Рубиновый вторник

          Не помню, какого числа это было. Не помню даже, в каком месяце - помню только, что было это в ночь с понедельника на вторник.

          Я тогда окончил третий курс и наслаждался летним отпуском (целым месяцем свободы и счастья!) Мы с сестрой приехали в Очёр и остановились в нашем старом доме. В тот отпуск я захватил с собой из Ленинграда полюбившуюся мне грампластинку-«миньон» с записями группы “The Rolling Stones” (такие, к радости и удивлению меломанов, начала в то время выпускать советская фирма грамзаписи «Мелодия»).
         
          Едва успев придти в себя с дороги и продолжая переживать наплыв безмерной радости от того, что снова оказался в родном доме, я добрался до проигрывателя «Юбилей» - потёртого зелёного чемоданчика, стоявшего на старинном угловом столике с вычурными точёными ножками - и поставил заветную пластинку. В наших старых стенах зазвучали вполне современные иностранные песни, которые, по-моему, не вступили в диссонанс ни с чем, а только усилили чувство праздника.

          День закончился, и мы отправились спать, но перед сном мне снова захотелось включить проигрыватель. Помню, как в темноте горел на нём рубиновым огоньком маленький выпуклый глазок индикатора и тихонечко звучала песня “Ruby Tuesday” - «Рубиновый вторник».

          А потом я долго ворочался на широкой железной кровати с панцирной сеткой, спинки которой были украшены модными когда-то никелированными шариками, и всё никак не мог заснуть. Мысли мне в голову приходили долгие, неспешные, плавно переходившие одна в другую.

          Казалось, что дом, много месяцев не видевший хозяев, радовался нам. Полумрак, заполнявший его комнаты, был тёплым, уютным. Здесь всё было своим, родным, знакомым с детства. Дом, давным-давно построенный моим прадедом, был нашим «родовым гнездом». На его фасаде слева висела тёмно-бурая от времени медная табличка. Приглядевшись, на ней можно было разобрать надпись, выполненную в соответствии с дореволюционной орфографией - «Страховое акционерное общество «Россия». Быт наш этом доме мало отличался от быта нескольких поколений наших предков (за исключением того, что у нас уже были электричество и радио).

         Этот дом стал моим первым домом: в нём я оказался после своего рождения (примечательно, что первый «галс» маршрута, по которому меня туда несли из роддома, был направлен на север. Кто знает, может быть, это было знаком судьбы? Может быть, совсем не случайно большая часть моей жизни прошла на Севере, в Заполярье?)

          Деревянные стены и потолки дома были изнутри аккуратно побелены - при этом, толстый слой побелки не скрывал трещин и сучков, знакомых мне уже много-много лет...

          Самодельная мебель, стоявшая в комнатах, была, наверное, ненамного моложе самого дома. На затейливо изогнутых резных спинках деревянных стульев, сделанных без единого гвоздя, были видны буквы - инициалы братьев и сестёр моей мамы, нацарапанные ими ещё в их довоенном детстве. Я подумал: как наша семья сумела выжить в войну - пусть даже и вдали от фронта, но в голодные и страшные годы - всемером, лишившись кормильца, моего дедушки, ещё в декабре 1941 года?

         Дедушку, Павла Емельяновича, в нашей семье почитали все - и дети, которые его помнили, и мы, внуки, которые, увы, его не застали. Мы знали, что он был талантливым, одарённым человеком, не учившимся ни в каком университете, но по-настоящему интеллигентным. Всю свою жизнь он занимался самообразованием и сумел многое постичь, удивляя всех разносторонностью и глубиной знаний. Дедушка работал бухгалтером, но, при этом, в совершенстве владел многими ремёслами, например - столярным, слесарным и плотницким. Как рассказывали мама и бабушка, он своими руками сделал очень много красивых, нужных и полезных в хозяйстве вещей - но от них осталась только одна маленькая скалка, на которую я смотрел, как на бесценную реликвию. Всё остальное в голодные годы пришлось обменять на продукты... 

          Дедушка был мягким и добрым человеком: когда за серьёзные проступки требовалось строго наказывать кого-то из детей, то, бывало, он сам из-за этого огорчался до слёз.

          Бабушка Тина тоже была доброй, под стать дедушке. В молодости она была первой красавицей, и многие заглядывались на неё. Даже когда бабушка стала вдовой, ей не раз предлагали руку и сердце - но, видимо, никто в её глазах не мог сравниться с моим дедом - и все женихи получили отказ. А её дети, оставшиеся без отца, выросли добрыми, честными, трудолюбивыми и такими же одарёнными, как он… Бабушка была оптимистом: она и сама грустила очень редко, и не давала вешать нос всем остальным, как бы тяжело ни было. Она почти всегда напевала что-нибудь весёлое, постоянно вспоминала всякие шутки и разные смешные истории времён своего гимназического детства. А ещё писала очень неплохие стихи - чаще всего, юмористические - и читала нам их. Наша бабушка очень любила детей и внуков...

          Я поднял голову, посмотрел на стену - и вспомнил, что здесь, у изголовья кровати, когда-то висели простенькие часы-ходики. С гирьками на цепочке и жестяным циферблатом в виде кошачьей мордочки, водившей глазами вправо-влево при каждом взмахе маятника. Однажды, когда я ещё был совсем маленьким, эти часы сломались - скорее всего, даже не без моего участия. Их не стали ремонтировать (на смену старым ходикам тогда пришёл вполне современный будильник), а сняли со стены и отдали детворе в качестве игрушки. Естественно, очень быстро часы превратились в набор деталей, которые со временем были растащены по всем закоулкам и растеряны. Помню, к этому приложил свои руки и я. Эх, как весело катались по гулким доскам пола медные гирьки от ходиков - маленькие, но тяжёлые! В их рокоте мне слышались слова из пушкинской «Сказки о царе Салтане» - «…сватья баба Бабариха»... Последний раз я видел эти гирьки во дворе, между клумбами, на которых у бабушки росло много-много цветов - возможно, в этих маленьких джунглях они однажды и затерялись.

          Внезапно, во тьме монотонно и зловеще зажужжал электрический счётчик. В детстве он иногда казался мне маленьким загадочным зверьком с круглой чёрной головой и весьма скверным характером. Сколько я помнил этот счётчик, он всегда вёл себя непредсказуемо: то молчал - даже тогда, когда его серебристый диск с красной полоской начинал быстро вращаться - то вдруг без видимых причин подавал голос. Наверное, просто считал нужным напомнить нам о своём присутствии, а заодно лишний раз предупредить, что электричество - страшная сила, с которой шутить не надо. Да я, впрочем, и так хорошо об этом помнил: уже хотя бы потому, что на всех электрических столбах красовались пугающие красно-бело-чёрные жестяные таблички с жутким черепом, пробитым молнией, скрещёнными костями и надписью: «Не трогать! Смертельно!»

          От счётчика по дому расходились провода, закреплённые на стенах и потолке с помощью аккуратных рядов из маленьких фарфоровых роликов. Это сделал мой отец, когда менял старую проводку. Помню, как тщательно и даже любовно выполнял он эту работу! Тогда я понял, что с электричеством можно и дружить - если только быть знающим, умелым и осторожным.

          Я перевёл взгляд со стены, где висел счётчик, на русскую печь - величавое кирпичное сооружение, отделявшее кухню от комнаты. Она, как и счётчик, тоже иногда казалась мне живым существом - только добрым, могучим и терпеливым. На печи всегда было тепло. Попасть туда было очень просто: сначала нужно было подняться на две ступеньки по коротенькой приставной деревянной лестнице, а потом раздвинуть занавески, за которыми царила загадочная полутьма. Там стояли полосатые полотняные мешки. В одних, как знала вся ребятня, хранились разные крупы (и это было не очень интересно), зато в других лежали разнокалиберные сухари - чёрные и белые.

          Бабушка нас, своих внуков, очень любила и, чего греха таить, баловала. Кормила нас она очень хорошо, но дети есть дети - бегая и играя на свежем воздухе, мы постоянно чувствовали лёгкий голод и всегда были не прочь что-нибудь съесть.. Вот тут-то сухари оказывались очень кстати! Когда мы их грызли, казалось, что ничто не может быть вкуснее, чем это нехитрое лакомство. Бабушка нашим частым набегам на заветные мешки не препятствовала - лишь бы только мы не «перебивали аппетит» непосредственно перед едой. А какой прекрасный квас получался у неё из этих сухарей! Безусловно, своим вкусом он был обязан, в первую очередь, бабушкиному мастерству и опыту. Но не последнюю роль тут играл и тот замечательный хлеб, из которого получались такие сухари.
 
          Очёр времён моих детства и юности был городом маленьким. Его запахи были скорее деревенскими, чем городскими (промышленные районы - окрестности двух заводов, расположенных по берегам громадного пруда - не в счёт). Помню запах земли, просыхающей после дождя. Помню запах трав, росших на многочисленных полянах и просто на островках зелени прямо посреди города (какие там газоны)! Помню запах мягкой и горячей дорожной пыли, которую мы с приятелями нарочно поднимали своими босыми ногами. Помню запах дыма от топящихся в домах печей - наверное, того самого «дыма отечества»! Но, пожалуй, приятнее и сильнее всех этих запахов был аромат свежевыпеченного хлеба, который распространялся вокруг местного хлебозавода и всех продовольственных магазинов.
 
          Да... А ведь, кажется, ещё совсем недавно продукты к этим магазинам подвозили не только на автомобилях, но и на телегах, нисколько не изменившихся за столетия своего существования. В те телеги были впряжены смирные лошадки, задумчиво и кротко глядевшие своими большими глазами с длинными ресницами.
Среди не слишком многочисленного очёрского автопарка той поры мне встречались и те автомобили, которые служили нам ещё в годы войны - знаменитые «ЗИС-5». На одном из них, помню, я однажды даже покатался!
 
          Нередко, по улицам солидно и неспешно шли, сотрясая землю на многие метры вокруг себя, мощные тракторы «ЧТЗ». Рык тракторных моторов и лязгание гусениц были слышны издалека, ну а вблизи эти звуки просто оглушали. Многие из тех тракторов на Очёрском машзаводе переделывались в специализированные машины-трубоукладчики, расходившиеся тогда по всему миру.
 
          Этот завод не был для нас чужим - на нём трудилось много наших родных и знакомых. В войну, когда он выпускал такие нужные для фронта мины и реактивные снаряды, там работала токарем моя мама.
 
          Как далеко разносился по округе звук заводского гудка! Мне вспомнилось, что в одной песне были такие слова: «…и голос этого гудка я узнавал, как голос друга». Точно!

          Я глянул через окно на улицу. Во всех окрестных домах был уже погашен свет. В темноте горели только тёплые золотистые шарики ближних и дальних фонарей - и больше почти ничего не было видно. Но я точно знал, что там, куда я сейчас смотрю, возвышается гора, покрытая лесом. Она была, как казалось мне в детстве, невообразимо далеко от дома - за дорогами, за лугами, за рекой. С нашей стороны на той горе был крутой обрыв, выделявшийся своей красной глиной на фоне густой зелени. Каждый день от него отражалось долетавшее до меня эхо - две протяжные ноты. Это гудел паровоз, чёрный лоснящийся красавец «ФД» с красными колёсами. Озабоченно пыхтя и выпуская белый пар, он вёз заводскую продукцию от Очёра до Верещагино, ближайшей узловой железнодорожной станции. Паровозный гудок, как и заводской, тоже казался мне дружеским приветствием.

          Поворочавшись, ещё немного, я встал (всё равно ведь не спалось!) - и тихонько пошёл бродить по дому.
 
          На лавке у дальней стены в темноте угадывался белый бок небольшого пластмассового бидона. Думаю, над проектом этого сосуда в своё время хорошо потрудились дизайнеры - он радовал глаз красивыми современными формами (хоть и получился из-за этого не совсем удобным). А бывало, я ходил по Очёру с другой ёмкостью, обычно стоявшей в тёмном чулане - круглой блестящей жестянкой-канистрой. Её до самой пробки заливали керосином в придорожной керосиновой лавке, стоявшей за старым, уже тогда почти заброшенным, кладбищем. Сверху на канистре виднелось загадочное фабричное клеймо - «ПенРПК». Эти буквы, вместе с запахом и маслянистым плеском керосина, стабильно вызывали у меня ассоциацию с вычитанным где-то словом «Пенсильвания». Позже я узнал, что так называется один из американских штатов. К США я особой симпатии не чувствовал - но вот это название казалось мне чуточку своим.

          Побродив ещё немного, я снова лёг и крепко уснул - совсем как в детстве.
 
          Не помню, какого числа это было. Не помню даже, в каком месяце - помню только, что было это в ночь с понедельника на вторник. Это была, как потом оказалось, моя последняя ночь в нашем родном доме, который мне до сих пор снится.

На фото: первый в моей жизни дом. Тогда ещё - в почти первозданном виде.