Welcome to Бухалово! Обрывки неоконченного рома...

ДАВНО НАЧАТОЕ... ДОЛГОЕ ВРЕМЯ ДОПИСЫВАЕМОЕ... НО ТАК И НЕ ЗАКОНЧЕННОЕ...


Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты – в ризах образа…
Не видать конца и края –
Только синь…

Сергей Есенин


«К сожалению, Александр, мы больше не нуждаемся в ваших услугах. До свидания», – это были последние слова, которые я услышал, от своего, теперь уже бывшего, шефа – начальника отдела по связям с общественностью одной крупной нефтедобывающей компании. Честно говоря, этих слов я ждал уже давно, ждал как спасения, поэтому последнее время нарочно работал спустя рукава, допуская оплошность за оплошностью. Самостоятельно уволиться я не мог, гордость не позволяла, что ли. Работы было много, с ней я не справлялся и справляться не хотел. Не зарождала во мне трудоголизм и сравнительно высокая зарплата, которая исчезала куда-то в считанные дни, так как зарабатывать и тратить деньги я не умел одинаково.

За последние три года после окончания университета я успел сменить шесть мест работы, и это не считая неофициальных подработок. Нигде больше чем на два месяца я не задерживался. Не мог трудиться долго на одном месте, быстро становилось скучно и противно – настолько противно, что хотелось послать к чертям собачьим начальство и коллег – чаще всего, на удивление, неплохих людей. Профессию себе, признаться, я тоже выбрал не самую удачную. Журналист – это звучит гордо, но только не в моем случае. В моем случае это звучит не громче комариного писка. Кстати, есть что-то общее между двумя этими насекомыми. Я, конечно, не обобщаю, и среди нашего брата встречаются люди с большой буквы, принципиальные и в целом порядочные личности. Они всю жизнь борются за правду, на которую рано или поздно больно напарываются. Иногда им помогают обрести вечный покой, но только самым правдивым и порядочным. Большинство же захлебывается собственными блевотными массмедийными массами.   

Вообще, если сравнивать журналистов с насекомыми, то можно обнаружить между ними явные параллели. Возвращаясь к комарам, скажу, что некоторые назойливые журналюги ведут себя ничем не лучше этих карликовых кровососов: такие не просто кусают, а еще и оставляют после себя долго не проходящий мучительный зуд. Другие, служители разного рода бульварщины, слетаются на очередную сенсацию, как мухи на свежее говно, а потом разносят его на своих мохнатых лапках по всей округе, то есть – по мозгам читательской аудитории. Есть, конечно, еще журналисты-муравьи или журналисты-пчелы: эти трудяги, ведомые светлыми идеями, работают на благо общества. Но их усилия в итоге оказываются напрасными, потому что обязательно найдется какой-нибудь шальной мальчишка-недоумок с депутатским мандатом или корочкой чиновника высшего звена, который растопчет муравейник или разворошит улей.

Себя самого я всегда причислял к журналистам-паукам, и не только потому, что мне с детства нравились эти милые восьмилапые создания. Основное сходство было даже не в том, что все средства массовой информации – это своего рода паутина, в которую раз и навсегда попадает человек, хоть раз включивший телевизор или прочитавший газету. Главная связь в том, что паутина при всей своей тонкости и красоте, как, впрочем, и мои мысли, появлялась на этот белый свет исключительно из задницы. Черт дернул меня однажды поступить на журфак, и, судя по всему, это была его самая удачная заподлянка.

Зайдя в кабинет, я собрал немногочисленные пожитки: именную шариковую ручку – подарок бывшей девушки, фотографию любимой собаки, съемный жесткий диск, предварительно слив на него всю личную информацию с рабочего компа, и блокнот. Попрощавшись с коллегами, и пообещав иногда забегать в гости, я вышел из офиса и с чувством то ли гордости, то ли облегчения, зашагал в направлении долгожданной свободы.

Я быстро спустился на улицу по мраморной парадной лестнице и посмотрел на переливающееся в лучах солнца здание головного офиса теперь уже с некоторой досадой и даже тоской. Глубоко вздохнув, я поплелся на автобусную остановку. Своего автомобиля у меня не было, я и управлять-то им не умел. Однажды, правда, записался на курсы вождения, но после второго урока твердо решил, что сидеть за баранкой – дело хлопотное и мне никак не близкое. Благо остановка была в десяти метрах от того места, где я еще недавно числился пресс-секретарем отдела продаж. Вообще моя последняя работа была удобной во всех отношениях. Зарплаты хватало на удовлетворение практически всех человеческих потребностей, при этом ее никогда не задерживали, и получить аванс можно было в любой момент. Другой бы зубами держался за теплое и сытное место до тех пор, пока его окоченевшее тело не вынесли из уютного кабинета ногами вперед, устроив напоследок пышные поминки с покупкой памятника и участка на кладбище за счет фирмы. А фотографию заслуженного работника с черной ленточкой в нижнем углу повесили бы в холле, чтобы каждый мог, глядя в задумчивое пожилое лицо, сказать: «А ведь такой бойкий старичок был, кто бы мог подумать…».

Но лично я умирать на рабочем месте не планировал, честно говоря, я вообще не планировал умирать, равно как и стареть. Не хотелось доживать до состояния, когда любое перемещение собственного организма дается с большим трудом и из-за невозможности ходить далеко, приходится ходить под себя. Как вечно коптить небо над головой я не знал, но всегда надеялся на какое-то чудо – на эликсир бессмертия, который рано или поздно изобретут светлые умы человечества, или еще на что-нибудь в этом роде. Лишь в молодости мы чувствуем себя всесильными полубогами, но приближаясь к смерти и ощущая ее неизбежность, понимаем, что мы лишь муравьи на которых медленно, но верно наступает чья-то беспощадная ступня. При этом если одних она давит быстро и почти безболезненно, то других изуверски размазывает по асфальту. Однако пока неминуемая нога страшного давителя казалась не такой близкой, надо было думать о еде насущной, потому как живые муравьи должны усиленно питаться, чтобы трудиться на благо муравейника до момента своего последнего вздоха. Быть муравьем я не хотел, но мой желудок, который был далеко не муравьиных размеров, время от времени намекал на то, что работать я все-таки должен.

Вскоре я влез в полупустую маршрутку. Ехать нужно было минут сорок, и я, уставившись в окно, стал размышлять о жизни. В голову почему-то сразу полезли кадры из прошлого: детство, школа, универ. Сценарий моей судьбы вполне был достоин того, чтобы снять по нему какой-нибудь культовый молодежный фильм. Впрочем, любой другой хомосапиенс, я уверен, придерживается точно такого же мнения касательно своей жизненной истории. Но моя судьба была моей и потому была особенной…





ЗА ЗНАКОМСТВО!

Все началось в одно прекрасное предновогоднее утро, когда голые стены родовой палаты наполнил писклявый крик только что появившегося на свет человека. Я уже точно не помню, почему кричал в тот момент: то ли возмущался бесцеремонному шлепку акушера по моей еще небитой попе, то ли требовал вернуть меня обратно в теплую и уютную атмосферу материнского чрева.

Как только научился ходить, сразу пришлось учиться падать. Падал много и больно – до сих пор кое-где на теле, преимущественно на голове, встречаются приветы того травмоопасного времени в виде старых шрамиков и вмятин. Падал потом еще часто, и в прямом и в переносном смысле. Но это только в первый раз бывает больно, а потом привыкаешь.

В детском саду – первая любовь – Даша. Я ее полюбил за красивую соломенную шляпку, она меня – за новогодний костюм гномика, сшитый мамой из старого платья. Все, как у взрослых. В школе много писал – диктанты, сочинения, стихи. В девятом классе за свое поэтическое увлечение чуть не поплатился свободой и рассудком. Мама, человек трезвый и основательный, прочитав мои литературные опусы, всерьез обеспокоилась о душевном состоянии своего чада. На следующий же день я был допрошен детским психологом, который, проанализировав схематично нарисованные мною дом, дерево и человека, постановил, что отклонения у меня имеются, и моя психика нуждается в срочном ремонте. После этого вердикта я месяц провел в психиатрической лечебнице, в отделении пограничных состояний, где моему разуму открылись доселе неизведанные грани бытия. Кормили в больнице неплохо: наравне с супами и кашками пичкали феназепамом и другими сильнодействующими транквилизаторами. Поэтому, когда в очередной раз мама приехала меня навестить, она обнаружила вместо сына полуживое домашнее растение с внешними признаками фотосинтеза. Материнское сердце не выдержало, и по ее просьбе я был отпущен домой с пригоршней разноцветных таблеточек, которые мне было предписано пить еще в течение месяца. Пить, разумеется, я их не стал, однако и выбрасывать не торопился – отложил в сторону до лучших времен, за что впоследствии был себе весьма признателен.

До сих пор не могу понять, что могло насторожить маму в моих безобидных стихах. Разве только частая тема смерти?..

Черным фломастером маленький мальчик,

Солнце рисует и небо рисует.

Солнечный зайчик, солнечный зайчик

Черной каракулей стены целует.

В черном окне отражается вечность –

Вечность потери тепла и любви.

Черные двери, черные двери,

Двери скрипучие в чьей-то крови.

В чьей-то родной, но еще незнакомой,

Мокрою тряпкой замыты наспех.

Черная кома, черная кома

За ночь сменила веселье и смех.

Черным фломастером черную драму

Вылил на сердце горячим свинцом.

Мертвую маму, мертвую маму

Вынесли утром с накрытым лицом.

Или:

Моя голова умерла,

Ее больше нет в этом мире.

Моя голова, моя голова

Лежит одиноко в холодной квартире.


Разумеется, любое творчество – это, прежде всего, отклонение от нормы. Правда, норму эту никто определить не в состоянии. Вот и выходит, что нет на этом свете абсолютно здоровых в душевном плане людей. Отсюда и главная несправедливость: почему Федора Михайловича не упекли в дом скорби из-за зверски убитой топором старушки, а меня из-за мертвой мамы упекли? Хотя сумасшедши, пусть и не гениальны, мы с ним одинаково. Нет, о равенстве в нашем мире говорить не приходится…

Кстати, о социальной несправедливости я знал не понаслышке – рос в неполной семье с доходом намного ниже прожиточного минимума. Спасибо бабушке, за то, что иногда выручала нас, подкидывая пару тысяч из своей и без того смехотворной пенсии. Отца я не знал, и мама не любила о нем говорить. Из немногочисленных рассказов я выяснил, что умер он почти перед самым моим рождением – от передозировки наркотиков. Отец был очень веселым и умным человеком. Чрезмерное употребление алкоголя и наркотических средств не помешало ему с отличием закончить университет. Сам он воспитывался в обеспеченной семье: родители были партийными шишками и жили при светлом будущем, в то время как остальной народ, победивший капитализм, существовал в рамках брежневского застоя. Все было доступно – это впоследствии отца и сгубило. Он мог позволить себе утром сесть в самолет и улететь в другой город, чтобы просто попить там пивка. А потом вернуться назад и накатить уже дома, в каком-нибудь недешевом ресторанчике.

С родственниками по отцовской линии я никогда не встречался, мама говорила, что после его смерти они пытались поддерживать отношения и даже предлагали материальную помощь в воспитании единственного внука, но мама запретила им даже приближаться ко мне. Потом мы переехали в другой конец города, и родственная связь между нами была навсегда прервана.

То, что алкоголизм передается по наследству, я осознал в девятом классе, когда ни один день моей жизни не проходил без употребления водки, чаще всего дешевой, которая для достижения желаемого результата запивалась крепким пивом. В этот период был выкурен первый косяк и безвозвратно потеряна девственность. До тяжелых наркотиков, к счастью, дело не дошло, по причине недостатка денег и нужных связей. Зато как нельзя кстати пригодились привезенные таблетки.

Признаться, опыт расширения сознания, я имел задолго до полового созревания и морального разложения. Еще в пятом классе, по дружескому совету старших товарищей, я приобщился к волшебному миру токсикомании. Это было во всех смыслах сказочное время. Недели пролетали, словно минуты, как говорится, на одном дыхании… точнее вдыхании паров клея «Момент», бытового газа, бензина, краски, ацетона, спирта, в общем, того, от чего таращило. Тогда я постиг все, что было скрыто от глаз простых смертных. Мое тело, претерпевая метаморфозы и превращаясь то в информационную бутылку, до краев наполненную знаниями, то в кусок пластилина, из которого можно было вылепить все, что угодно, пронизывало пространство и время, оказывалось в параллельных мирах, где мой освобожденный разум вливался во всеобщий поток свободной энергии, следующий из ниоткуда в никуда.

Однажды даже пришлось спасать мир. В очередной раз, закрывшись с газовым баллоном в ванной и осознав, что человечеству грозит неминуемая гибель, я встал на одной ноге и замер в этой позе. Сбалансировав таким образом через себя в мире добро и зло, я упал и потерял сознание. Причиной этому послужила потеря душевных сил (еще бы, провернуть такую спасательную операцию в одиночку). Ну и удар головой о край ванны тоже сыграл немаловажную роль. Очнулся я в своей кровати, у которой стояли мама, бабушка и врач в белом халате. Доктор был похож на ангела, и в первые мгновенья мне показалось, что я умер и попал в рай.

То, что я оказался именно там не вызывало у меня никаких сомнений. Во-первых, я был крещенным, и даже носил в подтвержденье этого алюминиевый крестик с телом убитого еврея, который не снимал ни на секунду, даже когда мылся или ложился спать. Во-вторых, я был человеком хорошим, так, по крайней мере, считал сам, и плохой участи для своего загробного бытия не предвидел. Но в тот раз смерть лишь слегка поцарапала своей острой косой мой затылок, и рай из реальности превратился обратно в перспективу. Моя душа не торопилась покидать худое, отравленное газом, подростковое тело. В общем, отделался я в тот раз промыванием желудка и серьезным разговором с мамой. Интересно, что случилось бы с миром, не сумей я тогда сбалансировать в себе два бесконечных начала?..

Додумать как следует свою мысль я не успел – водитель объявил остановку, и в маршрутке началось легкое шевеление. Меня всегда забавляла манера некоторых людей, шурша сумками и пакетами или елозя пятой точкой по сидению, невербально сообщать водителю, что они собираются выходить. Воистину, для некоторых язык – это лишь отросток в ротовой полости...





МЕЖДУ ПЕРВОЙ И ВТОРОЙ...

День был солнечным и не по-осеннему теплым. Вороны, оккупировав городские помойки и линии электропередач, о чем-то громко перекаркивались. По дороге в несколько полос ровным и медленным потоком, как это обычно бывает в час пик, перетекали с место на место автомобили. Из этого плотного движения выехала желтая «Газель» с номером «73» на лобовом стекле и остановилась на автобусной остановке. Она была похожа на давно немытую, пожелтевшую от времени грязную кастрюлю, из которой выкатились люди, в свою очередь больше смахивающие на картофелины, подгнившие внутри и позеленевшие снаружи. Корнеплоды рассыпались и исчезли в неизвестном направлении.

Последним из «Газели» вылез молодой овощ и неторопливо поплелся в сторону ближайшего магазина. Он был одет в слегка мятый синий классический костюм поверх белой рубашки и розового галстука. На ногах поблескивали модные, местами забрызганные грязью лакированные туфли. Звали его Александр, хотя сам он предпочитал более простое и неофициальное Саша.

Узнали?.. Это я.

Мое имя, происходящее от греческих слов, «алекс» – защитник и «андрос» – мужчина, никак не соответствовало действительности. Я себя-то защитить не умел, что уж говорить о других. В школе меня часто били, а отвечать агрессией на агрессию я не мог. Нет, я не был слабаком или трусом, просто паталогически не любил делать людям больно. Со временем мне открылась простая и полезная истина: каждый конфликт можно перевести в шутку, главное – уметь остроумно и по-доброму реагировать на любые, даже самые обидные слова. Постоянно используя этот метод, я заработал себе репутацию веселого и открытого малого, не являясь таковым ни на грамм своей интровертной сущности.

Когда я подошел к небольшому, стоящему неподалеку от дома супермаркету с названием «Ням-ням» (наверное, только в России супермаркеты бывают небольшими и носят такие дурацкие названия), то твердо решил, что сегодня обязательно напьюсь. Хотя это было мне совершенно не свойственно: последние несколько лет я мало пил, как говорится, по праздникам и то не по всем. Просто день был сегодня уж очень для этого подходящий – меня в очередной раз уволили. Благо не все свои увольнения я отмечал подобным образом, а то давно бы спился. Систематически употреблять алкоголь я перестал лет в двадцать, хотя некоторые в этом возрасте только начинают.

Минуя всеподозревающего охранника супермаркета, я направился к ликероводочному отделу. Заполнив корзину двумя бутылками водки и девятью бутылками пива, побрел дальше. Сегодня я надеялся увидеть в своем скромном жилище гостей, потому и затарился так основательно.

Мысли о предстоящем застолье вызвали легкое посасывание под ложечкой, и мои ноги сами двинулись к продуктовым рядам. Заполнив корзину необходимыми для домашнего банкета ингредиентами, я пошел к кассе, прихватив по дороге вечно заканчивающуюся в самый ответственный момент туалетную бумагу и влажные салфетки.

Не мог я пройти мимо и стоящих друг на друге ровной пирамидой Хеопса банок сгущенного молока. Не было на этом свете большего кайфа, чем высасывать холодную сгущенку через узкую дырочку, причмокивая от нарастающего удовольствия. Будучи ребенком, я был готов выпить таким образом всю сгущенку в мире, без страха от слипания межягодичного пространства. Меня всегда удивляло, что в детстве у многих людей схожие гастрономические привычки. Практически все мои сверстники, как и я сам, любили размачивать печенье и шоколад в горячем чае, разбирали вафли на отдельные пластины и соскребали сладкую прослойку. А когда ели птичье молоко, то непременно обкусывали шоколадную глазурь с шести сторон и только после этого съедали начинку. Наверное, потому что так вкуснее, а для ребенка это главный критерий.

Выложив продукты в холодильник, я задумался о том, кто бы сегодня мог составить мне компанию. Мыслительный процесс не занял много времени, потому что друзей у меня было всего двое. Этих абсолютно непохожих друг на друга людей звали Олег и Артем.

Олег был человеком свободы. Каким образом он умудрялся доставать деньги, вообще нигде не работая, было не понятно. Но, судя по шикарному образу жизни, денег ему хватало. Перебиваясь случайными подработками, Олег снимал двухкомнатную квартиру в центре города, ездил на новенькой спортивной «Мазде» и практически все время проводил в клубах и кафе. Я много раз просил друга поделиться секретом успеха, и даже сам пытался долгое время обходиться только подработками. Но Олег отвечал, что с таким умением нужно родиться, и что это целое искусство со своей фрилансерской философией.

Артем, так звали второго друга, был полной противоположностью Олега. Неопределенность в жизни он не любил, а предпочитал постоянную работу со стабильной зарплатой и всеми социальными гарантиями. Поэтому уже больше четырех лет трудился в небольшой рекламной компании, жил с родителями и ездил на машине отца. Талантом Артема бог наградил под завязку: креатив из него так и сочился. Он мог разрекламировать и раскрутить любой товар, будь то модный молодежный магазин или кусок говяжьей печени. Еще будучи студентом-второкурсником, Артем проворачивал такие дела, что матерые пиарщики обзавидовались бы. Однажды Артем решил раскрутить несуществующий ночной клуб: не ради прибыли, а просто потренироваться. Он распространил среди студентов флаеры, развесил по городу афиши, закинул пару уток в прессу и на радио, создал группы в соцсетях и запустил сайт клуба. Не поленился даже лично ходить по универу и в качестве слухов распространять дезинформацию. Основная фишка была в том, что нигде не указывалось, в каком именно месте этот самый клуб откроется. Единственное, что было известно, дата и время – 5.05.2005. А еще то, что владельцы заведения – очень богатые и вместе с тем щедрые люди: тем, кто найдет клуб, обещалось море халявной выпивки в течение года. Что тут началось. Молодежь колесила по всем улицам, вдоль и поперек прочесывая каждый уголок. Все подвалы были обнюханы, оббеганы все стройки и торговые центры. Более бешеного и масштабного энкаунтера город еще не видел. Тогда кто-то неплохо наварился на Артемовой затее, продавая по спекулятивной цене клубные карты несуществующего заведения. Самому Артем, понятное дело, ничего не перепало, да он и не расстроился, главное, что его замысел был удачно реализован.

Я набрал номер Олега и через пару-тройку длинных гудков услышал вечно веселый и приятный голос товарища:
 
- Привет, Санек. Чего хотел?
- Думаю с кем бы сегодня водки попить. Ты как на это смотришь?
- Это вряд ли. У меня сегодня еще одна встреча очень важная намечается, а потом я планировал с Нинкой в «Пул» сходить, шары погонять. Может, завтра?
- Завтра повода не будет.
- А сегодня есть?
- Меня уволили, – не то с тоской не то с радостью ответил я.
- В какой уже по счету раз?
- В шестой.
- Ну, извини, старик, видать, не судьба нам с тобой сегодня напиться.
- Понятно. Нинке привет.
- Передам. Пока.

Нинка была девушкой Олега – не постоянной, а что-то вроде запасного аэродрома, который используют, когда основной находится в ремонте, а точнее – в командировке. Саму Нинку такое положение вещей вполне устраивало. То ли она любила Олега и была готова пойти на все, чтобы хоть изредка находиться с ним рядом, то ли любила его деньги и спортивную «Мазду». Второй вариант казался мне наиболее правдоподобным.

Набрав номер Артема и прослушав арию монотонных гудков, я, наконец, дождался ответа.

- Говори, – раздался в трубке низкий баритон.
- Привет, креативщик, не отвлекаю от творческого процесса?
- Да если честно, то есть немного, – ответил Артем с привычной ему полупрямотой. – А, ты хотел чего или просто так звонишь?
- Хотел узнать, готов ли ты сегодня снизойти с вершины своего интеллектуального Олимпа до банальной жизни трудящихся пролетарских масс? – слово «трудящихся» я произнес с некоторым сомнением в голосе, так как с этого дня назвать себя тружеником уже не мог.
- А если по-русски? – Артем явно не догадался, что за витиеватой формулировкой скрывается простое предложение откушать беленькой.
- Выпить хочешь?
- Даже не знаю, Саш. Я только вчера от похмельного синдрома отошел после дня рождения нашего дизайнера Кольки. Чего мы там только не пили: вино, коньяк, мартини… Я в конце помню, еще коктейль какой-то убойный заказал. До сих пор в голове кроме тумана никаких погодных условий.
- Ну, не одному же мне ее пить, заразу.
- А ты Олегу позвони, может он согласится.
- Да звонил уже. Они с Нинкой в «Пул» идут вечером: будут палкой по шарам лупасить и пиво пить.
- Тогда не знаю. Мне перерыв нужен, а то ведь, сам знаешь, печень неказенная, и апгрейд для нее не предусмотрен.





ВЫПЬЕМ С ГОРЯ!

Отложив телефон в сторону, я включил телевизор. Поджарил яичницу с колбасой и помидорами, открыл бутылку пива и сел трапезничать перед голубым во всех смыслах экраном. Хотя вряд ли поедание яичницы прямо из сковородки можно было назвать благородным словом «трапезничать»: это тебе не головы щучьи с чесноком и уж, тем более, не икра заморская баклажанная.

По телевизору, как всегда, шла реклама – куча надоевших роликов, которые призывали телезрителя потратить свои кровные сбережения на покупку ненужного хлама, способного, по заверениям маркетологов, творить чудеса: устранять перхоть, запах изо рта, запор и диарею одновременно в короткие сроки и без побочных действий. Новые модели автомобилей и мобильных телефонов манили волшебным блеском изящества и комфорта, а милые девушки с фигурами и мозгами фотомоделей уверяли, что с прокладками «Олвейс» они могут вести активный образ жизни: танцевать сутками напролет, надевать белое, плавать в бассейне, чувствуя себя абсолютно комфортно. Хотя из рассказов знакомых девушек я точно знал, что в такие дни ни о какой активности и речи идти не может. Единственное, чего хотят женщины в этот критический для их организма период, лечь в постель и не вставать из нее в ближайшие пять дней. Но вечный двигатель торговли постоянно уверяет нас в обратном, и мы ему, не смотря ни на что, охотно верим.

Реклама и яичница с пивом закончились одновременно. Я отнес сковороду на кухню и, замочив водой, оставил в раковине до лучших времен. Не было ничего проще помыть ее сразу, но я исповедовал древнюю и тайную холостяцкую религию, основное правило которой звучало следующим образом: «Мыть посуду необходимо непосредственно перед приготовлением и приемом пищи, а никак не после. Ибо всему свое время». В раковине уже дожидались своего времени грязная кастрюля, три тарелки, кружка с густым кофейным налетом и россыпь блестевших от жира вилок и ложек.

Вот уже два года я жил отдельно в освободившейся после смерти бабушки однокомнатной квартире. Некоторое время мы обитали здесь вместе с Катей – бывшей девушкой. Но после ссоры и окончательной размолвки я остался совершенно один. Даже любимая собака Ника, в которой я души не чаял, и которая была для меня ближе, чем кто-либо из родных, осталась с матерью. Она наотрез отказалась отдавать мне Нику, когда я решил переехать, прекрасно понимая, что если я и буду навещать ее, то лишь на 8 марта и в день рождения – не чаще. А поскольку близких кроме сына и пятнадцатилетнего добермана у нее не было, она решила хотя бы одно родное существо оставить при себе.

Несмотря на то, что одиночество меня никогда не тяготило, порой от тоски хотелось выть на луну. В такие моменты я либо звонил друзьям, чтобы разогнать грусть в хорошей компании, либо погружался в очередную новинку компьютерной game-индустрии, на иглу которой подсел еще в институте и уже не мог представить свою жизнь без различной наркоты виртуального мира. Но сегодня почему-то не было желания даже включать компьютер. Хотелось просто пить пиво, тупо уставившись в экран засоряющего мозг отечественного телевидения.

Когда начала подходить к концу третья бутылка, на душе стало чуть спокойнее и светлее. Телеканалы сменяли друг друга со скоростью пальца, нажимающего на кнопку пульта, но по большому счету ничего не менялось. Одни и те же звездные лица плавно перетекали из программы в программу, и создавалось впечатление, будто наши знаменитости, дорвавшись до засекреченного завода по клонированию людей, спрятанного где-то в сибирских лесах, создали себе пару-тройку двойников, чтобы успешно совмещать чес по стране с ежедневными выступлениями на федеральных каналах. Димы Биланы, Максимы Галкины, Филипы Киркоровы, Ксении Собчак и другие светские тараканы, заполнили собой все медиапространство, вытесняя то, что до недавнего времени называлось культурой. Искусство заменилось шоу-бизнесом, на смену таланту пришла раскрученность. Звездами себя называют все, кто хотя бы раз выступил на одной сцене с Аллой Борисовной. И хотя создавалось впечатление, что все эти новоиспеченные светила как по конвейеру прошли под меткой лапой бурого хозяина тайги, альбомы продавались, концерты собирали аншлаги, а постеры с их фотографиями возбуждали неокрепшую сексуально озабоченную психику прыщавых тинэйджеров.

Я переключил на НТВ, где как раз начались новости. После изъятия канала у Гусинского, он, по сути, перестал быть независимым и превратился в средство развлечения любителей скандалов, интриг и расследований. «Куклы» заменились «Реальной политикой», место «Намедни» занял «Максимум».

О телевидении я знал не понаслышке. Еще учась в институте работал сначала внештатным корреспондентом в редакции теленовостей, а потом – помощником редактора в одном из известных ток-шоу. Кстати, там я и познакомился с Катей. Она была оператором в студии. Я, признаться, тогда очень удивился, ведь обычно этой профессией занимаются мужчины. Хотя, познакомившись с Катей поближе, понял, что она разбирается в технике, если и не лучше, то уж точно наравне с любым мужиком. При этом она казалась хрупкой и беззащитной. Как часто нас обманывает внешность…

Новости закончились, и их место вновь заняла «везде_сущая» реклама. Очередной поток раздражающей информации о достоинствах никому не нужного товара заставил мой палец произвести нажимательное движение и переключиться на другой канал. Если реклама и двигатель торговли, то в России – это двигатель внутреннего сгорания. И гениальное изобретение Этвена Ленуара здесь абсолютно не при чем. Просто предполагаемый побудительный эффект отечественных рекламных роликов сгорает, не успев достичь целевой аудитории.

По второму каналу, который теперь благодаря хитроумному маркетингу стал носить громкое и патриотичное название «Россия-1», красавица Оксана Федорова в окружении тряпичных зверей рассказывала детям о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Однако в отличие от Владимира Маяковского, у которого от детей секретов не было, Оксана явно что-то скрывала. Иначе как объяснить ее стремительный взлет от бравого сотрудника милиции до ведущей культовой передачи для детишек и их похотливых папаш. Воистину, Россия – удивительная страна. Только в ней милиционеры становятся Мисс мира или переводчиками иностранных фильмов. Неужели их в школе милиции всему этому учат?..

Сделав несколько щелчков пультом, я попал на ТНТ, где полным ходом шел бессмертный «Дом-2». Российский аналог «Корпорации монстров» показывал подрастающему поколению, как не надо жить. Хотя сами создатели и участники реалити-шоу не догадывались об этом, искренне полагая, что проект учит зрителя строить свою любовь. Я не смотрел «Дом-2» уже несколько лет, помня еще Солнце – девочку, похожую на мальчика, и Мая Абрикосова – мальчика, похожего на девочку. А вот новые имена мне ни о чем не говорили.

Пробежавшись по каналам и не найдя ничего интересного, я выключил у телевизора звук, оставив в виде фона бесшумно ругающихся героев «Дома-2». Допив пиво, облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Почему-то хотелось писать стихи – то ли алкоголь добрался до мозга, то ли пошлый мир телевидения вынуждал меня каким-то образом противостоять этой вакханалии гламура и животной похоти. «Играя на флейте бутылочки пива, я верю, что жизнь коротка, но красива», – вывел я неровным почерком в блокноте начальные строки многообещающего стихотворения. Я писал от руки именной шариковой ручкой. Это был единственный подарок от Кати, который она сделала мне на день рождения. Конечно, можно было включить компьютер и ритмично постукивать по клавиатуре, но мне хотелось, как некогда классики, сжимать в руке если и не гусиное перо, то хотя бы ручку, не потерявшую своей натуральности под напором современных технологий. Представив, в каком моральном и физическом состоянии после пяти бутылок пива встану завтра, я начал преобразовывать свои мысли в рифмованные строчки:

Голова пустая, словно бочка,

Из которой вылили вино.

Справа печень ноет, слева – почка,

И во рту какое-то говно.


Нос заложен, с ним – часы и дача,

И в кармане – ветер, да дыра.

Где ж ты, мать моя, удача,

Нам бы встретиться пора.


Я лежу в пустой квартире,

Из гостей – один сквозняк.

Трубы лопнули в сортире,

И упал дверной косяк.



Ну его, пойду покушать,

А иначе мне кранты.

Шашлычок, салатик, суши,

На худой конец – воды.



Я с надеждой холодильник

Открываю не спеша.

Старый сломанный будильник

В нем, и больше ни шиша.



Время есть, а кушать нету.

Что же делать, как же быть?

Щас бы рыбную котлету,

Сок березовый попить.



Нет котлеты, сока – тоже,

В общем, нечего пожрать.

Кто же мне в беде поможет?

Где друзья, кого позвать?



Я один на целом свете,

И не ждет меня никто.

Завтра встану на рассвете

И отправлюсь в ЖКО.



От мыслей о еде у меня заурчало в животе, хотя совсем недавно я съел целую сковороду яичницы. Чтобы заморить и без того хмельного и сытого червячка, я отправился на кухню. Открыв холодильник, сломанного будильника не обнаружил, зато нашел пачку пельменей, которые съел за один присест, щедро сдобрив сливочным маслом.

Я был явно в творческом ударе: стихи сыпались из моей захмелевшей головы, словно спелые желуди с дуба. Вот только дуб этот был не у Лукоморья, и ученого кота, русалок, как и прочей менее симпатичной нечисти, на нем не наблюдалось. Да и сам я был хоть и Александром, но далеко не Пушкиным. А упавшие с дуба желуди годились на корм разве что свиньям, хотя, возможно, и не лишенным поэтического вкуса.

Размышления о смысле жизни сменили мысли о любви. Вот уже почти полгода прошло с того момента, как мы расстались с Катей. Не было дня, чтобы я не проклинал себя за то, что не нашел тогда нужных слов и не удержал ее. Катя не смогла простить мне измену, я не смог за эту измену как следует извиниться. Как-то, перебрав с выпивкой, я пришел к ней домой. Я хотел объяснить ей, что понимаю, насколько подло и некрасиво поступил. Но вместо вечера откровений получился вечер идиотизма. Катя ни в какую не хотела общаться с пьяным мудаком, не пустив меня даже на порог. Не найдя весомых аргументов в свою защиту, я пошел на шантаж. Забравшись на подоконник выходящего из подъезда окна, пригрозил Кате, что если та не откроет дверь, я прыгну вниз. Учитывая, что я с детства панически боялся высоты, и даже стоя на табуретке, чувствовал себя некомфортно – это был героический поступок с моей стороны, пусть и дурной. К слову сказать, жила Катя на тринадцатом этаже. К счастью, трагедии тогда не произошло: не дождавшись от бывшей возлюбленной никакой реакции, я целым и невредимым ушел домой. Спустя месяц я написал по этому поводу стихи и даже отправил их Кате смс-кой в надежде, что она оценит мой рискованный порыв. Но прощения от нее так и не дождался.


Вот опять с тобою в ссоре,

Я пришел, а ты не рада.

У тебя на сердце горе,

У меня на нем помада.



На щеках, на шее тоже

Пары алых губ искрятся,

В общем, вымазана рожа.

Надо как-то оправдаться.



- Да, я был тебе неверен,

Но поверь, моя родная,

Что виновен, я уверен,

В этом хмель. Я точно знаю.



Я с ним малость подружился

За последнюю неделю

И поэтому ложился

С той, кто был по нраву хмелю.


Так что я перед тобою

Чист, как стеклышко стакана,

И поэтому, не скрою,

На душе – больная рана



От того, что ты способна

Обо мне подумать плохо.

А ведь я невинен, словно

Новорожденная кроха.



Что не веришь? Вот так здрасьте!

О тебе я весь в заботах!

Кто звонил? Какая Настя?

А, ну это по работе.



Я люблю тебя. Ну, правда.

Хоть в окно готов стрелою

Ради чувств. Не прыгну? Славно!

Значит, я тебя не стою.



Подхожу к оконной раме,

И сорвав немые шторки,

Как герой в любовной драме,

Открываю обе створки.



Сердце будто на качели –

Влево, вправо, вверх и вниз.

Я, шагая к верной цели,

Наступаю на карниз.



На тебя смотрю украдкой,

Мол, давай, останови.

Только ты змеюкой гадкой

Мне шипишь: «Смелей, не жди».



Я живу, живу доселе,

Вспоминая лишь во сне,

Как с тобой в одной постели

Просыпались на заре.



Да еще когда усталым

Прихожу из кабака.

Слишком я шальным был малым,

Слишком ты была строга.



Я не помнил, как уснул. На секунду закрыл глаза, и эта секунда затянулась на восемь часов. Наутро моя голова действительно была пустой, словно из нее еще недавно вылили все вино, а выветрить скопившиеся от брожения газы поленились. Провалявшись на диване еще полчаса, я привел себя в порядок и, опохмелившись предусмотрительно оставленной со вчерашнего вечера бутылкой пива, вышел на улицу. Мне нужно было получить расчет и подписать заявление на увольнение по собственному желанию.

Когда я подошел к автобусной остановке, мобильник в кармане завибрировал.

- Александр? – раздался в трубке незнакомый голос.
- Да. Слушаю.
- Это Вадик Скорый. Помнишь такого?

Вадика я вспомнил сразу. Он учился на два курса старше меня. Какое-то время в студенчестве мы даже вместе работали над университетской газетой: он был выпускающим редактором, а я вел спортивную рубрику о достижениях родного альма-матер на областных и районных соревнованиях – в основном, по баскетболу.

Из разговора выяснилось, что сейчас Вадик возглавляет редакцию одного крупного и авторитетного издания. В связи с расширением они пополняют штат. Почему-то Вадик вспомнил обо мне, хотя после его выпуска мы ни разу не общались, да и не сказать, что в студенческие годы особо дружили – даже наоборот. Узнав, что я нигде не работаю, он сразу предложил мне ставку штатного журналиста.

- Мне ребята толковые нужны, умеющие писать. Я помню у тебя в универе неплохой слог был.
- Ну, ты вспомнил. Я, честно говоря, с прессой давно уже не соприкасался. Последнее время в основном в пресс-службах работал.
- Это ничего, талант и мастерство не пропьешь. Не зря ж ты пять лет на журфаке учился.

Согласиться с последним тезисом я мог разве что с большим скрипом. Все, что я худо-бедно умел в профессии, исключительно моя заслуга. Из университета я вынес в голове лишь теорию, которая выветрилась оттуда практически мгновенно после получения диплома и первых дней трудовых будней.

На новую работу я согласился не то, чтобы с радостью, но с каким-то чувством необходимости зарабатывать на хлеб насущный, хотя на первые пару месяцев моих увольнительных должно было хватить. Вопрос заключался в другом: смогу ли я, когда закончатся деньги, быстро найти подходящую для себя должность. И желательно, чтобы она хоть как-то была связана с тем образованием, на которое я потратил пять лет своей жизни.

В первый же рабочий день на новом месте я получил от Вадика задание: написать статью про населенный пункт со странным, но символичным для российской глубинки названием – Бухалово. Я даже сначала не поверил, что кому-то в голову вообще могла прийти идея так назвать населенный пункт. Оказалось, еще до революции это место славилось своей алкогольной продукцией. А при советской власти Бухалово снабжало беленькой не только свою область, но и соседние регионы. Еще здесь выпускали спирт для военных госпиталей, и чтобы скрыть стратегически значимый объект, власти назвали поселок Бухалово. Видимо, чтобы враг не догадался.

- Туда надо восемь часов на машине добираться, – сообщил Вадик. – Но ты не дрейфь – оно того стоит. Мы сейчас крупный проект запускаем «Вся Россия», пишем об истории наших городов и деревень со странными названиями и народными промыслами, которые в них сохранились с незапамятных времен. О Коноплевке и Мухаморовске материал уже готов, но корреспондентов катастрофически не хватает, а время поджимает – меньше месяца осталось. Да и здоровье у людей нынче слабое – не справляются. Я уже с руководством местной администрации обо всем договорился, так что встретят тебя, как полагается – с хлебом и солью. Ты, главное, постарайся к ним в доверие втереться, прижиться там, что ли. Нужно видение как бы изнутри – глазами местных жителей. Если будут предлагать выпить – не отказывайся. В общем, веди себя так, будто прожил там всю свою жизнь. У тебя в распоряжении будет неделя. Так что проведи ее с пользой.

Получив ценные указания, диктофон, блокнот, ручку и редакционный автомобиль с усатым пожилым, похожим на Якубовича водителем, я отправился на встречу с удивительным миром российской глубинки, о которой мог судить только из теленовостей. А потому искренне полагал, что живут там люди исключительно гостеприимные, хотя и сильно пьющие.





ЗА ВСТРЕЧУ!

Как оказалось, мои познания провинциального уклада оказались не такими уж далекими от действительности. На въезде в поселок нас встретил пазик цвета хаки местами заляпанный грязью. Из него вышел полный невысокий мужчина в кепке и с жиденькой козлиной бородкой.

- Мы вас уже час ждем, – произнес мужчина, протягивая мне массивную руку с толстыми кривыми пальцами, – думали, уже не приедете. Я Михал Макарыч – глава администрации.
- Саша. Очень приятно.
- Мне ваш редактор звонил, попросил проводить до поселка. Там дальше дорогу дожди размыли, нужно через поля объезжать. Потому и встретили вас здесь, а то бы вы сами заплутали. Вы на своей машине туда не проедите. Так что отпускайте водителя и садитесь к нам.

Еще на полпути Афанасий Петрович, так звали водителя-Якубовича, отпросился навестить родственников на недельку – они жили в паре сотен километров от Бухалово. Я особо не возражал, тем более, что не планировал в ближайшее время ехать куда-либо по сельскому бездорожью.

Минут через тридцать мы достигли здания поселковой администрации – двухэтажного шлакоблочного строения. От бездорожья меня сильно растрясло и к горлу подступила тошнота. Хотелось выскочить из машины и обнажить содержание своего внутреннего мира. Но я себя сдержал, решив, что начинать знакомство с таких откровений не стоит.

Напротив поселковой администрации находился спиртовой завод. Вернее, то, что от него осталось. Большую часть некогда градообразующего предприятия разворовали еще в девяностые. В основном – местные жители. О масштабах производства напоминали лишь высокие обшарпанные и местами обвалившиеся бетонные стены без окон и дверей. 

Глава поселковой администрации пригласил меня в свой кабинет – унылую комнатушку с небольшим окошком, плотно заставленную старой мебелью времен Советского Союза – основательную, но неказистую, как и само государство, которое мы так бездарно просрали. За знакомство, как полагается, выпили. Михаил Макарович достал два граненых стакана и наполнил их прозрачной жидкостью из пятилитровой бутыли.

- Предлагаю выпить за знакомство и наше плодотворное сотрудничество! – тостовал мэр Бухалово и одним глотком осушил граненую тару. Было видно, что эта процедура для него весьма обыденна.

Я последовал его примеру. Правда, мне это стоило больших усилий. Вкус напитка был не сказать, чтобы очень неприятным, но вызывал скорее отвращение, чем желание насладиться им еще раз.

Михаил Макарович предложил выпить по второй, однако я вежливо отказался, сославшись на то, что мне еще нужно работать. Правда, я абсолютно не знал, чем буду заниматься в ближайшее время, поскольку никакого конкретного задания у меня не было. Главная цель приезда в Бухалово, обозначенная Вадиком, – написать статью об интересных сферах жизни обитателей поселка. Вот только все их интересы, как мне казалось, были довольно односторонними и сводились к непреодолимому желанию утопить в алкоголе все свои проблемы и безысходность, вызванную материальным и физическим опустошением посткоммунистического пространства. Это обшарпанное, словно стены бывшего спиртового завода, пространство глубоко проникло в их разум, окончательно вытеснив советскую идеологию и погасив желание строить светлое будущее.

Я попросил Михаила Макаровича немного рассказать об истории Бухалово: о том, когда и как основали поселок, и чем он живет сегодня. Повествование о славном прошлом и героическом настоящем не заняли больше пятнадцати минут. Вероятнее всего, для более развернутого ответа не хватало бутыли, которую поселковый голова был вынужден убрать со стола.

Как оказалось, до 1940-го года здесь была деревня под названием Синие луки. А еще раньше, до революции, располагалось имение помещика Рюмина, которого благополучно раскулачили и расстреляли большевики, освободив угнетенных крестьян и забрав у тех весь хлеб и скотину. Видимо, в качестве платы за столь необходимую им свободу и равенство. Когда началась Великая Отечественная, здесь построили стратегически важный спиртовой завод. А с приходом гласности и демократии его благополучно приватизировали, чтобы через несколько лет так же благополучно разворовать.

Записав на диктофон непродолжительное жизнеописание населенного пункта, я решил расспросить Михаила Макаровича о местных обитателях.

- У вас же в поселке наверняка полно самородков. Есть кто-нибудь, кто занимается чем-то исконно русским? Ну, лапти, там, плетет или корзины. Я думаю, читателям было бы интересно об этом узнать.
- В лаптях у нас уже почитай век никто не ходит. А что касается народного творчества и промыслов, то это у нас имеется. Вот, например, Кирилл Степанович – выдающийся художник и почетный житель поселка, между прочим. Говорят, в семидесятые был очень популярен в Москве. Даже с Эрнстом Неизвестным совместные выставки проводил. А еще у нас хор функционирует. Руководитель самодеятельности Петр Афанасьевич сформировал из работников народного хозяйства. Можем, кстати, сейчас на их репетицию заглянуть. Послушаете, как наши соловьи трели выводят. Особенно хочется отметить Галину Михайловну – солистку и очень ответственного бухгалтера.

Михаил Макарович проводил меня в клуб. В темном помещении с завешанными окнами находилось около десятка человек: в основном – женщины средних лет. Они стояли на сцене и выводили ровными голосами: «Проспись и пей! Проспись и пей! Попробуй в жизни, мой друг, не выпускать бутылку из дрожащих рук! Пускай грядут холода, пускай замерзнет вода! Мы без нее найдем, что выпить, не робей! Пей просыпаясь, пей во сне, проспись и пей!».

Как я узнал позже, это был гимн Бухалово, с которого начинался каждый день тружеников сельского хозяйства. Близился областной смотр народных музыкальных коллективов, и местные певуны освежали в памяти репертуар.

- Петр Афанасьевич, – обратился глава поселка к сидевшему в зале мужчине лет сорока пяти. – Пойди сюда, будь любезен. Руководитель хора – большая умница: сам и музыку пишет, и стихи, – шепнул мне Михаил Макарович.

Петр Афанасьевич подошел и молча протянул свою длинную тонкую руку – сначала главе, а затем и мне.

- Вот познакомьтесь: Александр – журналист из Москвы. Пишет статью о нашем поселке. Интересуется самодеятельностью, – порекомендовал меня Михаил Макарович.
- Да, – подтвердил я. – Хотелось бы рассказать читателям о творческой жизни сельчан: о народных промыслах, культуре. Вы русские народные песни тоже поете?
- Поем, – ответил Петр Афанасьевич, и из его рта пахнуло сильным перегаром.
- А конкретно?
- Разное поем: «Калинку-Малинку», «Напилася я пьяна», «Степь да степь кругом»…
- В общем, я вас тут оставлю, – вмешался Михаил Макарович. – Когда закончите, Александр, возвращайтесь ко мне. Дорогу, думаю, найдете. И не забудьте взять интервью у Галины Михайловны. Петр Афанасьевич, проследите, – Михаил Макарович шутливо погрозил дирижеру пальцем и вышел из клуба.

Обстоятельного разговора, правда, не получилось. На все вопросы хореограф отвечал неохотно, через губу. Удалось выяснить только, что самодеятельность в Бухалово процветает, коллектив постоянно участвует в различных конкурсах и смотрах, занимает призовые места. Люди здесь живут сплошь творческие, не лишенные артистизма. Сам Петр Афанасьевич, некогда перспективный выпускник Гнесинки, кафедры хорового и сольного народного пения, перебрав с десяток консерваторий и домов культуры на просторах нашей необъятной родины, осел в Бухалово, где последние восемь лет растит культурный слой из семени пролетарского социума.

А вот беседа с Галиной Михайловной, как впоследствии выяснилось, единственной дочерью главы поселка, а потому и любимой, была куда содержательней. Вот только содержала она в себе в основном нескромные намеки на желание собеседницы, широко раздвинув ноги, впустить меня в свой внутренний мир. Видимо, чтобы я глубже познал все прелести народного творчества и на собственной шкуре ощутил теплоту и мягкость характера местных жителей.

Кое-как открестившись от романтически настроенной солистки хора, я покинул этот провинциальный филиал храма Мельпомены и отправился к Михаилу Макаровичу, чтобы обсудить с ним более приземленные бытовые вопросы, связанные с моим пребыванием в поселке.

Я застал главу Бухалово за неуклюжей попыткой достать рукой огурец из трехлитровой банки. Судя по бутыли и пустому стакану на столе, Михаил Макарович не терял время даром. Было видно, что он уже накатил и, причем, не раз. Увидев меня, Михаил Макарович нисколько не смутился.

- Ну что, поговорили? – спросил он, не отрываясь от увлекательного занятия.
- Да. Все, что нужно, я узнал.
- А с Галиной Михайловной тоже побеседовали?
- Побеседовали. Весьма своеобразная натура.
- Это как? – Михаил Макарович поднял на меня удивленные глаза. Было видно, что смысл определения «своеобразная» ему не понятен.       
- Разносторонняя личность. Не музыкой единой, судя по всему, грезит ваш бухгалтер.
- Точно. Она у меня вообще большая умница. Жениться бы ей давно пора. Вот только достойных женихов у нас в округе нет – сплошной бомонд…

Как я не пытался увильнуть от необходимости выпить по маленькой, сия чаща оказалась неминуемой. Михаил Макарович, приняв на грудь, окончательно раскрепостился и уже не проявлял осторожность и такт в общении со мной. После нескольких стаканов мы перешли на «ты». Сменив, таким образом, одно местоимение на другое и окончательно стерев солидную разницу в возрасте и коммуникативные рамки, мы нашли общий язык, на котором смогли успешно договориться о дальнейшем сотрудничестве.       

- Ты, пойми, Сань, мы тут живем по-настоящему. Это тебе не твоя Москва – суета сует. Вечно куда-то спешите, чего-то вам все время нужно… А душа болит… А так, чтобы по-человечески – выпить, закусить. Ходите по барам своим, по ресторанам. А тут все натуральное – свое, природное. Матушка-природа плохого не даст. Это только мы ей нагадить можем. А она нам – никогда… Оставайся, а? Будешь моим замом.
- Да мне ж статью надо написать еще… Отсюда же не напечатаешь…
- Точно не напишешь?..
- Нет…
- А ты напечатай и приезжай… Добро?..
- Добро…

Состояние, в котором я находился, сложно было назвать адекватным. Поскольку во мне уже сидело около литра местного пойла, настоянного на чем-то, что сильно пахло сеном и оставляло во рту привкус органики, мой разум, а вместе с ним и воля были полностью парализованы. Я даже не пытался возражать. Напротив, идея стать замглавы поселка казалась мне вполне перспективной.

Я совершенно не заметил, как мое сознание, поддавшись напору алкоголя, стремительно пошло ко дну. Было непонятно, то ли я уснул, то ли упал в обморок. Однако сон, который больше походил на галлюцинацию, казался весьма реальным.;
Жертва Дионису

Я стоял в центре большого амфитеатра абсолютно голый. Но никакого дискомфорта при этом не испытывал, напротив, чувствовал себя вполне естественно. Легкий ветерок ласкал мою кожу и поигрывал длинными кудрями, остужая тело от солнечного зноя. Играли музыканты, а на трибунах было полно людей, облаченных в белые одеяния. Зрители внимательно наблюдали за мной.         

Из кулис вышло несколько девушек. На них, как и на мне, не было никакой одежды. Белоснежно-мраморная кожа юных прелестниц излучала непорочность и чистоту, но я не испытывал какой-либо страсти. Танцуя под звуки авлоса и кифары, они окружили меня. Одна из красавиц держала в руках небольшой кувшин. Девушка улыбнулась и протянула мне глиняный сосуд. Я принял подношение и начал жадно пить. По вкусу содержимое кувшина отдаленно напоминало глинтвейн – вино, смешанное с какими-то фруктами и травами.

Мгновенно перед глазами все поплыло. Однако я не ощущал какой-либо тревоги. Мне было радостно, я испытывал абсолютную безмятежность.

Продолжая танцевать, девушки звонко запели:

На Крите, на Крите на Крите

В пещере глубокой сокрыто.

И лишь путеводная нить

Поможет не сгинуть, не сгнить…


На сцене появились обнаженные юноши – крепкие, мускулистые парни. Один из них нес предмет, напоминающий голову быка. Когда он подошел ближе, я разглядел в его руках необычный головной убор, который, судя по всему, действительно был сделан из головы крупного парнокопытного.

Надев на меня бычий шлем, юноша и остальные участники представления направились в сторону трибун. Зрители, молча следившие за происходящим на сцене, начали торопливо снимать с себя одежду.

Последнее, что я запомнил, прежде чем потерять сознание, была еле ощутимая: кто-то неслышно подошел сзади и ловким движением перерезал мне горло…





ЛАБИРИНТ

Я был один – совсем один в беспросветном мраке. И это одиночество глодало меня, как я глодал кости несчастных, попавших в мое логово и мою тюрьму – лабиринт, ставший моим проклятием. Злость и ненависть, дикая ярость – вот моя сущность. Мое призвание – убивать и пожирать всякого, кто осмелится испытать судьбу и пройти заведомо непроходимый лабиринт, хитроумно запутанный, мрачный и холодный. На каждом шагу здесь расставлены ловушки: ямы с кольями, рвы с водой. Но главная опасность – я. Я безжалостен и коварен. Словно паук, я притаился в ожидании новой жертвы. О, если бы они знали, что в конце этого сложного пути нет абсолютно ничего – лишь обман, ложная надежда. Все коридоры лабиринта ведут к его центру – туда, где на ворохе обглоданных костей восседает живое воплощение смерти и ужаса. Но им не ведома эта простая истина: всякий осмелившийся войти в лабиринт непременно умрет. Причем, абсолютно бессмысленно, ибо награды и почести, ожидающие героя снаружи, ему не достанутся. Разве что посмертно. Но какой в них смысл?..





ВЕЛИКИЙ БОДУН

В шесть часов утра меня разбудила громкая музыка, влетевшая в приоткрытую форточку вместе с прохладным порывом ветра. Это был гимн Бухалово, который транслировался из динамика на столбе, дабы зарядить оптимизмом тружеников поселка перед их ратными подвигами. Среди ровных мужских и женских голосов заметно выделялся писклявый сопрано похотливой бухгалтерши Галины Михайловны.

Моя голова была заполнена едким туманом, давящим на мозг, а в пересохшем рту, казалось, заночевала отара баранов, гадившая под себя и, причем, далеко не хризантемами. Я чувствовал на себе всю прелесть похмелья – национального состояния души и тела. В комнате, и без того душной, ужасно воняло перегаром. Этот отвратительный запах никак не хотел выветриваться, словно немой и невидимый укор за мое вчерашнее поведение. Втянув ноздрями отравленный воздух, я подумал, что это, должно быть, и есть пресловутый русский дух, описанный в народных сказках. Там русский дух – там Русью пахнет.

Временное жилище, любезно предоставленное мне Макарычем (теперь я имел полное право называть так главу поселка), оказалось вполне уютным. Меня определили в пустующий дом по соседству со зданием администрации – небольшую, но чистую хату с кирпичной печкой и широкой кроватью. Если я правильно помнил наши вчерашние договоренности с Макарычем, то сегодня он должен был познакомить меня с выдающимся художником Кириллом Степановичем Винокуровым – местной гордостью.

Вскоре за мной действительно зашел глава поселка. Он принес несколько добротных бутербродов с салом, крынку молока и крупные мясистые помидоры. Подкрепившись немудреным завтраков, я был готов пуститься сломя голову на ратные подвиги во имя отечественной журналистики. Если бы не пустота и ноющая боль в моей черепной коробке, чувствовал бы я себя превосходно. 

Когда мы проходили мимо администрации, я обратил внимание на необычный флаг, расположенный на крыше здания и развевающийся на ветру. Удивительно, что я не заметил его вчера. Это было знамя Бухалово. На зеленом полотнище красовался двуглавый ворон: в одной лапе он держал бутылку, в другой – огурец. Хотя, возможно, голова у него была одна, просто учитываю местную специфику жизни, всем казалось, что их две.

Несмотря на то, что завод, выпускавший спирт и водку для нужд трудящихся и армии, развалился, привычка каждодневных возлияний у местных жителей осталась непоколебимой. Благо, у каждого дома имелся свой миникомбинат по производству чистого, как слеза пионера, самогона. Кто-то даже варил пиво. Правда, получалось, скорее, «Жигулевское», чем «Бавария». Но это было даже патриотично. Как говорится, чем богаты…   

Художником, изобразившим во всей красе символ Бухалово, был Винокуров. К нему-то в мастерскую я и направился. Макарыч проводил меня до небольшого домика, где располагалась мастерская, а сам вернулся к своим государственным делам, ну и к недопитой бутыли самогона, разумеется.

В тесной каморке, и без того захламленной, висело и стояло несколько десятков картин. Это были в основном пейзажи, отображающие красоты местной природы. За небольшим круглым столом сидели двое пожилых мужчин в растянутых свитерах. Это был сам Винокуров и его коллега и соратник по кисти Ершов-Водкин. Художники о чем-то спорили, не обращая на меня никакого внимания:

- Вино – кровь наших великих предков, пролитая на землю, где выросла виноградная лоза. А что такое пиво? Моча предков? Прости меня, конечно, но я не готов пить мочу кого бы то ни было, даже их.
- Кирилл, ты не прав. Пиво – основополагающий напиток. Его, между прочим, еще древние египтяне пили, когда строили свои пирамиды. А они какую-нибудь дрянь пить не стали бы – не то время было. Это Наркомпищепрому «спасибо» надо сказать. Вот кто настоящую мочу варил. А возьми ты, положим, чешское или немецкое пиво – так это фантастика, а не пиво – нектар. Если так рассуждать, то и советские вина были дерьмом редкостным. Вспомни «Солнцедар».
- Вот только не надо перекидывать с больной головы на здоровую. Ты еще биомицин с Верой Михайловной вспомни. Скажешь, не было у нас нормального вина?
- Да было вино, было. Не спорю. И пиво тоже было…

Я слушал живописцев довольно поверхностно, не в состоянии глубоко вникнуть в тонкости их красноречивого дискурса. Честно говоря, мне сильно хотелось опохмелиться. На столе я заметил две бутылки Советского полусладкого шампанского, два граненых стакана и широкое блюдо с тонко нарезанными ломтиками сыра, кусочками хлеба, огурцами и зеленью. Заметив, наконец, в дверях непрошеного гостя, художники завершили прения и вопросительно уставились на меня.

- Здравствуйте. Я журналист из Москвы.
- Знаю-знаю, – ответил Винокуров. – Михаил Макарович меня предупредил, что вы зайдете. Присоединяйтесь к нашей аскетичной трапезе, молодой человек. Мы люди скромные: много есть не приучены, как и положено голодному художнику. Постимся, так сказать, искусством, аки хлебом единым, да пьем, что бог послал. Масло – только для полотен.

Поскольку ничего путного у художников на столе не было, я решил использовать в качестве антипохмельного клина хотя бы игристое.

- Можно мне бокальчик шампанского? – спросил я у Кирилла Степановича, всем своим видом давая понять, что обстоятельного интервью не получится, если я не залью горящие трубы, виртуозно исполняющие ноктюрн перегара.
- Извините, молодой человек, кто не рисует, тот не пьет шампанского. Однако для вас у меня есть подходящее лекарство, – Винокуров достал из-за одного полотна бутылку кагора. – Предлагаю, так сказать, причаститься в храме искусств.

Кирилл Степанович умело откупорил бутылку и наполнил красной жидкостью граненый стакан. Несколько капель вина упали на и без того заляпанную скатерть.

- Капли кагора – из вены на скатерть: белую, чистую скатерть печали… – процитировал по-философски вдумчиво Винокуров чье-то поэтическое изречение, а затем поднял бокал и громко произнес тост. – Выпьем за совершенство – великий дар природы, позволяющий нам жить и творить, чтобы хоть на йоту приблизиться к нему. В сущности, ради этого и живем.

Поправив свое пошатнувшееся здоровье, я стал более трезво оценивать обстановку. На глаза мне попалась картина: на полотне была изображена упитанная женщина в окружении трех бесстыжих сатиров. Рогатые мужеподобные существа облизывали своими длинными языками ее внушительные обнаженные формы. И это, судя по лицу и сладострастному изгибу тела нимфы, доставляло ей несказанное удовольствие. Манера письма, равно как и сюжет, до боли напоминали картины Рубенса. Присмотревшись, я узнал в обнаженной натуре главбуха Веру Михайловну.

- Само совершенство. Не правда ли? – спросил Винокуров, заметив мой интерес.
- Честно говоря, – осмелился я возразить, – не уверен, что в этом мире вообще есть что-то совершенное. Каждый может найти какой-нибудь изъян даже в шаре, идеальном со всех сторон.
- Нет, – возразил мне Винокуров. – Совершенство есть.
- И где же, например?
- В любви, – ответил художник, лукаво улыбаясь.
- В любви? – переспросил я.
- Именно. Вы когда-нибудь любили, молодой человек?
- Думаю, да…
- Она была совершенна?
- Так мне казалось, крайней мере. Правда, недолго.
- Ну а если теперь оценить этого человека, как бы со стороны. Были у нее недостатки?
- Больше, чем хотелось.
- А почему она казалась вам совершенной?
- Я любил ее, и не замечал некоторых недостатков, другие казались мне несущественными, были даже такие, из-за которых, как мне кажется, я ее, собственно, и любил.
- Так и окружающий вас мир.
- И что же мне нужно сделать? Полюбить его?
- Это единственный способ увидеть в нем гармонию. А чтобы его полюбить, нужно непременно выпить. Это так же, как с женщиной: когда ты хмельной, любая дурнушка кажется тебе первоклассной красавицей.

Естественно, после таких слов не выпить было преступлением против совершенства. Так что вскоре я вновь был навеселе.





ПРОМЕТЕЙ ВЛЮБЛЕННЫЙ

Морские волны ласкали мое обнаженное тело. Я безвольно лежал в прибое, прикованный цепями к каменной плите. Сопротивляться бессмысленно. Я давно понял это. Такова неотвратимая расплата за желание осветить путь блуждающим в темноте. Но я не жалею… И не стыжусь…

- Поверь, твое упорство люди не оценят по достоинству. То, что ты задумал – безумство. Я повторяю – безумство! Неужели ты забыл, какую цену заплатил в прошлый раз? А Геракл? Не будь огня… И зачем только я создал его?..
- Геракл сделал свой выбор. Не огонь погубил его, а только он сам. Я ухожу брат Гефест. Ухожу в Тартар. Пришло время дать людям то, что они по праву заслуживают и чем были обделены все это время.
- Время?
- Время!

Здравомыслие Гефеста всегда восхищало меня. Но его покорность воле Зевса порой вызывало мой гнев. Нет ничего, что бы заставило меня подчиниться алчной прихоти громовержца. Его цель – абсолютная власть, которую он добывает обманом и жестокостью.

Мой путь лежал на север – туда, где под великой Гипербореей, глубоко во льдах, был скрыт вечно темный и холодный Тартар. Мне предстояло пройти непростой путь, чтобы добраться до Кроноса – единственного, кто мог помочь свергнуть тиранию Зевса и дать людям шанс. Но прежде необходимо было заслужить доверие Аполлона. И я знал, как это сделать…

- Я предлагаю тебе сразиться со мной. Но пусть оружием нашим будут не меч и щит, а кифара и звонкий голос.
- Неужто, Прометей, ты осмелился состязаться со мной в музыке? Или тебе неведомо, что никто из живущих не способен сравняться со мной в этом искусстве?
- В твоем безграничном таланте, Аполлон, у меня нет ни малейшего сомнения. Но уж позволь мне проявить себя. Тем более, что тебе нечего бояться. Твои голос и музыка сравнимы лишь с твоей красотой. Мне ж остается лишь надеяться на чудо. 
- Но учти, Прометей, если ты проиграешь, то навсегда останешься в Гиперборее, в служении у моих детей.
- А если проиграешь ты?
- Я исполню любое твое желание.
- Будь оно даже неугодно самому Зевсу?
- Любое.

Конечно, в честном состязании у меня не было никаких шансов. Мои музыкальные способности, увы, весьма скромны. Однако, благодаря искусному Гефесту, я обладал по-настоящему сокрушительным оружием: кифарой, способной издавать звуки, завораживающие любого, кто их слышит, и искусственным голосом, прекрасным, словно журчание Ипокрены. Гефест чувствовал свою вину за то, что приковал меня к скале. Он не мог ослушаться Зевса, но остался верен нашей дружбе.

Я предложил Аполлону начать наше состязание. Он заиграл, и музыка от его кифары была прекрасна. Яркие и теплые, словно лучи солнца, звуки проникали в самое сердце, разжигая в нем пламя любви и страсти.

Дав музыке немного отдышаться, Аполлон запел чарующим голосом:

Луч солнца золотого, ласкающий тело младое,

Спустился с небес голубых и проник в твое чрево

Игриво и нежно. Теплом разливаясь по сердцу

И страстно целуя, тебя согревает и прочь исчезает…


Когда Аполлон кончил. Я достал свою лиру и запел в ответ:

Признаться, я не пил из Ипокрены,

На Геликоне вдохновенья не искал,

Не возлегал с Эрато, Мельпомены

Не лицезрел трагический оскал.


С Эвтерпой милой не беседовал о вечном,

И с Клио не заглядывал в века.

Ее ученье – свет, который я беспечно

Оставил в темном прошлом навсегда.



И шутки Талии казались мне пустыми.

Полимнии безмолвные слова

Не тронули души моей пустыни –

Презренную обитель баловства.



И мудрость Каллиопы громогласной

Казалась бесполезной чепухой.

Меня прельщали формы нимфы страстной

И безмятежность, и ночной покой.



Мне тайны звезд Урания открыла,

Но я был слеп и не сумел понять,

Того, как высоки небесные светила,

Того, что их не суждено достать.



Я Терпсихоры плавные движения

Не оценил – изящество тростинки.

И милым звукам лиры вдохновенья

Я предпочел звучание сиринги.



К своей чести, Аполлон признал поражение. На правах победителя я мог бы просто потребовать свою награду – указать мне путь в Тартар. Но этого было недостаточно. Чтобы самостоятельно найти в Тартаре Кроноса мне бы потребовалась целая вечность. Я признался Аполлону, что победил с помощью хитроумных устройств Гефеста и что без них не смог бы столь искусно музицировать, но результаты нашего состязания это не отменяет. Признав тем самым безоговорочное величие таланта Аполлона, я сникал его расположение. Мне удалось убедить его указать мне точное место заключения Кроноса. Пусть и без особой охоты, но Аполлон провел меня к тюрьме некогда могущественного титана.

Однако тюрьма оказалась пуста…

Вместо голоса заточенного Кроноса я услышал кого-то другого:
- Зачем ты пожаловал сюда, Прометей?
- Кто ты?
- Я мать-земля Гея.
- О, великая Гея, прошу тебя, помоги мне.
- Что ты хочешь?
- Я хочу найти Кроноса, чтобы свергнуть Зевса и дать людям власть над своими судьбами.
- Кроноса здесь нет.
- Где же он?
- На Острове Блаженных. Я укажу тебе верный путь и поддержу в борьбе с Зевсом.

Я быстро добрался до одинокого острова, спрятанного посреди безжизненных туманных вод. На вершине невысокого холма я увидел огромное дерево. Это была яблоня. Ее золотые плоду сверками чистым и холодным цветом. Под яблоней сидел Кронос. Облокотившись спиной о ствол, титан задумчиво смотрел вдаль.

- Великий Кронос, я пришел к тебе за помощью.
- Я знаю, Прометей. Не утруждай себя длинными речами. Эти плоды несут в себе великую мудрость и вечную молодость. Возьми яблоко. Дай его людям, чтобы они стали равными богам.
- Но, великий Кронос, разве хватит одного яблока, чтобы накормить всех людей? Разве я смогу?
- Тебе и не придется делать этого. Дай яблоко лишь одному человеку – женщине. Пандоре. Она родит мудреца, который даст начало новому роду – великому и мудрому…

И вот я вновь прикован. На этот раз уже навсегда. О, Пандора, Пандора! Моя страсть и мое проклятье. Ты создана, чтобы вечно причинять мне боль.





ДК DANCE

В доме культуры, куда мы пришли с Макарычем, вовсю шли танцы. Вернее, не шли, а бешено прыгали и кружились. Работники сельского хозяйства после ратных подвигов на трудовой ниве отрывались по-полной, отплясывая под забытые хиты девяностых. Из динамиков звучали песни «Ласкового мая», «Кар-мэн» и «Миража». Сельчане, связанные музыкой и уверовавшие, что ночь сильнее дня, предавались безудержному веселью.

Однако у меня здесь был другой интерес. Войдя в неприметную дверь в дальнем углу танцпола, я оказался в длинном узком коридоре, который привел меня в небольшую темную каморку. Тусклый свет нескольких свечей слабо разбавлял сумрак этого странного и даже несколько мистического пристанища декадансеров – группы местных поэтов. О них я узнал от Макарыча и решил непременно упомянуть о стихотворном таланте бухальцев в своей статье.      

За небольшим столом сидело трое пожилых мужчин. Они молча смотрели на меня, не выражая никаких эмоций. Могильную тишину разбавляли разве что еле слышные отзвуки веселья, исходящие от танцпола.

- Мы вас ждали, - произнес, наконец, один из мужчин. Это был Соломон Аркадьевич – руководитель поэтического кружка. – Вы, говорят, тоже поэт?
- Я бы не стал причислять себя к поэтам. По крайней мере, уж точно не мне судить о собственных поэтических способностях.
- Отчего же? Скромность?
- Скорее, трезвый взгляд и самокритика.
- Может, почитаете что-нибудь из своего, дабы мы смогли оценить ваш талант?   
- У меня здесь, скорее, профессиональный интерес. Я бы хотел написать о вас в нашем издании.
- Что же вас интересует?
- Ну, для начала, почему вы называете себя декадансерами? Это как-то связано с декадансом?
- Разумеется. Мы не просто почитатели поэзии, но и верные служители смерти.
- Почему именно смерти?
- Видите ли, молодой человек, смерть – есть идеальное состояние. И логично, что все мы стремимся к этому идеалу. Правда, одни не осознают этого, зато другие, такие, как мы, прекрасно понимают всю прелесть предстоящего вечного покоя. Но в прозе этого не объяснишь. Так что предлагаю для лучшего взаимопонимания устроить небольшое поэтическое сражение. Тем более, что у вас, как я вижу, есть весьма незаурядные способности.
- И как вы это видите? – спросил я.
- По глазам, молодой человек. Они есть зеркало души, а значит и рупор внутреннего мира. А у вас он совсем не прозаичный.

Не сказать, чтобы я особо хотел участвовать в поэтическом батле, однако мне было, что предъявить этим почтенным декадансерам. Так, по крайней мере, я искренне полагал.

Соломон Аркадьевич, вынув из ножен символическую рапиру, нанес первый удар:

Комната, дверь, кровать, кома.

Черная тень. Смерть в доме –

В доме моем меня кроме.

Песни поем о днях, доле.

Днях или дне? Не суть боле.

В доме моем, в ее воле.

Тьма, дай ответ,

Я искалечен?

Градусник, бред, вылечить нечем.

Есть аспирин, нет рома.

Комната, дверь, памятник… кома…



Я мгновенно решил парировать поэтический выпад, разрезав прозаический воздух острой рифмой:

Смешно и глупо умирать,

Когда все здорово и славно.

Когда смеяться и летать

Умеешь весело и плавно.

Когда ты, наконец, нашел

Себя в чужом и жалком мире.

Собрался, вышел и ушел…

А труп найдут в твоей квартире.


- Весьма недурно, – одобрительно заявил Соломон Аркадьевич и, выдержав небольшую паузу, словно продумывая тактику нападения, продолжил дуэль:

Я умру, посмертной маской мне лицо облепит вечность…

Долгожданная беспечность…

Млечный путь уводит в бездну… Там уютно и спокойно…

Вольно…

Я доволен… Мне не больно.

Все тревоги и невзгоды,

Боль, страданья, непогода

И жестокая природа

Человеческого рода:

Все осталось в прошлом –

Бездуховном, пошлом.



Я парировал удар, сделав стремительный выпад:

Батарея, я болею!

Аденома, диарея,

Триппер, кашель, гонорея.

Батарея, я болею!


А теперь, к тебе прижавшись,

Перестану раздражаться.

И болеть, поди, не буду –

Кипяток бежит по трубам.



Мастерски отразив мой по-юношески дерзкий укол, Соломон Аркадьевич устремился в атаку, наращивая темп схватки:

Люди – волки, не люди, а звери.

Хаты с краю и заперты двери.

Не волнуют чужие потери…


И по волчьим законам выходит,

Кто умнее, добрее и чище,

Кто в сварливую стаю не входит,

Тот для стаи становится пищей.



Я решил использовать против соперника его же оружие и продолжил тему социального неравенства – резко и эмоционально, переходя на крик:

Меня тошнит от слова «ИННОВАЦИЯ»!!!

Что за всеобщая кастрация нации?

Подраться бы!

Врезать по роже Чубайсу!


Для них нет человека как личности.

Отлично!

Тогда мы тоже не станем церемониться:

Винтовку в руки – пускай молятся!


Мы не злые, мы справедливые.

Мы не мыши какие-нибудь, чтобы над нами опыты ставить!

Плюют в душу, улыбаясь мило,

А за спиною – скальпель!


Мозжечок вырезали народу:

Нехер думать, все за вас порешали!

Не суйся в воду, не зная броду…

Ну, и так далее.


Я не хочу, как тряпка под ногами!

Я – зверь, хоть и в клетке, но злой и опасный!

Вырвусь, вот увидите, клянусь богами, моя смерть не будет напрасной!



Соломон Аркадьевич несколько сбавил обороты, вновь погрузив наш батл в тягучую пучину декаданса:

Я – никто, зовут меня – никак,

Впереди безденежье и мрак,

Позади безденежье и боль.

В антресоли голодает моль.


Я один. Детей, друзей, собаки,

Бизнеса, машины, гаража

Я не нажил. Я несчастлив в браке,

И зарплата – в месяц полгроша.


Если скажут там, куда отчалю:

«В рай тебе дороги суждены». 

Я лишь молча шеей покачаю,

На которой нету головы.



Решив, произвести резкую контратаку, я выпалил:

Грош цена тебе, поэт,

Если ты не ведал ветра.

Если дни и километры

Не губил на сущий бред.


Если ты не видел моря.

Не хлебал разлуки горя.

Музу, милую девицу,

Не манил вином, как птицу.


Если нет любви убитой,

В сердце, вдребезги разбитом.

Если прожил много лет –

Грош цена тебе, поэт.



Не медля ни секунды, Соломон Аркадьевич ответил:

Стрелою солнечного света

Меня пронзил весенний день.

Вопрос остался без ответа:

Кто я? Моя душа, как тень.


Моя душа подобна ветру –

Непостоянства скрытый дар.

В ее глубинном мраке где-то

Пылает ревностный пожар.


Мне свет и тьма – едино горе,

Едина радость, боль и смех.

В лучах светила сгину вскоре,

Луна простит мой смертный грех.



Пора было заканчивать нашу поэтическую дуэль, поэтому я ринулся в атаку, в надежде произвести решающий сокрушительный удар:

Температура 38,

И трудно встать, но больно спать.

И как дела никто не спросит.


Лежишь? Страдаешь, боль кляня?

Судьба подставила подножку?

Но сила духа у тебя

Из бочки дегтя вырвет меда ложку!



Соломон Аркадьевич улыбнулся и спокойно произнес:

Время – река,

Море – сердце.

Вытрусь пока,

Дай полотенце…



Это был удар под дых. Предложить что-либо более пронзительное и лаконичное я был сейчас не в состоянии. Сложив поэтическую рапиру, я признал поражение. Хотя это и была скорее тренировочная дуэль, а не жестокая битва, чувствовал я себя поверженным в бою.

- Не расстраивайтесь, Александр, – по-отечески поддержал меня Соломон Аркадьевич. – На вашей стороне юношеский запал и свежесть мысли, однако на моей – опыт. А этот сын ошибок трудных – куда более серьезное оружие. И с каждым годом оно становится все острее и острее, пока окончательно не стесается.





ЖРЕЦЫ БАХУСА

Вечером следующего дня Макарыч привел меня в единственную сохранившуюся часть завода – бывший разливочный цех. Он был отгорожен от остальной части здания и выглядел вполне добротно: с окнами, чистым бетонным полом и покрашенными в ослепительно-белый цвет кирпичными стенами. На полу почему-то были разбросаны ворохи сена.

У дальней стены, на полукруглом возвышении, сколоченном из деревянных ящиков, стоял живой бык. Животное было привязано к шесту в середине импровизированной сцены и неторопливо жевало лежащее перед ним сено. Рядом располагалась группа мужчин. Они выглядели весьма своеобразно. Вернее, их внешний вид был вполне прозаичным – тельняшки и треники с вытянутыми коленками. Однако массовое скопление людей в подобной униформе вызывало поразительный эффект. Мужчины казались одним целым – единым высокоразвитым организмом, многоруким и многоголовым существом.

- Кто это? – спросил я Макарыча, указывая на полосатую группу.
- О! – протянул он. – Это белые воротнички – жрецы храма Бахуса.
- А почему белые воротнички? На них ведь даже рубашек нет.
- Не в этом дело. Просто они закладывают за воротник исключительно беленькую. За это их народ и уважает. Сейчас начнется праздник. Сегодня ты – почетный гость.

Внезапно заиграла торжественная музыка, и жрецы, встав полукругом лицом к сцене, слаженно затянули странную молитву. Они пели про Бахуса, про его дары и могущество. Один из жрецов подошел к нам. В его рука было два граненых стакана с зеленоватой мутной жидкостью.

- Это надо выпить, – сказал Макарыч, и я послушно осушил стакан до дна. Второй напиток глава употребил сам.

Жрецы поднялись на сцену и окружили быка. В руках одного из них я увидел кинжал. Рогатый на удивление вел себя спокойно, как будто подобное происходило с ним ежедневно и по-прежнему жевал сено. Как только он в очередной раз наклонился за кормом, мужчина ловким движением ударил бука кинжалом в район затылка, отчего бык мгновенно рухнул без сознания. Что происходило дальше, я не видел, поскольку жрецы окружили несчастное животное плотным кольцом.    

Все происходящее не вызывало у меня ни удивления, ни отвращения. Выпитая жидкость оказала на мое сознание удивительное действие. Я словно находился в трансе и чувствовал себя при этом вполне комфортно.

Когда люди в тельняшках расступились, бык по-прежнему лежал на сцене, а из его шеи стекала кровь. Она лилась в эмалированный тазик. Когда таз наполнился до краев, один из жрецов куда-то его унес. Остальные выволокли тушу быка, завалив сеном следы убийства.

Затем на сцене появился местный хор в полном составе. Вот только на этот раз все его члены, включая дирижера, были абсолютно голыми. Петр Афанасьевич держал в руке свой возбужденный детородный орган и водил им из стороны в сторону, словно дирижерской палочкой. Женщины, пританцовывая, громко запели «Калинку-Малинку», отчего их молочные железы начали ритмично покачиваться вверх-вниз. Затесавшиеся среди них мужчины не отставали, болтая своими причиндалами в такт мелодии.

Закончив голосить, певуны рассредоточились по сцене, смешавшись со жрецами, которые уже успели снять с себя тельняшки и треники. Разбившись по дуэтам, трио и квартетам, они предались безудержной страсти.

Я совершенно не заметил, как оказался на ворохе сена в обнимку с Верой Михайловной. Губы главбуха, страстно целуя мое обнаженное тело, медленно спускались вниз. Достигнув своей цели, рот солистки принялся за дело. Вера Михайловна глубоко заглатывала мой эрегированный член, умело работая языком и губами. Ее движения начали ускоряться, и я, не в силах противиться нарастающему наслаждению, выпустил в похотливое горло главбуха густую струю обжигающего семени.

Мое тело обмякло, и я, закрыв глаза, откинулся на сено и мгновенно отключился.

Я все и ничего,

Я солнца луч и камень.

Я свет, я тьма, я то,

Что вмиг сжигает пламень.


Живее всех живых,

Мертвее всех ушедших,

Я проще тех простых

Мгновений лет беспечных.


Я сам себе судья.

Я б вмиг разрушил Трою,

Когда любил тебя

И быть хотел с тобою.





ВАКХАНАЛИЯ

Я проснулся от прекрасного пения птиц и чьего-то веселого и громкого хохота. Вокруг была трава и деревья, а над головой сияло ясное голубое небо.

Источником заразительного хохота оказался Макарыч. Правда, я не сразу узнал его из-за длинных козлиных рогов и мохнатых лап с копытами вместо ног. Макарыч был полностью нагой.

Здесь были все: жрецы Бахуса, бухгалтер Вера Михайловна и остальные члены хора, художники Винокуров и Ершов-Водкин. Одни предавались страсти на многочисленных полянках, не стыдясь окружающих, другие пили вино на берегу медленно текущей реки, что-то весело обсуждая. Однако если представительницы прекрасного пола практически не изменились, то внешность мужчин поменялась радикально: все они выглядели как сатиры – мифологические существа с рогами и копытами. Я даже на мгновение подумал, что наконец-то напился до реальных чертиков.

Макарыч скрылся в зарослях, но вскоре вернулся с эмалированным тазиком. Он поставил его на землю в центре одной из пустовавших полянок недалеко от меня, а сам вновь ушел в заросли. Когда Макарыч появился в поле моего зрения, я увидел в его руках небольшой сверток и кувшин. К нему подошел один из жрецов Бахуса со штыковой лопатой. Он быстро вырыл небольшую яму и вернулся к своей компании, которая вовсю предавалась плотским утехам и возлияниям.    

Я начал внимательно следить за тем, что Макарыч будет делать дальше. Он неспешно развернул сверток и вытащил из него бычье сердце. Положив сердце в яму, Макарыч засыпал ее землей, ловко орудуя своими копытами. Сверху он вылил кровь из эмалированного тазика и вино из принесенного кувшина.

Вскоре возник глухой гул. Я понял, что звук раздается из-под земли, в том месте, где Макарыч закапал бычье сердце. Гул нарастал с каждой секундой. Буквально через пару минут земля на полянке разверзлась, и на поверхности появился огромная виноградная лоза с крупными гроздями ягод. Она устремилась вверх и за считанные секунды ее макушка исчезла в высоком голубом небе. Словно по канату, по стеблю начали спускаться различные существа. Среди них были рогатые создания, похожие на Макарыча и обнаженные девицы. Последним на землю спустился высокий юноша. Его красивое атлетически сложенное тело было лишь наполовину прикрыто простынеподобным одеянием, а голову покрывал венок из виноградной лозы.   

- Силен, – обратился юноша к Макарычу, – рад видеть тебя, друг мой.
- Позволь познакомить тебя с нашим новым братом, - Макарыч указал в мою сторону.

Я не успел опомниться, как эти двое уже стояли рядом со мной. Они передвигались стремительно и плавно, словно на них не действовали внешние силы.

- Это Александр, - представил меня Макарыч.

Юноша улыбнулся, оторвал от своего венка виноградину и протянул мне. Макарыч жестами подсказал, что нужно сделать. Покорно приняв необычное подношение, я отправил ягоду в рот. В то же мгновение я почувствовал, что со мной происходит что-то необычное. Мне ужасно захотелось пить, настолько, что я бросился к реке. Мои ноги онемели – я совсем перестал их чувствовать. Добежав до воды, я рухнул и начал жадно пить. Когда жажда немного утихла, я увидел в зеркале реки свое отражение. Из воды на меня смотрел юный сатир с аккуратными козлиными рожками.

Встав на ноги, я обнаружил вместо привычных стоп копыта. Внутри меня словно бы полыхал огонь: я чувствовал необъяснимую силу и безудержную радость. Вмиг меня окружили другие сатиры и нимфы. Кто-то протягивал мне чаши с вином, обнаженные нимфы маняще улыбались, поглаживая свои прелести. Я с головой погрузился в этот темный омут безудержного веселья. Все волновавшие меня проблемы и обязательства остались где-то в прошлом, в которое я больше не хотел возвращаться.





НА ПОСОШОК

Когда я открыл глаза, то увидел озадаченное лицо Вадика и еще одного незнакомого человека в белом халате, похожего на ангела.   

Вадик встревоженно залепетал:
- Тебя не было больше месяца. Мы всех на уши поставили. Водитель клялся, что когда приехал за тобой, никакого поселка там и в помине не было. Мы сначала решили, что это он с перепоя координаты перепутал – сами решили проверить. Я лично отправился в это проклятое Бухалово – никаких признаков жизни: чистое поле, куда ни кинь взгляд, полузаросшие травой развалины. Тебя менты нашли на окраине города: голого, грязного. Сначала решили, что ты бомж, но, благо, догадались сравнить твой помятый фэйс с ориентировкой, которую разослали по всем отделениям, моргам и больницам. Чего с тобой случилось-то, ты хоть помнишь?

Что ответить Вадику, я не знал, поэтому просто молча пожал плечами.   

Вадик попросил водителя отвезти меня домой. Мы ехали по ночному городу. В окне я видел гирлянды витрин. Они манили своим холодным светом ночных бабочек и заблудших в поисках лучшей жизни провинциальных мотыльков. 

Мимо проносились такси с антеннами на крышах, словно машинки на дистанционном управлении, как будто дети-великаны решили устроить гонки в центре мегаполиса. Так и у каждого из нас внутри есть своя маленькая антенка. Вопрос только в том, кто же нами все-таки управляет?.. Неужто сами?..