Мой американский друг. Глава из романа Ятра

 Случилась эта история в те давние времена, когда Непал еще был королевством. Для меня как заезжего авантюриста не было ничего необычного в том, что по Катманду бродят толпы людей с красными знаменами. Первое время они вели себя вполне миролюбиво, лишь изредка перекрывали центральную улицу, по которой в праздничные дни двигались пышные процессии, а в будние ходил по своему короткому маршруту единственный в этой горной стране троллейбус. Столица жила размеренной жизнью. Утро в Катманду начиналось с того, что на узких улочках появлялись дворники и торговцы вареными яйцами и самосой. Перед тем как начать наведение порядка, дворники непременно съедали самосу и половинку вареного яйца, некоторые приправляли трапезу беседой с торговцами о последних городских новостях. Затем на многочисленных перекрестках появлялись варщики чая. Они разжигали синее пламя в своих шумных примусах, с грохотом доставали мятые кастрюли, расставляли в ряд многочисленные узкие стаканчики. Наверное, именно шум примусов и грохот кастрюль являлись сигналом к тому, чтобы самые расторопные продавцы начали поднимать в лавках металлические решетки, выдвигать на улицы витрины и раскладывать на них свои самые яркие товары.
 Не скажу обо всем Катманду, но в Тамеле утро наступало именно так. Я просыпался раньше дворников. Забирался на крышу своего гестхауса, доставал бутылку рисового вина (которое тут называлось ченом), заколачивал в сигарету «Як» немного непальского гашиша, раскуривал, наблюдая за тем, как просыпается квартал. В это утро что-то пошло не так. На улочки в урочный час не вышли дворники. Торговцы яйцами и самосой не появились вслед за ними. Не слышно было шума примусов на перекрестках столицы, металлические решетки на лавках торговцы поднимать не спешили. Вместо дежурной утренней суеты я заметил из своего «гнезда» столбики дыма, которые появлялись сначала в двух-трех местах где-то в районе королевской площади, а потом стали возникать и в других частях города. Дым был густым и черным, он поднимался в небо вертикальными столбами, которых через полчаса стало уже несколько десятков. По улицам пробежала толпа подростков. В руках одного из них развевался красный флаг с серпом и молотом, другие волокли старые автомобильные покрышки. На небольшом перекрестке прямо подо мной непальские подростки сложили их в кучу, полили керосином из стеклянной банки, подожгли и с радостными криками побежали дальше. Я отправился к себе в номер за фотоаппаратом…
 Когда вернулся на крышу, услышал стрекотание винтов и заметил, что вертолетов было не меньше десятка, некоторые барражировали по своим маршрутам, другие зависали на одном месте, были и те, что сбивались в стайки. Столбов дыма казалось теперь не меньше сотни, город стал напоминать долину черных гейзеров. Я снимал не спеша, выбирая выгодные ракурсы. Курил гашиш, пил рисовое вино и созерцал.
 Город жил и наполнялся тревожными звуками. Некоторые торговцы по привычке открывали лавки, но таких было совсем немного. Неожиданно в пустые улицы хлынул шумный поток людей с красными знаменами и транспарантами. Впереди всех бежали мальчишки, размахивая кусками алой материи, за ними быстрым шагом маршировала толпа вооруженных палками людей. Раздался звон битого стекла. Толпа громила те лавки, которые крамольные торговцы успели открыть. Шумно скандируя какой-то зарифмованный клич, человеческая масса двигалась в сторону королевской площади. Так неожиданно для себя я стал свидетелем исторического события — непальской революции.
 Вслед за беспорядками и погромами в город вошли регулярные войска непальской королевской армии. Началась волна репрессий и арестов. В Катманду был введен комендантский час. Выходить из зданий стало теперь запрещено круглые сутки, за исключением пары часов утром и одного часа вечером. На перекрестках появились белые шестиколесные бронетранспортеры диковинной формы, по улицам курсировали частые патрули. Туристы в массовом порядке хлынули из Катманду. Я, разумеется, остался… Ну не мог не остаться.
 
 Торговцы туристических кварталов были разорены. Большинство из них работали на заемные средства, брали товар на реализацию. Сошедший на ноль поток туристов лишил их не только основной статьи дохода, многих он попросту разорил. В вечерний час я обходил лавки ювелиров, которые приглашали меня и даже предлагали переночевать у них в лавке, чтобы, не нарушая комендантский час, проводить досуг, приглядывая для себя камни из богатого ассортимента. Я охотно оставался на ночь. В эти бессонные часы придирчиво отбирал сапфиры, которые приносил партиями хозяин лавки из каких-то неведомых закромов. Хозяйская дочка подливала мне холодный «Сан Мигель», а когда шея затекала, я прекращал отбор камней, прохаживался по запертой лавке, делал разминку, курил гашиш и вел с хозяином задушевные беседы. Мне нравился этот пожилой человек. Он, в отличие от других торговцев, не рыдал и не рвал на себе волосы. Смиренно отнесся к своему разорению и рад был выручить хоть какие-то деньги с товара, который был теперь никому не нужен. Я скупал сапфиры по цене поделочных камней на вес, не по каратности, а по граммам. Это разбивало ему сердце. Он был честным торговцем, приехавшим с женой и дочерью в Непал из самого Сурата, известного среди ювелиров центра торговли камнями. Сначала дела в Катманду шли не очень бойко. Несколько раз ему пришлось менять местоположение лавки, в итоге удалось сторговать освободившееся местечко на перекрестке в самом сердце Тамела. С тех пор торговля наладилась, но вскоре после этого умерла жена. Все это торговец рассказывал без истерик, спокойно и рассудительно, не пытаясь меня разжалобить. Дочь его — поздний ребенок в семье, на которого супруги уже и не рассчитывали. Бойкая симпатичная девушка, стыдливая и хрупкая. Было видно, что отец в ней души не чает. Она старалась во всем ему угодить, очень трогательно накрывала его пледом, а он шутя злился на нее, отгоняя прочь. Она исчезала и появлялась с горячим чаем, он грустно улыбался. Я не чувствовал себя капиталистическим падальщиком, пирующим на чужих страданиях. Пришедшая революция разоряла тех, у кого был товар, давала шанс тем, у кого были деньги. У меня были деньги. Я этим пользовался.
 Мне жилось в Катманду очень комфортно. Гестхаус, в котором я обитал, был самым высоким зданием в туристическом квартале, известном как Тамел. Владелец гостиницы напоминал по виду подростка. Его звали Радж. Он был сиротой и беспризорником, но на свое счастье встретил могущественного покровителя. Им оказался какой-то высокий чин в полицейском ведомстве. Этот покровитель усыновил Раджа и оформил на его имя некоторую недвижимость, среди которой был и многоэтажный гестхаус с ресторанчиком внизу. Революция перевернула все с ног на голову. Очевидно, полицейский чин решил покинуть страну до того, как ему начнут крутить яйца, экспроприируя нажитое незаконным путем имущество. Он искал покупателей на свой гестхаус, который с оттоком туристов полностью опустел. Изумительное здание с панорамным обзором… Я не планировал его покидать. Мне удалось сторговать за копейки и арендовать весь верхний этаж и пентхаус в придачу. Конечно, в городе оставался еще всякий иностранный сброд, который не спешил покидать страну. Всякого рода авантюристы, как и я, наживающиеся на чужом горе, многочисленные африканские братаны, которых не пускали в соседние страны, всякие отщепенцы, которым было наплевать на происходящие в государстве революционные перемены. В Тамеле продолжал работать единственный ночной клуб «Суб Террания», расположенный в подвале одного из зданий туристического квартала. Весь негустой осадок из оставшихся иностранцев собирался именно там. Наркотики подешевели в разы, выпивка была и вовсе бесплатной, ее приносили по вечерам мародеры, и никто их за это не осуждал. В городе царила анархия.
«Суб Террания» по своему архитектурному исполнению представляла из себя миниатюрную реплику какой-то лондонской станции метро. С объявлением вечернего закрытия города на комендантский час клуб запирался на ночь изнутри. Покинуть его теперь было невозможно до самого утра. Любой иностранец имел право привести с собой одного местного горожанина, поручившись за него лично. Иностранцы приводили, конечно, всяких ****ей и барыг. За короткое время я перезнакомился со всеми, кто проводил ночной досуг в «Террании». Как-то само собой вышло, что тусовка после ежедневной «всенощной» в клубе постепенно переместилась в мой гестхаус. Я договорился с Раджем о ценах на расселение для моих новых приятелей, он согласился. Пустующее пространство заняли преимущественно африканские братья, которые оказались чрезвычайно рады получить в аренду за гроши шикарные апартаменты на четвертом этаже. С этого этажа теперь на весь квартал гремела музыка, из окон валил густой конопляный дым. В том же клубе я познакомился со старичком-японцем. Он был тихоней, ни во что не ввязывался. Просто приходил по вечерам в клуб и, сидя за барной стойкой, попивал халявный алкоголь. Когда до него докопались два здоровенных молодых австралийца, он молча соскользнул с высокого стула и, забрав выпивку, переместился за дальний столик. Подвыпившие ребята нашли его и там. Они шумно предъявляли ему за «Перл Харбор», а он растеряно улыбался. Один из верзил смахнул со стола бутылку с его выпивкой, и она, упав на пол, разлетелась вдребезги. Звона стекла за грохотом музыки никто не услышал, да и действия дерзких парней не привлекали к себе внимания тусовки. Мне стало жаль старика, было как-то уж совсем подло докапываться до того, кто заведомо слабей, уважению к старости этих недоебков мама тоже, очевидно, не учила. Я взял за горлышко квадратную бутылку с текилой и двинулся к австралийцам. Они располагались ко мне спиной, это было, пожалуй, главным моим преимуществом. Выбрал того, что выглядел крепче. Замахнулся и врезал ему по затылку квадратным пузырем. Бутылка не разбилась, а парень не упал. На мой взгляд, удар вышел сокрушительным и пришелся здоровяку в основание черепа. Жертва вероломного нападения стала медленно разворачиваться в мою сторону, и я ударил снова. На этот раз бутылка разлетелась на куски, а парень осел, опустился на колено и, схватившись за голову здоровенной своей лапой, с непониманием уставился на меня. Его приятель наконец развернулся в мою сторону. Он сориентировался чрезвычайно быстро, я даже не успел ничего понять. Удар откинул меня довольно далеко. Не знаю почему, он бил меня не в лицо. Я был уверен, что грудную клетку он мне раскрошил. Дышать было просто невозможно. Я нелепо ловил ртом воздух, но сделать полноценный вдох почему-то не сумел. Когда пришел в себя и стал способен дышать, оба молодца уже смиренно лежали на полу в глубокой отключке. Старикан оказался совсем не прост. Он помог мне встать и доковылять до стойки. Австралийцы пришли в себя, но больше на рожон не лезли. Когда рано утром клуб открыли, мы вышли на свежий воздух в тишину Тамела, которая после клубного рокота казалась нереальной. Я пригласил старичка погостить в моем гестхаусе, он легко согласился. Жил тихонько в номере верхнего этажа на моей территории. Радж пытался получить с него оплату, но так как за весь этаж платил я, а старичок был моим гостем, вопрос оплаты отпал.
Я прозвал деда Якудзой, что было недалеко от истины. Он принадлежал к одному из криминальных кланов и скрывался от кого-то в далеком Непале. Покидать Катманду не планировал. Это, пожалуй, все, что я сумел у него выпытать. А еще он по утрам загорал на крыше. Приходил рано утром, как и я. Встречал солнце, выходящее из-за горной гряды, курил со мной гашиш, молчал и улыбался. Дни были теплыми, практически все обитатели крыши оголяли торс. Однако старик неизменно привлекал общее внимание, когда стягивал через голову рубаху. Тело его было жилистым, покрытым множеством резаных шрамов и несколькими круглыми отметинами, очевидно, пулевыми отверстиями. Поверх этих шрамов вся видимая часть тела, кроме лица, шеи и кистей рук, была покрыта татуировками. Именно поэтому я и прозвал его Якудзой. Однажды он заметил мое внимание к узорам на его теле. Сказал, что может совершенно бесплатно сделать мне на память наколку. Я согласился. Он некоторое время рассматривал мою спину, о чем-то размышляя, потом спустился к себе в номер и принес оттуда набор игл, бамбуковые палочки, керамические пузырьки с краской и опиум. Каждое утро теперь начиналось с того, что я курил опиум, производя общую анестезию. После этого он принимался колотить бамбуковыми палочками друг по другу в области моей спины. Начиналось все довольно болезненно, даже невзирая на опиум. Старик что-то оживленно рассказывал мне по-японски, а может быть, это была какая-то ритуальная молитва или еще что-то. Я по-японски ведь не говорю, и он это знает. Но, тем не менее, его монологи были частью ежедневного ритуала, сопровождавшегося стуком бамбуковых палочек, раскуриванием опиума и распитием ракси, рисовой водки, которую старый японец очень уважал. За пару недель он нанес мне на спину дракона. Вышло очень недурно. Я был рад, что все наконец закончилось, но Якудза утверждал, что это еще не конец. Он дал моим ранам на спине затянуться, на что ушла еще пара недель, а потом начал все заново. Теперь болезненные ощущения не заглушал даже опиум. Я терпел, представляя себе, через что пришлось пройти старичку в свое время. Ему ведь тоже набивали наколки по старинке, так уж принято у этих японцев. После утренних процедур у меня стала болеть голова. Моча изменила свой цвет, став значительно темней. Но когда старик закончил свое дело, головная боль прошла, и огорчало лишь то, что спать теперь я мог только на животе. Каждое утро Якудза аккуратно снимал с меня бинты, обрабатывал наколку какой-то мазью и вновь забинтовывал. А потом мы курили гашиш и пили ракси. Черные братья жаловались на то, что деньги их подходят к концу. В городе прошла новая волна беспорядков, несколько броневиков было сожжено революционными повстанцами, с севера приходил новости, что китайские маоисты захватили несколько приграничных гарнизонов и планируют двигаться на Катманду. В Тамеле участились погромы, мародеры по вечерам приносили выпивку на продажу, но деньги подходили к концу и у меня. Я рассказал черным братьям, что в пригороде есть торговцы дешевым ченом, который вполне может заменить дорогой мародерский алкоголь. Я закупался раз в два дня в одном заведении сразу несколькими литрами этого легкого алкогольного напитка. Чтобы эффект был ощутимей, я брал в нагрузку еще и крепкого ракси, смешивал жидкости между собой, выжимал туда же лаймы. Получалось, на мой вкус, довольно неплохо и очень бюджетно. Черные братья попробовав мое пойло, сначала его забраковали, но через некоторое время пришли к выводу, что лучше уж пить такое, чем вовсе остаться без алкоголя. Они отправлялись вместе со мной на окраины в утренние часы, когда режим комендантского часа позволял появляться на улицах. По дороге назад, неся на себе заполненные ченом баклажки, мы закупались в мусульманском районе лепешками, мукой, овощами и козлятиной. Другие члены нашей коммуны в эти же короткие промежутки пробивали в городе гашиш, мародерский шоколад, сигареты, маисовые хлопья, горчичное масло для жарки. Обычно за одну ходку в город мы обеспечивали себя пропитанием, выпивкой и куревом на пару-тройку дней.   
Деньги мои совсем подошли к концу через пару месяцев после начала революции. В моем рюкзаке лежали свертки с парой килограммов отборнейших сапфиров. Ситуация в Катманду стала поспокойней, но турист в страну так и не вернулся. Лавки Тамела были закрыты, многие из них разорены мародерами. Ювелиры покинули город или ушли в глубокое подполье. Делать в Непале мне больше было нечего. Транспортники бастовали, автобусы с Баг Базара в сторону индийской границы уходили теперь раз в неделю по субботам. Был вторник, и мне следовало себя чем-то занять. Рано утром отправился на окраины города на очередную закупку чена.
 
 Забегаловка, в которой продавалось домашнее рисовое вино, была неприметной. Шумный примус у входа, грязная тряпка на дверях. Заведение для местных жителей. Помещение тесное, всего пара столиков да четыре деревянных скамьи к ним. Передал тетушке пустые баклажки и деньги, она меня уже очень хорошо знала. Пошла заполнять пластик хмельным напитком, а я в ожидании сел за столик. В этот ранний час в заведении оказался еще один посетитель. Невзрачный немолодой мужчина в клетчатой национальной пилотке. Худой и низкорослый. Перед ним стояли кувшин с ченом и стакан.
— Чен хо? — осведомился я, что значило дословно «не чен ли это?»
— Чен хо! — заулыбался мужичок и утвердительно мотнул головой из стороны в сторону. Этот жест в нашей культуре выглядит отрицательным, но у индусов и непальцев он означает «да».
— Диди, адха литар ракси динухос! — потребовал я. Тетушка появилась с кувшинчиком ракси и пустым стаканом.
Я подвинул к себе пустой стакан мужичка и плеснул туда ракси, налил себе. Подняли. Выпили. Он довольно крякнул и снова любезно разлил по стаканам свой чен из пластикового кувшина. Я подлил в чен ракси, чем немало удивил своего нового знакомого. Выпили. Оказалось, что собеседник неплохо говорит по-английски, что значительно упрощало общение. Звали моего собутыльника Пракашем. Жил он в каком-то небольшом городке, название которого я теперь и не вспомню. Со слов Пракаша, в той местности было две основных достопримечательности. Первая — это высокогорный бассейн олимпийского размера, ну а вторая — нерукотворная статуя спящего Вишну, найденная недавно при раскопках древнего городища. Собеседник пригласил меня к себе в гости, предложив познакомить с бытом непальской глубинки. Я согласился. Комендантский час действовал только в крупных городах Непала, по утверждению Пракаша, в его деревеньке никакого комендантского часа не было вовсе. Я захватил свои баклажки с ченом, расплатился за ракси, и мы двинулись из города прочь. К вечеру на перекладных добрались до его деревеньки, которая расположилась вдоль дороги, опоясывающей какую-то гору, по мнению местных жителей, святую. По пути в свою деревеньку Пракаш рассказал о том, что он считается очень уважаемым членом общины, имеет кучу родственников, и все его очень хорошо знают. Он работал поваром у какого-то арабского шейха и совсем недавно вернулся на родину. Обещал закатить в честь меня пир и как-то между делом попросил об одном маленьком одолжении… Это меня несколько насторожило, но, выслушав Пракаша, я уверил его в том, что сделаю все, о чем он просит, в лучшем виде. Просил он о сущем пустяке. Оказалось, что Пракаш довольно давно ведет переписку с каким-то далеким американским другом. Вся деревня об этом знает, это придает ему статусности и веса в глазах родственников и друзей. Но в последнее время недоброжелатели пустили слухи, что Пракаш не только пишет письма в Америку… но и сам на них же отвечает. Что, мол, нету никакого американского друга! Нехорошие… недобрые слухи превратились со временем в сплетни и доползли уже до соседних селений. Это так огорчает Пракаша, что тот совсем потерял покой. Он поклялся нерукотворной статуей Вишну, что в самое ближайшее время его американский друг приедет к нему в гости! И тогда злопыхатели подавятся своими гнусными сплетнями, никто не посмеет больше уличить честного Пракаша во лжи. Так мой новый знакомец возложил на меня роль американского друга, приехавшего наконец к нему в гости. Он дал мне напутствие, как вести себя на людях, и попросил почаще упоминать в разговоре Америку. Задача мне была ясна, я пообещал, что сделаю все как следует. Американский друг? Да, собственно, почему бы и нет…
 
 Водитель малолитражного грузовичка высадил нас у подножья горы. Серпантин уходил куда-то вверх. Мы сделали по доброму глотку из моих баклажек, и Пракаш, выхватив их у меня из рук, сказал, что его американскому гостю не положено таскать тяжести в гору. Он волочил баклажки и всю дорогу рассказывал о достопримечательностях окружающей местности. Вскоре мы добрались до деревенских строений, первым из которых оказалась мясная лавка. Пракаш приосанился, вошел в мясную лавку, поздоровался с хозяином и, тыча в мою сторону пальцем, начал бегло объяснять тому что-то. Громкий разговор я понять не мог, но вот слово «Америка» звучало в контексте довольно часто. Хозяин лавки, довольно толстый дядька, вышел в сопровождении Пракаша наружу. Пожал мне руку и, заглядывая в глаза, опасливо осведомился:
— Америка?
— Америка, — добродушно улыбнулся я.
Мясник был чрезвычайно поражен. Пракаш тащил его в сторону лавки, что-то щебетал ему в ухо, но хозяин был словно контужен. Все смотрел на меня и удивленно мотал головой. В итоге Пракаш снял с крюка заднюю часть козьей тушки, запросто перекинул ее через плечо и двинулся дальше. Я предложил ему помочь, он наотрез отказался и даже слегка огорчился моей непонятливости. Он напомнил мне, что я американский гость, а это значит, что никаких тяжестей таскать на себе не должен! Я пообещал ему не таскать тяжести, и Пракаш успокоился. В следующем строении уже знали о нашем приближении. Мальчик из мясной лавки бежал впереди нас, сообщая всем удивительную новость. Пракаш, не заходя в магазинчик, отчитал мальчика. Он выглядел огорченным тем обстоятельством, что новость об американском друге принес в этот дом не он лично. Это ведь и понятно. Малец мог по пути что-нибудь напутать, исказить информацию… Пракаш грозил мальчугану пальцем, тряс за плечо и почти довел паренька до слез. Только после этого он по-хозяйски размашисто пригласил меня внутрь магазинчика и следом зашел сам. Сгрузив на прилавок козье мясо и баклажки с ченом, он по-хозяйски полез в холодильник, достал несколько бутылок пива «Сан Мигель», услужливо открыл одну и протянул мне. Я приложился к бутылке и, сделав несколько емких глотков, удовлетворенно и звучно рыгнул, вызвав гул одобрения у собравшейся в лавке публики. Пракаш сиял от счастья. Он усадил меня на пластиковый стул и начал свой рассказ. Какой-то мужичок в кульминационный момент Пракашевой речи стал хлопать себя по карманам, достал пачку сигарет «Кукури» и, проследив за моим взглядом, протянул сигареты мне, предложив угощаться. Пракаш прекратил монолог, оттолкнул простофилю и стал стучать себя по лбу пальцем, объясняя что-то этому недотепе. Он обращал взор к публике, призывая ее в свидетели, тряс несчастного за плечи, голос свой повысил настолько, что с улицы в магазинчик зашло еще несколько зевак. Я допил свое пиво, поставил бутылку в сторонку, взял следующую и открыл ее при помощи зажигалки. Только это смогло остановить поток бранных слов, который Пракаш уже готов был обрушить на голову тому негодяю, что предложил мне свои дрянные сигареты. Открывание бутылки зажигалкой оказалось чрезвычайно эффектным, и позже Пракаш просил меня открывать бутылки именно так. Теперь же мне поднесли пачку «Мальборо», бережно вскрыв ее и развернув золотинку. Я усвоил правила игры. Дернул за золотинку, смял ее и бросил в сторону, достал сигарету, прикурил, а пачку положил в свой карман. Зрители были довольны!
 Сумерки опускались на деревню, а мы кочевали от лавки к лавке с импровизированными представлениями. Я пил пиво, курил «Мальборо», мне подносили подарки и опасливо поглядывали на меня, стоя в деликатном отдалении. Неутомимый Пракаш обещал, что мы уже очень скоро придем к нему домой, но я уже начал в этом сомневаться. Теперь мы двигались по деревеньке в сопровождении фанатов и зевак. Впереди бежал мальчик из мясной лавки, оповещая всех встречных о нашем приближении. Пракаш следовал за ним, волоча на себе многочисленные пакеты с продуктами и выпивкой, а половину козьей туши несли подростки на вытянутых перед собой руках, как жертвенный дар неведомому богу.

 Деревенька была не из бедных. На вершине горы — храм и несколько уютных двухэтажных особнячков, один из которых принадлежал Пракашу. Ну, по крайней мере, так следовало из его слов. Несмотря на поздний час, в доме горел свет и было довольно людно. Меня провели в комнату, устланную коврами, и усадили на почетное место рядом с большим эмалированным сейфом. Этот сейф, очевидно, был предметом гордости хозяев, потому что не стоял в углу комнаты, а был вынесен чуть ли не в самый ее центр. Народ все прибывал. Усаживались на ковры, тихонько переговаривались. Я пил пиво и курил сигареты, коротая время. Пракаш с ловкостью театрального распорядителя размещал прибывающих. Одних он бесцеремонно сгонял с мест, других бережно пересаживал. Еще полчаса расстановок — и в комнате стало тесно от людей. Весь пол оказался занят сидящими. У дверей тоже стояли зеваки, даже в соседней комнате, судя по звукам, было довольно людно. Протолкавшись ко мне, Пракаш опустил мне руку на плечо, торжественно обвел взглядом присутствующих и после положенной по сюжету драматической паузы начал свою речь, вдумчивую и неспешную.

 Как настоящий проповедник, он, распаляемый собственным ораторским талантом, говорил все быстрее и громче, а минут через двадцать уже вскрикивал и помогал себе жестами, ходил вокруг меня, неожиданно замолкал, то хохотал, то придавал лицу трагическое выражение. Слушатели, разинув рты, внимали. Не знаю, о чем там врал Пракаш, время от времени я отставлял пустую бутылку из-под пива, брал новую, открывал ее зажигалкой под бурное одобрение присутствующих и делал очередной глоток.

 Пива во мне накопилось уже слишком много. Теперь нужно было отлить. Не хотелось прерывать оратора, он, похоже, был близок к очередному кульминационному моменту в своем повествовании. На все лады повторялось слово «Америка». Некоторое время я честно терпел. К пиву я уже не прикасался, просто курил сигареты и отстраненно смотрел в пространство. Пракаш, однако, сворачивать свою эпопею не спешил, поэтому я откашлялся, привлекая его внимание, и, когда он бросил в мою сторону взгляд, жестом подозвал к себе. Он склонился в смиренном поклоне, и я попытался объяснить ему в нескольких словах, что неплохо бы мне отлить. Пракаш силился понять, но его английского не хватило. В таких случаях я помогал жестами, но в данном историческом контексте жесты были, пожалуй, неуместны. Я встал и двинулся к выходу из комнаты, Пракаш следовал за мной, пассами рук и искусной мимикой давая указание всем оставаться на своих местах. Очевидно, он понял, куда я спешу, и потому стал направлять меня в нужном направлении. Туалет оказался снаружи дома. Компактное кирпичное строение на некотором отдалении от жилища. Пракаш молитвенно сложил руки на груди, предлагая мне помочиться, не доходя до туалета. Иллюстрируя свое предложение, он развязал тесемки на штанах и начал ссать на какой-то куст, приветливо мне улыбаясь. Ночь опустилась на деревеньку, но луна светила довольно ярко. У входа в дом собрались люди, которые с любопытством взирали на нас. С меня не убудет, решил я и начал сливать отработанное пиво. Струя мочи орошала камень, разбиваясь о него с характерным звуком. Напор был достаточно сильным, и звук наверняка доносился до благоговейно застывших у входа в дом зевак. Пракаш уже давно закончил мочиться, а я все еще изливал на камень звонкую мощную струю, вспоминая, как в студенчестве на спор мог ссать на забор значительно дольше других. У меня даже со временем сложилась техника, позволяющая контролировать столь интимный процесс, добиваясь большей продолжительности. Был бы здесь ржавый металлический лист, которым обшивают сараи и гаражи, звук, конечно, стал бы более мощным и раскатистым, но камень в звенящей горной тишине тоже неплохо справлялся со своей задачей. Из меня лило, как из полкового скакуна после многочасового марша, лило безостановочно и неотвратимо. Я смотрел на луну, вдыхал чистый горный воздух и мочился на камень. Пракаш стоял рядом в смиренном оцепенении, он тоже был заворожен процессом. До рекорда, установленного в студенчестве, пожалуй, не дотянул, но полторы минуты проссал, даже без вопросов. Америка может гордиться своим незаконным сыном.

 Пракаш лил мне на руки воду из пластмассового кувшина, а я осведомился деликатно, когда наконец начнут кормить. Он клятвенно заверил, что все уже готово к банкетной части, что будет изумительный плов с козлятиной, такой, как любил кушать арабский султан. Я поинтересовался между делом, нет ли у Пракаша немного гашиша. Он задумался лишь на мгновенье, после чего заверил, что и этот вопрос решаем. Ночь была долгой. Рассказы, плов, музыка и танцы, море пива, сладости и чай, ближе к утру был доставлен и гашиш. От впечатлений и сытой усталости меня сморило в сон. Просыпаясь время от времени, я понимал, что праздник все еще в самом разгаре, и народ не спешит расходиться.
Утром я проснулся одним из первых. Многие гости разбрелись по дому и спали в самых разных местах, очевидно, в тех позах, в которых их застал Морфей. Я вышел из дому и направился к туалету. Не доходя до него, как и вчера, я мочился на памятный камень. Рядом встал мальчишка, который увязался за нами от лавки мясника. Он довольно быстро справил нужду, но все равно стоял и с интересом разглядывал мои анатомические особенности. Завершив процесс, я достал из кармана пачку сигарет, прикурил от зажигалки, после чего подарил ее пацану. Восторгам не было предела. Он убежал прочь, очевидно, желая рассказать кому-то о своей неожиданной радости. Я же задумался над тем, где бы мне найти бутылочку холодного пива.

 Народ в Непале любит поспать. Тут нет привычки вставать затемно и буднично впрягаться в работу. Ближе часам к десяти принято попить чайку и чем-то слегка перекусить. В жилище Пракаша чай пить начали ближе часам к одиннадцати. После этого гостеприимный хозяин предложил провести для меня экскурсию по достопримечательным окрестностям. Как-то совсем буднично он провел меня по долине драконов. Заросшие джунглями террасы, выложенные руками древних умельцев, представляли из себя изумительный архитектурный памятник. Каменные головы исполинских чудовищ были покрыты мхом, изо рта у некоторых струилась вода. Пракаш объяснил, что здесь раньше располагался дворец какого-то эпического правителя, драконьих голов было ровно сто восемь, и из всех из них изливалась чистейшая горная вода. Пить оттуда никто не отваживался, потому что одна из голов всегда несла в себе смерть. Отпивший получал отравление, не совместимое с жизнью, и погибал на месте. Еще одна из ста восьми голов, напротив, дарила бессмертие, но вот только было непонятно, какая именно. Правители древности перетравили кучу придворных, пытаясь найти нужную голову, но ручеек бессмертия каждый раз лил из разных, и все попытки обнаружить «бессмертную» голову в итоге прекратили. Пива под рукой не оказалось, и я приник к ручейку, текущему из головы каменного дракона, а Пракаш изобразил на лице сложную мимическую гримасу удивления, ужаса и любопытства. Я не умер. Мы бродили по горным склонам и взирали на неожиданно вышедшую из земли после дождя фигуру бога Вишну, считающуюся нерукотворной. На санскрите для таких памятников существует отдельный термин «Сваямбу», что значит самозародившийся. Мне очень понравились древние строения, и я готов был бродить тут хоть целый день, но Пракаш оставил на десерт нечто совершенно поразительное. Он загадочно улыбался, ведя меня по широкой тропе, огибающей заросшую лесом гору. Через некоторое время мы вышли на уступ, с которого открывался вид на плавательный бассейн, окруженный невысоким забором. Какой-то горный санаторий, расположенный в живописном месте. Ничего удивительного в бассейне, разумеется, не было, поразило меня другое. На горном уступе над бассейном, прячась за ветками вековых елей, скрывалась довольно многочисленная толпа мужчин. Одни сбивались в стайки, другие стояли по отдельности. Все они неотрывно смотрели в сторону бассейна, многие при этом дрочили. Пракаш подтолкнул меня к удобной точке, с которой я мог бы наблюдать за тем, что происходит на территории комплекса. А там не происходило ничего любопытного. В самом углу бассейна на отмели, называемой в народе «лягушатником», сбилась в кучу немногочисленная стайка теток в закрытых до горла купальниках. Такие купальники можно встретить на старых дагерротипах. Ничего порочного. Тетки брызгались и радостно верещали, стоя по пояс в воде. Никто из них не плавал и не загорал, лежа на солнышке.
 Пракаш увлеченно шептал мне на ухо, что сегодня среда. Женский день. Говорил о том, что это единственный в Непале бассейн олимпийского размера. Очевидно, вид сбившихся в стайку женщин его чрезвычайно возбудил, не прекращая беседы, он развязал тесемки и начал дрочить. Я отошел в сторону и сел на прогретый солнцем камень. Отсюда я не видел бассейна, зато очень хорошо видел толпу мужиков разных возрастов, которые занимаются онанизмом в естественном для себя порыве, совершая сей акт, очевидно, каждую среду в одно и то же время. Мне стало любопытно, что происходит в это же время в четверг, когда в бассейне олимпийского размера плещутся и брызгают друг на друга водой непальские мужики.
 В гостях у Пракаша я провел еще день, а на следующее утро тихонечко свалил, пока все спали. Ушел по серпантину, когда солнце еще толком не вышло из-за гор, но уже осветлило ночное небо настолько, чтобы можно было различать дорогу. Бредя в утреннем горном тумане, я вспомнил день, когда точно так же брел в тумане каменистой тропой к священному озеру Качеопари.