Жизнь моя. Отрывок

    В моем раннем детстве жизнь была, как говорила бабушка, сложная. Почему?  Ведь после войны  прошло почти 20 лет. Что это значит? Постараюсь показать вам  это.
       Это были шестидесятые годы прошлого века. Мы жили на Украине, в городе Кременчуге, на  берегу  Днепра. Там во время войны шли ожесточенные бои, город был разбомблен и лежал в руинах практически весь. Я родилась спустя  14 лет после войны, в марте 1959года.  Много это или мало?
      Когда тебе самому пять, семь  или немного больше, кажется, это так много - 20 лет. Но на самом деле, спустя это время, когда мне было 5-6 лет, еще полно оставалось руин или, как мы дети говорили, развалок. Если бы вы только знали, как это захватывающе интересно: играть на  развалках. Везде оставались следы боев, осколки, каски, пустые гильзы и даже снаряды. Мы однажды нашли целый ящик, полный  бутылок с горючей зажигательной смесью. Это мальчишки догадались, что в бутылках. Они их и взрывали под остатками стены, на пустыре. Вокруг были заросли высокого бурьяна, его почему – то называли американским, и нас совершенно не было видно. Бутылки не хотели взрываться, и тогда решено было развести костер и бросить их туда. Старшие мальчики представляли себя героями – солдатами, а мы, мелюзга, были  медсестрами и санитарками на поле боя. Костер разгорелся, и когда надпись « Мин нет » на стене совсем закоптилась, бутылки ахнули.  Да так сильно, что остатки стены рухнули, и облако пыли накрыло бурьян и нас. К счастью никто не пострадал, ребята  залегли с нами, девочками, за грудой кирпича, как - будто в блиндаже. Это нас и спасло. Там хорошо еще было играть в казаки- разбойники, хотя и опасно, кругом остатки стен пестрели надписями:     «ОСТОРОЖНО ОБВАЛ», « МИН НЕТ» . Я умела читать с четырех лет. И с удовольствием изучала все, что сохраняли стены с довоенного и военного времени. Прошло уже очень много лет, многое стерлось из памяти. Но никогда не забыть остатки фресок на здании разрушенного  сената ( или кафедрального собора), а внизу надпись – прощание раненного бойца, сделанная какой – то бурой краской. Став взрослой, я поняла, что ее перед смертью боец писал кровью.
    Наверное, сенат (или собор) мечтали восстановить. Потому что эти развалки существовали дольше всех, до начала 70-х годов. И я водила на них своих друзей с нового двора ,куда мы переехали, получив квартиру – искать клад. Там нам удалось найти большой  крест с распятием и толстой цепью. Сзади на кресте была  полустершаяся надпись. Думаю сейчас, это был нательный крест священника. Тогда же мы, дети  безбожников, не понимали его ценности, как святыни. А только радовались, что усилия и риск попасть под обвал увенчались находкой. И Сергей по прозвищу Масёл (фамилия его была Маслаков) подарил его мне. Дома я его подолгу разглядывала, надевала на шею. Крест был  тяжелым, какое – то непонятное чувство накатывало, заполняло душу, и я целовала распятого Христа, пыталась прочесть надпись на кресте.
    А однажды, когда мы всей дворовой компанией  шли на пляж, я сделала глупость и надела его. Кто - то рассказал маме, что «видели Наталью в мини- юбке, с косой по колено и огромным крестом на груди». В то время она работала старшим инженером- технологом на заводе « Дормаш», а папа стал директором городского промкомбината. Их многие знали, город – то родной. Все в семье, включая бабушку, были коммунистами. И то, что меня видели с большим крестом на шее, могло им аукнуться неприятностями. Но, видимо, человек видевший меня, был другом или времена изменились. Ведь уже наступали 70-е годы. Как бы там ни было, мама потребовала отдать ей крест. Я не отдала. Он был надежно, как мне казалось, спрятан в комнате. И никто не знал где. Мама перерыв мой письменный стол и не найдя его, ушла по делам. А я поняла, что с крестом нужно расставаться, она все равно найдет и тогда выбросит. Папа бы меня поддержал, ведь это была находка археологических раскопок, но в то время он был  в очередной командировке. Помощи ждать было неоткуда. И я, надев крест, но уже в последний раз, отправилась так опять на пляж с ребятами. По дороге к нам пристал мужчина. Он представился работником музея и уговаривал продать крест, обещая за него 80(!) рублей. Тогда это были деньги. Но я наотрез отказалась его продать. Я вернула его Маслаку, объяснив, что дома он у меня пропадет. И все. Теперь я понимаю, что это был своеобразный знак судьбы. Впоследствии Сергей Масёл сам разыскал в музее того человека ( Слава Богу, он и вправду оказался историком) и продал ему крест  за 120 рублей - зарплата инженера того времени. Квартира 1 комнатная, кооп. стоила 2700руб. Крест оказался золотым, червонного золота, так что он продешевил, ему  нужны были деньги. А я до сих пор жалею, что вернула его, получается, на продажу… Сергею эти первые легкие деньги изменили сознание, он начал, как тогда говорили, фарцевать – торговать дефицитным и контрабандным товаром. Разбогател (ведь в дефиците было почти все), потом  ему дали срок с конфискацией, но после выхода из тюрьмы, его подельники купили ему хорошую квартиру и машину: за то, что он их не выдал органам.
      А я всегда оставалась  верующим в Бога человеком, хотя и некрещеным. Потом  уж, взрослой осознанно окрестилась. Сейчас вот Олег, младший сын у меня священник. Знак судьбы? Не знаю. Я всегда была благодаря бабушке Дусе и прабабушке Марии, маминой бабушке, что выросла  верующей, хотя и не крещенной. Впрочем, думаю сейчас, могли они меня тайно от всех окрестить и никому не рассказать. Некоторые события моей жизни прямо показывают, что без небесной защиты не обошлось. А попечение Божье о себе, грешной, я ощущала всегда. Было кому о нас, грешных и безбожных, тогда помолиться  Бабушка моя, Евдокия, сохранила благословение своей крестной - данную ей в раннем детстве маленькую икону Святителя Николая Чудотворца. Пронесла ее через все жизненные перипетии: жизнь в наймах нянькой, коммуну в юности, войну, эвакуацию сквозь бесконечные  годы невзгод и разрухи.
     Я узнала об этом, когда собралась впервые надолго покинуть отчий дом, уезжая после школы на учебу в другой город. Бабушка тихонько позвала меня в нашу спальню, открыла старенький маленький чемоданчик военных лет, подняла в нем донышко и развернув чистую белую салфеточку просто сказала: « Смотри, что у меня есть…»
       Я сразу поняла, почему она мне это показывает,  и так обрадовалась, что сама, обняв бабушку, попросила дать мне икону. Она, прослезившись, с посветлевшим от радости лицом, дала ее мне. Моя дорогая, любимая бабушка, коммунистка с 50 -летним стажем, решилась благословить меня в самостоятельную дорогу самым дорогим, что у нее в жизни было - иконой Чудотворца! Пишу, и слезы благодарности и любви омывают мою душу. Слава Богу за все!
Ну а руины собора потом убрали, расчистили и построили швейную фабрику. Но вначале  начали быстро строить в городе жилые дома. Хрущевские пятиэтажки – назвали их полупрезрительно потом мои выросшие сверстники, а мы не могли нарадоваться, когда папе (первому в нашем  дворе!) дали 3-х комнатную квартиру в новом доме!
    Помню, как папа и мама уговаривали бабушку жить с нами. Она не хотела оставлять свою комнату и переезжать. Тогда бы мы получили только 2-х комнатную. Все решили мои слезы: я не могла без нее жить! И бабушка согласилась, о чем, когда мы с Ольгой подросли, не раз сожалела.
     Счастье, простор, после одной комнаты, квартира казалась нам хоромами! Ведь для жилья многие люди использовали оставшиеся после войны  полуразрушенные стены, отстроив их в один- два этажа. Напротив, у другой сохранившейся стены обычно выстраивали деревянный двухэтажный сарай  для всех. В Кременчуге и сейчас в старом районе города есть дворы с такими сараями, с удивлением  обнаружила я ,прошлым летом побывав  там. С балкона такого сарая мы пускали мыльные пузыри. Даже соревнования проводили, кто больший выдует. Бабушка  или мама давали мне крышечку от мыльницы, пустую деревянную катушку от ниток, обмылок и немного воды. Нужно было взбить мыло с водой так, чтобы оно чуть – чуть тянулось. Какие огромные получались у меня пузыри! Только нужно было уметь так задерживать дыхание, когда выдуваешь, чтобы шар не лопнул и не сдулся. Я закрывала отверстие кончиком языка, через нос осторожно снова вдыхала побольше воздуха и опять осторожно надувала пузырь. Так, в несколько приемов, получался большой мыльный красавец.. Пальцы руки мешали, но я их отгибала, насколько могла, а потом  с балкона отпускала огромный переливающийся шар в полет . Внизу стояли судьи и зрители и шепотом, чтобы не лопнула красота, восхищались. Мне казалось: мой – самый-самый…
   Жили тесно. Нам повезло, бабушкин дом не был разрушен войной. Авиабомба не взорвалась, а только аккуратно вырезала часть здания, как будто кусок торта кто-то вынул. И съел. Это я позже так думала, а тогда очень беззаботно  играла с многочисленными подружками и друзьями в этой нише в куклы, в семью или магазин.. И жили мы все вместе с  папой, мамой, бабулей и младшей сестренкой в бабушкиной  15 метровой комнате большой коммунальной квартиры. Комната наша  находилась в самом конце длинного коридора. По обеим его сторонам были двери в  другие комнаты. Одна дверь - одна семья. Наши отгородили конец коридора, получилась кухня с соседями пополам. Там жила еврейская семья  Смелянских. Комната у них была больше нашей, квадратная, а печь круглая. И стоял первый телевизор с малюсеньким  экраном. Все дети были врачами, интеллигентными и, как помнится, достойными  людьми. Жили мы дружно, смотрели у них через линзу бесконечное «Лебединое озеро» - был тогда такой государственный балет. Я мечтала стать балериной и, поднимаясь на кончики пальцев, танцевала под музыку, копируя балерин с экрана. 
     Тетя Роза Смелянская часто просила маму: « Валечка, ты посмотри, как Наташенька танцует, как она сложена, отдайте ее в балет!» Мама и папа только отшучивались. Балетной школы у нас в городе тогда не было, а жить в интернате в другом городе, как другие балерины, я бы не смогла, да и родители не хотели. Я и детсад -то с трудом выносила. Потом открылся ДК «Дормаш» и там я много лет танцевала в ансамбле народных и бальных танцев.
     У нас телевизор появился позже, когда родители закончили учебу. Четверть нашей комнаты занимала печка,
А на ней – всегда - огромный, пузатый и страшный, бак с горячей водой. Вдоль стен, по бокам, стояли две кровати с пружинными матрацами, стальными быльцами, с круглыми и фигурными шишечками наверху. Одна для папы и мамы, а в другой спала я с бабулей. Еще, впритык - по узкому, двухстворчатому шкафу у каждой кровати, а у окна еще и этажерка. В дверцах шкафов были окошки – вставочки, а в них - мамина и бабушкина вышивки. Мамин шкаф был напротив, у окна, и я, с замиранием сердца разглядывала вышитый мамой зимний пейзаж с месяцем  деревьями в снегу и желтыми огоньками в окошках  хаток.
(Хатка – это, для тех кто не знает, украинский домик с соломенной крышей.)
     Колыбельку- люльку для  младшей сестрички Оли, ставили на ночь между нашими кроватями, позже ее заменила раскладушка, закрывая весь проход. А на день ее выносили на полуразрушенный балкон. На него страшно и нельзя  было выходить, так он был разбит снарядами, без перил, но кастрюльки и люльку выдерживал. У окна, за нашей с бабушкой кроватью, – письменный стол: мама и папа были студентами- заочниками и просиживали за ним ночи напролет. Я никак не могла привыкнуть спать при свете, очень страдала, но терпеливо лежала с закрытыми глазами, как могла, чтобы не мешать им. Бабуля объяснила, что это очень важно для всех нас -  получить дипломы. И я терпела, а утром собиралась в детский сад с ревом, не в состоянии проснуться. И, как говорится, с боем. Садик я терпеть не могла…
       Дома под столом оставался большой картонный ящик с игрушками. И любимая бабушка. Но мама и папа были непреклонны – садик необходим! Мама – то в него не ходила, война не дала, и всегда считала детский сад и пионерский лагерь чем – то вроде пряника в розовой глазури. Подарком детям, одним словом. Бабушка, как могла, облегчала мою участь, забирая пораньше из садика, сразу после сна. И договаривалась с воспитателями, чтобы не заставляли меня есть манную кашу. Но дневной сон она отменить не могла. И это время приходилось использовать так, чтобы воспитатели не заметили, что я не сплю. Я никогда не могла спать днем.  Страшное дело этот садик.
     Плюшевые мишки и большая фарфоровая кукла Катя жили на кровати. Куклу папа привез, кажется, из Румынии, он тогда впервые выехал за границу с делегатами  от комсомола.
     Я не была обделенным ребенком. Кроме кукол и мишек был большущий Олин грузовик. В нем я катала Ольгу лет до четырех. А мой -  конь, любимый, настоящий. На четырех колесах  и с гривой, которую я заплетала в косички, приговаривая при этом стишок А.Барто о лошадке - предмет зависти всего двора. Еще был фильмоскоп с разными  фильмами, их всегда пополняли,  и большой фарфоровый столовый сервиз для кукол. И кукольная мебель, разумеется. Целое богатство!  Нам разрешали выносить играть во двор все игрушки. И на коне катались все друзья по очереди, пока я прыгала в классы и твердила букву  «эр». Она мне  долго не давалась.
     Таких уцелевших домов в центре рядом с нашим было еще два, не считая несокрушимого здания банка. Все эти дома были с богато украшенными лепниной, витражами и атлантами под балконами фасадами. С закрытыми дворами и высокими входными воротами и калитками. Были эти ворота из кованого железа с бронзовыми набалдашниками, а сейчас, только кирпичные столбы и ушки. Но, все равно, мне кажется, я помню, точно помню холодный металл закрытых ворот, к которому я прикасаюсь лбом, потом щекой… Наверное, в раннем детстве так и было.
   Бабушка прошла всю войну с военным госпиталем и моим папой, своим единственным сыном. Как я ей благодарна, что она, отправив мужа – офицера на передовую, сама военнообязанная, не отдала моего маленького папу в приют, как требовали условия военного времени, и где дети гибли от бомб, голода и разрухи, а тайком, с молчаливого согласия главврача госпиталя, увезла его в военном санитарном эшелоне с собой на фронт. Папа разделил с бабушкой судьбу военного медика, болтаясь по фронтам в отступлении. Не раз их бомбили, разбивали и пускали под откос. Но Господь их сохранил. И, главное, они не потеряли друг – друга, а были вместе. Папа кормил с ложечки раненых и под стук колес и взрывы бомб учился: когда началась война, он должен был пойти в первый класс…
   Потом он скажет цитатой из классика: « Меня учили понемногу: когда - нибудь и как – нибудь…» До конца жизни папа жалел, что поверхностно зная немецкий, английский и французский, он не мог хорошо разговаривать ни на одном…так уж сразу не сложилось, а потом не до языков было в круговерти послевоенной юности легендарных шестидесятых. Дети войны, они знали цену жизни и умели жить вкусно, до хруста, в полную силу, не упуская  неповторимых мгновений…Царство ему небесное.
   Раз уж я начала про войну, надо сказать и о том везении, счастливом билете, который начальник санитарного эшелона в прямом смысле слова вытащил накануне контрнаступления наших войск на Киев в1943году, кажется.
   Его и еще одного такого же начальника санитарного эшелона, вызвали в штаб за новым  назначением. Оба состава  отдыхали в тылу, доукомплектовывались личным персоналом и всем необходимым после кровопролитных боев.. Что – то их ждало впереди?
    Командир штаба никак не мог решиться  взять на себя ответственность, кого отправить в глубокий тыл, в Барнаул, а кого на передовую…Жизнь – или смерть… Судьбу  решили доверить Богу. Тянули жребий. И бабушка Евдокия с папой вскоре оказались в тылу на Алтае вместе со всем госпиталем. Второй эшелон был полностью разбомблен в первые дни кровопролитного наступления на Киев. Судьба…
      Барнаул встретил их холодом, тишиной и приветливыми жителями. Это была жизнь. Без воя сирен, рвущихся бомб и стрекота пулеметов. И холодящего низ живота страха .
     Одинокие медики рыли землянки рядом с госпиталем, а бабушку и папу определили на постой в дом  к  местным старикам. 
     Когда они пришли, дома никого не оказалось, а дверь была не заперта. Бабушка с ребенком – моим папой - постучала и потом вошла, думая, что ее просто не услыхали хозяева. Но вместо них их встретила большая охотничья собака. Она разрешила им войти и расположиться. А сама легла у дверей и рычала беззлобно, но внушительно при каждой попытке сделать шаг назад к двери.
   Вскоре папа, сморенный усталостью и голодом, уснул. А бабушка без движения просидела до глубокого вечера, глотая тихие слезы от усталости и счастья мирной жизни, пока старики – хозяева не вернулись домой с работы. Шла  война - и тыл «ковал победу» с утра до глубокой ночи.
   Дед смеялся, увидев, как постояльцев принял Мухтар, а бабушке моей, конечно, не до смеха было.
Потом папа крепко сдружился с собакой. А дед сделал для пса сбрую, чтобы можно было кататься с ним на санках. Так папа развлекался до тех пор, пока однажды они кубарем не полетели с горы под невесть откуда вынырнувший военный грузовик, изломав санки и чудом отделавшись испугом да синяками. Бабушка узнала и запретила.
 А дружба с собакой осталась даже когда они перешли жить в домики- бараки, построенные уже специально для персонала госпиталя.
   Однажды шеф- повар дядя Ракитный, как называла его бабушка, получил поросят для госпитальной столовой и решил их откормить, прежде чем пустить на мясо. Поросят раздали по медперсоналу госпиталя для откорма. Папа тоже получил поросенка. Радости его не было предела. Он всю жизнь потом вспоминал «рыжего Каштанку». И говорил, что по уму свинки не уступают собакам, даже, может быть, и превосходят их в сообразительности и чистоплотности. Помню из бабушкиных рассказов такой случай.
   Она уходила  ночью дежурить в госпиталь к тяжелораненым, а папа сам ложился спать, выучив уроки. Однажды бабушка вернулась с дежурства, а он уснул, заперев дверь на крючок изнутри. Как она ни пыталась его разбудить, открыв с помощью тонкой палочки форточку, как ни звала – тщетно. « Каштанка разбуди Вову! - взмолилась бабушка,-  Разбуди, а то я замерзну!»   
       Поросенок уже был приличных размеров хряком и спал не в кровати с папой, как вначале, а на коврике, на полу. Он начал пятачком пихать Вову, потом даже стянул с мальчика одеяло – тщетно. Ребенок спал богатырским, то бишь, беспробудным сном.
  А бабуля уже окоченела. Назад возвращаться не хотелось, холодно. Глухая ночь. Все на дежурстве, даже не к кому постучаться.
   « Каштанка, миленький, открой мне, пожалуйста», - плача просила бабушка. Тут она всегда делала паузу в рассказе, а потом с неизменным удивлением и восхищением рассказывала, как  поросенок ее внимательно слушал, склонив голову набок, а потом вдруг подбежал к двери, приподнялся и снизу вверх поддев пятачком  крючок, выбил его из ушка, моментально открыв ей дверь.
    Представьте себе, как им с папой тяжело было расставаться  с Каштанкой!  А еще невозможнее было думать, какая его ждала участь. Но… война, безжалостная война не давала возможности  никому поступать, как хочется сердцу и душе, а только  по приказу.
   К слову, папочка мой никогда в жизни не мог зарезать ни курицу, ни другую мелкую или крупную живность. Жалел, считая, что они наши братья меньшие по разуму, любил их.
   И нас учил любить природу. Все живое. Больше всех  меня учила этому бабуля. У нас с ней все вокруг имело живую душу, жизнь.
    Так я росла. И сегодня, как и в детстве, рука моя не поднимается ни на жучков, ни на тараканов… Их, правда , давно вывели. Или сами ушли. У нас с ними была своя негласная договоренность. Никогда они мне не докучали, не лазили днем по столу, посуде или потолку. За это я их, грешным делом подкармливала, оставляя на ночь в уголках еду. И они, как мне кажется, понимали. Я наблюдала, как они следят за своими малышами, выгуливают их с нянями…
   Но я ими и брезговала. До головокружения боялась прикосновения к таракану. И, конечно, не раз пыталась избавиться разными мелками, средствами. Иногда думаю, может, Господь услышал однажды произнесенную чью – то отчаянную просьбу увести отсюда именем Господа всех тараканов и не возвращать их никогда, чтобы не приходилось их убивать. Как знать…
    Хочется из тех военных бабушкиных воспоминаний написать еще о дне победы. Как он пришел к ним. К весне 45-го персонал госпиталя почти весь жил в деревянных  домиках. А шеф- повар привык к своей землянке, вспоминала бабушка. Он ее отделал деревом, все хорошо обустроил. Да и место было сухое, рядом росло большое дерево. Все ему нравилось, как есть. Дядя Ракитный, как его звали все, был человеком веселым и неординарным. Пережив известие о гибели всей своей семьи, он не сломался, не запил, а только как - то вдруг махнул на себя рукой. Перестал бриться и отрастил бороду. А ведь он главный повар военного госпиталя! И вдруг – борода. Не положено, не гигиенично. Как только его начальник эшелона с главврачом ни ругали, чем ни грозили - все напрасно. Дядя Ракитный сшил для бороды несколько чехлов из марли, а брить ее не давал. Мужчина он был крепкий, видный собой и борода ему шла даже, вспоминала бабушка, только нарушение устава это, но все уж махнули рукой и оставили его в покое.
  « Вот кончится война, тогда уж…»- частенько говаривал дядя Ракитный в ответ на подшучивания.
   И вот наступило памятное майское утро 45-го года. Бабушка была выходной и еще спала, когда дикие крики, стрельба и рев мужских голосов разбудили ее. Возле землянки дяди Ракитного творилось что-то невообразимое. Радист  притащил стул, на него главврач с начальником военного эшелона пытались усадить шеф- повара, а санитар держал бритвенный прибор. Все, кто был не на дежурстве, выскочили во двор, кричали « Победа!» плакали, стреляли в воздух и целовались. Бабушка столько раз рассказывала мне об этом перед сном, так я сжилась с этими людьми, как будто сама  прошла с ними дорогами войны и видела все своими глазами.
    Кончилось все неожиданно. Дядя Ракитный вдруг обмяк, сел на стул и заплакал, как ребенок,  одобрительно махнув рукой брадобрею. Потом его приходили посмотреть все ходячие раненные, а  лежачих он еще долго посещал сам, как  первый экспонат  Победы…
    Так для них окончилась война.