Край родной и любимый. Быт, обряды, обычаи

Жизнь человека, его судьба, доля прослеживаются в многочисленных семейно-бытовых и ритуальных обрядах от рождения до отпущения, преставления и поминовения. Но значение их однозначно: обогатить человеческую жизнь высокой моралью, нравственностью и душевным целомудрием. Каждый человек стремится обрести свое место на родимой земле, не затеряться в круговерти страстей и событий. А придет пора помирать – так, чтоб «с горючей слезою да доброй памятью близких…»
Вот я и хочу продолжить разговор об обычаях своей деревни. В первые годы образования деревни и до тридцатых стены домов внутри были ровно обтесаны, потолки уложены из гладких тесин и к каждому празднику мылись. С годами они становились янтарно–коричневыми. Драились к каждому празднику лавки, что стояли вдоль стены и полы, которые в те годы не красились, а после каждого мытья с голичком и песочком становились белыми или желтовато–белыми. В тридцатые годы местные жители по примеру соседей деревни Горкино побелили стены белой глиной (глинкой), которой было много под горой у Горкино. После такой побелки в доме посветлело, повеселело. Белить глиной стали все семьи. В пятидесятые годы глину заменили известью, что завезли в магазин. С того далекого времени так и повелось белить печь, стены и потолки известью. Пазы между бревнами хозяйки обмазывали густым раствором глины, песка и коровяка.
В шестидесятые годы, чтобы ровнее ложилась побелка, стены колхозники поштукатурили. Если сельчане белили в домах, а точнее, делали генеральную уборку лишь к великим праздникам, то мыли полы некрашеные с голичком и песочком еженедельно, по субботам. Трудоемкая это была работа. За неделю пол затаптывался. В доме грели воду и готовили пойло для скота, а потом выносили ведер по десять в хлев. Поэтому и драили полы женщины. Помыв до желтизны, хозяйка затапливала печку–буржуйку, чтобы просушить мокрые половицы. И такой свежий запах шел по дому, лучше всякого освежителя.
В субботу же и в бане мылись колхозники. До шестидесятых годов бани были по–черному и было их немного, одна на 6–8 хозяев. Строили такие бани обычно на огороде, подальше от хозяйственных построек и домов, но по возможности поближе к воде. Воды нужно было много, литров под 300, коль в ней мылось до 40 человек. Топили баню по очереди. В углу бани возле двери находилась каменка. Название ее шло от слова «камни», из которых складывали печь с топкой. В топку подводилась закрытым концом полая труба, другой открытый конец которой вставлялся в
бочку с водой. Топилась каменка - нагревалась труба, в ней закипала вода, соединялась с холодной и в конечном итоге вся бочка воды нагревалась. Когда топилась в бане каменка, то дверь и окно были открыты для выхода дыма. Топили обычно березовыми дровами: больше и жарче угли. Спалив две–три вязанки дров, выпустив весь дым, истопник закрывал дверь бани, окно и давал время камням хорошенько прогреться углями. В этот момент он сметал сажу со стен, промывал шесток, на который вешали белье, выметал листья от веника прошлой бани, чистил тазы, готовил коптилку для освещения и потом приглашал мыться мужчин. В деревне мужики мылись первыми. Хозяева семей - им больше чести и уважения.
Любил сильно париться Федос Фадеевич и Степан Петрович - им только парку поддавай, а они исхлещут себя, бывало, всего веником. Многие моющиеся с ними мужчины не выдерживали такой пар и, быстро обмывшись, убегали. Последними оставляли баню любители пара.
За мужиками шли женщины и девочки. А теперь любительницы пара - Анна Герасимовна, Агафья Ульяновна, Агафья Ивановна, вынуждали всех быстро обмываться и убегать из бани: начиналось истязание тела паром. На голове шапка, на руках рукавицы, чтобы не обжечься, и дубасят друг дружку на полке соседки веничком. Отдохнут немного, и снова поддадут пару, и на полок. Это был такой массаж телу, лучше не придумать. А сколько и каких рассказов можно было услышать в бане от моющихся?
«Видела я в первые месяцы войны сон, - рассказывает Агафья Ивановна Демиденко. Девки, не поверите: не сон - видение. Вхожу я в храм и вижу: стоят три гроба. Один гроб наполнен костями, другой – полный крови и третий гроб полон цветов. Откуда–то сверху мне говорит таинственный голос, что первый гроб – первый год войны, год смерти и разрушений. Второй гроб – год страшного кровопролития- а третий – год перемен и кто его переживет, тот обретет счастливую радостную жизнь. Совпадает, бабы, в жизни нашей все, со сном». «А что, бабоньки, сны о многом говорят. Перед тем, как уйти на фронт моему Николаю, вижу я сон, - подхватила разговор Наталья Михайловна Петрович, - будто бы мой Коля сел на плот и поплыл по реке в сторону Канарайчика. Река широкая, кажется, на всю нашу улицу, за ним плывут еще мужики. Кто, не помню: плакала я и звала сына, а он только помахал мне рукой». «Я же совсем недавно видала не сон – видение», - вступила в разговор Агафья Ивановна. «Гоню я свою корову домой, а она не идет. Остановится, повернет свою голову в сторону фермы и кричит. Вдруг вижу - поднимается над фермой огромный красный шар, растет, растет и, как бы лопнув, черным дымом ушел в небо. После этого корова моя повернулась и пошла охотно во двор, я – за нею. Что–то неладное будет в той стороне, подумала я, когда проснулась и вспомнила свой сон. А потом приходит на обед Васька и рассказывает, что сгорела свиноферма. Лежат, говорит, обгорелые туши свиней среди головешек и углей».
Этот разговор бабушек я слышала сама и, сидя в полутемной бане, боялись мы, девчонки, выходить из нее. А разговор лился дальше, пока старушки напаренные, намытые, отдохнувшие не соберутся по домам. И так бывало каждую субботу. Споласкивались все собравшиеся щёлоком, чтобы волосы не слипались, и кожа была мягкой. Щелок готовила обычно баба Ганна в русской печи в субботу из золы и в ведерке приносила в баню.
Чистоту любили все: и старые, и малые. А поэтому, после банного дня хозяйки затевали стирку. Стирали вручную с хозяйственным мылом, порошка тогда еще не было. Простояв над корытом с бельем часа два, женщины с дочерьми или в одиночку, шли на озеро с бельем на плечах, чтобы его там хорошенько прополоскать, если на дворе стояло лето. Озеро находилось под горой, в метрах трехстах от улицы деревенской и образовалось оно из родников после того, как в 1956 году была построена плотина. Вода была чистая, летом очень теплая. На мостике иногда умещалось человек шесть с бельем. Полоскали, били его праником, в деревне так называли валик, чтобы выбить, отжать все мыльные частицы и получить белье свежим и чистым. За этот час пребывания на озере женщины успевали обсудить многие новости, «промыть» косточки нерадивой хозяйки, советовались, как отучить детей лазить в огород за овощами и многое другое, что сильно волновало души деревенских хозяек.
«А знаете, бабы, я вчера ночью видела, как через дорогу перелетел огненный шар и прямо в трубу к Демиденчихе! (Это Евдокия Потаповна – жена Семена Лукича) Я так испугалась, думала пожар случится, но ничего подобного не произошло и я пошла домой», - заинтриговала собравшихся Мария Курбацкая. «А где это ты шастаешь ночью? Уж, не на свидании ли была?» - пошутила Серафина Семеновна. «Да что вы такое говорите? – запротестовала Мария. Вышла я по нужде и увидела. А вообще знаете, у моей соседки все происходит не так, как у всех. Когда дети к ней лазили в огород? Никогда! Когда срывали с веток ранетки? Никогда! Так то. А недавно ночью она собирала в ведро следы человеческие на переулке. Ей, богу! – заверила женщин Мария. Она знает…» Далее мы не слышали, потому что на нас прикрикнула Ангелина Семеновна. «Девочки, рано вам это знать, лучше учитесь чисто стирать, а то будущий муж в наказание бросит вас в колодец, как когда–то Роман Павлович наказал за безделье жену своего брата»
Такой случай был в деревне. Дунька - жена Артема Петровича плохо вела хозяйство, не ухаживала за мужем, не следила за детьми, днями могла гулять у соседки, а муж ничего с ней не мог поделать. Тогда старший брат Артема - Роман, рассердившись, бросил летом невестку в колодец, который сам выкопал. Колодец был неглубокий, но Дунька, испугавшись, орала на всю округу, пока ее не вытащили. После этого случая она изменилась в лучшую сторону.
«Бабоньки, а я выследила, куда ходит по чернику Демиденчиха. Мы с Зойкой набрали четыре ведра. Ягод видимо–невидимо!» – привлекла внимание присутствующих женщин Антонина Даниловна Дядечкина. «Крупные, спелые! Бери – не хочу! А такая плантация - края не видать!» «А я, сколько не следила за теткой Дуней - не уследила», - вступила в разговор Вера Васильевна Лаптиенко. «Ну, тетка Дуня! Ну, конспиратор! Ни разу не взяла с собой. Один раз пыталась за ней угнаться, не сумела. Потеряла из виду впервые полчаса». «Уж очень она экономная и слишком строгая. Пришла к нам, - поддержала тему разговора Нина Ивановна, - увидела, что дети чернику едят, и говорит: «Зачем ты, Нина, детям летом даешь ягоды? Дай им кружки и пусть сами собирают, а эти надо бы посушить к зиме. Иначе богатой никогда не будешь».
Озеро, как и колодец, было летом своеобразным корреспондентским пунктом, где решались многие деревенские вопросы и велись пересуды. И даже поколения менялись, а прижившаяся привычка полоскать белье в озере и обсуждать проблемы свои и соседские остались до последнего дня существования деревни.
«Девочки, слышали новость? Дядя Володя позавчера потерял своего Захара!» «Кого?» «Дочку свою Зою, он ее Захаром зовет за сильный характер». «Опоздала, милая, со своей новостью! Вчера к обеду Витька Труханов нашел девчушку и привел в деревню. Ночевала она в шалаше, в котором отдыхают сборщики живицы». «Надо же! Неужели не боялась, ведь ей всего 11 лет. А как она потерялась?» «Убегала корова Кувеко Петра, а она хотела ее перенять. Но животное на четырех ногах, хвост трубой, как рванула в лес - Зоя за ней. Гонялась долго, пока не поняла, что заблудилась. Кругом обступали вековые сосны, трава и папоротник скрывали маленькую пастушку с головой. В первый момент Зоя растерялась, забыла о корове, а потом, оглядевшись, увидела шалаш. Забралась в него и решила, что в нем ее обязательно найдут. Так и провела ночь одна в лесу, сжавшись в комочек в уголке шалаша. Утром Виктор делал обход деревьев и в шалаше обнаружил пропажу. Сегодня Зоя уже снова погнала с отцом скот в поле». «Ну, и девка! Ну, и смелая! Я бы так не смогла».
«Знаете, девчонки, Тамарка – то, Христина, поступила в Дивногорское ГПТУ», - сообщало деревенские новости теперь уже послевоенное поколение деревни. «Молодец! Послушалась совета заведующего почтой в Ново-Успенке Ховрича и поехала. Отучится, получит специальность, а там, гляди, и в городе останется». «Верно. А то бы так и носила почту из Ново-Успенки, и разносила по домам колхозников». «Девочки, не важно, что делать, гораздо важнее – как делать!» Такие разговоры часто переходили в споры, но в спорах, ведь, рождается истина.
Из поколения в поколение передавались традиции календарных праздников. Одним из таких праздников был «Досевки», празднование окончания весеннего сева. Готовили женщины стол с закусками, выпивку, собирались вместе всей бригадой, слушали речь председателя колхоза о результатах посевной, о победителях, получали подарки и дружно приступали к трапезе. Песни, пляски, танцы, частушки весь день звучали на всю улицу. Главным в этом празднике была не выпивка, а общность интересов, общение, желание и умение от души повеселиться и отдохнуть. И веселье это было неподдельным, какой бы трудной жизнь деревни не была.
До советской власти, а потом и в первые ее годы, в деревне бытовали обычаи, поверья и приметы, связанные с летними полевыми работами. Соблюдались обычаи очень строго, особенно связанные с началом жатвы. В этот момент большая роль отводилась старшему.
«Свекровь зажинала, - говорила моя баба Ганна. Магическое значение имела «первая пястка» - несколько сжатых колосков и, срезав первую пястку, ее «торкали» за пояс, чтобы целебная сила отвела боль в спине, что случалось у жнецов при работе. С началом жатвы звучали обрядовые жнивные песни. Пели их и на ниве во время работы и на отдыхе, и по пути домой. При коллективной жатве считалось зазорным отстать от других. Жали на «обгонца» - кто вперед. Жали от зари до зари»,- рассказывала Анна Герасимовна. Конец жатвы – важный этап жнивных работ. Заканчивая жатву, на середину нивы прятали платок с хлебом, и все вместе дружно, со всех сторон дожинали, встречаясь у свертка. Вот тут и оставляли несколько несжатых колосков, завязывали ленточкой и пригибали к земле. «Богова борода».
Последний сноп несли на голове домой, а потом растаскивали по полу. По окончанию жатвы устраивали в деревне праздник пожинок. Кушаньем были каши с маслом и салом, пили «горелку», пели и плясали. А как на поле вышли комбайны, традиционное начало жатвы ушло в прошлое. Остался лишь праздник, который устраивали в честь окончания жатвы – «дожинки», своим содержанием походивший на «Досевки».
Зимний день становился короче, вечер длиннее. Как его провести? Вот и собирались колхозники на посиделки. Конечно, они теперь уже отличались от тех, что были в тридцатые годы, но суть осталась та же - общение. Колхозники, они же соседи, родственники и друзья много общались, вели беседы и разговоры на работе, на отдыхе, в праздники и в будни. Тем для разговора было всегда много: о жизни, о любви, о приключениях, случающихся с колхозниками, о делах хозяйских и мировых проблемах.
Раньше в деревне почти все семьи к праздникам гнали самогон. Брагу на самогон готовили из ржаной муки, запаривая ее кипятком. Дней десять брага «бродила», а когда брожение прекращалось, ее «перегоняли» на большом аппарате. Самогон получался отменный, при употреблении мягок, как вода, но с ног валил наповал. На всю деревню был один самогонный аппарат, который обычно стоял в лесу поближе к воде, необходимой для охлаждения. Гнали по очереди, но снимать пробу собирались мужики со всей улицы. Тоненькой струйкой течет самогон в бидон, а вокруг мужики решают проблемы житейские, ожидая приглашение хозяина испробовать на крепость жидкость.
«Угощал меня сосед Семен Федорович медовухой. Вот это напиток! – говорит Прокоп Афанасьевич. Пьешь и еще хочется, но через несколько минут с места не сойдешь. Голова работает ясно, а ноги не идут». «Хоть у него меду много, а медовухой кум не увлекается, - заверил собравшихся Владимир Андреевич. Медом угощал. Ешь, сколько влезет. А его много–то не съешь. Медовухи выпил бы литра два враз». «Говорят, что вреден алкоголь, но с другой стороны он же и лечит», - говорит Алексей Ефимович. «Простудишься - попарь пятки в водке и хворь, как рукой снимет. И потом: при воспалении легких ею натираемся. Не скажите, мужики, если в меру - водка и самогон не вредны». «Где эта мера, Ефимович? - вступил в разговор Николай Никифорович. Бывало, люди имена забывали, увлекшись выпивкой. Почему у нас в деревне многие парни носят два имени: Петя – Володя Дядечкин, Коля – Петя Петрович, Вася
– Иван Салин, Игнат – Михаил Романович. А все от безмерного употребления. Поп при крещении давал имя младенцу согласно Дня и Праздника, в который совершалось крещение: День Павла, Петра, Николая, Михаила и другие. Мальчиков обычно крестили только в присутствии отца и крестного. Приехав, домой из церкви, мужики «обмывали раба божьего» по полной программе и начисто забывали нареченное Батюшкой имя. Оставалось имя у ребенка то, каким его назвали дома в семье. Но вот пришло время идти парню в Армию и тут выясняется, что нет в семье Петра, Ивана, Игната, а есть Владимир, Василий, Николай, Михаил. Вот и судите сами о пользе и вреде этой чистой «водицы», - сказал и стукнул по колену кулаком Николай Дядечкин.
«Где–то вредит, где–то помогает, - задумчиво произнес Прокоп Афанасьевич. Кончился у меня табак, а курить хотелось – уши трубочкой сворачивались, и я пошел к Виктору Васильевичу Лахмоткину. Закурили, разговорились, и я понял, что у него совсем плох младший сынишка Витя. Есть не хочет, ослаб, еле передвигается. Не знают, что делать с ним, чем лечить. А мне как будто кто подсказал, что у него остановился желудок и я решил помочь мальцу, используя испробованный на себе метод лечения. Чуть ли не стакан самогонки влил ему в рот и убедил проглотить. И что же, мужики, - желудок заработал, мальчишка запросил есть, дня через два пошел на поправку. Боялся я, правда, своего эксперимента: все же - ребенок. Слава Богу, сработал отлично!»
Мужики курили, молчали и только изредка покачивали головой, удивляясь услышанному. Молчание нарушил Кувеко Петр. «Павел Моисеевич, что ж ты сдал Мутовину Павла Зиновьевича Алексеенко? Пострадал ведь мужик! Десять литров хорошего первака милиционер вылил», - задевал односельчанина Петр Михайлович. Но тут Федор Федорович приглашает «гостей» отведать первачок и ответа на вопрос не последовало, а после дегустации напитка языки у мужиков «развязались», рассказы и были полились, как из рога изобилия в другом русле.
«Знаете, мужики, прочитал я в журнале, что многие жены сами своих мужей толкают на пьянку, - начал разговор Андрей Никифорович. Как? А вот так. Если жена не умеет слушать и понимать своего мужа, не интересуется его делами, а только видит в нем денежный мешок, такая жена плохая, от такой и бежит муж туда, где его услышат, не обругают, поймут. Всегда вас понимают дома?» «Понимают. Не только
понимают, но и всегда помогают,- гордо заявил Зайцев Петр, муж Латышевой Клавдии. Вы же знаете, мужики, я люблю через забор прыгать: быстрее и не надо с калиткой возиться. Так вот, сокращая дорогу домой, я решил перепрыгнуть через забор со стороны переулка, но, к моему несчастью, зацепился ремнем брючным сзади за гвоздь. Откуда он там оказался, будь он не ладен?! Повис я на заборе, машу руками, кричу. Бегут соседские девчонки по дороге, увидели меня, рассмеялись и убежали. Проходит мимо Анка Перепечко, я ей кричу: «Сними меня, соседка!» «Некогда мне сейчас, назад буду идти – помогу». О чем–то громко беседуя, прошли супруги Жигачевы, тяжело дыша прошла баба Горначиха и никто из них на меня не обратил внимания. Что же делать? Повернуться нельзя и если резко дернусь - брюки порву. Стал я снова кричать, звать на помощь. Вышла на улицу Дуся Леоненко, услышав мой крик, увидела меня висящим на заборе и заявила: «Напился, наверно! Так тебе и надо, не будешь лазить по заборам больше! Повиси, повиси!» Покричав в мой адрес угрозы, Дуся ушла в дом, а я остался висеть. Но тут к моему счастью, с фермы на обед шла Клава, увидела меня, подбежала и спрашивает- «Давно висишь?» «Давно», - отвечаю. «Горе ты мое луковое»,- говорит жена и сдергивает меня с забора. Сильная женщина, ничего не скажешь. Ни слова упрека, ни оскорблений. Клава меня поняла и даже ни о чем не спросила. Разве от такой женщины куда–нибудь побежишь? Нет!» «Видно любишь. А любовь – это такая штука, от которой сердце ноет и «падает» при виде любимой, а кровь начинает пульсировать с огромной силой»,- заметил Андрей Никифорович. «Не к моей ли соседке у тебя такие чувства? – пошутил Петр Михайлович Кувеко. Поговаривают в деревне, что похаживаешь иногда к ней». Но его перебил Степан Петрович своим вопросом: «Как объяснить увлечение Анки Перепечко к моему тестю Андрею Иосифовичу? Он же на 30 лет старше ее! Что это? Любовь?! Не понимаю. И как терпит такое Евдокия Селиверстовна?» Наступило неловкое молчание, но его нарушил Владимир Андреевич – сын влюбленного. «Тата ведет себя в семье так, как будто ничего не происходит. Мать молчит, стараясь не замечать чудачеств старика, иногда его материт, но, в общем, относится к увлечению таты, как к детской забаве». «Видел я однажды эту пару, гуляющую по лесу. Дед Андрей довольный, веселый шел уверенной походкой и улыбался в усы, а Анка семенила рядом и что–то щебетала ему без умолку. Иногда срывала заячьи ягодки и подавала деду. Чувствовались между ними влюбленность и понимание. Так интересно было за ними наблюдать!» - сказал Петр Михайлович Кувеко.
«Не только интересно, Петя, а приятно. Видишь ли, мы в деревне не привыкли к такому…», - Петр Зайцев умолк, подбирая подходящее и такое важное слово, но, не сумев его найти, только махнул рукой. «Да что там?! Видим одну лишь работу, слышим зачастую маты, а тут, товарищи мои дорогие, … любовь. Мой сосед Малиновский Николай Денисович тоже в годах, а как ухаживает за Прасковьей Павловной Дуденковой! Это видеть надо. Цветы ей, одуванчики дарит, проведывает каждый день. А ей ведь тоже лет под пятьдесят. И Прасковья Павловна частенько ходит к нему, в кастрюльке что–то носит, белье стирает, полы моет. Так что, друзья мои, любовь – великая сила. Ей все возрасты покорны. А вам – «интересно». Закончил свои суждения муж Клавдии Александровны и воцарилась тишина. Каждый из присутствующих думал о своем, заветном, может быть, даже немного завидуя двум влюбленным парам.
«Стоп, стоп! – заговорил до этого молчавший Терентий Егорович Василевский. Выходит кого–то эта самая любовь посещает много раз, а кого–то раз, или даже ни разу? Живет у дочери Авгиньи Евдоким Васильевич Метелица. В молодые годы похоронил свою жену, один вырастил детей, выдал дочерей замуж и теперь коротает свой век один. Скажете мне, что он странный и старый, много матерится, рассказывает анекдоты с «картинками» и поэтому все его сторонятся! Может быть? Но ведь мог бы он раньше найти себе подругу жизни: вдвоем веселее, легче! Видимо, не посетила его вторично любовь, верен он остался той, первой своей жене. А через чудачества, как мы называем, Евдоким Васильевич, я думаю, выплескивает наружу трудности своего одиночества и нерастраченные чувства». Возразить Терентию Егоровичу никто не посмел.
«Спой-ка нам, брат свою песню!» – обратился Прокоп Афанасьевич к Владимиру Андреевичу. И односельчанин запел.
«Где в горах орлы да ветер, жил старик один столетний.
Смерть пришла порой ночною. Говорит: «Пойдем со мною!»
Старику куда деваться, жалко с жизнью расставаться.
Подожди хотя б немножко. Дай-ка, выпьем на дорожку.
Смерть пьянеет, еле дышит, ничего уже не слышит.
А старик все пьет, да хвалит. Наливай-ка «Генацвали!»
И к утру, страдая тяжко, смерть уползла в кусты бедняжка».

Удачный конец песни собравшихся взбодрил, развеселил и вызвал очередной спор о пользе алкоголя. Бывало, такие разговоры переходили в долгие дискуссии, которые прерывались только для дегустации самогона очередной заливки. Наговорившись вдоволь, оценив самогон односельчанина, мужики по одному, по двое или все вместе расходились по домам. Бывало аппарат, милиционеры разбивали за самогон, найденный в домах колхозников, наказывали штрафом, а крепкий напиток выливали на землю.
Вспоминала Екатерина Григорьевна Алексеенко. «Долгомостовский милиционер Мутовин по чьей–то указке, зашел к нам и сразу же за бидон, что стоял в коридоре. Понюхал, попробовал и вылил все содержимое на землю. Ой, как жалко! А главное - гнали на «дело». Зиновьевича наказал штрафом в 50 рублей». Боясь наказания за самогон, колхозники сторонились любого человека в форме, прятали готовую продукцию и могли в растерянности сами вылить брагу.
Серафина Семеновна, ожидая сына Михаила из Армии, заварила брагу и ждала ее готовности для переработки. Но в один из дней увидела в окно на улице у своего дома военного и обомлела. «Что делать? Куда девать брагу?» Вопросы в мозгу крутились, обгоняя друг дружку, страх сковал тело, ноги не слушались, глаза не видели, что домой вернулся сынок–солдатик. И только крик дочери: «Мама, Миша приехал!» - вернул к действительности женщину.
Но не останавливали самогоноварение ни запреты, ни страх быть наказанным, ни штрафы. Если милиционер разбивал аппарат, создавали дружно новый и тайно продолжали готовить «напиток». Без него никак нельзя было обойтись. Свадьба или крестины, проводы в Армию или встреча, похороны и еще много чего, где нужны были «сто» граммов. Водка, если была в продаже, то казалась дорогой для колхозника, не получающего денег, а самогон - дешев и хорош, потому что из «хлеба». И хотя в каждой семье имелись запасы алкоголя, пьянства большого не было, хотя в «семье не без урода», и в деревне имелись увлекающиеся алкоголем мужчины. В основном же алкоголь употребляли по поводу.
Хлеб в деревне пекли все хозяйки. В больших семьях очень часто пекли, каждый день да через день. У каждой крестьянки был свой секрет хлебопечения. У одной - хлеб пряного вкуса, у другой – духовитый с поджаристой корочкой, у третьей – мягкий с особым запахом мяты, у четвертой – кисловатый, заведенный на сыворотке, у пятой - хлеб такой, как у трех хозяек вместе взятых. У моей бабы Ганы была своя особенность стряпать хлеб. С утра она варила картофель в мундире, остужала его и очищала, после чего тщательно разминала до тех пор, пока масса не становилась мягонькой, нежной и единой. Потом заносила в дом муку и, дважды ее просеяв, оставляла греться. Часа в четыре вечера старая хозяйка выносила к столу квашню, наливала в нее теплую воду или, бывало, сыворотку, добавляла картофельную массу, старательно все смешивала, солила и сыпала часть просеянной муки. Замешав опару, баба Ганна ставила ее в теплое место на несколько часов для брожения. Часа в четыре утра она досыпала в квашню оставшуюся муку, вымешивала тесто руками и оставляла его для подъема. С этого момента затапливала русскую печь березовыми и сосновыми дровами, чтобы угли были жаркими, а запах - сосновым. Тесто поднимается, дышит, гляди - из квашни выскочит. В печи хозяйка разбивает угольки и закрывает заслонку, чтобы кирпичи лучше прогрелись, а хлеб не остался бы сырым. В эти минуты Анна Герасимовна приносила, если было лето, листья капусты или тыквы, обмывала их и просушивала. Затем, открыв заслонку, на помелом из сосновых веток выметала под печи, после чего молниеносными, волшебными движениями женщина брала тесто из квашни, подбрасывала его, прихлопывала, поглаживала и, получив круглый колобок, укладывала его на деревянную лопату с капустным листом, и ловко сбрасывала его в печь. Две, три минуты и шесть «колобков» в печи за заслонкой начинают расти и пропекаться. Еще 60 минут и большие, круглые, пахучие булки красиво лежат на рушнике, ожидая влажного поглаживания хозяйских рук. Обмыв хлебушек водицей, от чего он становился гладким, блестящим, бабушка моя укутывала его теплым полотенцем для степенного остывания. Долог путь хлеба на стол, но он проделывался с любовью, трепетно и терпеливо. И пусть вкус хлеба получался у деревенских хозяек разный, но путь его на стол традиционно одинаков.
Традиционно-обрядовыми в деревне были и похороны. Умершего «прибирали» в чистые одежды, которые он приготовил себе сам при жизни. Хоронили умершего на третий день строго, поскольку на Руси особо почитался образ Троицы. Над умершим все три дня читали Псалтырь Никифор Герасимович, позднее - Ольга Еремеевна, комнату окуривали ладаном или мятой: считалось, что окуриванием изгоняют злых духов. В деревне над умершим обязательно громко плакали с причитанием близкие родственники или владеющие искусством плача. На похороны собирались все односельчане, провожали до могилы, прощались и осыпали гроб с телом умершего зерном. Православный крест на могиле украшали специально тканными поминальными полотенцами, которые менялись в дни поминовений и престольных праздников. Квартиру после похорон мыли, но не к двери от окон, а от двери к печи, чтобы «не вымыть память» о близком человеке. И как заметил белорусский живописец М.Савицкий, «народ без памяти не существует. Только память сохранит его».
Мы, потомки Аржавских жителей, ценим и храним то, чем жили наши предки, их обычаи и культуру.