Рассказ о жизни

        Вот думал я: умру, и все изменится или станет никак вовсе. А все осталось почти как прежде. Условия, конечно, несколько иные. Кто-то скажет хуже и сошлется на ограниченную свободу передвижения, но кто ею когда пользовался? В общем, если притерпеться, жить можно.
        Кладбище наше пущено на самотек. Сторож дни и ночи пьянствует в своей сторожке вместе с могильщиками. Чтобы они не вмешивались в нашу жизнь, – поскольку от этих вмешательств не следует ожидать ничего хорошего, – мы делимся с ними свежими цветами, которые они продают на соседнем рынке по завышенным ценам. Иногда приходится прибегать к более существенным взяткам в форме украшений, карманных часов и золотых зубов. Кто бы мог подумать, что традиция хоронить усопших с этими безделушками окажется больше чем ритуалом, но истинно платой Харону за покой.
        Впрочем, на кладбище не до покоя. Большинство мертвецов ведут активный образ жизни, призванный бороться с одолевающей их скукой. Выходить за ограду строго воспрещается. Этот запрет – внутреннее табу, нарушить которое не позволяет страх непоправимых последствий. Живые не потерпят вторжения покойников в свой мир. Недаром на эту тему снято столько триллеров. И дело здесь не только в том, что место усопших в обыденной жизни давно занято, и любое посягательство на него неминуемо вызовет досаду даже у тех, кто прежде их любил. Все гораздо сложнее: покойники не удержатся и начнут рассказывать о жизни «за гробом», которая не более чем жизнь в гробу. А эти скандальные откровения никому не нужны и могут вызвать волнения и смуту. Стоящие на страже стабильности, власти поспешат принять меры. Приедут рабочие на бульдозерах и экскаваторах и смешают кости и прах с землей. Поэтому покойники развлекаются в стенах кладбища: ходят друг к другу в гости, играют в шахматы и домино, ссорятся и мирятся, вспоминают о прошлом и загадывают о будущем.
        Ис лежит между Ной и Лой, и это соседство сводит ему с ума. На и Ла не заметили, что перекочевали в мир иной. Не умолкая, они спорят о том, кому из них жилось хуже: припоминают обстоятельства, при которых их бросили мужья, первые симптомы сначала хронических, а потом неизлечимых болезней, безразличие детей. Их судьбы почти зеркальны, но у Ны есть преимущество: она закончила дни в доме для престарелых, среди чужих. Но и у Лы имеется в резерве козырная карта: пусть она скончалась дома, но какой невыносимой обузой стала для дочери, так что та в последние месяцы не скрывала своего раздражения, а за несколько дней до смерти сказала Ле такое, чего она не может повторить Не из соображений хорошего тона. На возражает Ле, что лучше осточертеть близким, чем угаснуть в окружении безразличных к тебе людей. Война с родными отвлекает от скорби окончательного расставания.
        Ис предлагал Ле поменяться с ней местами (чтобы, подругам не нужно было повышать голоса или, по крайней мере, слушать их одним ухом), но та возразила, что у нее слишком короткий гроб. И потом (поскольку даже в тесном гробу Ису было бы комфортней, и он не возражал лежать с поджатыми ногами), «Как же это я буду покоиться под чужим надгробием?!» При такой постановке вопроса Ис терялся, потому что вообще не отличался находчивостью. Удачные реплики приходили ему в голову только postfactum, наедине с собой. Так что мысль о том, что, в действительности, Лу боялась ретроспективно принять вместе с чужим надгробием менее трагическую судьбу и утратить аргументы в споре с Ной, посетила его гораздо позже.
        Всю свою наземную жизнь Ис старался найти укромный уголок: тихую нишу, где его оставили бы в покое. В семье он во всем потакал жене, чтобы не раздражать ее. На работе научился делать ровно столько, чтобы его не замечали – ни похвалами, ни выговорами. И вот когда он вплотную приблизился к идеалу тишины, купив себе хибару на отшибе, потому что в его прежнем доме под окнами играли дети, наступила смерть и перечеркнула все планы и достижения. Вместо апофеоза вечного покоя, Ис попал в компанию двух скандальных баб, которым для сведения счетов не хватило жизни. Хуже того: кладбище располагалось по соседству с железной дорогой, движение на которой не прекращалось даже по ночам. И, как назло, могила Иса оказалась рядом с кладбищенской оградой, сразу за которой начиналась железнодорожная насыпь. Мимо с грохотом неслись товарные поезда. Ис с остервенением сжимал зубы, трясся от вибрации и считал вагоны по ударам собственного черепа о днище гроба.
        Через несколько месяцев после погребения, Ис отважился вылезти из своей могилы и осуществить рекогносцировку. От лежачего образа жизни у него подгибались ноги. Свежий воздух сквозил в черепной коробке и слегка кружил голову. Пошатываясь и задевая костями за ограду могил, Ис исследовал новую среду обитания. Вскоре, у дальней стены кладбища, он приметил тихую могилу. Она располагалась в уединении, в тени старого дуба. Даже шум железной дороги доходил сюда в виде приглушенного гула. У Иса появилась новая цель в жизни: переселиться в эту могилу. Он вежливо постучался в стертую временем надгробную плиту. Судя по ее изношенности, обитатель могилы лежал тут давно. Не исключено, что ему надоело одиночество отшельничества, и он с радостью примет предложение переселиться в оживленное дамское общество. Но на стук Иса (и повторный, более настойчивый) никто не ответил. Наверное, обитатель могилы восстанавливал силы полуденным сном.
        Ис вернулся домой. Теперь ему было легче переносить женские склоки и железнодорожный перестук. Страх бесконечной муки сменился почти задорным раздражением, питающим радостное предвкушение покоя. Ис ходил к тенистой могиле еще несколько раз. На его стук по-прежнему не отвечали. Может, Иса боялись? Он принес цветы и коробку конфет, которые стащил со свежей могилы. Реакции не последовало. Что если могила пустовала? Но как было убедиться в этом?
         
        Могила, с которой Ис стащил свежие цветы и конфеты, принадлежала Орю. Орь не заметил пропажи, потому что смотрел преимущественно в небо. Небо пленило Оря еще до смерти. Однажды он увидел репродукцию неведомой картины на пластинке струнных квартетов современного композитора. Домов и людей, изображенных на ее нижней половине, Орь не запомнил. Его поразило небо, вынашивающее в своем изорванном чреве пьянящую катастрофу. Это было небо надвигающегося апокалипсиса. Нагромождения зловещих облаков образовывали причудливые архитектурные конструкции: мрачные готические соборы, в которых подмывало отречься от своей личности и водрузить ее на алтарь Универсума. Черная воронка всасывала наблюдателя. Она грозила погибелью, но обещала погибель без боли: экстатическую аннигиляцию стремительного низвержения.
        Орь взглянул на небо новыми глазами. Его обманчивая голубизна, флегматические фрегаты его облаков, дождливая серость пустого холста, были декорацией, за которой происходило клокотание закулисных игр – изнанка, являвшаяся подлинным лицом небесного театра. И только иногда оно намекало грозовым неистовством на то, чем являлось на самом деле.
        С момента этого откровения, Орь прожил всего год. Защитный атмосферный покров вызывал все большую тоску и нетерпение, а искушение сорвать его становилось необоримее. В результате, Орь уступил ему. Теперь он лежал в гробу и смотрел на небо через щель крышки, которую приподнял и сдвинул вниз. Облик неба ничуть не изменился. Оно было таким же отстраненным, как прежде; возможно, стало еще дальше, потому что к нему нельзя было приблизиться наблюдением из подзорный трубы с крыши многоэтажного дома. И, вместе с тем, небо стало как будто доступнее. От него больше не отделяло марево тщетных мелочей и докучливых забот. Между Орем и небом установилась прямая связь. Только на том конце пока не брали трубку, так что ему приходилось слушать длинные гудки ожидания. Но само наличие гудков вселяло надежду на ответ. Особенную связь с небом Орь чувствовал по ночам, когда оно манило его мерцанием мириад далеких маяков. Было ли это ясное черное небо прелюдией и подступом к катаклизму, который так ярко изобразил художник? Или, наоборот, по ночам взору Оря открывался финальный небесный предел, к которому несли беснующиеся вихри?
         
        Рядом с Орем лежала Ля. Как несправедливо устроен мир! Как обидно и страшно убеждаться в том, что даже смерть неспособна восстановить равновесие. Вот и опять, как много раз над землей, Ле не повезло с соседом. Ей требовалось мужское внимание. Но внимание Оря было целиком занято отвлеченностями.
        Ля жила для того, чтобы нравиться. Не излечила ее от тщеславия и смерть. Каждое утро она начинала с туалета, занимавшего добрую половину дня. Помадой служила дикая земляника, растущая здесь в изобилии, словно эта кроткая ягода предпочитала питаться продуктами разложения. В пудре нужды не было, потому что лицо Ли – как, к слову, и других обитателей кладбища, – со временем приобрело благородный мертвенно-бледный оттенок. В качестве румян использовалась та же земляника. Ожерелье было жемчужным. Его надели на Лю родные, за что она по сию пору была им благодарна. А вот с сережками пришлось бы импровизировать, если бы не тот спасительный в настоящих обстоятельствах факт, что их совершенно некуда было цеплять.
        Закончив с туалетом, Ля появлялась на божий свет и принималась неторопливо фланировать по кладбищу, горделиво глядя перед собой, но украдкой следя за тем, какое она производит впечатление. Впечатлять было некого. Мертвецы были заняты собой – обуреваемы личными проблемами, для коих не находилось решений ни при жизни, ни после нее. Но Ля не отчаивалась. Рано или поздно на украшенном цветами катафалке на кладбище привезут истинного джентльмена, – меланхолического рыцаря смерти, – который сможет воздать должное ее достоинствам, в которых не было недостатка, и которые, правду сказать, так и бросались в глаза благодаря земляничным румянам и помаде.
        Вскоре Ля столкнулась с непредвиденным затруднением. С течением времени дата на ее надгробии начала свидетельствовать против нее. Старение, с которым она отчаянно боролась при жизни, пудря морщины и затушевывая седину, достало Лю и в гробу, хотя на сей раз скорее в номинальном плане. В голове Ли возникла дерзкая идея: ежегодно подправлять дату смерти, дабы навеки оставаться ново-преставившейся. Но вместе с датой смерти требовалось переиначивать и дату рождения, иначе получалось, что Ля ушла из жизни ветхой старухой, и у случайного прохожего, пришедшего возложить цветы на могилу родственника, мог возникнуть в воображении нелицеприятный образ. Просить сторожа или могильщиков было безумием. За единовременную услугу, Ле пришлось бы лишиться ожерелья, а вместе с ним – важной составляющей своего шарма. Ля нашла кусок мела, но мел беспомощно скользил на гладком мраморе; отыскала кусок угля, но уголь оставлял некрасивые разводы. Требовался профессиональный мастер каменной резьбы. Такого на кладбище не оказалось. Зато Ля познакомилась с Реем.
         
        При жизни Рей был поэтом. Точнее, полупоэтом, потому что ему приходилось подрабатывать бухгалтером. Необходимость писать днем в столбец цифры, а вечером буквы плачевно сказалась на его психике. Тем более что стихи приходилось писать в стол. У Рея начались галлюцинации. К нему являлась Муза, но не чтобы вдохновлять, а беззастенчиво глумиться. Она предлагала Рею писать стихи цифрами. Цифры, – убеждала Муза, – гораздо проще рифмовать. Достаточно, чтобы они составляли круглую сумму: 2 и 8, 24 и 76. Специалистами и знатоками, – посвящала и просвещала Рея Муза, – особенно ценились рифмы, включавшие в себя как можно больше цифр. Первая серьезная попытка Рея воплотить теорию в практику привела к принудительной госпитализации в психбольнице. Рей выплевывал таблетки и продолжал калькулировать цифростихи. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы Муза не смилостивилась над ним и не помогла Рею бежать через окно шестого этажа. Рей был уверен, что взлетит, и шестое чувство не обмануло его. Он взлетел и приземлился: на кладбище.
        Здесь он решил продолжать занятия поэзией. Теперь, когда бухгалтерия осталась в прошлом, можно было снова вернуться к словам. Рею открылась уникальная возможность: запечатлеть тайну существования и смерти в бессмертных строках. Извечное противостояние бытия и небытия заменило собою ложную конфронтацию дебета и кредита. Открылись засоренные шелухой шлюзы вдохновения. Муза больше не являлась: видно ей было заказано переступать порог Аида. Но и без музы строки роились в голове и просились на бумагу.
        Беда заключалась, как раз, в том, что бумаги-то не было. В изобилии имелись доски, лоскутки, листья и камни. Изредка ветер милостиво приносил какие-то клочки, но они были либо исписанными, либо слишком ветхими для того, чтобы стать носителем поэтической информации. Да и какой был смысл в бумаге, если кроме нее не было и пишущих принадлежностей?
        Но земное существование пошло Рею впрок: он вышел из положения с бухгалтерской изобретательностью. Сочиненные вирши вырезались им перочинным ножом на собственных костях. Нож чудом оказался в кармане брюк. Брюки истлели, а он лишь слегка покрылся ржавчиной.
        Метафора, что стихи пишутся кровью, казалась теперь Рею безвкусной романтической гиперболой. Кровь была еще менее надежной субстанцией, чем чернила. Иногда ее попросту не оказывалось в распоряжении. Стихи следовало писать на собственных костях. Метафора и реальность сходились в этом образе в непререкаемую очевидность. Процесс был медленным и мучительным. Иногда одна элементарная буква занимала полчаса. А таких трудоемких, как «ж», «ц» и «ы», Рей старался избегать. Но с «ж» начинались «желание» и «жизнь», без которых не обходилось теперь ни одно его стихотворение. Рей сочинял стихи ночью и записывал их при свете дня, потому что не умел гравировать на ощупь. Но однажды им овладела паника: что если со временем на видимых частях скелета не останется места? С целью профилактики, он попробовал высечь слог на позвоночнике, закрепив нож ручкой в щели гроба. На это ушло несколько дней. Но, нащупав первой фалангой указательного пальца правой руки беловой вариант, Рей остался им довольным. Затем он исподволь овладел искусством гравировки на внутренних сторонах ребер: это было еще сложнее, так как в грудной клетке недоставало пространства для требующихся маневров. Рей работал открывалкой для пивных бутылок. Его триумфом стала резьба на изнанке черепа. Для этого он засовывал штопор через рот и направлял его второй рукой через глазницу. Когда упомянутые виды стихописи были освоены, Рей вздохнул с облегчением: ему была обеспечена длительная творческая карьера, не омраченная необходимостью переговоров с издателями.
        Стихи получались странными, несколько прозаичными, но загадочными в своей приземленности. В них не было эффектных метафизических глубин. Тайна жизни и смерти представала в конденсированной и зашифрованной форме. Так и булыжник, если созерцать его достаточно долго, вдруг покажется неисповедимым иероглифом потусторонней сущности. В числе первых были написаны такие стихи:
         
        Рыл, могилу, землекоп,
        жил, в гробу, покойник, чтоб.
         
        Избыточные запятые, на которые Рей не пожалел времени, нарушали привычные причинно-следственные связи между словами и подменяли развитие монотонным перечислением.
        Или такое:
         
        Ушел по пояс в поле я.
        И того не более.
         
        Вообще Рей предпочитал рифмованные двустишия – эту минимальную единицу просодии – словно торопился уберечь только что рожденное стихотворение от распада саркофагом формообразующей рифмы. Также сказывался недостаток витальных сил. Реем владели тревога и неуверенность в будущем, заставлявшие его двигаться короткими перебежками. Но имелось еще одно объяснение – образ жизни поэта. Строфы, в которых четные и нечетные строки рифмуется друг с другом (А Б А Б), наводят на мысль о поступательно-повествовательном движении. Структура А Б Б А напоминает раскачивание: взлет и замирание качелей. Но Рей не двигался и не качался; он лежал в тесном гробу – меж двух строк его параллельных стенок.
        Рей не смог выгравировать Ле новую дату, потому что его перочинный нож не осилил гранита, но так расковырял две последние цифры, что стало непонятно, когда Ля окончательно расквиталась с суетой сует. Надгробие интриговало. Ля была на вершине блаженства.
         
        Ис решился на вскрытие интересующей его могилы. Нужно было войти в контакт с покойником, чего бы это ни стоило. Он нашел ржавую лопату у сторожки, дождался ночи и отправился к объекту. Упираясь в каменистую почву, лопата выскакивала из отвыкших от труда рук. Ис управился только к заре и лег передохнуть, борясь с тревогой и уступая ей. Когда взошло солнце, озарявшее кладбище косыми пробными лучами, он вскрыл гроб лопатой, пользуясь ею как рычагом. В гробу лежали разрозненные кости, вышедшие из пазов суставов. Ису предстал мертвец, разобранный на части временем. И, пока время не решило, как распорядиться запчастями, оно хранило их про запас.
        На вопросы Иса, предпочитают ли они покоиться в могиле или желают проветриться на свежем воздухе, кости не ответили. Ису стало не по себе. Он понял, что имеет дело с мертвецом на следующей ступени дезинтеграции, утратившим необходимость в словах и, возможно, способность пользоваться ими. Ис закрыл гроб, зарыл могилу, отнес лопату к сторожке и вернулся к себе обдумать увиденное.
         
        Тр работал токарем. До этого он подвизался инженером, но не выдержал бесплотной условности схем, от которых шла кругом голова, и ушел на завод, где кружилась болванка, а голова прочно покоилась на плечах, давя своим весом на плечи. Иногда ее тяжесть была настолько велика, что, казалось, голова должна провалиться в грудь. Но шея выдерживала вес, как преодолевал и сам Тр тягость смены.
        Уходить из инженеров было ошибкой. На инженерной работе время лущилось само, медленно отпадая плевелами. Нужно было только погрузиться в мысли о своем и ждать. На заводе приходилось работать. Стачивать резцами с болванки тонкую стружку секунд, минут, часов и дней, чтобы от нее осталась ажурно-хрупкая выточка выходных. Но выходные рассыпались в труху, и на станок невидимым мастером водружалась болванка новой недели.
        Шли декады. Положение Тра казалось безвыходным. Он уже подумывал, не пора ли ему переквалифицироваться во фрезеровщики, когда выход все-таки нашелся. Ибо хотя с одной стороны, Тр действительно стачивал время на токарном станке; с другой, тыльной, стороны, Время в ответ (для, так сказать, поддержания диалога) стачивало Тра, слой за слоем, покуда не подточило его.
         За Тром пришли двое ангелов. Ему стало так страшно, что он бросился ничком на пол, стараясь увеличить прострацией силу сопротивления. Ангелы схватили Тра за ноги (не грубо, но мертвой хваткой, как привычные к работе и безразличные к пациенту санитары) и потащили его куда-то. Но Тр уцепился зубами за эту жизнь, потому что хотя и недолюбливал ее, не имел в запасе ничего лучшего.
        Ангелы забуксовали. Недавно Тру поставили новые протезы. Дантист потрудился на славу. Однако Тра чуть не погубило маловерие, поскольку он продолжал не только держаться зубами за жизнь, но напоследок попытался укусить тех, кто оставался: на тот случай, если упорство ангелов возобладает над его жизнелюбием. Так ангелы доволокли Тра до самого рубежа, но тут он плюнул на остающихся и впился зубами в порог. Ангелы повозились с ним, чертыхнулись, махнули крыльями и скрылись за дверью, плотно прикрыв ее за собой.

        Тр не поверил своему счастью. Его снова ждал токарный станок с болванкой, на которой под пятью серыми слоями будней радужно переливался мыльный пузырь уикенда. Ждали сотрудники, среди которых за многие годы не отыскалось ни то что друзей, но даже приятелей. С годами их лица стали напоминать Тру забракованные болванки, которыми были переполнены мусорные корзины. Тр усомнился: не упустил ли он вместе с ангелами уникальный шанс?
        Он осторожно подошел к двери и постучал в нее. Дверь не открывали. Возможно, за ней никого не было. Рей позвонил в звонок. За дверью раздался глухой удар колокола. Стих колокол. Дверь оставалась заперта.
        Прошли то ли минуты, то ли годы. Внезапно дверь отворилась. Тр подошел к ней, переступил одною ногой за порог и подался вперед корпусом, чтобы лучше рассмотреть потусторонность и сравнить ее с привычной средой обитания. Но тут дверь подтолкнула Тра и закрылась за ним.
        Тр огляделся: вокруг, насколько хватало глаз, простиралось поле. Посреди поля стояла дверь, через которую он только что вошел. Тр обошел дверь со всех сторон. Она стояла сама по себе и слегка покачивалась от ветра. Тр заглянул в замочную скважину и увидел прежнюю жизнь: токарный станок, болванку, сотрудников; маленькие радости, наспех распиханные по тесным карманам свободных часов вперемешку с такими же неприятностями. Он испытал щемящее желание вернуться, но понял, что даже если это чудом произойдет, он будет чувствовать себя чужим в мире живых.
        Тр пошел искать ангелов, чтобы спросить у них, что ему делать дальше. Он шел по тропинке, между высокой травы. Вокруг летали прозрачные глазастые стрекозы. Из-под ног врассыпную сигали кузнечики, словно им нравилось рисковать и спасаться от ботинок в последний момент.
        Трава становилась все выше, а тропа уже. Тр испугался, что тропа закончится, и ему придется возвращаться назад. И, как только он об этом подумал, тропа, действительно, исчезла. Но ее не стало не только под ногами и впереди, но также за плечами. Тр стоял в зарослях травы, превышавшей его рост. Он посмотрел в небо и в последний раз увидел оставленную жизнь, показавшуюся Тру настолько абсурдной, что он даже усмехнулся.
        И стоило Тру засмеяться, как он очнулся ото сна. Тр лежал в могиле, и над ним сокрушенно склонялась и покачивалась трава, словно оплакивая его. В небе, под непромокаемым плащом облака, взмывали ввысь два обнявшихся ангела. Они становились все меньше, покуда не исчезли вовсе. Тр понял, что никогда больше не увидит их.
        Тр не прожил на кладбище и недели, когда начал маяться от скуки. Другие покойники не интересовали его. Видом и повадками они мало отличались от его бывших сотрудников. На исходе сорока дней Тр отыскал себе короткое бревно, напоминавшее болванку, воткнул ее в землю и принялся ходить вокруг быстрым шагом, сосредоточенно сверля ее взглядом.
        Утомившись и почувствовав сладостную истому в суставах, он ложится в гроб и пытается уснуть, в надежде, что ему приснятся ангелы и высокая, как деревья, трава. Но сон нейдет. Проворочавшись до рассвета, Тр возвращается к болванке, на которой постепенно проступает белизна свежего дерева.
         
        Ис не любит людей, потому что они являются источником неприятностей. Люди не могут просто жить и наслаждаться жизнью, но должны что-то вечно доказывать себе и другим. В процессе этого они создают массу хлопот и треволнений там, где по замыслу природы должна простираться невозмутимая гладь. Кто-то желает властвовать, и кто-то – подчиняться. Но и те, и другие поступают так от неуверенности в себе. Ис не терпит общества, слепленного людьми по образу и подобию своих недостатков и служащего их ухудшению. Моды, кампании, войны происходят от незнания, что с собой сделать и куда себя приткнуть. Ис не выносит человеческие ценности, заставляющие суетиться: искать, сравнивать найденное с находками других и выбрасывать его в надежде на лучшее. Разве человек создан для утомительного производства предметов потребления – от элементарных товаров до, так называемых, произведений искусства? Может, – догадывается Ис, – мы рождены лишь для того, чтобы передвигаться в пространстве, не оставляя иных следов, нежели отпечатки подошвы: брести лесом или степью и созерцать удивительные сочетания красок, которыми изобилует окружающий мир? Когда-то Ис увлекался Ницше, но в итоге немецкий философ разочаровал его. Пока Ницше изобличал общепринятое, подвергая его рентгену досконального анализа, Ис радовался отрезвляющей дерзости идей, столь полнозвучно резонировавших с его собственными догадками. Но как только дело доходило до водружения новых аксиом на пустующий пьедестал ниспровергнутых, со страниц лезли все те же скомпрометировавшие себя идеалы романтической эпохи, только в еще более пошлом и агрессивном виде.
        Лучшим средством самоутверждения считалась победа в конфронтации. Отсюда возникало навязчивое стремление менять мир, чья аристократическая бесцельность находилась в противоречии с плебейской целенаправленностью человека. В действительности, все, что требовалось для счастья, – это отыскать себе тихую нишу, коей являлась могила в тени дуба на другом конце кладбища.
         
        По вечерам покойники собирались у ветхого склепа, где когда-то была похоронена дворянская семья. Но видимо семья эмигрировала, и теперь склеп пустовал. Покойники рассаживались в полукруг, зажигали свечи и приступали к философским дискуссиям. На повестке дня неизменно стоял вопрос тайны смерти. Обитатели кладбища делились на два непримиримых лагеря. Одни считали, что их настоящее состояние и является истинной смертью, а все иные утверждения – необоснованные и, следовательно, безответственные домыслы. Вторые постулировали, что текущее состояние – промежуточное, и в будущем мертвецов ждет иная – окончательная –  смерть. Адепты этой концепции в свою очередь раскололись на две враждующие фракции.
        Первая полагала, что состояние полусмерти является результатом неисчерпанной энергии. Когда полностью износится косный остов, наступит следующий этап умирания, но и в нем окончательному исчезновению будет препятствовать энергия, вращающаяся вокруг оси индивидуума. Таким образом, процесс умирания бесконечен.
        Вторая фракция отметала концепцию постепенной смерти как вредную ересь, к слову, раздражавшую ее гораздо больше наивной веры в окончательность текущего момента. Ее представители были убеждены, что мертвецам не дано достичь блаженства аутентичного небытия из-за их греховности: упрямой и неискоренимой привязанности к земным идеалам. Многие покойники до сих пор вспоминали о прошлой жизни: переживали о том, чего не нельзя было исправить, и мечтали о недостижимом. Ля периодически спала в чужих гробах, чтобы унять тревогу одиночества. Покойники неохотно делились с ней жилплощадью, но вскоре привыкали к женскому теплу и даже звали ночевать. И хотя ничего предосудительного между ними не происходило, ситуация недвусмысленно попахивала ностальгией по прошлой жизни. Хуже того: по кладбищу ходил из рук в руки чей-то семейный фотоальбом, невесть откуда взявшийся. Покойники украдкой листали потрепанные страницы с пожелтевшими фотографиями и отождествляли себя с незнакомыми людьми, взрослевшими, мужавшими и старившимися по ходу альбома. Многие изощрялись, придумывая персонажам альбома фантастические биографии. За этими занятиями невозможно было сосредоточиться на прогрессе к окончательной смерти. Они не только отвлекали, но растлевали мертвецов, заставляя верить в существование того, что в реальности являлось фантомом.
        Когда покойники уставали от дискуссий, Рей читал новые стихи. Многие слушатели засыпали под мерный ритм. Иногда сам поэт погружался в дрему, не дочитав свого произведения до конца.
         
        осенью листопад
        в желтом почти пят
        молча дубы стоят
        ветра порывам внемля
         
        листья ли желуди
        корни стволы дожди
        даже следы поди
        напрочь уходят в землю
         
        После того, что Ис увидел в тенистой могиле, трудно было продолжать верить в незыблемость данности. Но сколько занимала трансформация, невольным очевидцем результатов которой стал Ис? Годы, декады, века? И все это время ему придется слушать неумолчные жалобы двух старух и грохот товарных поездов?
        Лопата лежала на том же месте, где Ис оставил ее в последний раз. Он вырыл себе неглубокую яму неподалеку от приглянувшейся ему могилы (сюда, под вечер, будет доходить тень дуба), лег в нее – как был, без гроба и надгробия, – и приготовился вкусить блаженство тишины. Вместо нее он услышал скрежет и стук: Рей выцарапывал на костях новое стихотворение. Оно было длиннее обычного, и Рей торопился записать его, делая в спешке помарки и исправляя их, задевая конечностями о стенки гроба и задавая себе ритм:
         
        шли по полю
        среди ржи
        шли от боли
        ото лжи
         
        шли межою
        наугад
        за душою
        в райский сад
         
        до забора
        кто мог знать?
        дозу бора*
        вымогать
         
        дали долю
        забытья:
        волны воля
        и ладья
         
        ты река
        неси меня –
        игрека
        без имени
        икса
        без призвания
        к Стиксу
        на свидание
         
        Что касается меня, только здесь, на кладбище, я до конца осознал, что всю свою жизнь существовал исключительно во имя других. Ради них я прилежно учился, получая скудные подачки пятерок; усердно трудился на нелюбимой работе, убеждая себя, что делаю это для материального благополучия (благополучие получалось лишь отчасти, потому что в нем решительно не хватало блага); ради других я женился и всерьез занимался семьей. Иногда в моей жизни случались проблески поступков для себя (к ним я отношу развод), но поскольку то, что я прежде называл своим «Я», было не более чем фокальной точкой мнений окружающих обо мне, даже идя на поводу «своих» желаний, я всего лишь удовлетворял оппонентов тех многочисленных менторов и наставников, чьим воззрениям потакал по обыкновению. Как я лез из кожи, чтобы помочь своей судьбе сделать меня счастливым! Чтобы не огорчить тех, кто считал, что человек рожден для счастья. И когда судьба демонстративно махнула на меня рукой, а потом, не удовольствовавшись этим жестом, умыла руки, я чувствовал себя виноватым перед ней и старался еще больше, чтобы вернуть ее расположение.
        Только на кладбище я начал жить своей жизнью. Судьбе нет сюда доступа. Ее вездесущий след не простирается далее эпитафий, в которых она резюмирует свой вклад в людской удел. Оказавшись предоставленным самому себе, я стал, наконец, собой. Хотя кладбищенские правила строжайшим образом предписывают покойнику отдыхать на спине, я часто лежу на животе. Хотя чаще все-таки на боку, чтобы при первом звуке незнакомых шагов, успеть перевернуться на спину.
         
       
        * Примечание сторожа кладбища: здесь поэт, очевидно, перепутал бор с бромом, что простительно в его состоянии.
       
       Конец сентября – начало октября 2013 г. Экстон.