Мама

Надо было сменить ему подгузник. Перед тем, как надеть новый, я, как обычно, протерла влажной губкой все его складочки и морщинки. Если смотреть близко, то кажется, что у него не кожа, а маленький материк — столько там впадинок, и горочек, и странных перекрестьев.

Когда все было сделано, я погладила его по голове и посмотрела в глаза. На миг мне показалось, что взгляд у него удивительно серьезный, вдумчивый и пронзительный. Но тут он сморгнул, легонько улыбнулся и слегка различимо, старательно растягивая губы, сказал:

— Ма-ма.

Я улыбнулась ему в ответ.

— Мама, мама. Мама тебя любит. Хорошо моему солнышку?

Он повторил:

— Ма-ма.

И я, нашептывая что-то бессмысленно-убакивающее, стала протирать его дальше: руки, грудь, любимое лицо.

***

Моя свекровь была плохой матерью. Я видела ее три раза в жизни, но очень много раз она мерещилась мне среди прохожих на улице. У нее было круглое брезгливое лицо: две глубокие носогубные складки, нахмуренный лоб, серая челка и выражение, будто рядом взорвался пакет с просроченным кефиром. Подобных женщин больше, чем кажется. Все они напоминали мне свекровь. И, хоть я отлично знала, что она никак не может оказаться рядом, видя их, я все равно вздрагивала и судорожно придумывала, что делать при встрече.

Иногда мне казалось, что она настоящий монстр. Я слушала, что муж рассказывал о своем детстве, и каждый раз думала: «О, нет, я бы такого никогда, никогда не сделала со своим сыном!» И мне было так жалко, так пронзительно жалко своего мужа, красивого, сильного, волевого мужчину, за то, что где-то глубоко в нем живет маленький мальчик, которому отвешивают подзатыльники, посылают матом, запирают дома за тройки и травят бесконечным «ты должен, ты обязан».

Она не приехала к нам на свадьбу из своего далекого города, потому что я не позвонила ей, чтобы поздравить с 8 марта. Конечно, это был только повод, но ничего более внушительного она так больше и не сказала. Она ненавидела всех, начиная с себя. В ее жизни было так много зияющих дыр, что она просто не знала, как залатать эти прорехи. Что сделать, чтобы внушить себе: не иметь любимого дела — не страшно? Как убедить себя, что сын не помнит чувство удушья от твоей страшной тлетворной любви? Как замереть навсегда в счастливом мгновении обладания своей семьей, когда муж еще полон сил, твои собственные родители смирились с мезальянсом и приняли вашу маленькую семью, а единственный ребенок — вот он, еще не осознает твоей монструозной заботы, доверил тебе радостно обе ладошки, и ты ведешь его по манежу? Может быть, она была счастлива только в то мгновение? Я видела такую фотографию: много гостей, где-то вдалеке ее улыбчивые родители, свекор добро щурит глаза, а моя свекровь обнимает моего крошечного мужа и просто лучится. Ей 20, ей кажется, что все хорошее впереди.

А потом она почему-то решит, что мужчину надо воспитывать сурово. Любовь превратится в демона: длинные щупальца, огромное мохнатое тело, горящие глаза и немой язык. «Ты сделаешь это, потому что я так сказала», — и становится нечем дышать. «Ты бессовестный, бесполезный человек. Если бы у тебя были свои дети, ты бы понял, что я чувствую», — и нос, рот, глаза оказываются забиты духотой. «Что? И ЭТО ты называешь хорошим? Ты мужчина, ты должен добиться большего!» — и гротескно растут во все стороны самые страшные образы. «Я не разговариваю с тобой две недели, потому что ты плохо себя вел», — и маленький мальчик глохнет ко всему.

Она любила его, очень любила. Она все делала из лучших побуждений. И когда он ушел от нее ко мне, она взвыла. Ее демон любви пытался дотянуться до него — но сын оказался слишком далеко. Он вырос мужчиной, как она и хотела, и он смог защитить нашу с ним любовь. И тогда ее демон обратился на нее саму: он сжимал, душил, ослеплял, и она страдала, в отчаянии кидаясь на все, что ее окружало…

Когда я забеременела, мы с мужем, опьяненные счастьем, сели вдвоем на нашей кухонке, молча держась за руки и глядя за окно, на снег, фонари, чужие уютные окна. Было и страшно, и удивительно, и радостно — так, будто ты неожиданно попал в фантастический мир, где есть настоящее волшебство. И вот ты — волшебник, а главное чудо — уже у тебя внутри. Мы молчали, потом перебрасывались бессмысленными фразами, зачем-то сразу же придумали место для кроватки, как будто это было важнее всего на свете. А потом муж, держа меня за руку, сказал:

— Давай только маме пока не скажем.

Я облегченно вздохнула:

— Давай.

***

Мой муж, и правда, вырос прекрасным человеком. Я восхищалась им от и до, и только иногда, балуя своего сына или долго и нудно объясняя ему, почему и как делать нельзя, думала: а что вышло бы, если бы у моего мужа была более ласковая мать? Если бы она обнимала его, и гладила, и целовала? И отвечала на каждый вопрос по-настоящему, а не фразой «потому что», и доверяла бы ему? Каким бы он вырос?

Когда засыпали и муж, и сын, я ложилась рядом со старшим из них и начинала тихо шептать: «Ты мой любимый мальчик… Мама тебя очень любит. И я тебя очень люблю. Ты так нужен этому миру. Ты такой хороший, хороший, хороший человек». Сыну я это все говорила днем, вслух. А мужу — только под звук его размеренного дыхания, тайком. Я целовала его мощное плечо, и гладила волосы, и все бормотала, бормотала, пока он спал. Я где-то прочитала, что во сне люди все слышат и запоминают. Поэтому я должна была говорить.

Наша жизнь была по-настоящему счастливой. Сын вырос, женился и переехал в другой город. Конечно, я страдала от разлуки. Как-то раз даже попыталась устроить скандал с невесткой, но муж мне сказал:

— Ты же хорошая мама. А он ведь ее любит.

И все как-то в один миг встало на свои места, я даже попросила прощения, и невестку — тоненькую, хорошенькую девочку с большими глазами — это повергло в такой шок, что она полюбила меня в три раза сильнее, чем я заслуживала.

Мы снова зажили одни, пожилые и влюбленные. Это было счастливое медленное время, когда мы мало разговаривали, много смотрели вместе в окно, часто гуляли, вдумчивые и потяжелевшие. Вся наша любовь вновь обратилась только друг на друга, и ее стало вчетверо больше.

Как-то раз муж поцеловал меня под большой наклоненной ивой. Я увидела в луже наше отражение, и вдруг поняла: нам осталось так мало времени, но оно такое глубокое, такое полное, каким не было никогда.

А потом мой муж стал меняться. Однажды он — всегда интеллигентный, вежливый, безукоризненный! — раскричался на продавца в магазине за то, что на прилавке не оказалось его любимого хлеба. Продавец сказал несколько резких отвратительных слов про «тупых стариков», и мы пошли домой подавленные, сломленные. Я молчала, потому что не хотела ворчать. Он молчал, потому что злился.

В другой раз он вызвался приготовить для меня салат и подал его столь густо усыпанный солью, что она больше походила на снег. Белая сверкающая корочка искрилась на неопрятных ломтиках огурца, среди листочков зелени, на алом срезе помидора. Я подумала, что это неудачная шутка. Подняла глаза, но он уже сам все заметил, засмеялся: «Оп, снова в тебя влюбился, перестарался!» Мы отшутились друг от друга, перемыли все овощи, собрали новый салат.

А однажды я открыла морозилку и нашла там его стиранные носки. Я принесла их мужу — черные, с легкой изморозью, похожие на два комка слипшейся земли — и молча показала. Сначала мы, редко моргая, вместе безмолвно смотрели на носки, а потом — друг другу в глаза. И мой муж сказал:

— Наверное, мне надо сходить к врачу.

Мы прошли все круги ада. Он исчезал в кабинетах, а я сидела в коридорах, изучая узоры потрескавшейся штукатурки. В кабинетах он оставлял огромные деньги, которые без устали слал наш сын, и выходил оттуда растерянный, уставший, подавленный. Я вставала ему навстречу, а он качал головой, садился рядом, и каждый раз становился все меньше.

Наконец, один из врачей назвал моего мужа страшной немецкой фамилией, и мы оба даже не подняли головы. Потом я побежала по коридору за красивым, высоким молодым врачом — «научным светилом» — поймала его за рукав, и стала быстро говорить, что деньги совершенно не проблема (наврала), что ведь «можно же вылечить», и пусть делают все, что только необходимо, что нельзя же бросать просто так, нельзя же просто прописать ему диету и отпустить, и ведь он же врач, он же учился, он же клятву, и пусть же наконец…

Молодой и красивый врач взял меня за плечо теплой рукой и сказал:

— Бабуль, ты успокойся. Ну, не лечится это. Нигде. Крепись.

Я смотрела на него снизу вверх, и чувствовала, как много нас разделяет. Я подумала о том, что он мог бы быть моим сыном, этот врач. И я могла бы вытирать его сопли, когда он разбил бы свою коленку. И объясняла бы ему, откуда берется радуга, а он бы все спрашивал и спрашивал. А теперь он почему-то не хочет объяснить мне самых простых вещей. Такой молодой и красивый, он не понимает, что быть «еще одиноким», как он, совсем не так страшно, как стать «уже одиноким», как… я.

Мы с мужем в тот день вернулись домой тихие-тихие, как нашкодившие дети. Я сама открыла дверь, хотя раньше он всегда пропускал меня вперед. Легли рядом на постель, свернувшись двумя комочками, бессильные старички, лицом к лицу, лоб в лоб. Сорок пять лет, сорок пять лет мы так лежали вечерами, и только сейчас я ощутила, как сильно мы похожи на близнецов в утробе матери — притертые друг к другу, мягкие, беззащитные, одинаковые, только друг другу принадлежащие.

— Я люблю тебя, — наконец, сказал он. — Я буду помнить тебя всегда. Ты самое лучшее, что было в моей жизни. Ты лучшая жена, друг, мать. Я люблю тебя.

И я повторила ему тоже самое, плача и бессильно вздыхая, и мы снова замерли: лицом к лицу, лоб в лоб, глядя в глаза. Запоминая, запоминая, запоминая.

А потом я встала принести ему воды и чуть обернулась в дверях. И увидела, что он очень, очень маленький.

***

Он забыл меня. И постепенно почти разучился говорить. Он был очень добрый и ласковый, и все говорили, что мне повезло. Еще говорили: «Ну, ничего, еще года три, не больше, и тебе станет легче». Но я-то знаю, что не станет.

Он думал, что я — его мама. Он часто меня так называл. Сначала я рыдала, брала его за руки, шептала: «Нет же, нет, любимый мой, мама твоя уже умерла, я жена, жена твоя». Но он тогда тоже начинал плакать. И я разрешила ему называть себя мамой.

Сын присылает нам деньги и всегда приезжает в отпуск. Он ругается на меня за то, что я потакаю отцу в его мнимых воспоминаниях, и убеждает меня нанять сиделку. Иногда из-за этого мы ругаемся, но вообще-то очень любим друг друга. Я всегда радуюсь, когда он привозит внуков, но мне грустно, что в эти дни у меня остается меньше времени на мужа и заботу о нем.

Я живу тихо. Я часто читаю своему мужу детские сказки, потому что мне кажется, что они светлые, добрые и понятны ему. Иногда мы вместе смотрим телевизор. Тяжелее всего бороться с его пролежнями, но мы справляемся.

Каждый раз, когда я меняю ему подгузник и заканчиваю его мыть, я ложусь рядом и начинаю шептать: «Я люблю тебя. Мама тебя очень любит. И я тебя очень люблю. Ты так нужен этому миру. Ты такой хороший, хороший, хороший». Часто он улыбается.

26.11.16