Охотники зимой

 
            
              одноактная пьеса
Комната.  На стене репродукция картины Брейгеля "Зимняя охота". За столом сидит Шах. У него было имя другое, но кто- то, еще в детстве назвал его так и навсегда.

– Сумерки, сумерки... Какое же размытое, смутное время.
 Миг безвременный и над временный, промежуточек зыбкий, рассеянный,
мостики между небом и землей, ночью и днем, усталостью и тревогой неясной - сумерки, сумерки  мои.
 Над и вне всего – только указатель – закрывать скоро ставни. А если утром их не открыть, продолжатся  они бесконечно, что и происходить.
Не следует засыпать в такой час и чтобы не заснуть, вот сейчас, как же мне нужен собеседник, и желательно глухой, еще лучше глухонемой, но с глазами, в которых согласие.
 Нет, не понимание - не то чтобы оно было невозможно – нежелательно.
 Почему же  вдруг тянет на то, что зовут  исповедью, к окошку, за которым кто-то сидит. А хорошо ведь придумано, с таким отстраненным, насмешливым  знанием человеческой души.
 Если тот, кто сидит за этим окошком сам с душой – должен либо хохотать, либо плакать, а он ведь молчит.
 Должен молчать.
 Бедный, бедный  слушатель.
Яростно вопрошающий, оправдывающий, невольно  лживый лепет несется на него.
Изо дня в день, из века в век-такое неизменное, такое однообразное.
 Исповеди нет - только бы немного  заговорить свой страх, свой стыд, свое отчаяние - нет, как умно и весело придумано - на исповедь, как на речку, и ведь даже не для очищения.
 Безымянное, непостигаемое, неотвратимое - назвать, отодвинуть  – стойкая, бедная надежда.
Но в другой религии существует это разумное  окошко.  В моей  нет места и для него.
  Один священник, всю жизнь принимающий исповеди, на вопрос, что он понял из выслушанных  признаний, ответил: "Люди более несчастны, чем принято думать. И вся суть в том, что не существует взрослых". Я так восхитился великодушием этих слов, их печальной снисходительностью и истиной, выраженной в столь милосердной форме - не существует взрослых.
 Детство и дряхлость. Игры на песочке и в случае редком, чудном случае осмыслены и игры, и песок. Точнее, есть попытка их осмыслить.
 Это раньше жалкая старость, вся в суетливых, что то заговаривающих,  штопающих что то словах, вызывала изумление. Почему удивлялся я.
 Вокруг  ведь души каждого старика - целое кладбища. Тех, кого он знал и кто исчез. Он сам, столько раз на  пути проходивший  над бездной – уцелел.
 Старость – такое ведь дарования. И ничего в ответ на щедрость такую – только  детское дрожание рук, скупость судорожная и нередко, крылышки, которые  перед   исчезновением близким, как у муравья вдруг прорастают,  обольщают.
Увы, годы не учат. Увы, годы  просто карманные воры. Воры, незаметно,  в толкотне вытаскивающие все, что можно утащить - ключи от квартиры, зарплату, удостоверение личности, а иногда все вместе. А все несчастье – в удивленном, растерянном, точном - не существует взрослых. И будь я более великодушным человеком, весь свой опыт не  очень радостный  мог бы втиснуть в это застенчивое открытие.
Один и ночь - и есть одиночество и все просьбы - бессильного,  и  этот нищий сейчас – я.
 Сумерки, сумерки - какая новая тревога, что- то сегодня произойдет, а что? Неужели такое чудо - вдруг новость?
Вдруг постучится неожиданность?
Ночью был страх, ночью стук. Я подхожу, дверь прозрачная, за ней стоят  мужчины в рабочей одежде. В руках – столярные инструменты. Видно, что долго и серьезно работали. Утомленные, тихие смотрят, а я кручу ключом, запираю, закрываю стеклянную дверь. А она распахивается, растворяется.
 Один, в глаза глядя, глубоко и тепло глядя, говорит устало – надо собираться.   Куда? В смерть.
Я не могу, отвечаю я, я не могу оставить девочку.
 С улыбкой – какую девочку? Но вы же знаете, кричу я. Но проснулся я не от крика.
Легкое, близкое дыхание – открыл глаза – вся комната в луне, в комнате луна.
 Она разглядывала меня, разглядела, печальная, великодушная.
 Тяжкая у тебя работа-освящать ночи людские, тяжкая.
Все увидела ты и все простила.
 Плотное, невесомое, волнующее  покрывало твое – для меня покой и я знаю почему. 
Сказано было про меня, сказано моей матери - «Полюбили сына твоего желтые духи, немногих они выбирают, и за избрание свое терзают сильно. Желтые, вот они, кружатся над ним, и много их.
 Мне не помочь. Это надо грех на душу взять, найти слабого, у того, где белое с черным перемешалось, слилось.
 Развести  надо краски эти и что тогда? Ну, впущу я желтого, найду  лазейку, он слабый ведь – не выдержит. Дух желтый силы требует, а кругом слабые, вот и тянется он к сыну твоему.
Полюбили они сына твоего, это испытание, но небо, дав его, видит и человека: какой выдержит, а какой – нет. Твой справиться должен».
 Не угадала старушка.
Есть белый, черный, но есть и желтый дух. Непонятный, зыбкий свет его – спутник мой беспощадный.
Что было и чего не было – позади. Смотри на меня, тяжкая твоя работа – освещать ночи людские, тяжкая работа.
  Наклонилось лицо. Оно не принадлежало ни одному из тех, кто когда-либо так близко подходил ко мне, единственное, родное, угрожающее. Слова ночные, тело невесомое, забылся я. Да, иногда волной накрывают полу воспоминания, полу выдумки,  невинные, милые, как у десятилетнего мальчика –   неловкость после. Но наклонилось лицо – невиданное и знакомое – это ты, дух мой желтый или кто ты?
Ах, судьба человеческая так похожа на родник: появился вдруг из подземелья, случайный, необходимый, и нужна стеночка, чтобы не растекался он, и чем тверже она, тем глубже и яснее дно. А даже маленькая щель, без ума и без зла – и растекается вода в разные стороны, незаметно, в никуда.
Не родник, а лужа -  тина.В лучшем случае утолит он жажду домашней скотине, да и она припадет к ней, если натолкнется случайно, а рядом нет другой воды...
А ведь это – чудо, разное, внезапное чудо.
Совсем недавно, когда умывали человека перед его последним путем, должны были принести воду из семи родников.
 Знали – у каждого свое рождение, своя тайна и свои последние капли.
Каждое село имело семь оберегаемых, хрупких источников.
 В один день снести все перегородки, что останется?
 Мы должны много плакать, устал я так много понимать и так много не понимать, желтый дух.
 Ненужное напряжение, сиротство, скорлупа на сердце – все от того, что веры нет, есть знание – поломаешься – затопчут, и никто не услышит хруста – нам нужно много плакать.
«Полюбили сына твоего желтые духи, на всей земле не будет ему покоя»-шептала луна, медленно уплывая под  тяжелые тучи.
 Мучилось, металось, переваливалось небо.
Дождь, сейчас дождь, немного потерпите, и все пройдет кого-то обманывало это новое небо.
Ветер не выдержал – он раскидывал пустые облака, пыль, сухие ветки, стекла. И выплыла луна.
Наклонилось лицо – только ты видела час, когда не было во мне страха, старости. Ты видела шаги мои не по земле, видела, какой бывает безнадежная надежда, непуганые  тени на покойнике, рассвет в сумерках, тело без обмана – ты же видела.
Наклонилось лицо – не узнаю, не хочу узнавать.
  Заходит Тауду. Высокий молодой человек.
Шаги Тауду я узнаю. Он никогда не стучится. Не признает  приветствий
- Без  стука и без улыбки.  Вот тебе я рад.
- Зажгите свет, Шах
-Сумерки надо переждать без включаемого и  выключаемого света. Так как в сумерках , мой дорогой, есть свой свет.
- Зажгите свет,- я не люблю сумерки именно за  это.
Тауду смотрит на картину
- Шах, как удивительно - зима, а так много тепла.
  Снег и такой теплый и пахнет абрикосами. Такая белая лесенка, а ведет к такому черному чердаку. Как красиво. Почему я ее не видел раньше?
- Не знаю почему ты ее увидел сейчас, она ведь висит там вечность. Эти охотники - то немногое, что я люблю.
- А где здесь охотники? Какие тут могут быть охотники?
- Да только они тут и бегают.
- Нет. Этот человек, когда рисовал такой снег, очень любил одну женщину и я вижу ее, а эта женщина могла бы  полюбить меня. Да и какая охота на таком снеге? Надо догонять следы и все. А это и стыдно и скучно.
- Иногда, Тауду, ты меня так радуешь-я  ведь до такого понимания не дотянулся.
 Когда  впервые увидел эту картину почему-то обида. Я сразу отметил ту черную птицу, которая очень хорошо знала, кто в этом мире охотник, а кто добыча, все знала  обо мне и ей более был интересен дым из трубы, чем я.
Повозка, люди, такие знакомые веточки, черная птица.
 Впервые видел  себя. Очень близко. Видел художника, его походку, его дом, видел его женщину. Таким  воображением, как у тебя, не владею,  хлестнуло  другое - оказывается, он  жил в 14 веке и такой живой в 20 веке. Это зримое, подлинное бессмертие вызвало у меня тогда почему-то обиду - молодой был. Тогда я думал –  долгую свою жизнь он мог ничего больше не делать и ему уже принадлежала вечность.
 С такой легкой улыбкой, так насмешливо он выхлестнул на меня свой сон и он такой  настоящий, такой разумный, что мы теперь двадцать веков будем ползти к нему и уже не доползем. А теперь о таких мелочах я не думаю – смотрю и иногда чудится и даже верится, что жизнь может быть и жизнью.
Но и это неверно. Настоящий поэт один, живет где-то рядом с нами поэт настоящий, тоже ведь чудо какое, так увидел  эту картину, мне нравиться, что он услышал в ней. Хочу я тебе прямо сейчас прочитатьэто стихотворение. Вот оно, в этой книжечке маленькой и такой большой.
Слушай:       
Белеет снег. От холода дрожат собаки.
Охотники спускаются с холмов.
Им видится очаг и тёплый кров,
Тяжёлые, с трудом передвигая ноги,
Охотники спускаются с холмов.
               
С утра был гон. Звенел собачий лай-
они гнались за перепуганной лисицей-
от смерти ей уйти не удалось.
С нелегкой, но заслуженной добычей
охотники спускаются с холмов.
               
И скоро, разомлевши от тепла,
они раскрутят трубки и расскажут,
как страшен лес, про пои ки следов
и про дракона , что живёт в пещере -
охотники спускаются с холмов .
             
- Я говорю, драконов было два,
тому свидетель- рыжая лисица.
Из первых слышал уст-
              не с чьих- то слов!
- Ну как поверить в эти небылицы?!
Охотники спускаются с холмов.
             
Все глуше голоса и разговоры:
- ...какою снежной выдалась зима...
-... а главное вернулся- жив здоров...
- ... корова отелилась, молока...
Охотники спускаются с холмов.
          
Снег быстро заметёт следы шагов,
и надо проследить, чтоб не отстали
Ни юный Питер, не хвостатый Плут,
за партией плетущийся устало.
Охотники спускаются с холмов.
(Джамбулат Кошубаев)
Согласен с ним? Я согласен.  Посмотри, Тауду, какая птица – вот ты ей интересен, а я нет и это тоже правильно.
Есть ещё стихотворение другое. Тянет меня сегодня на то, что должно уцелеть.
Я ведь знал человека, который написал эти слова. Не спросил - связанны ли они как- то с этой картиной -  так со многим перевязаны всегда его слова. Думаю, что вот он был гением, догадывался об этом, страшился своей догадки, не выдержал её.
Снег шуршит, словно "ша" в слове "финиш".
Над метафорой кружится снег.
Этот занавес ты не раздвинешь,
мой безумный, возлюбленный век.

Снег, не тая, ложится на лица,
а когда образуется наст,
слёзы, лозунги, эта страница -
всё в единый спрессуется пласт.

У "сбылось" есть синоним: "забыто".
Тишина - вот венец всех шумов.
Свет погашен. И книга закрыта.
И охотник вернулся с холмов.
                (Георгий Яропольский)
Как же это хорошо. Скажи Тауду – как же это хорошо.
-Шах, помогите мне, только вы сможете.
-Дорогой мой, ты меня и не слушаешь? 
– Сделайте так, чтобы она полюбила меня.
– Вот это переход и заявление замечательное. И главное серьезно как.
– Шах, я никому не говорил и не скажу, но я знаю – вы все можете. Я хочу, чтобы она пришла в мой дом. У меня есть чашечка с бабочками.
 Столько раз я представлял себе, как она приходит. Вот войдет в комнату и сядет на мой стул. Нет, невозможно – он такой мрачный и старый.
 Новый купить невозможно – надо сделать красивым старое. И я сделал.
 Поднимет голову   и увидит потолок – серый, низкий   потолок пещеры.
 Я его изменю- сказал я себе. Он  теперь  белый, белый.
Попросит воду.
 Из какой   чашки я принесу ей воду? Моя любимая, с бабочками голубыми без ручки, а  те что, без   бабочек, покажутся ей   некрасивыми. Пусть без ручки - я ей дам свою чашку. И даже хорошо, что без ручки она. Когда будет брать, я сумею так ей протянуть, чтобы пальцы наши столкнулись. И она улыбнется, потому что поймет все.
-Тауду, у тебя все началось вновь?
-Вы говорите о болезни моей? Я знаю, вы очень хотели спасти меня, Шах. Почему-то так   сильно хотели , что  я научился вас обманывать.
 Первый раз, когда  умер аппа,  я первый  раз ушел из дома.
 Было в лесу у меня тайное место. Днем прятался там, а ночью шел на  кладбище, к нему.  Он почему то всегда не любил темноту и я не мог его оставить одного там. И мне страшно не было. После того, как умер аппа, я потерял  страх.  Ложился рядом с могилой, рассказывал про собаку нашу, про шиповник, который растет на соседней могиле и засыпал и всю ночь видел его во сне. Слышал его запах, его голос, его тепло.
О том, что  скоро приду к нему я сказал ему в первую ночь. Он не возражал.
Выбрал  я самый высокий овраг. Внизу речка, разбегусь и полечу. Когда я  пришел  туда,  вы сидели у самого края моего оврага. Знали все. Как я ненавидел вас тогда Шах .
Сейчас скажу-мысль была, когда вы  перехватили меня и шептали в ухо прямо-тебя все ищут, ищут, а меня в селе не было, а как приехал, почему то  ноги сюда привели-вы говорили, говорили что-то, а я  хотел вместе с собой  и вас сбросить. Но руки сильные у вас.
Так хочется, когда идет дождь  ночью, выйти к нему и с ним до рассвета идти, идти   босиком. Так  трудно в обуви мне ходить, но я обутый и летом и из-за вас тоже. Помогите мне теперь, Шах.
У нее такая безрадостная спина, виноватая, пальцы прохладные, что-то ищет, ищет на земле. Наверное, клевер с 4 листочками.  Мать, как увидеть травы много говорила – а вдруг я сегодня найду клевер с 4 листочками, а вдруг сегодня и искала, искала.
Шах, сделайте так, чтобы она увидела  меня.
- Что ты от меня то хочешь? Только не смотри так, прошу тебя. Хорошо -кто она?
-Вы же знаете
-И это я знаю? Не серди меня Тауду.
-Шах, вы от всех скрываете свои силы непонятные. От меня то зачем?
 -Тауду, у меня сегодня день, как будто я нашел наконец клевер с четырьмя листочками. Он ничего не изменил, кроме одного—искать больше нечего. И  листочку  клевера нечего сказать. Мать у тебя была счастливой женщиной - у нее слова были. У меня их нет. Особенный такой день у меня, давай поговорим лучше завтра.
-Нет, Шах.
-Ты плачешь? Только не это, только не слезы. Все, прошу  тебя, успокойся. Посмотри на меня. Ты, наверное забыл, то что я так часто вспоминаю, забыть не могу.
Вбился во мне тот миг августа. Отплывает, выплывает.
Шел по нашей роще. Зной. Стояли деревья. Зеленые, , довольные собой, миром.
 Не думали о осени, не верили в нее. Баюкало их светило.  Пили солнце, текло по их жилам солнце. И на меня перекинулось.
Деревья интересны мне только ранней весной и осенью поздней. Когда обнажены  они и все их линии на ладони. Только тогда -каждое-единственное  и честное. 
Дерево весной ранней  и осенью поздней  ничего не скрывает. Или силы на это жалеют, или совсем  в этот час безгрешны. А здесь, укутанные в листву, в пелену зноя стояли они – сытые, высокомерные и были мне так же  интересны.
 В такую жару - меня нет. Растекаюсь, отключаюсь. А здесь подставил себя под сильные лучи и наслаждение, мысль - не повторится больше этот миг.
 И твой крик- «я поймал голубую бабочку"- был так уместен, так бросился  навстречу  моему настроению, настроению деревьев ,воздуха вокруг.
Твой голос разлил столько счастья, звона, тревоги, что я побежал к тебе.
- Я поймал голубую бабочку, вновь всем мирам прокричал  ты.
- Я ее сейчас тебе покажу, сказал ты шепотом, наклонился и по тишине вокруг, тишине в твоих плечах я понял-произошло неизбежное, невозможное-голубой бабочки уже нет.
- Где она, она же была? - без слез спросил ты.
-Я помню, Шах.
-Ты не можешь помнить. Я был не виноват в том, что ты поймал, а потом упустил свою бабочку.
- Я помню, Шах. Вы не поверили, вы  решили, что  мне она почудилась , а она была, она  не испугалась, испугался я – огромности ее, ее голубизны не встречаемой , неосторожной.
-Зачем ,Тауду ты  так говоришь. Знаешь ведь –я поверил.
- Почему мы сегодня так много говорим, мне ведь с вами слова не нужны, Шах, помогите мне, только вам я верю.
Вы так побледнели, что случилось?
- Ничего не случилось. Кто же она?
-Табиат.
-Моя соседка? Поймал, наконец, голубую бабочку. Она вообще не видит и не увидит твоих бабочек. Кто-то иногда теряет ум, кто-то душу. Душу значительно чаще. Хорошо еще, если теряют - можно ведь потерять то, чем владел однажды. А она из тех счастливых  и бедных, кто уронил свою душу, и даже этого не  заметил.
-Вы лжете. Не надо. Уронить она не могла. Значит, у нее украли душу, и только я знаю, как ее вернуть. Не надо, Шах. Вы только согласитесь быть моим помощником, призовите силу свою.
- О какой силе ты говоришь, Тауду?  Я и себе не признавался, что выбран духом желтым для его непонятных забав, который от скуки втянул меня для совместного наблюдения. Точнее, подглядывания. И я вижу то, что никто видеть не должен - голо и близко - человеческую душу. А это – бессилье.
 Такое  изощренное проклятье.  И слово хорошее для этого испытания  придумали – ясновидение.  А ясность эта такая темная,  такая неотвратимая, такая бессмысленная.
Желтые духи полюбили меня  за что то и я скрывал, скрывал это. А ты разглядел. Тогда ведь должен был  разглядеть и другое - я только вижу. Все. Вижу и только, дорогой мой. Вижу – кто и за что к своей жизни и подойти не успеет.  Да, могу на время раздвинуть боль. Могу, наверное  заразить другого своим желанием.  Могу увидеть, сколько  у кого предложений от судьбы.  Но это может каждый, надо только очень захотеть, немного  себя  узнать и прочитывать  дорожные знаки в дороге. Тауду, я самый бессильный человек, иначе бы никто не смеялся над твоими непойманными и  пойманными  бабочками,   твоими босыми ногами.
- Шах, все годы я молчал и жил так хорошо - внутри поселился оранжевый, мохнатый звереныш, невиданный и красивый.
Радость, как живое существо. Шах, если бы вы видели мою радость, вы научились бы улыбаться. А теперь  чувствую, она куда-то уходит.
-Тауду, как я утомился с тобой. Раньше только с тобой
никогда не скучал. Сам подумай - что изменится от того, что я знаю - если кто-то на этой земле нормален, то это ты. Все считают иначе и прежде  всего твоя девочка. И потом, действительно ошибаешься ты, я не колдун с зельями, ворожить не умею, даже не знаю, что это такое. Попробуй сам, Тауду.
Все колдовство в словах, забросай ее словами, она должна вздрогнуть.
-Какой  взгляд у вас - такого не видел? Да, что с вами, Шах?
-Нет, ничего. Вдруг глазам больно стало, а голова дергается
 от старости. Я же тебе говорил - у меня сегодня день трудный и даже  новый, а ты терзаешь меня...
-Для  вас то, что может быть нового? Все хочу спросить - а о себе вы все знаете?
-Все о себе? Ты имеешь  в виду, как и когда  умирать я буду? Ничего особенного. Я буду убит, и почему-то мокрым булыжником.
-Да ну? Вас то за что убивать?
-Каждого, кто прожил такую долгую жизнь, наверное, есть за что убивать. И в конечном счете, каждого ведь и поджидает палач. Мой выбрал мокрый камень, вот и все. Что замечательно, это произойдет скоро. А  это, признаюсь, я понял только сейчас...
 Испугался, думаешь, не успею твое нелепое задание  выполнить, а ведь и не соглашался я.
-Шах, вы и мысли умеете читать?
-Мысли? Не буду скрывать - умел, но от этого занятия отусил себя быстро.
Какие мысли, Тауду. Галлюцинации шизофреника более определенны и последовательны, чем мысли вроде бы нормального человека. Я по настоящему страдал от этого потока пестрых томлений, припоминаний, подсчетов.  Действительно, ведь страдал - искал мысль, которую можно прочитать, как ты говоришь. Стоит человек, и такая убеди-тельная  задумчивость на лице и лице ведь одухотворенном. Я подхожу с некоторым волнением и тот же рой нелепых насекомых несется, жужжит и так мало от жизни в нем. Вот у тебя, Тауду, бывают мысли, но это такая редкость, и я это говорю очень серьезно. Почему ты думаешь я один, без радости оранжевой, спроси у меня?
- Как много у вас сегодня слов, Шах.
- Я себя заговариваю, тебя заговариваю.
- Так  вы сделаете то, что я прошу?
- Что ты хочешь, Тауду? Единственное, что я могу, это поговорить с твоим одуванчиком, что будет смешно, нелепо.
- Она куда-то уходит, уходит. Не видит меня и  радость, оранжевый  зверечек внутри, сереет, прячется  от меня. И если вы не поможете, она превратится в зверя другого, я знаю.
- Ах, Тауду, хорошо, что ты не знаешь другого – превращение ведь неизбежно. Не смотри ты с такой мольбой, прошу. Хорошо, скажу так, я постараюсь и даже, может быть, она увидит твои бабочки на чашке. А сейчас иди, прошу тебя.
-Я верю  только вам, Шах, и если вы меня обманете, мы вместе полетим над моим оврагом. А я  так не хочу этого, так не хочу.
- Неужели полетим? Нет, надо все-таки признать: любовь  великая сила. Как же она преображает, Тауду. Ты такой сидишь красивый, такой настоящий. А я ведь был уверен, что,если бы о ней столько не говорили, если бы в человеке не было
столько пустоты и страха перед собой, любовь стала бы такой же
сопровождающей, как разные инфекционные заболевания. Но ты-то был иным - весь сплошной избыток, переполненность.
Как ты сказал - радость - как живое, ушастое существо, радость, как невиданный, нездешний зверечек, и я завидую тебе... Да уйдешь ты сегодня?
- Но вы слово даете? Ну чего вы замолчали, Шах?
- Да, да, Тауду, я сделаю все, и она увидит тебя, хотя бы моими глазами  увидит.
Она придет в твой дом и скажет, что ты видел на небе, когда смотрел  на облака, чему улыбался и что оплакивал.
 Да, она улыбнется тебе и страх твой растворится навсегда. Глаз на небе, огромный глаз, наблюдающий за тобой всегда и всюду, отпустит, наконец тебя.
-Вы и это знаете?
-Ты же сам мне говорил. Он ведь наблюдает за всеми, а видел,
чувствовал его только ты,  что  несправедливо. Тем более приглядывать за тобой нет никакой необходимости. Никуда твой зверечек не убежит. Слово даю. Уйдешь  ты сегодня?
- Какой вы сегодня  незнакомый и как я вам верю.
Шах остался один. Подходит к картине.
- Что, птица не моя? И сейчас тебе более интересен дым из трубы, чем я? А совсем напрасно - страх, который мечется во мне, многое может и оправдать. Даже страха нового, оказывается, я не заслужил, и ты можешь теперь торжествовать - ты видишь, дрожат руки и пятно ты, конечно, тоже видишь...
Женщина, любил ее голос, пела она для меня, слушал песни ее, и рядом она была, а совсем не давно, случайно, прочитал,  горло перехватило от неожиданности ее слов, их огромности, обращенности опять ко мне.
Таинственно все, что ничтожно.
Таинственно, невероятно!
Понятьем объять невозможно.
И, значит, оно необъятно!
Великое измеримо.
Ничтожное необъятно!
Бессмертие вовсе не странно,
Но смерть изумляет, ей-Богу!
... Прогнать ее тщась, неустанно
Названивал Брейгель тревогу:
Веревки на всех колокольнях,
Звоня, оборвал понемногу.
(Новелла Матвеева. «Питер Брейгель старший»)
Вот же, сказал себе, все, что тебя тянуло к художнику этому, а ты и понять не мог, она назвала. Рвал он веревки все, на ниточки разбирал их, соединял, вновь рвал от изумления перед смертью,  необъятностью ничтожного, измеримостью  великого.
Не прогнать.
Тревога, мгновенья острой боли, за которым раньше - ясность и скука. И эти первые признаки ведь  не огорчили.
 Когда вошел Тауду я так ему обрадовался. 0 чем-то бормотал я, о чем-то бормотал этот  дорогой мне мальчик - а я слушал свой покой, который был болью.
 Так  часто спасался знанием - однажды и я засну. Не будет боли, вины, стыда не будет. Усталость растопится – постоянная, больная усталость. Я закрою глаза.
Я стану такой же птицей, как ты. И полечу над зимой, над охотой, над белым и черным.
Надо же - сколько размышлял о смерти, приручил ее смирением и равнодушием, а сейчас - только страх и неверие. И вспышка, и пламя от боли могут быть обманными - иногда и я ошибаюсь. Мокрый камень будет, но не так скоро...
Значит, Тауду, с такой не рассеченной, такой умытой  всегда душой - моя смерть?
 Первые вспышки-знаки- пламя у глаз, кружение головы и выступающее фиолетовое пятно на руке- очень близко она, и по этим сигналам я узнавал о приближение  смерти к другим. Сколько раз вот это красивое, такое разное по форме пятно сообщало о ее присутствии и я знал, что человек, который рассказывает  мне о поварихе с ямочками и с мужем, о жене без ямочек через три дня умрет. Очень часто и внятно еще и срок был определенным, и я иногда намекал, что надо бы ему отдать долги, хотя бы те, которые можно отдать, надо одеть чистое белье, все пригладить в себе, ночью сесть на скамейку и посмотреть на небо.
Долго, долго смотреть на звезды и заплакать - почему я никогда не видел этого неба, ту звезду, которая рванулась ко мне, несется ко мне. Хотел такими словами, но говорил  другие. Не  было смысла, не было права. И это пятно растворялось медленно, бесследно.  А сейчас невозможно   сесть на скамейку и посмотреть на небо, о долгах вспомнить. Что казалось таким простым, таким  неизбежным – непосильно.
Я не могу сесть на скамейку. Как же стыдно – оказывается, и я не готов, и у меня только  неверие в неотвратимое. Что же же я так боюсь потерять?
Дождь на рассвете, женское тело, вкус винограда?
Если сразу, без пауз - что еще? Спросить быка, почему он так не хочет быть убитым и он ответит - майская трава, запах коровы, сны. Видел, бык спал и плакал во сне - не крупные, человеческие слезы стекали. Что же меня отличает от него, меня, лишенного удивления, тоскующего от всех видов страстей - тщеславия, охоты, всяких включателей и выключателей,  меня, так устало убежденного в своей отмеченности, что отличает от быка, плачущего во сне? Вот это жалкое, безответное и неправдивое даже сейчас вопрошание?
 Чаc назад я бы рассмеялся над  этим одномерным, бессильным – я не хочу умирать, чac назад я легко и без колебаний согласился бы с этими знаками на руке. Что же случалось за этот час, что переиначилось, что?
Опасность была в безумной просьбе Тауду. Непонятно,  какая опасность могла вообще таиться в этом пучке света, но ведь притаилась и я решил было ее обойти, но внезапно навстречу пошел.
 Можно было сразу отправить его домой, можно еще попытаться удержать эту Табият в образе оранжевого зверька, можно было ведь не вспоминать крик -"Я поймал голубую бабочку".
 Такой избыток радости обрушился на землю, что я побежал. Поймал то, что существует одно мгновенье, существует только для меня и я не упустил. "Где же она?"- спросил он. Никакого безумия, никакого детства - боль все потерявшего и понявшего, по чьей вине это произошло. И  может  быть, теперь Тауду поверит, что если я исчезну, он поймет, почему он все годы искал растворившуюся бабочку голубую и почему это так веселило окружающих, почему, когда перестал  искать, вдруг увидел ее в надменной, сонной девочке, почему именно его разглядывает огромный, бессонней глаз на небе   /Стук в дверь/.
- Кого теперь то несет? Открыто.
Входит Табиат. Девушка в голубой накидке
-Ты? Табиат, это действительно ты?
-А что вы так удивились и как будто даже испугались? Я хычины  принесла - мама передала и вот... Наверное поздно, я не знаю, я...
-Что ты остановилась, проходи, я благодарен, такая неожиданность…
Табият смотрит на картину
-Какая удивительная жизнь, сколько неба. Как удивительно - все бежит, все стоит на месте – и все одновременно. Разве бывают такие непонятные  птицы, как эта, все такое  рядом с ней правильное,  все уходящие, что-то догоняющие.
-Все хорошо, не смущайся, девочка, скажи еще что-нибудь еще
-В ней какая-то важная  правда. Только правда и без всякой боли. А так ведь не бывает.
-Как замечательно. Странный, странный вечер - столько невероятных, милых радостей. Послушай, на днях нашёл одного моего поэта. Жил без него, он сам ушёл   Не видел смысла оставаться, устал очень и ушёл.
Тоже долго смотрел он на эти снега и о том, что не отпускало и меня в ней, и это совпадение,  прояснение, подсказка  изумили, обрадовали - так просто - «не свихнется птица, постигнув величье
и ничтожество мира в единый момент», и целиком этот мир, и мы сходим с ума, не сходя с ума...
Вот с кем я хотел бы поговорить, с Юрием Карабчиевский, вот кого надо было уговорить не торопиться.
Послушаешь, девочка?
Распадаются мысли, и каждый осколок
застревает и ноет в сознанье моем.
Я живу на пригорке, и зимний поселок
словно Брейгелем врезан в оконный проем.

Эти бледно–холодные близкие дали,
эти ребусы птиц, и людей, и собак -
как бы сами зовут, чтобы их разгадали,
и пророчат: едва ли и как бы не так!

Птица - глупая тварь, и душа ее птичья
вместе с телом парит, без особых примет.
И она не свихнется, постигнув величье
и ничтожество мира в единый момент.

Но Господь бережет наш изнеженный разум,
опекает, ведет, опускает на дно.
"Вот собаки, и люди, и птицы, а разом,
целиком этот мир - вам познать не дано!"

И не надо. И верно: вершинами елок
ограничен простор и реальность сама.
Но зачем же так ноет в сознанье осколок?
Так мы сходим с ума. И не сходим с ума.

Вот так просто, что и тебе понравилось? Хорошо как. Посидишь ещё со мной  немного, девочка?
-Если честно я и пришла, чтобы поговорить с вами. Я выхожу
замуж
-Поздравляю. И кто же этот счастливый?
-Вы его не знаете.
-Желаю счастья, девочка. Что такое, почему слезы?
-Я сделаю все, что вы скажете. Я смогу еще отказать, все изменить. Скажите только, что мне делать.
-  Силы небесные, что за вечер? Девочка, почему, откуда эти  вопросы и почему  вопросы эти  ко мне?
-Я не знаю и знаю, говорить  не буду, но все последнее время
мне снятся странные и страшные сны. А все говорят, что про сны
вы знаете все.
-Так все и говорят? Какая прекрасная лесть, однако. Так что же тебе может сниться?
-Вы.
-Я? Это, конечно, сам по себе и страшно, и странно.
-О чем-то вы меня просите, предупреждаете, а я не могу понять.
Как будто умерли вы /я обрадовалась, значит, жить долго будете/,
но о том, что умерли вы, знаю только я. И почему-то многие слова
не сказанные вами  на земле, очень и очень важны. И я прихожу на кладбище, и вы начинаете говорить их. Новые такие, никем непроизнесенные, теплые слова.
Ни одно нельзя было забыть - я забыла все. Нельзя было забыть вашу просьбу - вы ее так умоляюще, ясно произносили, а я забыла. О чем же вы меня просите, Шах? Да вы не слушаете?  Вы не слышите меня?
-Слушаю, слушаю  девочка. Если нетрудно, вспомни еще какой-нибудь coн.
-И вы  их прочитаете?  Много людей, всем весело, а я ухожу к лестнице, которую надо преодолеть, трудно поднимаюсь по ней, чтобы сорвать одну веточку. В ней какое то сообщение.  Смотрю вниз, все внизу - два мальчика - один убегает, другой догоняет, один должен убить другого. И они петляют, петляют – нелепо, так вяло, обреченно. И мне ясно, что эти два мальчика - вы и, если  я расшифрую слова в веточке, они согласятся и  пойдут в разные стороны. Соединиться почему-то никак не могут. А я стараюсь и никак не могу эти слова вытащить
-Все, хватит, девочка.
-Вы рассердились на меня?
-Я давно отучился сердиться. Табиат, девочка, в снах нет правды, а если и есть, эта правда непостигаемая.
 Если бы человек  научился разгадать сны, ему больше нечего было бы разгадывать, так что, ты должна забывать их.
 Я утомленный старик, который мало что понял, прожил нелепую жизнь и мои не сказанные слова интересны только мне. Тебя они ни огорчить, ни спасти не могут, тем более ты оберегаема и никакой опасности рядом с тобой нет. Поверь мне.
-Так вы не скажете свою просьбу?
-Ты вот умеешь сердиться, такой вдруг суровый голос, а я просто не знаю, что я должен сказать.
-Извините меня, я пойду.
- Печалиться не надо. Я уверен, что твой избранник человек
достойный и все у тебя будет настоящим. Если бы ты выбрала Тауду,  если бы случилась такое не случаемое чудо, но это я так, к слову, от слабости…
- Зачем вы так нехорошо шутите? Он добрый очень, я знаю, почему он сидит у окна без занавесок, но он же навсегда – дитя, он же блаженный.   
-Не ожидал – умная  такая головка, а повторяет чужие глупости. Он очень не похож на других, но это ведь можно простить.
- Я поняла, я поняла, о чем вы просите меня. Вы только скажите,
мне ведь все равно. Шах, если для чего-то вам это надо, вы скажите
Я знаю, что Тауду любит меня, а я ему всегда улыбаюсь, потому что вы его любите.
-Запомни, девочка - я ни о чем тебя не прошу, это твоя выдумка,
и к этому больше не возвращайся, а то даже я могу рассердиться. Когда у тебя свадьба?
-Я могу еще отменить все, я сумею, вы только скажите,
-Я сказал все, девочка, а теперь беги, забудь все, улыбайся и постарайся быть счастливой - силы для этого тебе отпущены. Я приду на твою свадьбу.
- Однажды я пойму сама  о чем вы не сказали мне…
-Дождь начинается, но  ты добежишь. Я благодарен тебе.
-Простите меня и забудьте, что я тут пыталась сказать. Нет, не провожайте, я же рядом.
/Шах очстается один/.
-Я продолжаю слышать ее голос, и она не ушла, она никогда никуда не уйдет.
Тихий, тусклый голос случайного создания, которое я не замечал, как подорожник, только голос накатывал, опаливал и я видел, как соединялись части.
Душа, другого слова нет, душа моя оказывается, имеет глаза, руки, губы, сердце и все это было расчленено, отброшено друг от друга и ее голос, только голос, соединял части в такое цельное, целое творение.
Вновь, но по другому - ясновиденья. Слушал ее, продолжаю слушать и вижу себя во всех обликах, в разном освещении. И все, что было забыто, заперто, что казалось навсегда накрыто плитами времени, ясно, живо неслось на меня. Без осуждения, без упрека - здесь я лгал, здесь предал, здесь отвернулся.
 Я, раздавленный своим бессмысленным, проклятым даром, я, который так носился и гордился душой своей, жил вообще без нее? Как же так?
 Вот, стоит она, босоногая, отрицая и отменяя весь мой путь и в моем любовании ею нет боли,  нет удивления.
Единственное было взорвано на клочья, она на самом деле сказала или почудилось это обманное, ошеломительное - я вас никогда не забуду, нет, не сказала и это неважно, голос откапывал, выхватывал осколки души моей, накрытой слоями пыли.
И все изгороди внутри рассыпались и такое пространство вокруг.
 Всегда то, в чем спасение, посещает с опозданием, нет, как беспомощны, приблизительны все слова. Сейчас самое угаданное - перевернутый бинокль. Перед пятном на руке,  в котором все оттенки красного и черного, перед холодом во рту, немотой внутри.
Я хочу  прожить немного с этим чувством согласия, слыша, как сердце бьется и не слыша звуки другие. Эта девочка ведь пришла не сама, я позвал, не ведая этого, молил ее прийти и она услышала, сны не забывала. Как бесстрашно и честно она молчала, а я отвернулся.
 Судьба моя тихо постучалась и зашла в комнату, а я испугался.
 Может, еще не поздно? Может я ошибаюсь. Какой дождь,  дождь...
/Заходит Тауду/
– Кто здесь?
– Шах, не поворачивайтесь...
– Как хорошо, Тауду, что ты пришел, не стал ждать утра, которого я собирался ждать.
 – Ничего не говорите, не вставайте, Шах. Она плакала, она сказала, что никогда вас не забудет, что всегда любила вас, что выходит замуж, она плакала.
 -Послушай меня...
 – Шах, я не хочу вас убивать…