О, если б мог выразить в звуке всю силу страданий

«О, если б мог выразить в звуке всю силу страданий моих…»
После сценической кантаты «Кармина Бурана», всколыхнувшей во мне ностальгические воспоминания, где-то на задворках сознания почему-то все время вертелось название книги воспоминаний Льва Гинзбурга, переводчика сборника средневековой поэзии школяров и вагантов (Кармина Бурана, легшей в основу кантаты К.Орфа) – «Разбилось лишь сердце мое». Я очень люблю эту повесть о любви и о работе над переводом лирики вагантов, потому что она напоминает мне о близком человеке, с которым я не только прожила более двадцати счастливых лет, но и благодаря которому я состоялась и человечески, и профессионально. В начале наших взаимоотношений мы читали эти воспоминания вслух и наслаждались их прекрасным слогом и трогательным сюжетом. Я всегда знала, что название повести – это измененная последняя строчка известного романса «О, если б мог выразить в звуке всю силу страданий моих…» (музыка Л. Малашкина, стихи Г. Лишина), хотя в число моих любимых он никогда не входил, и я ни разу его не пела для своего удовольствия одна или с подругой, что иногда случалось. Слышать же, конечно, слышала и в исполнении Шаляпина, и Штоколова, и Кунгурова (в Большой опере). Но ни слова, ни мелодия меня раньше особенно не занимали. Но пару дней назад во мне словно внезапно материализовался этот романс, и я, к своему удивлению, пропела его сначала мысленно, а потом пару раз вполголоса, поскольку была дома одна. И в этот момент его проникновенная мелодия и немного таинственный текст почему-то полностью меня захватил. И захотелось его послушать в хорошем исполнении. Сначала я нашла записи Ф. Шаляпина, Д. Хворостовского, В. Атлантова и целый вечер, слегка озадаченная, без передыху слушала их, пока работала на компьютере, удивляясь, как по-разному этот волнующий романс звучит у каждого из них.
Я и раньше замечала, что в зависимости от жизненных обстоятельств и самоощущения, из недр памяти у меня выплывала какая-то песня или городской романс (иногда я даже не могла сказать, как он там оказался), которые становились словно лейтмотивом линии поведения, таким своеобразным эпиграфом жизненного периода. Иногда продолжительного, иногда не очень. И тогда эта мелодия со словами возникала первой, когда хотелось промурлыкать что-то под нос или громко спеть с подругой. Одно время это был романс «Ночь тиха, над рекой тихо светит луна и блестит серебром голубая волна». И главными для жизни словами были: «В эту ночь при луне, на чужой стороне, милый друг, нежный друг, вспоминай обо мне». А еще – «Милый друг, нежный друг, я, как прежде любя, в эту ночь при луне вспоминаю тебя». Помню, как-то по дороге из Москвы в Ульяновск, заехали мы с подругой на машине в Суздаль, пошли побродить по его старинным улочкам. А там – всякие забавы для туристов. И сувениры продают, и на баяне играют, ожидая денежной благодарности. Иду, думаю, сыграет мой любимый романс «Ночь тиха…», дам денег, не скупясь. И сыграл, как только мы оказались в пределах видимости! Как узнал? У меня даже внутри что-то дрогнуло…
В другой период таким лейтмотивом жизни был романс «Что это сердце сильно так бьется, что за тревога волнует мне грудь? Чей это голос в душе раздается, ночь всю томлюсь, не могу я заснуть!». К реальности это имело очень условное отношение, скорее к состоянию души. Но романс почему-то помогал находить душевное равновесие и точку опоры.
В молодости одно время роль такого «жизненного эпиграфа» выполнял романс «Темно-вишневая шаль» – «Я о прошлом теперь не мечтаю и мне прошлого больше не жаль, только много и много напомнит, эта темно-вишневая шаль». И далее по тексту. А лет десять-двенадцать назад такой «песней жизни» стал цыганский романс «Не уезжай ты, мой голубчик». Откуда он взялся, я даже не помню, потому что мы с сестрой его никогда не пели, если я его и слушала, то не специально. Но он как-то очень прочно утвердился в моих предпочтениях надолго. Конечно, он отражал скрытые желания, которые не могли реализоваться, а милые слова романса, полные сладостной грусти, как будто чуть-чуть давали такую возможность: «…Дай на прощанье обещанье, что не забудешь ты меня! Скажи ты мне, скажи ты мне, что любишь меня, что любишь меня!…». Когда слова бывали пропеты, вроде и желание слегка исполнилось… Но часто жизнь шла безо всяких музыкальных «эпиграфов» – будни и будни.
Раньше я никогда об этих музыкальных лейтмотивах своей жизни не думала, но когда меня вдруг властно захватил невесть откуда возникший романс «О, если б мог выразить в звуке», я это вспомнила. Ведь и про Льва Гинзбурга я не первый год рассказываю студентам, рассуждая о переводных изданиях, и его воспоминания прочитать советую, и сборник лирика вагантов показываю, и стихи из него читаю... И никаких подобных казусов не происходило! Видимо, в моей жизни опять наступил какой-то особенный период. Хорошо бы понять, какой.
Романс короткий, но мне не очень понятный.
О, если б мог выразить в звуке
Всю силу страданий моих,
В душе моей стихли бы муки,
И ропот сомненья затих...
И я б отдохнул, дорогая,
Страдание высказав всё.
Заветному звуку внимая,
Разбилось бы сердце твоё.
Вроде, это о том, что он ее любит, мучается от этого, а она его нет, он хочет сделать что-то, чтобы она его полюбила и начала так же страдать? Интересно, хотя все равно таинственно. И ко мне, вроде, отношения не имеет. Но я решила не ломать над этим голову, а найти побольше записей этого романса (их только ВКонтакте оказалось более четырех сотен) и послушать подряд. Эффект получился удивительный. Я словно конкурс исполнителей провела и с изумлением пришла к некоторым неожиданным для себя выводам, хотя специалистам, все это, наверное, известно.
Далеко не каждый певец даже с хорошим голосом может впечатляюще исполнить этот романс. Хотя с плохим его лучше и не пытаться петь, одно расстройство получится. Этот романс (наверное и другие романсы тоже) словно рентгеном просвечивает исполнителя, выявляя не только особенности его голоса, но и его душевные качества, вкус, глубину и зрелость личности, общую образованность, ум, жизненную позицию, отношение к себе и к профессии. До этого моего невольного эксперимента, я даже не догадывалась, что если певцу кроме нот нечего сказать слушателю, то последнему нечего слушать. Пустого, поверхностного, неразвитого человека с небогатым духовным миром, этот романс выдает с головой (как и музыкантов и дирижера). И вместо берущей за душу вокальной миниатюры получается что-то вроде песни Д. Кабалевского из моего детства «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…» – размеренно, бодро, деловито, с ненужной патетикой, даже как-то механически. Манерничание, самолюбование, сентиментальность, вялость, желание спеть «красиво», стилизация под цыганщину – все это противопоказано этому романсу. В его словах и музыке – крайняя степень чувств человека – томления, страдания, душевной боли, мучений, отчаянного надрыва и не менее сильной несбыточной надежды на благополучное разрешение душевного кризиса. Петь этот романс, не передавая голосом все эти чувства бессмысленно. Просто красиво и приятно – тут недостаточно. Но выразить можно только то, что ты в состоянии почувствовать, понять, а если ты считаешь, как многие сейчас, что любовь – это форма психического расстройства, которая требует лечения (американские психиатры договорились и до этого), то мы получим механического певца и механическое пианино. Все ладно и ловко, но совершенно бездушно! Фактически исполнитель этого романса должен голосом сыграть отчаянную попытку исстрадавшегося влюбленного найти успокоение в звуковом самовыражении, чтобы даже его равнодушная милая была поражена в самое сердце. Имитация чувств здесь не поможет, фальшь мгновенно вылезет наружу в неверных интонациях и акцентах. Получится музыкальный ширпотреб, подделка под истинные чувства.
Большого певца помимо прекрасного голоса, отличает эмоциональная наполненность вокального исполнения, искренность, страстность. Такое пение околдовывает. Для этого у человека должна быть душа, изобразить ее нельзя. Ее не подменить ни разумом, ни образованием, ни профессионализмом. Хотя нужно и что-то еще. Наверное, это называется талант. А он, как известно, – дар редкий.
Непревзойденным исполнителем романса «О, если б мог выразить в звуке…» остался Ф. Шаляпин. Он голосом рисует такую выразительную картину любовных терзаний, что не включиться в эти переживания невозможно. Гениальность его пения становится совершенно очевидной. Мало кому удалось подойти хотя бы близко к такому уровню. Он даже не один на миллион. Он просто ОДИН! По-другому, но не менее впечатляюще исполняют этот романс И. Скобцов, Б. Штоколов, Д. Хворостовский, Д. Гнатюк. И это из четырех сотен записей певцов! Среди остальных есть вполне неплохие, но по эмоциональному воздействию не такие сильные: Атлантов, Штонда, Федотов, Соткилава, Гуляев, Морозов, Кунгуров, Тихомиров, Захаров. Причем, некоторые из этих исполнителей могут похвастаться только необходимой эмоциональной трактовкой.
Остальные записи, в основном, прошлых лет, порой, настолько беспомощны, что их и слушать неудобно.
Я даже не ожидала такого результата. Причем, на нескольких записях Ф. Шаляпин поет этот романс по-английски. И это делает его менее выразительным. Язык мешает – и певцу, и слушателю. Без слов романс не вызывает душевного трепета. Но по-русски это звучит у него потрясающе! Волнующе, драматично, отчаянно!
Лучшие записи я продолжаю слушать с прежним удовольствием, все так же озадаченная – с чего бы это? И пытаюсь проникнуть в тайну стихов. Видимо, не только меня они озадачивают, потому что некоторые певцы исполняли измененный текст. Вместо: «И я б отдохнул, дорогая, Страдание высказав всё. Заветному звуку внимая, Разбилось бы сердце твоё» у них звучит: «И я не могу, дорогая, Страдание высказать всё. Заветному звуку внимая, Разбилось бы сердце твоё». Хотя яснее от этого не становится