Большие друзья нашей маленькой жизни

                Посвящается моим дорогим   
                папе Владимиру  и бабушке Евдокии.

                Часть 1.

Глава 1.

Не совсем о том, но, все же, немного и о том,
как я хотела собаку.
 
      Наверное, каждому или почти каждому ребенку знакомо это щемящее чувство любви  к …Кому? Может к кошке или собаке, или птичке… Я очень любила свою бабушку Евдокию, маму моего папы, но все равно всегда мечтала и о собаке. Наверное, я начала о ней мечтать еще раньше, чем появилась на свет. Не знаю почему, ведь ни у кого из соседей или друзей родителей не было собак. Их в то время просто не на что да и негде было содержать.
      Нет, все – таки, знаю. Собак всегда любил и хотел иметь мой папа. И они у него были в детстве, во время и сразу после войны.  А  моя бабушка  Евдокия мне с самого раннего детства очень много рассказывала  о войне, об их с папой жизни в то время и о разных интересных случаях. Под эти рассказы да ещё песню о том, как «расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой, выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой», я вечером засыпала.
    И тогда, казалось, что это не маленький мальчик Вова - мой папа, а я перевязываю и кормлю после бомбёжки раненную собаку и уговариваю бабушку взять её с собой, полечиться  в санпоезде, ведь он для раненных… До сих пор бабушкины рассказы живы в моей памяти, и я их не просто вспоминаю, а проживаю вновь и вновь…
      Папе не исполнилось и семи лет, когда началась война с фашистами. Он  вместе со своей мамой Евдокией, военным медиком, ездил с санитарным госпиталем – эшелоном по фронтам. Брать на фронт ребёнка было категорически запрещено, а оставить единственного сына было не на кого: папин папа, мой дед Семён, был военным офицером, красным командиром, воевавшим совсем мальчишкой в гражданскую войну, потом  в финскую. Он и с первых минут Великой  Отечественной войны был на фронте. Родителей бабушка Дуся, как мы и все окружающие её всегда называли, наверное, за безмерную доброту, лишилась в раннем детстве. Так что папа рос без дедушек и бабушек, только с мамой и папой. Оставался детдом, но отдать туда единственного сына, маленького ребёнка, когда наши отступают, а фронт все ближе, и город бомбят и бомбят фрицы, бабушка не могла. Она тайком от всех, но с молчаливого согласия начальника эшелона и главврача, забрала папу с собой.
     Никогда  ни он ни она не пожалели об этом. Было трудно и страшно, часто бомбили, ведь санитарный поезд  ходил почти на передовой, но папа  умудрялся, благодаря безмерной любви своей мамы, оставаться  среди взрослых бед – ребёнком, мальчиком.  А какой ребёнок в то время не хотел  иметь собаку? 
    Вот и он хотел и постоянно пытался её завести, ведь бродячих собак тогда встречалось много: породистых и дворняжек. Папа мой их очень жалел и прикармливал, когда мог хоть что – нибудь спрятать от обеда.
      Первые годы войны кормились худо, ведь наши отступали, бои шли тяжелые, а эшелон часто бомбили фашисты. Но бойцам, раненным красноармейцам, полагалось усиленное питание, и они его получали, не смотря ни на что. Сами  же медики обходились часто только пайкой хлеба или просто чаем, если был кипяток…
    А папу жалели раненные солдаты, он им напоминал своих ребятишек, оставленных в тылу, а то и в немецкой оккупации. Он  помогал медсёстрам и санитаркам за ними ухаживать, читал раненным книжки и кормил тяжелораненых бойцов с ложечки. И солдаты старались его научить тому, что знали сами ( школы ведь не было) и подкормить: угощали мальчика, чем могли.
         Потом  в их жизни наступил  счастливый перелом: военный госпиталь после тяжелых боёв и бомбёжек получил сначала отпуск, а затем новое назначение: в тыл, город Барнаул. Город находился на Алтае, далеко от линии фронта.    
     Назначение это было самым настоящим счастливым билетом, который вытащил начальник эшелона, когда, накануне наступления на Киев, решалась участь двух одинаковых санитарных поездов, доукомплектованных, получивших короткую передышку после тяжелых боев. Командир штаба должен был решить,  кого отправить в глубокий тыл, в Барнаул, а кого опять под бомбы на передовую…Жизнь – или смерть… Судьбу  доверили Богу.
Начальники эшелонов тянули жребий. Это может показаться выдумкой, но всё было правдой, которой поделился потом со своими товарищами начальник санпоезда.
     И бабушка Евдокия с папой вскоре оказались в тылу на Алтае вместе со всем госпиталем. Глубокий тыл – город Барнаул - это была жизнь. И это выстраданное, вымоленное у Господа  счастье досталось им! Бабушка всю свою жизнь тайно от всех ( ведь она была активисткой)сберегала маленькую, старую икону Николая Чудотворца, покровителя нашего рода. Это была единственная память о  маме, которая умерла, дав ей жизнь. Икону сохранила для бабушки её крестная – прабабушка Вера. Бабушка Дуся хранила иконку под днищем походного  чемоданчика, а в бомбежки прятала её на груди и тайно молила Бога о спасении. Наверное, Господь её слышал и хранил их всех от гибели.
      Эта старенькая иконка, благословение моей дорогой бабушки, жива и сейчас. Теперь она всегда со мной, а потом, когда придёт время, будет с Катюшей.    
      Второй санитарный эшелон получил приказ на передовую, где готовилось наступление на Киев, и предстояли тяжёлые бои. В этих боях  тот санитарный поезд был  полностью разбомблен фашистской авиацией, говорила бабушка. Ведь только представить на минутку, что приказ на передовую мог достаться начальнику бабушкиного санитарного эшелона. И тогда не было бы ни бабули, ни папы, ни меня. А, значит, и моих детей: Димы, Олега и маленькой Катюши тоже никогда не было бы. И никогда не родились бы мои внучки, дети моих старших сыновей, Ксения, Лизочка и Ульяна.
      Никогда. Никогда. Никогда. Слышите, как оно звучит? Какое страшное и жестокое слово. Такой и была война, забравшая жизни многих миллионов людей, похоронившая миры и вселенные несостоявшихся жизней. Страшно представить…
     В детстве я, часто лёжа без сна, думала об этом. И тогда от страха, что меня могло бы не быть, сознание моё непостижимым образом расширялось, казалось, мой мозг распластывается по потолку, потом, выходя за стены квартиры,  по всему пространству. Я чувствовала себя этим неизмеримым, немыслимо огромным миром, становилось плохо и начинало тошнить, потом я тихо плакала. Слёзы просто текли из глаз, освобождая меня от непомерной для детского сознания ноши, и становилось легче. Я была жива, жила и знала, всем  маленьким существом своим прочувствовав,  какой огромной ценой оплачен каждый день моего бытия. Нашего с вами светлого сегодня. И завтра. Какое это счастье – жить. 
      Вечная  память им, воинам и просто людям, отдавшим  войне свою драгоценную жизнь за нас, ныне живущих!
 
      В Барнауле бабушкин военный госпиталь оставался  до конца войны и еще потом несколько лет. Если мне не изменяет память, бабушка и папа были там до  середины 1948года.
     Вот тут – то у папы и появились первые настоящие четвероногие друзья – собаки. И не только собаки.
     Я очень любила слушать перед сном рассказы о войне, маленьком папе, о бабушке и госпитале. С ними происходили удивительные, иногда просто невероятные случаи. 
          


Глава  2.
Мухтар, верный пёс.
   
 В Барнауле, куда приехал на дислокацию (попросту, на постой) военный госпиталь зимой 1942- 43гг, персонал размещали по-разному. Холостые медики и военная обслуга эшелона селились первоначально поближе к госпиталю, в вырытых  в земле землянках - времянках, а семейных  разместили в дома к местным жителям. Бабушку Евдокию и моего папу, ее 9-ти летнего уже в то время сына Вову, поселили к бездетным старикам.
    Домик их стоял  далековато от госпиталя, зато был прочным, просторным и красивым, летом весь в зелени. Бабушка, прежде чем впервые войти в него, долго стучала, звала,  надеясь, что хозяева её услышат. Но, не дождавшись ответа, в сердцах толкнула дверь, а она оказалась не запертой.
    Оставив вещи на пороге, бабушка Дуся и Вова вошли в дом, думая, что старики просто плохо слышат. Но вместо хозяев их встретил, добродушно виляя хвостом, большой и серьёзный пес. Он позволил усталым гостям  осмотреться  в доме, повсюду сопровождая их. Потом, наверное, убедился, что дому ничто не угрожает и улёгся у двери, сонно следя за ними глазами. Бабушка хотела внести с улицы вещи и сделала шаг к выходу.
      Тут с пса сразу слетел весь сон: он грозно зарычал, показывая клыки, и ощетинился. Дуся  испугалась, сразу поняв, что путь на улицу для них закрыт. Кое - как, теперь уже под грозное постоянное рычание пса, им удалось сесть у кровати. Трогать он им ничего больше не позволял. От страха, бабушка боялась и шевелиться. Вскоре, Вова, сморенный усталостью и голодом, уснул, прикорнув у мамы на коленях. А она, просидела так до глубокого вечера, плача от усталости и радости, поняв, наконец, что война для них позади.  Потом пришли с работы хозяева.
      Увидев на крыльце вещи, дед сразу смекнул, в чем дело, крякнул от досады, что забыл о собаке: ведь знал, что вскоре прибудут постояльцы.  А потом рассмеялся, махнул рукой и, крикнув: « Мухтар, свои!», вошел в дом, неся их вещи. Его окрика оказалось достаточно, чтобы пес поднялся со своего сторожевого поста, деланно – равнодушно потянулся и, зевнув, покинул комнату.
      Память моя не сохранила имена  дедушки и бабушки, у которых жили мои бабушка Дуся и папа. И сейчас горечь сожаления, вины и невосполнимой утраты жжет мое сердце. Ведь папа меня всегда просил, когда я уже училась в школе:   
     - Записывай, доця, все запоминай и записывай, пока бабушка жива! Потом не у кого будет спросить.
      А я, маленькая заносчивая гордячка и упрямица, думала тогда:
    -  Ну, как я могу что-то забыть?! У меня же отличная память! 
     Увы! Прости меня, дорогой папочка! Нет уж в живых ни бабушки, ни тебя, а  годы незаметно, но неумолимо стирают из памяти дорогие сердцу воспоминания, уносят в небытиё из сознания не только имена и даты. Жаль, но теперь уже ничего не поделаешь, раньше надо было думать!
     Очень быстро бабушка и папа подружились со своими хозяевами и жили с ними, как с родными людьми. В этом не было ничего удивительного. Бабушка моя, тогда 36-летняя женщина, обладала до конца своей жизни кротким и уступчивым нравом, а папа был в то время  любознательным и очень послушным, по словам бабушки, мальчиком. У стариков же война успела забрать единственного сына, и папа для их истосковавшихся сердец был утешением и отрадой.
      Дедушка – хозяин оказался охотником. Он знал великое множество сказок, легенд и историй о животных и северных людях. Вечерами, в редкие часы покоя, при свете керосинки, он что-либо мастерил или делал папе игрушку, а то и  лыжи или санки и рассказывал  интересные истории. Женщины: бабушка и мама хлопотали тихонько по хозяйству, а Вова, подперев щеку ладонью и сидя верхом на стуле, поджав коленки, рисовал за столом у окна или подбрасывал дровишки в печку.
       Папа хорошо, даже отлично учился, он теперь впервые ходил в настоящую школу. Тогда все ребята старались учиться как можно лучше, ведь за эту мирную учебу гибли на фронте их отцы, деды и старшие братья. Все мальчики и даже многие девочки, мечтали поскорее вырасти и попасть на фронт. Но папа об этом не мечтал, он уже вернулся с войны в мирную жизнь и очень ее ценил. И всей душой любил свою маму, стараясь, по – прежнему, помогать ей в госпитале ухаживать за ранеными.
      Где-то далеко шли бои, рвались бомбы и свистели пули, а санитарки и медсестры под обстрелом врага  на себе тащили раненных бойцов к санитарному эшелону, как ещё недавно бабушка Дуся, папина мама. Здесь же тишину нарушало только мирное потрескивание дровишек в печке да тиканье ходиков на стене.
       И редкое ворчание Мухтара во сне. Дед, уступая настойчивым Вовиным уговорам и укоризненно – ласковому взгляду своей хозяйки, разрешал Мухтару иногда быть в доме по вечерам вместе с ними.
     Вова, мой папа, очень быстро подружился с умным псом и не хотел с ним расставаться. Собака и  в самом деле была выдающейся. Дом, благодаря Мухтару, никогда не запирался. Достаточно было сказать ему: « Стеречь, Мухтар!»,  и можно было быть спокойным. Впрочем, тогда и охранять было не от кого, воровство было такой большой редкостью в Сибири, что и замки там появились только тогда, когда город во время войны наводнили беженцы, эвакуированные  и разный другой пришлый люд.
     По воспоминаниям бабушки, Барнаул тогда больше походил на большую деревню: тишиной  улиц из невысоких, одно – двухэтажных домиков, зеленью цветников летом и белизной  сугробов зимой. Мухтар повсюду теперь сопровождал папу. Он провожал его в школу, потом, непостижимым звериным чутьём охотника, зная, когда заканчивались занятия, бежал встречать. Вова был горд этой дружбой. Наконец – то сбылась его мечта: у него появилась собака. Пусть и не совсем его собственная, но, всё равно, его. Мухтара знали, как и его дедушку – охотника, абсолютно все. Теперь все встречные по дороге, знакомились с папой, правда, переговариваться приходилось на расстоянии: Мухтар близко к мальчику никого не подпускал – охранял, как велел ему дед.
      Зимой на горке Вова мог, скатившись, не беспокоиться о своих санках:  Мухтар, весело виляя хвостом,  включался в игру, и, подхватив зубами верёвку, тащил их вверх, часто вместе с ребятишками. Дед, заметив с каким удовольствием Вова с Мухтаром бегают на горку, смастерил для пса специальную сбрую. Теперь можно было с ветерком кататься  и по улицам, а не только с горки. 
     Мальчики  только с завистью следили за упряжкой. Такой большой и умной  собаки не было ни у кого, а прокатиться с Вовой можно было лишь с разрешения Мухтара. Отбор был строгий. Если пес чуял запах сигарет, можно было и без штанов остаться: курильщиков Мухтар на дух не выносил. А дети войны, много повидавшие и рано повзрослевшие, частенько баловались табачком.
    Вова, мой папа, не курил никогда. И даже став взрослым, все равно запах табака терпеть не мог. Может, и Мухтар помог ему избежать пагубной привычки: дружбой с ним мальчик дорожил. А, главное, и сам он не хотел поддаваться дурному влиянию, боясь огорчить маму. Ведь они всегда были вместе: и в трудные дни войны, когда папе вместе со всеми приходилось вытаскивать после бомбёжки эшелона, из  под обломков разбомбленных вагонов  чудом уцелевших тяжелораненых бойцов; и потом, когда под стук колёс он помогал их перевязывать, обмывать  страшные раны или кормить. Теперь, в Барнауле, мать и сын уже не были тесно связаны войной и купе санитарного вагона, но незримая духовная ниточка не обрывалась между ними никогда.
     Папа отличался и в детстве независимым и твердым характером. Воспитанный в семье офицера, красного командира, прошедшего, как  любила говорить бабушка Дуся, все мыслимые войны и фронта, Вова, мой папа, никогда в доме не слышал от отца и вообще терпеть не мог бранных слов. А если их слышал на улице, требовал немедленно прекратить. Часто из-за этого попадал в потасовки. Старшие мальчишки из эвакуированных, отличались задиристостью, а мой папа настойчивостью. И все же  подраться, как следует, им никогда не удавалось: все боялись клыков Мухтара.
     Но однажды, когда дед ушел с собакой на охоту, мальчишки подкараулили Вову на улице. Драка состоялась и, несмотря на  напористость и смелость, папе моему сильно досталось. Бабушка, долго плакала над ним, ночью вернувшись с дежурства. А папа после этой драки сделал выводы и начал всерьёз учиться защищать себя. Благо в учителях у него недостатка не было: все раненные в госпитале знали и любили мальчика. Многие ходячие занимались с ним, помогая в школьных науках, ведь пробелы в знаниях нужно было быстро навёрстывать. Но папа, по рассказам бабушки, даже обгонял в знаниях своих сверстников. Ему повезло с разнообразными учителями из раненных солдат и офицеров, лечившихся в госпитале. Да и с бумагой, карандашами и ручками было проще: иногда давали раненные офицеры, или комендант госпиталя оставлял обёрточную бумагу. А так, в войну писать приходилось и на старых газетах, между строчками, и даже на бересте, часто углем и самодельными чернилами.
     И теперь один  раненный кадровый офицер начал не только заниматься с папой немецким и географией, но и учить его боксу и приемам защиты. Не оставались в стороне и другие солдаты. Каждый мог из своего опыта рукопашных боёв выудить для Вовы какой – то ценный приём защиты или нападения. Мальчик с благодарностью учился всему, поняв теперь всем своим естеством, как важно не просто быть честным и храбрым, а уметь ещё и защитить себя  в правом бою.
       Дед же корил себя, за то, что забрал пса на охоту. Даже богатая добыча не радовала. А  с Мухтаром с пустыми руками с охоты он никогда и не возвращался. У кровати в спальне стариков лежала огромная шкура медведя: давний охотничий трофей. Дедушка не любил рассказывать о том, как ему пришлось завалить медведицу.
    Добрый и очень умный, он не только ценил всё живое в природе, но и старался уберечь от уничтожения, не охотясь на самок с детёнышами. Но медведица, кем - то раненная, кинулась первой, повстречав старика на лесной тропе. Только сила  верного Мухтара и быстрая реакция охотника спасли его от страшных лап.  Медведица оказалась беременной медвежонком. И дед всегда чувствовал свою вину перед нею и собакой. 
   - Ведь предупреждал же Мухтар об опасности, говорил не ходи, а я попер! А…- корил себя старик, иногда всё же вспоминая этот эпизод, и с сожалением махал рукой.
     Он не оговаривался, рассказывая о собаке «говорил». Мухтар действительно умел говорить,  конечно, по своему, по - собачьему.  Но, как вспоминала  бабушка Дуся, всё было понятно. Он и сам понимал всё, что ему говорили люди. А уж доброго человека от злого отличал и без слов.
     Если бы не Мухтар, деду  приходилось бы нелегко на охоте. Умный пёс был зоркими глазами, чуткими ушами старика, верным другом на привале и в пути. Однажды  зимой  старик  ушел на лыжах далеко от дома, запасов он с собой не взял, думая вернуться к ночи домой. Но не рассчитал, и они были ещё в нескольких часах пути от дома, когда  короткие зимние сумерки сменила ночь. От мороза потрескивали деревья, усилился ветер, и старик побежал быстрее, торопясь в тепло. Дорога была знакомой, шла вдоль оврага, и в одном месте делала поворот. Тут – то неожиданно лыжи зацепили поваленный  и притрушенный снегом сук дерева, старик вдруг неловко упал в овраг, сломав лыжу и подвернув ногу так, что дальше идти на лыжах уже не мог. Лыжу он кое - как скрепил, тем, что нашлось в патронташе, из оврага с трудом выкарабкался, но толку – то: нога не слушалась.
    И снова на помощь пришёл Мухтар. Он потащил деда, впряжённый в петлю из ремня от охотничьего ружья и пояса хозяина, своего друга. Бабушка, предчувствуя несчастье, вышла навстречу, когда хозяин засветло не вернулся домой. Ногу потом вправили, а Мухтар в очередной раз ходил героем.   
     Дружба между моим папой и собакой продолжалась и потом, через год – два, когда бабушке Дусе выделили комнату с отдельным входом в домике - бараке, построенном с прочими для госпитального медперсонала. Папа, скоро поучив уроки после школы, если мама была дома, не на дежурстве, отпрашивался у неё проведать стариков и Мухтара. А зимой и прокатиться в санках, запряжённых псом. Не знаю, сколько бы это продолжалось, ведь пёс и мальчик были очень привязаны друг - к - другу, но случилось одно событие, неожиданно омрачившее их дружбу.
     Однажды зимним вечером, папа, накатавшись с Мухтаром на горке, мчался на санках с впряжённым псом домой. Дорога шла под горку, пересекаясь с другой. И надо же было такому случиться, что наперерез санкам выскочил невесть откуда взявшийся на пустынных обычно дорогах, военный грузовик. Мухтар среагировал мгновенно, развернувшись в прыжке в сторону от машины. Папа вывалился из санок и чудом остался жив, а салазки были изувечены колёсами грузовика и восстановлению не подлежали.
    Дед сам после этого разломал и порезал на кусочки сбрую Мухтара, чтобы папа самовольно не смог ею воспользоваться. А  бабушка Дуся, откуда – то узнав о случившемся, в сердцах разругалась со стариками. Ведь она с самого начала была против этих катаний  на собаке, интуитивно чувствуя скрытую опасность, но старики из любви к мальчику, баловали его и невольно потворствовали этим поездкам. Потом бабушке стало стыдно за то, что обидела их, и она попросила прощения и помирилась со ставшими им родными людьми.
    Но для Вовы все с тех пор изменилось. Мухтар, получив раз и навсегда запрет, больше не мог сопровождать его в походах за приключениями. Чуткий душой, мальчик продолжал ощущать какую – то неловкость и даже вину перед дедушкой и бабушкой и ходил к ним всё реже и реже. Постепенно собака и мальчик отвыкли друг от друга, и Мухтар уже не скулил, долго не видя Вовы. А у того занятия в школе и госпиталь с раненными поглощали всё больше свободного времени, заглушая воспоминания о собаке. Но совсем он Мухтара не забывал  никогда.
     Просто жизнь продолжалась. И в ней, в этой новой полумирной жизни находилось место как для иных радостей, а порой и горестей, так и для других животных.




Глава 3.
Рыжий Каштанка.

     Прочитав название этой главы, вы, наверное, подумали, что речь в ней снова пойдет о собаке. И правильно. Я так и знала! Ведь такую кличку и дают собакам, вернее даже, не очень крупным собачкам. Я и сама бы так подумала. И, так же, как и вы, ошиблась бы. Да, да, речь пойдет совсем не о собаке, и не о маленькой собачке, а вообще о существе, ничего общего, кроме клички и своего места в жизни моего папы Вовы, с собакой не имеющего. Места потому, что это существо не только помогло папе утишить в сердце боль от разлуки с Мухтаром, но даже завоевало в этом сердце любовь к себе…
     Итак, начну по порядку. Однажды шеф – повару госпиталя, дяде Ракитному, удалось где – то раздобыть для раненных бойцов поросят. Время было тогда ещё, мягко говоря, не очень сытое, и это было большой удачей. Поросята оказались маленькие, почти молочные, а повар умудрённым жизненным опытом и войной  мужиком. Поэтому ему в голову пришла светлая мысль, не пускать поросят под нож, а раздать их работникам госпиталя под личную ответственность, для откорма. Учитывая, что отходов в столовой для раненных тогда практически не было, а что и было, съедал медперсонал, получавший норму совсем не такую, как раненные, мысль была действительно светлой.
    Сказано – сделано. И папа с бабушкой тоже получили своего поросёнка. Папа обрадовался, а бабушку заботило только одно, чем же его кормить, когда сами не досыта ели.
 Как бы там ни было, рыжий малыш весело хрюкал у них в комнате. Больше ведь его держать было негде… 
    Представляю, о чем вы сейчас подумали, или могли подумать, если хоть раз бывали в деревенском свинарнике. Я бывала в детстве у своих  двоюродных дедушки Афанасия - агронома и садовода и бабушки Насти в селе Шевченки, на Украине. Там и видела у них, у их соседей, да у всех в селе, кто держал свиней, загончик - свинарник, весь в этом самом, как бы по - литературнее выразиться, одним словом, дерме, простите. Моему изумлению не было предела, когда бабушка сказала, что поросёнка они держали в доме, где жили сами.
    Оказывается, свинки во всем мире считаются самими чистоплотными животными. Их на западе Европы вообще любят держать, как хороших домашних животных, в квартирах, выгуливая свинку на поводке, словно собачку. Существуют даже специальные породы комнатных свинок! Но это я уже узнала и даже увидела по телевизору гораздо позже, в своей взрослой жизни. А тогда я с изумлением, затаив дыхание, слушала рассказ бабушки Дуси о домашнем, комнатном  поросенке.
     Поросенок оказался мальчиком. Был он ярко – рыжий, с тёмно- каштановыми ушами. Вот папа и назвал его Каштанкой. Не Каштаном, а именно Каштанкой. Не знаю, почему. Более понятливого и любознательного существа трудно было найти, вспоминала бабушка, и очень чистоплотного. За считанные разы  папа приучил его проситься в туалет на улицу, как котёнка или щенка, только быстрее. И хрюша его никогда, ни разу не подвёл. И на дворе он ходил не куда попало, а в укромный уголок. Поросёнок обожал мыться по вечерам с Вовой в тазике, весело похрюкивая, когда мальчик тер ему щёткой спинку. А спать папа забирал его с собой в кровать. Когда бабушка приходила из госпиталя проведать их, оба мирно сопели на подушке под одеялом. И, как она вспоминала, это было так забавно, что рука не поднималась согнать поросёнка с постели. К тому же, она понимала, что папе не хватает ее заботы и тепла. Тепла иногда не хватало и в прямом смысле слова: мальчик засыпал, забыв закрыть вьюшку печной трубы, и печь остывала. А может, не дождавшись, когда полностью прогорят дрова в печи. Дуся не разрешала закрывать заслонку слишком рано, пока хоть один голубой огонек – дымок виден среди углей – нельзя, можно угореть, то есть отравиться угарным газом. Это и я с тех пор усвоила так чётко, что потом, когда попала на Север, в Сургут, это очень пригодилось.
    Как бы там ни было, Вова и Каштанка хорошо грели друг – друга. И жили, дружно и мирно. Каштанка научился от папы разным трюкам, хоть в цирке показывай. Мог падать набок и, переворачиваясь на спинку потешно замирать, подрыгав ножками.  Это называлось « а покажи-ка, Каштанка, как фриц русского солдата до смерти боится». Умел приносить папе валенки и учебники, по его просьбе. Да много чего умел этот весёлый поросёнок, с печальной судьбой свинки, отданной на откорм. Папа и бабушка старались об этом даже не думать, не то, что говорить. Время шло, из маленького смешного поросёнка, Каштанка превращался, оставаясь в душе ребёнком,  в приличного таки, не смотря на скудный военный паек, хряка…
    Однажды случилась настолько невероятная история, что бабушка и спустя долгие годы не переставала ей удивляться, поражаясь сообразительности обыкновенного поросенка.
     А дело было зимой. Дуся возвратилась поздней ночью домой с дежурства. Дверь оказалась запертой изнутри на крючок. Обычно, Вова закрывался на ключ, снимая дверь с крючка, говорила бабушка,  а сейчас позабыл. Уж как громко она ни стучала, как ни звала, всё было напрасно. Крепок детский сон, мальчик не слышал. Найдя тоненькую щепочку, бабушка сумела открыть форточку, благо окна барака находились невысоко над землей.
     - Вова, сыночек, открой маме! - кричала она.
 Папа спал, а Каштанка поднял голову и смотрел на хозяйку.
     Ну что было делать? Холод, мороз добрался прямо до костей, казалось, что и душа застыла, вспоминала моя бабушка. Соседи все в госпитале, стучать к кому–то бесполезно, бежать назад - уж очень холодно и страшно по такому лютому морозу. А он спит!
    - Каштанка, хороший, разбуди, разбуди Вову! - стала просить бабушка. Поросёнок, все это время наблюдавший за ней, тут поднялся с коврика, где спал, давно уже не помещаясь в кровати, и стал пятачком толкать мальчика. Но папа продолжал безмятежно спать. Бабушка, ободрённая поддержкой Каштанки, продолжала звать, кричать Вове, но всё напрасно.
     Тогда, в отчаянии, моя бабушка, попросила поросенка: 
     - Каштанка, миленький, открой, открой мне дверь! Я совсем замёрзла,- заплакала бабушка, навзрыд от обиды и холода. И тут случилось невероятное. Поросёнок внимательно слушал все бабушкины причитания, время от времени,  толкая папу носом- пятаком, он даже умудрился стянуть с него одеяло, но мальчик спал крепким, богатырским сном ребенка, привыкшего к военно-полевым условиям. 
   Бабушка продолжала настойчиво просить поросёнка открыть и показывала ему на дверь. Вдруг Каштанка подбежал к двери, приподнялся, опершись передними ножками о дверной косяк, а пятачком снизу поддел крючок, приподнял его, раз – и готово! Дверь была открыта! 
     Дуся кинулась в тепло, плача и целуя Каштанку, своего спасителя. Папа до утра так и не проснулся.
     Более того, он даже не хотел поверить своей маме, что запер дверь на крючок, а не на ключ.
     - Как же ты тогда попала в дом, если дверь была закрыта на крючок? - резонно спрашивал мальчик и звонко смеялся, когда бабушка принималась рассказывать, как они с Каштанкой его будили, и как поросёнок догадался ей открыть дверь. Вова думал, что мама его разыгрывает.
      Потом, конечно, он поверил. А сама бабушка, всегда тяжело вздыхая, говорила, что, если бы своими глазами не видала, не поверила бы ни за что. Как во сне, всё случившееся и сквозь годы не переставало удивлять ее. 
       Вот и представьте только, каково им было,  потом расставаться со своим поросёнком, умницей  и  другом Каштанкой, навсегда.
      Ни бабушка, ни папа мне никогда об этом не рассказывали. Да, если честно, я и сама их особо не расспрашивала, не хотела. Война есть война, она и детей – то малых не щадила, а что уж поросёнка,  бывало, только скажет бабушка с сожалением и замолчит, вздохнув. Задумается. 
      

Глава 4.
Дед Семён, вставная челюсть и обед под столом.

     Бабушке приходилось очень много работать в госпитале. Как всем во время войны. Папа за ней скучал, если не мог долго увидеть. Конечно, он был совершенно самостоятельным ребёнком. Не то, что, к примеру, моя Катюша. Наверное, я её слишком опекаю. А Вова, мой папа, к девяти годам мог полностью сам себя обслуживать. И поесть приготовить мог. Конечно, борщ или суп мальчику было ещё не под силу сварить, а вот картошку в мундире, макароны там, кашу или яичницу – запросто. Потому что был пример  его папы, моего дедушки Семёна.
     Его папа, как я уже писала, был красным командиром. Он ещё совсем мальчишкой командовал в гражданскую войну отрядом красноармейцев, а потом был первым председателем колхоза в селе Пришиб, под Полтавой, где он родился и вырос. И было ему тогда 16 лет, почти мальчишка. Но в голодные 33 и 37 годы, прошлого века, когда на Украине вымирали целые деревни, лишённые властью даже хлеба, у него в колхозе не умер ни один человек. И ни один не был раскулачен, то есть, сослан в Сибирь за то, что умел работать, давал заработать другим и имел крепкое хозяйство. Потому, что сам дед Семён был очень честным человеком и пламенным, просто огненным борцом за справедливость. Сельчане знали его такого с раннего детства и доверяли.
     Когда стало ясно, что деревню грабят продотряды, дед сказал сельчанам:
     - Это контрреволюция.
И категорически запретил селянам прятать хлеб. А заставил посеять в зиму семенное зерно, предназначенное для весеннего сева. Другую часть зерна он спрятал сам, с помощью верных друзей детства. Потом продотряды забирали с крестьянских дворов всё, но того хорошо спрятанного дедом хлеба не нашли. И его хватило, чтобы не умереть всему селу с голоду до нового урожая. И ни один человек в селе его не выдал. Знали, Семён не даст в обиду, а если предать его, найдёт сам или верные друзья -  и тогда пощады не жди. Они сдавали зерна государству больше всех, но не ценой крови, а жесткой и даже жестокой дисциплиной. И выживали взаимовыручкой. 
   Так рассказывала о деде моя бабушка Дуся. Забегая вперед, скажу, что когда после войны дед весь израненный не вернулся к бабушке, а женился на санитарке, вынесшей его с поля боя, она не осудила его. Поняла, что и здесь дед поступил честно, по закону справедливости, как он её понимал. И никогда не сказала о нем ни одного плохого слова, а сохранила любовь и верность к нему до самой своей смерти. Он же всегда заботился о ней с папой, а позже и о нас, своих внучках и часто к нам приезжал.
     Когда я родилась, папа хотел назвать меня Надеждой. А дед приехал, вспоминала бабуля, посмотрел, попыхивая «Казбеком», на мое смуглое личико, карие глазки, темные волосики и, прищурив один глаз, нарочито засмеялся:
     - Тю! Да какая ж это Надежда! И где она та Надежда?! Наталка – Полтавка это,  от кто. И всё!
     Так я и стала Натальей. Спасибо деду Семёну.
     Помню, как он приезжал  ходоком в горисполком от своего колхоза: маленький, сухонький, очень смуглый с совершенно седыми волосами и очень молодыми черными глазами, в галифе с красными казацкими лампасами и «Казбеком» в уголке рта.
     Были тогда такие дорогие папиросы в большой коробке из тонкого картона и с откидывающейся крышкой, с всадником на фоне голубых гор в снежных вершинах. Они лежали по 10 штук в коробке, каждая папироса в своей ячейке и сверху прикрывались тонким матовым полупрозрачным листочком дорогой бумаги, крепившейся к крышке. Я так подробно описываю коробочку потому, что приезжая в гости к дедушке, любила забираться на печку. А там всё было завалено этими пустыми коробками, сохранявшими тонкий аромат дорогого табака. Мне нравилось с ними играть, строить домики и просто рассматривать рисунок, думая о своем деде. Стремительный всадник на папиросной коробке, казалось, да и вправду, был похож на него.  Дедушка ходил, слегка согнувшись и сильно опираясь на неизменную палку- трость: раненная нога плохо слушалась его, а израненное саблями и осколками тело не давало выпрямиться во весь рост. От него всегда приятно пахло хорошим одеколоном и сигаретами.
    Наверное, дедушке удавалось чем – то помогать людям, раз его посылали снова, или он ехал сам добиваться для кого – то справедливости.
    Дед прожил немногим более 50-ти лет, пользуясь безмерной любовью и уважением сельчан и городской власти. Я хорошо помню, когда и как он умер, сильно настрадавшись от ран. Перед смертью он напоминал мне Шекспировского короля Лира: длинные слегка вьющиеся волосы белоснежным облаком спускались до плеч. На исхудалом, по-цыгански темном лице выделялся длинный нос с горбинкой, и светились неутомимые мыслящие, глубоко ввалившиеся глаза. Его вторая жена - санитарка, чье мужество на войне сыграло роковую роль в судьбе моих любимых бабушки и папы, сейчас, уехав, оставила его умирать одного. Только верный «Казбек» наполнял, вместо воздуха комнату привычным дымом, заменяя деду и тарелку супа, и добрую сиделку.
     Уезжать с нами он наотрез отказался, не позволил распорядиться собой, вопреки своей воле.
    - Я так решил,- сказал он папе – Ничего нельзя сделать. Увы…
     И никогда не узнать, о чем он передумал там, в одиночестве, прокручивая, наверное, как в кино, ленту своей необыкновенной, легендарной жизни. Папа был рядом с ним до конца.
    Благодарные сельчане хотели похоронить его в братской могиле посреди села, где покоились его друзья, погибшие при обороне и освобождении села Пришиб от немцев, где сам он геройски  не раз проливал свою кровь. Но кто – то из власть имущих не позволил.
    Хоронило его всё село, приехали все, кто смог, кто выжил когда – то, благодаря его мужеству. С военным караулом, наградами на красных бархатных подушечках и всеми подобающими воину- офицеру почестями и оркестром от горвоенкомата. Когда гроб опустили в могилу, был дан тройной залп.  Я уже была школьницей - подростком в то время. Сельчане подходили ко мне и рассказывали, каким героем и Человеком был мой дедушка. Светлая ему память.
     И папа был таким же с раннего детства: твёрдым, но добрым и всегда справедливым. И не мог он на свою усталую маму перекладывать то, что мог сделать сам. А дел разных хозяйственных хватало. После уроков нужно было и воды наносить и печку протопить. Дорожки, если надо почистить, да кушать что – нибудь немудрёное приготовить. И уроки, конечно, выучить. Вова справлялся, как мог, а потом бежал в госпиталь к маме.
     Там его ждали раненные. Он им рисовал, писал письма тем, кто не мог сделать этого сам. Придумывал  простенькие рифмы, на это он был мастак.  Лежали в госпитале такие изувеченные ранением солдаты, которые долго, месяцами, не имели возможности не только передвигаться, но и самостоятельно есть. Таким был один молодой лейтенантик, у которого снарядом оторвало правую руку, а левая, изуродованная осколками не хотела слушаться. У него, кроме этого было ранение в челюсть. Ноги – то не пострадали, позвоночник тоже был в порядке. И врачи не понимали, почему солдат не может ходить, лежит расслабленный, думали, мозг контузию сильную получил.
      Бабушка Дуся рассказывала, что раненный солдатик просто совсем не хотел жить, отказывался от зонда, с помощью которого его пытались кормить. Мой папа придумал для него такие подпорки для челюсти. Знаете, как, бывает, дверцу ящика на антресоли палочкой подпирают, если она снизу вверх открывается, чтобы не могла закрыться. Так он обстрогал и зачистил тоненькие вишнёвые палочки, сделал каркасик, который можно было вставлять в челюсть, закрепляя её, но не сдавливая язык. Теперь можно было разбинтовывать челюсть перед кормлением и есть, хоть и не жуя, но зато самому глотая.
      Если честно, я не очень хорошо представляю себе, как это всё было, ведь и того раненного солдатика никогда не видела. Хотя, часто как бы смотрела со стороны, как папа сидит на уголке кровати и кормит раненного протёртым супом. Потом он принёс солдатику самодельный, сделанный им самим эспандер для больной руки. Знаете, что это такое? Это такой простенький тренажёр, чтобы силу мышц руки наращивать. Нужна упругая пружинка, а концы её закрепляют в палочках. Эти палочки держат в руке, сжимая и разжимая ладонь. Чем туже пружинка, тем большее надо приложить усилие, чтобы сжать палочки. Так тренируются мышцы, становясь сильнее. Такой эспандер, подарок его отца, был у маленького Вовы до войны. А раненному бойцу он сделал совсем слабенький тренажёр, чтобы рука его вначале просто почувствовала, начала двигаться. Бабушка вспоминала, что самое трудное было уговорить солдатика попробовать хотя бы дотронуться до него, взять тренажёр рукой в кровати. Не знаю, какие слова нашёл маленький, но много повидавший  в войну мальчик, но этот раненный не только стал есть, но и заметно поправляться. Сначала рука постепенно начала его слушаться, потом и челюсть пошла на поправку. Вот что значит воля к жизни! И помог ему поверить в себя мой папа, маленький девятилетний добровольный санитар - мальчик Вова.
      Вот за всё за это его и любили раненные. И не только они, а и врачи, медсёстры. За годы войны, проведенные бок о бок, люди сплотились, сроднились и жили, как одна семья. Ребёнок в этой команде, прошедшей сквозь огонь войны был один – мой папа. Конечно, всем хотелось для него что – нибудь сделать. Особенно в начале их жизни в тылу, когда  остро чувствовалось, чего лишила война. Ведь рядом, в Барнауле шла вполне мирная, пусть и не такая как раньше, жизнь. Люди из военного госпиталя - эшелона, исколесившего  самые тяжёлые дороги войны 41-42-го года, истосковались по семьям, по теплу домашнего очага и своим деткам.
      Поэтому, Вове разрешалось то, чего никогда бы не позволили взрослому медперсоналу. Так, завстоловой сажал его обедать за столик к раненным. Все делали вид, что не замечают этого нарушения, которое в условиях военного времени могло привести к строгому наказанию заведующего столовой, даже суду.
       Однажды произошёл непредвиденный случай. Приехало, как раз к обеду, какое – то начальство с проверкой. И надо же было такому случиться, что Вова в этот день был в госпитале и обедал в столовой! Что делать? Уходить поздно, все уже в дверях, всё равно заметят. И тогда раненные, сидевшие с ним за одним столиком, не растерялись. Одним движением один из них откинул край длинной скатерти, покрывающей столик и свисавшей до самого пола, а другой, тотчас поняв, запихнул мальчика под стол, успев даже сунуть ему тарелку в руки.
       Есть Вова уже, конечно, не мог. Просто сидел под скатертью, тихо роняя слёзы в тарелку с гуляшем. Испуганный, он только сейчас понял, почему мама каждый раз делала строгое лицо, когда узнавала, что он опять обедал в столовой. Но ничего не говорила. А она, жалея вечно голодного ребёнка, хотела, но не могла запретить ему питаться с раненными.
       Больше папа в столовую не ходил. Конечно, подкармливать его не перестали, но мальчик как - то повзрослел после того случая, и отказывался от угощений.   
       А вскоре всем стало полегче жить. Сводки с фронта приходили все радостней, наши перешли везде в наступление и гнали врага с родной земли. Люди ободрились, да и питание заметно улучшилось. И хотя до конца войны ещё надо было дожить, как говорил дядя Ракитный, в воздухе всё явственней пахло Победой.


Глава 5.
Загадочный раненный, офицерский паёк для сторожа, капитан Дмитрий Николаевич
и дружба с человеком - легендой.

        Вот в это – то время и появился в госпитале один необыкновенный тяжелораненый. Для него выделили отдельную палату! Для этого пришлось уплотнить другие, ведь резервных помещений не было. Медперсонал получил строгие инструкции: нигде ничего, ни при каких обстоятельствах, ни с кем и никогда не говорить об этом раненном. Все это интриговало, заставляя сочинять самые невероятные предположения. Но самое необыкновенное было то, что он прибыл не один. Вместе с ним в госпитальной палате поселился сопровождающий, верный сторож, которого приказано было взять на довольствие.  Кто бы вы думали, это был?
        Чёрная, громадная, видимо трофейная, немецкая овчарка! В госпитале разрешили держать собаку, да еще выделили ей офицерский усиленный паёк! Был у него и спецдежурный, которого никто не сменял, но это не мешало ему днём и ночью не терять бдительность. Стоило медсестре или врачу только приоткрыть дверь в палату, как собака и дежурный уже внимательно следили взглядом за входящим.  Никто ничего не знал ни о раненном, ни о его собаке. Но даже строгий запрет не мог помешать медперсоналу тихонько обсуждать случившееся. Все пришли к убеждению, что это не просто герой – офицер, а вероятно, разведчик. В бреду, тяжелораненый не раз говорил по-немецки и еще на каком – то языке, который никто не мог определить, но на котором тут же что-то успокаивающее отвечал ему бессменный дежурный. А собака внушала такой страх своими размерами и серьёзным, прямо волчьим, видом, что медсёстры вначале боялись входить к раненному, хотя их предупредили, что собака воспитанная, и не станет им мешать делать своё дело.
       Вова, конечно, старался держаться поближе к палате с разведчиком. Но, делал это так, чтобы не было заметно, как он думал, его интереса к происходящему. Особенно хотелось поближе познакомиться с овчаркой. Но об этом нельзя было и мечтать. Так сказала мама, да так оно и было.
Если собака не сидела в палате, то лежала у двери раненного хозяина с самым неприступным видом, как бы охраняя вход.
      Дважды в день палату навещал главврач. В это время дежурный и собака шли прогуляться и занимались своими делами. Вначале все интересовались провожатым с  собакой и их прогулкой, но постепенно люди привыкли к долговязой фигуре в форме капитана и большой собаке рядом с ним. Потом узнали, что капитана зовут Дмитрий Николаевич, а собаку он называл Полли.
     Больше ничего узнать не удалось. Все вопросы капитан пресекал просто – молчанием. Овчарка не проявляла никакой агрессии к людям. Но и интереса с её стороны никто не заметил. Только, когда однажды на дорожку, где они обыкновенно гуляли (всегда в одно и тоже время) неожиданно выскочил выздоравливающий раненный, Полли среагировала мгновенно: легко и быстро она одним прыжком уложила его, рослого солдата, на песок дорожки, придавив передними лапами и не издав при этом ни звука.
Раненный не пострадал, если не считать сильного испуга. После этого никто никогда не мешал прогулке капитана и собаки.
      Тяжелораненый, спустя 2 месяца, заметно начал поправляться. Вскоре ему тоже разрешили прогулки. И все увидели еще не старого, светловолосого человека с приятной улыбкой и всё ещё с бинтовой повязкой на голове. Это, видимо, было у него не единственное ранение. Ходил он, согнувшись и тяжело опираясь на костыль, неизменно в сопровождении собаки и долговязого капитана Дмитрия Николаевича.
       Как на самом деле звали раненного разведчика, да и был ли он разведчиком – это так и осталось тайной. Но вскоре все стали, вслед за медсёстрами, называть его Семён  Семёнович, а раненные постарше - Семёныч или СёмСёмыч. Собаку же его, по – простому, звали не Полли, а Пальма. Он ни с кем из контингента, как называла бабушка Дуся больных, не общался. Обед ему приносили в палату Дмитрий Николаевич  или сам повар. Наверное, такое особое положение в госпитале его самого тяготило, но заставляло смириться присутствие капитана и, наверное, приказ командования.
     Папа мой уже почти не обращал внимания ни на разведчика, ни на собаку, как и все, привыкнув к их присутствию в госпитале. И, скорее, по привычке, чем от непреходящего интереса, продолжал издали наблюдать за их прогулками. Однажды, он вот так сидел на пустых ящиках, которые комендант госпиталя вместе с завхозом зачем – то вынесли из подвала и сложили у стены, любовался бегающей вдали собакой и грелся под робкими лучами весеннего солнышка.
     Неожиданно хозяин собаки сам подошёл к нему, поздоровался, улыбаясь, и тоже сел на пустой ящик. Капитана Димы уже несколько дней не было видно. Разведчик, как его все за глаза называли, гулял с собакой один. Вова был не из робкого десятка, но не сделал даже попытки сам заговорить с этим загадочным человеком. Они грелись, полулёжа  на ящиках, и молчали. Овчарка, набегавшись, лежали у ног хозяина, положив тяжелую, красивую голову на лапы и, казалось, задумавшись о чем - то.
      Мальчик не мог отвести от неё восхищённого взгляда.  Мухтар был сильным и большим псом, но овчарка превосходила его, даже не столько ростом, сколько ощущением цельности своего большого и сильного тела. Как чёрная пуля, вспоминал потом мой папа.
      Разведчик искоса поглядывал на мальчика, видимо, ему нравилось, что он даже не пытается задавать ему вопросы, как при случае делали раненные и персонал госпиталя, как бы исподволь, издалека стремясь хоть что- то выяснить о прошлой жизни собаки и хозяина. Вова повзрослел за годы войны и эвакуации. А что такое военная тайна, ему еще в раннем детстве раз и навсегда объяснил отец, подолгу исчезая из дома в последний год накануне войны и пресекая все расспросы, когда возвращался. Поэтому мальчик молчал изо всех сил.
      -Что, нравится?- сам спросил Вову Семён  Семёнович, кивнув в сторону собаки.
       Папа даже не пытался скрыть своей радости:
       - Очень! Я ещё никогда не видел такой, - добавил он -  Вот бы ей с Мухтаром подружиться!-
      - А кто такой Мухтар? – заинтересовался Семён  Семёнович. И папа, гордясь в глубине души таким вниманием к себе, вдруг рассказал этому, в сущности, незнакомому и таинственному человеку, и о Мухтаре, и о маме, и о войне. Даже о поросёнке Каштанке рассказал. Только о любви к  животным и, особенно, собакам не было, кажется, прямо сказано ни слова.
        Поэтому, для Вовы  было неожиданным, когда Семён Семёнович, так хорошо, по душам поговоривший с ним о жизни, в конце прямо спросил: « А что, тёзка Семёныч, не отказался бы ты от такой Полли, как моя?» Мальчик не смог даже ответить, от какого – то предчувствия замерло и сладко заныло сердце, только молча кивнул, опустив голову.
       С этих пор Семён  Семёнович стал брать с собой Вову на прогулки. Полли вначале не обращала на него никакого внимания. Но постепенно привыкла к мальчику и стала выделять его из окружающих их людей.
      Бабушка Дуся не очень обрадовалась, когда папа рассказал ей о знакомстве с Семёном  Семёновичем. Она не опасалась за Вову  из – за собаки, но боялась, что могут быть неприятности от начальства госпиталя, когда узнают об общении мальчика со спецраненным.
       Раненный выздоравливал. Он уже давно забросил костыли, даже палочкой пользовался всё реже. Капитан Дмитрий Николаевич так больше и не вернулся к нему, исчезнув из госпиталя раз и навсегда.
     - Как сгинул, не попрощавшись,-  говорили санитарки и медсёстры, вспоминая о нём и многозначительно переглядывались. По утрам Семён  Семёнович делал на улице зарядку, все больше нагружая свое израненное тело.   
         Главврач сначала ругал его, требовал прекратить это безобразие. Он боялся, что ослабленный организм не выдержит таких нагрузок. Но тщетно. Вскоре все поняли, что Семён  Семёнович далеко незаурядная личность. Наблюдая, как он заставляет свое тело проделывать, казалось, немыслимые для выздоравливающего тяжелораненого упражнения, медсёстры с испугом и восхищением шептались, что другой на его месте после таких ранений остался бы навсегда ни к чему не пригодным инвалидом.
      Вова слышал всё это и дорожил дружбой с героем, как он давно уже понял сам.  И, когда мог, присоединялся к его занятиям, во всём стараясь подражать и всему учиться.   
      Хочу здесь сделать небольшое отступление и рассказать, что встреча с этим человеком повлияла на моего отца настолько глубоко, что он всю свою жизнь старался не опускать планку своего мужского и человеческого достоинства ниже той, что показал ему тогда в госпитале Семён Семёнович. Папе было уже за пятьдесят, когда больное сердце стало так давать о себе знать, что он решился на роковую операцию на клапане сердца.   
     -Зачем тебе ложиться под нож, папочка? Живут ведь люди и так,  - спрашивала я, волнуясь за него. Мы шли тогда вдвоём после заплыва вдоль набережной Днепра в родном Кременчуге на Украине.
      - А ты так можешь? - вдруг спросил папа и, не сходя с места, сразу двумя ногами запрыгнул на гранитную дамбу, высотой не меньше метра, которая отделяет пляж и реку от набережной. Я только усмехнулась обрадованная и восхищённая, отрицательно качнув головой и в душе удивившись, что и больной он, видимо, не прекращал свои ежедневные тренировки.
     «А я всегда так хочу. Понимаешь?» - сказал мне папа, спрыгивая вниз. И больше никаких вопросов я ему не задавала. Потому что и нас, дочек, а потом и внуков - моих сыновей – папа воспитывал в духе высокого человеческого достоинства и требовательности к себе во всём, начиная от бренного тела.
«Не позволяй душе лениться, чтоб воду в ступе не толочь, душа обязана трудиться: и день, и ночь. И день и ночь»…   
       Это было самое любимое его изречение. Два других висели  у него в кабинете промкомбината, где он был много лет директором, выведшим отсталое и убогое советское производство пуговиц и детских лошадок из формовочной тырсы (мелкой древесной крошки) в один из лучших промышленных комбинатов Украины. Он там создал производство экологически чистой масляной краски, кирпича, швейных изделий изо льна, пластиковых игрушек и многого  другого. 
       Вот они, эти важные для него слова: - «Кто хочет, что- нибудь сделать – ищет возможность, кто не хочет ничего делать – ищет причину».  « Не согласен – возражай.  Возражаешь – предлагай!»    
       Простите меня, за это, быть может не совсем уместное в моем рассказе отступление. Просто мне хотелось вам показать, как одна сильная личность способна сформировать другую личность только своим собственным примером и больше ничем. Понимаете, ничем?! Так, кажется, мало и так неизмеримо много на самом деле значит личный пример для человеческой души, особенно такой неокрепшей, какой была душа моего маленького папы в то время.
       Что было потом? Понимаете, они сдружились. Маленький, десятилетний мальчик и легендарный человек, окружённый  ореолом военной тайны. Конечно, Семён  Семёнович ничего не рассказывал Вове о своём прошлом. Да это и не нужно было мальчику. У него, как у всех в то время, хватало своих переживаний потерь и военных потрясений. Важнее было то, что такой человек был рядом и принимал живое участие в его жизни. Я уже говорила о совместных занятиях спортом, но было и другое. Они много говорили обо всём.   
        Тогда в школе главным иностранным языком  был немецкий. Папа уже знал некоторые фразы на немецком и на французском языках. Даже на итальянском!  Его обучили раненные. Основательно в школе язык ему предстояло учить в следующем году. И Вова сильно переживал, что это будет немецкий. Просто и выбора никакого тогда у него не было, а вела иностранный язык старенькая бабушка из русских немцев. Эвакуированные ребята ненавидели немцев и отказывались учить язык врага. Собирался и мой папа отказаться. Ведь и он всей душой желал врагу только смерти, да так, чтобы и следа на Земле не осталось от этих немцев, говорил он Семёну  Семёновичу. Пусть лучше двойки ставят! 
       Мальчик не мог забыть бомбёжки и трупы, трупы вдоль полотна и дальше, иногда по необъятному, уходящему за горизонт полю – повозки, взорванные машины, женщины, дети, иногда вперемежку с солдатами, лошадьми и коровами. Такова была картина отступления наших в 1941-42 годах, в таком аду им всем пришлось жить в начале войны. И раны, неимоверно исковерканные солдатские тела, которые они все в санитарном эшелоне обмывали от крови, земли и остатков одежды после очередной бомбёжки. И зияющие, дымящиеся теплым запахом крови провалы, вместо спальных санитарных вагонов с неходячими тяжелоранеными.  Вот, что такое были немцы. Нелюди, фашисты, убийцы, достойные только смерти, такой кары, которая и воспоминания о них на Земле не оставит.
     Так зачем же ему, им всем, детям войны, этот язык проклятого народа?! Так думал не только мой папа, а все они, школьники военных лет, дети, рождённые в разных уголках необъятной, огромной нашей Родины, и те, кого судьба в годы войны привела в далёкий алтайский городок Барнаул.
      Дуся даже не пыталась Вову разубеждать, считая это невозможным и, в глубине души, видимо, соглашаясь с ним.
Тогда Семён  Семёнович начал рассказывать мальчику о том, что знал сам. Он говорил о Дрезденской картинной галерее, о композиторах Бахе и Бетховене. Рассказывал, как много в Германии людей, ненавидящих фашизм, борющихся с ним, страдающих за это в концлагерях антифашистах. Что коричневая чума, фашизм, – это не только немцы, но и итальянцы и люди других национальностей. Что, если после войны не оставить об этом памяти, то это будет величайшей несправедливостью. Ведь тогда надо забыть и о подвиге десятков миллионов людей во всём мире, и немцев тоже, приближающих день Победы, погибающих за то, чтобы этот ад никогда не повторился.
       Много говорили мальчик и командир, наверное, герой – разведчик. Постепенно папа изменился настолько, что стал драться в школе со всеми, кто обижал и дразнил старушку – немку, учительницу немецкого языка. И не только кулаками доказывать свою правоту. С тех пор он знал, воспитанный Семёном  Семёновичем, что хорошо уметь махать руками – это доблесть воина, но больше чести тому, у кого хватит ума суметь обезоружить своего противника без боя. Только  силой внутреннего убеждения в своей правоте, так, чтобы из врага превратить его в союзника. Это доблесть и честь мудреца. И к этому надо в жизни стремиться. К любви и миру. Ведь так много крови пролито и ещё проливалось на войне именно за мир.
         Но легко было это говорить, а в жизни правоту всячески приходилось отстаивать. Это и понятно.
         Только события в дружбе двух Семёновичей вскоре стали так стремительно и неожиданно для Вовы развиваться, что пора уже об этом и написать.




Глава 6.
Прощание с Семён Семёновичем, чёрная Пальма,
щенки и бесплатное кино.

      Понимаете, когда я начинала писать, мне казалось, что рассказать я хочу только о животных, бывших в разное время  в жизни нашей семьи. Вы ведь не станете оспаривать то, что мои папа и бабушка Дуся – тоже моя семья? И правильно, что с них и их животных я и начала. Только, видите ли, когда я уже всё писала, события самым непостижимым образом вышли из - под моего контроля. Так, я собиралась о Пальме и щенках рассказать сначала в третьей главе, потом в четвёртой, пятой…
      Каждый раз я хотела писать именно о Пальме, но позже оказывалось, что герои живут на страницах моих рассказов своей, когда - то, а точнее 65лет назад,  уже прожитой реальной жизнью. Приходилось задним числом менять заголовок написанной главы, перенося её название в следующую.  И нет никакой возможности остановить этот хронографический ход времени и прошедших событий, известных мне по рассказам моей любимой бабушки Дуси. Так часто ею вспоминаемых, что просто не могли они быть,  и, конечно, не были, неправдой, а только вновь и вновь переживаемой ею ушедшей, но не забытой правдой. А теперь воскресших здесь, на этих страницах. Да и нужно ли останавливать, обрывать эту раз начавшуюся вторую жизнь воспоминаний? Разве не заслуживают мой дед- боевой офицер или легендарный Семён  Семёнович, да и другие люди, пусть у них были и иные, быть может, реальные имена, рассказа и памяти о себе, разве не они большие друзья нашей маленькой, по сравнению с их судьбой, жизни?
      
     Итак, наступали стремительные перемены в жизни Вовы и его друзей. Как и на фронте, все переходило в наступление. Природа стремительно оживала, громя, как врага, последние сугробы, унося с талой водой всю грязь, скопившуюся за зиму под заборами, заборчиками и ступеньками крылец.
    Весна. Тепло и радость. Сводки с фронта все больше радовали, заставляли людей торопить жизнь, подталкивать события, чтобы быстрее вымести, выбросить врага с нашей земли, как сор после зимы.
       Даже поступающие тяжелораненые были теперь другие, не такие безнадежные, как в начале войны. Бабушка говорила, что тогда умирали даже с нетяжёлыми ранениями. Не хотели жить, зная, что не смогли остановить врага, пустили на нашу землю.
      Теперь же даже совершенно безнадёжные раненные находили в себе волю к жизни, цеплялись за тоненькую ниточку желания дожить до полной Победы. И выкарабкивались, ведь ниточка превращалась с каждым отвоёванным у смерти прожитым днём во все более крепкий канат, свитый из несокрушимого желания самому добить врага в его логове. Это было удивительно и радостно – непостижимо. И это было.
       Папа теперь все чаще видел, как к его другу Семёну  Семёновичу приезжают какие – то военные в шинелях без знаков отличия. Но по их осанкам и виду сразу становилось понятно, что за важный человек его друг СёмСём, как он сам себя и их двоих в шутку любил называть  Приезжие  помногу беседовали с ним вдали от людских ушей, что – то обсуждали. После их отъезда Семён  Семёнович подолгу не выходил из своей палаты, слушая собственное радио и не только на русском языке.
        Однажды он напросился к Вове и его маме Дусе в гости. Пришел чисто выбритым, с трофейным шоколадом и бутылкой хорошего вина. На Полли одет был для красы строгий ошейник. Как оказалось, визит был прощальным. Офицер ждал приказа. Но самое главное и важное он сказал в конце, когда, пообщавшись с Вовиной мамой, принял для себя окончательное решение.
       Он сказал им то, о чём не знал никто из персонала госпиталя. Что его назначение будет связано опять с большим риском для  жизни. Что, самое главное и тяжёлое для него сейчас, это расставание с собакой…
      Да, да. Он не оговорился. Взять Полли на этот раз нет возможности. Мне будет не до собаки, прямо сказал Семён Семёнович.
     - Скажите, сможете ли вы взять на себя заботу об овчарке?  - спросил он у мамы Дуси. Вову не было смысла ни о чём спрашивать. Его желание иметь настоящую собаку могло осуществиться пока только с разрешения и согласия мамы. А она молчала. Затих, замер и Вова, не в силах поверить, что этот разговор не сон.
      - Понимаете, - продолжил разведчик, не дождавшись ответа от Дуси – Полли я не могу доверить в незнакомые руки. Слишком она мне дорога. Она единственное, что у меня осталось от семьи. И ей я обязан жизнью. Здесь мы с ней дружим только с вашим Володей. Он настоящий, хороший парень. Но ещё ребенок. Иногда ему нужна будет помощь в уходе за собакой. С комендантом госпиталя я все улажу. Вы будете получать отходы из столовой для Полли. И последнее.  Если вы откажетесь, мне придется усыпить собаку. Больше я никому ее доверять не хочу. Да и не сможет она ни с кем жить! Она и русский язык – то еще плохо понимает.  - с горечью признался Семён  Семёнович и замолчал, давая возможность принять решение.
       -А вы уверены, что она будет слушать моего Вову? - с сомнением спросила бабушка Дуся. И всегда с гордостью вспоминала, как утвердительно ответил Сёмен  Семёнович. В нескольких фразах сказал о папе так хорошо, что навсегда теплую музыку этих слов сохранило материнское сердце. И участь овчарки была решена. Дуся коротко взглянула на сына.
       -Тогда мы берем её.… Тогда мы берем её…, -  долгожданные слова вновь и вновь звучали в ушах и сердце мальчика, словно прекрасная музыка.
       Полли еще не сразу перешла к ним жить. Ведь об отъезде разведчика никто заранее не должен был знать. Только моим папе и бабушке, жене и сыну боевого офицера,  доверился этот человек, желая спасти любимое существо от гибели. И не ошибся. Ни Володя, ни бабушка Дуся никому и никогда не обмолвились ни словом об этом разговоре.
      Как прошло прощание Семёна Семёновича с Полли, я не знаю. Ничего не знаю и о том, насколько быстро собака привыкла к новой семье. Могла бы, конечно, сочинить, что она скучала и ничего не могла есть, тоскуя о хозяине…
     Но не хочу ничего выдумывать. Только с позиции своего собственного, довольно богатого опыта собачника, могу предположить, что Полли сразу, или почти, приняла Вову, как хозяина. Не зря же его выделил Семён Семёнович из числа окружающих их взрослых людей, среди которых нашлось бы немало желающих  взять Полли.
     Такие умные собаки заранее чувствуют назревающие перемены в своей жизни и  понимают почти всё. И не прощают предательства. Это не значит, что я считаю её хозяина предателем, как раз наоборот, он поступил очень честно с собакой и лучшим для неё образом.
       Надо ли говорить о том, как счастлив был Володя получить такого друга, как Полли?
     Правда, называть собаку они позже стали более понятной русскому уху кличкой – Пальма, как ее уже давно окрестили в госпитале. На этом настояла Дуся. Она считала, что так собаке и им будет проще жить, меньше заставляя людей думать о себе. Наверное, она была права.
     И так все обращали внимание на мальчика с большой собакой, когда Володя брал Пальму с собой в город. Некоторые, издали, заметив его с чёрной немецкой овчаркой, переходили на другую сторону улицы или стремились укрыться в ближайшей подворотне. Но были и такие, которые с восхищением смотрели на породистую собаку, желая поближе познакомиться с нею и хозяином. Правда, разговаривать им приходилось, все-таки, на почтительном расстоянии: близко подойти Пальма никому не позволяла.   
      Причём, она никогда не лаяла, просто молча серьёзно взглядывала в глаза приближающегося человека иногда еще, слегка отогнув концы верхней губы, молча показывала клыки. Узнав, что овчарка – породистая сука, часто с интересом расспрашивали, будут ли у неё щенки и когда. И дорого ли будут за них брать.
      Это заставило папу задуматься, ведь, и, правда, у Полли должны же быть щенки. С этой деликатной, на его взгляд, проблемой он не стал обращаться к бабушке, а решил сходить к хозяину Мухтара – дедушке Макару, назовем его так, раз уж настоящее имя унесло время.
     Пальму мальчик не взял с собой, не зная, как Мухтар, да и сам дед, отнесутся к чужой собаке. Во дворе у них никогда не было посторонних животных. Даже соседские куры обходили территорию ревнивого пса стороной.
    Каково же было удивление Володи, когда, оглянувшись с полдороги, он увидел чинно шествующую в двух шагах от него Пальму.
    Мама Дуся, скажем сразу, не выпускала собаку. Овчарка, поняв, что ее заперли, одним прыжком, сильно оттолкнувшись и дугой изогнув тело, щучкой проскользнула в открытую форточку, оставив на раме только клочки шерсти. И это при её массивных габаритах!
     - Ладно, дома разберёмся! – только и сказал мальчик. А собака поняв, что он не сердится на неё, подскочила и лизнула в нос.
      Дед и бабушка соскучились по Володе и очень обрадовались его приходу. Мальчик принес им гостинец от мамы. Тогда уже весь персонал госпиталя получал хороший паёк, попадал иногда трофейный шоколад, и сахар.   
      Бабушка весело захлопотала по хозяйству, готовясь на славу угостить гостя.
     Володя с дедом вышли тем временем во двор.
    - Смотри-ка, удивился дед, что это с Мухтаром? Пес и в самом деле как – то странно вел себя, совершенно не обращая внимания на мальчика, он, поскуливая и махая хвостом, обнюхивал калитку в заборе.
    - Просто я не один пришел, дедушка. Володя открыл калитку и показал деду Макару чинно сидевшую у забора Пальму.
    - Вот это да!- восхищённо воскликнул старик и быстро вышел познакомиться с собакой.
    - Красавица, умница, ах, хорошая ты моя, - приговаривал дед Макар, поглаживая и лаская Пальму.
    А, Вова чуть не плакал от обиды и разочарования. Он – то надеялся, что овчарка и близко к себе старика не подпустит.   
    Но умная собака безошибочным чутьем сразу определила, что дед не просто знакомый, а совершенно свой  по духу человек и подпустила его к себе, чего никогда не позволяла с другими. Такова была, видимо, сила личности этого старика - охотника, в одиночку ходившего на медведя.
     Так что зря, конечно, Володя на собаку обижался.
    Зато Пальма так цапнула, оскалившись, подлетевшего было к ней знакомиться Мухтара, что пёс сконфуженно отскочил и больше не делал попыток приблизиться, только смотрел на неё, часто – часто виляя хвостом.
     Потом Володе пришлось рассказать дедушке, как попала к нему Пальма. Правда, он и ему не доверил правды о Семён Семёныче, а только сказал, что раненный офицер получил приказ на фронт и взять собаку с собой не мог.
     Дед коротко проницательно взглянул на мальчика, почувствовав недоговоренность в его словах, одобрительно прищурился и спросил:
    - Что, здесь оставишь, али как?
    - Что ты, дедушка, у тебя же Мухтар. Нет, это теперь навсегда моя собака. Вот только никак не пойму, будут у нее щенки или нет? – задал он деду Макару самый волнующий его вопрос.
    - Эх, ты, валенок! - рассмеялся старик,- А ведь не маленький уже, мог бы и знать!
    И старик рассказал Володе, что у собаки – суки бывает дважды в год течка, время, когда ее можно вязать. То есть давать ей поиграть и полюбезничать с кобелем на воле. А потом нужно ждать ровно 60 дней появления щенков на свет.
    Что породистой собаке кобеля нужно тщательно подбирать, когда придет время, чтобы не испортить качеств породы. Только такого кобеля здесь не найдёшь, – добавил дед – А мой Мухтар самый подходящий по статям из тех, что есть. В нем, как и в Пальме, волчья кровь.
    - Володя рассмеялся, вспомнив, как Пальма встретила Мухтара.
    - А ты на это не смотри, так и должно быть: у хорошей собаки кобель завсегда в подчинении. Только, когда придёт ей время щенками обзаводиться, она сама его к себе подзовёт и подпустит. Ну, пошли в дом, бабушка нас заждалась, - закончил старик, и, приобняв Вову за худенькие плечи, повел в дом.
     Незаметно пролетело время. Пальма, и в самом деле, к удивлению Володи, не очень – то поверившему старику, подпустила к себе Мухтара, когда почувствовала, что пора обзаводиться щенками. Сама подбежала к нему и потерлась о большой влажный нос пса своим аккуратным иссиня- чёрным. Дедушка Макар не позволил приводить Пальму к Мухтару больше двух раз. Он объяснил моему папе, неопытному еще собачнику, что, если дать ей нагуляться вволю, то щенков в помёте может быть много. А это значит, что родятся они мельче и не такие крепкие.
     Что собаки такой, произошедшей от волков породы, бывают обычно  хорошими матерями. Ведь волчица заранее готовит надёжное логово, где рожает детёнышей и тщательно за ними ухаживает. А волк добывает им пропитание, никогда не оставляя семью в одиночестве. Когда детёныши подрастают, волки ходят на охоту вдвоём. 
      Старик сказал, чтобы папа не волновался. Когда Пальма соберётся щениться, она найдет, как  предупредить хозяина об этом, был убежден дед,  тогда нужно приготовить ей тихое место в углу комнаты или оставить жить в будке рядом с дверью. Только не допускать к ней посторонних, а то порвёт, неровен час. В это время собака - мать и для своих хозяев может быть опасна, не говоря уж о чужих. А перед самыми родами соски у нее набухают, и из них начинает капать молоко.
      И Мухтар, мальчик давно это знал, – не просто пес, а полуволк, сын волка, когда-то еще кутенком попавшего к старику от другого охотника  и много лет прожившего у деда, и служившего ему, как верный пес.
      - Хорошие должны получиться щенки, - подвел черту старик.
      - Одного я себе выберу, - сказал дед Макар,- Мы с Мухтаром честно заработали.
       Мой папа, конечно, не возражал. С тех пор, как Пальма осталась жить у них, все знали Володю, как хозяина « той самой собаки». И от желающих заполучить щенка отбоя не было. Особенно старались те раненные, которым предстояло  «списание в запас» после ранения. Многим хотелось вернуться домой с фронта с живым трофеем. 
      Мальчика задабривали, как могли, угощая шоколадом и печеньем.  Мама Дуся сердилась, переживая, что испортят ей ребёнка.
      И напрасно. Володя давно уже не был ребёнком, хотя и сохранил, во многом благодаря своей маме, детскую чистоту и доброту ко всему живому, оставшуюся в нём навсегда.
       Конечно, ему нравилось такое внимание взрослых людей, бойцов и офицеров, закалённых в боях. Но, фальшь он давно научился отделять от правды. И не водил дружбы с неискренними людьми, сердцем чувствуя неправду.
       Но был один человек, перед обаянием которого мальчик устоять не мог. Даже дело было не столько и не только в самом человеке – молодом весельчаке и балагуре, но и в его должности в госпитале.
       Этот давний Вовин приятель был в госпитале радистом. А со времён легендарного Семён Семёновича,  когда начальнику госпиталя выделили в штабе кинопередвижку для раненных,  Алёша - так звали радиста - стал ещё и киномехаником. Как он сам любил говорить, по призванию и зову сердца.
      Бабушка его вспоминала, как главного массовика – затейника госпиталя. Даже Новый Год они всегда в Барнауле отмечали с размахом, благодаря Алёше. Вы не поверите, но у меня до сих пор хранится папин Дед Мороз военных лет, точнее зимы 1942 - 1943года, занимая под ёлкой самое почетное место. Он больше похож на старика – партизана. Он достался моему папе в подарок от персонала госпиталя вместе с игрушками с первой настоящей военной ёлки, ведь детей в госпитале больше не было.
     Это самый трепетный, самый любимый праздник нашей семьи. Мне кажется, что это благодаря дружбе с Алёшей киномехаником и его урокам красоты, мой папа Володя умел делать настоящий праздник, как никто другой. Наш новогодний дом, со времён моего раннего детства, никогда не был похож на другие. Комнаты украшались папой Вовой и мамой Валей, а потом и нами  с большой любовью  многочисленными самодельными, а позже покупными, гирляндами с крошечными цветными лампочками, игрушками разных лет. Все окна я расписывала красками.  У нас бывало в праздники полно народу.
       До сих пор в Новый Год и Рождество на высокой, всегда под потолок, живой ёлке в доме родителей  самые дорогие и современные игрушки висят рядом с мамиными и папиными, времён военного детства. И тут же -  наши с сестрой детские поделки, поделки наших детей и уже внуков, бережно сохраняемые мамой.  А легендарный партизан – военный Дед Мороз -живёт уже четверть века со мной в Сургуте, занимая главное место на нашей домашней ёлке.
       Вообщем, киномеханику и радисту Алёше щенок был обещан, а папа мог смотреть бесплатно все фильмы, сидя зимой хоть и не по центру, зато в первом ряду красного уголка, а летом под открытым небом на лавке у заборчика.
     Для экрана соорудили подобие сцены с навесом от дождя и ветра. Там же выступали с концертами редкие приезжие  артисты.
       Попасть в кино тогда было величайшим счастьем, не только для детей, а кинопремьеры обсуждались подробно, всеми и везде.
      Щенки родились в положенное время. Три совершенно здоровых крепких бутуза уже успели обсохнуть и сосали причмокивая Пальму, когда Володя вернулся из школы.
 Пальма насторожилась, едва мальчик подошел посмотреть их поближе.
   - Не волнуйся, я только посмотрю, а трогать не буду, - сказал Вова собаке, и она благодарно лизнула ему руку. Мальчик  сел на пол возле невысокой загородки, которую они с мамой Дусей смастерили из фанеры в углу комнаты за три дня до появления щенков на свет. Он в немом недоумении разглядывал три неуклюжих комочка, пытаясь понять, как из них могут получиться дети, достойные своей породистой матери.
      Казалось, они ничем не похожи на нее. Тупые слепые и складчатые, даже слишком на неопытный взгляд мальчика, мордочки покачивались и зевали, обнажая беззубые темные десны.
       На лобастых головенках по бокам висели смешные ушки. Ну, ничем, совершенно ничем, даже отдаленно не напоминая красивые в меру крупные и стоячие уши их мамы. Лапки казались слабыми и  какими – то искривленными колбасками.
Щенки тихонько поскуливали, время от времени, голосами, похожими на писк человечьих младенцев.
      - Может, молока еще нет или мало, - печально подумал расстроенный Володя. Потом, вспомнив, что говорил ему дед Макар и слегка подогрев, налил Пальме полную миску молока, добавив ложку меда. Даже себе он не хотел признаться, как разочарован. А деду Макару решил пока о щенках не говорить.
      Овчарка жадно вылакала все, облизав миску и глубоко вздохнув, улеглась  поудобнее.
      Конечно, загородка получилась несколько тесноватой в длину. Собака ведь была крупной, а комната небольшой. Но Дуся и Вова все же решили определить Пальму со щенками в доме, опасаясь, что кто – нибудь из выздоравливающих солдат полезет к ним в их отсутствие, и  будут неприятности.
      Она и так жила почти всегда в доме, где у двери был ее коврик. Но на улице, возле входной двери, госпитальный плотник дядя Коля соорудил для собаки просторную будку из досок и листов фанеры, из которой были сбиты ящики с консервами. Стены он сделал двойными, а между ними насыпал доверху песок.
      - Для тепла, - объяснил дядя Коля мальчику, внимательно наблюдавшему и помогавшему ему в работе.   
      Вова узнал, что почти такие  будки делают розыскным собакам на границе, где плотник служил  до войны. Они сделали в будке и съёмный пол – настил, который можно было выносить на солнышко для чистки, дезинфекции и просушки. Съёмной была и односкатная крыша, крепившаяся потайными деревянными штырями к стене дома и будки.
       Пальма любила свой дом. Вот только проблем он им добавил. Особенно по ночам. Некоторые солдаты, выписываясь из госпиталя, и направляясь в отпуск  домой, были не прочь прихватить с собой и знаменитую овчарку. Рассказы о её  отношении к чужим, такие люди считали преувеличением, видя, как она слушает «простого пацаненка». И ошибались, иногда снова попадая на больничную койку. Но уже из-за своей глупости, после ночной встречи с острыми клыками Пальмы.
       Так что, щенки с мамой жили в доме, как говорила Дуся, от греха подальше.
      Как оказалось, два из них были кобельками, а третья – девочка. Один кобель окрасом походил на папу Мухтара: серый с рыжим подпалом. А второй кобелёк и девочка мастью удались в мать. Правда, у девочки лапы внизу получились с небольшой рыжинкой, подпалом, а кобель был весь чёрный, как Пальма.
      Только стало понятно, какого окраса щенки, гораздо позже, когда они немного подросли, а вначале вся троица походила друг на друга одинаковым, каким - то темным окрасом.
     Володя упорно скрывал от всех рождение щенков. Боялся насмешек.
     Но дед Макар сам пожаловал в гости, зная, что щенки уже должны появиться на свет.
     - Ах, хороши! – радовался дедушка, любуясь щенками, -
Вот этот мой, самый крупный, безошибочно определил старик старшего в помете самого крепкого и подвижного чёрного щенка.
    - Знаешь, Вова, был бы я моложе, я бы двоих, а то и всех забрал. Такие справные щенки получились. Воспитал бы. А так, конечно, надо их надёжным людям продавать. Не вздумай даром отдать, но и за рублем не гонись. Кто серьезно хочет собакой заниматься, тот заплатит, сколько и чем по силам будет. А там, смотри.
     -  А на дармового щенка и смотреть будут, как на простую дворнягу. Загубят ещё.
Так дед Макар учил моего папу быть настоящим собачником, заботящимся и о потомстве своей породистой собаки.
      Папе пришлось крепко задуматься об этом. Сумеет ли весельчак  Алёша – киномеханик быть хорошим хозяином своему щенку. Сумеет ли набраться терпения и обучить его всему, что должен знать пес сторожевой породы?
     Потом папа вспомнил, сколько всего их связывало с Алёшей. Как их санитарный эшелон бомбили, и они спасали тяжелораненых, как Алёше раздробило осколками по колено ногу. Потом её ампутировали без наркоза там же, у разбомбленного вагона операционной, чудом уцелевшие хирурги. Чтобы не было гангрены. Но и ноги теперь у Алеши не было выше колена. А дальше была стоянка в тылу. И Алёша, совсем молоденький солдатик, отказался оставить госпиталь на колесах. Так с тех, первых военных лет, они рядом.
      Нет, пусть берёт щенка, если хочет, решил для себя окончательно Володя.
      Теперь, когда щенки подросли, забот у Пальмы и её хозяина прибавилось. Надо было давать им прикорм, чтобы росли крепкими, и вовремя поднялись уши. Где-то им с мамой Дусей удалось раздобыть костной муки, а рыбьего жира у них хватало.
      Щенки росли и внешне менялись так быстро, что Вова  вскоре ухаживал за ними с совершенно успокоенной душой, такие они стали большие и красивые.
       После трёх недель им уже не хотелось сидеть в загородке. И потихоньку щенки начали осваивать пространство комнаты.
       Чтобы не было проблем с туалетом, Дуся принесла им из столовой старый металлический противень. Туда постелили мягкую тряпку, намочив ее в щенячьей лужице. Пол в комнате папа тщательно мыл с уксусом, чтобы не было запаха. Вскоре вся троица бегала дружно писать в поддон, весело задирая хвостики и покачивая теперь уже большими, но еще плохо стоящими ушами.
     Тряпку необходимо было менять каждый день и простирывать. Зато пол теперь всегда оставался чистым, щенки воспитанными, а комната совершенно ничем плохим не пахла.
     Теперь уже все в госпитале знали, что у Пальмы есть дети. Часто к Володе и Дусе просились на экскурсию. Когда щенки подросли, Пальма стала более спокойно к ним относиться. Теперь она сама забиралась от них в загородку, отдохнуть и поспать. Но, хитрули,  карабкаясь друг – на – друга переваливались в загородку, а оставшийся поднимал такой вопль и плач, что Пальма сама за шкирку втаскивала его к себе.
      Так что Володя мог теперь без проблем выносить щенков на прогулку без Пальмы. Полюбоваться бутузами собирались многие ходячие раненные. Они, покуривая самокрутки, весело обсуждали щенков, смеялись и шутили над их играми.
      Трогать и брать их на руки Володя никому не позволял. Но однажды самая маленькая чёрная Кнопа, как мальчик пока называл ее, сама подбежала к Алёше. Он часто приходил на щенков посмотреть, никак не мог определить, какой из двоих оставшихся его.
   - Ну вот, Кнопа  сама меня выбрала!- рассмеялся радист.
     Оставалось определить хозяина для последнего щенка.
     Скажу сразу, что его забрал выздоравливающий после тяжелого ранения офицер. Тот самый, который занимался с Володей географией и  немецким, а еще учил его рукопашному бою и боксу. Теперь он уезжал домой долечиваться и обрадовался, когда мальчик сразу согласился отдать ему щенка. Да и как было не согласиться? Щенкам пришла пора обрести хозяев. Кормить и содержать их становилось все труднее. Но, главное, этого человека папа успел узнать хорошо, и был уверен, что со щенком будет всё в порядке, насколько это возможно в условиях войны и разрухи.
     Вскоре щенки разошлись по своим новым хозяевам. Последней отдали манюню Кнопу, чтобы не сразу оставлять собаку без щенков. Только Пальма, неожиданно для Володи и Дуси, не слишком горевала. Они – то думали, собака затоскует, но Пальма только обошла дом, обнюхала углы, внимательно посмотрела мальчику  в глаза и… И все. Спокойно  легла у двери на свое место.
     Просто умная собака всё сразу поняла правильно. И доверяла, наверное, выбору хозяина. Щенки были достаточно самостоятельными, сильными и крепкими, и бесконечными играми и борьбой успели, видимо, порядком утомить свою мать. Да и молока у нее уже почти не было. 
      Потом, позже, у Пальмы были ещё дети. Но о них я ничего не знаю, кроме того, что и для всех последующих щенков Володя, мой папа, всегда заранее искал хороших хозяев и никогда не отдавал их кому - попало.
      Бабушка, вспоминая о времени их жизни с Пальмой, всегда немного как бы сожалела о прошлом, а может, просто грустила о своих молодых годах. И рассказывала, что собака сделала папу известным всем, и это его избаловало.
     Не знаю, чем и как. По – моему, папа до самой своей преждевременной смерти был образцом сыновней любви. Он никогда ничем не предал материнской любви, не обманул её надежд, а даже превзошел их, сумев многого добиться в жизни своим умом и, конечно, такими человеческими качествами, без которых не может быть ни крепкой дружбы, ни верной любви. Его тепла, заботы и любви с лихвой хватало всем.
    

 
Глава 7.
               
Операция. Помощь верной Пальмы.

 Знаете, во время войны, рассказывала мне бабушка, люди совсем не болели простудными заболеваниями. Не до этого было. Да и организм в военное время, видимо, мобилизовывал, собирал и напрягал все свои силы, чтобы выстоять, выжить в неимоверно тяжёлых условиях. Конечно, это не проходило бесследно. Позже, в спокойной обстановке, когда можно было расслабиться и вздохнуть, организм давал слабину и тут же наваливались разные болячки.
     Наверное, это и случилось с моим папой. Ведь ему пришлось пережить на войне то, что невозможно представить в мирной жизни. А мозгу маленького ребенка и нельзя, не нужно, но пришлось.
     Давно перестали звучать в ушах мальчика разрывы бомб и воющий свист падающих снарядов. Казалось, его жизни больше никто и ничто не угрожает. Однако, именно теперь Володя чуть не погиб.
     Однажды, когда Дуся была в госпитале на дежурстве, а мальчик учил уроки, ему вдруг стало так плохо, от резкой боли в животе, что, еле сдерживая крик, Вова с трудом перебрался на кровать, лег, скрутившись калачиком, и застонал. Давно не испытываемый страх за свою жизнь вошел в сердце, и мальчик заплакал. Пальма подняла голову и внимательно посмотрела на хозяина. Вове не стало лучше. Наоборот, чем дальше, тем все сильнее болел живот. Казалось, он лежит на раскаленных камнях, а другие камни давят сверху, мешая дышать. Мальчик  сдерживался, как мог, но время от времени начинал опять тяжело стонать и плакать. От боли путалось сознание, и голова казалась раскаленным огромным шаром.
      Пальма давно уже, поскуливая, вертелась около Володи. Лизала ему руки, пыталась заглянуть в глаза, но мальчик уже ничего не понимал от непроходящей тяжелой боли в животе. Тогда собака решилась. Впервые оставив Вову одного, толкнув обеими лапами дверь, Пальма вылетела на улицу и пулей помчалась к госпиталю.
     Знакомыми госпитальными коридорами она моталась, нюхая воздух, пытаясь найти Дусю. К несчастью, именно сегодня она уехала с сестрой – хозяйкой и шеф- поваром дядей Ракитным на станцию за продуктами и медикаментами для госпиталя.
   - Смотрите,- говорили, между собой раненные и медсестры. Что-то, наверное, случилось. Собака сама не своя, такого еще не было.
   А Пальма, поняв, что Дусю найти не удастся, кинулась прямо в операционный блок, к врачам.
   - Куда, закричала медсестра, но дорогу собаке преградить не решилась.
   Пальма влетела в ординаторскую, где главврач курил после операции, и громко залаяла, глядя ему в глаза. Хирурги засмеялись:
      - Ну, вот, и главного воспитывать пришла, чтобы не курил! – шутили они, зная  ее отвращение к табаку.
    Но главврач, в первые секунды возмутившийся появлением собаки в неположенном месте, первый понял, что она лает не просто так.
   - Полли, в чем дело?- строго спросил он, упрямо называя собаку ее старой, всеми, казалось, забытой кличкой.
   Овчарка, услышав ее, жалобно заскулила, схватила главврача за полу халата и потянула к выходу.
   Он не раздумывал. Вышел с нею в коридор. Обрадованная Пальма, оглядываясь, побежала к выходу.
    Когда они пришли к Володе, мальчику было уже совсем плохо. Подхватив его на руки, врач заспешил в госпиталь.   
   -Готовьте операционную, крикнул он хирургической медсестре Рае, а сам, положив Володю на кушетку, начал осторожно осматривать его. Врачи обступили их, наблюдая реакции Володи. Малейшее прикосновение к животу вызывало у мальчика тяжелый стон и непроизвольное желание закрыться, спрятаться от боли, лицо горело от сильного жара, волосы спутались и намокли от капелек пота. Хирурги переглянулись. Дело было, судя по состоянию ребенка, совсем плохо. Оперировать – единодушно решили врачи и стали быстро готовить мальчика к операции.
    Его оперировал  сам главврач. Длилась операция 3,5 часа. Гнойный перитонит, воспаление брюшины, в то время считался смертельно опасным. Выжить после него считалось заново родиться на свет. Теперь это предстояло Володе, десятилетнему мальчику, повидавшему смерть на фронте, уцелевшему под бомбёжками, но теперь совсем беспомощному от навалившейся беды.
    Когда  Дуся с машиной гружённой необходимыми госпиталю лекарствами и провиантом, поздно ночью вернулась с товарищами в госпиталь, операция была уже позади. Мальчик ещё не пришел в себя после наркоза. Он лежал на кровати за белыми ширмами в углу той самой палаты, где когда–то выздоравливал тяжелораненый Семён Семёнович. В изголовье дежурил сам главврач госпиталя, ожидая, когда ребенок проснется. 
     Дуся, сдерживая рвущийся наружу крик, села на пол у кровати, припала к ручке Володи, и горячие слезы вины и жалости потекли по щекам.
    - Ну-ну, не плачь, успокойся. Операция прошла успешно. Теперь вся надежда на его молодой организм, - сказал главврач и поднялся. – Я буду рядом. И скажи спасибо Полли. Если бы не она, мальчик бы погиб. При этих словах за дверью кто - то шумно и тяжело вздохнул.
    Хирург вышел и увидел собаку. Она сидела на своем, когда - то привычном, но, казалось, уже забытом  посту у двери. Врач погладил умную морду собаки, потрепал ее уши, задумался и, не спеша,  вышел во двор. Занималась заря. Скоро утро.
    Потом для Володи и мамы Дуси наступили дни, недели борьбы за жизнь. Пальма всегда была рядом. И хотя ей, по – прежнему, не разрешали заходить в палату, дежурить у двери она не перестала.
    Популярность её, после случившегося события, в глазах раненных неизмеримо возросла снова. Медсёстры вспоминали появление в госпитале легендарного её хозяина СёмСёмыча и всё, что с ним было связано. Рассказы занимали досуг новых раненных, до этого ничего не знавших о том, что здесь происходило раньше.
    Состояние мальчика оставалось очень тяжёлым, несмотря на то, что для него делали всё возможное. Слишком запущенной оказалась болезнь. Видимо, Вова долгое время не обращал внимания на слабые боли в животе. Впрочем, даже, если бы и обращал, что бы врачи в то время смогли сделать? Только наблюдать.
    Наконец наступил кризис. Это момент острой борьбы в организме, когда, или здоровье и жизнь, либо смерть. Главврач в этот вечер велел Дусе не отходить от сына всю ночь. И сам не ушёл ночевать домой, остался в госпитале.
      - Дуся, - сказал он моей бабушке, - ты сильная женщина, ты видела смерть в глазах раненных и на поле боя. Сегодня только ты можешь помочь Володе в его борьбе. Мы сделали всё, что было в наших силах, но, несмотря на все усилия, ему всё хуже. Мы можем теперь только ждать и надеяться… Врач  осекся, не закончив фразы, глубоко заглянул Дусе в глаза и повторил:  - Надеяться на Бога.
      Бабушка Дуся вспоминала потом, как она всю ночь плакала и молилась, положив под одеяло к Володе ту самую, нашу заветную иконку Николая Чудотворца. Мальчик метался в жару, бредил и звал её,  потом Пальму и снова её.
     Наконец ближе к рассвету он затих.  Дуся боялась посмотреть на сына.  Она сидела рядом, не выпуская его ручку из своей руки и, закрыв глаза, тихо бездумно плакала.
    - Дуся, Дусенька, да он же просто спит. Жив, жив наш Вовочка. Ну, теперь всё, на поправку пойдёт,- услышала она жаркий взволнованный шепот врача и только тогда раскрыв глаза, посмотрела на тихо спящего сына, на хирурга. Заглянула в его покрасневшие от бессонной ночи глаза и, обняв его, уткнувшись в спасительный белый халат, уже радостно и облегченно заплакала снова.

   

Глава 8.

День Победы.
   
 Весна 45 - го года, наверное, никогда не сотрётся из памяти не только поколения её пережившего, но и нашего, наслышанного о том незабываемом счастье и внутреннем подъёме, который испытали наши родные, дожившие, дошедшие, довоевавшие. Выстоявшие в немыслимой кровавой мясорубке  военных будней. У всех у нас своя Победа, своя память, сохранившаяся об этом дне.
         Хочется из тех военных бабушкиных воспоминаний написать ещё о нём, о Дне Победы. Как он пришёл к ним и к нам. Мои папа и бабушка Дуся встретили его в военном госпитале, в Барнауле. В это утро бабушка не была на дежурстве. Они ещё мирно спали, когда за окнами раздались выстрелы и крики.
     Дуся мгновенно, по фронтовой привычке, бросилась к Вове, стащила его, спящего, ничего не понимающего,  с кровати, уложила на пол и накрыла собой. Потом они услышали громогласные вопли шеф-повара госпиталя дяди Ракитного, другие голоса и снова стрельбу. В окна забарабанили, закричали:
     - Победа! Дуся, Вова, это Победа!
     Дядя Ракитный был всегда ключевой фигурой в воспоминаниях бабушки о дне Победы.
     Сейчас расскажу, почему. К весне 45-го персонал госпиталя почти весь жил в деревянных  домиках- бараках. А шеф- повар привык к своей землянке, вспоминала бабушка. Он ее отделал деревом, всё хорошо обустроил. Да и место было сухое, рядом росло большое дерево. Всё ему нравилось, как есть. Дядя Ракитный, как его звали все, был человеком весёлым и неординарным. Пережив известие о гибели всей своей семьи, он не сломался, не запил, а только как-то вдруг махнул на себя рукой. Перестал бриться и отрастил бороду. А ведь он главный повар военного госпиталя! И вдруг – борода. Не положено, не гигиенично. Как только его начальник эшелона с главврачом ни ругали, чем ни грозили - все напрасно. Дядя Ракитный сшил для бороды несколько чехлов из марли, а брить её не давал. Мужчина он был крепкий, видный собой и борода ему шла даже, вспоминала бабушка, только нарушение устава это, но все уж махнули рукой и оставили его в покое.
    -  Вот кончится война, тогда уж…, - частенько говаривал дядя Ракитный в ответ на подшучивания.
   И вот наступило памятное майское утро 45-го года. Возле землянки дяди Ракитного творилось что-то невообразимое. Радист  притащил стул, на него главврач с начальником военного эшелона пытались усадить сопротивлявшегося шеф- повара, а санитар держал бритвенный прибор. Все, кто был не на дежурстве, выскочили во двор, кричали:  - Победа! -  плакали, стреляли в воздух и целовались. Бабушка столько раз рассказывала мне об этом перед сном, так я сжилась с этими людьми, как будто сама  прошла с ними дорогами войны и видела всё своими глазами.
    Кончилось всё неожиданно. Дядя Ракитный вдруг обмяк, сел на стул и заплакал, как ребёнок,  одобрительно махнув рукой брадобрею. Потом его приходили посмотреть все ходячие раненные, а  лежачих тяжелораненых он ещё долго посещал сам, как  первый экспонат  Победы…
 Так для них окончилась война.




Глава 9.

Прости, Пальма!  Домой, домой, домой!
   
 Казалось, дружбе Володи и Пальмы ничто не может помешать, а тем более разлучить их.  И, всё-таки, наступил такой момент в их жизни, проверка на прочность. Это случилось спустя несколько лет после войны, когда основную базу госпиталя решено было вернуть в родной Кременчуг, на Украину.   
      Однажды, весной  Дуся прибежала из госпиталя радостная, обняла Вову и закружилась с ним по комнате.
     - Сыночек, дорогой мой! Мы возвращаемся домой! Едем! Едем в Кременчуг! Боже мой, как хорошо!
Они скакали по комнате и так кричали, что с улицы влетела Пальма и запрыгала вместе с ними.
Внезапно Дуся остановилась, села на кровать и задумалась, глядя на собаку.
     - Что, мама, ты что? – спрашивал Володя притихшую маму.
     -  Сынок, а ведь мы её, наверное, не сможем взять с собой. Ты понимаешь, ведь её не позволят везти с нами, - Дуся обняла за шею улегшуюся у её ног собаку и вздохнула.
     - Нет, мамочка, тогда я никуда не поеду! Останусь здесь, с дедом Макаром, а ты езжай, - решительно заявил Володя.
     - Я не брошу собаку. Ни за что!
     - А как же я, Вовочка? Как же я одна домой возвращаться буду? Я что, хуже собаки?! И что я твоему папе скажу, когда он вернётся?!– и Дуся заплакала.
     - Мама, мамочка, война уже кончилась, неужели мы не сможем придумать, как забрать Пальму? Я могу же в почтовом вагоне с ней поехать. Да вообще на платформе! Сейчас ведь лето, тепло.
     Решено было не поднимать паники раньше срока, а готовиться в дорогу и позаботиться о собаке, решить, как взять её с собой.
      Только, чем ближе подходило время отъезда, тем всё яснее становилось, что собаку увезти будет очень сложно.
Володя ходил сам не свой, но твердо решил собаку не оставлять.
      И трудно сказать, как бы сложилась дальнейшая судьба Володи, Пальмы и Дуси, если бы не трагическая развязка.
      Среди выздоравливающих раненных офицеров был один тип, младший лейтенант Шмайлов, который терпеть не мог собак. Зато очень любил заглядывать в рюмку. А, выпив изрядную дозу, становился просто неуправляемым. Как же, он же кровь проливал, когда они все тут в тылу «жировали». Он донимал младший медперсонал, да и врачам не всегда удавалось его, пьяного, утихомирить. Только главврач, он же главный хирург госпиталя, да еще шеф-повар, рослый и крепкий дядя Ракитный, могли  его усмирить.
    Этот лейтенантик не раз грозил расправой  Володе и его «немке» Пальме.  Дуся и Вова старались не оставлять собаку на улице, когда никого не было дома. Только хитрая овчарка очень любила выбираться проверенным способом через форточку на свободу и бежала встречать Володю из школы. Обычно она ждала его в начале улицы, под старой осиной.
    Что там случилось, как всё началось - никто не видел. То ли этот лейтенант подкараулил собаку, а может их встреча произошла случайно, если вообще есть хоть что-то случайное в нашей жизни. Только, когда  Вова повернул на свою улицу, до него донесся громкий крик, потом яростный рык Пальмы, и  вдруг раздались выстрелы и одновременно протяжный скулёж собаки.
     Сердце у Володи резко подпрыгнуло и провалилось, заныв, в низ живота. Мальчик побежал  изо всех сил.
Рядом с деревом в луже крови лежала Пальма, вытянув, вероятно в прыжке, свое сильное, а теперь совершенно неподвижное, израненное пулями тело. Немного в стороне валялась еще и большая увесистая палка…
     Володя сел на корточки возле собаки. Слёз не было, только пустота в груди и боль. Для Пальмы, казалось, всё было кончено.
     Дядя Ракитный и киномеханик  Алёша помогли перетащить тело собаки и погрузить на тачку, взятую у завхоза.
     Хирурги только руками разводили на молчаливые вопросительные взгляды мальчика. У собаки оказался проломлен череп и две огнестрельные раны не оставляли никаких надежд. Одна пуля пробила грудь в области сердца навылет, вторая застряла в литых мышцах собаки. В овчарке еле- еле теплилась жизнь.
      Но всё-таки она еще дышала, и врачи сделали для неё все, что могли: вынули пулю, тщательно обработали раны, перебинтовали, даже ввели антибиотик и успокаивающее с обезболивающим. Только в глаза Володе они смотреть избегали, когда объясняли, как ухаживать за собакой, боясь выдать горькую правду: положение Полли безнадежно. 
      И, хоть бабушка и папа ни в чём не были виноваты, всё равно чувствовали себя так, будто предали собаку. Бабушка говорила мне, что она переживала и то, что, вероятно, сама не закрыла форточку на крючок, и то, что в последнее время, под давлением обстоятельств, невольно видела в преданной собаке обузу…
      Знаете, так иногда бывает в нашей жизни с маленькими детьми или  стариками, а ещё с растениями или нашими домашними питомцами. Когда они становятся в тягость или чувствуют себя никому не  нужными, тогда что – то случается с ними. Оставленные без нашей внутренней, духовной поддержки, они покидают нас навсегда, уходят в другие миры. Бог их забирает. Потому что без искренней душевной, любовной заботы дети, старики, домашние животные  и цветы жить не могут. Она им нужна для жизни, как воздух. А растения и животные – те же дети, зависимые от нашей любви и легко ранимые.
       И нужно всегда помнить об этом, прежде, чем взять в дом живое существо. И не важно, что или кто это: цветок или морская свинка, попугай, а может щенок или котенок… В каждом из них не только бьётся сердце, но и живёт живая, трепетная и любящая искра  -  Божия  душа.
       А Пальма? Как же она? Вова и Дуся боролись за жизнь верной собаки, как могли, ни на час не оставляя ее без присмотра. Положение овчарки было очень тяжелым, иногда казалось, что всё, конец. Вова звал её в такие минуты, уговаривал: - Полли, не уходи, не бросай меня! Умница моя, хорошая, девочка, ну, пожалуйста, живи, Полли, живи! Ты мне так нужна!
       Слышала ли собака его? В ней ничего не менялось, но однажды Вове показалось, что у неё слегка, совсем чуть-чуть шевельнулся хвост. А спустя еще несколько дней, Пальма впервые посмотрела на мальчика прямым осмысленным взглядом. Володя радостно прижался к собаке: жизнь, к ним возвращалась жизнь!
        Врачи радовались вместе с Вовой и советовали Дусе подумать, не стать ли мальчику хирургом, так хорошо он научился в госпитале ухаживать за ранеными. Пальме он перевязки  тоже делал сам.
       Собака, победив смерть, начала быстро поправляться.
        Теперь речь о том, чтобы оставить Пальму в Барнауле, больше не шла. Но и везти такую беспомощную тоже было опасно. Однако, выхода не было.
        И наступил день, когда Пальма отправилась вместе с Вовой, Дусей и госпиталем в долгожданную новую жизнь, на Украину.



Эпилог
к концу I части.
Возвращение домой.

    Скажите, вам интересно, что было потом? Как сложилась жизнь Володи и Дуси, моей бабушки и их собаки Пальмы?
      А дальше в судьбе моих родных было возвращение в Кременчуг. Разбомбленный, сожжённый войной украинский город. Он стоит на самом берегу Днепра.   
     Взорванные опоры, или быки, старого, довоенного моста через реку и сегодня  можно увидеть, как немой памятник той жестокой войны. Только, конечно, уже ничего страшного в них нет. Ведь более шестидесяти лет пролетело, как окончилась война! Целая человеческая жизнь…
     Рыбаки причаливают на своих лодках к быкам взорванного моста и ловят с них рыбу. Из прочных прокопченных кирпичей разбомбленных домов четырехсотлетнего довоенного города жители построили после войны на правом берегу реки новые, одноэтажные частные домики, стены которых и сейчас свидетельствуют о страшных пожарищах военных бомбежек своими навсегда почерневшими от гари, но очень прочными кирпичами. Только никто давно не обращает на это внимания. 
      Ведь уже сменились поколения людей в этих домах. И о войне все забыли. Нет, наверное, не забыли, а просто уже не думают о ней так, как раньше, когда были живы и полны сил настоящие, прошедшие в боях пол Европы фронтовики. Но и сегодня всё еще полны осколками от тех снарядов воды Днепра. Зачерпнув горсть гальки и песка на берегу, обязательно найдёшь обточенный волнами, искорёженный осколок, а то и пустую изъеденную ржой гильзу.
     Сразу после войны жить в городе было практически негде. Уцелело буквально несколько домов, Кременчуг лежал в руинах. Приходилось не только учиться и работать, но и разбирать завалы, расчищать и освобождать город от остатков войны.
    В этой трудной послевоенной жизни  людей, переживших войну, было много героического, стоического, но никто из них этого не осознавал. Просто жили, радовались миру и трудились для счастливого будущего, для нас с вами.
    Ночевали в землянках, грелись у костров, варили борщ из одуванчиков с крапивой. Дуся получала паёк, а Вова с Пальмой  собирали на развалках дрова и продавали за копейки на базаре селянам, или меняли на что-нибудь. Тем и жили. Пальма выздоровела, мягкий климат южного украинского города пошёл ей на пользу. Она, как прежде, привлекала к себе внимание. Большое литое черное тело собаки стало поджарым, шерсть отросла, скрыв шрамы, но память осталась. Завидев в чьих - нибудь руках палку или блестящий предмет, Пальма  подбиралась, шерсть на загривке становилась дыбом, и собака пристальным взглядом следила за казавшеюся опасностью. Володю беспокоило такое поведение собаки, он боялся, что однажды Пальма не справится  с собой и натворит бед. Но овчарка никому не причиняла зла, хотя и вызывала невольный страх и уважение к себе.
       Бабушка Дуся опять работала в госпитале, папа учился. Служил в армии, закончил Челябинское танковое училище и получил звание младшего лейтенанта. Потом работал на заводе КрАзе, где в СССР выпускали грузовики, известные всей стране и зарубежью, и снова учился в техникуме, вузе.
      Дусе, как фронтовичке, жене боевого офицера, дали комнату неподалёку от госпиталя, в старом полуразбомбленном, но всё же уцелевшем доме. Это ли не счастье - своё жильё?
      Тогда все жили радостно и дышали полной грудью, пьянея от тёплой мирной ночной тишины. А по выходным трудились на субботниках и воскресниках, поднимая город из руин, превращая его в сад моего детства. Володя запрягал Пальму в тележку и так они возили кирпичи,  доски для стройки. Собирали дрова.
      Во дворе для собаки сделали будку, и она с радостью оставалась ночевать там, охраняя двор.
      А за её щенками, по - прежнему,  всегда была очередь. Она дожила до моего времени. Из раннего детства я запомнила, как большая чёрная собака, когда я выходила гулять во двор,  поднималась во весь рост и клала передние лапы на кирпичную кладку стены у меня за спиной. Её морда тогда была выше моей головы, она лизала мне щёки и заглядывала в глаза, а я видела седые усы на чёрной старой морде  и  весёлые умные собачьи глаза. 



 
      Спустя годы, красота Кременчуга поднятого из пепла руками его жителей поражала. Город – сад  весной буйно цвел фруктовыми деревьями, а летом утопал в цветах и зелени ухоженных деревьев. И сейчас он такой же, но уже постаревший улицами и деревьями, высаженными тогда, после войны.
     Я и мои одноклассники тоже успели потрудиться. Вдоль реки долго, много лет ничего не строили. Столько крови там было пролито, столько молодых ребят -воинов  и мирных жителей - защитников города- там навсегда осталось лежать в земле сырой, что долго – долго не могли решить, как лучше сделать, чтобы почтить память. И самое лучшее решение нашли, когда я уже была школьницей старших классов. Разбили руками нашего поколения Приднепровский парк, большой, тянущийся вдоль реки до самого моста, красивый и цветущий. Каждая школа, каждый класс высаживал на отведённом месте свои деревья. А потом, мы все ухаживали за ними весной и осенью, помогая деревцам расти, подниматься. Таскали в начале лета вёдрами воду, чтобы не засохли…
     Иногда мне было лень работать, а в начале лета жарко и неохота. Но потом приходил стыд, как – будто я предавала кого - то очень хорошего, но беспомощного.  И я вместе с подругами бежала к нашим деревьям.
     Сад вырос. Или парк?  Там  много плодовых деревьев: мелких абрикос, яблонь, алычи, грецких орехов и, конечно, шелковицы.  А я сажала с одноклассниками каштаны, клёны и липы. Теперь, когда приезжаю летом в город навестить маму, обязательно иду к ним, здороваюсь.
      Это так здорово. Поразительно, как хорошо всё понимали  тогда наши взрослые - прошедшие войну, пережившие её и повзрослевшие дети военных лет. Выросли мы, потом наши дети, а теперь мои внуки и внуки моих друзей детства играют в этом огромном, разросшемся, полузапущенном теперь, парке – саду, спасаясь от изнуряющей  летней жары летом и любуясь его цветением весной.
     И жизнь продолжается, сохраняя с его помощью невидимую связь между прошлым и будущим.