Дай пройти там, где выхода нет. Встреча первая

Дай пройти там, где выхода нет



Судьбоносная встреча первая



              — Бесстыжая я. Так рыжие все такие.
              Жёлтые глаза сощурились. Вся в невообразимо рыжих и мелких кудряшках голова девочки-подростка, с уморительными ямочками на щеках, покоится в собственной ладони, локоток веснушчатой руки упирается в согнутые колени. В глазах чёртики пляшут от предвкушения предстоящего полновластия над мужчиной за поваленной изгородью. Дерзит девчонка. А чего не дерзить, она на своей территории, сидит на собственном крылечке. Вольная в словах и поступках, как птичка яркая да юркая. Сколько рук к ней ни тяни, не поймаешь, только глазами любоваться можно. И познала она уже эту власть над мужчиной, и вкус её сладковато-кислый, и не убыло y неё ничего от этого.

              Мужская спина на соседском дворе шевелит лопатками под рубашкой, работает, значит. Пусть работает, уши слышат, всё равно обернётся на её красоту писаную, расписанную всем селом.
              — Кто тебя так называет? — пробурчала мужская спина, старательно затягивая болт на дверной задвижке. Дверные некрашеные доски скрипели и стонали, когда это с ними такое вытворяли, не помнят.
              — Да все. От зависти это.
              — Чему завидуют?
              — Что хочу, всё имею. Коробки конфет в сельмаге пылью не успеют покрыться, как моими становятся. Сыр, сервелат — всё… Могу тебе дорогущий коньяк подарить!
              — Неужто! А за что? Дарят за что-то. Это на день рождения дарят просто так, потому что положено. За что тебе всё это перепадает, что дарители получают взамен?
              — Ничегошеньки! Попрыгаю, на шпагат сяду, грудь на счёт «раз, два, три» покажу. Грудь красивая, я красивая, им хорошо от этого.
              — Кому им?
              — Мужской половине человечества. Имена называть не буду, село маленькое. — Веснушки на лице девочки расползлись по лицу вслед за улыбкой. Мужская спина обернулась.

              Красота, сидящая на соседском крылечке, дух мужской захватила. И как не залюбоваться белоснежной кожей лица, нереальной красотой желтых с зеленью глаз. Волосы такие можно встретить только у кукол. В цвете больше красного, почти вишня. И цвет жёлтых глаз с зелёными крапинами сродни кошачьим глазам. Ярко-красный пухлый рот в улыбке постоянной. Мелкий завиток на кудрях, почти спиральный, как у людей негроидной расы, и зубки ослепляюще-белые. Да и сложение такое же негроидное: высокие узкие бёдра с попой наотлёт, вся налитая и не толстая вовсе. Идёт девочка спокойным шагом, а впереди и сзади выпирающие части тела подрагивают.
              — Мать не ругает тебя?
              — Не за что меня ругать. Добытчица я, всё в дом, за самостоятельность хвалит.
              — Что-то мать не видно.
              — Занятая она. В городе. Приезжает часто. Мне не скучно, у меня подружки ночуют. А ты кто такой будешь?
              — Общаться со мной ты будешь на «вы». Зовут меня Семён. Эту часть дома оформлю в сельсовете на себя и буду проводить в нём отпуск. — Помолчал и добавил: — Может, не каждый.
              — К земле потянуло, а с виду вы не старый совсем.

              Не пристало мужчине обсуждать причину своего появления в селе с ребёнком, а она была, и была грустной, если не трагичной. Ребёнку знать не обязательно, а читателей посвятим в некоторые подробности. Жалиться не станем, расскажем коротко.

              Из детского дома попал в мореходку, дальше практика на катерах, буксирах, баржах, работа в портах на грузовом кране. Нечаянно попался на глаза руководству компании «Доброфлот». Так Семён обрёл хорошую и высокооплачиваемую работу и дом в виде гигантского корабля под названием «Всеволод Сибирцев». Уже десять лет бороздит Охотское море и Южные Курилы. За девять месяцев плавучий завод вырабатывает двадцать три тонны морской продукции, двадцать пять миллионов консервов из свежей рыбы, шестьсот тонн рыбной муки, сто двадцать пять тонн рыбьего жира. Судно обеспечивает десять рыболовецких траулеров. Целый город на воде.

              Всю сознательную жизнь Семён искал мать, как все дети ищут. Письма в передачу «Жди меня» писал каждый год, вдруг не дошло или о нём забыли. И мама нашлась как-то так неожиданно, и имя есть и фамилия, дата и год рождения, и даже адрес почтовый с индексом. Держит сыночек в руках пополам согнутый лист и диву даётся: на листе вся его мама уместилась. Такая огромная малость бумажная с сердечной болью невыносимой. Еле отлежался, на груди конверт с данными о матери, а в груди камень стылый-стылый.

              Через три дня прибыл по месту прописки матери. Село в Республике Коми под Сыктывкаром, Весляна называется. Домиков двадцать. Именно домиков, потому как они наполовину в землю ушедшие, деревянные и не крашенные никогда. Чёрно-белая фотография. Порою сухостой вокруг домика или поленница дров выше самого домика. Дорог нет, есть электрические столбы, вдоль которых тропинка протоптана в так называемый «центр», где расположена торговая точка без расписания рабочего времени и два огромных бревна, именуемые автобусной остановкой. Не мычит скотина, не бродят гуси и куры. Чернобыль, да и только! Но лица людей, к которым он обращался, чтобы указали мамин домик, улыбались, и глаза сквозь местный специфический прищур искрились весельем и доброжелательностью даже в момент извещения его о смерти мамы в позапрошлом году, или позапозапрошлом. Радость в селе, наследник помершей Катерины приехал. А разве кто был у покойной-то?

              Семён стоял лицом к домику, калиток тут не водится, есть обнесённый жердинами участок земли. Сквозь сухостой с человеческий рост домик только раз блеснул гостю стёклышком и застыдился собственной изношенной, непригодной к жизни старости. Видимо, солнышко в этот момент изменило ракурс и перестало отражаться в безжизненном оконном стекле. И Семён шагнул в сухостой дворика, потоптался и так дальше пошёл, что рвалось, из земли вырывал, гнул и ломал, что гнулось. Человеку нужен был ночлег после долгого пути и катастрофического известия. Семён ехал к маме, приехал к упокоившемуся человеку.

              Крылечко без навеса, дверь без замка, и то и другое травой проросшее. Поржавевший топорик, словно именно для того, чтобы сухостой порубили, мама ему оставила. Лежал на крылечке и ржавел себе потихоньку. Сел опустошённый человек рядом с топориком, взял на руки, к груди прижал и верит, что последние руки, которые держали топорик, были мамины. Только это не так, топориком соседи гвозди в гроб материнский забивали. Но спасающая нас вера убедит в желаемом. И пусть так будет. Всегда.

              Дверь не открылась, а провалилась в темноту дома. Долго жёг зажигалкой паутину. Вспомнил, что домик, как и сухостой, легковоспламеняющийся. Испугался и перестал. Какого-либо неприятного запаха в домике не почувствовал. Печь в доме, вытяжка хорошая. Дом в одну комнату. Одна стена смежная с соседским домиком. За занавеской кровать металлическая, сетка на кровати советского производства, прямая и скрипучая. Свернул рулоном всё, что лежало на ней, не разглядывая, и вынес на крылечко. Всем телом рухнул в спасающий сон, крепко сомкнул солёные веки. Дверь оставил открытой, потому успел насладиться ощущением движения свежего воздуха вокруг себя.

              Приснился сон. Словно шаровая молния, в открытую дверь домика вплыл земной шарик, точно такой, какой выглядит Земля из иллюминатора космического корабля. Светящийся игрушечный земной шарик. Руки так и тянутся подержать в ладонях. И спящий протягивает руки, и игрушечный земной шарик мягко ложится в человеческие ладони. На южном его полюсе стоит дерево и цепко держится выпуклыми корнями за землю, и ростом дерево с весь земной шарик. Как будто земной шар горшок цветочный. Необыкновенное какое-то дерево, с прозрачными, тихо позванивающими листочками и ярко-красными вишенками. Сорвал одну, положил в рот — точно вишня. Сладковато-кислый вкус.

              И проснулся. Глазами заспанными пробежал по стенам домика, взъерошил память, ужаснулся событиям, с ним произошедшим, и тут же вздрогнул всем занемевшим телом. Вздрогнул до самой глубины душевной, и зашлась душа в страхе. Дверной проём загораживал человеческий силуэт, расплывчатый в дневном свете со двора, и в руке топор. Видимо, силуэт ещё не разглядел лежащего на кровати человека, потому как при первом его шевелении бросил топор и выскочил из домика.
              Выскочил, ну выскочил, пусть себе идёт туда, откуда пришёл. Дождался Семён, пока сердце вернётся к нормальному ритму, и встал. Спина пульсировала — это наполнялись кровью сосуды, пережатые сеткой кровати, на спине отпечатался рисунок сетки кроватной и долго давал о себе знать лёгким зудом и жжением. Вышел из домика, как из собачьей конуры, до того был он мал. Взял топорик и разнёс в пух и прах сухостой в рост человеческий, войной прошёлся по двору своей матери. Усталости не чувствовал, рубил, топтал, рвал что есть силы. Пот застил глаза и слёзы. Краем глаза отмечал движение в соседском дворе, но не реагировал. Земли у мамы оказалось мало, сотки три, может, чуть больше. Когда солнышко склонило голову, чтобы посмотреть на результаты его труда, двор был чист от сухостоя и слегка вспахан топориком. Сухостой сложил за жердинами огромным снопом. К ногам, гулко ударившись о землю, упал моток верёвки.
              — Стяни в вязанки, на растопку пойдут, — послышалось с соседнего двора.

              Оглянулся. Кто-то быстро завернул за угол дома, не разглядел кто. Кожу лица щипало от пота. Ладони рук горели от непривычной работы с непривычным орудием труда. Посмотрел на сноп сухостоя, сил больше нет, а так ветер может разнести. Не дай бог кто окурок бросит. И связал. Как дошёл до кровати, не помнит. Помнит ощущение матраса под собой, откуда-то взявшегося.

              Сверчки стрекотали так, что встряли в уши спящего Семёна. Он снова проснулся. Что ночь на дворе, понял сразу. Вспомнил электрические столбы, значит, в домике должно быть электричество, надо найти выключатель, в нашем случае включатель. Нашёл, включил. Лампочка Ильича тускло засветилась в причудливо сотканной паутине, паутина вздрогнула и зашевелилась. По ней забегали пауки разных размеров, но ни один не превышал размера хозяина, восседавшего в центре. Уничтожить такое великолепное семейство было бы несправедливо. Здесь паучья семья живёт долго, а Семён только явился не запылился.
              — Откуда взялся матрас? — Семён впервые разжал рот и проговорил хоть какие-то слова в пространстве маминого домика.
              — Так я принесла, — раздался женский голос от крылечка из темноты.
              — Спасибо. Давайте знакомиться.
              — Завтра познакомимся, на свету дневном.
              — А чем этот не устраивает?
              Ему не ответили. Зашуршала земля, шаги женщины, удаляясь в темноте, стихли совсем.

              Серым от пыли полотенцем мужчина бережно собрал семейство пауков вместе с паутиной и вынес во двор. Так же бережно разложил полотенце на вязанки с сухостоем. Попросил прощения за беспокойство у семейства пауков. Услышал хихиканье в темноте и снова удаляющиеся шаги. На столе в домике обнаружил банку с квасом, хлеб и порезанный кусок сала с чесноком. Как ел человек, как ел! До устали в скулах, а когда понял, что жевать нет сил, смог подняться и мелкими шажками дойти до кровати. Лёжа уже нашарил в сумке, висевшей у изголовья, предмет цивилизации — влажные салфетки. На ощупь вскрыл упаковку, протёр лицо, шею, руки и всё… Человека не стало. Лежит его физическая оболочка на том самом месте, где когда-то лежала его никогда им не виденная мать.

              Сынок сны не разглядывает, до такой степени устал, разглядывает сына покойная мать, без умиления, без любви к собственному чаду, явившаяся из небытия, по правилу Божьему о последнем желании. А раз из небытия, значит, и нет матери, только дух присутствует подле сына. Вот и встретились, вот и свиделись, как и положено у людей.

              Наутро долго лежал, проснувшись. Не шевелясь. Разглядел дом до мелочей, каждую дощечку. Стены, когда-то беленые, оказывали это действие только местами. Осыпалась побелка вместе с глиной вперемешку с соломой, оголила древесную обрешётку. Оконца закрыты ставенками. Подоконников нет. Стол, две лавки, этажерка, плетённая из прута. В углу много корзинок, одна на другой громоздятся. От стены к стене протянуты верёвки, на которых ближе к стенам висят пучки травы и сухие грибы в связках. Метла травяная, почти осыпавшаяся от времени. Ведро на лавке. Ведро в углу с крышкой из дощечек. Утвари, посуды какой нет. На гвоздях висит одежда на самодельных плечиках, завешанная неприглядной тканью. Человек дрогнул сердцем. Под тканью вырисовывался человеческий силуэт без головы, стоящий у стены и смотревший в его сторону.
              — Мама… — непроизвольно прошептали губы сына.
              Мать промолчала, потому как могла лишь смотреть на того, кого родила на свет и больше никогда не видела. Остался новорожденный сын, с одной пуповиной, ею перегрызенной, лежать в кювете «зимника» недалеко от города Воркута. Роженицу увёз с места преступления ушлый в таких вот делах дальнобойщик на КАМАЗе с прицепом. Следующий за ними такой же КАМАЗ с фургоном, водителем и развесёлой придорожной проституткой остановился ровно в том же месте по женской нужде. Женщина шла по недавно протоптанному снегу, так удобно и снегу в обувь не наберёшь. Лежащий в снежной жиже с кровяными разводами младенец не кричал, смотрел строгими глазами на разукрашенную женщину, сжав всё, что мог — ручки, ножки, пальчики на ногах и руках, рот, — и был похож на уродца из фильма ужасов. Проститутка забыла, зачем пришла. Глаза застыли от ужаса, а руки существовали сами по себе. Руки расстегнули пуховик, сняли его, бросили сверху на младенца. Младенца не стало видно. Она сгребла курткой застывающего младенца вместе с кровяной снежной жижей и понесла на вытянутых руках к КАМАЗУ. КАМАЗ — машина высокая, и когда на переднее сиденье рядом с водителем плюхнулся отяжелевший пуховик временной подружки, весь в кровяном снеге, водитель умер на мгновение от страха и необъяснимости происходящего. Раз человек умер, то живую подружку с окровавленным голым младенцем водитель в буквальном смысле выкинул из кабины и уехал так быстро, что проститутка встать не успела с дороги, лишь руки тянула и подгребала ими под себя пуховик с младенцем. Ударилась сильно копчиком — боль дикая, невыносимая. Скоро боль начала затухать. Младенец в пуховике шевельнул ножками и заорал.

              Следующая машина была легковой. Её фары вовремя осветили на дороге полулежащую женщину и не наехали на неё. Машина затормозила. Из неё выскочил мужчина и кинулся к лежащей на зимней ночной трассе женщине. Мороз клубился и глумился в свете фар над людьми, склонившимися над пуховиком. Такого не может быть! Воркутинский «зимник», сорок градусов мороза, как с неба свалившаяся роженица с орущим младенцем.

              Никто из присутствующих в домике, а это дух матери и её взрослый уже сын, не мог знать эти подробности. Мать уехала в небыль, младенец запомнить не мог. Но и сын и мать видели происходящее, словно слайды на стене рассматривали. Спящий сын окоченел сердцем и телом на кровати, дух матери, сродни шаровой молнии, метался над кроватью, стараясь его согреть.

              — Как вас угораздило! Где ваш мужчина! — орал водитель легковушки, разворачивая машину.
              — В Воркуту надо, там дом малютки есть.
              — Горячиться, мамочка, не надо. С вами произошло что-то скверное, это понятно. Всё решается, я помогу вам, отвезу к родителям, к отцу ребёнка, к друзьям, наконец!
              — Я не мамочка! Я не рожала этого ребёнка! Я даже не знаю, мальчик это или девочка! — заорала в ответ проститутка. Так заорала, что водитель остановился, пересел на заднее сиденье, развернул пуховик.
              — Это мальчик. Терпеливый мальчик. Молчит. У меня есть полотенце махровое в сумке и плед, вы на нём сидите. Заверните ребёнка сначала в полотенце, потом в плед, потом оберните лицевой стороной пуховика, она не мокрая.
              Мужчина и женщина, абсолютно чужие друг другу, сделали всё быстро и осторожно.
              — Теперь вы знаете, что это мальчик. Мне необходимо знать, рожали ли вы его! Есть один способ и за него прошу прощения.
              Мужчина бесцеремонно обследовал женщину руками в самых потаённых местах. Грудь не была набрякшей, и соски не выделяли влаги. То, что находилось между ног, тоже оказалось сухим и надёжно одетым. Женщина спокойно вынесла процедуру досмотра. Дознаватель задался вопросом, чем кормить младенца.
              — В Воркуту надо.
              — Надо, значит надо.

              Слайды перестали сменять друг друга. Устал Бог показывать женскому духу его грехи тяжкие земные и отпустил. Метнулась шаровая молния в раскрытую дверь домика и понеслась в небеса, треща и разбрызгивая искры, уменьшаясь в размерах. Горит она и рада, что сгорает, потому как огонь очищает.
              — Сжечь одежду надо. Непригодная она. А так напоминать будет о покойной, душу бередить, и её и вашу.
              Тёмный женский силуэт в дверном проёме долго не задержался, крутнулся на пяточке и снова исчез. Семён не стал выглядывать из домика с настежь раскрытой дверью: мышцы болели после вчерашней работы. Полежал ещё немного, раздумывая о вишнёвом дереве на земном шарике. Глаза мирно блуждали по балкам и доскам потолка. Прямо над кроватью квадрат из досок как бы провисал чуть ниже остальных. Кое-как поднялся с кровати, распрямился, не пришлось даже руки протягивать, так низок потолок в мамином домике. Приподнял квадрат и сдвинул в сторону. Встал на кровать и пошарил, нащупал пакет, достал. Содержимое пакета завернуто в кухонную клеёнку. Каждый бы на месте Семёна развернул пакет, что он и сделал. Трудовая книжка, комсомольский билет, свидетельство об окончании школы и фотографии. Всякие, и ближе к сегодняшнему времени, и девяностых годов, судя по датам на обратной стороне, и обметавшиеся по краям черно-белые снимки на пожелтевшем картоне прошлого века. Лица на этих фотографиях ничего кроме напряжённого взгляда в объектив не выражали. Птичку ждали. А она не вылетела. Открыл комсомольский билет и впервые встретился с мамой. Девушка шестидесятых годов, с начёсом из волос, широкими бровями, прямыми скулами, смело смотрела ему в глаза. Теперь Семён мог угадывать на остальных фотографиях маму по мере её взросления. На детских снимках тоже находил её по бровям и скулам. Вглядывался в мужские лица, ища сходство с собой, но так ни к кому и не пригляделся.

              Лежал в мамином «наследстве» конверт с отклеенной маркой, выцветший до такой степени, что прочитать адрес отправителя и получателя было невозможно, и лист в нём, видимо вырванный из блокнота, потому как свёрнутый пополам, занимал половину конверта, содержал всего пять строк без приветствия, без прощания и даты.
              «Всё моё при мне. Всё твоё с тобой. Пускала, заходил. Не пускала, ехал дальше. «Зимник» разминку требует, я не один на ней».
              Удивительно, но текст неизвестного человека из прошлого мамы понравился Семёну. Ни оскорблений, ни насмешек, сухая констатация факта с лёгким привкусом сожаления и сочувствия.
              Возможно, сын только что прочитал мысли отца сорокалетней давности. Если Семёну сейчас тридцать семь, так оно и выходит. Одно ясно, в момент написания этих строк неизвестный человек отцом себя не считал.

              Сложил документы в аккуратную стопочку и снова завернул в клеёнку. Возвращать свёрток на прежнее потаённое место не стал, пусть лежит на глазах. Нагнул спину и вышел на свет Божий с желанием укрепить разболтавшуюся задвижку на двери. А там чудо чудное красно-рыжего цвета. Бывает же такое! Видимо, Бог от души веселился, создавая и выпуская в мир эту девочку.
              — И как мать на твои такие представления перед сельчанами мужского пола реагирует? — Глаза рослого молодого мужчины перестали диву даваться и стали строгими.
              — Ой, боюсь, боюсь, боюсь! Что можно, что нельзя, знаю. Я в артистки подамся, опыт сценический нужен? Нужен. Непринуждённость, раскованность нужна? Нужна. Ничего мне от оглядок их похотливых не будет.
              — Выходит, значение слова «похоть» знаешь.
              — У вас одно на уме.
              — Ко всему тобой вытворяемому я, слава Богу, непричастен.
              — Уже причастен.
              Рыже-красная бестия вскочила перед молодым мужчиной и оголила девичью грудь, задрав маечку. Раз! Два! Три! И спрятала грудь, водворив маечку на место.
              Ну и что с новым человеком стало? Да ничего особенного не произошло, дыхание не сбилось, в пот не бросило, сердце с ритма не ушло. Был парень в том возрасте, когда тисканье девок ушло в прошлое и не запомнилось, потому как вкушал настоящий интим с женщинами уже два десятка лет. До старика ещё далеко, чтобы вот такое видение забирало до мокроты в штанах.
              — Далеко пойдёшь, — вздохнул. Воткнул сиявший лезвием топорик в крылечко, ловко так ухватил белоснежное ухо рыжей бестии и пригнул к земле. Захотелось отвесить так называемый в простонародье пендель или подзатыльник, да не посмел.
              — Извинись.
              — За что?!
              — За красоту, тобой опоганенную. Ты сама себя поганишь.
              — Наверное, ты никогда не был в Москве в Третьяковке. Там рыжие голые красавицы Рубенса, Тициана и Ренуара по стенам развешаны на погляд, весь мир на них за деньги глазеет. Они своих любовниц не поганили, они всему свету показали их красоту, а я тебе свою красоту показала всего лишь. За просмотр денег не беру.
              У разозлённого Семёна разжалась рука, державшая рыжую бестию за ухо. Вторая рука вяло оттолкнула девочку. Та, не сообразив, что её отпустили, потеряла равновесие и плюхнулась попой о землю. Наступило обидное молчанье. Семён размышлял. Рыжая бестия, несмотря ни на что, наслаждалась очередной победой над мужчиной.
              — Ты девственница?— спросил и тяжело присел на своё крылечко Семён. Вчерашнее чувство усталости с новой силой навалилось на него и сделало весь мир безразличным.
              — Я девственница, — гордо проговорила рыжая егоза, обтряхивая с попы пыль, нарочно громко это делая, нарочно наклоняясь, не сгибая колен.
              — И это слово знаешь, — покачал головой взрослый парень.
              — Так это ж в школе сейчас проходят. Мне пятнадцать лет, осмотр гинеколога полагается.
              — Своди меня в магазин продуктовый. Хоть чем-то отвлекусь, — неожиданно сменил тему новый сосед.
              И пошли они по тропинке вдоль электрических столбов. Шли не спеша. Он разглядывал небо. Она держала расстояние для безопасности, потому как разговор их продолжился. Семён узнал о матери девочки, скитавшейся в Воркуте и Котласе, регулярно возвращавшейся к дочери, чтобы спрятать заработанные деньги и отоспаться. О своей матери узнал немного. Старая была, высохшая, как сухостой во дворе, никого ни о чём не просила, жила на минимальную пенсию, по грибы и ягоды ходила, картошку сажала. Рыжую бестию нянчила с самого рождения, уж дюже сильно нравилось дитё рыжее.
              — Я больше бабку Катю помню, чем мать.
              — Вот как. Как зовут? Что я Семён, ты знаешь.
              — Эвелина. Мать Агния зовёт.
              — Так как тебя величать?
              — В селе Эвелиной зовут.
              — И тебе нравится?
              — Эвелина нравится. Повелевать нравится. Сама придумала.
              — Агния, Агнесса больше тебе подходит. Огонёк ты, огниво. Догадываешься, как мама на жизнь зарабатывает?
              — Она взрослая, там законы взрослые.
              — Осуждаешь?
              — Село не осуждает, и я не смею. Многие девки на трассе стоят, а мама в гостинице живёт, ей номер оплачивают. Клиент, он разный бывает. Моя мама красивая, точно с тех картин сошла, — как повидавшая виды женщина, рассуждала маленькая девочка, серьёзно так, уверенная в своей правоте.
              — Я сын вашей покойной соседки Катерины.
              — Да ну? Никогда не говорила о тебе. Я её хорошо помню, даже чувствую. В ногах у неё спала, под одним одеялом.
              У парня мелькнула мысль, а не родственники ли Катерина и мать Агнии.
              — Мы не родственники?
              — Нет. Баба Катя сама по себе, мы сами по себе.

              Центр села неумолимо приближался. Эвелина скривила рот в усмешке, оправила на себе одежду, свела лопатки за спиной и, вся такая выпрямленная, с поднятым подбородком, зашла наперёд Семёну, собираясь открыть дверь сельского магазинчика с одним окошком, задернутым нелепо беленькой занавеской. Центр, поди!
              Рука Семёна остепенила девичью прыть и задвинула за спину. Дверь была открыта его рукой, второй он завёл в помещение рыжую девочку, бережно поддерживая за спину. От нежности такого обращения рыжая «кобылка» растеряла весь норов и даже зацепилась ногой об ногу.
              — Здравствуйте! — Искреннее удивление звучало в приветствии продавца новому в селе человеку.
              И пока новый человек рассматривал полки с товарами и ценники на них, продавец устала вздёргивать брови и кивать в сторону новенького, пытаясь получить от Эвелины ответ на трепещущий в её глазах вопрос. Кто это! Кто! Рыжая бестия многообещающе молчала.
              — У нас холодильник есть? — обратился Семён к девочке.
              — Имеется. Но много не берите, лучше чаще, но свежее.
              — Что-то хочешь?
              Девочка пожала плечами.
              — У меня всё есть. Себя отоваривайте.
              — В гости заглянули ненароком? — не утерпела продавец, складывая на прилавок указанные товары.
              — Заглянул... Ненароком в прошлое попал.
              — Это точно... Мы туточки, как в прошлом, живём. Застопорились в развитии, — загоревала вслух продавец, да так искренне, так душевно, что ушла в себя, остекленела глазами, повлажневшими от слезы нежданной, на белоснежной занавеске, будто именно занавеска загораживает невиданную и манкую явь, неведомо где, неведомо с кем. Семён осознал, что мать его в этот магазин хаживала и точно так же стояла у этого прилавка, возможно, и продавщица была та же.
              — Я сын Катерины, соседки Агнии.
              Продавщица вынырнула глазами из жалости к себе. Переварила информацию и брови сдвинула.
              — Не было сына у Катерины, бездетная она по жизни. От того и пестовала Эвелину с пелёнок как свою до самой кончины матери. Ушла тихо. Никому в тягость не была, да и некому.
              — Агнесса она.
              — Кто? — удивилась женщина.
              Семён кивнул в сторону рыжей и бесстыжей. Глаза продавца сузились, подтверждая местную характеристику девочки. Продавец не стала перечить заезжему человеку — вдруг родственник.
              — Так кто ж против-то! Пусть Агнесса, да хоть баронесса! Нам только в удовольствие.
              И вся подобралась, руки на груди скрестила и подалась в сторону девочки, всем видом явно на что-то намекая.
              — Мать давно дома была? — спросила девочку.
              — Была да сплыла. Не ваше дело, — огрызнулись в ответ.
              — Больно мне интересно! Участковый, когда заходит, спрашивает.
              — Участковый знает, где маму искать.
              — Потерялась, что ль? — хохотнула продавец.
              — Мне кажется, вы норовите обидеть ребёнка. — Семён перестал складывать продукты в пакет.
              — Кто её обидит, тот завтра и издохнет. — И снова продавец опомнилась. Вдруг перед ней хахаль бесстыжей стоит или хахаль матери, да бандит какой вдруг. — Показалось вам. Мы тут все как родные. Завтра привоз будет. Заходите.
              Протянутую пятитысячную купюру не взяла. Руки за спину спрятала.
              — Сдачи нет и отродясь не было.
              И снова загрустила сердцем. Вон тетрадь долговая распухла вся от записей, одни неприятности от неё. Забудется должник и ну удивляться и не соглашаться с цифрой долга тетрадного. До рукоприкладства доходит. Придёт домой после заварухи в магазине, успокоится, прояснит память чем-нибудь крепеньким, и все подсчёты в голове должника сойдутся.
              — Возьмите деньги, вам так спокойнее будет.
              — Будет, — быстро согласилась продавец и приобрела проблему, куда положить пятитысячную купюру, да так, чтобы не забыть. Покупатели вышли не замеченными ею. И потому уже вдогонку им прокричала:  — А вы кто будете?
              Ответа не услышала, но её осенила радостная мысль, как хорошо, что никто не видел, а потому никто не знает, что ветхие стены магазина хранят пятитысячную купюру.
              Семён слышал вопрос, который тут же унёс любопытный ветер, и встрепенулся весь, застегнул куртку на себе и на девочке. А действительно, кто он будет в этом селе, в этой жизни. Прожил уже много, работал много, любил мало, потому что некого. Родни нет, друзья на строго определённое время, время вахты. Вахта длинная, три месяца. В ограниченном пространстве, без смены окружающей декорации, друзья становились единственными свидетелями собственной озлобленности к нему и его озлобленности к ним. Это как ветрянка, каждый переболеет ею и не один раз, пока не шагнёт на материк. Задышит грудь глубоко и свободно, раскроется глаз, вспыхнут изнурённые желания и ну их утолять скорее и абы с кем. Привыкший к ритму жизни на воде по расписанию организм от разудалой жизни на суше через неделю давал сбой, и слава Богу. Семён вновь желал быть занятым работой, чётко знать, что будет обед, завтрак и ужин, а потом сон без снотворного. Шум двигателей, по мощности которым нет равных в мире, не встревал так в уши, как музыка в ресторанах, где её ещё и заказывают. Так кто он, кем является в своей жизни. Выходит, кроме жизни, у Семёна никого нет. Есть счёт в банке, есть вечно пустая квартира в Мурманске. Звучит солидно. Женские глаза, напротив сидящие или лежащие, загораются, перспективный Семён, значит. Покладистей становятся владелицы этих глаз. И всё! Это вся его жизнь нынешняя, а в прошлое он гуляет редко и с неохотой. Темноты много в нем, неясностей. Вздохнул, огляделся. Скоро столбы закончатся, и они окажутся возле маминой избушки с разбитым корытом.

              Лето в Республике Коми сродни поздней осени в Центральной России, только там огромное буйство красок, шелест листьев под ногами. В Коми всё это есть! Только вся красота у тебя за спиной, тайгой называется, а перед тобой изношенность и ветхость. Невозможно любоваться красотой, когда за спиной беда и разруха.
              — Нет у меня никакой беды! Пол вымытый, вода свежая во всех вёдрах стоит. Дрова запасены, холодильник полон. Печь электрическая имеется. Прошлой ночью драников нажарила, капусты натушила, грибного супа сварила. Всё на полу стоит, стынет, на полу завсегда прохладнее. Кормить вас сейчас буду.
              Агния шагала тяжелой поступью из-за сапожек не своего размера.
              — Сапоги матери?
              — Её.
              Семён многое узнал об Агнии из разговора по дороге. Хороший был разговор, как и не она всё это проговаривала. Конечно, есть домашнюю стряпню лучше, чем магазинное и всухомятку, только на девочку столько новых басен повесят селяне после посиделок Семена в её домике. Это и попытался объяснить Семён девочке. Та надулась как мышь на крупу. Так и дошли до маминых избушек с разбитыми корытами. Раздосадованный Семён зашёл в свою дверь, Агния — в свою. Двери рядышком, крылечки тоже. Одна стена общая. Когда-то это был один дом. Меньшая часть дома в своё время была продана матери Семёна матерью Агнии. Новую дверь прорубили рядом со старой соседской, лишнюю комнатную дверь заделали, крылечки объединили.
              Разбирая пакет с продуктами, Семён понял, что холодильник находится за стенкой. Вспомнил и про всегда холодный пол, что нет никакой посуды, да и стол с полом надо мыть и не один раз, невозможно положить на него продукты. Озлился мужчина, задохнулся от беспомощности.
              — Могу полы помыть, — раздалось со двора в открытую дверь.
              — Я сам могу.
              И понял, что не может. Не может мыть пол, не умеет. В детском доме это делали уборщицы. В общежитии тоже уборщицы за умеренную плату, а кто моет полы на корабле-рыбозаводе, последние десять лет он вообще не знает. В жилой его части чисто всегда и везде.
              Вышел раздосадованный Семён на своё крылечко. Сел. Край юбочки Агнии коснулся мужского плеча, это она встала и в дом метнулась. Долго металась туда и обратно, каждый раз громко ставила на доски крыльца перечисленные по дороге к дому кушанья, загремела спичками. Семён тут же повернулся к импровизированному столу, отобрал спички и зажёг толстую свечу в банке, обычной банке. На дворе темно ещё не было, но крохотный фитилёк в банке казался цветком лазоревым среди серости досок дома и сухой травы.
              — А люди пусть языки чешут, мы же кушаем, просто кушаем. Так и рождаются обо мне сказки.
              Еда с пола, без подогрева, даже суп —  всё было вкусно, по-новому вкусно.
              — Подогревать тут нечего. Всё без жира. А растительное масло не густеет на полу. Горячего чаю потом напьёмся. Спите у меня сегодня, диван есть. Я же спала с вашей мамой. Чайник уже включила. Завтра полы помою, и у себя спать будете.
              — С одним условием.
              — Начинается…— прогнусавила девочка.
              — Без стриптиза.
              — Да, конечно же! Салфетки забыли купить. За сдачей пойдём и купим.

              Лето в Коми предполагает гнус. В лесу гнуса много. Там, где живут люди, его меньше. Наступающая темнота увеличивает количество гнуса. Так что Семён и Агния скоро зашли в дом. Что значит рука женская и телевизор! Семён снова почувствовал себя цивилизованным человеком. В доме чистенько, бедненько, но нарядно. По-девичьи нарядно. Диван с мягкими игрушками. Много игрушек.
              — Скупаешь в местном магазине?
              — Мама дарит.
              — Мама?
              — Давай не будем о ней, тошно. Нет мамы, люди все уши прожужжат о ней самыми паскудными словами, стоит маме появиться, этими же словами обо мне ей жужжат.
              — А как ты думала! — дальше развить мысль Семён не успел, его перебила девочка.
              — Я только и делаю, что думаю! Как дров запасти, картошки, капусты, свеклы, моркови. Окна скоро надо будет целлофаном обить. Приедет мать, не приедет. На всё это деньги нужны. Мысли страшные в голову лезут, спать не дают. Попробуй перезимуй один в плохо прогревающейся хате! Ты в городе горя не знаешь! Пришёл домой, вода горячая из крана льётся, газ на кухне, батареи под окном горячие, работа на каждом шагу высокооплачиваемая. Вдруг мать не вернётся, на что мне жить?!
              Агния не по-детски сурово смотрела на Семёна. Тот молчал, ошарашенный, потом проговорил в серость за окошком:
              — В Мурманске я почти не живу.
              — Так живи, чего сюда припёрся!
              — Я к маме приехал, — почему-то детским растерянным голосом ответил Агнии новый сосед. Лицо рыжеволосой девочки смягчилось, расплылось в улыбке.
              — Выходит, мне нужна мама и тебе нужна была мама.
              — Всю жизнь, — подтвердил Семён.
              — И мне всю жизнь. Выходит, мы с тобой сироты.
              — Я круглый сирота.
              — Ты взрослый круглый сирота с квартирой в Мурманске.
              — Вырастешь и у тебя всё будет.
              Агния подняла руку, подпрыгнула и коснулась серых досок. В ответ на бесцеремонное обращение ветхая их старость просыпалась на пол. Девочка отряхнула ладошки.
              — Всё, что у меня будет, это потолок над моей головой, так ваша мама говорила мне. Когда её в гроб укладывали, доски плотно к её голове прижались, тогда я поняла, что она имела в виду.
              — Ты сгущаешь краски.
              — Нет, не сгущаю. У нас все мало живут. Ваша мама была пришлая, в детстве жила в благополучном доме, в достатке, с родителями в Воркуте. Сбежала от них в жизнь вольную. Пришла в село, можно сказать, старой по нашим меркам. Грех позвал.
              — Грек позвал? Какой грек?
              — Грех.
              — Знаешь, какой?

              Чай поспел в заварочном чайничке в виде домика, с какой-то местной травкой. Агния налила чаю в бокал белой керамики с выщербленными краями. Придвинула бокал к Семёну вместе с литровой банкой не с мёдом, а из-под мёда, мёда осталось на самом её дне, на стекле следы от ложки, которой соскабливали остатки засохшего мёда, он там вкуснее.
              — Знаю. Ты её грех. Убила она тебя в первые минуты жизни, бросила в лютый мороз в тайге, недалеко от трассы и нашего села. Больше детей она не рожала, выходит, баба Катерина грех свой выдумала, выжить младенец на снегу в мороз не мог. Только зачем ей это было надо? Лягу сегодня спать и всё ей расскажу о тебе, пусть не переживает там на небесах. Но скулы у вас одинаковые и брови.
              Как пригвождённый к шаткому стулу сидел Семён и слушал. У Семёна другая была информация. От него отказались молодые родители спустя полгода после усыновления. Бывает так, люди стремятся делать добро, да перегорают в силу сложившихся неблагоприятных условий или попросту не пришла материнская и отцовская любовь к приёмышу.

              Так оно и было. Впервые встретившиеся на ночной трассе при странных обстоятельствах молодые мужчина и женщина прикипели друг к другу, протянулась любовная ниточка и к почти окаменелому новорожденному в снегу ребёнку. Далее мужчина узнал о древнейшей профессии новой возлюбленной, не смог погасить в себе гнев, а потом и появившееся отвращение. Получилось то, что получилось. Но в том, что эти двое сыграли роль ангелов-хранителей, нет никакого сомнения.

              Наверное, долго сидели в полном молчании Семён и Агния, потому как девочка неоднократно меняла положение тела на диване, делала это шумно, чтобы привлечь внимание немигающих глаз Семёна. Не выдержала и предложила громко:
              — Пора спать. Вы у меня ночуете?
              Тот встал, нервно потянулся всем телом, хрустнул пальцами рук.
              — Значит, ты разговариваешь с Богом перед сном, молитв наверняка не знаешь, как и я. Что просишь у Бога?
              — Дай пройти там, где выхода нет.
              Ответ прозвучал так, как будто его озвучил взрослый, умудрённый жизненным опытом человек. У Семёна по голове побежали мурашки. На всякий случай он обернулся и посмотрел на входную дверь — там никого не было. Значит, эти слова сказала рыжая пятнадцатилетняя девочка.
              — Помогает?
              — Не одну зиму перезимовала.
              — К этой зиме Бог меня прислал на подмогу.
              — И дров запасёшь?
              — Запасу.
              — Овощей с базы в центре привезёшь и в погреб спустишь?
              — Привезу и в погреб спущу.
              — И окна плёнкой затянешь? — Агния уже смеётся.
              — Научишь, затяну.
              — Так где ночевать будешь?
              — У тебя. Пощебечем ещё перед сном.

              Над домом, над селом висит луна. Единственное освещение. Луна любопытна, как и все женщины. Тонкие голубоватые полоски света её безжизненно лежат на полу домика рыжей Агнии с этой целью. Лунный свет — единственный источник в ночи, луна видит и слышит всё. И конечно, мы, как и луна, видим и слышим отечески-добрую беседу Семёна с рыжей и якобы бесстыжей Эвелиной, каковой она на самом деле не является. В противном случае небесный свет луны не задержался бы в перекосившемся домике, Бог не ответил бы на детскую молитву.



Продолжение: Встреча вторая - http://www.proza.ru/2016/11/24/2155