Вены Волги

Когда живешь в каком-либо городе долго, то (как это говорят "глаз замыливается"). Приезжают иностранцы и давай фотографировать, допустим, какой-нибудь нелепый столб. Хотя не, со столбами-то и у меня полный порядок. Какой же тут пример привести? Ну вот. Некоторые, конечно, скажут, что это вообще нехарактерно. Но много раз мои гости так делали. А значит - уже какая-никакая тенденция.

Когда жил в Самаре, то чуть ли не всякий приезжающий к тебе обязательно норовил попасть к Волге и набрать из нее воды.

Вроде бы все то, что называли когда-то "гостинцем" людям надаришь, ерунды разной, типа кружек-магнитов. Жереха, раков сваришь, пятилитровку пива со «Дна» оботрешь от запотелости в дорогу, бутылку водки, шоколад. А они все равно воды набирают перед отъездом. Из Волги. Хоть пузырек.

- Для чего? Ну ей-богу не Ганг же.

Ответы, как правило, невнятны.

-Палитру смешивать. Самогон с этой воды мягче. В нос закапывать от насморка. Пусть стоит, как воспоминание о трех днях нашего катания на льдинах.
Один профессор набрал баллон полторашки. А  Волга как раз цвела, вода зелененькая на просвет, с ворсинками. Профессор любил современное искусство и всякие там инсталляции.

И вот, возвращаясь к себе в Пензу, он этот баллон в темноте перепутал. Этикетки -то одинаковые. Был июль и душно. Хлебнул, приложился, добавил.
Шесть раз, говорит, автобус останавливал. В кусты бегал.

- А стихи при этом читал? – спрашиваю.

-Зачем?

- Ну ты чего? Про Волгу же создан целый пласт довольно отчаянной и лиричной поэзии. Было б здорово, если б каждый раз, выбегая в полуприсяде, ты хотя бы четверостишье вслух декламировал. Вот уж действительно был бы непреднамеренный перформанс.

Профессор ведет в универе курс морфологии. И много словосочетаний знает, запрещенных госдумой.

Вообще многие, живущие на берегах Волги не придают значения, что вот она, рядом.

И что  поэтому  они – другие. Отличные от тех, кто на этой реке не живет. Ощущаешь это в полной мере только, когда уезжаешь. Надолго.
Мой дед говорил, что с волжскими парнями приятно иметь дело. Они не нытики и не пройдохи, - доказывал он. -  А все почему? Потому что подспудно каждый день спиной, сердцем, ухом чувствуют присутствие рядом этой мощи. И как-то неудобно перед ней быть гондоном. Это как с мамой. Даже когда не часто видишь, все равно вот осознание того, что она где-то есть, делает тебя сильнее.

Впрочем,  самарец по натуре ближе, кажется, все же к реке другой. К той, которая бедром толкает великую: ну-ка, двинься, я сама Ра.

Мне всегда хотелось жить рядом с Волгой. Но довольно длительное время жил я на 116-м. Там тоже с водой все хорошо. Затоны, озера, ручьи. И все они, конечно, стремятся в Волгу. Хотя бы в половодье. Мчатся, несутся перпендикулярно или навстречу, через поля или луга, а потом, задрожав, в нее входят. Зацеловывают щиколотки и колени, обезумевших от весны, ветел. И ни один из тех ручьев не возвращается. В этой реке любому так легко утонуть.

Кто-то скажет: сто шестнадцатый – это такой мир наркош и кондовой гопоты. Вовсе даже и нет. Вернее, не совсем и не всегда. Среди живущих там много увлеченных и по-настоящему интересующихся разными аспектами жизни натур. Во дворах, в выходные заняты все столы,  да, столы, было такое явление в той, совсем еще недалекой жизни. Шахматы, свара.

А в гаражах на улице Грозненской вообще творилась какая-то тайная, почти сектантская жизнь. Шмыг дядька в резиновом комбинезоне, только с рыбалки приехал,  в гаражный погреб –  огурцы, квашеная капуста, грибы, лещи соленые и сомы копченые. Прыг на потолок  – самогон. И все это живописно на капоте раскладывалось. Та еще картина. Дружбаны являются со своим. Чисто бал дворянский.

Мущщины все лихие. Кто-то нефть перегоняет. Кто-то с помощью бурильных долот пытается достичь сердца земли. Какие спектакли разыгрывались там одним только перечислением точек на карте и преувеличенным слегка уловом. Или о бабах речь зайдет. Какой с этим сравнится театр? Вдали от жен эти эквилибристы изящной словесности дивно раскованы и необычайно артистичны. Спиртное -  только повод. Дури и жизненного опыта и без того навалом.

А потом выйдут на воздух из прокуренного помещения, за гараж сбегать. Что за воздух! Дышишь и и надышаться не можешь. Будто подслащенный тот воздух от новокуйбушевских факелов. И, кажется, не вблизи промышленных предприятий оказался, а в майский сад, где черемухи и яблони цветут, погулять вышел.

Летом каждое утро я совершал пробежки по кромке аэродрома. До озера. Искупаешься и обратно. Был, впрочем, в этом и вполне себе практический смысл. По пути я забегал на дядькину дачу, освобождал парники от целлофана, а вечером он приезжал, поливал свои грядки и закрывал пленкой снова. Такая у нас была традиция.

На аэродроме иногда под вечер или с утра стоял спецавтомобиль, туда-сюда вращающий локаторами-ушами.  Солдаты сидели на кабине и, поджидая самолет, иногда дулись в карты. Самолет, допустим, в вечеру заходит на посадку, слышно издалека, как огромный железный монстр с тремя глазищами, надвигается. А тут по авиаплитам дедушка. Чешет по диагонали. Прошляпившие солдаты машут руками, будто их локатор и истошно орут:

- Падай! Падай! Падла!
Дед, рассыпая из авоськи патиссоны и яблоки, валится на бетон. И над ним, едва не задев кепку, садится ревущий Ан-24. Старик тотчас обнаруживает в себе небывалую прыть. Улепетывает быстрее солдата, гонящегося за ним. Остальные армейцы орут что-то, матерятся. И негодование их абсолютно аргументированно, кому охота на губу?

В знойные дни по авиационным плитам, разграниченным на квадратики травой –муравой скачут кузнечики, а рядом, чуть за взлеткой, шествует стадо коров с обязательно понтующимся пастухом, курящим трубку. А дальше, к дачам, в нагретых васильках и пырее, тот тут, то там невзначай можно узреть чью-то чудовищно белую  задницу.

Это на зависть солдатам и пастуху «стошкинцы» крутят любовь с барышнями. Дома сестры и братья -заложат. В гаражах -  отцы. С периодичностью раз в минуту над ними медленно, едва не вывернув шею от любопытства, пролетает цапля. И противно так вскрикивает: «А!». 

Ближайшим моим по коммуналке на улице Медицинской соседом был колоритный тип Эдик. Я уехал в ту коммуналку и в тот район потому что папа однажды (не при мне, конечно) сказал своему дружбану обо мне:

-Делать он ничего не умел, поэтому и стал журналистом.

Фраза мне не понравилась (хотя едкость и оценил), я хотел доказать обратное, что я сам. Вон, как Алексей Максимыч Пешков добьюсь. добьюсь чего-нибудь. А дядька мой предложил эту комнату со сдобной лепниной на потолке. С лицом какой-то гарпии в подъезде.

Сосед Эдик имел шесть или семь ходок и лет сорок общего срока. Но ловко каждый раз попадал под ту или иную амнистию. Он был изящный вор- так говорили.

В быту Эдик умел не замутнять свою речь обсцентной лексикой. Изъяснялся на людях, а тем паче при дамах интеллигентно,  пренебрегая феней.  Впрочем, иногда бывала пенсия. Случалось – зарплата. Он накупал себе крупы на месяц, алкоголя, брал жестяное ведро и запирался в комнате на двое суток.
А на третий день заросший, осунувшийся выходил. И тогда стилистика его менялась, из заплечного мешка сыпалось.

Однажды в таком вот состоянии Эдик разогревал на кухонной плите котлеты. Сковородка скворчала, шипела и щелкала. Подошел поддатый Эдик и крикнул:

-Ша, б…дь.

Я сам видел, как сковородка умолкла.
С тех пор я еще крепче верю в энергию слова.
Бывало, Эдик брал у меня в долг. Так по мелочи. Утром в день пенсии всегда возвращал. С неизменной чебурашкой «Жигулевского». Я отнекивался, говорил, да ладно, ерунда. Он вскидывал глаза свои и ржавым голосом как-то даже мучительно произносил:

- Не обижай меня, ладно?

Иногда я посещал его комнату. Стол круглый, сервант со стопками и графинами, проигрыватель, пластинки. Топчан у окна. Фотки на стене. На одной его папа и, между прочим, Блюхер. С папой в обнимку.
Да и сам Эдик был не так прост.

Как-то часов в семь утра в воскресенье врубил свой проигрыватель. Причем, звучал только припев. «И снится нам не рокот космодрома». Припев заканчивался, Эдик безошибочно возвращал иглу на то же самое место и подпевал. И так раз десять.

Я стукнул ему в дверь.

- Сдурел?

Он был чисто выбрит и в белой рубахе.

-А чо? Вот по случаю праздника решил взбодрить население.

-Праздника?

- Чо. Ну ты даешь. Выборы же!

По иронии и даже насмешке судьбы подрабатывал Эдик сторожем. В речном ДОКе. Охранял дебаркадеры, которые свозили на Самарку со всех пристаней. Зимой они стояли, вмерзшие в лед. А ранней весной буксиры развозили их по домам. Очень красивое было зрелище.

Я часто навещал Эдика. Даже когда со 116-го переехал на Хлебную площадь. Улица Крупской. С балкона вид на железнодорожный мост. И можно выйти вечером и смотреть, как уходят поезда. А окна в них желтым тлеют. Но долго не простоишь. Прямо по курсу загадочное с зубцами здание элеватора. А там голуби. Объевшиеся, не в силах уже летать, они кое-как дотягивают да нашей крыши. Сидят и икают. И боком, боком подладятся к краешку и открывают свои бомболюки. Гости говорили, к счастью. Но я им не верил.

За углом дома, на пятачке было и сейчас есть трамвайное кольцо. Некоторые из городских маршрутов оборачиваютя там и идут обратно.

Галоп их слышен с утра и до полуночи.
После метелей, а иногда и во время (как правило, ночное) по рельсам начинал ходить смешной спецвагон, с исполинской такой щеткой впереди.  На языке водителей трамваев звался тот вагон весьма поэтично – метла. Вагоновожатую его мы знали, управляла им девушка Вера. Выходили с припозднившимися товарищами и бутылкой полусухого на пятак, ждали, когда она вернется, сделав круг. Потом забирались и ехали по городу. Часа два или три ночи. Улицы пусты. Вместо сидений какие-то ящики с инструментами. Мы открывали окна и нюхали, вдыхали запахи свежевыпавшего  снега.

Эдик знал многих капитанов и мотористов ОМиков, Москв и буксиов-катеров. Как-то осенью сговорился с капитаном «Сокола» чтобы я походил один день с ними по большой воде. И вот ранним октябрьским утром чешешь вниз по улице Пионерской ко второму причалу. В рюкзаке булькает водка – оплата за мою блажь. Три сырка, хлеб и сок. Волга показывается в прорехе домов. Как бок банки вишневого варенья. Темная и в стекле. Только-только показавшееся солнце чуть греет ухо и спину. Старик кидает крючок с наживкой между катерами, аккурат в радужное керосиновое пятно. Клюет у него хорошо.

Бутылку и закуску я отношу в кубрик. Мы идем в Подгоры. Пустая река чистая, легкий мороз. Усы от катера превращаются в волны на берегах. Колышут пластиковые бутылки и малиновый воздушный шарик. Впереди целый солнечный день. Синяя вода в желтых листьях, цыганский табор Жигулевских гор.
К вечеру мне уже доверяют штурвал. А в сумерках вообще все спускаются в рубку, даже капитан. Слева за мигающим бакеном показывается мощный сухогруз. Я сжимаю штурвал и ору:

-Где фарватер? ! Где фарватер? Я не вижу фарватер!

Из трюма высовывается капитанская фуражка:

- Че ж ты так кипишуешь-то? Правь вон пока на пивзавод.

Потом они швартовались, выпивали и рассказывали. А я тогда вообще не пил. Только слушал.

Конечно, это был совсем другой мир. По нему нет сожаления, а есть некая радость, что он все-таки был.  И отношения между людьми строились по-другому. Хуже-лучше - категория дебильная. Вопрос не в этом. Просто люди каким-то образом на том же самом языке, что и сейчас, умудрялись друг с другом шутить и договариваться.

В том мире, засидевшись допоздна, мы могли пойти к нашему другу Шамилю. Совершенно не ведая, где он живет. Потому что он недавно только квартиру снял. Мы знаем название улицы. И на улице этой, которая Фрунзе, ни души. Второй час ночи как-никак. Как вдруг дядька. Под фонарем. Мелочь пересчитывает.

- Мужик, погоди-ка, мужик!

Но он же не дурак. Он бежать. А бегать я тоже умел, у меня серебряный значок МС. Догнал.

-Слышь, мужик, где-то тут неподалеку Шамиль живет. Не знаешь?

Мужик дышит тяжело и разочарованно.

- А где он работает?

-Где, где. В «Самарском обозрении».

- А. Так бы сразу и спросили. Пошли, покажу.

И показал.

Сейчас Самара для меня дальше, чем Тель-Авив. Или какая-нибудь Болонья. Поэтому каждая  поездка туда превращается в некое сентиментальное путешествие. Не запутаться бы в соплях, думаешь, когда удается доехать. 

Из детей только старшая по-настоящему жила на Волге. Но помнит плохо. И вот они бесятся на берегу, носятся. Папаши- теплоходы гундосят, прощаясь, дети машут всем руками.

А ты сидишь на выброшенном  бревне, смотришь, как быстро и равнодушно волны зализывают следы на песке и твердишь: для них она просто вода. Ничего про нее не прочитано, ничего с ней не связано. Нету мифа. Но в последний день, когда мы ходим по вечернему окоему волн, лавируем, чтобы не захлестнуло кеды, мелкая говорит:

- А давай воды наберем . Это… Из вот этого вот водоема.

- Нет, - почти орешь ты. – Зачем она тебе? Нафига? Объясни.

-Ты чо, - таращит дите глаза. -  Это же Волга. На ней вон какая красота живет. Кстати, а ты не знаешь, куда девается свет от фар корабля, когда он дорогу себе уже осветил? На дно уходит? Почему же тогда вода не светится? Вот скажи, почему?