Неизбежность. Чернеет дорога приморского сада

*** «Чернеет дорога приморского сада»


Аудиокнига на Ютубе http://youtu.be/CKAo--QyTA8


«Людям моего поколения не грозит печальное возвращение, – писала А. А. Ахматова, – нам возвращаться некуда… Иногда мне кажется, что можно взять машину и поехать в дни открытия Павловского Вокзала (когда так пустынно и душисто в парках) на те места, где тень безутешная ищет меня, но потом я начинаю понимать, что это невозможно, что не надо врываться (да ещё в бензинной жестянке) в хоромы памяти, что я ничего не увижу и только сотру этим то, что так ясно вижу сейчас». (А. А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 170).



*   *   *

Н. В. Н<едоброво>

Всё мне видится Павловск холмистый,
Круглый луг, неживая вода,
Самый томный и самый тенистый,
Ведь его не забыть никогда.

Как в ворота чугунные въедешь,
Тронет тело блаженная дрожь,
Не живёшь, а ликуешь и бредишь
Иль совсем по-иному живёшь.

Поздней осенью свежий и колкий
Бродит ветер, безлюдию рад.
В белом инее чёрные ёлки
На подтаявшем снеге стоят.

И, исполненный жгучего бреда,
Милый голос, как песня, звучит,
И на медном плече Кифареда
Красногрудая птичка сидит.

Осень 1915
Царское Село



– Прозаик, не любящий поэзию, – сказал в интервью журналисту газеты «Les Lettres fran;aises» К. Г. Паустовский 13 декабря 1962 года, – не настоящий прозаик. Поэзия открывает нам в чистом виде ценность слова, она очищает язык от той грязи, которой он покрывается при каждодневном употреблении.
– Из-под каких развалин говорю, из-под какого я кричу обвала, – повторяла А. А. Ахматова, убеждаясь, как некогда Августин Аврелий, «из какой бездны приходится взывать к Тебе».
– А как ты думаешь, сколько миллионов погибли у нас при Сталине? – спросил К. И. Чуковский у дочери.
Она не знала.


«У нас ведь страна огромная, лагеря повсюду; я не знаю, сосчитаны ли все лагеря – не то, что все люди… Кто вёл счёт погибшим? И сохранились ли архивы?
– У них шесть миллионов, а у нас при Усатом тридцать, – отозвалась, помолчав, Анна Андреевна. – Когда мне говорят – вы, наверное, тоже слышали эту идиотскую фразу: “пусть так, пусть выпустили, пусть реабилитировали – но зачем рассказывать об этом вслух, зачем выносить сор из избы?..” – слышали? Я всегда отвечаю – вот, Лидия Корнеевна, берите, дарю, пригодится! я всегда отвечаю: “С каких это пор тридцать миллионов трупов стали сором? Когда был несправедливо осужден один человек, Дрейфус, – весь мир за него заступился. И хорошо. Так и надо… А тут тридцать миллионов неповинных – сор!”»

(Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3. 10 января 1963 года)



Последняя роза

Вы напишете о нас наискосок.
          И. Бродский

Мне с Морозовою класть поклоны,
С падчерицей Ирода плясать,
С дымом улетать с костра Дидоны,
Чтобы с Жанной на костёр опять.
Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.
Всё возьми, но этой розы алой
Дай мне свежесть снова ощутить.

9 августа 1962
Комарово



В годы репрессий «Реквием» А. А. Ахматовой знали наизусть одиннадцать человек, и никто не донёс.
– Сталинская полицейщина разбилась об Ахматову. Она победила всех. Слово поэта всегда сильнее всех полицейских насильников. (К. И. Чуковский. Запись 24 ноября 1962 года).
К. Г. Паустовский мельком упомянул, что в Париже, в газете «Русские новости», видел объявление магазина русских книг о продаже машинописных версий стихов Анны Ахматовой.
– Как вы думаете, – спросила она подругу, – там, в Париже, в книжном магазине, мои стихи – это «Реквием» или что-нибудь другое? Если «Реквием» – мне предстоит ещё одно Постановление ЦК. Третье. Новые времена не состоялись.
Среди пятидесяти гектографированных стихотворений отрывков из «Реквиема» не было.
– Итак, правда не укрепляет советский строй. Для кого это хуже – для правды или для строя? (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 26 мая 1963 года).


*   *   *

Так не зря мы вместе бедовали,
Даже без надежды раз вздохнуть.
Присягнули – проголосовали
И спокойно продолжают путь.

Не за то, что чистой я осталась,
Словно перед образом – свеча,
Вместе с ними я в ногах валялась
У кровавой куклы палача.

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл,
Я была тогда с моим народом
Там, где мой народ, к несчастью, был.

1961



Новые времена не состоялись: сталинщина отменена, а ждановщина в силе: «Беды скучают без нас…»
Было опрометчиво ожидать, что работники партаппарата КПСС, штатные сотрудники и агентура спецслужб, люди с холодной головой и горячим сердцем, вдруг раскаются, прислушаются к голосу совести и, обретя новое самосознание, инициируют процессы исцеления и пробуждения нации. Такие нигде и никогда не меняются сами по себе, поэтому зовутся громко  – номенклатура. Поэтому вне люстрации и судебного приговора преступникам во власти покаяние – пустой звук.


Эпиграмма

Здесь девушки прекраснейшие спорят
За честь достаться в жёны палачам.
Здесь праведных пытают по ночам
И голодом неукротимых морят.

1928



В начале декабря 1962-го «серый кардинал» ЦК Суслов и художник Серов натравили первого секретаря КПСС Н. С. Хрущёва сначала на «абстракционистов», затем на писателей и поэтов. Творческие союзы гусевых и зелинских, книповичей и лисючанских, расшаркиваясь в верноподданичестве, принялись с остервенением бичевать и изобличать тех, кто поверил, что культ личности и ужасы 1937-го остались навсегда в прошлом.
– А обидишь словом бешеным, станет больно самому.
Нет, им не было больно. Прошло неполных семь лет после ХХ съезда, семь лет какой-никакой оттепели. Судьба советского человека и прежде мало зависела от его слов, мыслей, поступков: сказал – посадят, и не сказал – посадят… Написал письмо Ежову в защиту друга – и ничего, не тронули; написал множество доносов, посадил множество людей, а всё равно – загребли.
– И декабрьским террором пахнуло на людей, переживших террор…


«Тут я вспомнила рассказ своего приятеля Б., тоже побывавшего на “встрече с интеллигенцией”. “Я прошёл войну, перенёс артиллерийские обстрелы, атаки, сам, случалось, подымался в атаку, – но такого ужаса, как на этой “встрече”, в жизни никогда не испытывал. И не от криков Хрущёва – он кричал Эренбургу: “Не будет вам клуба Петефи, не надейтесь!”, “Раб, раб, раб!” (раб буржуазной идеологии, раб империализма) – не от хрущёвского бешенства, а от беснования соседей. Они дорвались до мести. Зал восторженно аплодировал хрущёвской ругани, и чувство было такое, что пророни кто словечко против – они пустятся в рукопашную, до смерти забьют кулачищами, разорвут. Зал жаждал расправиться с теми, кто поверил XX и XXII съезду. Хрущёв наорал, безо всякой причины, на Вознесенского, а одному молодому человеку крикнул: “Эй, вы, там, у двери, почему вы не аплодируете?”»

(Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3. 26 мая 1963 года)



*   *   *

Кого когда-то называли люди
Царём – в насмешку, Богом – в самом деле,
Кто был убит и чьё орудье пытки
Согрето теплотой моей груди…
Познали смерть Свидетели Христовы,
И сплетницы-старухи, и солдаты,
И Прокуратор Рима – все прошли.
Там, где когда-то возвышалась арка,
Где море билось, где чернел утёс,
Их выпили в вине, вдохнули с пылью жаркой
И с запахом бессмертных роз.
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор, к смерти всё готово…
Всего прочнее на земле печаль
И долговечней – царственное слово.

1945
Фонтанный Дом



– А суетна Анна Андреевна по-прежнему. Больше всего занимает её судьба её стихов, завоёвывающих мир медленнее, чем ей хотелось бы. Она считает себя более значительным поэтом, чем Пастернак и Цветаева. Ревнует к их славе и за гробом. (Ю. Г. Оксман. Запись 29 октября 1963 года).
– Вообразите, у меня новое бедствие – «на сегодняшний день» все актрисы-чтицы возжаждали читать с эстрады мои стихи! Встречаются среди них интеллигентные, но в большинстве ринулись такие панельные лиговские девки, что мои стихи из их уст вызовут новое – третье! – постановление ЦК! (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 17 февраля 1963 года).
Вместе с тем даже самые мертворожденные чиновники каким-то странным чутьём знали, что подлинная ценность – Ахматова, а не Гусев или Зелинский. Л. К. Чуковская вспоминала рассказы тридцатых-сороковых, когда, «конфискуя сотни и тысячи книг в интеллигентных квартирах у интеллигентных – и расстрелянных – врагов народа, энкаведэшники Ахматову и Гумилёва обыкновенно присваивали. Из любви или из корысти – дочкам и сынкам преподнести? или на чёрном рынке спекульнуть? но Гусева они честно сдавали государству, а Гумилёва и Ахматову оставляли себе». (Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3. 29 мая 1962 года)
– И всё-таки узнают голос мой, и всё-таки ему опять поверят…



*   *   *

Заплаканная осень, как вдова
В одеждах чёрных, все сердца туманит…
Перебирая мужнины слова,
Она рыдать не перестанет.
И будет так, пока тишайший снег
Не сжалится над скорбной и усталой…
Забвенье боли и забвенье нег –
За это жизнь отдать не мало.

15 сентября 1921
Царское Село



«Я сказала, что вот теперь мы уже, кажется, знаем всё: как арестовывали, как пытали, как морили в лагерях, а вот как и где расстреливали приговорённых – не знаем.
– Я про Колю знаю, – ответила Анна Андреевна. – Их расстреляли близ Бернгардовки, по Ириновской дороге. У одних знакомых была прачка, а у той дочь – следователь. Она, то есть прачка, им рассказала и даже место указала со слов дочери. Туда пошли сразу, и была видна земля, утоптанная сапогами. А я узнала через 9 лет и туда поехала. Поляна; кривая маленькая сосна; рядом другая, мощная, но с вывороченными корнями. Это и была стенка. Земля запала, понизилась, потому что там не насыпали могил. Ямы. Две братские ямы на 60 человек. Когда я туда приехала, всюду росли высокие белые цветы. Я рвала их и думала: “другие приносят на могилу цветы, а я их с могилы срываю”…»

(Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3. 19 сентября 1962)


– По новому Мишиному радио слышала конец русской обедни из Лондона. Ангельский хор. От первых звуков заплакала. Это случается со мной так редко. (Из письма А. Г. Найману. 3 мая 1964 года. Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 641).


«Жить при Сталине можно – ведь жили мы! – и слушать и читать славословия Сталину тоже можно было – ведь слушали мы и читали 30 лет! – а вот теперь, после всего перенести малейшую хвалу ему – вот это немыслимо. Оскорбление миллионов сердец, живых и мёртвых.
– Это как нельзя было перенести “повторничества”, – сказала Анна Андреевна. – Когда, помните, в 48–49 году начали вторично брать тех, кто вернулся после 37-го, – я знаю: среди ожидающих нового ареста было немало самоубийств. Ожидания вторичного ареста люди перенести не могли. А мы разве можем перенести хвалу Сталину – снова? после обнародования его пыточных резолюций!
Мне вспомнилось: “на новом этапе”, “на данном этапе”, “на прежнем этапе”. И ещё выражение: “партия своевременно разоблачила”…»

(Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3. 21 декабря 1962)



*   *   *

Чернеет дорога приморского сада,
Желты и свежи фонари.
Я очень спокойная. Только не надо
Со мною о нём говорить.
Ты милый и верный, мы будем друзьями…
Гулять, целоваться, стареть…
И лёгкие месяцы будут над нами,
Как снежные звёзды, лететь.

<Март> 1914



– А знаете, что со мной случилось недавно? – проговорила Анна Андреевна <…> Весело проговорила, даже шутливо. – Включаю я как-то мимоходом радио. Слышу вдруг своё имя. И м-сье Andre Jdanoff… Это французы передают, что китайцы передают, что Жданов относительно злодейки Ахматовой был совершенно прав, и напрасно её стихи переиздаются сейчас ревизионистами в Советском Союзе. Вы только представьте себе: я одна и против меня 600 миллионов китайцев! (Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3. 21 октября 1963 года)
– Ты научила меня верить в Бога и любить Россию. (Н. С. Гумилёв).
«Христианство, с своей необычайно глубокой психологией, связывало искупление с раскаянием и исповедью. Это равно относится к лицу и к целым народам. Надобно было совести русской не только раскаяться в любви к силе и забиячеству военной империи, в гордости штыками и суворовскими бойнями, но и привести это к слову, надобно было ей исповедаться.
И с исповеди начинается её пробуждение». (А. И. Герцен. «1831–1863». С. 97).
– Помню ли? Конечно, помню. Я помню всё – в этом и есть моя казнь.


*   *   *

Опять подошли «незабвенные» даты.
И нет среди них ни одной не проклятой.

Но самой проклятой восходит заря,
Я знаю: колотится сердце не зря –

От звонкой минуты пред бурей морскою
Оно наливается мутной тоскою.

На прошлом я чёрный поставила крест,
Чего же ты хочешь, товарищ Зюйд-Вест?

Что ломятся в комнату липы и клёны,
Гудит и бесчинствует табор зелёный,

И к брюху мостов подкатила вода,
И всё как тогда, и всё как тогда…

А в Мраморном крайнее пусто окно,
Там пью я с тобой ледяное вино.

И там попрощаюсь с тобою навек,
Мудрец и безумец – дурной человек.

1944. Лето
Фонтанный Дом



– Анна Ахматова – мастер исторической живописи. Здесь самая суть её творчества. (К. И. Чуковский. Из статьи «Читая Ахматову»).
Суть её творчества в этом пронизывающем любое переживание историзме. Оттого и актуальна поэзия А. А. Ахматовой и сто лет спустя, «ведь наша жизнь, при отсутствии честной прессы, так разъединена, что каждый из нас близорук: различает ясно только тех, кто рядом, и только то, что рядом. В стране, лишённой общей памяти, объединяющей людей, – в стране, у которой украдены литература и история, опыт у каждого человека, у каждого круга, у каждого слоя – свой, ограниченный, отдельный. А страна огромна и опыт всей страны не подытожен, не соединён, не собран; хуже – оболган…»
– Подытожить наш опыт! Опыт страны! – сказала Анна Андреевна. – Да на это потребуется ещё столетие, не менее. Мёртвые молчат, а живые молчат, как мёртвые: иначе рискуют тоже превратиться в мёртвых. (Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3. 5 июня 1962)
Порешили люди умные:
– Наше дело – сторона.


Бег времени

Что войны, что чума? – Конец им виден скорый,
Их приговор почти произнесён,
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречён?

1961



– Из-за меня погибает молодёжь… Разве я могу это выдержать? За что? Я ведь их только оглаживаю, объясняю, что теперь лучше стало. Я ведь хрущёвка. Хрущёв сделал для меня самое большее, что может сделать один человек для другого: вернул мне сына. Но из-за меня погибают чужие сыновья. Мои стихи губят людей. Мои письма губят. Я ни с кем не должна переписываться, никому отвечать. Я заметила: стоит мне ответить – корреспондент смолкает. Каждый раз. Теперь понятно, почему. Только за границу мне дозволено отвечать – чтобы там, упаси Бог, не подумали, будто мне чинят препятствия в переписке. А внутри я не должна писать никому, никому! И что за судьба моя! Ни у кого такой нет. (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 21 декабря 1962).
И она заклинала, словно саму судьбу:


Заклинание

Из тюремных ворот,
Из заохтенских болот,
Путём нехоженым,
Лугом некошеным,
Сквозь ночной кордон,
Под пасхальный звон,
Незваный,
Несуженый, –
Приди ко мне ужинать.

15 апреля 1936
Ленинград



31 мая 1964 года в Музее Маяковского на Таганке состоялся первый после постановления 1946 года вечер Анны Ахматовой. Зал был переполнен. Слово взял В. М. Жирмунский, затем Арсений Тарковский. Слушатели стояли в проходах. Владимир Корнилов (1928–2002) прочёл своё:


Анне Ахматовой

Ваши строки невесёлые,
Как российская тщета,
Но отчаянно высокие,
Как молитва и мечта,

Отмывали душу дочиста,
Уводя от суеты
Благородством одиночества
И величием беды.

Потому-то в первой юности,
Только-только их прочёл –
Вслед, не думая об участи,
Заколдованный пошёл.

Век дороги не прокладывал,
Не проглядывалась мгла.
Бога не было. Ахматова
На земле тогда была.



Бога не было. И Блока не было, как слышалось Л. К. Чуковской:
«Корнилов прав: Ахматова унаследовала скипетр Блока в том смысле, что читатель нашего времени воспринимает и помнит не школы, не “измы” (символизм, акмеизм), помнит не борьбу между “измами” и школами, а то место, какое заняла Ахматова после гибели Блока. Блоковская поэзия напрягала до высшего духовного средоточия сердца его современников и ближайших потомков. После его кончины долг напрягать и очищать приняла на себя поэзия Ахматовой». (Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3).
Больные ноги не позволили присутствовать на вечере самому поэту – А. А. Ахматовой привезли большой куст сирени.


*   *   *

От любви твоей загадочной,
Как от боли, в крик кричу,
Стала жёлтой и припадочной,
Еле ноги волочу.

Новых песен не насвистывай,
Песней долго ль обмануть,
Но когти, когти неистовей
Мне чахоточную грудь,

Чтобы кровь из горла хлынула
Поскорее на постель,
Чтобы смерть из сердца вынула
Навсегда проклятый хмель.

Июль 1918



23 июня 1964-го в день своего 75-летнего юбилея А. А. Ахматова уехала из Москвы в Ленинград, а оттуда на дачу в Комарово, чтобы «не быть ни в Москве, ни в Ленинграде». Дача утопала в цветах. Телеграммы шли потоком; поздравляли писательские организации – все, кроме Ленинградского отделения.
– Вы разве не замечали, что поэты не любят стихи своих современников? Поэт носит в себе собственный огромный мир – зачем ему чужие стихи? В молодости, лет 23–24 любят стихи поэтов своей группы. А потом уже ничьи не любят – только свои. Остальные не нужны, они ощущаются как лишние или даже враждебные. (Из беседы А. А. Ахматовой с Л. К. Чуковской 6 мая 1940).
Среди других была и телеграмма без подписи: «Но слово Его всё едино».
«…Ибо поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях – одна, одно, в каждом – вся, так же как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времён, племён, стран, наречий, лиц – проходящая через её, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, теми или иными небесами, тем или иным дном». (М. И. Цветаева. «Эпос и лирика современной России». С. 375).
Поэты знают об этом.


*   *   *

Не повторяй – душа твоя богата –
Того, что было сказано когда-то,
Но, может быть, поэзия сама –
Одна великолепная цитата.



«В новых строках Ахматовой горькое дуновение вечности почти осязаемо, это сильные стихи большой впечатляемости» (С. Наровчатов. «Ещё о поэтическом лете». Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 659).
Горькое дыхание вечности звучало в словах поэта о своём последнем однотомнике, в подготовке которого к печати она принимала непосредственное участие, – «прощальных песен первое изданье». Л. К. Чуковская была составителем и комментатором отдела поэзии; прозу выпускала Э. Г. Герштейн; предисловие написал К. И. Чуковский. Из-за «открытых писем» Л. К. Чуковской в защиту свободы слова книга в печати не вышла. Однотомник состоялся только в 1976 году; предисловием и отделом поэзии занимались работники Лениздата.
Из записных книжек Анны Ахматовой:
«6 декабря 1964. Воскресенье. На площади Св. Петра. Папа. Чувство, что время работает на нас, т. е. на русскую культуру» (С. 582).



*   *   *

Ангел, три года хранивший меня,
Вознёсся в лучах и огне,
Но жду терпеливо сладчайшего дня,
Когда он вернётся ко мне.

Как щёки запали, бескровны уста,
Лица не узнать моего;
Ведь я не прекрасная больше, не та,
Что песней смутила его.

Давно на земле ничего не боюсь,
Прощальные помня слова.
Я в ноги ему, как войдёт, поклонюсь,
А прежде кивала едва.

1922



Из письма Ф. Г. Раневской Гариным:
«Была у меня с ночёвкой Анна Ахматова. С упоением говорила о Риме, который, по её словам, создали одновременно Бог и сатана». (Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 675).
Л. К. Чуковская: «…от Бога та воскрешающая сила, какая дана ей».
«Больше всего будут спрашивать, кто же – “Владыка Мрака” (про Верстовой Столб уже спрашивали), т. е. попросту чёрт. Он же в “Решке”: “Сам изящнейший Сатана”. Мне не очень хочется говорить об этом, но для тех, кто знает всю историю 1913 г., – это не тайна. Скажу только, что он, вероятно, родился в рубашке, он один из тех, кому всё можно. Я сейчас не буду перечислять, что было можно ему, но если бы я это сделала, у современного читателя волосы стали дыбом.
Того же, кто упомянут в её заглавии и кого так жадно искала в ней сталинская охранка, в [ней] Поэме действительно нет, но многое основано на его отсутствии». (А. А. Ахматова. «Проза о поэме». С. 218–219).



*   *   *

Вы меня, как убитого зверя,
На кровавый подымете крюк,
Чтоб, хихикая и не веря,
Иноземцы бродили вокруг
И писали в почтенных газетах,
Что мой дар несравненный угас,
Что была я поэтом в поэтах,
Но мой пробил тринадцатый час.

1958 <?> – <1 апреля> 1964
Комарово



Из беседы с Л. К. Чуковской 21 марта 1940 г.:
«Она протянула мне корректуру из “Ленинграда”. Я прочла и предложила перемены в знаках, которые должны были отчётливее выделить ритмическую фигуру. Она всё приняла.
– И даёт же Бог такой талант! – сказала Анна Андреевна, глядя через моё плечо, когда я правила. – Мне бы ввек не научиться.
Это было очень смешно».


«Запахи Павловского Вокзала. Обречена помнить их всю жизнь, как слепоглухонемая. Первый – дым от допотопного паровозика, который меня привёз, – Тярлево, парк, salon de musique (который называли “солёный мужик”), второй – натёртый паркет, потом что-то пахнуло из парикмахерской, третий – земляника в вокзальном магазине (павловская!), четвёртый – резеда и розы (прохлада в духоте) свежих мокрых бутоньерок, которые продаются в цветочном киоске (налево), потом сигары и жирная пища из ресторана. А ещё призрак Настасьи Филипповны. Царское – всегда будни, потому что дома, Павловск – всегда праздник, потому что надо куда-то ехать, потому что далеко от дома. И Розовый павильон (Pavilion de roses). Я как Птишоз с его женским монастырем, в который превратился его рай, его бумажная фабрика. Херсонес (куда я всю жизнь возвращаюсь) – запретная зона. Слепнёва, Царского и Павловска – нет. Страннее всего, что я почти всё это знала, когда росла там.
В юности я говорила, что не могу понять, как люди жили во время войны и террора.
Париж как-то чудом уцелел, но туда не пускают. В Фонтанный Дом тоже не пускают, а я там жила 35 лет.
<1960>».
(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 185–186)



*   *   *

Заболеть бы как следует, в жгучем бреду
Повстречаться со всеми опять,
В полном ветра и солнца приморском саду
По широким аллеям гулять.

Даже мёртвые нынче согласны придти,
И изгнанники в доме моём.
Ты ребёнка за ручку ко мне приведи,
Так давно я скучаю о нём.

Буду с милыми есть голубой виноград,
Буду пить ледяное вино
И глядеть, как струится седой водопад
На кремнистое влажное дно.

Весна 1922



«Она плохо ходит даже с палкой и иногда что-то недослышивает, но лицо её не по-старушечьему красиво и значительно, ум свеж и остроумие не блекнет» (Запись А. К. Гладкова от 20 июня 1964 года. Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 645–646).
«Вошёл Владимир Георгиевич с букетом ландышей. Анна Андреевна взяла их у него из рук, нашла стакан и, ставя ландыши в воду, сказала нам:
– Утром я здесь лежала на диване, а кругом цветы, цветы… Совсем как мёртвая». (Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 1. 24 мая 1940 года).


«Сначала Анна Андреевна не могла спуститься с нашей лестницы. Ей почему-то представилось, что ступеньки начинаются от самых дверей квартиры, и я никак не могла убедить её пересечь лестничную площадку. Наконец я свела её с лестницы.
Когда мы пересекали Невский, совершенно в эту пору пустой, и только что ступили на мостовую, Анна Андреевна спросила у меня, как всегда: “Теперь можно идти?” – “Можно”, – сказала я, и мы сделали ещё два шага к середине. “А теперь?!” – вдруг закричала она таким высоким, страшным, нечеловеческим голосом, что я чуть не упала и не сразу могла ей ответить.
Наконец по Фонтанке мы дошли до её ворот. Они оказались запертыми. Я тщетно толкалась в них плечом. Вглядывались сквозь ограду в темноту двора, отыскивая дворника. Никого. И вдруг оказалось, что калитка ворот отперта.
Мы благополучно миновали Занимательный вход, а у неё на лестнице – снова мученье. На площадках она не верит, что это площадки, хочет идти не как по ровному месту, а как по ступенькам, и пугается.
Наконец дверь её квартиры. Она вставила ключик в скважину, и тогда оказалось, что дверь не заперта. Это её тоже испугало. Мы вошли вместе. Она шла по коридору, на ходу зажигая свет – в ванной, в кухне. Я доставила её до дверей комнаты».

(Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 1. 4 февраля 1940 года)



Летний сад

Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград.

Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.

В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.

И лебедь, как прежде, плывёт сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.

И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.

А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.

Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.

И всё перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.

1959



Запись Давида Самойлова (1920–1990) 10 июля 1965-го:
«Видел Анну Андреевну. Она проездом из Англии. В углу комнаты на Ордынке – мантия оксфордского доктора. <…> Рассказывает о встречах с людьми, которых не видела полстолетия. Одни из них так изменились, что страшно. Другие совсем не изменились. Это ещё страшнее». (Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 688).
– В силе остаются Ваши прошлогодние слова: «Главное – это величие замысла». (Из письма А. А. Ахматовой И. Бродскому 12 июля 1965 года).
«Сознание, что и в нищете, и в бедствиях, и в горе она – поэзия, она – величие, она, а не власть, унижающая её, – это сознание давало ей силы переносить нищету, унижение, горе. Хамству и власти она противопоставляла гордыню и молчаливую неукротимость». (Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3. 5 июня 1962 года).


*   *   *

Тот город, мной любимый с детства,
В его декабрьской тишине
Моим промотанным наследством
Сегодня показался мне.

Всё, что само давалось в руки,
Что было так легко отдать:
Душевный жар, молений звуки
И первой песни благодать –

Всё унеслось прозрачным дымом,
Истлело в глубине зеркал…
И вот уж о невозвратимом
Скрипач безносый заиграл.

Но с любопытством иностранки,
Пленённой каждой новизной,
Глядела я, как мчатся санки,
И слушала язык родной.

И дикой свежестью и силой
Мне счастье веяло в лицо,
Как будто друг от века милый
Всходил со мною на крыльцо.

1929
Царское Село



– Ушла я со съезда вся зацелованная. На меня кидались толпы девиц и дам с поцелуями и криками: «вы спасли мне жизнь!» Не понимаю, что случилось. Я и раньше ведь бывала на съездах. Но в те годы, наверное, они ещё боялись: думали, за это на них сразу наденут кандалы. (Из беседы с Л. К. Чуковской 13 марта 1965 года).
«…У меня склубился не то двойник, не то оборотень, который мирно прожил в чьём-то представлении все эти десятилетия, не вступая ни в какой контакт со мной, с моей истинной судьбой и т. д.
Невольно напрашивается вопрос, сколько таких двойников или оборотней бродит по свету и какова будет их окончательная роль». (А. А. Ахматова. «Автобиографическая проза»).
«Она создала свою единственную, неповторимую, единственную в мире “новую гармонию” и внесла её в мир. Чем новее эта её гармония, тем менее она с первого взгляда претендует на новизну. Новизна! Новизна ахматовской новой, воистину новой гармонии ошеломляет тем, что читателю кажется: эти звуки были всегда. Слова были всегда. “Само собою разумеется – так. А как же иначе? Иначе и не скажешь”.
А что, если разгадка тайны: Ахматова – Пушкин тут и кроется? То есть где-то неподалёку, возле». (Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3. 13 марта 1965 года).


К стихам

Вы так вели по бездорожью,
Как в мрак падучая звезда.
Вы были горечью и ложью,
А утешеньем – никогда.



15 ноября 1965 г. с А. А. Ахматовой случился третий тяжёлый инфаркт.
3 марта 1966 года Н. А. Ольшевская и А. Г. Найман сопроводили поэта в «специальный послеинфарктный санаторий» под Москвой:
«Ехали двумя машинами, пригласили медсестру из отделения, где лежала Ахматова. Доехали, несмотря на сравнительно длинную дорогу и поломку в пути, без приступа. Санаторий был для привилегированной публики, с зимним садом, коврами и вышколенным персоналом. К этому зданию вели широкие ступени полукругом, упиравшиеся в белую колоннаду. Мы медленно по ним поднялись, она огляделась и пробормотала: “L’ann;e derni;re ; Marienbad” ». (А. Г. Найман. «Рассказы об Анне Ахматовой». Цит. по: В. А. Черных. «Летопись жизни…». С. 707).
5 марта 1966-го в присутствии врачей и сестёр, пришедших снять кардиограмму, А. А. Ахматова скончалась в Домодедовском санатории под Москвой.
– Какой короткой сделалась дорога, которая казалась всех длинней…
Путешествие подошло к концу.
– Он застонал и невнятно крикнул: «Ласточка, ласточка, как мне больно!»
Живые руки Того, кто есть Поэт, один и тот же с начала и до конца веков, препоручили её бытию наилучшего из возможных миров.
– В то время я гостила на земле. Мне дали имя при крещенье – Анна.



Из «Дневника путешествия»

Стихи на случай

Светает. Это Страшный суд –
И встречи горестней разлуки.
Там мёртвой славе отдадут
Меня твои живые руки.

Июнь 1964
Москва




____________




О кончине поэта было объявлено по радио.
Власти распорядились обустроить похороны, как можно скорее: советские писатели опасались демонстраций и какой-либо аналогии с последними днями А. С. Пушкина.
Отпевание по православному обряду и прощание с А. А. Ахматовой состоялось 10 марта 1966 года.
Чистейшего звука высокая власть.
Путь поэта, путь от эстетического к этическому и религиозному обоснованию нравственного выбора был завершён. Противостояние Ахматовой Сталину, противоборство мира совести и свободы с карцерной системой, навязанной обществу произволом и беззаконием родоплеменной власти организованных и вооружённых мерзавцев, продолжалось. Продолжается оно и сейчас – на площадях, в кабинетах следователей, в социальных сетях и медийном пространстве. Идёт та же охота на душу, самосознание человека. И когда с городских постеров снова улыбается усатый обер-палач, нельзя сказать, что Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Пастернак победили: верх одерживает карцер воинствующего и правительствующего мещанства.
– А-а, вот они чего захотели! Чтобы не было в прошлом массовой облавы на людей, не сохранились бы в народной исторической памяти миллионы попусту загубленных жизней, а были бы отдельные частные ошибки отдельных следователей, приведшие к отдельной гибели отдельных лиц! 1937-й год как образец гуманности и справедливости!.. Нет уж, от меня не добьются. (Из беседы с Л. К. Чуковской 15 января 1963 года).



*   *   *

Если плещется лунная жуть,
Город весь в ядовитом растворе,
Без малейшей надежды заснуть
Вижу я сквозь зелёную муть
И не детство моё, и не море,
И не траурниц брачный полёт
Над грядой царскосельских нарциссов
В тот какой-то шестнадцатый год,
А застывший навек хоровод
Надмогильных твоих кипарисов.

1928



«В 1962 году я закончила “Поэму без героя”, которую писала двадцать два года.
Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи  – побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, ещё раз посетила Париж.
Я не переставала писать стихи. Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.
1965».
(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 240)


Неизбежно, что каждый уехавший из России увёз с собой свой последний день. Уехавшие в 1990-е до сих пор балуются играми в СССР; уехавшие после 6 мая 2012-го вряд ли надеются на скорую победу Ахматовой над Сталиным. Веры и оптимизма в десятые годы XXI века в разы поубавилось, чем столетием ране. И это тоже мысль и чувство наших дней.
Но есть люди, которые чувствуют весну с Рождества. Есть «Поэма без героя», Ахматова, Мандельштам, и – с ними – стихи доктора Живаго, Цветаева, Пастернак. Тогда отступают и мысль, и чувство, и в кафкианской реальности обморока и вечной тревоги остаётся один парадокс веры и упования – мироощущение, которое ни за что не доступно творцам карцера и послушным инстинкту имперским подданным.
Есть люди, которые чувствуют весну с Рождества – с ними связано много радостного и чудесного.
Из записных книжек Анны Ахматовой:
«Сегодня <31 декабря 1965> был у меня В. Медв<едев>. Из Ленинграда ему сообщили, что случилось нечто беспримерное: рабочие отказались разбирать набор “Бега времени”, и он печатается второй раз» (С. 691).
«Я спросила, получила ли она ещё письмо от мальчика из Лодейного Поля?
– Да, и прекрасное. Вот что значит великая страна: после такого гноя, крови, смрада, мрака приходят такие мальчики… От них всё скрыли, а они всё нашли… И откуда приходят? Из Лодейного Поля!..» (Из беседы с Л. К. Чуковской 22 марта 1964 года).


Памяти Ахматовой

Стелил я нежную постель,
Луга и рощи обезглавил,
К твоим ногам прильнуть заставил
Сладчайший лавр, горчайший хмель.

Но марта не сменил апрель
На страже росписей и правил.
Я памятник тебе поставил
На самой слёзной из земель.

Под небом северным стою
Пред белой, бледной, непокорной
Твоею высотою горной

И сам себя не узнаю,
Один, один в рубахе чёрной
В твоём грядущем, как в раю.

Август 1968

(А. Тарковский)



В российской истории, плутающей лабиринтами карцерной дисциплины, всегда непросто было разобрать, удаляется ли гроза, или только ещё приближается. Мастер выразительного диалога (Л. К. Чуковская), одну из своих фотографий А. А. Ахматова называла «Я зарабатываю постановление». А «применений», как называлось это в эпоху А. С. Пушкина, было к ней предостаточно.
«До чего же надоели мне эти проклятые дураки: это средостение между народом и его великим поэтом, – восклицала Л. К. Чуковская. – Редактору дают в руки нового “Медного всадника”, а он кобенится. И что в “Поэме без героя” может понять Кожевников, сколько бы раз он её ни читал? Он будет читать её слева направо, справа налево, производя единственную работу, на которую он способен: сыск. Он будет выяснять, не спрятан ли где-нибудь под новогоднею маскою Гумилёв. Не найдёт, но, на всякий случай, не напечатает». (Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 2. 29 декабря 1962).
В поэзии всегда война…
Усталость, скука, раздражение – ничего другого не вызывают уже «применения» наследников III Отделения.
– «Последствия культа личности», в сущности, такие же бессодержательные слова, как «враги народа». Вот:

Приговор. И сразу слёзы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идёт… шатается… одна…

вот это содержательно. Читатель вспомнит себя, свои заблуждения, своё горе – и сразу слёзы хлынут… Он оплачет этими слезами и себя, и погибших.
– Такой силищей, – отмечает Л. К. Чуковская – не обладала молодая Ахматова. (Там же. 4 марта 1962 года).
Стихи звучали непрерывно, наступая друг на друга, торопясь и наскакивая, как по вдохновению, в апогее.



*   *   *

Не стращай меня грозной судьбой
И великою северной скукой.
Нынче праздник наш первый с тобой,
И зовут этот праздник – разлукой.
Ничего, что не встретим зарю,
Что луна не блуждала над нами,
Я сегодня тебя одарю
Небывалыми в мире дарами:
Отраженьем моим на воде
В час, как речке вечерней не спится,
Взглядом тем, что падучей звезде
Не помог в небеса возвратиться.
Эхом голоса, что изнемог,
А тогда был и свежий и летний, –
Чтоб ты слышать без трепета мог
Воронья подмосковного сплетни,
Чтобы сырость октябрьского дня
Стала слаще, чем майская нега…
Вспоминай же, мой ангел, меня,
Вспоминай хоть до первого снега.

15 октября 1959
Ордынка, Ярославское шоссе



Она читала, – будь то невероятную, немыслимую, сверхгениальную «Родную землю», будь то очень глубоко и очень умело спрятанные в «Поэме без героя» обрывки «Реквиема», – иногда задыхаясь, с усталостью – уже даже не предсмертной, а посмертной, – иногда с торжеством, с освобождением:


– А голос совсем такой, как прежде.
Знаешь, я годы жила в надежде,

Что ты вернёшься, и вот – не рада.
Мне ничего на земле не надо,

Ни громов Гомера, ни Дантова дива.
Скоро я выйду на берег счастливый…


Стихи звучали, как звучали всегда, – так же, как в замке Урсино на вручении итальянской премии лучшему зарубежному поэту в 1964-м.


«Она читала по-русски голосом, который напоминал о далёкой грозе, причем нельзя было понять, удаляется ли эта гроза, или только ещё приближается. Её тёмный, рокочущий голос не допускал высоких нот. Первое стихотворение было короткое, очень короткое. Едва она кончила, поднялась буря оваций, хотя, не считая нескольких русских, никто не понимал ни слова. Она прочла второе стихотворение, которое было длиннее на несколько строк, и закрыла книгу. Не прошло и десяти минут, как её чтение – акт милости, оказанной всем, – окончилось. Взволнованно благодарил её Вигорелли, взволнованно благодарил Унгаретти, взволнованно рукоплескали все; аплодисменты не умолкали долго.
После этого присутствовавших поэтов попросили прочесть стихи, посвящённые Анне Ахматовой. Один поэт за другим подходил к её стулу и читал своё стихотворение, обращаясь к ней и к публике, и каждый раз она поднимала голову, смотрела налево, вверх или назад – туда, где стоял читавший, – и благодарила его любезным кивком каждый раз, будь то английские, исландские, ирландские, болгарские или румынские стихи. Всё происходившее напоминало – пусть простят мне это сравнение – новогодний приём при дворе монархини. Царица поэзии принимала поклонение дипломатического корпуса мировой литературы, причём от выступавших здесь дипломатов не требовалось вручения верительных грамот. Потом кто-то сказал, что Анна Ахматова устала, и вот она уже уходит – высокая женщина, на голову выше всех поэтов среднего роста, женщина, подобная статуе, о которую разбивалась волна времён с 1889 года и до наших дней. Видя, как величественно она шествует, я внезапно понял, почему в России время от времени правили не цари, а царицы».
(Г. В. Рихтер. «Эвтерпа с берегов Невы»)



Наследница

    От Сарскосельских лип
  Пушкин

Казалось мне, что песня спета
Средь этих опустелых зал.
О, кто бы мне тогда сказал,
Что я наследую всё это:
Фелицу, лебедя, мосты
И все китайские затеи,
Дворца сквозные галереи
И липы дивной красоты.
И даже собственную тень,
Всю искажённую от страха,
И покаянную рубаху,
И замогильную сирень.

20 ноября 1959
Ленинград. Красная Конница



– Я прихожу к убеждению, всё более и более, что история литературы – это такие всё мнимости! (Из беседы с Л. К. Чуковской 22 марта 1964 года).
– Все три поколенья присяжных решили – виновна она.
– Вздор, вздор, вздор! – От такого вздора я седою сделаюсь скоро или стану совсем другой.


«Затем, припомнив, что Виктор Ефимович сказал недавно в похвалу кому-то: “это настоящий Гарун аль-Рашид”, – Анна Андреевна произнесла целую речь. На свою любимую тему: о бессмысленности молвы людской.
– Одни делают всю жизнь только плохое, а говорят о них все хорошо. В памяти людей они сохраняются как добрые. <…> В исторических случаях никакие поправки не помогают никогда. Вот, Виктор Ефимович помянул Гаруна аль-Рашида. Он, видите ли, добрый, он спасал бедных и пр. Всё неправда! Он был на самом деле злодей, вешатель. Это установлено. Но уже ничего нельзя изменить. То же с Лукрецией Борджиа, только наоборот. Я читала книгу, в которой фактами доказано, что она не была ни отравительницей, ни развратницей. Но ведь это не помогло её памяти. Нисколько!
По дороге домой я размышляла о её словах. Почему так, в самом деле? Думаю, потому, что художество сильнее всего. У Герцена где-то написано: “Люди гораздо больше поэты и художники, чем думают”. О Гаруне аль-Рашиде, о Лукреции Борджиа созданы сказки, легенды. Сказку исследованиями и фактами не переборешь. Она всё равно сильнее.
Разве что новой сказкой».
(Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 2. 10 мая 1955 года)


Из записных книжек Анны Ахматовой. 1960 год:
«И если Поэзии суждено цвести в XX веке именно на моей Родине, я, смею сказать, всегда была радостной и достоверной свидетельницей...
И я уверена, что ещё и сейчас мы не до конца знаем, каким волшебным хором поэтов мы обладаем, что русский язык молод и гибок, что мы ещё совсем недавно пишем стихи, что мы их любим и верим им» (С. 98–99).



Решка

…жасминный куст,
Где Данте шёл и воздух пуст.
Н. К.


1

Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон
И ворчал: «Там три темы сразу!
Дочитав последнюю фразу,
Не поймёшь, кто в кого влюблён,


2

Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой, –
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»


3

Я ответила: «Там их трое –
Главный был наряжен верстою,
А другой как демон одет, –
Чтоб они столетьям достались,
Их стихи за них постарались,
Третий прожил лишь двадцать лет,


4

И мне жалко его». И снова
Выпадало за словом слово,
Музыкальный ящик гремел.
И над тем флаконом надбитым
Языком кривым и сердитым
Яд неведомый пламенел.



«Погода для ноября неожиданно тёплая. Вышла Анна Андреевна, ступила с крыльца на землю и вдруг заметила, что на вербе набухли и собираются распускаться почки. Она протянула к ним руки, словно хотела обнять, и обрадовалась им и пожалела их. “Бедные, глупые, когда вздумали распускаться! Завтрашний мороз их убьёт”. Сняла перчатку, погладила ладонью серый пушок. Потом тяжело оперлась на мою руку, и мы пошли. Она в тёплом, грубошерстном платке. Сделает три шага и остановится: одышка. Я чуть-чуть свободнее развязала узел у неё под подбородком. Пошли дальше. Одышка всё равно, хотя она и опирается левой рукой на меня, а правой на палку. Тяжёлая, задыхающаяся, старая. Господи, как же она поедет в Рим! Наконец, шагов через двадцать пять, мы ступили на асфальт, на Озёрную. Анна Андреевна, снова задохнувшись, совсем развязала платок.
– Теперь вы идите домой, – приказала она, – а я буду стоять и глядеть вам вслед.
Вот тебе и прогулка!
Жестокий она человек. Как же уйти, не зная, доберётся ли она до дому благополучно? Я умоляла её разрешить мне проводить её до крыльца; расспрашивала, заболело ли у неё сердце; предлагала нитроглицерин (он у меня всегда с собой)… Что случилось? Почему мне нельзя проводить её, раз у неё одышка и ей так трудно двигаться? Каково мне сейчас – бросить её и уйти?
Нет! Стоит непреклонно. Спокойным ровным голосом повторяет:
– Вы идите, а я буду смотреть вам вслед.
Я не знала, чего во мне было больше: покорности, жалости или злости.
Стихи на неё нахлынули, и моё присутствие мешает им? Так и сказала бы».


5

А во сне всё казалось, что это
Я пишу для кого-то либретто,
И отбоя от музыки нет.
А ведь сон – это тоже вещица,
Soft embalmer, Синяя птица.
Эльсинорских террас парапет.


6

И сама я была не рада,
Этой адской арлекинады
Издалёка заслышав вой.
Всё надеялась я, что мимо
Белой залы, как хлопья дыма,
Пронесётся сквозь сумрак хвой.

(А. Ахматова. «Поэма без героя»)



«Я пошла – пошла от неё прочь. По Озёрной шла быстро, легко. Оглянулась. Анна Андреевна на том же месте и, когда я оглянулась, она подняла палочку и помахала мне ею. Вернуться? Нет, я уходила всё дальше и каждые десять шагов оборачивалась, и каждый раз, как я оборачивалась, Анна Андреевна поднимала палочку и махала мне ею.
Вот я иду, иду, оборачиваюсь, а она кажется мне всё меньше, меньше, вот уже и совсем маленькая вдали, вот я уже не отличаю её платка от пальто – но – палочка поднимается, я вижу поднятый взмах.
Что это: прощание? прощение? благословение?
Сижу у себя, записываю эти строки. В Комарове мы увиделись сегодня в последний раз. Покаюсь перед собою: все эти дни я где-то глубоко в душе, тайком от самой себя, обдумывала: а не спросить ли, что случилось тогда в Ташкенте? За что она на меня рассердилась?
Теперь я рада, что ума хватило не спрашивать. Не взбалтывать.
Пусть навсегда теперь и останется она в моей памяти такою, как час назад: там, вдали, непонятная, большая, издали кивающая мне своей палочкой. Прощание? Прощение?»

(Л. К. Чуковская. «Записки…». Т. 3. 16 ноября 1964 года)


– И тогда из грядущего века незнакомого человека пусть посмотрят дерзко глаза…
Два дня спустя подруги созвонились и простились, теперь уже надолго:
– Я буду вспоминать наши беседы в Комарове, – любезно произнесла Анна Андреевна. И, помолчав и шумно подышав в трубку, добавила: – Как вы шли по лесной дороге, а я смотрела вам вслед.



Подражание Кафке

Другие уводят любимых,
Я с завистью вслед не гляжу.
Одна на скамье подсудимых
Я скоро полвека сижу.

Вокруг пререканья и давка
И приторный запах чернил.
Такое придумывал Кафка
И Чарли изобразил.

И там в совещаниях важных,
Как в цепких объятиях сна,
Все три поколенья присяжных
Решили – виновна она.

Меняются лица конвоя,
В инфаркте шестой прокурор,
А где-то чернеет от зноя
Огромный небесный простор.

И полное прелести лето
Гуляет на том берегу,
Я это блаженное «где-то»
Представить себе не могу.

Я глохну от зычных проклятий,
Я ватник сносила дотла.
Неужто я всех виноватей
На этой планете была?

1960,  <3 марта> 1961
Комарово







БИБЛИОГРАФИЯ

1. Ахматова А. А. Pro domo sua // Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М.: Эллис Лак 2000, 2001. C. 161–242.
2. Ахматова А. А. Автобиографическая проза.
 http://www.akhmatova.org/proza/bio_proza.htm
3. Ахматова А. А. Выступление в радиопередаче «Говорит Ленинград» // Собр. соч. в 6 т. Т. 5. М.: Эллис Лак 2000, 2001. С. 258–259.
4. Ахматова А. А. «Каменный гость» Пушкина // Собр. соч. в 6 т. Т. 6. М.: Эллис Лак 2000, 2002. С. 97–118.
5. Ахматова А. А. Проза о поэме. Pro domo mea // Собр. соч. в 6 т. Т. 3. М.: Эллис Лак 2000, 2001. C. 211–276.
6. Ахматова А. А. Страницы из книги «Гибель Пушкина» // Собр. соч. в 6 т. Т. 6. М.: Эллис Лак 2000, 2002. С. 210–238, 498–529.
7. Беляков С. С. Гумилёв сын Гумилёва: биография Льва Гумилёва. М.: АСТ, 2013.
8. Берлин И. Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах. http://www.akhmatova.org/articles/berlin.htm
9. Герцен А. И. 1831–1863 // Собр. соч. в 30 томах. Т. 17. М.: Наука, 1959. С. 92–111. http://philolog.petrsu.ru/herzen/texts/30tt.html
10. Гумилёв Л. Н. Довоенный Норильск // Литературное обозрение. 1990. № 3. http://gumilevica.kulichki.net/articles/Article94.htm
11. Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). Москва – Torino, 1996.
12. Из доклада министра госбезопасности СССР В. С. Абакумова И. В. Сталину, 1947 г. http://www.kommersant.ru/doc/2015106
13. Королёва Н. В. Анна Ахматова. Жизнь поэта // А. А. Ахматова. Собр. соч. в 6 т. Т. 1. М.: Эллис Лак, 1998. С. 495–672.
14. Лавров С. Б. Лев Гумилёв: Судьба и идеи. М.: Айрис-пресс, 2003. 608 с. (Библиотека истории и культуры).
15. Лотман Ю. М. Культура и взрыв // Семиосфера. С.-Петербург: «Искусство–СПБ», 2004. С. 11–148.
16. Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1970.
17. Мандельштам О. Э. Заметки о поэзии // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 260–265.
18. Мандельштам О. Э. Письмо о русской поэзии // Сочинения. В 2-х т. Т. 2. Проза. М.: Худож. лит., 1990. С. 263–266.

19. Маяковский В. В. Выступление на первом вечере «Чистка современной поэзии», 19 января 1922 // Полное собрание сочинений в 13 томах. Том 12. Статьи, заметки, стенограммы выступлений. М.: ГИХЛ, 1955–1961.
20. Письма А. А. Ахматовой Сталину.
http://www.akhmatova.org/letters/akhm-stalin.htm
21. Письма А.И. Гумилёвой Анне Ахматовой.
http://www.akhmatova.org/letters/gumileva-akhm.htm
22. Письмо Анны Ахматовой А. А. Фадееву.
http://www.akhmatova.org/letters/akhm-fadeev.htm
23. Письмо В. И. Ленина И. В. Сталину, 16.07.1922 // Альманах «Россия. ХХ век».
24. Письмо Ф. Э. Дзержинского И. С. Уншлихту с директивами В. И. Ленина о принципах составления списков интеллигенции для высылки за границу, 05.09.1922 // Фонд Александра Н. Яковлева.
http://www.alexanderyakovlev.org/fond/issues-doc/1019502
25. Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» 14 августа 1946 г. http://www.akhmatova.org/bio/postanovlenie.htm
26. Раневская Ф. Г. Судьба-шлюха. М.: Олимп: АСТ, 2002.
 http://www.akhmatova.org/bio/ranevskaia.htm
27. Рихтер Г. В. Эвтерпа с берегов Невы, или Чествование Анны Ахматовой в Таормино // Анна Ахматова: Pro et contra. СПб.: РХГИ, 2001. С. 291–296. http://www.akhmatova.org/articles/rihter.htm
28. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 1999.
29. Цветаева М. И. Эпос и лирика современной России. Владимир Маяковский и Борис Пастернак // Собрание сочинений: в 7 т. Т. 5. М.: Эллис Лак, 1994. С. 375–396. http://gramma.ru/BIB/?id=3.100
30. Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. М.: Индрик, 2008. 768 с. http://www.akhmatova.org/bio/letopis.php
31. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 1. 1938–1941. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151456
32. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 2. 1952–1962. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151455
33. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 3. 1963–1966. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151457
34. Шенталинский В. А. Преступление без наказания: Документальные повести. М.: Прогресс-Плеяда. 2007.