Часть I. Глава вторая. Звезда и стая

1.

В конце июля Супрон Тасевич выехал из местечка в соседние Паляны: надо было, навестив родню, произвести кое-какой обмен да договориться еще о продаже куму молоденького, лишь месяц назад явившегося на белый свет теленка.

Возвращался Супрон под вечер. Широкое, с развалинами литовского замка на горизонте, поле кончилось, и телега, слегка подпрыгивая на колдобинах, пошла вверх, вдоль зеленеющих густо с обеих сторон деревьев. Старая чалая кобылка Супрона неторопливо разбрасывала по дороге цокот и вместе с хозяином наслаждалась сейчас невообразимыми запахами июльского леса. На краю дороги пили из колеи воду крохотные воробьи, где-то в лесной чащобе радостно квохтал дрозд, предсказывала кому-то судьбу невидимая кукушка.

Супрон уже было начал дремать под мерный цокот кобылки и скрип колес, когда из показавшегося впереди осинника вышел бородатый мужчина с чуть раскосыми по-монгольски глазами; махнув просяще рукой, направился к остановившейся телеге.

-Что, отец, до местечка не подвезешь?

Супрон помолчал, неодобрительно разглядывая бородатого. Ответил с явной неохотой:

-Ну что ж, садись, если ты добрый человек, - и, не дожидаясь, раздраженно дернул поводья.

Бородатый запрыгнул на покатившуюся телегу. Устроившись поудобней, порылся за пазухой и, шлепнув Супрона по спине, протянул открытую пачку «Казбека».

-Благодарствуем, - обрадовался старик. Прикуривая, сказал подобревшим голосом:
 
- Что-то мне лицо ваше знакомо, где-то вроде видел, а где - не припомню.

-Путаешь ты чего-то, - не очень дружелюбно ответил на это бородатый.

-Нет, не путаю. Где-то точно видел… Вы часом на акапоньской водокачке, у Шарцева, не работали?

-Путаешь ты, старик, - настойчивее и злее повторил незнакомец.

-А может и путаю.




Телега, покачиваясь, поднималась на холм; напуганные ее скрипом, с калины вспорхнули один за другим пять или шесть воробьев; меж поредевших осин ударило прохладными струями клонящееся к закату солнце.

Незнакомец помолчал, щелчком отбросил и до половины недокуренную папиросу. Разглядывая с интересом свои постукивающие по коленке пальцы, спросил:

-А что, немцев-то у вас много в местечке?

-Да нет у нас никаких немцев, - засмеялся Супрон.

-Как это «нет»?

-А вот так. В июне пришли, Степку Малюго властью поставили, он у нас в лавке работал, может, вы его знаете. И все, поминай как звали. Да еще неделю назад приезжали какие-то: всех евреев, какие внизу, за школой, вниз переселили, да с Палян перевезли ихнего брата, а православных, значит, кто внизу жил, наверх, в еврейские дома. Вот так и пришлось нам на старости лет в чужую хату перебираться, - ни гумна своего, ни клуни… Степка говорит, правда, временно это, потерпите, евреев, мол, скоро в Польшу всех повезут: немцы на них сильно обижены… Шейнис вот наш, главный еврей, - добавил старик задумчиво, - в Москве где-то шляется, а семья - здесь. Если немцы узнают, думаю, не сладко им будет.

-Что же, - спросил бородатый. - И этот ваш Степка на них не стукнул?

-Да как тебе сказать, мил человек? Стукнет рано или поздно, а только пока руки вроде как не дошли. А я думаю, Шейниса просто боится. Немцы-то что, сегодня есть, завтра - нет, а Шейнис, тот по головке не погладит. Он у нас столько народу погубил, страсть! Про отца Антония, батюшку акапоньского, который повесился, слышали? Слухи ходят, что ему Шейнис собственноручно на шее веревочку затянул. И то я думаю: не мог же священник сам на себя руки наложить…

Тут Супрон полуразвернулся на своем сиденьи и, снова переходя на «вы», спросил ласковым голосом:

-Вы меня извините за наглость, еще папироской не угостите?

Бородатый протянул молча две папиросы и зажигалку.

-Ой, спасибочки, извините уж меня, старика! Я ить такой роскоши сто лет в зубах не держал, все самокрутки.

-Да, - с наслаждением закуривая, продолжал словоохотливый дед, - наломали дров, что там и говорить. У Шейниса еще в гражданскую войну сын калекой родился, ходить не может, - а уж Яков и тогда добротой не отличался. В те времена его уже, как огня, боялись. У нас  потом поляки многие к Пилсудскому от него сбежали: граница-то тогда была - вот она… А лет пятнадцать назад, когда его жена померла, вообще он на человека перестал быть похожим. Жена-то, Геня, красивая была; говорят, любил он ее сильно. А дочка его младщая - вылитая мать. Старшая, та в отца, вот в девках и сидит, уж ей около тридцати, я прикидываю. Младшая в девках не засидится, это уж мне поверьте…

-А такая баба, по кличке Павлиниха, у вас проживает? - спросил бородатый. Они уже въехали по косогору на холм, и утонувшие в яблонях крыши местечка виднелись по соседнему склону.

-Палинка-то? Есть такая.

-Отсюда видна ее хата?

-А вон она, видишь, слева от церкви четвертый дом, - желтые такие лиштвы?




Телега, поскрипывая, катилась все веселее по спускающемуся к домам шляху.

-Что, батя, старуха-то твоя жива-здорова? - спросил неожиданно незнакомец.

-Жива-то, слава Богу, жива, а вот насчет «здорова»… А чего это ты пехом собрался, я ж тебя могу прям до церкви довести? - воскликнул Супрон, видя, что бородатый спрыгнул с телеги и теперь левой рукой держится за оглоблю, а правую сунул в карман жилетика.

-Слушай, а я тебя точно где-то видел, вот только не могу…

Старик замолчал, потому что бородатый вытащил из кармана и приставил к его щеке пистолет.

-Вот что, сморчок вонючий. Если хоть кому пикнешь слово, и ты, и твоя малпа старая пуль наглотаетесь. Понял?

-Понял, понял, - поспешно согласился Супрон.

Бородатый засунул оружье обратно, быстро зашагал вниз, через кусты краснотала, сокращая дорогу к местечку. А старик минуты две сидел, не шевелясь; потом, часто оглядываясь, погнал лошадь по шляху. Он уже вспомнил: этот заросший бородой человек с раскосыми по-монгольски глазами был никто иной как Степунов, следователь из Борисова, собутыльник и лучший друг Якова Шейниса, не менее чем последний известный округе своим скверным нравом.





Уже через десять минут Федор Степунов был возле указанного ему дома. Он обошел его со стороны, перелез через частокол и, подбежав, заглянул в маленькое, выходящее во внутренний двор оконце. Судя по всему, представшая его глазам картина Федору не понравилась.

В комнатке, облокотившись о стол, сидел красивый широкоплечий парень лет двадцати девяти - тридцати. Спиной к Федору, гладя парня по пепельным волосам, стояла женщина. Парень что-то ей говорил, потом, засмеявшись, взял женщину за руку; притянув рывком, посадил к себе на колени.

Степунов, видя такую идиллию, смачно и длинно выругался, постучал кулаком по стеклу. Любовники мигом вскочили; оттолкнув подругу, парень в два прыжка подлетел к окну - и через минуту, ударив себя по лбу, громко расхохотался.

-Федор Кузьмич, напугал ты меня, - воскликнул он, открывая ведущую в комнату дверь и распахивая в приветствии руки. - Какими судьбами в наших краях?

Степунов вместо ответа схватил молодого человека за грудки.

-Ну, ну, командир, погоди, - попытался вырваться тот.

-Ты что, задрот, умом двинулся!? К немцам попасть решил?

-Какие тут немцы? Нет тут ни одного немца, одни бульбаши, - продолжая посмеиваться, вырывался Сергей Блажевич (так звали молодого человека). - Проходи вон лучше к столу.

-Поля, - позвал он, подталкивая Степунова в хату, - сообрази нам горилки! Ко мне лучший друг пожаловал, да ты его, наверное, знаешь.

-Здрасссте, - процедила женщина, доставая из-за божницы гляк. По злому выраженью ее лица было видно, что Павлиниха еще не отошла от испуга.

-Что ты здесь делаешь? - уже сидя за столом, на котором, помимо стаканчиков поставлены были миска с картошкой, хлеб и деревенская колбаса, спросил Степунов. - Почему не в Москве?

-Ну почему-почему, - Блажевич, наломав хлеб, разливал по стаканчикам. - Может, по тебе соскучился.

Они помолчали. Павлиниха, поняв, что она здесь лишняя, встала; накинула на плечи платок.

-Ладно, утихомирься ты, Федор Кузьмич, - Блажевич в знак примирения поднял стаканчик. - Давай-ка лучше за встречу!





-Ну, Павлиниха ты моя бесценная, давай прощаться, - говорил уже захмелевший Блажевич вернувшейся женщине. - Спасибо тебе за хлеб-за ласку, да вот видишь: забирают меня.

Они поцеловались. Степунов отвернулся, первым вышел на улицу. В темных его, чуть-чуть раскосых глазах плескалась пьяная злоба.

-А дружок-то у тебя сердитый больно, - сказала Павлиниха, отрывая свои пухлые губы от губ Сергея. - Ить не понравилось ему, что мы с тобою милуемся.

-Да что ты, Поля, разве же он от злобы? - заступился за друга Сергей. - Застенчивый он просто. Как девочка. - И, шутливо хлопнув женщину ниже спины, Сергей направился к двери.

-Бывай же, Павлиниха! - сказал он, оборачиваясь у выхода и подмигивая.

Женщина стояла, приложив страдальчески руку к губам. Лицо ее стало вдруг красным и некрасивым.

-Сереженька… - только и проговорила она, всхлипывая.





2.

- Не знаю я, о чем они там думают, - вполголоса злобно говорил Федор. - А я тебя к таким заданиям близко бы не подпустил. Ты же сопляк еще: одни бабы на уме! Тебя же тут любая б… знает.

- Завидуешь мне, что ли? В Москве-то, чай, лучше знают, кого к каким заданиям подпускать, - отвечал Сергей, и по его голосу было слышно, что он начинает выходить из себя.

Они поспешно спускались к реке по окраинным закоулкам местечка; то тут, то там вылезшие из заборов мальвы тянули к ним свои цветущие головы.

-Шейниса-то в Москве не встречал? - спросил Степунов уже примирительным тоном.

Сергей хотел было ответить, но не успел: на повороте из затеми вынырнула девушка лет двадцати трех - двадцати четырех в легком платочке. Она ахнула и уставилась на Блажевича, который быстро отвернулся и прошел мимо.

-Тьфу, черт, заметила… Ладно, иди, я догоню, - шепнул он, не глядя на Степунова, и, придавая лицу обычное беззаботное выражение, вернулся.

-Ну здравствуй, Марьюшка.

Девушка покраснела и попыталась улыбнуться.

-Здравствуй, Сережа. А ты, никак, меня испугался?

-Да я тебя всегда боялся, - хитро улыбнулся в ответ Сергей.

-А чего ж меня бояться? - тяжело дыша, спросила Марьюшка. - Я ить не кусаюсь. У меня ить таких зубов нет, как у Павлинихи.

-Это какой-такой Павлинихи? - Блажевич скорчил удивленную мину.

-Да все у той же. Ты думаешь, я не знаю, где ты хоронился? Да об этом все местечко знает, кроме Степки-лопуха, а может, и он слышал, да связываться с тобой не хочет.

-Та-а-ак… - уже с искренним изумлением протянул Блажевич.

-Я ить и дружка твоего узнала. Это следователь из Борисова, он-то моего Рыгора и упек, сволочь.

-Вот ведь ты какая у меня глазастенькая, - Сергей взял Марьюшку за плечи.

-Ладно, не хапай. Много вас тут, хапальщиков, - девушка высвободилась, презрительно усмехнулась. - Степка, сморчок, на днях тут в гости пожаловал, пьяный в зюзю,  под юбку все лез. Да еще остаться на ночь напрашивался. Я тебя, говорит, за это в интанданство работать устрою, будешь жить - беды не знать.

-Да ну, - Сергей протяжно свистнул. - Ну и как ты, согласилась?

-Да пошел ты, - устало и беззлобно сказала Марьюшка и сама двинулась прочь.

Блажевич догнал ее; обняв, прислонил к плоту ближайшего сада.

-Марьюшка, ты не сердись на меня, - попросил он, развязывая на ее шее легкий платочек. - Будь ласкова, не сердись. Ну, не сердишься?

-Отцепись ты от меня, - Марьюшка попыталась его оттолкнуть, не очень, впрочем, уверенно.

-А ты скажи, что не сердишься, - настаивал Блажевич.

Марьюшка еще пыталась сопротивляться.

-Ну, отцепись же. Вон тебя уже твой друг заждался, - да и Павлиниха, поди, ждет-не дождется…

-Скажи, что не сердишься, - Блажевич, поигрывая уголками платка, наклонился к ней совсем близко. - Ну же, Марьюшка, сердишься ты на меня или нет?

-Да не сержусь я. Иди, - сдаваясь, проговорила девушка. Губы Блажевича уже почти касались ее щеки.

-Так значит, «нет»?

-Да как же на тебя сердиться-то можно… - уже другим голосом прошептала Марьюшка и закрыла глаза.

Девушка ждала, что Блажевич поцелует ее, но вместо этого Сергей, завязывая новый узелок на ее тонкой красивой шее, пообещал:

-Я вот что, я к тебе еще заскочу, жди, - и кинулся догонять попутчика.

Он догнал Федора, посмотрел виновато ему в лицо: у Степунова в расширенных глазах плескалось бешенство, ходуном ходили под скулами желваки, - и, не выдержав, по-ребячьи расхохотался.

Высоко над церковью, у нижнего рога месяца, первая в небе, появилась звезда; холодными пальцами ощупала проржавевший  крест на облупленной белой звоннице.

Зловещим пристальным взглядом проводила две тающие во тьме фигуры.




3.

Медленно занимается день над лесом. В дымке тумана взошло уже над деревьями солнце, тускло выглядывает оно между обрывками проплывающей мглы. Сизая туча пыталась было закрыть светило, но, прорезанная золотыми полосками, на глазах начинает таять. Деревья, кусты и травы кажутся неподвижными; в теплой сладостной тишине слышно лишь щебетанье лядащей птички, да на ползущей сквозь лес дороге со стороны Акапони - мерный гул движущейся машины…

Вдруг тишину разрывает грохот; черными клубами к небу летит земля. Тут же еще один и еще один взрыв, - и мир вокруг уже изменился неузнаваемо, он наполнился хлопками винтовок, колючим треском очередей, людскими разноязыкими воплями, криками раненых. Эхо разносит крики по лесу, с деревьев им вторят обезумевшие от страха птицы…

Двадцать минут продолжается на акапоньской дороге ад, и вот постепенно все затихает. Растаял последний выстрел, и, прежнее, ложится на мир безмолвие, - и только в кровавой луже все тише и тише стонет смертельно раненный юноша и плача шепчет на непонятном здесь никому языке какую-то фразу, - и все повторяет и повторяет одно так странно звучащее женское имя…




Рассказывают белорусы, что в годы великих войн появляется в этих местах Полисун, мохнатый и козлоногий волчий пастух; ударами своей плети, омоченной кровью павших, гонит он на прокорм голодные стаи. И точно: еще не успели затихнуть на акапоньской дороге последние стоны раненого, как в чащобе раздался протяжный и страшный свист туго перевитых веревок, - от удара пригнулись к земле деревья, с деревьев к небу взметнулись птицы, посыпались замертво разноцветные бабочки, - и в просвете между стволами показались бегущие волки.

Волки стремительно приближались к шляху. Их лобастые головы с мощными челюстями были вытянуты вперед, в глазах светились голод и жажда жизни. Деревья словно бы расступались, давая стае дорогу, от лязганья острых зубов и дыхания хищников ветви кустов дрожали, как от озноба. За проплешиной, возле гати, там, где лес спускается к самой Ужени, вышла было навстречу стае и в ужасе метнулась в сторону немолодая лосиха, а в лозняке у реки поднял свои загнутые кверху клыки и угрожающе засопел кабан, пришедший сюда напиться. Страх лосихи и кабана был, однако, напрасным: волки не обратили на них никакого внимания.

Лишь подбежав к дороге, звери остановились; тонкие ноздри хищников начали жадно впитывать воздух. Вскоре раздалось радостное ворчание: волки учуяли запах человеческих тел.

Осторожной, предательской поступью хищники начали выбираться из леса; глаза их трусливо и жадно косили по сторонам. Близость добычи сводила зверей с ума, голод толчками двигал вперед, но дорога пугала открытым пространством, и инстинкт приказывал не торопиться.

Вдруг волки зарычали злобно и озабоченно: вдалеке, за холмом, послышался рев приближающихся машин. Кто-то спешил сюда со стороны Акапони.

Несколько секунд, вытянув морды, звери прислушивались, потом испуганно сбились в кучу. Казалось, теперь они держат совет, спасаться ли им, оставив так страстно желаемую добычу или, быть может, еще есть время схватить себе по кусочку. Старый волк с серой облезлой шкурой, очевидно, призывал всех к благоразумию, остальные, с досадой и одновременно с почтительностью обнюхивая, слушали своего вождя. Некоторые из волков жалобно выли, другие гневно рычали.

Сразу несколько крытых грузовиков вынырнуло из-за холма, за ним спешил облитый каплями «Оппель». Когда машины остановились, из них начали выпрыгивать автоматчики, - солдаты, погоняемые командирами, выстраивались в цепочку. Безмолвный и беззащитный стоял перед ними лес, и лишь ворона с отчаянным карканьем, точно предупреждая его обитателей, летела к лесу над головами солдат.

А стаи простыл и след: быть может, звери успели в последний момент бежать, а может быть, козлоногий пастырь превратил их в кусты можжевельника, сбившиеся возле шляха в кучу, а может быть, никаких волков здесь и не было вовсе…

От солдат, держащих автоматы наперевес, лес отделяли лишь восемь трупов да перевернутая машина, одно колесо которой слетело с оси, а кабина и днище кузова были исковерканы взрывом.




Возле дороги дымится перевернутая машина. Одно колесо слетело с оси, кабина и днище кузова исковерканы взрывом. Запах бензина и гари ветерок относит к осинам, мешает с запахами уходящего лета, тоски, ниоткуда и в никуда ведущей дороги.

Вокруг машины лежат убитые. У одного, совсем еще молодого немца, упала с волос пилотка; на груди, выше колена и на голенище - кровь. Его лицо, застывшее в мертвом ужасе, рассматривают два офицера; облитый каплями грязи «Оппель» ждет их возле перевернутого грузовика.

Ровная и бесконечно-длинная цепочка солдат с автоматами наперевес спускается торопливым шагом с дороги и, вытаптывая сапогами метелки, белые кашки и лютики, приближается к лесу; в лесу же, предупрежденном вороной, начинается паника. Быстро хлопая крыльями, прыгает с ветки на ветку дрозд; с ужасом вскинув клюв, глядит между веток дятел. Проворная белка высунула на секунду нос из листвы; завидев солдат, опять спряталась в зелени дуба. Неосторожный, вылетел было к опушке воробушек, - и, пискнув, вернулся в лес; тут же, качая хвостами, закричали на деревьях сороки.

Даже на другом конце леса, гонимая внезапным предчувствием, бежит, не разбирая пути - подальше от людей с автоматами! - немолодая лосиха. А неуклюжий забияка-кабан, залезший в лозняк напиться, оторвал голову от воды; беспокойно вращая налитыми кровью глазками, уставился в сторону далекой, закрытой километрами зарослей акапоньской дороги.

Там, на дороге, старший из офицеров, оторвав взгляд от убитого мальчика, смотрит солдатам вслед. Опять опускает взгляд; задумчиво, по слогам, перечитывает записку, написанную синим карандашом по-русски на картонном листе и воткнутую прямо в ремень убитого:

«ПРИВЕТ ФРИЦЫ! МЫ ВАС МОЧИЛИ И БУДЕМ МОЧИТЬ. КРАСНЫЕ ПАРТИЗАНЫ БЛАЖЕВИЧА»

Окруженый солдатами лес обрывается ближе к местечку, отдельными кустами еще пытается убежать вдоль шляха. Через полкилометра проваливается случайно добежавшей березой в Волчьи Овраги, длинный, красный от шиповника лог, расползшийся до старого, заросшего побуревшей крапивой еврейского кладбища.