Глава 27. Поцелуй вселенной

Поэт Селёдкин, - занявший место привратника душ при султане Марте и визире Романе,- сидел в своём и Юлюшкином домике, отличавшемся от других большей солидностью и фешенебельностью; в одной из десяти комнат, коих ещё и предназначение не вполне было известно; перед листом бумаги, заполненным мелкими убористыми строчками.
- Куда как откровенно, - задумчиво произнёс он и добавил, - куда уж больше…
Он думал, что первое написанное в этой солнечной стране произведение тоже отличалось от его прежних работ – остротой ли переживания, сарказмом, грустной иронией и излишним обнажением себя, словно кожу содрал  с ладоней! А может, так и надо писать – словно раздеваться  и кожу вместе с одеждой долой?
Всегда прежде он старался убежать от себя, закрыться стихами как бронёй, учуять дух времени и дуть по ветру в паруса, оставаясь, таким образом, вечным лидером, борцом и примером, лояльным и всем удобным! Да, он имел нюх, как хорошая гончая, знал, что и как надо делать, чтобы вернуться с добычей в зубах и лавровым венком. А ведь, пожалуй, такие вещи, которые он здесь «отчебучил» многим бы не понравились и многих, кто его знал, удивили! И ведь можно бы было писать на этой красивой планете, как он думал об этой земле, об аромате трав  синих небесах, но всё величие и царское спокойствие места, казалось, возвращало его мысли с обострённой болью к покинутой родной земле! Можно ведь было и совсем не писать – здесь это было бы самое разумное – заняться спокойным созерцанием просторов и любовью с жёнушкой; или заниматься отвлечёнными вопросами с открывшейся вдруг симпатией к Лисе – директрисе! Поначалу он решил, что всё происходящее – есть полёт души, встретившей на неведомой райской планете родственные души! Выстроил целую теорию об этом, и сумел заразить этой теорией диретриссу, результатом чего и явился поцелуй, подсмотренный Холмсом – Марьюшкой, вынесенный на всеобщее обозрение в её рукописном труде…
Однако главное место во всём этом сейчас, именно в этот момент, занимало, - он только что это осознал, прочитав вышедшее из-под пера, - отвращение к двойственности своих позиций! И он понял, что больше никогда не сможет написать о том, что будет противно его натуре. Он назвал это про себя «сопротивлением сердца»! Он осознал вдруг себя флюгером:
« Не зги не видно в тьме кромешной,
Но гордо реет словно стяг
Над градом флюгер! И с надеждой
На землю звёздочки глядят!

Подул ли ветерок неверный,
Что повернулся флюгер вновь,
Провозглашая перемены
И славя новую любовь!

И не рассеялись невзгоды,
Не отступила темнота,
Лишь кто-то делает погоду,
Указом сверху – дуть куда…

Куда вертеть, подобно шпилю,
Послушно ветру перемен,
Свой нос, тайком грустя о штиле
И множа перечень измен.

Лучом осветит ясно утро
Бредущих ощупью людей.
И за ненадобностью флюгер
Снесут на кладбище идей!»
Прочитав ещё раз стихотворение, он пошёл во двор, ощущая в себе одновременно горечь утраты (по самому себе) и обретённую вновь свободу, лёгкость и почти невесомость. Словно только, что умер и поспешно родился…
Юлюшка крутилась у пятёрки коней, давая им травы и овса…
- Да выпусти ты их, пусть побегают!
Он сам отвязал их под неодобрительное ворчание Юлюшки. Кони заржали и убежали.
- Сам ловить будешь! – обиженно сказала та.
Селёдкин вдруг подумал, что он настоящий поэт и вспомнил о своих сатирических стихах, которые он читал только дома, в кругу немногочисленных друзей. Он считал раньше, что они только для домашнего чтения, а теперь думал, что из всего написанного им, они-то и есть самые настоящие! А остальное всё труха, с которой все согласны, потому что она уже сто раз пережёвана!
Он пошёл по дороге.
- Ты куда? – окликнула его Юлюшка.
Он ничего не ответил. В соседнем ближайшем домике, разделённом на две половины, поселились девочки Сюзи – Золушка и Элли – Воробей. Обе маленькие и ершистые, как ёжики. Сюзи – беленькая. Элли – чёрненькая. У Сюзи пять козочек и козёл. У Элли несколько овечек и барашков. Они совсем не знают. Что с ними делать. Бегают к друг другу постоянно, советуются, бестолково  кричат, махают руками и спорят… сейчас, наверное, опять побегут за помощью к Юлюшке. Почему-то эта маленькая женщина всё умеет! Как ему повезло с женой…
Ещё один домик, двухэтажный. Каждый этаж из четырёх комнат. На втором этаже директриса с мужем. На первом мужнин брат, по кличке Пух. Сидит. Доит корову. Кажется, даже получается. А муж Нинзя на траве валяется. Под его надзор свиней отдали. Он обиделся: «Я, - говорит – не свинопас!» Свиньи, как очухались, врассыпную кинулись. Все орать, визжать! Ещё бы! Пять тонн по двору мечется! Ни дать, ни взять, танк! Того гляди, задавят! Изгородь сломали! Где-то сейчас бродят! Одичают, поди, ещё накинуться сзади, и тебя самого съедят, а Детинушке хоть бы хны! Ноги задрал к небу. Советы братану даёт: «Ты бы сзади к ней зашёл, Пух! Ты её за хвост придерживай! Случаем, не быка доишь?» Тот терпит, только отмахивается: «Да, погоди ты! Пошёл бы лучше свиней поймал!»
- Сам иди к свиньям! Медведя бы – другое дело!
- Ишь, медведя ему подавай!
А вот сюда идёт мистер Позвольте, господин Пластинкин. Приставлен надзор вести. Под его ведением кони, коровы и свиньи. Он уже третий день около Детинушки околачивается. Всё уговаривает его свиней поймать и в хлев загнать. Вон! Заранее лысинку платком начищает! Предчувствует жаркую битву! Первый день его Детинушка анекдотами донял! Второй день в карты заставил дуться! А сегодня он уже приёмы на нём отрабатывал – дзюдо, или ещё какие, Бог весть! Что-то дальше будет? Но смотреть некогда! Ноги сами несут вперёд, словно кто на невидимом канате подтягивает.

Вот ещё двойной домик. В нём приютились молодые бабочки – актриска Вещаева и портниха Аделина Андроновна. И дети их с ними! Перенёс их к мамочкам Федя, доняли они его! Сначала он перенёс альбом семейный Вещаевой с сыном, а потом и его самого! От мужа-то Вещаева, можно сказать, принародно отказалась! И не захотела его сюда за собой перетаскивать! Как от вредной привычки отказалась, иначе не скажешь! Вроде, с ним и не плохо, было! А только и не хорошо, вот что, как бывает-то! Пресное счастье выходило, соли в жизни не хватило!
А у портнихи Аделины фотка сына в паспорте была, а паспорт в сумочке, а сумочка в прихожей, а прихожие, можно сказать, все похожие, ну тряханул Федя приблизительно все прихожие в доме двухэтажном деревянном, где жила с семьёй Аделина Андроновна; там ещё полгода спустя следствие по поиску массового воровства следоки раскрывали; не знали, кому дело «пришить», порешили, что сама пропавшая, сбежавшая от мужа дебошира и сына с собой прихватившая, пожалуй, что и не при чём, не виновна; хотя, понятно, ни сына её, ни саму не сыскали, а как бы они до Грифонии «догрызлись»?  Ну, тряхануло «землетрясом» в неположенном месте в неурочное время? Кто виноват? Американцы, кто ж ещё! Развели технику тайную погодой управлять, и экспериментируют! А мужа, на всякий случай, под следствием полгода держали, доказать ничего не сумели, отпустили, но наказан он, можно сказать, за свой отвязный характер был историей сполна! Беречь надо было счастье! Не гонять бабу! И ремнём поменьше махать! И соседи подозрительно косились, что счастья не прибавляло! Не захотела его Анроновна с собой-то брать! Федя уж было горазд был и попробовать того, как –нибудь его вычислить среди других-то! Ну, может, и к лучшему, а то новых захватов незнакомцев не избежать было бы! Ну, а в самой Грифонии к фокусам  чуть попривыкли, посочувствовали пострадавшим издалека! Попадало откуда не совсем ведомо, с полсотни куртёнок, пальто, сумочек, шуб и обуви размеров и фасонов, форм и расцветок неописуемо – в общем, живописно выглядело! Отыскали среди прочих вещиц и сумку портнихи, принявшейся на досуге додумывать чей-то гардероб и обувь, сумки да косметика с неба свалилась!? Послушали про её соседей! Порадовались, что из «живья» машинка с вещами лишь пару кошек и одну породистую собачку чау – чау прихватила! Могло же быть и хуже! Ну и не велик ущерб! Что ж им до того, что дом тот стал нечистым прозываться! В самом деле, проснулись люди ночью, словно, что разбудило, ну исчезли у всех как по заказу вещи с прихожих, но сами - то живы! Правда, двоих опосля, и в самом деле не досчитались, Аделина-то, по сарафанному радио, вроде,  как раньше пропала, а за ней, значит, и до дитя невинного дело дошло! Тот вишь, вместе с ограблением случившемся сгинул, пропал, как и не бывало! А батька – Сокол, не тверёз, догусарствовался! Раньше за ум-то надо было браться! Таки, Бог наказал! Мистика, одним словом!
  В хозяйстве у бабочек – куры, гуси и утки. Птичий двор. Есть, где таланты свои показать. Платьица на птичек сшить, пьесы с ними по ролям разучивать. Спросит Вещаева: « Гуси – гуси!?» А те ей: «Га-га-га!» - «Есть хотите?» - «Да-да-да!» Весело, ничего не скажешь! Чего они здесь забыли? Чего приобрели? Федя своей машинкой какого – угодно тряпья нанесёт… А Вещаева в театре разочаровалась! Я, - говорит, - как-то за театром, жизнь свою проворонила… Я ведь, считай, и замуж не за мужа, а за театр пошла…» Спокойно им здесь. Просто спокойно. Устали бабочки. Страшно устали. Такие молодые, а устали. Смертельно устали. Ничто им не нужно. Только этот тихий мирный пейзаж, словно на лубочной картинке, выполненной в мягких пасторальных тонах! И стоит негромкая радость и затаённая грусть в уютных тёплых днях! Они лечат душу и тело! Жадно впитывают солнечные лучи и прохладу густого насыщенного озоном воздуха тонкие стебли телес людей! И вдруг сами они ощущают себя деревьями и растениями, уходящими корнями- ногами глубоко в землю, и чувствуют каждое её дыхание – колыхание, отзывающееся в них скрытыми желаниями, вдруг обнаруживающими себя!
Вот стоит тростинка Аделина Андроновна. И густые длинные волосы заплетены в косу. Мало женщин, кто носит сейчас косу на земле! А рядом с ней стриженая тростинка – худышка Вещаева, подвязанная белой косынкой.
Ещё дом. Марьюшка с Иванушкой и мальчиком Дионисием. У них радость! Пошёл Дениска! Уже давно должен был ходить, а пошёл только здесь, на этой чистой не отягощённой грехами земле! Казалось, она впитывает в себя все хвори, наполняет жизненными соками людские стебли, избавляя от физических и душевных болезней!
- Я тоже был болен. Я был очень болен. И только сейчас я учусь ходить, смотреть и понимать то, что меня окружает. Я соотношу это с собой прежним, и вижу, что эта болезнь свойственна многим оставшимся на земле. Я излечился, но они безнадёжно больны!
- Дядя! Смотри! Ручной! Я его отпускаю! А он не убегает! – мальчик Дениска гордо демонстрирует белого крольчонка, который сейчас больше напоминает котёнка.
Новорождённый поэт поднял мальчика высоко над головой и закружился с ним:
- Смотри, малыш! Как красиво! Береги всё это! Может быть, ты научишься не укрощать, но чувствовать, как самого себя это небо, землю, другого человека. Мир для любви, для счастья! Улыбайся! Ничего не бойся!»
Он замолчал. Его переполняли чувства, но он мог их высказать пока только себе. Ни ребёнку и ни его обеспокоенным уже порядком родителям. – « Дайте людям перешагнуть через свой страх – им незачем будет убивать друг друга! Все решительные действия человек совершает «отбоявшись», есть предел – человек не может бояться вечно! Тогда щемящее чувство освобождения и единения с миром! Всё идёт к этой свободе через боль и утрату, терпение и сопротивление сердца!
- Малыш! Не бойся жить! Не бойся чувствовать! Не бойся любить! Не бойся страдать! Не бойся прощать! Не бойся смеяться сам над собой! – кричал он, сам того не замечая.
(«Она всё ближе – эта заветная черта освобождения, последняя капля горя, которая и вынесет тебя в океан любви и света…»)
Тут он заметил, что ребёнок давно плачет у него на руках, а он прижимает его к себе, не давая вырвать мечущимся рукам родителей, которые ругают его, на чём свет стоит!
- Рано! Пока рано! Но это будет! Будет так! – поэт вернул мальчика на руки взволнованной матери и быстрым шагом сначала пошёл, а потом побежал навстречу ветру.
Теперь он не был «флюгером», и как бы ветер не дул, он знал свой путь. Путь освобождения! Путь очищения! Он бежал мимо колосящегося пшеничного поля, засеянного русскими молодыми бабёнками Мари и Солохой, - густо взошедшего вопреки всем правилам и срокам; мимо картофеля, который тоже можно было копать, - растущего без единого сорняка; мимо свёклы и моркови, гороха и подсолнечника! Всё здесь в считанные часы прорастало и радовало глаз! И подсолнухи, будто подслушивая его мысли, согласно кивали жёлтыми головами: «Что посеешь – то пожнёшь!» Господи, мысль-то какая, простая и гениальная! Сейте разумное, доброе, вечное и будет вам вечная добрая память! Всё прижилось или приживалось, и давало свои несколько непохожие, но плоды! И человек  был уже готов заполнять чистые страницы истории своей несколько не поддающейся нормальному объяснению деятельностью, с точки зрения человека разумного! Чего ради была сделана эта прививка на почве чувств, эмоций и желаний под парусом надежды и мечты!
Что-то зазывное закричала позади Солоха – Леона, и послышался раскатистый грудной её смех, поддерживаемый грубоватым смехом Мари. Они забыли, что были толсты и некрасивы, а Мари ещё и близорука. Да нет, Леона вполне могла соперничать с мадоннами Рафаэля, Микеланджело, Рубенса… это только её роль, - загнанной жизнью в угол калеки, - накладывала на неё свои отпечатки пальцев. Роль, которую она играла на сцене! А ведь некоторые здоровые готовы всю жизнь играть загнанных калек – в жизни!.. Ради чего? Ради премудрости пескаря, подсмотренного Щедриным.
Скорее! Смыть с себя последние капли страха! Под душ! Очистить души!
Вот водопад… и струи – душевые – струны душевные… директриса сидела на камне…
Он подхватил её за руки и потащил с собой под очищение «воды»: «Слушай! Слушай музыку!»
Она слушала. Вода стекала по волосам… лицам… одеждам… и выше этого, казалось, не могло быть ничего…
- Что ты чувствуешь? – спросил он.
- Я даже… немножко люблю тебя… - удивляясь сама себе, ответила она.
-Я тоже…. Мы все должны немножко любить друг друга…
И это было странно. Быть друг другу такими родными, и быть  - «чужими», что-то сродни «воровству»… у них и в мыслях не было назвать это «изменой», хотя, как никогда ни с кем, они были близки друг другу!
Так родился второй поцелуй. Печать, скрепившая рожденье мира, Вселенной новой из души новорождённого поэта! А вместе с нею тяжело рождалась… немножко новая мораль и нравы…
Но смена милой декорации резка и неприятна. Они, ещё держась за руки, не выпуская друг друга из радостного объятья, со счастливыми лицами, оглядываются, не понимая, но уже зная, словно «застуканные», пойманные на месте преступления две мокрые курицы или даже петух и курица, что не легче… но что за реалия и какая глупость выдернула их из водопада чувств?..  На них смотрят, как на нечто не подобающее и непристойное в данный момент, и ждут в молчании, когда же они сообразят и отпустят друг друга, и посмотрят вниз…
А там на зелёной – зелёной траве лежит распростёршись такой маленький Саня и довольно улыбается, глядя в бесконечное голубое – голубое небо счастливыми глазами материи, которая уже не знает ни своей формы, ни содержания, которая ждёт в томительной боли вечного начала, не знающего себе конца!.. Все думают, что он мёртв, лишь потому, что его теперь не будет с ними, но разве он – это лишь маленькое тело, в котором остановился моторчик?.. Не плачьте! Он всех прощает!..


Конец.