая литографическая икона, перед ней висела лампадка, которую давно не зажигали. В другом углу виднелся небольшой стол со швейной машинкой, вязаньем и пластмассовыми коробками.
Подземник смотрел сквозь меня, даже скорее – вглубь самого себя. Кожа на его левом виске время от времени подёргивалась.
Наконец Кузьмич увидел меня.
 – Значит, он действительно существует… Вопрос только в том, нашли они его или нет.
 – Что существует? Камень? Что это за штука?
Подполковник пожал плечами.
 – Ну… По рассказам, это такой артефакт: полудрагоценная овальная стекляшка, три-четыре сантиметра в длину, бледно-зелёного цвета с прожилками в виде трещинок.
 – И эта стекляшка стоит того, чтобы ради неё убить двух человек?
Лицо подземника исказила неприятная усмешка.
 – Она стоит того, чтобы убить двести человек. Скажу больше: если ради того, чтобы передать эту реликвию моей конторе, потребуется моя жизнь – я отдам её, не колеблясь ни секунды. Вопрос не в этом. Вопрос – здесь ли эта вещь, или её уже украли?
Он встал и прошёлся по комнате, оглядываясь по сторонам. Подошёл к буфету. Выдвинул ящики, погремел столовыми приборами, задвинул обратно.
Я тоже поднялся и направился к столу со швейной машинкой, расписанной тонкими узорами по чёрному фону. Меня заинтересовали коробки. С детства люблю всякие маленькие блестящие и занятные штучки. Но на сей раз я глядел на этот стол с тяжёлым чувством. Вязанье, лежащее сверху, хранило дыхание старухи, и, сдвигая шерсть и спицы, я словно почувствовал прикосновение её жабьей руки, отчего плечи мои рефлекторно передёрнулись.
Однако, несмотря на внезапную брезгливость, я принялся рассматривать содержимое коробок. Там лежало множество пуговиц, иголок, напёрстков, деревянные штопальные грибки, катушки с нитками и без оных…
Вдруг я почувствовал в пальцах какое-то странное покалывание и достал моток чёрных ниток. Из плотного кокона выглядывало что-то блестящее, с зелёной искрой.
 – Василий Кузьмич… – прохрипел я не своим голосом.
Подземник метнулся ко мне и уже через мгновение сдирал нитки трясущимися пальцами.
 – Это он! – прошептал мой гоблин, и в голосе его чувствовался благоговейный ужас и восторг.

Вдруг в прихожей раздался какой-то шорох.
 – Ложись! – заорал Кузьмич. Левой рукой, в которой был накрепко зажат камень, он толкнул меня на пол, а правой в это же время выхватил оружие из плечевой кобуры.
Раздались три сухих щелчка: из пистолета подземника вылетели три молнии и ударили в полуоткрытую дверь. Оттуда тоже раздались щелчки и вокруг нас запрыгали какие-то непонятные маленькие огненные шары. Воздух звенел от напряжения, наполненный жутким треском и вспышками разрядов. Один из шаров лопнул прямо передо мной, отчего волосы мои поднялись дыбом.
Но Кузьмич сделал ещё два выстрела. Из-за двери раздался сдавленный вопль. Потом последовал шорох и топот, как будто кого-то спешно тащили прочь.
 – За мной! – сухо и резко скомандовал подземник. Мы подбежали к мёртвой прихожей. Мой спутник повернул ручку выключателя и нас окутала тьма.

Машина ехала по Старо-Кирбатской по направлению к улице товарища Крупского, и меня всего трясло – не столько от движения, сколько от страха. Кузьмич затормозил и достал из внутреннего кармана пиджака серебряную плоскую фляжку. Отвинтил крышку и подал мне. Запахло дорогим коньяком.
 – Пейте.
Я выпил половину фляжки, даже не вздрогнув, как будто это был не коньяк, а чай.
 – Вере ничего не рассказывайте. Придумайте что-нибудь. Сейчас меня ни о чём не спрашивайте; времени нет. Приходите завтра в обед в сквер; я всё объясню.

Окружающее страшно изменилось. Вроде и сквер был тот же, всё так же нежно шептали сентябреющей листвой тополя, по-прежнему сновали автобусы и люди у Ямской башни. Но я не мог избавиться от ощущения, что вся эта прозрачная осенняя идиллия – только внешний покров над какой-то, хрен её знает какой, глубиной; и там, в этой глубине, в этой пропасти, таится и возится и дышит непонятная и страшноватая жизнь.
Он сидел на той же лавке, как неопровержимое свидетельство этой сокрытой жизни, до ужаса реальный, как бородавка на носу.
Я подошёл к Мазякину, который этим сияющим осенним утром выглядел как-то особенно помято и неприкаянно. Мне тоже было хреново; косная «отсиженность» сковывала всё тело. Я молча и неуклюже уселся рядом с подземным мастером.
Кузьмич тоже не поздоровался, и так же молча придвинул ко мне плотную чёрную сумку с расстёгнутой молнией. Я заглянул в сумку. Она была набита консервами: немецкими и французскими паштетами, несколькими кусками импортной колбасы, импортного сыра; к тому же в середине торчала бутылка «Метаксы».
Глаза мои полезли на лоб.
 – Это что?! Это за что?!
Подземник досадливо отмахнулся:
 – Да ладно вам. Это так, мелочь; ведомственный паёк. На фоне «перестройки» вас ждёт тотальный дефицит, так что продуктовые наборы будут нелишними. Вот, возьмите ещё.
И он сунул мне в руку помятый конверт. Я заглянул – в конверте лилово переливалась толстая пачка двадцатипятирублёвок в банковской упаковке.
 – Вы что, офонарели?! Такие деньжищи…
Подполковник глянул строго и несколько раздражённо:
 – Бросьте вы юродствовать, бросьте. И уберите деньги, нечего тут купюрами отсвечивать. По сравнению с тем, что вы для нас сделали, это просто символическая подачка, аванс, так сказать. Помните, что я сказал о Камне этой ночью? Поверьте: я ни слова не преувеличил, даже скорее преуменьшил.
 – Чёрт возьми! Да что это за камень такой?!
Василий Кузьмич устало откинулся на спинку сиденья и посмотрел в нежно-голубое осеннее небо. Там кружились, отблёскивая серебром, несколько белых голубей.
 – Видите ли, Рабинович, мы сами пока не вполне ясно представляем себе структуру этого объекта… Он энергетически очень мощен. Настолько мощен, что способен, пусть и совсем узко, точечно, изменять время. Если достаточно долго всматриваться в него, то можно виртуально путешествовать в прошлое. Это не иллюзия, понимаете? Ты видишь реальные вещи или события, которые проис-ходили, например, триста или четыреста лет назад. Правда, этот артефакт опасен. Опасен! Если глядеть в него слишком долго (а оторваться от созерцания почти невозможно), то человек получает необратимые изменения психики. Сходит с ума, проще говоря. Поэтому с Камнем всегда работали не меньше трёх человек. Один визионировал, а двое следили за визионёром, чтобы тот не спятил.
Кузьмич повернулся ко мне, и я обратил внимание, что его гоблинские черты уже не так бросаются в глаза, и что он по-своему даже симпатичен, хотя не красавец, конечно. Подполковник, похоже, понял меня и ухмыльнулся.
 – Бытовала даже легенда, что одно время камень принадлежал Ивану Грозному: был вставлен в его империй, царский жезл. Говорили, что царь потому и сбрендил, что слишком часто и долго смотрел в Камень. Однажды так засмотрелся, что возьми, да и трахни империем об пол; с тех пор в Камне и образовались эти световые трещины. Сказки, конечно, сумеречный бред наших гоблинских бабок… Но само их появление характерно; отчего-то многие странные и жуткие явления ассоциируются в коломенских краях с фигурой этого полоумного самодержца.
 – Но если эта штука такая ценная, то как этот ваш артефакт оказался на Дворянской? И кто убил этих старух, а потом стрелял в нас?
Кожа на виске у подземника снова дёрнулась.
 – Вам, Роман, нужно запомнить одну вещь. Подземные мастера – цивилизованный крещёный народ. Да, да, не изумляйтесь – крещёный. Но есть одна ветвь, остающаяся… своего рода троглодитами. Они до сих пор поклоняются тёмным силам и практикуют кровавые жертвоприношения. Мы с ними боремся, но полностью искоренить эту язву не получается. Так вот: для «тёмных» этот кристалл был очень важен, он подпитывал их квазирелигию, их примитивный магизм. И когда сто лет назад Камень пропал, решили, что он захвачен «тёмными». Но, в конце концов, стало понятно, что это не так. Неясными до сих пор путями Камень оказался в семье, жившей на Дворянской. Семья эта, конечно же, выродилась; видать полюбовались Камушком… Остались только две эти ведьмы, связанные дальним свойством с потомками вымершего рода.
И тут мы заметили странную возню вокруг «заколдованного дома»… А уж когда произошло убийство, и одновременно с ним активировалась «кротовая нора», стало ясно, откуда уши растут. И мы решили обратиться к вам. Оставалась слабая надежда, что старухи не представляли, чем владеют, а значит и не смогли бы они отдать то, о чём не имеют понятия.
И нам повезло! Благодаря вашему дару и вашей интуиции Камень нашёлся. Но я подозревал, что людоеды следят за ситуацией. И я оказался прав! Они пришли за нами из «кротовой норы»…
 – Почему из норы?
 – Дверь-то была закрыта и опечатана. Помните, вы давеча спросили меня, как мы попадём на место? Но мы вошли не через дверь, а через энергетическую дыру, через «кротовую яму», откуда пришли и убийцы.
 – И начали в нас палить из этих штук…
 – Из огнемётов. Так мы их называем для краткости. Они, конечно, не похожи на ваши огнемёты. Это что-то вроде ваших автоматических пистолетов, только стреляют они сжатыми шаровыми молниями. Очень эффективное оружие: действуют практически бесшумно и почти не оставляют следов. Дальность, правда, совсем невелика, но в ближнем бою эти железки незаменимы.
Нам повезло, что мы остались живы. Это потому, что я начал бить первым, а они втроём столпились в прихожей и мешали друг другу. Одного я шарахнул; он отключился надолго, если не навсегда.
 – И огнемёт сейчас с вами?
 – Как и всегда. Иначе убьют.
Он говорил о нашей возможной смерти так буднично, что у меня холодок пробежал по спине.
 – И много в Коломне этих «кротовых нор»?
 – Достаточно. Я их со временем вам покажу… конечно, если вы согласитесь сотрудничать с нами.
 – Я?!
 – Ну да. Мы очень заинтересованы в таком сотрудничестве. Соглашайтесь, право. Оклад хороший, паёк, опять же премиальные за удачную операцию… Пенсия приличная. И главное – работа интересная. Нет, не подумайте, никто вас силком не тащит. Но тут ведь такая история… Откровенно говоря, практически у вас нет выбора.
 – Как это?
 – Да ведь, я чай, «тёмные» взяли вас в разработку. Не думаю, что они отстанут. Как ни гляди, а прикрытие вам нужно… И кто его обеспечит кроме нас?
Я онемел. С одной стороны – сумка, набитая продуктами и толстая пачка денег в кармане. С другой – реальная опасность получить шаровую молнию в затылок… Или в лоб – какая, в сущности, разница? Опять же, как всё это объяснить близким, особенно Верке? Она же с ума сойдёт, вот что…
 – Никому ничего объяснять не нужно, – солидно заметил Кузьмич. – Если вы согласитесь, я сам всё объясню вашей сестре. Уверяю вас: она поймёт. Женщины очень практичный народ, знаете ли. И на работе я всё улажу; вы там останетесь на полставки. Подумайте, взвесьте всё, не торопясь, а завтра я загляну к вам на огонёк в Михаила Архангела.
Электронные часы на колокольне Иоанна Богослова квакнули один раз. Был час дня; я опаздывал на работу.
 – Идите, идите! – сказал Кузьмич, весело подмигивая. – Вере не забудьте привет передать от венгерской делегации.
И я поплёлся мимо чахлого сквера с его золотистыми поредевшими кронами, мимо торговых рядов: «Даров природы» и «Гастронома», в тёмный подземный переход. И когда поднимался наверх, в толчею народа и свежий осенний ветерок, почувствовал за спиной чей-то взгляд. Оглянулся как бы невзначай, и заметил тёмную тень, скрывающуюся слева – за Дом Эйнера.
Похоже, за мной следили.
Я ускорил шаг, вместе с другими прохожими направляясь к трамвайной остановке «Ямская слобода». Вскочил в дребезжащий трамвай и плюхнулся на раздолбанное сиденье. В висках стучало. До музея была всего одна остановка. Я глянул в окно, но увидел не старинные дома Поповской улицы с их обшарпанным ампиром, а пустую комнату, невнятно озарённую лампочкой сквозь пыльный абажур, и зелёный проблеск в руке – живой, словно змеиный глаз…

Прошёл месяц.
Ремонт моего родного Музея Боевой славы наконец завершился и я торжественно переехал из Михаила Архангела в храм Петра и Павла, где и располагался МБС – место моей основной работы.
Бывшая церковь стояла в Мемориальном парке. Собственно, никакой это не парк, а Петропавловское кладбище. Сегодня разглядеть прежний некрополь, конечно, затруднительно. Надгробия в начале 70-х снесли грейдером, сверху асфальтовыми дорожками выложили огромный пентакль через всё кладбище, а в центре этой звезды поставили гранитный монумент с квадратною солдатской Головой, а перед нею зажгли Вечный огонь.
Но я любил гулять по этому городу мёртвых и грезить… И видел я чёрные надгробия в форме мраморных саркофагов с торжественными золотыми надписями, заплаканных беломраморных ангелов с обломанными крыльями, узорные чугунные кресты, кованые ограды, вросшие в кору вековых деревьев… Но видения пропадали, и я внезапно возвращался в своё время, стоя посреди волнистой земли заброшенного кладбища, и понуро шёл в церковь, где раньше был спортзал, а потом устроили музей.
С Мазякиным мы почти не встречались. Он однажды зашёл к нам домой, пошептался с Веркой и как-то её загипнотизировал. Во вся-ком случае, она стала обращаться со мной уважительнее. И в очах её поселилась тревога, неясная, но настолько ощутимая, что из них даже исчезли остатки скорби по поводу разбитого сердца и разрыва помолвки с очередным женихом-неудачником. (Собирание осколков своего разбитого сердца – любимый спорт моей Верки).
На работу ко мне подполковник не заглядывал. О переводе на половинную ставку речи пока не заходило. Похоже, мои друзья-подземники чего-то выжидали…
Алдр замучил меня своими звонками. Чтобы отвязаться, зашёл я к нему, в отделение на Астраханке; там, в сером казённом кабинете он мне показывал фотографии с места преступления и полчаса терзал меня нудными расспросами, так что я чуть не рассказал ему про гоблинов-троглодитов. Но потом воздержался. Я ведь Сашку знаю – из самых лучших побуждений он отправил бы меня в психушку, а мне туда вовсе не хотелось.
Выйдя из ментовки, я в очередной раз заметил слежку. Прав оказался Кузьмич: в покое меня не оставили. Видно, что-то хотели узнать от меня эти товарищи людоеды, уж не знаю что... Подземные мастера тоже не дремали. Ко мне приставили охрану, среди которой особенно выделялся Петя Кирдяпкин. Был ещё Коля Самошкин, но Петя появлялся особенно часто, так что мы даже подружились. Петя был старшим лейтенантом подземной жандармерии, на гоблина он совсем не походил, разве что росту был невеликого. Крепыш-боровичок с круглой румяной физиогномией и широкой улыбкой, он обычно появлялся перед закрытием, когда я отпускал смотрительницу Веру Павловну и собирался сдавать музей на пульт под охрану, а потом Петя провожал меня домой.
Частенько мы задерживались под предлогом готовящейся реэкспо-зиции и вели задушевниые беседы. Сидели мы в бывшем алтаре бывшей трапезной; на столе появлялась бутылка «Московской особой», Петя аккуратно нарезал колбасный сыр и мы начинали свои разговоры.
Вот последний из них.
 – Слушайте, Петюня, почему вы до сих пор ведёте конспиративное существование? В смысле не вы лично, а ваш народ, подземники? Я вот гляжу на вас, и не могу отличить от наших. И при том, что вы прекрасно адаптированы и знаете все детали нашего быта, вы в то же время тихаритесь так, что о вас ничего не известно. Перебирались бы сюда?
 – Это невозможно, Рома. Проникновение параллельного простран-ства чрезвычайно опасно, это может вызывать необратимые физические изменения.
 – Какие, например?
 – Да хоть землетрясение! Р-раз – и алтарный свод падает нам на голову! Оно вам надо? Будьте здоровы!
Закусили ломтиками сыра. Помолчали.
 – Но вы-то здесь присутствуете. А никаких геологических сдвигов вроде бы не происходит.
Петя лучезарно улыбнулся:
 – А это потому, что наше присутствие минимально. Но если сюда хлынет орда людоедов, мало не покажется. Ведь Камень нужен был темникам не для виртуальных путешествий. Они собирались использовать его энергию для тотального проникновения. Тогда вся Коломна превратилась бы в одну сплошную «кротовую нору». Наша миссия в том и состоит, чтобы держать границу. К тому же есть ещё одно препятствие к общению наших народов… Мы очень разные. Как неандертальцы и кроманьонцы, а может и ещё шибче. Поймите, Рома: подземники – не люди.
Петя наполнил стопки, лихо опрокинул свою, и по-хозяйски огляделся.
 – Когда-то мы царствовали на этих просторах! Но люди нас выве-ли… Пришлось прятаться в параллельный мир и под землю. Так что среди нас немного найдётся тех, кто хотел бы сюда вернуться. Там, у нас, гораздо комфортнее. Позднее вы это поймёте. Хотя… Вряд ли нам суждено до конца понять друг друга. Мне, например, очень странно видеть, как вы гуляете по Мемориальному парку вокруг МБС, вытаращив глаза и ничего вокруг не замечая.
 – Ну, это совсем нехарактерно для представителей моей расы!
 – Зато что-то другое характерно. У каждого – своя харизма. А в результате получается человечество. Ну а мы воспринимаем мир несколько иначе. И мир у нас совсем другой.
 – Получается, вы сами себя загнали в гетто.
 – А что в этом плохого? Все живы, никто никому не мешает!
Петя разлил ещё раз; выпили, вздохнули.
И тут раздался звонок.

В телефонной трубке зашуршал негромкий мазякинский голос:
 – Роман, добрый вечер. Я стою у бокового входа в храм. Откройте мне, пожалуйста.
Я пошёл открывать, а Петя быстро убрал всё со стола.
На фоне темнеющего коломенского неба нарисовался приземистый силуэт подполковника. Кузьмич коротко кивнул мне, протиснулся внутрь и тут же затворил за собой дверь. Мы прошли в кабинет мимо диорамы, изображающей бой противотанкового расчёта. В кабинете подземник принюхался и сказал мрачно и коротко:
 – Наливайте!
Выпил, не закусывая, поставил стопку на стол:
 – Ещё!
Потом глянул жёстко и без всяких сантиментов.
 – Вот что, Рабинович. Настал некий момент истины. Сейчас на кладбище вас ожидают трое темников. По всему видно, что есть у них намерение вас похитить и допросить с пристрастием. О чём они собираются с вами беседовать, не так важно. Гораздо важнее, что нам это не нравится. Мы устроили контрзасаду. Сделаем так. Сейчас я выйду через боковой вход. Вы сдадите музей на пульт и вместе с Кирдяпкиным выйдете через главный вход и закроете музей. Не думаю, что они начнут во время закрытия. Вам позволят немного отойти и нападут именно тогда. И тут вступим мы.
 – Ну, знаете ли! Работать наживкой… – прохрипел я.
Мазякин поморщился.
 – Да не тряситесь вы! Если они начнут стрелять, то не в вас, а в Кирдяпкина.
 – Но Петю могут убить…
 – Нас всех могут убить. – сухо ответил он. – Работа такая. Выпускайте!
На ватных ногах я проводил его к служебной двери. Потом позвонил на пульт, втайне надеясь, что будут помехи. Но, как назло, никаких препятствий не было, и музей сдался сразу. Пришлось идти к выходу. Растворилась тяжёлая дверь… Было тихо, так что уши ломило. Петя уже не улыбался; он был напряжён, как сжатая пружина. И пока я возился с ключами, он прикрывал меня, вглядываясь в ве-чернюю тьму.
 – Пошли… – тихо сказал юный подземник. И мы отправились по Аллее Героев под безжизненными взглядами бронзовых бюстов.
И тут слева послышался невнятный шорох.
А затем тут же защёлкали огнемёты, и целый фейерверк огненных шаров заметался среди кладбищенских деревьев-великанов. Петя схватил меня своими ручищами и деликатно повалил на асфальт, а над нашими головами сшибались и лопались молнии. Запахло озоном.
Вдруг всё оборвалось.
 – Ну, чего разлеглись? Вставайте, идите сюда! – раздался сварливый голос Василия Кузьмича.
Кряхтя, мы поднялись с асфальта и продрались сквозь кусты зелёной изгороди. Я вытер со лба холодный пот. В глубине виднелся с десяток силуэтов. Ближе всех был Кузьмич. Он стоял неподвижно, глядя на землю. Там лежали два трупа. Один, в армейской экипировке, раскинул руки, рядом поблескивал выпавший огнемёт, дру-гой, в тёмном прорезиненном плаще, лежал скорчившись… В мёртвом лице «десантника» было что-то звериное, как у дохлого леопарда.
Меня всего трясло. Руки у Петюни тоже подрагивали.
Начал накрапывать мелкий дождь.
Подполковник сунул мне в руки заветную фляжку, и я одним духом выпил половину. Другую половину допил Петюня.
 – Где третий? – бросил в темноту старший подземник.
 – Лежит метрах в тридцати отсюда, – ответили из мрака. – Пытался уйти, но мы его достали.
Подземник обернулся ко мне.
 – Поздравляю вас, Роман. Не думаю, что впредь темники будут вас беспокоить. Самошкин! Помогите Кирдяпкину доставить Рабиновича домой.
 – Слушаюсь!
И пока Коля двигался к нам, Мазякин приказал остальным:
 – Закопайте их здесь же. И тщательно всё замаскируйте! Да, и запахи, запахи нивелируйте, чтобы собак и собачников не беспоко-ить…

В общем, всё наладилось. Наступил ноябрь, но, несмотря на мерзкую погоду, от которой только одно и хочется – устраивать октябрьские революции – настроение у меня было весёлое. Слежка пропала.
Мазякин однажды зашёл в МБС под вечер и торжественно, перед диорамой противотанкового расчёта, вручил мне блестящее красное удостоверение. На бланке рядом с моей испуганной физиогномией было написано, что я – младший лейтенант службы госбезопасности, научный консультант-эксперт. Правда, никого консультировать пока не приходилось. Вероятно – всё в будущем. Подполковник приказал удостоверение надёжно спрятать и никому не показывать.
Подземники больше не появлялись. Изредка заглядывал Петюня. Мы с ним весело перемигивались, он заставлял меня расписаться на помятом бланке и вручал аванс или зарплату, которые превышали мой музейный оклад раз в пять.
Короче говоря, жизнь налаживается. Одно плохо. Я теперь не могу гулять по Мемориальному парку и визионировать как прежде… А всё потому, что созерцаю уже не романтические картины заброшенного кладбища, а лишь одно и то же: сырую мглу, дробящиеся в сплетениях древесных крон лампы дневного света, и пару страшных чёрных трупов под мелким осенним дождём.