Животворения застоя

    Животворения  застоя.
Между тем, притом, что 70% трудовых ресурсов страны глупо транжирилось на армию и её вооружение, чтобы демонстрировать силу, заменяющую ум, экономика все же балансировалась.
За прошедшие 30 лет (с 52-го по 82-й), в нашем Управленческом городке, с населением к 80-му году около 40 тысяч, построили современный кинотеатр, Дворец Культуры, летний кинотеатр, стадион, спортивный зал при стадионе, спортивный зал при существующей школе. В дополнение к имеющимся, построили семь прекрасных детских садиков, где росли Егор и Таня и впоследствии рос Захар. Еще двое яслей и детскую кухню открыли на первых этажах каменных зданий. Построили новую большую Среднюю школу со спортивным залом, где учились Егор и Таня, и еще большую среднюю школу со спортивным залом, где учится Захар. Вечерний филиал Авиационного института.
Городок украсили 8 фонтанов, один из них – у летнего кинотеатра с цветомузыкой.

Из двухэтажного полусгнившего дома в большое четырехэтажное здание переехала поликлиника, из одноэтажного полусгнившего дома, где мне вырезали аппендикс, больница переехала в большое четырехэтажное здание с современным хирургическим отделением, где маме сделали резекцию желудка.
Начали строить, и успели построить до перестройки, огромный больничный комплекс из трех громадных корпусов, соединенных переходами, и корпусом детской больницы. Под детскую поликлинику и женскую консультацию отвели первый этаж большого жилого дома.
Открыли магазины одежды, промтоваров, обуви, спортивный, мебели, хозяйственный, книжный. Открыли несколько продовольственных магазинов с охватом обслуживанием всех кварталов городка, в числе их два овощных магазина, где торговали необработанными овощами – капуста с громадными кочерыжками и зелеными листьями, как мы их в поле сами нарубили.

За это время (с 52 по 80 годы) число жителей Управленческого городка возросло в четыре раза (с 10 до 40 тыс.), а количество благоустроенных квартир выросло более чем в 30 раз, и до 1991 года продолжали строить. Это были небольшие квартиры, но в каждую квартиру поселяли только одну семью. И эту квартиру давали насовсем – не было в стране силы, способной её отнять; могли предложить только лучшую квартиру. Если даже в квартире оставался один пенсионер, он оставался в этой квартире, потому что квартплата была мизерная по сравнению с пенсией. (Пенсия 132 р., а квартплата за трехкомнатную квартиру 34 р.). При желании он мог ее обменять с кем-нибудь на меньшую и без каких-либо посредников получить доплату.
 
После рождения Татьяны  нам выделили двухкомнатную квартиру в панельной пятиэтажке. Сейчас их называют «Хрущевки». Когда дети подросли – Егор кончил восьмой класс, а Таня шестой мы получили трехкомнатную квартиру в кирпичном доме, где и живем сейчас.
Мне нравится эта квартира. Наш дом стоит на бугорке; с шестого этажа виден кусочек противоположного берега Волги и до самого горизонта простирается зеленое море, за 30 лет укрывшее с головой стоящие вокруг пятиэтажки. Я стою у открытого окна, ветер волнами пробегает по верхушкам пирамидальных тополей, и кажется мне, что я на бесшумном корабле плыву по безбрежному зеленому океану.

До самого 91 года строились не только жилые дома и сооружения духовной и спортивной культуры, но и новые заводские корпуса. Площадь цехов и лабораторий, заполненных новейшим высокопроизводительным оборудованием, обслуживаемым малым числом работников, выросла более чем в десять (!!!) раз, при росте числа рабочих в четыре  раза.

 Между тем, эффективность экономики непрерывно и неуклонно снижалась. Чтобы директор хорошо работал, нужен или кнут, или пряник, а Политбюро полагалось на сознательность, в крайнем случаи на укор в виде выговора по партийной линии. По этому поводу «Правда» писала: «Выговор, что насморк. Быстро проходит». Кнут после смерти Сталина убрали, а неограниченного размерами пряника руководству не дали.
При снижении, из-за неуклонного падения эффективности производства и темпов роста экономики, жизненный уровень продолжал повышаться.
В VIII пятилетке (66 – 70 гг.) на один рубль капитальных вложений мы получали продукции на 1р. 47коп.; при этом среднемесячная зарплата возросла с 97,2 р. до 121,2.
В IX–ой на один рубль капитальных вложений мы получали продукции на 67коп., при росте зарплаты со 125,6 до 148,7. 
В Х пятилетке дополнительной продукции поучили только на 39коп., а зарплата продолжала увеличиваться, и поднялась со 154,2 до 174 рублей.

Эти две кривые должны были когда-то пересечься, и они пересеклись. При этом я (зарплата с 58 г. 170–200 р.) и те, кто получал больше, считались «высокооплачиваемыми», и зарплата у нас практически не росла. Поднимали зарплату «низкооплачиваемым», чтобы не было у нас в стране бедных. Это было время, когда «в магазинах пусто, а в холодильниках густо». Все всё где-то «доставали», пили - гуляли по любому поводу. В бараках военной постройки, где в одной комнате ещё жили семьи по пять человек, «вино лилось рекой, сосед поил соседа». На работе когда-то именинник приносил кулек конфет, потом стали себе позволять по рюмочке, а дошли до того, что стали песни петь! Генерал, услышав пение, поднял глаза на Орлова:
- Это что?
- Хор репетирует, – нашелся Орлов.
-
Строительство и благоустройство продолжалось. В парке наметили проложить асфальтовую дорожку вдоль заборов – для одиноких прогулок и утренних разминок.
Дорожку прокладывали два специалиста, один из которых был бригадиром. Им в помощь завод выделил 4-х рабочих и 10 инженеров из ОКБ – 5 мужчин и 5 женщин. Женщины в первый день сели в сторонке и не подходят, а на второй день их куда-то в другое место определили. Изредка наведывается начальник цеха, ответственный за благоустройство, и околачивается какой-то начальник Женя, лопату в руки он не берет.

В 8 утра бригадир уже на месте, как я убедился, он действительно знает толк в этой работе и глаз у него в прокладке дорожек наметанный, мы до сих пор при встрече здороваемся. Часов до 9-ти идет трёп о женщинах, спорте и о бутылке. Когда речь идет о спорте или о животных звучит вполне человеческая речь. В парке завелась «ручная» ворона «Карлуша». Она сама проявила смелость и привыкла к посетителям парка, люди в ответ на доверие отнеслись к ней с искренней любовью. Вскоре она стала подбегать на призыв: «Карлуша». Один из четырех рабочих рассказывает, что какой-то пьяный пнул ворону ногой, а другой ему врезал – зачем птицу трогаешь.
Но когда разговор заходит о женщинах или о бутылке, человеческий облик участвующих в трёпе полностью исчезает.

Сегодня должны привезти песок, бордюрный камень и асфальт. Привезли асфальт, и болтовня затянулась далеко за 9. Все помыслы у бригадира, его помощника и двоих из приданных четырех рабочих – о бутылке. Эти двое имеют колоритные прозвища в этой, как я понял, устоявшейся компании: у одного Шерхан, а у другого Скорценни – круг их друзей не лишен юмора. Если кто-либо из них берется за камень, то один играючи этот камень переносит, если берется за лопату, то ворочает ею как экскаватор или бульдозер, но редко это бывает. Весь день они шныряют и иногда небезрезультатно. Добытая бутылка тут же распивается, но пьяными они от этой бутылки не становились, только живость появлялась. Иногда к ним присоединяется шофер обслуживающей нас машины, которого из-за пагубной страсти нельзя выпустить за пределы Управленческого. На машине у него цеховой номер внутризаводского транспорта, ну а т.к. цеха разбросаны по всему городку, то чувствует он себя вполне вольготно.

Если что-то распито, и надежд на большее нет, то у мужиков просыпается «совесть», и камни, песок, щебенка и асфальт кладутся на нужное место, до обеда часик с перекуром и после обеда полтора часика с перекуром.
Эти забулдыги видят, что важно создать видимость нехватки рабочей силы. Эта видимость создается, и вот в придачу к ним послали нас. Потихоньку мы и делаем, но очень потихоньку – нельзя особенно выпадать из общего ритма.
Ситуация такая, что с утра ничего не светит на счет бутылки. Шерхан берется за лопату, потом с силой её втыкает обратно: «Противно, не могу, не буду». Скорценни пошел на промысел.
Мимо нас проехал Женя с машиной асфальта. Бригадир с досадой пробормотал, что последнюю машину асфальта увез: «Катается мальчик». Оказывается, был клиент, и эту машину можно было продать.

После обеда делать нечего, нет ни песка, ни щебенки, ни асфальта, но порядок надо соблюдать – сидеть у работы – главное это дисциплина. 
На следующее утро привезли асфальт, а дорожку надо вести через ложбинку – надо бы ее засыпать. Бригадир и начальник Женя звонят начальнику цеха, начальник цеха велит сбросить в ложбинку асфальт «на замерзание». Жалко асфальта, во многих местах городка разбиты пешеходные дорожки, но начальнику цеха нужна прямая, как стрела дорожка, обойти ложбинку нельзя, вдруг большое начальство подумает: «Что это криво дорожку проложили?» и он командует: «Прямо». Бригадир и Женя ослушаться не могут, «Надо изображать послушание», –  делится со мною бригадир – и тогда ты можешь и халтурить и бездельничать, а если делаешь дело, но покажешь строптивость, то найдут повод от тебя избавиться, так что: «давай».

Сегодня у меня щекотливое положение. Бригадира с рабочими кинули куда-то срочно класть асфальт, а нам сказали щебенку раскидывать, когда привезут. Мне сегодня обязательно надо смотаться; если бы был бригадир, я бы у него отпросился. Щебенку  не везут, и неизвестно, привезут ли, но уйти без спроса неудобно.

Я в числе других инженеров ОКБ неоднократно бывал на всевозможных стройках, и ни одна не запомнилась. Это было буднично: то на день пошлют, то на неделю. То крышу на ОКБ крыть, то яму у ОКБ рыть. Составы бригад были самые разные. Иногда только из ОКБ, а иногда смешанные. В работе это никак не сказывалось. Инженеры и рабочие в этих работах ничем друг от друга не отличались – все в меру старались, в меру халтурили. А вот эта «дорожка» запомнилась – уж больно колоритный был коллектив: «Скорценни», «Шерхан». Так вот, профессиональные писатели пишут про интересное, про из ряда вон выходящее: про казнокрадов, про жуткие эпизоды сталинских репрессий, про спившихся, про подлецов. Что о будничном писать – не интересно читать будет. И создается исковерканное «интересным» описание России. Не верьте этому. Неправда, это. Было это? Да, было, но это было из ряда вон выходящее. Не это было главным. Главным было то, что буднично, что «неинтересно». Не интересно тем, кому хочется почитать «что-нибудь такое, этакое».

Коверкают наше прошлое не только нынешние мастера художественного слова, которые кто в погоне за «интересным», а кто из ненависти к России, упиваются гнойниками. Коверкали и те – современники того «прошлого», которые, кто из-за желания быть в Союзе писателей, а кто, горя патриотизмом, лакировали его, сочиняя художественные произведения о массовом трудовом энтузиазме.
Люди известные оставляют после себя воспоминания, это достоверные описания, но известных людей один на многие сотни тысяч «простых» людей. Это достоверное описание жизни людей их круга, а страна остается за этим кругом. Впрочем, есть же Виктор Астафьев и его «Последний поклон».

 Любые мемуары двухслойны: один слой  доносит до читателя события и особенности прошлого времени, показать которое хочет автор, а другой слой, где лексика автора, акценты, авторские комментарии к прошлому характерны времени написания мемуаров, характеризуют автора и время написания воспоминаний. Чтобы сведения, почерпнутые из этих воспоминаний, обрели достоверность, читать надо одновременно оба слоя. Я с большим интересом прочитал воспоминания дважды Героя социалистического труда Прасковьи Андреевны Малининой. Мысленно очищая  воспоминания от шелухи второго слоя, я увидел деревню времен становления колхозов, описанную достовернее всех литературных описаний. Второй слой тоже характеризует время, но уже совершенно другое время.

Вот и я взялся за повествование о прошедших временах. Это не было спонтанным порывом, еще в 12 лет я помню свое решение: «это надо запомнить». Мне мнилось, что описывают нашу действительность газеты не достаточно полно, и мне хотелось рассказать, как это было на самом деле. Затем времена изменились, и если раньше действительность лакировали с одной стороны, то теперь её стали замарывать с другой стороны, и желание рассказать, как это было на самом деле, усилилось. Взявшись за дело, я молю бога, чтобы он уберегал меня при рассказе от сваливания с тропы повествования в кювет в ту, или в эту сторону, но, при этом, я понимаю и сознаю, что мои суждения о событиях личны, и могут быть ошибочны.
Я, описывая свое время, тешу себя надеждой, что описание достоверно, хотя идеологическое давление, одной из форм которого может быть невозможность опубликования повествования, осталось. Надеясь, исхожу из того, что знакомые рабочие и инженеры в лабораториях, у станков, на испытательной станции, в сборочном цехе, рабочие и инженеры, с которыми я ходил в походы,  ни чем от меня не отличались. Все мы в среднем жили одинаково и думали в среднем одинаково, потому что «бытие определяет сознание», и политикой мы не занимались, только болтали и интересовались.