Фиктивный брак

   Ни  одной  ворожее  Лариса  ни  за  что  не  поверила  бы,  предскажи  ей  та,  какая  уготована  ей  судьба,  какие  неожиданные  повороты   преподнесет  она  ей,  какие  узлы  затянет.  И  как  она,  эта  судьба,  щедро  наградив  красотой  и  (отбросим  ложную  скромность!)  ясностью  ума,  бывает  скупа  на  любовь,  счастье,  на  простые  человеческие  радости.  А  счастлива  Лариса, как  она  до  сей  поры  понимала,  была  только  в  детстве,  в  родном  селе,  с  отцом,  которого  звала  "татку",  и  когда  рядом  была  мама,  - мамця…      
 
   Село  Вишневка  (Вышнивка)  тремя  широкими  улицами,  что  спускались  к  реке,  словно  распахивалось  взору  с  другого,  пологого  берега,  утопающего  в  заливных  лугах. В  этих  лугах Ларка  каждое  лето несколько  дней  проводила  с  отцом,  когда  сельчане сбитой  артелью  переправлялись  сюда  на  челноках  в  короткое  время  сенокоса.  Мост  был,  но  до  него  надо  было  еще  топать  пешком  хороших  километров  восемь, - по  нему  потом,  уже  по  зиме, на  санях  или  грузовиками  из  автороты  перевозили  в  село  сухое,  ломкое  от  первых  морозов,  пахнувшее  летом  сено.
 
    Для  Ларки  до  четырнадцати  лет  весь  мир  был:  Вишневка,  где  она  закончила  семь  классов  в  сельской  школе-семилетке,  луга  на  другом  берегу  Днепра,  ну,  и  еще  районный  городишко,  куда  она  пару  раз  в  году  с  родителями  ездила  за  покупками  на  ярмарку,  которую  устраивало  для  колхозов  районное  начальство.  Кругозор  ее  значительно  расширился,  когда  стала  жить  в  этом  городке   в  интернате,  чтобы  закончить  десять  классов.  Жизнь  в  детском  коллективе,  вне  родительской  опеки,  накладывала  свой  отпечаток  на  характер  Ларисы,  хотя  так  ее  никто  и  здесь  не  называл,  и  здесь  она  оставалась  Ларкой.  Менялись  вкусы, ощущения, взгляды.  Из  детства  она  уже  вышла  и  взрослеть  довелось  в  совершенно  других  условиях,  где  приходилось  буквально  выживать  и  в  физическом,  и  в  духовном  смысле.

   Ларка  и  так – то  росла  не  кисейной  барышней  и  к  окончанию  десятого  класса,  пребывая    в  жестком,   а  порой  и   жестоком  водовороте  интерната,  была  далеко  не  "тургеневской  девушкой".  Смелой  была  до  отчаяния,   еще  с  детства, когда  отец  научил  ее  плавать  и  она  рыбкой  ныряла  вместе  с  ним  в  днепровских  заводях,  вылавливая  и  вытаскивая  из  нор  огромных  черных  раков.  Без  страха  ездила  с  пацанами  на  лошадях   в  темные  ночи  со  всполохами  у  горизонта -  в  ночное. И  теперь,  превратившись  из  конопатого,  длинноногого  и длиннорукого  гадкого  утенка  в статную  русоволосую  красавицу,  умела  постоять  за  себя,  -   за  словом  в  карман  не  лезла:   обидчика  или  нахала  могла  стереть  в  порошок. И  рука  у нее  была  тяжелая,-  подрастающие  в  интернате  прыщавые  ухажеры  знали  это  и  обходили  Ларку  стороной.
 
   В школе училась без  напряжения: как  идет,- так  и идет. Была  "хорошисткой".  Но  получив  аттестат, родителям  заявила,  что  едет  в  Киев - будет  поступать   в  университет.

   Не  поступила… Но  домой  не  вернулась, осталась  в  Киеве,  у  тетки,  что  была  младшей  сестрой  Ларкиной  матери,(где –то  около  сорока),  "безмужней",  как  говорили  о  ней  в  семье.  Звали  ее  Валентиной  Степановной  и  работала  она  в  парикмахерской,  что  расположилась  на  самом  бойком  месте – в  центре  Крещатика.   Валентина  Степановна  слыла  мастером  своего  парикмахерского  дела  и  к  ней  записывались  в  очередь  заранее, ее  уважали  и…  побаивались, - знали  или  слыхали  о  ее  "связях".   Поговорив  с  заведующей,  тетка  взяла  Ларку  к  себе  в  ученицы.

-  Будешь  учиться  в  институте,  не  будешь…  А  это  верный  кусок  хлеба, - сказала. – И  год  не  пропадет  даром!

  Тетка  обслуживала  не  только  обычных  посетительниц  дамского  зала,  у  нее  была  еще  своя,  особая,  клиентура  и  среди  мужчин, - это  были  значимые  представители  торговой  элиты  города,  маститые,  опытные  фарцовщики,  и,  так  называемые, "цеховики", что поставляли  на Крещатик  весь "импорт",  производимый  в  подпольных  цехах  Киева. У  них, кроме  стрижки-бритья, был  и  иной  интерес  во  встречах  с  Валентиной  Степановной,  куда  любознательная  племянница  пока  не  допускалась:

-  Потерпи…  Не  суйся  не  в  свое  дело, - отвечала  тетка,  когда  Ларка  доставала  ее  своими  расспросами. – Придет  время,  все  узнаешь.
 
   Но  время  пришло  гораздо  раньше,  чем  предполагала  Валентина  Степановна.

   В  пестрой  толпе  преступного  бомонда,- клиентуры  тетки, - резко  выделялся  молодой,  интеллигентного  вида,  мужчина  со  спортивной  фигурой,  красивым  плакатной  красотой  лицом  и  серыми  глазами,  опушенными  немыслимой  длины  ресницами, - их  Ларка  отметила,  когда  он  внимательно  рассматривал  ее  в  зеркале:  тетка  предложила  ему  воспользоваться  услугами  своей  "очень  способной  ученицы",  за  которую  она  ручается.

-  Познакомьтесь:  это  моя  племянница, Лариса,- представила  она  родственницу.

   И  вот  теперь  Ларка,  стараясь  быть  очень  осторожной,  снимала мягкую,  густую ,  рыжеватую  щетину  с  его  шеи  и  щек,  водя  острой  бритвой  по  молодой  упругой  коже,  и  все  время  ощущала  на  себе  внимательный,   словно  оценивающий  взгляд.
 
   Она  уже  знала,  что  зовут  его  Игорем,  - тетка  и  остальные  женщины  в  парикмахерской  звали  его  нежно:  Гера.    Появлялся  Гера  у  них  не  часто,  но  всегда  шумно,  с  цветами  и  подарками  - забавными   мелочами:  авторучкой  с  оголяющейся  девицей,  календариком  с  картинками,  которые  не  всем  и  покажешь,  крохотной  шкатулкой  с  выскакивающим  чертиком…

   Уже  поднимаясь  с  кресла, он  галантно  поцеловал  Ларке  руку  и  пригласил  вечером  прогуляться, - сходить  в кино  или заглянуть в ресторан - " разумеется,  с  разрешения  дорогой  тети".  Дорогая  тетя  разрешила…

  Завязался  бурный  роман.  Ларка  впервые  потеряла  не  только  голову,  но  и  все,  чем  дорожила  с  юности:  здравый  ум,  ясность  окружающего  мира,  -  потеряла  свое  Я.  Теперь  на  все  она  смотрела  глазами  Геры, - и  главное, - она  потеряла  свободу.  Во  всем  был  Гера:  Гера  сказал,  Гера  не  велел,  Гера  так  не  думает…

  Тетка  испугалась, - что  она  скажет  сестре? Уговоры  и  угрозы  не  возымели  действия, -  Ларка  уже  была  вся  во  власти  своего  кумира.

   Гера  занимался  подпольной  коммерцией:  переправлял  из  Астрахани  в  столичные  города, - Киев  и  Москву, -  черную  икру,  добытую  браконьерами.  Уже  брал  с  собой  в  поездки  Ларку  , - "…отдохнет,  мир  посмотрит!"…
   
   Посмотрела…
   
   Сама  уже  бесстрашно  возила  икру  бидонами:  кто  заподозрит  в  скромной,  простоватой  деревенской  девушке,  ласковая  красота  которой  наводила  только  на  добрые  мысли, -  умелую  и  ловкую  участницу  в  преступном  бизнесе?  А  что  в  бидонах?  - Да  смалец (топленый  свиной  жир)! Ох,  и  тяжелый,  зараза!  Говорят,  в  Москве,  на  рынке,  можно  хорошо  продать…  На  развес!...
 
   А  в  тот  раз,  когда  они,  как  обычно,  ехали  в  разных  купе,   Гера  вдруг  пропал  и   в  Москве  она  выходила  из  вагона  одна,  напрасно  шаря  глазами  по  головам  выходящих  пассажиров.  На  перроне  ее  уже  встречали  оперативники, - московская  милиция. Кто-то  донес  и,  видимо,  в  подробностях,  так  как  ребята-милиционеры  никого  не  искали,  а  сразу  встали  стеночкой   у  дверей  вагона,  безошибочно  помогли  именно  ей  спуститься  на  мокрый  после  теплого  летнего  дождя  асфальт  и  вместе  с  бидонами  усадили  в  милицейский  "газик".
   
    Продержали  Ларку  три  дня  в  камере  с   тремя  проститутками,  валютными,  -  студентками  знаменитого  МГИМО,  интеллигентными  девочками.  От  них  она  многое  узнала  о  "любимой  Отчизне",  о  московских  гостиницах  и  гостях  Москвы.
 
   Допрашивал  ее  пожилой,  страдающий  тяжелой  одышкой, следователь.   Смотрел  на  нее  с  отцовской  жалостью, - понимал:  девчонку  использовали.   Она  мало  что  знала  и  мало  о  чем  могла  рассказать.  Могла  назвать  только  своего  Геру,  но  о  нем  она  ни  слова  не  сказала  бы  и  под  пытками.  Назвал  его  ей  сам  следователь   и  сказал,  что  Гера  просто  бежал,  скрылся,  бросил  ее…  Не  верила,  плакала…

   Выпустили  ее  благодаря  стараниям  тетки,  что  подняла  на  уши  всю  свою  блатную  клиентуру  не  только  в  Киеве,  но  и  в Москве. Валентина  Степановна  сама  забрала  ее  из  милиции,  прямо  из  кабинета  следователя, - назвала  его  Семой  и  на  прощание  поцеловала  в  небритую  щеку:

-  Спасибо,  Сема!  Век  не  забуду,  -  сказала.

   Теперь  тетка  уже  не  спускала  с  Ларки  глаз.  Заставила  поступить  в  кредитно-экономический  техникум, - и Ларка  успешно  через  три  года  закончила  его  и  уже  с  дипломом  экономиста   стала  участницей  "перестройки":  тетка  сунула  ее    бухгалтером  в  один  из  кооперативов,   что  возникали  в  стране  буквально  из  ничего, - как  грибы  после  дождя.

   Кооператив  занимался  куплей-продажей  всякого  сырья  и  перевозками.  Сколотил  кооператив  и  руководил  им   опытный  комсомольский  вожак  (бывший)  и  бывший  стройотрядовец   -  москвич, -  Владимир  Радаев.  Прошло  неполных  два  года,  как  он  потерял  в  автокатастрофе  жену  и  маленькую  дочь.   Из  Москвы  уехал  на  родину  родителей,  в  Киев.  Здесь  и  основал  кооператив.   Время  постепенно  лечило  рану  и  вот  теперь  он  поймал  себя  на  мысли,  что  снова  стал  различать  женские  лица,  отмечать  красоту  женских  глаз,  теплоту  улыбки.  Молодая  женщина-бухгалтер  все  больше  приковывала  его  внимание.  Ларка  же  все  еще  сторонилась  мужчин,  свежо  было  в  памяти  предательство  Геры, -   за  прошедшие  три  года  он  так  и  не  обьявился.  Никаких  вольностей  не  допускала,  настороженно  ловила  на  себе  внимательный  взгляд  директора.  А  он  опытным  глазом  зрелого  мужчины  присматривался  к  ней  и  находил  то,  что  всего  больше  ценил  в  людях  и  в  чем  сам  очень  нуждался:  искренность,  честность…  И  все  больше  склонялся  к  мысли,  что  это  его  женщина.  Решился. В  один  из  дней,  когда  рабочее  время  подходило  к  концу,  вызвал  ее  к  себе  в  кабинет. Секретарше  приказал  никого  к  нему  не  впускать.  Ларка, - а  вернее, уже  Лариса  Николаевна, - осторожно  прикрыла  за  собой  дверь,  подошла  к  столу.  Спокойно  смотрела  ему  в  лицо.

-  Присаживайтесь, - он  глазами  указал  на  кресло  рядом  со  столом.
 
   Она  на  кресло  даже  не  глянула,  в  пухлых  подушках  которого  посетитель  утопал  по  самую  маковку,   чуть  подвинула  стоявший  рядом  стул,  присела  на  краешек,  руки  сложила  на  коленях,  выпрямила  спину.  Подняла  на  него  глаза.
 
-  Я…  вот  что…  -  он  смешался,  покраснел.  - Я  хотел  сказать  вам,  Лариса  Николаевна…  Ну, словом…  давайте  сходим  куда-нибудь сегодня  вечером…  Сейчас…  Ну,  поужинаем  где-нибудь  вместе!

   Она  все  так  же  спокойно  смотрела  на  него,  только  в  глазах  запрыгали  смешинки.

-  Давайте.  Сходим, - улыбнулась.

-  Уу –х… - он  шумно  выдохнул. - Спасибо…  А  то  я  уж…  испугался - откажете…  -  смутился  еще  больше.  -  Простите...

   Свадьбу  играли  в  Вишневке,  спустя  месяц. Гостями  были, помимо  Валентины  Степановны  и  близких  друзей  Владимира, - почти  все  сельчане.

   Молодая  семья  теперь  жила  в Киеве, в  большой, новой  квартире  Владимира.  Был  достаток,  могли  позволить  себе  уже  многое, но  в роскоши  не  купались,  не  шиковали, - работали,  растили  детей:  в  первые  же  годы  после  свадьбы  Лариса  родила  двух  сыновей,  одного  за  другим.

    И  кооператив,  где  "рулил"  Владимир,  рос,  ширился,  приносил  ощутимый  доход.  Открыли  магазин  "Все  для  охоты", - Владимир  "со  товарищи"  были  заядлыми  охотниками.  Ларисе  муж  предложил  основать  свой  бизнес:  открыть  парикмахерский  салон. Загорелась,  с  головой погрузилась  в хлопоты  и  заботы,  становилась  молодой  "бизнесвумен".  Появились  свободные  деньги.  Занялась  благотворительностью  (престижно!), - помогла  в  Доме  малютки  сделать  ремонт.  Там  и  увидела  Татку,   двухлетнюю  девчушку  в  ходунках  с  неестественно  вывернутыми  ногами.  И  уже  преследовали  ее  доверчивый  взгляд  больших  круглых,  похожих  на  птичьи,  карих  глаз  и  робкая  улыбка  ребенка.  Слезы  наплывали  на  глаза,  когда  Татка,  завидев  ее,  мчалась  навстречу,  гремя  ходунками  и  неуклюже  загребая  ступнями  по  свежевыкрашенному  полу  длинного  коридора.   Привела  мужа. Владимир  какое-то  время  молча  смотрел,  как  Татка  кружила на  своей  колеснице вокруг  Ларисы,  хватала  ее  за  руку,  прижималась  к  ладони  щекой. Затем  решительно  вытащил  ребенка  из  ходунков,  посадил  к  себе  на  плечо:
 
-  Ну,  что,  девчонки?  Поехали  домой? – сказал,  глядя  в  полные  слез  глаза  жены.

   Татку  усыновили,  точнее – удочерили…

   Теперь  Лариса  большую  часть  своего  времени  проводила  в  больницах,  в  клиниках,  слушала  заключения  консилиумов, - ставила Татку  на ноги. И  вскоре,  после  операции, сделанной (за  немыслимые  деньги!) в  Израиле, девочка  училась  ходить  самостоятельно,  без  ходунков,   и  в  школу,  в  семь  лет,  пошла  совершенно  нормальным  ребенком.  Правда,  за  ней  сохраняли  инвалидность,  проводили  профилактические  осмотры  и  лечение.

    Парни , - сыновья, -  уже  повзрослели:  старшему  шел  двадцать  пятый,  он  закончил  учебу  и  уехал  в  Канаду,  где  в  Торонто  давно  жил  и  преподавал  в  университете  родной  брат  Владимира;  младшему  исполнилось  двадцать,  он  заканчивал  режиссерские  курсы  в  Киеве. У Ларки  на  руках  оставалась  только  Татка.  Но  забот  хватало, - и  на  работе,  и  дома.  С  мужем  по  утрам  разбегались  в  разные  стороны.  Встречались  вечером,  за  ужином,  и  то  не  всегда.  Владимир  часто  оставался  на  работе  допоздна  или  решал  вопросы  с  партнерами  в  гостиницах,  в  ресторанах,  в  саунах…
 
    Украина  еще  не  "майданила",  но  уже  была  близка  к  расколу.  Борьба  за  "самостийность"  грозила перерасти  в гражданскую  войну. Оружие, - автоматы,  пистолеты,  гранаты  и  пр.  бродило  и  рассеивалось  по  стране,  словно  зерна  мака  из   пересохшей  и  просыпавшейся  маковой  головки.  Лакомым  островком  в  растущем  оружейном  бизнесе  были  охотничий магазин  четы Радовых  и,- главное, - перевозки! 
 
      
     Лариса,  за  своими  хлопотами  и  заботами,  не  видела,  как  возле  мужа  все  больше  стали  вертеться  военные, депутаты  и просто весьма  подозрительная  публика,  - круг  его  общения  всегда  был  широк  - работа  такая!  И  он  мало  говорил  с  ней  о  своих  делах,  -  из  кооператива  она  ушла,  что  и  как  там  теперь  происходило, - не  знала,  вернее,  не  интересовалась,  занята  была  своим  салоном,  домом,  Таткой.  И,  как  гром  среди  ясного  неба,  страшным  ударом  был  для  нее  арест   мужа,  а  затем  и  убийство   его  в  тюрьме.  Что  это  было  убийство, а  не сердечный  приступ, (как  было  записано  в  заключении  врача), ей  поведали  "братки",  что  явились  к  ней  за  документами  на  магазин  и  ее  салон  сразу  после  похорон:  "...долги  надо  отдавать  и,  запомни:  держать  язык  за  зубами,  - сказали  ей.  -  Много  знал!  Хорошо,  что  ты  мало  знаешь.  Спи  крепче  и  забудь  своего  москаля!  И  за  девкой  смотри  в  оба!"
 
   У  кооператива  был  теперь  новый  хозяин,  претендовать  на  что  либо,  (после  того,  как  силой  отобрали  у  нее  салон  и  магазин),  она  не  могла…
 
  Осталась  без  мужа,  без  работы,  без  денег.  И  остался  страх  за  детей.  Хорошо,  -  квартиру  не  тронули,  но  можно  было  ожидать  всего.

  Перебивалась,  как  могла. Помогала  тетка,  Валентина  Степановна,  хотя  сама  уже  давно  не  работала,  получала  мизерную,  теперь  в  гривнах,  пенсию.  Присылала  Ларисе  клиентов  на  стрижку,  покраску  и  пр. Надо  было  выплывать  из  этой  трясины,  но  пока  "света  в  конце  тоннеля" видно  не было. И  Татка  стала  чувствовать  себя  все  хуже, - на  лечение  и  консультации  требовались  большие  деньги. Квартиру сдала  на  съем. Жить  переехали  к  тетке.  Напуганная  угрозами  "братков", постаралась  побыстрее  отправить  младшего сына  в  Канаду,  едва  тот  успел  закончить  свои  курсы. Хорошо, что старший  там уже  устроился  на  работу  и  ждал  к  себе  брата.
 
   Помощь  (хотелось  верить,  что  это  действительно  что-то  изменит!)  пришла  с  совершенно  неожиданной  стороны.

   Ларисе  предложили  фиктивный  брак ! с  выездом  на  постоянное  место  жительства  в  Израиль.   И  предложил  это  друг  ее  детства,  Ефим, - Фимка  Ясулович, - он  уже   шестой  год  жил  с  матерью  в Израиле. Фимка  был  младше  Ларки  на  пять  лет.   Они  с  матерью  долгое  время  были  соседями  Валентины  Степановны, - дверь  в  дверь,  на  одной  лестничной  площадке.  Мать  Фимки,  Алла  Моисеевна,  или  просто – Аллочка, как  звала  ее  тетка, одна  воспитывала  сына  после  смерти  мужа, - тот  умер  совсем  молодым:  несчастный  случай  на  работе, - был  инженером  по  монтажу  башенных  кранов.  Аллочка  работала  в  библиотеке,  где  ей  платили  до  смешного  маленькую  зарплату,  и  получала  такую  же  смешную  пенсию  за  погибшего  мужа. Выручала  Валентина  Степановна, -  она  рекомендовала  молодую  соседку  своим  далеко  не  бедным  клиентам  и  Аллочка  в  свободные  от  работы  часы  выполняла  их поручения: была  курьером,  убирала  квартиры  или  присматривала  за  детьми,  за  что  имела  вполне  приличные  деньги.  Фимка,  пока  был  мал,  находился  при  ней  или  в  садике,  иногда  забирала  его  к  себе  в  парикмахерскую  Валентина  Степановна.

   Летом,  когда  Аллочка  брала  в библиотеке отпуск, тетка  отправляла  ее  и  Фимку  на  две-три  недели  в  Вишневку,  к  сестре. Там  Фимка хвостом  таскался  за  Ларкой  и  ее  компанией  по  чужим  садам,  - воровать  лунными  вечерами  яблоки  и абрикосы, (из  чужого  сада  они  были  намного  вкуснее!), на  баштан,  -  стащить  почти  на  глазах  у  сторожа  большой,  сверкающий  глянцевыми  боками,  арбуз  или  шероховатую,  нагретую  на  солнце,  похожую  на  большой  яичный  желток,  дыню.

    Ларка  не  замечала  влюбленных  (пока  еще  детских)  Фимкиных  глаз,  для  нее  он  был  просто  Фимка,  пацаненок, за  которым  мать  велела  приглядывать.

    Подрастали.  Ларка  уже  жила  в  интернате,  домой  приезжала  только  на  каникулы.  Фимка  учился  в  математической  школе,  летом  уезжал  с  классом  в  лагерь,  к  морю.  Увиделись  уже  в  Киеве,  когда  Ларка  приехала  к  тетке  после  десятого  класса,  а  Фимка  все  еще  был  "пацаненком", - учился  в  шестом.  Затем  появился  Гера, у  Ларки  уже  была  своя, взрослая  жизнь.  Фима  поступил  в  университет.  Пути  их  окончательно  разошлись.
 
   Это  все  происходило  еще  в  советские  годы,  которые  теперь  казались  выкрашенными  в  мягкие  пастельные  тона:  там  осталось  детство, ( такое  счастливое  с  высоты  уже  прожитых  лет!),  осталась  юность  и  первая,  такая  яркая  (и  такая  горькая!)  любовь…

   Теперь  все  было  иначе.  Постарела  тетка,  постарела  и  Аллочка, - уже  не  могла,  как  прежде,  обслуживать  клиентов  Валентины  Степановны.  Да  и  сами  клиенты  уже  не  нуждались  в  ее  услугах  и  услугах  тетки:  теперь  богатели  и  процветали  они   на  вполне  законных  основаниях  и  старые  "подпольщицы"  больше  им  не  были  нужны.  И  уже  пять  лет  Аллочка  с  сыном  Фимкой, - Ефимом  Иосифовичем, - проживали  в  Израиле,  в  городе  Хайфа.  Фимка  работал  в  какой-то  компьютерной  конторе,  Аллочка  получала  пособие.  Раз  в  году  на  пару  недель  наезжали  в  Киев,  в  свою  старую  квартиру,  что  оставили  на  присмотр  Валентине  Степановне,  и  в которую  она теперь (с их  позволения)  поселила  Ларису  с  Таткой.   И  так  и  встретились  вновь,  здесь,  в  этой  квартире,    Ефим  и  Лариса.
 
   И,  как  бы,  вновь  знакомились.  Он  уже  знал  о  ней  все  из  частых  разговоров  матери  по  телефону  с  киевской  соседкой,  опекавшей  когда-то  Аллочку  в  молодости.  И  теперь  Аллочка  ломала  голову,  как  помочь  племяннице  Валентины  Степановны,  девочке,  водившей  за  собой  по  селу  маленького  Фиму, когда  они  каждым  летом  гостили  в Вишневке у ее  родителей.  И  придумала.  Фиктивный  брак! Вывезти  Ларису с дочкой - инвалидом  в  Израиль.

   Аллочка   надеялась…  Она  знала, - хотя  никогда  об  этом  они  с  Фимой  не  говорили:  сын  с  детства,  тайно,  скрытно  от  всех, (и  от  родной  матери),  любит  Ларису.  И  даже  его  женитьба   и  короткие  годы  жизни  в  браке  с,  вообще-то,  неплохой  женщиной,  не  погасили  это  чувство.    И  вот  теперь…  А  вдруг?...

    Поговорила  с  сыном. Фима  долго не  думал:  сразу  сказал  о своем  (теперь  уже  своем!)  решении  Ларисе.  Совещались  с  Валентиной  Степановной.  Ларке  не  были   чужды  авантюра  и  риск,  но  такое…  Ей  казалось,  что  подобное  не  могло  присниться  и  в  самом  фантастическом  сне.  Надо  же!  Фиктивный  брак!  Врать  всем  и  самой  себе!  И  как  объяснить  дочери?  А  сыновья?

   Удивительно,  но  молчаливый  Фима  нашел  нужные  слова  и  уговорил  ее.
 
-  Наш  брак  для  всех  будет  настоящим!  Правду  будем  знать  только  мы  с  тобой  и  мама  с  Валентиной  Степановной, - сказал  он.  -  Все  будет  хорошо,  верь  мне.

   И  она  поверила,  решилась.  Брак  регистрировали  в  Киеве.  Фима  сразу  подал  документы  на  усыновление  Татки.  Спустя  год  она  с  Таткой  уже  была  в  Израиле,  в  небольшой  трехкомнатной  квартире,   что  снимали  Фима  с  Аллочкой  на  тихой,  зеленой  улочке  в  Хайфе.  Ларисе  с  Таткой  отвели  одну  из  спален,  во  второй  обитала  Аллочка,  Ефим  спал  в  салоне.
 
   Татку  определили  в  третий  класс,  в  начальную  школу.  И  если  Ларисе  надо  было  прожить  какое-то  время  здесь,  чтобы  получить  медицинскую  страховку,- Татка  сразу  попала  в  руки  израильских  эскулапов:  ей  назначили  лечебную  гимнастику,  выписали  все  необходимые  препараты.  Девочка  ожила.  После  школы  с  удовольствием  бегала,  прыгала,  мартышкой  лазила  по  горкам,  лесенкам  и  деревьям  на  детской  площадке  с  новыми  друзьями,  уже  что-то  говорила  с  ними  на,  пока  не  знакомом  для  Ларисы,  иврите.  А  Лариса,  по  стопам  большинства  иммигранток,  прибывающих  в  страну,  стала  "менакой", - убирала  в  квартирах  зажиточных  израильтян. Успевала  и по  дому:  приготовить  обед,  накормить  свою  новую  семью  завтраком  и ужином,  убрать  и  постирать,  забрать  из  школы  Татку  и  вывести  вечером  на  улицу  погулять  стареющую  и  дряхлеющую  Аллочку.  А  Аллочка  души  не  чаяла  в своей "фиктивной"  невестке,  хотя  таковой  ее  не  считала:  "Все  наладится, - думала  про  себя, - полюбит  она  Фимку,  его  нельзя  не  любить…"

  Фима  же  ничем  не  выдавал  своей  такой  долгой,  такой  безответной  любви.  Был  спокойным,  покоряющее  заботливым,  надежным.  Самым  лучшим  образом  у  него  складывались  отношения  с  Таткой, - та  сразу  почувствовала  в  нем  союзника,  соучастника  всех  ее  детских  вольностей,  прихотей,  проказ,  и  настоящим  праздником  было  для  них  обоих,  когда  Фима  забирал  ее  из  школы.  Они  возвращались  домой  уже  под  вечер,  уставшие  и  довольные "до  полного  безобразия", - как  говорила  Лариса.  У  Фимы  на  плече  висел  Таткин  рюкзак,  а  сама  она  сидела  у  него  на  шее,  погрузив  обе  руки  в  его  седеющую  гриву.

   Лариса  порой  ловила  внимательный, ласковый, словно  обволакивающий,  взгляд  Фимы  и  прислушивалась  к себе,  пугалась: сердце  начинало биться  чаще,  кровь  приливала  к  щекам. Ругала  себя:  нельзя! Ни  к  чему  это  все!  Она  старуха!   Пятый  десяток  уже  почти  к  концу!...  А  ему  нужна  молодая,  чтобы  родила  еще…  И  ведь  проговорено  и  договорено  было  обо  всем: он  и  она  свободны,  живут  вместе  положенный  срок,  ведут  себя  (для  посторонних  глаз!),  как  настоящие  муж  и  жена, - наблюдающих  и  "любознательных"  в  их  окружении  хватает!

   Вскоре  она  получила  временный  паспорт,  могла  передохнуть  спокойнее:  ее  место  на  этой  земле  уже  было  обозначено…

   Минуло  еще  одно  жаркое,  иссушающее  израильское  лето,  а  с  первыми  ноябрьскими  ливнями  и  грозами  пришло  печальное  известие:  простудился  и  тяжело  заболел  отец.  Лариса  уже  имела  на  руках  билет  на  самолет,  когда  получили  срочную  телеграмму:  умер…

   Из  аэропорта  в  Киев  ехала  автобусом,  такси  не  советовали  брать, - опасно.  При  выходе  из  салона  самолета,  уже  ступив  на  трап,  услыхала  громкий,  почти  мирный,  отборный  мат, -  переговаривались  молодые  парни  у  бензозаправщика.  "Ну,  вот…  Как  знакомо!  Здравствуй,  родина!" - подумала.
 
   Переночевала  у  тетки  и  уже  ранним  утром  следующего  дня  они  вместе добирались  по  расхлябанным  осенним  дорогам  в  Вишневку.
 
   В  селе  она  не  была  почти  два  года. Вишневка  за  это время  еще  больше  опустела, молодежи  совсем  не  было видно. Все чаще за  пошатнувшимися  заборами  виднелись  дома  с окнами  и  дверьми, наглухо  заколоченными  широкими  досками.  В  густых  зарослях  пожухлого  бурьяна  во  дворах  бродили  одичавшие  кошки.

    В  день  похорон  сквозь  серую  вату  низких  туч  выглянуло  солнце,  яркие  лучи  заиграли  бликами  в  дождевых  лужах  и  на  почерневших  мокрых  крышах,  осветили  по-сиротски  пустынную  широкую  улицу  и  маленькую  похоронную  процессию,  впереди  которой  медленно  ехал  минигрузовичок с открытым  кузовом,  где   стоял  гроб,  лежали  венки  и  крышка. За  гробом  шли  Лариса  с  матерью  и  теткой,  сельчане, -  одни  старики…

    Побыв   с  матерью  и  Валентиной  Степановной  после  похорон  почти  три  недели,  Лариса  возвращалась  домой,  в Хайфу. Уже  в  конце  своего  пребывания  в  Вишневке,  когда  боль  утраты  несколько  утихла,  она  вдруг  почувствовала  острую  тоску  по  этому  новому,  теперь  и  ее,  дому. Поймала себя  на  мысли,  что  очень  часто    вспоминает  Фиму, - его  глаза,  его  голос,  его  большие, сильные  руки,  и  что  очень   соскучилась  не  только  по  Татке,  но  и  по  нему.

  В  аэропорт  Бен  Гурион  Фима  приехал  на  машине  с  дочерью,  встречать  Ларису.  Она  сразу  увидела  их.  Фима,  почти  на  голову  выше  всех,  держал  на  плече  Татку,  орущую,  что  есть  мочи:

-  Мама!  Мы  здесь!  Мама!

   Фима  осторожно  поставил  Татку  на пол, шагнул  навстречу  Ларисе,  обхватил  ее  обеими  руками,  притянул  к  себе,  прижался  к  виску  губами.  Татка  что-то  щебетала  внизу,  приникала  телом  то  к одному, то  к  другому:  ее  тонких  рук  не  хватало,  чтобы  обнять  обоих  сразу.  А  Ларисе  казалось,  что  вот  так  она  может  простоять  вечность, - словно  в  коконе,  в  объятии  этих  родных,  крепких  рук…

    Ночью  пришла  к  нему  сама,  тихо  прикрыв  дверь  в спальню, где, наконец,  угомонилась   и  уснула  Татка.  Неслышно  ступая  босыми  ногами  по  холодному  полу  подошла  к лежащему  на  широком  диване  Фиме,  присела  на  краешек.

-   Давай  быстрее  сюда,  ноги  застынут,  простудишься, - прошептал  он,  приподнимая  край  одеяла  и  увлекая  Ларису  в  теплую  глубину  нагретой  им  постели.

   Диван  предательски  скрипнул…

   "Барух  ашем!..." (слава  Богу!), - прошептала  в  своей  постели  Аллочка  и  молитвенно  сложила  ладони  под  подбородком.

    Теперь  Лариса  словно  светилась  изнутри:  сияли  новым  блеском  глаза,  пламенели  щеки,  движения  стали  плавными,  легкими,  как  будто  она  все  время  исполняла  только  ей  одной  ведомый  танец,  и  сама  она  с  радостью  ощущала  свое  новое,  незнакомое  ранее  состояние. "Так  не  бывает! Это  скоро  закончится! " – мысленно  повторяла, не  веря себе. 

   Но  ничего  не  кончалось!  Ночи  были  все  такими  же,  -  неповторимо  пронизанные  нежностью,  лаской,  острым  желанием. Она  не  узнавала  саму  себя! Куда  подевались  скованность, зажатость,  природная  стеснительность!  Она  теперь  позволяла  себе  (и  ему!)  все,  о  чем  раньше  боялась  и  стыдилась  даже  подумать.  А  Фима,  подняв  ее  руками  над  собой,  смеясь,   однажды  сказал:

   - В  спальне  должен  висеть  плакат: " Все,  что  делается  здесь, - все  хорошо!" – это  написал  в  своей  книге  один  великий  врач!

   Такого  с ней  никогда не  было. Ни одного  мужчину она  так  не  чувствовала,  как  Фиму.  Даже  не  представляла,  что  можно  так  любить:  она  уже  любила  в  нем  все,  каждую  клеточку  его  тела,  каждый  волосок!  Днем,  стоило  ей  подумать  о  прошедшей  ночи, -  сладкая,  томящая  судорога  сводила  мышцы  спины,  плеч,  бедер. Острое  желание на  миг  охватывало всю ее."Я ненормальная!  Что  со  мной?" - спрашивала  себя.  И  опять  повторяла,  уже  шепча  мужу  в  ухо:

-  Этого  не  может  быть!  Это  не  я!  Так  не бывает!

-  Бывает! – смеялся  он.  -  И  так  будет  всегда…  Я  этого  хочу!

   И  она  успокаивалась,  устраивалась  поудобнее  щекой  и  ухом  у  него  на  груди, густо   покрытой  жестковатыми,  седеющими  завитками,  и  засыпала.
 
   Дни  бежали  друг  за  другом,  словно  бусы  на  низке.  Вот  уже  и  Татка  пошла  в  пятый  класс. Уже  хорошо  говорила  на  иврите.  Лариса  дважды  в  неделю  тоже  посещала  курсы,  учила  иврит.  Отметила  свой  сорок  девятый  день  рождения.  Однажды,  вернувшись  вечером  домой  раньше  Фимы,  прошла  в  комнату  дочери,  о  чем-то  заговорила  с  ней  и  вдруг – провал!  Потеряла  сознание.  На  глазах  у  Татки.  Первое,  что  увидела,  придя  в  себя, - испуганные  глаза  дочери.  Хорошо,  что  была  рядом  кровать,  и  она  как-то  боком  завалилась  на  нее.  Переполошившаяся  Аллочка  уже  звонила,  вызывала  скорую.  Врач,  пожилая  грузная  женщина,  на  идиш  что-то  объясняла  свекрови  и  у  той  лицо  светлело,  а  сухие  губы  вдруг  растянулись  в  улыбке.

-  Деточка,-  она  повернулась  к  Ларисе, - ты  беременна!  Барух  ашем!
   
-  Это  как?  - растерялась  Лариса. -  Не  может  быть…

-  Может,  может, -  ответила  Аллочка, - меня  мама  родила  тоже  почти  в  пятьдесят!

- Но…  я  же  ничего  не  чувствовала!  Я  решила,  что  это  уже…  возраст…  Что  уже  все,  ничего  нет…

-  Ну,  вот,  деточка,  а  теперь  почувствуешь, - лицо  Аллочки  светилось  счастьем…

   Такую  (а,  может,  и  не  совсем  такую!)  историю  рассказала  мне  женщина,  катившая  впереди себя  детскую  коляску, где  важно восседал  веселый  глазастый  карапуз  месяцев  шести.
 
- Вот  такой  фиктивный  брак… - закончила  она  и  добавила,  кивнув  в  сторону  малыша: - Сабра!  Родился  здесь.  Это  есть  такой  вид  кактуса.  А  самое  интересное  и  смешное, - продолжила, -  что  у  меня,  оказывается,  прабабка  была  из  евреев,  крымских,  тех,  древних,  их  еще  хазарами  звали.  Помните:  "Как  ныне  сбирается  вещий  Олег  отмстить  неразумным  хазарам"…  Это  мама  мне  рассказала,  уже  сейчас, - она  гостит  у  нас…
   
   А  я  тоже  толкала  впереди  себя коляску  со  спящим  малышом, моим  внуком,  и  тоже  саброй,  смотрела  на  кудрявого  темноглазого  мальчика  рассказчицы  и  вспоминала  разговор  с  подругой,  коренной  израильтянкой,  Орой,  когда  я  спросила:

-  Вот  ответь  мне,  почему  еврейские  дети  такие  красивые? Может,  я  уже  старая,  и  поэтому  всё  молодое  мне  кажется  красивым?

- Нет,  не  так, - ответила  Ора, -  они  красивы  потому,  что  в  них  течет  смешанная  кровь.  Ведь  у  нас  тут  Вавилон, - дети  разных  народов!

  "Мы  мечтою  о  мире  живем"… - мысленно  закончила  я  словами  из  старой  советской  песни.