Совершенно открытый

Шел футбольный матч. Когда он начался, не помнили даже те, у кого сейчас и седого волоса не осталось. Играли две команды, Наши и Ненаши. Играли неистово и серьезно, как в последний раз. По ожесточению, которым сопровождался каждый их удар, пас или пробежка, было видно, что команды равны по силе, а на табло горят одинаковые цифры. Судья провозгласил добавочное время, которое также не выявило победителя. А судья все добавлял и добавлял, пока заскучавшие зрители не разошлись, пока трибуны не рухнули под бременем времени, пока футбольную разметку не поглотила трава, а после и пустыня, а игроков не разбросала жизнь кого куда. Матч продолжался…
    Облако пыли далеко на горизонте могло означать только прибытие гостя. Нападающий Селяничев, который почти безвылазно обитал в пустыне уже не один десяток лет, не видел подобных пыльных облаков со стороны родины уже года два. Не видел он его и сейчас, потому что, несмотря на 14.20 пополудни, мирно спал на крыше своего дорожного фургона, служившего ему домом и “обсерваторией” в звездные ночи – любил Селяничев, лопатками чувствуя собственную крышу, обозревать звезды над головой. Что поделаешь, романтиком был лучший Нападающий всех времен нашего футбольного царства. Его романтизм жил в серьезной конфронтации с его же ревматизмом: первый тянул вверх, к звездам, второй методично “скручивал”, когда душа в экстазе уже примеряла бумажные крылья. Романтизм с ревматизмом можно было примирить лесенкой, по которой без болей в спине хорошо взбираться на два метра ближе к небу, или хотя бы самым худосочным тюфячком, разложенным на жесткой железной крыше. Но Селяничев об этом и слышать не хотел. “Я спортсмен”, - хрипел он, когда особенно прихватывало.
Селяничев – одновременно обозначало и фамилию и имя Нападающего. Николай ли он, Петр или Василий, не помнил и сам – соперники и иностранные комментаторы называли его “Селей” или “номером десятым”, а в приказах собственной Штрафной он именовался “атакой”. Да и на красной потрепанной футболке с белой полосой значилась только фамилия, написанная штопанными-перештопанными черными буквами.
Наконец, когда машина гостя была настолько близко, что от шума завибрировала крыша фургона, а вместе с ней и спина Селяничева, “номер 10” проснулся, вскочил на четвереньки – при этом пузо глухо рухнуло на теплый металл - и с удивлением уставился на внедорожник и одинокого водителя. Очевидная неприличность ситуации не обратила на себя внимания обоих, хлопнувший дверью молодой человек вполне спокойно взирал на голого до пояса хозяина, стоявшего на четвереньках на крыше фургона. Рот Селяничева уже был открыт от удивления, что давало право начать разговор первым. Слезая с крыши, задыхающийся Нападающий выдавил из себя три коротких вопроса: “От наших? Из Штрафной? Распоряжения?” Гость не ответил ни на один. “Вам помочь?” - спокойно, но вместе с тем громко, предложил он. “Я спортсмен”, - простонал Селяничев - острый угол крыши прочертил жирную белую полосу на въевшемся загаре живота.
Прошли в дом. Чем больше запыхавшийся Нападающий приходил в себя, тем фразы его становились длиннее, а вопросы настойчивее.
- Кто же вы все-таки такой? – недоверчиво смотрел он в глаза незнакомцу. А через секунду после ответа уже потирал руки, хмыкал и суетился насчет чая. “Или чего покрепче?” - гость отказался. “Да я и сам, признаться, не люблю при свете  употреблять. Вечером так вечером, как хотите”, - тараторил Селяничев, пряча  бутылку в шкаф. А ответ, повергший старика в такую козлиную прыть был вот какой: “Я тоже Нападающий, как и вы. Прислан сюда Тренером. Зовут - Ян”, - медленно проговорил уже знакомый незнакомец.
- Это что же, усиливаемся, атаковать будем, шашки наголо. Второго прислали. Вдвоем мы им ух наваляем. Я и один, признаться, собирался… И без тренера. Может еще Селяничев, способен на рывок. – нашептывал старик в дымящую кружку Яна. – Ведь уж сколько лет нет у меня напарника-то, перевели парня в защиту. Меня тоже звали, но я - Нападающий, мне там с ними делать нечего. Не жди тогда пасов, говорят. С-а-а всеми разругался, года два никого из наших не видел, хотя до Мезина, Полузащитника нашего центрального, всего трое суток на машине, да и Лапочкин недалече. Не ездят ко мне, забыли. А я к ним, а я их. Два года никого, а тут - на тебе - навес в штрафную, второго прислали. Спасибочки, ваше тренерство, уважили старика. 
    Молодой слушал молча, не проявляя никакого недовольства болтовней пожилого Нападающего. Даже напротив, кажется, обрадовался случаю поговорить, порасспросить.
- А то они мне говорят, наши-то, что тактика, мол, изменилась, не атакуем мы больше. А кто атакует, соперники наши атакуют что ли? Да я всех их знаю, все соседи мои, Защитники то вражеские, Форварды с Дефендерами, так те тоже не чешутся, в атаку не идут. Живут себе, жиреют, детей разводят. Выпить ко мне заходят иногда. Но так ведь, ребята, нельзя… Раз уж матч, футбол раз уж, должен же кто-то наступать, а кто-то отбиваться. Таков уж закон. А как иначе, иначе нельзя.
  Селяничев кипятился, как чай, которым он угощал Яна. Таких слов он не говорил никому, кроме друзей, Лапочкина и Мезина, после чего те и перестали к нему заезжать. Но сейчас, думал он, не страшно – этот, как бишь его - напарник теперь, все знать должен.
    Гость в это время рассматривал внутренность селяничева фургона – стены из потрескавшегося кой-где шифера, печка, тумбочка, кресло, диван-глобус с пятнами-континентами от пива или какой другой жидкости. Пустые алюминиевые банки, окурки, зола от печки разбросаны по всей комнате с аккуратностью хорошего сеятеля. Чисто было лишь перед зеркалом, на полочке возле которого прижатые начищенными бутсами лежали прилично сложенная красная с белой полосой посредине футболка и синие футбольные трусы. “Это мой алтарь, молебная. Все готово, чтобы пойти в атаку. За двадцать секунд соберусь, как приказ придет”, - объяснил Селяничев. Сообщить о пасе действительно могли в любой момент, несколько таких депеш – “Пасую, лови мяч. Квадрат такой то, скорость такая то” от Полузащитников и Тренера он хранил свято. Последняя пришла два года назад – “Уйди в маневр, отвлеки внимание на себя, попробую прорваться по флангу”. Он все сделал как велено, но последствий этой атаки не знал до сих пор.
Сейчас он с интересом следил за всеми передвижениями взгляда молодого коллеги. Дольше всего Ян глядел на перемотанные резинкой орудия сельского хозяйства, которые стояли в углу – мотыга, грабли, коса блестели своей металлической новизной. Даже из кухни чувствовалось, или скорее ПРЕДчувствовалось, как они пахнут краской, лаком и свежим металлом.
- Почему не распаковано? – вдруг спросил Ян. Это был его первый после “вам помочь” вопрос.
И, на тебе, второй – неприятный для Селяничева. Тот сморщился, надул губы, стрелки усов, во время изучения звезд застывшие на “без пятнадцати три”, теперь показывали что то вроде “пол пятого”. Дело в том, что все эти перетянутые резинкой палки, заброшенные в угол фургона и памяти, были виновниками разрыва Селяничева с женой. После пятнадцати лет “временной” жизни в фургоне посреди глухой пустыни, его благоверная решилась, не спрося мужа, купить эти орудия первобытного труда в одном из магазинчиков Чужой Штрафной. “Будем обрабатывать землю, делать грядки, садить овощи и фрукты. А ты сделаешь мне пугало в огород, построишь забор, теплицы и новый дом. Хватит с меня этого фургона”, - так сказала Селяничеву жена. И, конечно, как считал Нападающий, спровоцировала скандал. Как может он, которому в любую секунду могут сделать пас, чтобы он мчался через всю пустыню к воротам противника, обводя защиту и забивая голы, вдруг осесть окончательно, наделать огородов, настроить домов и, наконец, найти свой последний приют под одним из ненавистных барханов? Нет уж, жено, погоди. Ругались почти сутки, самыми последними словами. Визгливым криком супруга посылала к черту футбол и всех футболистов, хотя влюбилась в Селяничева без памяти еще девочкой после одной из его фирменных обводок. Обвиняла в равнодушии к детям, двум мальчикам-грудничкам. Частично это было правдой, поскольку только-только начавшие ходить дети не могли понять основного футбольного правила, и, будучи сами ростом с мяч, толкали его руками, а не били ногой. Селяничев такого безобразия видеть не мог, и всегда отворачивался от протянутых ребячьих рук. Понимая при этом, что когда вырастут, мальчики заслужат его отцовскую любовь. Селяничев ждал. Трио Нападающих-Селяничевых снилось ему по ночам, заставляя смешно дрыгать ногами и орать во все горло – “Пасуй, пасуй, я открыт. Не видишь что ли, я совершенно открытый стою, бей”. Крики будили супругу и младенцев.
Во все время всей экзекуции Нападающий не проронил ни слова - в окно летели его кубки и призы, лоскуты почетных грамот серпантином сыпались на пол. Но сам не зная почему, после, казалось бы, обыкновенного оскорбления – “знаешь, не надо мне пугала в огород, ты пугало и есть”, произнесенного женой, встал и указал ей на дверь. Она уехала вечером, а через несколько часов Селяничев впервые лежал на крыше фургона и смотрел на звезды. Жена единственная называла его по имени - Станиславом, Стасом.
 - Так у вас жена и дети были? – удивился Ян. Историю с женой хозяин фургона не только вспомнил, но и вкратце рассказал.
- Как не быть, о детях я всегда мечтал. Большие, наверное, теперь пацаны, в футбол гоняют. Кто-то их тренирует?
Стряхнув грустные воспоминания и вернув усы в обычные “без пятнадцати три”, Селяничев заговорил о быте.
- Тебе надо устраиваться. Со мной, к сожалению, рядом жить не получится – Нападающие должны раздельно жить, стратегия футбольная. Поселишься у Черной вербы, на другой стороне пустыни, от Штрафной соперника рукой подать…
Вдруг лица обоих потеряли осмысленное выражение и превратились в слух. Странное тарахтенье доносилось из пустыни, оно росло и стремительно занимало пространство. Пока ВДРУГ не стало тихо. Ян и Селяничевым переглянулись - тарахтевший механизм стоит у дверей. Об этом подсказало шестое (или даже седьмое) чувство, внутренний слух, помогающий человеку, слышащему гудение пчелы, но не видящему ее, понять, что та уже сидит у него на плече.
Ян вышел на улицу вслед за хозяином фургона. Селяничев весело пожимал руку пожилому мотоциклисту в защитном шлеме, одетому в синий мундир, галифе и кожаные сапоги. Мотоцикл с коляской стоял тут же. Молодому Нападающему бросилось в глаза, что зеркал на мотоцикле гораздо больше, чем нужно по правилам – они были везде, на рогатом руле и щекастом бензобаке, даже колеса были увешаны круглыми блестяшками. Рукопожатие продолжалось долго, очевидно, оба ждали, пока к ним подойдет Ян. “Позвольте представить – Ян, номер 44. Нападающий. Как и я”, - представил Селяничев. – А это господин Судья”. Только тут номер 44 заметил свисток, висевший на шее мотоциклиста. И вспомнил все, что слышал о Судье в футбольных раздевалках – что шлем или другой головной убор он носит, потому что лыс, а внешность для него дело первостатейное. Говорили, что он абсолютный и добровольный раб зеркал и собственного отражения, что якобы Судья не может выдержать двадцати минут, не отразив своей личности в чем-нибудь блестящем, что на обратных сторонах желтой и красной карточек приклеены у него дамские зеркальца, и Боже упаси, если матч выдался спокойный, без нарушений. Желтая карточка все равно найдет, пред кем вспыхнуть, а Судья на все возражения невиновного игрока лишь лукаво подмигнет своему двойнику. Коллег, Боковых Судей, он как-то удачно вытеснил с поля, и давно заправлял в одиночку. Поговаривали, что Судья продался обеим командам, Нашим и Ненашим, что к нашим игрокам он является в образе гаишника на тарахтелке с коляской, в стане противника же предстает на лошади и в шляпе. Артист.
- За тем и приехал, чтобы на вашего новичка взглянуть, - голос у Судьи был удивительно тонким, и казалось, расскажи ему сейчас похабный анекдот, он затрясется визгливым бабьим хохотком. – Предостеречь его кой в чем.
Довольное лицо Судьи обратилось к самому большому зеркалу на бензобаке, сбросило с себя улыбку, и примерило несколько гримас: грубая, черствая, злая – все “туалеты” летели обратно в “шкаф”. Пока лицо не озарилось идеей (или это тоже было очередным платьем?), и, бойко работая мышцами бровей и щек, в секунду не вылепило удачно подошедшее моменту выражение отца, грозящего выпороть свое дитя, если застанет его за курением – доброе и родственное, но вместе с тем строгое.
- Я Судья матча и не потерплю нарушения моих правил, - голос “гаишника” тоже изменился на 180 градусов, звучал грозно и басовито. – Не наносить травм противнику, жить с ним мирно, но не слишком – дружить не полагается. В противном случае – карточка и удаление с поля. Не спорить с судьей. Не забивать после свистка, не попадать в положение вне игры. Не махать ногами, не трогать мяч руками. Вам, в свою очередь, разрешается, стоя в стенке, прикрывать руками то, что находите нужным прикрыть. И главное – не затягивать время… А то появляются некоторые комбинаторы, тянут резину, когда выигрывают.
  - А кто сейчас выигрывает? – по-простому спросил Ян, игнорируя замахавшего руками Селяничева.
Только очень внимательный человек увидел бы секундное замешательство, отразившееся на лице Судьи. Но зеркал по близости не было, и сам Судья этого, кажется, не заметил. Не спеша подошел к зеркалу, замазал растерянность гримом легкого удивления и иронии:
- Это все равно, что поинтересоваться у меня смыслом жизни, молодой человек. Вам следовало бы знать, что о счете, равно как и времени, прошедшем с начала мачта, точно никто не знает. У каждой команды свое табло, вывешенное над воротами. И поверьте мне – я бываю в той и другой Штрафной довольно часто, цифры на этих табло весьма отличаются друг от друга.
- А почему бы сторонам не встретиться и, что называется, не сверить часы? Иначе матч никогда не кончится.
- Встретиться можно. Но где вы бы назначили им свидание, позвольте спросить?
- На нейтральной территории, в Центральном Круге, например…
Физиономия Судьи через посредство зеркала набросила вуаль печального сожаления.
- Это вряд ли. В Центральном Круге они встречаются только в одном случае, а именно, когда кто-то забивает гол. А в этот момент – уж мне вы поверьте, я там некоторым образом  присутствую – им не до договоров. Нет, забившие, может быть, и рады бы закончить матч на мажорной для себя ноте. Но пропустившие ни в какую, требуют продолжения, кричат, рвут волосы… Мол, отыграемся, тогда и свисти финальный свист. И так по кругу. Понятно?
Последнее слово Судья выкрикнул как то пискляво громко, чем, конечно, испортил всю речь. По всей видимости, “понятно?” выскочило из другого гардероба.
  - Свинья, - лениво сказал Селяничев, когда мотоцикл уже гремел где-то на горизонте. – Врет все. Новичка посмотреть… За шмотками поехал, вот и завернул по пути. Модник хренов.
- А откуда здесь шмотки в пустыне? – притворился дураком Ян.
- В Чужой Штрафной отличный базар. Я тоже там иногда закупаюсь, дешево и близко, совсем рядом здесь.
- Пускают?
- А как же, меня там все знают, в долг дают. Это ничего, ты не думай, я им все равно враг, и вколочу в девятку, когда понадобиться. Но чем хуже, когда их враг ходит не в рубище, а в приличной одежде, а пузо набито их едой? Им же спокойнее, знают, каких результатов ждать от съеденных мною спагетти и салями их производства. От наших ведь не дождешься.
- А сколько вы уже…дома…в Нашей Штрафной не были?
 Как все старики, Селяничев принялся дотошно считать, чтобы точно все. Загибал пальцы, разгибал вновь, сбивался и начинал опять.
- Девять лет. Вот так. Когда разговоры то начались, что вроде проиграли мы, стал я волноваться. И, как назло, никаких депеш из Центра. Походил-походил, даже в Чужую Штрафную наведался – там свое шевеление, суета, никто не знает ничего, собрал вещи, жена еще была у меня, и поехали мы на родину. Приезжаем – никого, Защиты нет, Ворота без сетки стоят. Вратарь у штанги прилег. Увидел нас, заорал – чего приехал, сукин сын, зачем Нападающий в Защите? Марш отсюда, сами разберемся. Так, не переменив бельишко, поплелись мы обратно. И с тех пор ни разу…Разговоры, разговоры, сплетни-слухи – все они виноваты.
   Шевеля губами, Селяничев думал о своем. Не давали покоя слова Судьи, сказанные ему напоследок шепотом. За них, а не за страсть к нарядам, наградил Нападающий старого знакомца “свиньей” и “хреновым модником”. Сколотив в лице выражение доверительности – расширенные глаза, трясущиеся губы, холодный нос – Судья два раза повторил в ухо Селяничева: “Ты сколько уже мяча не видел? Два года? И я столько же. Потерялся он, говорят, закатился куда то. Может, спрятал кто в своей Штрафной, но обе отрицают. Без мяча какая игра? Еще слышал, ваши на атаку не рассчитывают, распускать надумали. Оказывается, нет, наоборот – второго Нападающего прислали. Ошиблись мои источники”. Знал Селяничев, что редко ошибается Судья – вышколенные ноздри улавливают дым, которого, как известно, без огня не бывает, лучше, чем у бывалого лесника. От слов Судьи в ухе было щекотно и неприятно, тянуло залезть туда пальцем и расчесать до крови.
  В животе Селяничева красноречиво забурчало, без дальнейших объяснений он направился готовить ужин. Приборы уже лежали на голом столе: вилка с ложкой, как две штанги, и нож посередине. Дабы скрасить ожидание, Ян скрутил из салфетки маленький мячик и, как клюшкой орудуя ножом, забросил бумажку в “ворота” Селяничева. Не считается! Не говоря ни слова, “повар” поставил кастрюлю с супом обратно на плиту, бросил висевшее на плече полотенце в раковину, и, с кряхтением нагнувшись, поднял салфеточный мяч с пола. С-нож пошел в атаку, заехал на фланг, прочертил острием обманный маневр, и запустил бумажный катыш в левый угол Я-ворот…зубцы вилки отразили удар, а мяч вновь отлетел к С-ножу. Поводив снаряд по своей части поля (стол был достаточно длинным и в С-штрафной Я-нож достать его не мог), С-Нож стремительно двинулся напрямки и пробил в самый центр Я-ворот – Я-нож предугадал удар и спокойно отбил его. Своим правом атаки он распорядился довольно странно: кругляш неожиданно сорвался с его лезвия и перелетел на половину противника. С-нож обрадовался такому повороту, прижал мяч к столу, просчитывая десятки возможных ходов, дабы результативно завершить атаку. Наконец, решив начать наступление от самых ворот, он установил шарик в своей штрафной и стал морально готовиться к последнему штурму – глаза горели решимостью показать мальчишке класс. Селяничев поднял руки с ножом в правой кисти, как будто готовился к трапезе и намеревался съесть своего противника. Сейчас небо упадет на землю… Ян, кажется, тоже испугался, набрал воздуха в щеки и - что же это такое – неожиданно дунул через весь стол…катыш пулей влетел в “ворота” легендарного Нападающего. Селяничев так и застыл с поднятым ножом в руке. Смятая салфетка, еще секунду назад пролетевшая между ложкой и вилкой, лежала у него на коленях, Ян лоснился от удовольствия. “Есть давай, хватит дурака валять”, - обиженно буркнул Селяничев и сбежал к плите и кастрюлям.      
   - Я-то сначала бутербродами да консервами питался, ихней то еды в рот не брал. И играл зато независимо, дерзко, грубо даже. Защитники-то против меня без полного кармана носовых платков и не выходили. Как получу мяч… кто слезы вытирает – мама, мама, а кто и кровушку. Боялись. Ну и я, правда, редко когда бутерброд этот послематчевый всеми 32-мя зубами-то кусал. Веришь-нет, вставлял, что ни месяц. Вставными и скрипеть способнее, громче выходит. Ну и ненавидел я их, в контрах жили, на улице встретимся, не взглянем, поскрипим вставными, и разошлись. А потом, видя такой мой настрой боевой, приставили ко мне они Персональчика, то есть персональным Защитником меня наградили, чтобы значит, прикрывал меня, играть не давал. Переехал он сюда, в пустыню, поселился поблизости. Ох и схлестнулись мы с ним сначала, волосы в разные стороны – следит, собака, за каждым моим движением, в окна заглядывает. Само собой, идут годы, страсти сдулись, он ко мне как то за солью зашел – дай, говорит, кончилась. Я к нему еще за чем-то, жена послала. Вот уж когда по пуду соли друг у дружки выпросили - познакомились. А потом и вовсе сошлись: жены готовят на одной кухне, дети в песочке круглый день. Когда пожар у него случился – а дом шикарный был, большой – вместе имущество выносили. Как погорел он, несколько месяцев у меня жил в фургоне. Судья едет, помню, мимо, глядь – противники вместе белье развешивают, усмехнется, кулаком погрозит и дальше. Спятил бы, наверное, мой Защитник, если бы не перевел его Тренер вскоре в другую часть поля. У них уж переводят, так переводят, обижаться нечего. Это у нас одного центрального Полузащитника, Саню Данилова, перекинули на фланг - лет пять искал Шурик, где здесь край поля. Так и не нашел - поселился, где выдохся. Селяничев громко загоготал, да так, что животом чуть не опрокинул стол.
В фургоне темнело,  несколько последних ложек с похлебкой Селяничев черпал наугад, зацепил две картофелины, фыркнул и с шумом отодвинул посуду подальше от себя. Ян сидел недвижимо. Подходило время лезть на крышу, звезды должны были уже выйти на смену. Не зная, как отнесется гость к перспективе провести ночь на жесткой крыше, Селяничев, в делах приглашений и прочих реверансов скромный и молчаливый, показал в темноте пальцем вверх. “На крышу?” - каким то непостижимым образом понял Ян и вышел наружу. Молодого Селяничев пропустил вперед: во-первых, из вежливости, а во-вторых, почему-то вдруг испугался, что если полезет первым, со своей одышкой и пыхтением, останавливаясь перевести дух на каждой импровизированной ступени, то Ян, не утерпев, подтолкнет его снизу в зад. От одной мысли об этом старика передергивало. Хоп – взлетел Ян, уф – вскарабкался Селяничев, лег, закрыл глаза и замолчал – вот так наблюдатель. Ян сел, свесил ноги, окинул пустыню, в которой взгляду негде задержаться, глянул на небо – та же пустыня. Заскучал. Встал опять, прошелся по крыше взад-вперед, громыхая ботинками, посмотрел на Селяничева, не разбудил ли? Нет, спит, кажется… Решил вниз спуститься, по песочку побродить.
- Чего не угомонишься? - послышались сзади недовольные слова. – Стукает каблуками, стукает.
А потом ласковые, как будто вспомнил чего.
- Я тоже иногда, в неделю раз или реже, одену свои бутсы, заберусь сюда и ну скакать по потолку. Футбольный звук. Знаешь, перед матчем или перед угловым подойдет игрок к штанге и молотит по ней подошвой. Думаешь, землю вытряхивает? Да какая там земля? Готовится, настраивается, как камертоном. Фальшь сразу почувствует, если есть. Здесь штанг нет, но и я готовлюсь. Жду паса, хорошего паса. Сообщения жду, что мяч в ноги мне летит. Вот тогда-то поднимусь сюда в полном обмундировании, а может, и ты со мной. И станцуем мы чечетку на этой крыше, а потом побежим. Знают в Центре, способен Селяничев на рывок, не все еще шестеренки в песке. Добежать бы до Чужой Штрафной только…да и упасть там замертво. Неужто не дадут пенальти за летальный-то исход... А, как думаешь?
Непонятно было, серьезно говорит Стас Селяничев или шутит, поэтому Ян не ответил. Осторожно спустился с крыши, УГУкнул “десятке” на то, что “завтра с утра выезжаем тебя заселять”, и двинулся вперед. Песок был мягкий и следов не оставлял. Пройдя сотню шагов, он обернулся, сел и стал смотреть на фургон. Ян думал о том, что первым делом все здесь снесет к чертовой матери. Вот только с фургоном надо что то придумать: попросту бросить его не удастся –  отвези этот железный короб хоть на сотню километров, все равно он будет напоминать о себе черной точкой на горизонте - пустыня ничего не даст забыть.  “Закопать, - придумал Ян. – Надо экскаватор заказать в Чужой Штрафной”. Естественно, он построит большой дом, запачкает мотыгу в земле, и пугало поставит. Заживет, одним словом, отшельником не будет. И забить сумеет не в пример больше старого Селяничева. “Паса жду, паса жду”, - ноет старик. Пасы в наше время нужно создавать самому, да-да давать передачи самому себе. И если это правда, что мяч потерян, так это даже лучше. Теперь забивают не ногами, а…иначе как-то. Как-то по другому. “Вот я сегодня перед ужином …настольный футбол…дунул... и мяч в воротах. Воздухом”, - вспомнил он. Да-да-да, точно так...Думать надо, изобретать, договариваться, вербовать – примерно такое задание дали в Центре Яну, Нападающему нового типа, со смокингом в чемодане.
Еще, лежа на песке, он думал, что Стас и Ян – очень похоже на “стар” и “юн”. И что полная луна, которую время от времени закрывают собой облака, напоминает сломанный прожектор на футбольном стадионе. Перед тем как уснуть, Ян лениво набросал, как завтра сообщит Селяничеву, что …в команде Наших произошла замена – вместо того на поле выходит этот… И тэдэ с тэпом.
Матч продолжался.
  В Пустыне миллионы лет царит тишина, пространство выжило из себя всех. И после целого дня жары и треволнений, Пустыня вправе была рассчитывать на ночной покой. Только поселившийся двадцать лет назад – секунда по ее исчислению - “зверь” шумел, бил, как в барабан, руками и ногами по крыше фургона и кричал: “Пасуй, пасуй. Я открытый стою. Вот он я, совершенно открытый. Ну же, мальчики мои”.