Выродок 4

Предыдущая страница http://proza.ru/2016/11/23/326

Странно, но здесь, в этом Богом забытом месте, я чувствовал себя лучше, чем дома. Как-то что-ли привычнее. Я ощущал некую связь с этим местом, пусть даже не именно оно было моим первым оплотом, - такие заведения, они похожи друг на друга, как две капли воды. Эту связь не смогло порвать время, в неё были вовлечены подкорковые зоны моего мозга.

Я знал, что здесь от тебя не ждут каких-либо достижений, и чем тише ты будешь лежать - тем лучше, и это меня полностью удовлетворяло. Я посчитал: в комнате находилось пятнадцать кроватей, и все они были заняты. Соответственно, на одну нянечку приходилось по семь с половиной детей. Я не могу справиться с одним ребёнком, а тут семеро и ещё половинка. Бедные нянечки, понятно, почему они вечно ходят злые, как собаки! Пока прокормишь последнего, первый уже снова голоден; пока помоешь последнего, первый уже в чем-то вымазался...

Дети, правда, стараются изо всех сил, чтобы причинять как можно меньше хлопот. Я выбрал себе для наблюдения одного младенца, того, что был ближе всех к моему наблюдательному пункту. Я не приближался ни на миллиметр, ибо всякое сокращение расстояния между мной и другим живым существом воспринималось мною, как катастрофа. У меня, должен вам признаться, фобия человеческой близости. Вы не представляете, как тяжело мне даётся близость с собственной женой, и я делаю это, потому что все делают это со своими жёнами.

Итак, объект моего наблюдения был показателен: он был совершенно здоров на вид, разве что слегка отставал в весе. Хотя, возможно, это моё субъективное ощущение, что дети его возраста должны быть крупнее. Его широко раскрытые синие глаза и темная поросль на черепе напоминали мне меня самого, и я с какой-то маниакальной радостью вживался в его образ. Я представлял себе, что вот это я лежу и жду, когда ко мне, наконец, подойдёт нянечка.

Время вернулось на тридцать лет назад...

... Я не совсем понимаю, что я должен с собой делать, зачем я здесь. Во мне заложен первородный инстинкт моей уникальности и нужности в этом мире, но он постоянно натыкается на глухую стену. Мне не совсем понятно, когда я должен плакать. Когда я вынырнул на свет из тёплого океана, ощущение защищенности закончилось навсегда. Мне стало холодно, но никто не согрел меня так, как мне было нужно. Я кричал об этом, я истошно требовал у этой глухой Вселенной, чтобы кто-то подошёл ко мне и развеял моё одиночество. Но время шло, никто не подходил, и я понял, что кричать бесполезно.

Ещё я понял, что я не могу чего бы то ни  было требовать, - и мне оставалось только пресмыкаться, ждать милости. Сумасшедший восторг охватывал меня, когда мне перепадали крохи внимания каких-то чужих, все время разных людей. Я тянул к ним руки, намертво вцеплялся в них, и меня приходилось буквально отдирать от них, с истерикой с моей стороны. Мне все время было холодно, я никак не мог согреться. Когда в поле моего зрения попадало чьё-либо лицо, я принимался трясти руками и ногами, потому что мне казалось, что это лицо не замечает меня, а так заметит лучше. Я пытался даже что-то сказать: пообещать все на свете, только бы меня снова не оставили одного. Ради внимания этих людей я выучился улыбаться; сама улыбка как таковая была не нужна мне, но я полагал, что так людям приятнее смотреть на меня.

Ведь иногда они тоже улыбались, глядя на меня, и мне это было приятно. Но ничего не помогало: лица исчезали так же внезапно, как появлялись. Моя тактика с переходом от надрывного плача и истерик к улыбкам и приятному улюлюканию не возымела действия, - и наступило время отчаяния. Я уже никого не хотел видеть рядом с собой, уяснив, что люди подходят ко мне только с целью каких-то манипуляций: помыть, переодеть, накормить. Точно так же сухо, как исполнялись эти манипуляции, я начал воспринимать и их. Всегда раньше напряженное, теперь моё тельце обмякло и послушно откликалось на любые операции с ним. Я превратился в объект - и смирился со своей ролью.

То безграничное доверие, которое раньше я готов был дарить каждому, теперь сменилось на подозрительность. Меня душила безысходность всего происходящего; круг замкнулся на том, что я был слишком немощен и слаб, чтобы позаботиться о себе сам, при этом не появлялся никто, кто мог бы действительно позаботиться обо мне. На меня обрушивались сквозняки, мне хотелось есть, я мучился от жажды, ползал посреди своих испражнений, как червь... Но все это я готов был терпеть, если бы не это удушающее чувство одиночества и абсолютной ненужности, которое выродилось в ещё более изощрённую муку.

Этой ежеминутной мукой был СТРАХ. Вы когда-нибудь боялись чего-нибудь долго? Ну и как ощущение? Выматывает. Невозможно думать ни о чем другом, кроме как о грозящей тебе опасности, и твой мозг становится, как пластинка с застрявшей на ней иглой, - мыслью о том, что без взрослого ты погибнешь. Игла запинается и прыгает на прежнее место. И так постоянно. Вы когда-нибудь боялись чего-нибудь постоянно?

Это как взрыв атомной бомбы в замедленной промотке, который снова и снова происходит у тебя внутри. Глаза наливаются этим звериным страхом и смотрят по сторонам в ожидании внезапного нападения. Тут уже не до игр, и не до спокойного сна. Сидишь себе в своей клетке и озираешься, медленно двигая головой, как будто "сканируя" пространство, готовый изогнуться в жалкой и отчаянной конвульсии самозащиты...

Боялся ли я именно смерти? Ну конечно, боялся, кто ж её не боится! Младенцы - не исключение, они очень хотят жить, ведь вот взрослые, например, уже много чего в своей жизни повидали и почувствовали, - а у младенцев ещё ничего такого не было, а ведь так хочется! Но ещё больше, нежели страх смерти, был, как я уже сказал, страх одиночества.

Почему? Да потому что страх смерти может окончится вместе с жизнью, - я это инстинктивно чувствовал, - а вот страх одиночества, он казался мне каким-то вечным. Я был совершенно один все время.

Один. Все время, которого казалось так много и которое тянулось так медленно. Из других кроватей на меня смотрели такие же безнадежные, как мои собственные, глаза, но они были так пусты, что с ними не хотелось пересекаться и контактировать. Мы могли помочь друг другу не больше, чем глухой слепому. Все мы, брошенные дети, находились в одинаковом положении, но мне было их не жаль, никакого сострадания я не испытывал. В конце концов, они были и моими конкурентами в борьбе за внимание нянечек, и я ненавидел всех, к кому, как мне казалось, подходили больше, чем ко мне.

О страшной конкуренции, о настоящей бойне за выживание между отказниками я ещё расскажу вам. Сейчас я хотел бы, чтобы вы хоть на мгновение представили и на толику почувствовали моё одиночество.

Представьте себя в совершенно темной комнате, без бликов на стенах. Чернота выкалывает глаза, и ты не знаешь, большая или маленькая эта комната, где её границы? Ты протягиваешь руки вперёд, в стороны, пытаясь нащупать хоть что-то, но пальцы неизменно хватаются за воздух.

Ты сидишь на стуле, поджав ноги. Ты не осмеливаешься их вытянуть и ступить на пол, потому что не знаешь, что там. Внизу такая же неизвестность, как и везде вокруг. Кромешная темнота и пустота давят на тебя извне, кажется, что череп сейчас лопнет и из него выскочат барабанные перепонки. И ты все сидишь и сидишь, обхватив голову руками.

И сколько так сидеть, неизвестно. Нет ни дня, ни ночи, ни единого проблеска света. В комнате очень холодно, но как согреться? У тебя ничего нет, ничего своего, разве что трусы и майка, да и те казённые. Тебе не к кому идти, не к кому прижаться, и никто никогда не придёт к тебе, не объяснит тебе твоих тревог и переживаний, - все сам. Ошибаешься, оступаешься - твои проблемы. Никого нет за плечами и никто не встанет и не заслонит тебя, если вдруг придёт беда...

Следующая страница http://proza.ru/2016/11/27/1233