Оксана и Ося

        Оксана и Ося. И снова Оксана. Оксана и еще раз она. Гораздо больше Оксаны, чем Оси, под каким углом ни обозревай их маловероятный, но прочный союз. Оксана выше ростом. Она шире в обхват. Следовательно, Оксана больше весит (а если мельком взглянуть на Осю, – а только мельком и получается: настолько он субтильный [потому что эпитет миниатюрный едва ли применим к мужчине], что взгляд при всем желании не задерживается на нем долго – кажется, что он бесплотен, и значит невесом). И, тем не менее, при всей своей пространственной представительности, Оксана грациознее Оси, который, хотя и миниатюрен, – все-таки этот эпитет наиболее уместно характеризует его, – умудряется производить впечатление неуклюжести. Голос Оксаны ниже и громче. Не говоря о том, что она чаще говорит. Точнее, из них двоих, – по крайней мере, на людях, – говорит только она. Вероятно, у Оси плохо подвешен язык, или он мямлит. Но это только догадки, потому что Ося настолько редко произносит фразы длиннее «да» и «нет», что судить о его дикции представляется затруднительным. Даже когда вопрос адресован к Осе (что происходит только в том случае, если собеседник толком незнаком с парой; впоследствии он привыкает обращаться только к Оксане), жена часто отвечает за мужа, если необходимо перебивая его. А перебить Осю просто, поскольку, едва начав фразу, он делает длинную паузу, предоставляя возможность себя прервать и, очевидно, ожидая и желая этого. Таким образом, он избавляет себя и Оксану от неудобств, неизбежно возникающих, когда двое говорят одновременно.
        Не то что бы у Оси вовсе не было своего мнения. Когда речь заходит, к примеру, об искусстве или, – как ни трудно это вообразить, – касается философских тем, Ося заметно оживляется. На его щеках проступает румянец, в глазах появляется блеск, а в жестах – едва контролируемая импульсивность, которую можно принять за желание принять участие в беседе. Но обычно Ося удерживается от этого соблазна. Оксана не любит экскурсов на отвлеченные темы, которые почитает за праздное времяпровождение. К тому же авторы книг и фильмов всегда скрытно попустительствуют – а порою и одобряют – измены, извращения и прочие отклонения от нормы, на которых, собственно, и держится интерес к искусству. Если Оксане не удается свернуть дискуссию на более актуальные рельсы, она берет Осю под руку и уводит его туда, где обсуждают что-нибудь более насущное, типа цен на товары или их качество.
        Если на людях Оксана предпочитает говорить за Осю (а чаще, вместо него), дабы сохранить на высоте репутацию семьи, которую так просто уронить и так тяжело реабилитировать, дома ее голос не умолкает из-за бестолковости мужа, то есть, его полной неспособности следовать элементарным инструкциям, повторенным энное количество раз в самой доступной форме. Например, он моет дорогие тефлоновые сковородки металлическим ершом и, естественно, царапает их. Или после стирки не вытаскивает вовремя белье из сушки, отчего оно начинает морщить. Доверить ему утюг, разумеется, невозможно. Приходится Оксане самой гладить белье после тяжелого трудового дня. Работа Оси – особая тема. Она не перестает вызывать у Оксаны неподдельное изумление. Если судить о ней по скупым комментариям мужа, он мало что на ней делает. Ося поздно уходит и рано возвращается. У него редко уставший вид. С другой стороны, Осю не увольняют вот уже почти двадцать лет. Значит, это какая-то особая должность, не только не требующая затрат от того, кто ее занимает, но, напротив, вменяющая ему в обязанность минимальный расход энергии. Впрочем, иногда Оксана подозревает, что ее муж добился прочности своего положения хитростью: то есть, умением производить впечатление занятости, не будучи при этом занятым ничем иным, кроме произведения упомянутого впечатления.
        Как ни печально в этом признаться, в мире с готовностью отыскивается место для всевозможных аномалий (к слову, они наблюдаются в таких количествах, что соблюдение правила является скорее исключением, словно вариации по-прежнему оправданы эволюцией и естественным – а в наши дни, чаще противоестественным – отбором). Осина работа представляется Оксане вопиющей несправедливостью и не оставляет ее в покое. Она часто приходит домой уставшая и потому в скверном расположении духа. В такие моменты ее подмывает сосредоточить свой гнев на муже, избрав его в качестве козла отпущения. Хотя данное сравнение крайне не уместно. Козел отпущения ни в чем не повинен и становится жертвой именно в меру своей невиновности, позволяющей использовать его как порожнюю форму для наполнения чужими грехами. Ося, напротив, имеет к Оксаниным проблемам самое непосредственное отношение. Чем легче ему живется, тем труднее Оксане – это аксиома, не требующая доказательств и подтверждаемая вездесущим законом сохранения энергии.
        Какое-то – скажем сразу, недолгое – время Ося пытался разубедить жену в своей причастности к ее заботам. Но его, – с виду разумные, а на поверку эгоистические – аргументы встретили решительный отпор. Оксана была не только упрямее и целеустремленнее Оси (что имеет в спорах немаловажное значение), но также обладала тем, что принято называть женской логикой, но что присуще женщинам не более, чем, скажем, политикам или священникам. Речь идет о способе мышления, подтасовывающем факты, перескакивающем с тему на тему и очень свободно трактующем принципы причинности – ради достижения заданной цели. Согласно истории, в подобного рода диспутах более всего преуспели иезуиты, среди которых, как хорошо известно, не наблюдалось особей женского пола. Хотя Оксана никогда не учила риторику, а о католических орденах знала лишь понаслышке, она в совершенстве владела подобными методами ведения дискуссий. Ося был приведен в полное замешательство, а затем разбит, после чего перестал спорить с женой. Теперь если он улавливал плохое настроение Оксаны, – а чутье на ее еще не выраженные, но уже негативные эмоции у него развилось поистине звериное (то есть, не отдающее себе отчета, но безошибочное), – Ося уходил в дальний конец дома. В предупреждающих знаках не было недостатка: то, как закрывалась входная дверь, какого ритма и громкости шаги отстукивали по паркету, с каким звуком сумочка опускалась на комод, поворот головы и угол подбородка к полу – все это недвусмысленно характеризовало настроение жены. Но скрываться долго было опасно. Если первые десять-пятнадцать минут Оксана радовалась уединению (то есть, тому, что никто не путался у нее под ногами), то по истечении упомянутого срока ей начинало недоставать Осиной способности безропотно выслушивать жалобы и нарекания. И первые, и вторые кипели в ее голове, не находя выхода, а это означало, что они насыщались друг другом, грозя обратиться в скандал. Поэтому в Осиных интересах было переждать первое недовольство, связанное с приходом в дом, где наслаждался жизнью муж-лоботряс, но упредить его следующую – более серьезную – фазу, провоцируемую Осиным уклонением от ответственности за содеянное (и не сделанное).
        Впрочем, с некоторых пор Ося овладел искусством прятаться, не прячась. Например, он садился в кресло, подгибал под себя ноги и сползал настолько, что его голова не выступала из-за спинки. Или, когда Оксана громко звала его к себе, выяснялось, что он все это время находился в одной комнате с нею, но вел себя настолько тихо и незаметно, что она не обратила на него внимания. По склонности одеваться в серые тона – от мышиного, до ноябрьского, – ему удавалось сливаться практически с любым фоном. Все это вызывало у Оксаны крайнюю степень досады. Ей казалось, что за кротостью мужа скрывается не только гордыня жертвы, но и граничащее с бунтарством упрямство.
        И все же опасения Оксаны были несколько преувеличены. Ося настолько боялся недовольства жены и регулярно устраиваемых ею скандалов, – игравших в ее психической экономии примерно ту же роль, что грозы в начале мая, – что об открытой конфронтации (предельной формой которой является бунт) не могло идти речи. Одна мысль о неповиновении со всеми его неизбежными последствиями приводила Осю в ужас. Он не столько прятался, как пытался не занимать больше, чем подобает, места, а также не производить лишних звуков, способных привлечь внимание к его персоне и вызвать раздражение.
        Из вышеизложенного должно сложиться закономерное и, в целом, справедливое впечатление, что в их семье, Оксана, так сказать, командовала парадом. Хотя какой уж тут с Осей парад: так, бесконечные учения с нулевым результатом... Лучше будет сказать, что Оксана стояла за штурвалом семейного корабля. Впрочем, если она была капитаном, – в чем, кстати, нет ни малейших сомнений, – кем на этом корабле подвизался ее супруг? Ни штурмана, ни, тем более, боцмана, ни даже матроса и кочегара из него не вышло бы по различным, но равно убедительным причинам. Скорее, он провожал судно с берега и махал белым платочком всем тем, кто уходил в дальнее плавание, тайно радуясь, что остается на суше. Значит, сия метафора превращается из морской в земноводную и, таким образом, размывается. Лучше сравним их отношения с карточной игрой, в которой все старшие козыри были на руках у Оксаны. К слову, супруги нередко проводили вечера за дураком, и хотя Ося играл лучше и не поддавался, он все равно почему-то постоянно проигрывал. Так или иначе, Оксана обладала тем психологическим перевесом над мужем, что гарантирует душевный комфорт, ибо создает иллюзию контроля над ситуацией и, следовательно, уверенность в будущем. Но одно обстоятельство, – подобное ложке знамо чего в бочке ведомо с чем – отравляло ей удовольствие, смешивая карты и нарушая закономерный расклад. Или, – если шахматная метафора вам больше по душе, – Оксана чувствовала себя подобно безудержно наступающему по обоим флангам гроссмейстеру, который внезапно заподозрил, что он стремительно несется в ловушку хитроумного и досконально просчитанного гамбита. Все дело заключалось в какой-то неказистой пешке, которой так легко было сперва поперхнуться, а затем и подавиться. На Осином лице, когда он был уверен, что за ним не наблюдают, часто блуждала безотчетная улыбка. И даже не улыбка, а тень таковой. Оксане хотелось думать, что в улыбке было что-то идиотическое. Но, странным образом, даже списанная в разряд признаков умственной отсталости, она продолжала Оксану беспокоить. Словно и в своем идиотическом качестве – а, возможно, благодаря ему, – улыбка одновременно обитала в каком-то ином измерении, куда Оксане не было доступа. Естественно, если она окрикивала мужа, улыбка мгновенно исчезала. Но Оксане казалось, что она лишь временно скрывалась, ожидая благоприятного момента для возвращения. И действительно: стоило предоставить Осю самому себе, как улыбка снова упрямо проступала на его губах – словно губы не столько сознательно вызывали ее к жизни, но становились непроизвольными проводниками тока, значение и назначение которого не было известно им самим.
        Оксана спохватывалась, что она совершенно не знает, о чем думает Ося, и, главное, что он думает о ней. В этом заключалась чудовищная несправедливость: вся она лежала, как на ладони, даже если эта ладонь часто сжималась в кулак. А Ося? Чем больше помыкала им жена, тем глубже загоняла в него те, самые сокровенные, мысли, понять которые ей так хотелось. Каков негодяй! Неужели, он умудрялся переигрывать Оксану на ее территории, где черные и белые квадраты по праву принадлежали ей, и нелепая сдвоенная пешка действительно застревала костью в горле ее блистательного миттельшпиля? Нет, допустить подобное значило уверовать в абсурд.
        «Ося! – кричала Оксана, хотя тот стоял за прозрачной шторой в той же комнате и сомнамбулически наблюдал, как неистовый ветер гнет ветви деревьев, но не может их сломать, – Осип, где мои тапки?!»
        Ося отрывался от картины за окном и, совладав со своей растерянностью, отправлялся на поиски тапок. С отвращением глядя на его сутулую спину, Оксана пыталась угадать, не улыбается ли он.
       
       
        27 сентября 2016 г. Экстон.