Подруга Поля. Мопассан

Ресторан «Грийон», этот фаланстер* гребцов, медленно пустел. Перед дверью стоял гвалт и крик; верзилы в белых матросках жестикулировали, держа вёсла на плечах.
Женщины в светлых весенних туалетах осторожно садились в лодки, на скамейки, расправляли платья, тогда как хозяин заведения, крепыш с рыжей бородой, который славился своей силой, подавал руку малышкам, поддерживая их смелость своим апломбом.
Гребцы тоже сели, закатав рукава и надув грудь, позируя для галереи, составленной из нарядной буржуазии, рабочих и солдат, которые опирались на балюстраду моста и внимательно разглядывали зрелище.
Лодки одна за другой отделялись от причала. Гребцы наклонялись вперёд, затем откидывались назад размеренным движением, и длинные вёсла заставляли скользить лодки, удаляться, уменьшаться, исчезать под другим мостом – железнодорожным, спускаясь к Лягушатнику.
Осталась только одна пара. Молодой человек, хрупкий и ещё почти безусый, с бледным лицом, держал за талию свою любовницу – маленькую брюнетку с движениями кузнечика; иногда они смотрели друг другу в глаза.
Хозяин крикнул: «Господин Поль, поторопитесь! Идёмте!»  И они подошли.
Из всех клиентов ресторана г-н Поль был самым любимым и уважаемым. Он платил щедро и регулярно, тогда как других нужно было долго заставлять, чтобы они не исчезли без оплаты. К тому же, он был для заведения чем-то вроде живой рекламы, так как его отец был сенатором. И когда какой-нибудь новичок спрашивал: «Что это там за малец, который так вцепился в свою девицу?», ему отвечали завсегдатаи серьёзным загадочным тоном: «Это Поль Барон, сын сенатора». И новичок никогда не мог удержаться от того, чтобы сказать: «Чертёнок!  Он не церемонится!»
Мамаша Грийон, славная торговка, звала молодого человека и его подругу «голубками» и, казалось, её очень трогала эта любовь, выгодная для заведения.
Пара подходила к причалу, не торопясь; ялик был готов; но в тот момент, когда они садились, они поцеловались, и это вызвало смех у публики на мосту. Г-н Поль взял вёсла и тоже отчалил к Лягушатнику.
Когда они прибыли, было около 3 часов дня, и большое плавучее кафе было переполнено людьми.
Огромный плот, покрытый просмоленной крышей, которую поддерживают деревянные колонны, связан с очаровательным островом Круасси двумя сходнями; один мостик проникает в середину этого водяного заведения, а другой связан с крошечным островком, на котором растёт одно-единственное дерево, и который называется «Цветочным горшком»; оттуда можно сойти на большую землю за купальнями.
Г-н Поль привязал лодку у заведения, перелез через балюстраду кафе и, взяв любовницу за руки, поднял её; затем они сели за столик напротив друг друга.
На другом берегу реки, на бечевой выстроилась длинная цепочка экипажей. Фиакры смешивались с изысканными экипажами пижонов: одни были тяжёлыми, пузатыми, запряжёнными кобылой с покатой шеей, с кривыми коленями; другие – изящными, на небольших колёсах, с тонконогими жеребцами, на губах которых лежала белая пена, тогда как кучер в красивой ливрее и жёстком воротничке сидел, опустив поводья и положив хлыст на колени.
Берег был покрыт людьми, которые приходили с семьями, или группами, или парами, или одни. Они топтали траву, спускались к воде, вновь поднимались на дорогу и все, прибыв в одно и то же место, останавливались, ожидая перевозчика. Тяжёлый паром без конца курсировал между двумя берегами, высаживая пассажиров на острове.
Рукав руки (его называют «слепым») казался спящим – настолько было слабым течение. Ялики, скифы**, байдарки, прогулочные лодки – всевозможные плавучие средства плавали по неподвижной воде, сталкивались, смешивались, останавливались могучими руками, чтобы снова через секунду начать движение, и скользили, словно длинные красные и жёлтые рыбы.
Без конца прибывали другие: одни – из Шату, с верховья реки, другие – из Буживаля, с низовья; и над водой звенел смех, слышались окрики, вопросы и ругань. Гребцы выставляли свои загорелые бицепсы, а зонтики из красного, зелёного, голубого или жёлтого шёлка, похожие на странные плавучие цветы, раскрывались на корме.
Июльское солнце пылало в небе, воздух был полон жгучего веселья, ни один порыв ветерка не шевелил листья ив и тополей.
Вдали, напротив кафе высилась неизбежная гора Мон-Валерьян, а справа миленький пригорок Лувесьенн, огибаемый рекой, образовывал полукруг, где через тёмную зелень больших садов проглядывали белые стены сельских домов.
На подступах к Лягушатнику прогуливалась толпа под гигантскими деревьями, которые образовывают на этом острове самый восхитительный парк в мире. Женщины, девушки с жёлтыми волосами, с необъятными бюстами, с напудренной кожей, с подведёнными глазами, с накрашенными губами, зашнурованные в экстравагантные платья, таскали по свежим газонам свои кричащие туалеты, тогда как в стороне от них молодые люди являли собой воплощение модных картинок: светлые перчатки, лакированные сапоги, тоненькие тросточки и монокли, оттеняющие глупость их улыбок.
Остров ограничен Лягушатником, а на другом берегу тоже ходит паром, постоянно привозящий народ с Круасси – он быстр, движется резко, как ураган, вызывая пену. Отряд понтонёров в артиллерийской форме стоял на том берегу, и солдаты, сидя вереницей на длинной балке, смотрели на текущую воду.
В плавучем кафе была смеющаяся сутолока. Деревянные столики, где пролитые напитки образовывали ручейки, были покрыты полупустыми стаканами и окружены полупьяными людьми. Вся эта толпа кричала, пела, вопила. Мужчины со сдвинутыми назад шляпами, с красными лицами, с блестящими глазами пьяниц, были оживлены, испытывая естественное скотское желание потасовки. Женщины, ищущие жертву на вечер, ждали, пока за их выпивку заплатят; в свободном пространстве между столиками, доминируя над обычной публикой, виднелся батальон гребцов со своими подругами в коротких фланелевых юбочках.
Один из них направился к пианино и начал наигрывать руками и ногами; 4 пары запрыгали в кадрили; молодые люди, корректные и элегантные, смотрели на них и казались бы вполне приличными, если бы не изъяны.
Ведь здесь чувствуется вся пена мира, вся мерзость света, вся плесень парижского общества: смесь приказчиков, комедиантов, журналистишек, дворян на попечительстве, проигрывающихся на бирже неудачников, порочных гуляк, старых жуиров – толпа подозрительных личностей, наполовину неизвестных, наполовину разорившихся, наполовину уважаемых, наполовину презираемых, жуликов, воришек, охотников за юбками, шевалье с изысканными манерами, которые с хвастливым видом словно говорят: «Я проколю каждого, кто посмеет обращаться со мной неподобающим образом».
Это место потеет глупостью, воняет базаром. Мужчины и женщины здесь стоят друг друга. Здесь витает аромат любви, и мужчины сражаются за «да» или «нет», чтобы поддержать убеждение в том, что уколы шпаги и пули только укрепляют репутацию.
Некоторые жители окрестных мест заходят сюда из любопытства по воскресеньям; несколько молодых, очень молодых людей заходят сюда каждый год, потому что учатся здесь жить. Прогуливающиеся смотрят друг на друга, наивные сбиваются с пути.
Всё это – Лягушатник. Возле парома и «Цветочного горшка» можно купаться. Те женщины, чьи формы это позволяют, ходят туда выставлять свои тела и искать клиентов. Другие, которые держатся с надменным видом, хотя и укрепились ватой, подперлись рессорами, прикрылись материей, презрительно смотрят на своих плещущихся сестёр.
На маленькой платформе толпятся пловцы. Они длинны как жерди, круглы как тыквы, узловаты как ветви оливы, наклонены вперёд или назад из-за брюшка и неизменно уродливы; они прыгают в воду, которая брызгает до самых столиков.
Несмотря на огромные деревья, наклонённые над кафе, и на близость воды, здесь царила удушающая жара. Испарения пролитых ликёров смешивались с запахом тел и с теми ароматами духов, которыми пропитаны торговки любовью, которые выделяются в такой парильне. Но над всеми запахами витал запах рисовой пудры, который иногда исчезал, вновь появлялся и был повсюду, словно невидимая рука потрясла в воздухе пуховкой.
Зрелище было на воде: лодки причаливали и отчаливали без конца. Женщины гребцов возлежали на своих креслах напротив мужчин с сильными руками и с презрением смотрели на тех женщин, которые домогались ужина, рыская по острову.
Иногда при виде проплывающих друзей публика на земле испускала крики, и вся толпа подхватывала их.
На изгибе реки, ближе к Шату, без конца появлялись новые лодки. Они приближались, росли, и по мере того, как узнавались лица, росли и возгласы.
Одна лодка, крытая навесом, в которой сидели 4 женщины, медленно спускалась по течению. Та, которая гребла, была маленькой, худой, бледной, одетой в морской костюмчик, убрав волосы под непромокаемую шляпу. Напротив неё лежала толстая блондинка, одетая по-мужски, в пиджак из белой фланели, положив ноги на скамейку по обе стороны от гребчихи, и курила сигарету, тогда как при каждом взмахе вёсел её грудь и живот дрожали от толчка. Позади под навесом две красивые высокие худощавые девушки, блондинка и брюнетка, держали друг друга за талию, глядя на спутниц.
В Лягушатнике послышался крик: «Лесбос!» и послышался шум, переполох: падали стаканы, люди забирались на столики и кричали, словно в бреду: «Лесбос! Лесбос! Лесбос!» Крик катился, становился неясным, превращался в вой, затем внезапно поднимался снова, летал в воздухе, накрывал равнину, наполнял кроны деревьев, доходил до берегов, до неба.
Гребчиха спокойно остановилась под эти овации. Толстая блондинка, лежащая в глубине лодки, беспечно повернула голову, приподнялась на локтях, а девушки на корме начали смеяться, приветствуя толпу.
Тогда окрики удвоились, заставляя дрожать плавучее заведение. Мужчины поднимали шляпы, женщины махали платками, и все голоса кричали хором: «Лесбос!» Можно было подумать, что эти люди, эти развратники приветствовали начальника, как эскадра приветствует адмирала пушечным залпом.
Многочисленные лодки на воде тоже приветствовали эту лодку, которая отчалила своим сонным ходом, чтобы причалить немного дальше.
Г-н Поль, в отличие от других, вынул ключ из кармана и засвистел изо всех сил. Его разнервничавшаяся любовница держала его за локоть, призывая замолчать, и на этот раз смотрела на него с гневом. Но он казался возмущённым какой-то мужской ревностью, глубокой инстинктивной яростью. Он пролепетал трясущимися губами:
- Какой стыд! Надо было бы их утопить, как собак, повесив камень на шею.
Но Мадлен неожиданно вспылила; её тихий тонкий голосок превратился в свист, и она быстро заговорила, словно отстаивая свои права:
- Разве тебя это касается? Разве они не вольны делать, что хотят, разве они что-то кому-то должны? Оставь нас в покое со своими манерами и занимайся своими делами…
Но он оборвал её:
- Это касается полиции, и я заставлю их прогуляться в Сэн-Лазар!
Она подпрыгнула:
- Ты?
- Да, я! А до тех пор я запрещаю тебе говорить о них. Слышишь? Я тебе запрещаю.
Тогда она пожала плечами и неожиданно успокоилась:
- Малыш, я буду делать то, что мне нравится. Если ты недоволен – проваливай. Я – не твоя жена, не так ли? Так что замолчи.
Он не ответил, и они стояли друг напротив друга с перекошенными ртами, быстро дыша.
Четыре женщины вошли в кафе с другого конца. Первые две, одетые по-мужски, шли впереди: одна была похожа на стареющего мальчика с жёлтыми прядями на висках, другая, заполнившая своим жиром костюм из белой фланели, натянув брюки, качалась, словно гусыня; у неё были огромные ляжки и кривые в коленях ноги. За ними шли подруги, и толпа гребцов подошла пожать им руки.
Они снимали маленький домик на берегу вчетвером и жили там двумя парами.
Их порок был публичным, официальным, запатентованным. О них говорили, как о чём-то естественном, и это делало их почти симпатичными; о них шёпотом рассказывали странные истории, драмы, порождённые яростной женской ревностью, рассказывали о тайных визитах известных женщин, актрис в домик на берегу.
Один сосед, возмущённый скандальными слухами, предупредил жандармерию, и бригадир, взяв с собой ещё одного жандарма, пришёл с расспросами. Миссия была деликатной; в сущности, этим женщинам было нечего предъявить, ведь они не занимались проституцией. Бригадир, сильно смущённый, плохо разбираясь в самой природе подозреваемого греха, задал несколько вопросов наугад и констатировал невиновность в отчёте.
Над этим смеялись до самого Сен-Жермэна.
Они шли по Лягушатнику неторопливо, как королевы; казалось, они гордились своей известностью, были счастливы от устремлённых на них взглядов, возвышаясь над этой толпой.
Мадлен и её любовник смотрели на них, и в глазах девушки зажёгся огонёк.
Когда первые две поравнялись с их столиком, Мадлен крикнула: «Полина!» Толстуха обернулась, остановилась, всё ещё держа под руку свою подругу в костюме юнги.
- Надо же! Мадлен… Иди же сюда, поговорим, моя дорогая.
Поль вцепился в запястье любовницы, но она сказала ему таким тоном: «Ты знаешь, малыш, ты можешь убираться», что он ничего не сказал и остался один.
Тогда три женщины начали тихо разговаривать стоя. По их губам скользили улыбки, они говорили быстро, и Полина иногда бросала на Поля беглый взгляд, насмешливый и хитрый.
Наконец, не в силах больше терпеть, он резко встал и подскочил к ним, дрожа всем телом. Он схватил Мадлен за плечи: «Идём, я тебе приказываю, - сказал он, - я запрещаю тебе разговаривать с этими негодяйками».
Но Полина повысила голос и принялась осыпать его отборной бранью. Вокруг смеялись, подходили ближе, становились на цыпочки, чтобы лучше видеть, и он замолчал под этим дождём из оскорблений; ему казалось, что слова, исходящие из её рта и падающие на него, марали его, как грязь, и он отступил перед начинающимся скандалом, развернулся и опёрся локтем на балюстраду, глядя в воду, повернувшись к женщинам-победительницам спиной.
Он стоял там долго и порой резким жестом, словно вырывая что-то, смахивал слезу из уголка глаза.
Причина была в той, кого он безумно любил, не отдавая себе в этом отчёта, несмотря на свою деликатную натуру, разум, волю. Он упал в эту любовь, как падают в омут. Будучи от природы нежным и утончённым, он мечтал об изысканной, идеальной, страстной связи, а тут этот маленький сверчок в юбке, глупая, как все женщины, даже не хорошенькая, а худая и вспыльчивая, заполучила его, пленила, завладела его телом и душой. Он подчинялся этому колдовству, загадочному и всемогущему, этой неизвестной силе, происходящей из неизвестного источника, из демона в женском обличье, которая бросает чувствительного мужчину к ногам какой-то девчонки, хотя ничто в ней не объясняет эту роковую власть.
Он чувствовал теперь, что у него за спиной готовится какая-то гадость. Смешки ранили его в самое сердце. Что делать? Он хорошо знал, но не мог.
Он неотрывно смотрел на рыбака, который сидел с удочкой на берегу.
Внезапно человечек вытащил из воды серебристую рыбку, трепетавшую на конце лески. Затем он попытался вытащить крючок, крутил туда-сюда, но тщетно; тогда, потеряв терпение, он дёрнул и вывернул всю глотку рыбе вместе с кровавыми внутренностями. Поль задрожал; ему казалось, что этот крючок был похож на его любовь, что, если бы понадобилось его вытащить, все внутренности его души были бы вывернуты железом, другой конец которого был в руках у Мадлен.
Кто-то положил руку ему на плечо; он подпрыгнул, обернулся: любовница стояла рядом. Они не разговаривали; она тоже облокотилась на балюстраду и смотрела на реку.
Он искал и не находил слова. Ему не удавалось даже понять то, что происходило в нём: всё, что он чувствовал – это была радость оттого, что она была здесь, рядом с ним, что она вернулась, и постыдная трусость, потребность всё простить, всё позволить, чтобы она больше не уходила.
Наконец, через несколько минут он ласково спросил: «Не хочешь ли спуститься? В лодке будет приятнее».
Она ответила: «Да, котик».
Он помог ей сесть в ялик, поддерживая, сжимая её руки, расчувствовавшись, со слезами в глазах. Тогда она посмотрела на него с улыбкой, и они вновь поцеловались.
Они медленно поднялись по реке, вдоль берега, поросшего ивами и травой, залитого вечерней жарой.
Когда они вернулись в ресторан «Грийон», было около 18.00. Тогда, оставив ялик, они пошли пешком на остров к Безуану, через поля, вдоль высоких тополей, обрамляющих реку.
Поля, готовые к жатве, были полны цветов. Заходящее солнце расстилало покров рыжего света, и в нежной теплоте умирающего дня реющие запахи трав смешивались с испарениями реки, наполняя воздух негой, лёгким счастьем, словно дыханием благополучия.
Какая-то слабость проникала в сердца, они словно сливались с этим вечерним торжеством, со слабой загадочной дрожью расстилающейся жизни, с этой поэзией, меланхолией, которую словно источали растения и вещи, раскрывающиеся в этот час.
Он чувствовал всё это, но она ничего этого не понимала. Они шли рядом, и внезапно, устав от молчания, она запела. Она фальшиво напевала какой-то уличный мотив, застрявший в памяти, который резко разорвал глубокую безмятежную гармонию этого вечера.
Тогда он посмотрел на неё и почувствовал между ними непреодолимую пропасть. Она била по траве зонтиком, слегка опустив голову, глядя под ноги, и пела, коверкая звуки, пытаясь выдавать рулады и трели.
Её узкий лобик, который он так любил, был пуст, пуст! В нём была только эта канареечная музыка, а мысли, иногда случайно образующиеся там, были похожи на неё же. Она ничего не понимала в нём; они были более далеки друг от друга, чем если бы не жили вместе. Значит, поцелуи не распространялись дальше губ?
Она подняла на него глаза и вновь улыбнулась. Его прожгло до костей, и он, открыв объятия, страстно обнял её с удвоенным чувством.
Так как он мял её платье, она высвободилась, прошептав в утешение: «Я так тебя люблю, котик!»
Но он схватил её за талию и, в приступе безумия, увлёк её бегом, целуя в щёку, в висок, в шею, прыгая от радости. Они боролись у куста, залитого лучами заходящего солнца, и, прежде чем успели восстановить дыхание, он овладел ею, не дав ей понять своего ликования.
Они возвращались, держась за руки, когда внезапно увидели через кроны деревьев лодку, которая плыла по реке с 4 женщинами. Толстая Полина тоже увидела их, так как встала и послала Мадлен воздушный поцелуй. Затем крикнула: «До вечера!»
Мадлен ответила: «До вечера!»
Поль почувствовал, как его сердце сжимает ледяная рука.
Они вернулись на ужин.
Устроившись в одной из беседок на берегу, они ели молча. Когда стемнело, им принесли свечу под стеклянным колпаком, которая освещала их слабым дрожащим сиянием, и они постоянно слышали крики гребцов в большом зале.
Во время десерта Поль нежно взял Мадлен за руку и сказал: «Я очень устал, малышка; если хочешь, давай ляжем рано».
Но она разгадала его хитрость и бросила на него загадочный взгляд: такие взгляды быстро появляются в глубине женских глаз. Подумав, она ответила: «Ложись, если хочешь, а я обещала пойти на бал в Лягушатник».
Он печально улыбнулся, проявляя ужасное внутреннее страдание, но ответил ласково: «Если бы ты была так мила, давай останемся вдвоём». Она отрицательно качнула головой. Он настаивал: «Умоляю, моя козочка!» Она взорвалась: «Ты слышал, что я сказала. Если не доволен, дверь открыта. Тебя никто не держит. А я обещала: я пойду».
Он поставил локти на стол, спрятал лицо в ладонях и сидел неподвижно, погружённый в грустные думы.
Гребцы выходили с криками. Они садились в лодки, чтобы плыть на бал.
Мадлен сказала Полю: «Решай, плывёшь ты или нет, а то я попрошу кого-нибудь из этих господ отвезти меня».
Поль встал: «Едем!» - прошептал он.
Они отчалили.
Ночь была чёрной, звёздной, с тяжёлым дыханием ветра, наполненная жаром, брожением, живыми микробами, которые, смешиваясь с воздухом, словно замедляли его течение. Бриз касался лиц тёплой лаской, учащал дыхание, немного утомлял – настолько тяжёлым и густым он казался.
Лодки отправились в путь, поставив на носы венецианские фонари. Самих судов не было видно в темноте, только эти цветные огни, быстрые и танцующие, похожие на светлячков. Со всех сторон слышались голоса.
Ялик Поля скользил тихо. Иногда, когда перед ними проходила другая лодка, они замечали белую спину гребца, освещённого фонарём.
Когда они повернули, вдалеке показался Лягушатник. Здание было празднично украшено цветными гирляндами и фонариками. По Сене медленно ходили небольшие паромы, изображавшие купола, пирамиды, сложные здания, освещённые огнями всех цветов. Фестоны тянулись до самой воды, и иногда красный или синий фонарь, подвешенный к огромной невидимой удочке, казался большой дрожащей звездой.
Вся эта иллюминация распространяла свет вокруг кафе, освещала большие деревья на берегу, чьи стволы были светло-серыми, а листья – молочно-зелёными в глубокой темноте полей и ночи.
Оркестр, состоящий из 5 музыкантов из окрестностей, играл громкую популярную музыку, от чего Мадлен вновь начала петь.
Она хотела войти немедленно. Поль сначала хотел обогнуть остров, но должен был уступить.
Публика была уже почище. Здесь были гребцы, уже одни, в сопровождении нескольких буржуа, и несколько молодых людей с девицами. Директор и организатор этого канкана, величественный в чёрном вечернем костюме, крутил во все стороны своей головой старого торговца публичными удовольствиями.
Толстухи Полины со спутницами не было, и Поль облегчённо вздохнул.
Начались танцы: пары отчаянно дёргались напротив друг друга, вскидывая ноги до носа своего визави.
Женщины, предававшиеся буйному веселью, прыгали так, что было видно бельё. Ноги поднимались над головами с изумительной лёгкостью, тряслись животы, груди, зады, распространяя вокруг запах пота.
Мужчины садились на корточки, как жабы, с непристойными жестами, изгибались, как акробаты, страшно гримасничали, делали колесо на руках или, пытаясь быть забавными, пародировали хорошие манеры.
Толстая служанка и два официанта обслуживали публику.
Это плавучее кафе, накрытое только полотняной крышей, не имея никакой перегородки между собой и открытым воздухом, с этими оголтелыми танцами стояло прямо в безмятежной ночи, на фоне звёздного небосвода.
Внезапно Мон-Валерьян вдали осветился так, как будто там начался пожар. Свет рос, наполнял небо, делая большой круг из светлого огня. Затем появилось что-то красное, похожее на металл на наковальне. Это тоже принимало круглую форму и, казалось, вышло из земли, а луна, показавшаяся на горизонте, медленно всходила в небе. Её красный оттенок постепенно блёк, становился светло-жёлтым, ярким, и звёзды словно уменьшались по мере того, как она росла.
Поль долго любовался, забыв обо всём, включая свою любовницу. Когда он обернулся, её уже не было.
Он искал её, но не мог найти. Он пробежал по столикам тревожным взглядом, ходя туда-сюда, задавая вопросы. Никто её не видел.
Он бродил, мучимый неизвестностью, когда один из официантов спросил: «Вы ищете мадам Мадлен? Она только что ушла с мадам Полиной». И в тот же момент Поль заметил на другом конце зала юнгу и двух высоких красавиц, которые стояли, обнявшись за талии, смотрели на него и шушукались.
Он всё понял и, как безумный, бросился на остров.
Сначала он побежал в направлении Шату, но на равнине вернулся назад. Тогда он принялся прочёсывать кусты, иногда останавливаясь, чтобы прислушаться.
Жабы пели своими металлическими голосами.
В направлении Буживаля какая-то неизвестная птица выводила песню, приглушённую расстоянием. Луна лила светлые отблески на газоны, словно облако ваты, проникала через листву, серебрила кору тополей, заливала сияющим дождём дрожащие макушки деревьев. Опьяняющая поэзия этой летней ночи проникала в Поля помимо его воли, перекрывая тревогу, заставляла сердце биться с жестокой иронией, превращая в гнев его потребности нежной созерцательной души в идеалах, в страстных излияниях на груди любимой верной женщины.
Он был вынужден остановиться, так как его душили рыдания.
Когда приступ прошёл, он вернулся.
Внезапно ему в сердце словно вонзили нож: за кустом кто-то целовался. Он побежал туда; это была влюблённая парочка, чьи силуэты быстро исчезли при его приближении, всё ещё сплетённые, соединённые бесконечным поцелуем.
Он не осмеливался звать, зная, что она не ответит, и, в то же время, испытывал ужасный страх наткнуться на них.
Фигуры кадрили, над которыми слышалось душераздирающее соло корнета-а-пистона, фальшивый смех флейты, острое звучание скрипки вонзались ему в сердце, увеличивая страдания. Дикая музыка неслась под деревьями, то стихая, то усиливаясь от порыва ветра.
Внезапно он подумал: наверное, она вернулась.
Да, она вернулась! Почему нет? Он без причины ударился в панику, позволил страху и разрозненным подозрениям сбить себя с мысли.
И, охваченный одним из тех самых сильных успокоений, которые приходят к человеку в минуты самого сильного отчаяния, он вернулся на бал.
Он пробежал залу взглядом. Её там не было. Он обошёл столики и внезапно вновь столкнулся лицом к лицу с тремя женщинами. Безусловно, он являл собой воплощение жалкого отчаяния, так как те расхохотались, увидев его.
Он ушёл, вернулся на остров, вновь начал искать среди кустов. Затем прислушался снова. Он слушал долго, так как у него шумело в ушах, но, наконец, ему показалось, что он слышит где-то в стороне знакомый смех, и он медленно пошёл вперёд, раздвигая ветки, задыхаясь от нахлынувших чувств.
Два голоса бормотали слова, которые нельзя было разобрать. Потом они замолчали.
Тогда им овладело огромное желание убежать, не видеть, не знать, спастись навсегда от страсти, которая пожирала его. Он вернётся в Шату, сядет на поезд и больше не вернётся, больше никогда не увидит её. Но он внезапно вспомнил, как она просыпалась по утрам в их тёплой постели, ласково прижималась к нему, обвивала шею руками с рассыпавшимися, слегка спутанными на лбу волосами; её глаза были ещё закрыты, а губы – открыты для первого поцелуя; и воспоминание об этой утренней ласке наполнило его острой болью и неистовым желанием.
Голоса послышались вновь; он приблизился, согнувшись. Затем раздался лёгкий крик. Крик! Это был крик любви, который он знал из тех нежных минут с ней, когда они были вдвоём. Он ещё немного прошёл вперёд, словно против воли, словно его вело что-то невидимое… и увидел их.
О, если бы это был мужчина, другой! Но это, это! Он чувствовал себя осквернённым их грязью. Он стоял, раздавленный, уничтоженный, словно обнаружил не любимую, а искалеченный труп, чудовищное преступление против природы.
Тогда при внезапном проблеске мысли он вспомнил рыбу, которой вырывали внутренности.
Но Мадлен прошептала: «Полина!» тем же страстным тоном, каким она говорила: «Поль!», и его захлестнуло такое горе, что он побежал оттуда сломя голову.
Он натыкался на деревья, спотыкался о корни, вновь бежал и внезапно оказался у реки, у быстрого течения, освещённого луной. Течение делало водовороты, где играли лучи. Высокий берег возвышался над водой, как скала, бросая к подножию широкую тёмную ленту, где в тени слышался плеск.
На другом берегу домики деревни Круасси громоздились, ярко освещённые луной.
Поль увидел всё это, как во сне; он не думал ни о чём, ничего не понимал, и все вещи, всё его существование показались ему смутными, далёкими, забытыми, конченными. Река была здесь. Понимал ли он, что делает? Хотел ли он умирать? Он сошёл с ума. Он обернулся к острову, к ней, и в тихом ночном воздухе, где ещё плясали звуки оркестра, раздался его отчаянный голос, нечеловеческий пронзительный крик: «Мадлен!»
Этот зов пересёк небесную тишину и полетел к горизонту.
Затем ужасным животным прыжком он бросился в реку. Вода брызнула, вновь сомкнулась, и на том месте, куда он упал, разошлись большие круги, посылая к другому берегу блестящие волны.
Женщины услышали его крик. Мадлен встала: «Это Поль». Она начала подозревать. «Он утопился», - сказала она и бросилась к реке. Там её догнала толстая Полина.
Тяжёлый паром с двумя мужчинами крутился на одном месте. Один из них грёб, другой тыкал в воду палкой, словно что-то искал. Полина закричала: «Что вы делаете? Что случилось?» Незнакомый голос ответил: «Здесь только что утопился человек».
Две женщины, прижавшись друг к другу, следили за движениями парома. Музыка из Лягушатника всё ещё слышалась вдали и словно играла в такт движениям тёмных рыбаков, а река, которая теперь скрывала труп, бурлила под лунным светом.
Поиски затягивались. Мадлен вся извелась от ужасного ожидания. Наконец, через полчаса один из мужчин сказал: «Зацепил!» Он медленно начал вытаскивать багор. Затем на поверхности воды появилось что-то большое. Второй бросил вёсла, и они оба, задыхаясь от усилий, втащили массу на борт.
Затем они подплыли к земле и начали искать освещённое низкое место. Когда они причалили, к ним подошли женщины.
Едва увидев утопленника, Мадлен отпрянула в ужасе. Под лучами луны он казался уже зелёным; его рот, глаза, нос, одежда были полны ила. Его стиснутые окостеневшие пальцы были ужасны. Всё его тело было словно покрыто чёрной жидкой штукатуркой. Лицо было раздутым, а со слипшихся волос беспрерывно текла грязная вода.
Мужчины начали осматривать его.
«Ты его знаешь?» - спросил один.
Другой, из Круасси, помолчал: «Да, мне кажется, я его раньше видел; теперь его трудно узнать». Затем он внезапно воскликнул: «Это же г-н Поль!»
- Что за Поль? – спросил его товарищ.
- Поль Барон, сын сенатора, этот влюблённый малец.
Второй философски добавил:
- Ну, теперь ему конец. Жаль всё-таки, ведь он был такой богач!
Мадлен упала на землю в рыданиях. Полина приблизилась к телу и спросила: «Он правда мёртвый? Совсем?»
Мужчины пожали плечами: «После такого времени! Конечно!»
Затем один из них вспомнил: «Он снимал жильё у Грийона».
- Да, - ответил второй, - надо его туда отвезти, там мы сможем поживиться.
Они вновь сели в лодку и отчалили, удаляясь по течению, и ещё долго с того места, где остались женщины, можно было слышать регулярный плеск вёсел.
Тогда Полина обняла бедную Мадлен, погладила, поцеловала её, утешила: «Это не твоя вина, не так ли? Нельзя помешать мужчинам делать глупости. Он этого хотел – тем хуже для него!» Затем она подняла подругу: «Пойдём, дорогая, переночуешь у нас. Ты не можешь вернуться в «Грийон» сегодня». Она вновь её поцеловала: «Идём, мы тебя вылечим».
Мадлен встала, всё ещё плача, но её рыдания начали стихать. Она положила голову на плечо Полины, словно спасаясь в более интимной и более надежной ласке, и пошла вперёд неуверенными шагами.

Май 1881
(Переведено 21-25 ноября 2016)
-------------------------------
*Фаланстер — в учении утопического социализма Шарля Фурье дворец особого типа, являющийся центром жизни фаланги — самодостаточной коммуны из 1600—1800 человек, трудящихся вместе для взаимной выгоды.
**Скиф – одиночная гоночная лодка.