КОША

Он нас ненавидел, пожилой учитель математики с синюшными губами сердечника. Он ненавидел многих, но нас с Димкой особенно. Неприязнь читалась на его пухлом, вбирающем наиболее желчные гримасы, лице после того, как мы на его уроке пересели за первую парту. Два долговязых жлоба с дегенеративными, по мнению Коши, лицами всю жизнь просидевших на галерке, вдруг стали украшением первых рядов, его замечательного но совершенно бесполезного в этой окраинной школе, предмета - математики. Это было вызывающей наглостью, учитывая наши достаточно посредственные знания в области точных наук, но поделать он с этим ничего не мог, поскольку наш поступок не выходил за рамки школьной дисциплины. Сидеть на первой парте двум переросткам-десятиклассникам техника преподавания не запрещала. Почему Коши? Да от фамилии Кошевич. "Коша, надень шапочку, лысинку простудишь" - именно эта известная фраза из фильма про Кощея Бессмертного и определила его "имя" на долгие годы.
Его боялись многие. Его и директора, хотя директор внешним видом больше соответствовал образу Кощея. Худой, с вытянутым лицом, впалыми щеками и выступающими передними зубами он был похож на Кощея-кролика, но настоящим Кощеем был, все же, наш Коша. Когда он шел по коридору, жизнь и суета перемены замирали, а далекой эстафетой проносился гул: "Коша идет. Тише. Коша..."
В классе он любил порядок и не терпел посредственность. Перед уроком он здоровался, потом говорил дежурные слова и переходил к опросу. Он подносил поближе журнал, видно было, как лицо от пробегаемых перед глазами фамилий становится брезгливо-гутаперчевым.
- Вот, давайте послушаем Макаревича, - наконец произносил он и остальные облегченно вздыхали. Класс на время оживал, но никто не поднимался.
- Макаревич, ты где?
- У нас два Макаревича, - подсказывал чей-то сердобольный голос поближе.
- Ах, да, забыл, - начинал свой спектакль Коша. - Два бездельника. Какая разница, кто. Ну?... Пусть Александр, он первый.
Где-то в середине класса вставала обреченная фигура в клетчатом пиджаке с взбитым хохолком соломенных волос. В глазах царила пустота, растерянность и общая слабость от происходящего. Лицо несчастного было расписано бледными красками Христа идущего на Голгофу.
Коша ждал несколько мгновений и старался не смотреть на разворачивающуюся трагедию. Потом поднимал взгляд и объявлял приговор.
- Понятно, - говорил он. - Не будем терять время, и испытывать терпение тех немногих, кто пришел сюда чему-то научиться. Я тебе ставлю тройку, поскольку ты все равно болван, и тебе нужно просто получить аттестат. Заодно ставлю тройку и второму Макаревичу, поскольку и он болван. А портить нервы из-за ваших пересдач я не намерен. Садись.
Примерно так проходили все уроки. Двойки он ставил в основном тем, кто мог их исправить, а безнадежные учились у него совершенно ровно, без унизительных неудов, исключительно удовлетворительно.
Коша ненавидел нас, как ненавидят все обреченное и никчемное, как ненавидят безвольное, тупое и ограниченное. Это была рабочая окраина, без такта, интеллигентности и светских манер. Та окраина, которая должна была раствориться в рабочей толпе, пополнить блатные сходки или в лучшем случае стать клерками в домоуправлении, милиции или управлении образования. И эта ненависть была взаимной.
Как-то зимой я нарисовал на тетрадном листке обнаженную даму и несколько вожделенных кавалеров. Рисовал я неплохо, даже одно время посещал изостудию, но все равно дама получилась непропорционально дородная, а мужички так себе, невзрачные, но с очень внушительными "достоинствами". Сцена в карандаше сразу набрала популярность и стремительно понеслась по рядам, вызывая улыбки и хохот у мальчишек и вгоняя в краску передники и косички. Я следил, как произведение передается из рук в руки и наводит определенный фурор и внутренне гордился авторством.
- Что это? Дай сюда, - голос Коши вынырнул из облака всеобщей эйфории и заставил всех вздрогнуть.
Как он подкрался к развлекающимся, несмотря на предпринимаемые меры предосторожности, так никто и не понял. Было в этом что-то мистическое, кошачье.
- Говорю, дай сюда! - голос его звучал все более настойчиво и с нотками угрозы.
Я видел, как захваченный врасплох одноклассник опускает все ниже под парту руку с эротическим пейзажем и усиленно превращает ее в комок. Коша упорно протягивал руку, предлагая провинившемуся сдаться на милость палача. Здесь немного и я струхнул. Если бы несчастный сдался и рисунок оказался  у Коши, то следующей  фразой была бы: "Кто автор?" А это уже попахивало вызовом родителей со всеми вытекающими последствиями. Это не двойку получить или мелом испачкать чужой пиджак. Низкопробная похабщина в чистом виде. Попахивало большими неприятностями. Дело могло дойти и до Кащея-кролика.
- Дай сюда то, что прячешь под столом, - Коша сам был заинтригован тем, что навело такое беспокойство в его патриархально-злобном мире. А я чувствовал, как приближается час икс, момент истины и глухие набаты страха стали пульсировать у моих висков.
Рука учителя не спеша, как многотонный бездушный пресс все ниже опускалась под стол, приближаясь к цели, сокращая амплитуду маневра до движения кисти и весь класс замер в тревожном ожидании. Кто-то привстал на парте, кому-то мешала чужая спина. Вытянутые шеи и напряженные глаза говорили, что пьеса подходит к ожидаемой кульминации. Когда показалось, что битва проиграна, противник повержен и все пойдет по самому скверному сценарию и для пойманного и для автора, последним движением руки, обходя расставленные засады, несчастный, дрожащей, но стремительной рукой отправил комок тетрадного листа прямо себе в рот и начал интенсивно жевать. Коша несколько минут в ступоре смотрел на эту наглость, примеряя на лице необходимые для этого маски. Видно как он был разочарован происходящим. Можно было конечно произвести экзекуцию с извлечением некими страшными клещами тайнопись из горла негодяя, но внутренняя брезгливость остановила его. Он наконец-то выбрал нужную маску и, сжав каучук в алгоритмических точках лица с неприязнью произнес:
- Выйди вон. Есть будешь в коридоре.
Было в нем что-то особенное, что мы в ту пору не могли уловить, хотя сейчас, повзрослев, находясь в его годах, до сих пор не могу понять эту загадку - человека, с больным сердцем, некой внутренней злобой и острым чувством справедливости. Он вполне понимал наш маневр с пересадкой на первую парту, совершенный в десятом классе. Прямо за нами сидели две отличницы, и любая контрольная превращалась в тайну конспиративных переговоров, шифровок и подглядываний. Мы же портили ему настроение своей вульгарной близостью к его точному предмету.
 Однажды, при написании очередной контрольной, мы подняли тихий бунт не согласившись с выводами кураторов за спиной. Через несколько дней Коша зашел в класс и начал раздавать тетради с результатами. Когда мы с Димкой развернули свои работы, то под ними красовались жирные пятерки. Каково же было наше изумление, когда круглые отличницы, у которых мы старались списывать получили по "неуду". Видя их бледный вид и влажные капли предательски набегающий на глаза, Коша риторически заметил:
- Да, вы получили двойки за ошибку в одном задании. Я знаю, что двое сидящих перед вами бездельника постоянно списывают у вас. Но они списывают думая, потому и получили отлично. Вы же пытались ввести их в заблуждение, потому у вас такие оценки. Не подводите больше товарищей.
Девчонки были растеряны. Да и мы чувствовали свою долю вины, хотя на имеющуюся у них ошибку указывали во время написания задания.
Нет, он не изменил отношения к нам, поскольку случай, даже и управляемый не входил в его перечень положительных выводов. Для него было все понятно и разложено по полочкам, впрочем, как  и у меня сейчас. Но свои пятерки мы с Димкой тогда получили, а отличницы работы переписали, после уроков. Он не боялся тратить время на тех, кто стремился к знаниям.