Ильмари- тюрмилайнен

 Ильмари перекрестил лоб, и принялся аккуратно обстукивать крашенное луковой шелухой куриное яйцо своим маленьким ножиком. Два дня назад была пасха одна тысяча девятьсот шестого года. А сейчас он сидел с донкой над лункой на Ялгубе, ловил на льняную жилку с кованным крючком чёрных, горбатых, с огненно красными плавниками онежских окуней. Черви, накопанные с зимы, давно кончились, но он и на глаз отлично рыбачил. Самоловки он снял ещё на той неделе, и теперь просто сидел на озере, получая необыкновенное удовольствие. Ярко светило солнце, лёд шильняк искрился, и он давно сбросил шерстяную куртку, что всучила ему заботливая мать, наказав строго- настрого не снимать. А сейчас куртка висела на воткнутой в лёд пешне, выловленные окуни прыгая по льду все сбились в её тень. Солнце грело сильно, лёд подтаивал, и пешня время от времени падала, куртка валилась на лёд. Клевало сильно, постоянно, без перерыва, но Ильмари пообедав стал собираться домой. Он и так наловил целый кошель рыбы, попалось даже два сижка и хариус, он еле еле затолкал в набитый берястеной рюкзачок свою удочку- мотовило, туго затянул тесёмки, надел его, накинул сверху куртку, взял на плечо пешенку, и сгибаясь под тяжестью пошел домой. По льду ходу было версты полторы, а вот потом- всё в гору. Именно по  этому он не взял с собой санки- ахкиво. На тропинке, протоптанной ещё с зимы они постоянно переворачивались. По лесу он шел, опираясь на пешню как на посох, держа её остриём вверх, переточить её было бы не на чем, наждака в деревне ни у кого не было. Солнце светило в спину, подсвечивая еловые ветви впереди, и давая тёмные тени от деревьев позади.
Домой он добрался рано, мама заставила его перечистить свой улов, но не спешила варить уху или жарить икру. Ждали отца. Вяйне на следующий день после того, как отпраздновали пасху запряг их единственную лошадь в сани, и опять отправился по озеру в Петрозаводск.
Из всех жителей их деревни он один частил с поездками в город. Ильмари смутно помнил, как отец брал его в Петрозаводск на празднование смены веков, помнил службу в огромном храме, всё в золоте, что стоял ниже по реке от большущего, чадящего и гремящего царского завода. Города он тогда испугался, не смотря на великолепие церквей, бронзовые памятники царям и небесные цветы фейерверка. Белоснежные фасады барских домов слились для него в одну бесконечную полосу. Ещё его потрясло, что может быть такая толпа, шум и суета. Носились запряженные аж тремя лошадьми сани, люди в них кричали и свистели, надрывно играла гармонь. Он тогда расплакался, отец хоть и разозлился, но всё же отвёз его домой. Он запомнил, что просыпаясь несколько раз в ночи видел только звёзды в небе, искорки света на бескрайнем горизонте заснеженного озера, да тёмную спину отца, правившего в полной темноте лошадью.
Мать часто ругалась, что Вяйне, вместо того чтобы работать, часто пропадает в этом чужом для Тюрминских карелов русском городе. Тем более, что после каждой поездки отца в город за печкой пополнялась батарея пустых стеклянных бутылок. Вот и в прошлый раз Вяйне, заходя в сени звякнул двумя бутылками в глубоком кармане подаренной кем- то в городе шинели. Бутылки были прозрачные, с красной сургучной пробкой, приятно булькали. Мама всё время на него ругалась, а Ильмари нравилось, отец приезжал всегда весёлый, всегда привозил сладости- пряники и леденцы, а иногда даже сахар и настоящий чёрный русский чай, завёрнутые в холщёвые лоскутки. Спал он на следующий день до обеда, поэтому они с сестрой Сиркой и мамой с утра пили сладкий чай. Мама поднималась раньше всех, и успевала испечь пирожки или калитки. Ещё не успевало встать низкое зимнее солнце, а они при свете лучин, и иногда даже свечек, отражавшемся в начищенных боках латунного самовара сидели за крытым белой скатертью столом и рёпьсали из белых фарфоровых блюдец вкусный чай с сахаром в прикуску.
- Как там лёд на озере?
- Ещё прочный, мама, неделю простоит. А с утра, пока солнце над лесом не поднимется, вообще как скала. Ни заберегов, ни полыней нет, только трещины.
- Всё равно, не пойдёшь больше на рыбалку.
- Ну мама!
- Никаких! Готовь лучше силки, да в лес далеко не ходи, скоро медведи проснутся!
- А я не боюсь!
- Не ходи, я сказала! Вот вернется отец, с ним и иди, он для медведя слово знает.
Отец действительно слово знал. И для медведя, которого он называл Отсо, и для волка, и для рыси с лосём. Его считали чуть ли не колдуном. Всегда охота и рыбалка у него бывали чуть успешней, чем у других, хлеб родился лучше. Его налимов зимой отправляли не то, что в Петрозаводск, а аж в сам Петербург. Денег от продажи доходило до него, правда меньше половины, за то он и ловил налима по тысяче голов за зиму, причём не в сети и мерёжи, как другие, а тягал на донку на Ивановской луде. Все односельчане давно взяли себе русские имена, только семья Вяйне сохранила карельские. Может по этому и жили они чуть по легче других. Деревня жила очень скромно, всё заработано было тяжким трудом, спасала мельница- труд многих поколений. На вершине горы, где стояли могучие дома- пятистенки, чуть по ниже когда- то бил родник- исток Холодной речки, многие годы люди строили дамбу, получился пруд, а на истоке реки стояла бревенчатая мельница. По этому жили они немного богаче прочих карельских деревень петрозаводского уезда. И всё же только у Вяйне был такой самовар и такая посуда. Как то Ильмари расколотил одну чашку и готов был сквозь землю провалиться, мама его наругала, а отец- ничего, в следующий раз просто привёз новую из города.
Спасало семью и то, что ещё в молодости Вяйне вывел из леса какого- то потерявшегося барчука, его мать так растрогалась, что упросила своего мужа- графа выписать Вяйне грамоту на освобождение от всех и всяческих поборов, да и до сих пор, хотя прошло уже много лет иногда присылала из столицы сладости и даже одну- две монеты. Все гостинцы доставались Сирке и Ильмари, а вот с блестящими, тяжелыми монетками поиграть удавалось редко, и всё же, в отличие от прочих домов, здесь знали, как выглядят серебряные рубли.
Отец всё не возвращался, из сеней даже выветрился запах его чёрного табака, и мать была как на иголках. Ильмари и Сирка старались лишний раз не попадаться ей на глаза, всё время пропадали в деревне или в лесу. На Ялгубе сошел лёд. Сначала он посинел, стал рыхлым, шевелился, то наползая на каменистый берег, то отходя, открывая заберег с прозрачной, слегка мутноватой водой. А однажды, как подул восточный ветер за одну ночь губа открылась, лёд, набитый шильняк, остался только в грудах в тени на северном берегу. В лесу сошел снег, давно началась пахота на полях, где сеяли яровой хлеб, озимые поднялись на целую пядь, а Вяйне всё не было.
Поле семьи Ильмари заросло сорной травой, пахать было некому и не на ком. Единственная лошадь оставалась с Вяйне, неведомо где. Мама Ильмари пыталась сама тянуть плуг, но каменистую почву просто не хватало сил поднять, дети с тяпками смогли перекопать лишь малую грядочку, и Хельми с ужасом думала о грядущей голодной зиме. Немного помогли односельчане, но у них хватало в эту пору и своих забот, всем нужно было кормить семьи.
Делать было нечего, по этому Ильмари постоянно торчал в лесу. Обычно в это время, время молодой листвы, уйма работы, от поля не отойти, но в этот год он был свободен, и бродил по лесу под щебет птиц и солнечные лучи, пробившиеся сквозь сечку распустившейся вербы и черёмухи. Однажды он под вечер, уже в сумерках белой ночи забрёл на отдельно стоящий холм. На него запрещали ходить детям и обходили стороной взрослые. Здесь было старинное деревенское кладбище. Детям так же запрещали ходить в священную рощу, только из часовни их не гнали. Раньше на том месте росло могучее дерево- карсикко. Многие поколения приходили сюда молиться, а дерево шуршало листьями и скрипело раздвоенным стволом в вышине. Потом, как рассказывали старики,  пришли попы, много кричали, подожгли поляну, где стояло карсикко, загнали всех в воду и дали новые русские имена, заставили молиться у грубо сколоченного креста. Дерево долго болело, а потом сломалось, остался только пень в человеческий рост, ветви заботливые люди растащили по избам, а вокруг пня построили сруб, и , что бы русские попы не догадались, поставили на крышу крест, а на пень повесили иконку.
А сейчас, в сгущающемся сумерке он стоял на заросшем угрюмыми елями холме, где стояли  покосившись даже не кресты, а тёмные от времени резные доски, крытые истлевшими рушниками. Было страшно. На пределе зрения происходило какое то неясное движение. Постоянно казалось, что кто то стоит за спиной , неясная тревога нарастала,  хотелось обернуться, но из рассказов отца он знал, что делать этого нельзя ни в коем случае.
- Ты что тут делаешь?!- раздался тревожный девичий голос.
Он обернулся, и нос к носу столкнулся с ясноглазой девчонкой в зелёном платье. Мгновение назад на холме никого не было!
- Ты кто?
- А ты кто? Ты что здесь забыл?
- Заблудился…
- Уходи скорее! Здесь сейчас будет Луликки, дочка самой Куолемы!
Предупрежденье было столь тревожным, Что Ильмари позволил взять себя за руку, «Какая же холодная у неё рука!» и увести себя с холма. Ноги заплетались, каждый шаг давался с трудом, каждый корень во взрытой земле цеплялся за лапти. Он пришел в себя, когда увидел чёрные силуэты домов на фоне синего ночного неба со звёздами. Они стояли на границе полей, окружавших деревенский холм.
- Мне дальше нельзя. Иди!- слегка подтолкнула его девочка.
- Спасибо.. Стой, а кто ты такая?
- Миэликки, иди скорее, тебя всё ещё не отпускает холм. Да иди же!- притопнула она ногой.
- Ты не из наших и не из Ялгубских, откуда ты? Мы ещё встретимся?
- Встретимся, встретимся… Ладно. Приходи завтра в березняк, что ниже по течению речки.
- Хорошо. До завтра…
В каком то  полусне он добрёл до дома. Ему показалось,  он очень долго обходил поля, а когда наконец пришел домой и открыл дверь в горницу, мама, не спавшая и ждавшая его с лучиной в светце его отругала.
На следующий день он переделал кучу всякой работы, натаскав воды, наколов дров, прополов грядки с луком и репой, только к полудню смог улизнуть из деревни. Спускаться по реке было сложно, берега были болотистые, заросшие чапыжником, уже появились первые комары и клещи, на сухих пригорках шипели гадюки, гуляя свои свадьбы. Наконец начались холмы повыше, папоротник и кусты остались внизу у реки, а выше стояли белоствольные берёзы, покачивая серёжками. Лист распустился только на самых макушках, молодая трава едва пробилась сквозь седой ковёр прошлогоднего луга.  Ильмари достал нож, надрезал белый пояс берёзы, и стал высасывать сок, за тем он подставил под ранку берестяной туясок.
– Прекрати немедленно! – Миэликки опять появилась из ниоткуда, неуспело набежать и пол туяска.
- Здравствуй. Хочешь?- протянул он ей сок.
- Прекрати, ей же больно! Она плачет!- оттолкнув Ильмари она провела ладошкой по стволу, и на коре не осталось и следа надреза.
- Ух ты! Ты колдунья?
- Никакая я не колдунья! Я то думала ты другой, думала ты лес понимаешь, а ты как все!
- Да что я сделал то!?
- Не чувствуешь что ли?! Сейчас весна, всё живое радуется окончанию долгого сна, а ты её железом!
- Ну извини, я же не знал…
- Ну так теперь знаешь! Может я и не зря спасла тебя вчера…
- Отчего?
- От чего?! От Луликки, ты что, никогда о ней не слышал? Костяная девица, дочка самой Смерти, чуть тебя не загробастала!
- И что, я умер бы?
- Нет, не умер бы!- передразнила она Ильмари, потом посерьёзнела- Коснись она тебя, и ты бы принёс в свой дом несчастье, болели бы твои близкие, мёрла бы скотина, на поле был бы недород, гибель и неудача шли бы за вами по пятам!
- Спасибо…- он вспомнил наконец, что рассказывал ему отец и дед о духах того и этого мира. Луликки! Ужас летней ночи! А значит перед ним…
- Так ты…
-Да, я Миэликки- душа весны, дочь лета, дочь хозяина Метсойлы!
- Так ты- дух!
- Ну да…
- Вот здорово! Значит я- колдун!
- Не хвались, не то заворожу, дороги домой не сыщешь!
В общем они подружились, Миэликки рассказала ему о других духах леса  и озера, о грозном, но весёлом Ахто- хозяине озёр, о трудолюбивом Метсо- своём отце, и даже о страшном Хийси. Уже ночью он в каком то необычном настроении пришел домой, мама его не дождалась, уснула прямо за столом у прогоревшей лучины, и он, не желая её будить отправился спать в сенник.
Утром необычное настроение сохранилось, было ещё росно, внизу под деревней лежал туман. Он пробрался в дом и стал собирать катомку. Успел сложить в берестяной кошель топорик, пол каравая хлеба, несколько вяленных рыбёшек и пару прошлогодних луковиц. Мама проснулась и увидела его, крадущегося  к двери.
- Ты куда, сынок?
- За отцом поеду. В город.
- Куда?- спросила она не сердито, а заботливо.
- За отцом. Уж не беда ли с ним приключилась, уж не Луликки ли он попался. Лодка то его у нас на берегу, а как же он по открытой воде вернётся? Схожу за ним, и сразу вернусь.
- Да что ты..
- Мама, не волнуйся… Худо без него, так что, кроме меня идти за ним некому.- несколько нескладно, но очень убедительно, по взрослому ответил Ильмари. Мама хотела возразить, но какое то очень странное выраженье сыновъих глаз её остановило.
- С Богом, сынок. Возвращайся скорее с отцом, да цел и невредим. Удачу с тобой посылаю. Ступай.
- Спасибо, мама.- он юркнул за порог.
« Думал будет сложнее отпроситься- думал он, спускаясь к берегу- Не иначе Миэликки помогала. Спасибо Миэликки!»
Лодки деревенских жителей стояли в самой глубине длиннющего залива Онего, здесь не бывало штормов, да и острова слева от устья губы прикрывали от сурового нрава Певучего озера. Вот только идти к ним от деревни до мостков было долгонько. Как рассказывали старики,  деревня забралась на гору очень давно, ещё когда на больших лодках  с полосатыми парусами ходили руочи- варяги, разоряли прибрежные сёла, да и потом, во время большой ненависти при царе Петре, это сослужило добрую службу.
У Вяйне была большая парусная кижанка, на которой он ходил на промысел и торговать в город, а у Ильмари была маленькая осиновая долблёнка. В прошлом году, когда резко потянуло с востока, и в Ялгубу пошла онежская зыбь, он на ней перевернулся, и еле догрёб до берега руками, взобравшись на киль, утопил все снасти. Он тогда страшно замёрз и добирался до дома целые сутки, таща лодку вброд по каменистому мелководью.
С тех пор он боялся открытой воды, но сегодня он не раздумывая отвязал и спустил с катков большую лодку. Вяйне иногда, в хорошую погоду, брал его  собой на острова, даже изредка давал погрести рулевым веслом, но никогда не допускал к парусу. На промысел его не брали, отец ходил с друзьями, оба старших брата постоянно пропадали на лесозаготовках  далеко за Пудожем, чуть ли не в Архангельском городе.
Ильмари едва хватало размаха рук, что бы грести тяжелыми вёслами, но он вывел лодку на середину губы, и стал поднимать парус. Он всё ещё был как во сне, всё получалось так, как должно было быть, и с лёгким ветерком он обогнул Пиньнаволок. В Левый борт ударила пологая онежская зыбь, ветровой волны ещё не было, он развернул нос лодки на Никольский створ, и по волне благополучно миновал каменистые мели Кайвострова. У Шуйнаволока, хоть он и обходил заросший коренастыми соснами мыс далеко за линией тресты,  налетел на подводный камень, но всё обошлось, даже борта не треснули. Напрямик через Петрозаводскую губу он идти побоялся, и  развернувшись ещё раз пошел вдоль заросших могучими елями берегов в сторону Салменицы- Соломенного пролива. На другом берегу звенели колокола, зовя к обедне, были видны золотые искры куполов на фоне чёрного чада от завода, хорошо, что дым несло не на озеро, с берега тянуло разогретой на солнце еловой хвоёй, кое где на озере чернели лодки.
К вечеру он добрался до полей, что хорошо были видна с озера, хотя и были значительно выше берега, город от него закрыл плоский протяженный остров, серый из за вывезенного на него шлака от заводских печей. Здесь он пристал в единственной попавшейся ему песчаной загубине, вытащил на песок лодку, как смог, поужинал, и лёг спать почти лицом в разведённый из плавника костёр, так донимали комары, вылетевшие из накрытого сумерком мелколесья.
Утром его разбудили голоса. Соломенские пригребли заготовлять молодые веники для коз. Разговорившись, он с ними подружился, помог в работе, и после полудня они на двух лодках дошли до Соломенного. Мужики пустили его переночевать, сытно накормили, и на другой день он, оставив у них лодку, направился в страшный город, который пугал его больше, чем открытое озеро, волна и ветер вместе взятые.
 К счастью в сам город он так и не попал.
На берегу стоял какой то деревянный порт, работали краны, пришвартованы были баржи, рыбацкие боты, качались на волнах огромные сплотки молевого леса. Пахло сырой сосной и углём, гремели колёса узкоколейки, пыхтели паровые машины. Это чудовище Ильмари обошел огромным крюком, поднялся, преодолев болото, чуть ли не на версту от берега, и теперь крался по светлому лесу туда, где дымил завод.
Издали он услышал множество голосов, потянуло папиросным табаком. Было страшно, но интересно, любопытство пересилило, и он удвоив осторожность прокрался к поляне, где тесным кругом стояли мужики, что то дружно галдя. На потрёпанных пиджаках, на серой, невзрачной спецовке, на картузах и шляпах яркими угольками мелькали красные банты. Алые полотнища с белыми буквами, которые он, как и все тюрминцы, кроме отца,  читать не умел, на высоких шестах отмечали место, куда один за другим выходили люди. Они говорили очень уверенно, громко и красиво, но таких слов Ильмари не знал, да и говорили они по русски, а он ещё не очень мог его понимать.
Очередной мужик вышел говорить под одобрительный гул толпы, и Ильмари еле признал в нём своего отца. Глаза его горели, в голосе была сила, все притихли, а когда тот закончил, дружно закричали «Ура!» и стали хлопать одной ладонью о другую. Сквозь этот шум с криком «Папа! Папа!» Ильмари пробился к нему через толпу и обнял отца за пояс. Вяйне опустил ему руки на плечи, удивлённо улыбаясь произнёс «Ильмари!», потом, опомнившись отвёл его от людей, которые уже слушали кого то другого.
Ильмари глядел на отца и не узнавал его. Во первых он сбрил бороду, сильно похудел, вместо карельской одежды на нём был пиджак с красным бантом, брюки и сапоги, вместо лаптей, но это всё внешнее. Внутренний огонь горел как никогда, от него веяло силой и уверенностью.
- Папа! Наконец- то я тебя нашел! Тебя так долго не было! Всё хорошо?
- Всё хорошо, Ильиари!
- Поедем скорее домой! Я пришел на твоей лодке, представляешь, не испугался озера! Она стоит у моих новых друзей. Поехали скорее домой, мама и Сирка тебя так ждут! А я столько тебе расскажу! Я теперь как ты, я теперь колдун! Я встретил чудо! Я познакомился с Миэликки! Она спасла меня! Я такие чудеса теперь знаю!
- Молодец, сынок! Молодец, что не испугался. Скоро поедем домой. А Миэликки  я знаю.
- Знаешь?
- Знаю. И её знаю, и её отца, Метсо и много кого ещё…
- Но они же хорошие… Помогли мне.
- Хорошие. Помочь, они конечно помогут, да в лесу человек и сам не пропадёт, если не дурак, конечно. Они добрые, но только они не такие, как мы. Их чудеса- это кА сама природа. Они были до нас, и будут после. А вот человек человеку житья не даёт, это другое. Все, кто здесь- это рабочие с Александровского завода. Света белого не видят, работают без продыху, а еле сводят концы с конками. Всё заводчики забирают! Так вот, теперь появилась новая правда! Открылись глаза у людей, не будут больше терпеть такое! Теперь мы вместе! Теперь всё по другому будет, люди сами станут себе хозяевами. Жить и трудиться станут для себя и для других, для всех! Вот это- истинное чудо!
Было это первого мая одна тысяча девятьсот шестого года, в лесах возле Петрозаводска рабочие провели первую маёвку. И до сих пор на этом месте, на проспекте Первого мая стоит памятник чуду, созданному волей трудового народа.



Пояснения.
Имена финнские, это сокращенные имена персонажей "Калевалы"- карело-финнского эпоса, на и в современной Финнляндии так называют детей, имена не устаревшие.
Луликки и Миэликки- персонажи "Калевалы"
Вся топонимика и топография реальна, до сих пор ничего не изменилось в названиях и в топографических обьектах.
Тюрмино(Ялгора)- ныне не существующая деревня в тридцати километрах от Перозаводска.
Петрозаводск- город с трёхсотлетней историей, столица Карелии.
Все острова, мысы и загубины названны их именами.
Быт описан на сколько возможно точно:
Красноголовка- дешевая водка.
Пешня- средство(лом) для пробивания льда.
Ахкиво- рыбацкие санки.
Кижанка- лодка, собранная по образцу драккара со свободным, гуляющим планширем.
Метсо- хозяин лесов(Метсойла), персонаж "Калевалы".
памятник первой Майовки до  сих пор стоит в Петрозаводске на проспекте Первого мая , в сквере у дома железнодорожников, на остановке "Московская".