Часть I. Глава четвертая. Записка

1.

Август в сорок первом году выдался на редкость душным; раскаленной сковородой висело в проулках солнце. Люди прятались от жары по хатам, наглухо закрывали ставни; хоронились в спасительной тени верб скочевавшие к речке телята.

Только в конце месяца, в четверг, желто-голубое, без единого облачка, небо начало темнеть, густо наливаться чернилами. Из-за леса выплыла пузатая туча. На кремнистую сухую землю упали первые капли, и в побелевшем воздухе запахло близкой грозой.





Зося Шейнис вышла на крыльцо, щурясь от яркого солнца.

Всю ночь шел, не переставая, грозовой дождь; предваряя гром, падали в дрожащие окна дома отсветы молний. Небо успокоилось только с рассветом, и земля еще была влажной; холодно зеленели по двору лужи. В воздухе пьянящая разливалась свежесть.

В доме еще все спали, только Ирка уже успела убежать куда-то, да из покосившейся будки уборной вышла Рахиль, одна из подселенной в июле семьи Шифринских. Всю ночь, не давая заснуть, на пару с грозой орал ее трехмесячный ребенок, и под глазами Рахили набухли синие полукружья. Рахиль отвернулась; прошла, даже не поздоровавшись.

Возле недостроенного, заколоченного зачем-то сарая широко растеклась голубая от отраженного в ней неба лужа; тут же, в луже, валялось ведро. Зося, стараясь не наступать в воду, дотянулась до ведра, выплеснула набравшуюся внутрь грязь; вышла на улицу.

До почерневшего, единственного в местечке колодца без журавля шагов пятьсот. По пустой улице разгоняет дремотную влагу ветер. От соседнего частокола, не замеченный Зосей, отделился человек, двинулся следом за ней.




Весело завертелся осиновый ворот; глотая воду, шумно икнуло ведро. Зося потянула на себя ручку, и в это время услышала за спиной незнакомый мужской голос:

-Доброе утро, Зося Яковлевна.

Она обернулась. Еврей лет сорока в нелепейшей для такой погоды вязаной кофте улыбался тревожно, помаргивал прищуренными глазами.

-Доброе утро, - Зося подняла ведро; споласкивая, вылила на землю воду. - А откуда вы меня знаете?

Еврей ничего не ответил; подошел, оглядываясь, совсем близко, так что у Зоси учащенно забилось сердце. Тихо заговорил по-русски:

-Зося Яковлевна, у меня к вам посланьице от одного хорошо знакомого вам человека. Дайте вашу руку.

Зося поспешно протянула правую руку и, почувствовав в ладони сложенный в плотный треугольник лист, сжала ее в кулак.

-Ну вот и все, - незнакомец улыбнулся уже решительней. - Прочтите дома. И сразу, как прочтете, сожгите. Будьте здоровы, Зося Яковлевна, - и нарочито небрежной походкой зашагал в сторону речного спуска.




Домой Зося почти бежала, роняя из ведра на землю чистые холодные капли.

За сараем дрожащими руками развернула маленький треугольник.

Так и есть. Этот почерк мог принадлежать только одному человеку. Она перечитывала снова и снова и от волнения не могла уловить смысл прочитанного. Кривые убористые буквы бегали у нее перед глазами:

«Зося! Я обещал Якову Львовичу спасти вас. Лучше всего сегодня, но если не получится, то в любой день до 25го вас четверых будут ждать в лесу за насыпью, на том самом месте. Большая просьба никого, кроме членов семьи, не брать. Мы не в состоянии принять много людей. Записку сразу сожги. С.»

Зося навалилась плечом на бревна стены; еще и еще раз перечитывала, стараясь успокоить стук сердца.

…Яркой короткой молнией вспыхнуло воспоминание.

В нескольких шагах от Зоси захлебывается кузнечик. С растущей в ста метрах железнодорожной насыпи срывается пронзительный гудок, - но здесь, на земле проходящего состава не видно, - только черные, необычайно длинные стволы сосен. Над их далекими верхушками вязкое течет небо. Роса обжигает холодом плечи и руки, и над Зосиной запрокинутой мучительно головой - единственное, незабываемое лицо; сильные, в пухе волос, руки гладят щеки, голые плечи, грудь…

Зося, тяжело дыша, поднесла записку к губам, поцеловала несколько раз почти исступленно.




2.

Сначала Шейнисов было шестеро: сумасшедшая бабка Ревекка, Яков, Геня и трое детей: старшая, Зося, была от рождения нелюдимой, средний, Семен, от рожденья не мог ходить, а младшая, Ирка, была от рожденья красавицей.

Расставляли, впрочем, и так: красивыми в доме Шейнисов были Геня и Ирка, угрюмыми - Яков и Зося, нездоровыми - бабка и внук.

А судьба, между тем, расставила по-иному. Неожиданно умерла мать, и осталось Шейнисов пятеро: Зося, Семен и бабка, подраставшая красавица Ирка, угрюмый и нелюдимый Яков… Но нет, недолго сидел Яков в осиротевшем доме; оставив семью в местечке, перебрался сначала в Минск, а потом, стремительно продвигаясь по должности, - и в саму Москву. Четыре, всего четыре человека жили теперь в хате: красивая юная Ирка, не вышедшая замуж Зося, нездоровые внук и бабка Ревекка… А кто, впрочем, решил, что бабка Ревекка - нездоровая? Разве только что младшая Ирка за глаза называет старуху сумасшедшей, - так то от вредности и неправильного воспитания.

А если кто в доме и сошел окончательно с ума, так не старшая ли? С тех пор, как два года назад появился в доме у Якова один молодой военный, погостил немножечко и исчез, - так вот, с того-то самого времени не сходит со щек Зоси нездоровая бледность… Так кто же после этого был тут действительно сумасшедшим?

…Два года назад приехавший из Москвы Яков Шейнис впервые привел домой молодого военного. Молодой человек и до этого несколько раз заезжал в местечко; вместе со старым другом Якова, Федором Степуновым, участвовал в развратных чекистских попойках, но необщительная Зося, которая выходила из дома лишь по хозяйским делам, видела его впервые.

-Дочка моя, Зося, - кивнул головой, знакомя, Яков. От него, как всегда в последнее время, разило на версту алкоголем.

Молодой человек в форме с шутливой почтительностью наклонил голову.

-Очень приятно. Меня кличут Сергеем, - он тоже, явно, был не совсем трезв и, судя по хитрому, все понимающему лицу, сам посмеивался и над собой, и над ситуацией, и над стоящей перед ним в смущении Зосей.

-Очень приятно, - ответила Зося и подумала, что совсем не так представляла себе этого человека, о котором по местечку ходили такие слухи, что, вспомнив, она до ушей покраснела.

Тем летом Блажевич стал частым гостем у Шейнисов, а в доме начали примечать, что Зося ходит при его появлениях сама не своя: неловкая, не видящая ничего перед глазами.

  Шустрая, любопытная не в меру Ирка не выдержала однажды (дело было в самом конце июля), прильнула к замочной скважине: Зося и Блажевич сидят одни, она что-то говорит срывающимся голосом, он, улыбаясь, отвечает. Потом - Ирка еле успела отскочить - Зося встала рывком, выскочила из комнаты. Бледная, как смерть. Блажевич выбежал тоже, на ходу разглаживая выбившуюся из-под ремня гимнастерку.

-Подожди! Да подожди же ты! - а сам улыбается Ирке чуть виноватыми, но уже озорными глазами.
 
В тот же день он уехал в Москву, и вот уже два года о нем ничего не было слышно.

Первую неделю после его отъезда на Зосю было больно смотреть. Да и потом, когда в разговоре за столом кто-нибудь - случайно или преднамеренно - упоминал его имя, Зося, чувствуя, что за ней безжалостно следят, вспыхивала, опускала глаза.

В самом начале войны до местечка начали доходить слухи о том, что Блажевич скрывается где-то в местных чащобах, и его диверсионная группа, первоначально состоящая лишь из десятка бежавших в лес коммунистов, быстро разрастается в настоящий партизанский отряд.





3.


-Никуда не пойду и вас никуда не пущу, - Ревекка то забывалась и повышала голос, то,  испуганно косясь на стену, за которой орал грудной ребенок Рахиль Шифринской, опять переходила на полушепот. - Ты с ума сошла, что ли? Хочешь и сама погибнуть и нас погубить, горе мне такое?

Старухе было хорошо за семьдесят, но на голове ее еще видны были почти не тронутые сединой пряди. Старость, нерешительно наступавшая на ее облик, куда как смелее брала штурмом душу, разрушала память. И раньше болтливая, теперь Ревекка могла говорить без умолку и, без конца влезая в чужие дела, считала своим долгом давать внукам глупые, не нужные никому советы.

-Какие такие партизаны? - причитала на идиш старуха. - Посмотри на меня, посмотри на своего брата, горе мне такое!

-Ирка тоже не захочет, - поморщась, согласился Семен. Он не выносил бабкиного трепа, не выносил, когда ему напоминали о его неполноценности, кроме того, подражая отцу, стыдился местечкового жаргона, всегда говорил по-русски.

Зося приподнялась со стула, встала у пыльного, приукрашенного желтой гардинкой окна. Во дворе над верхушкой яблони делал плавный круг стриж, радовали глаза красные, налитые шары яблок.

-Почему не захочет?

-Жениха ее ненаглядного привезли из Палян, у Высатинской, покойницы, в доме поселили, - ответила за Семена старуха. - Вчера, тебя не было, он приходил.

-Осип, что ли, Гринберг?

-Я знаю, Осип он или Шмосип? У нее каждый день новые женихи, откуда я знаю? Светлый какой-то, похож на шейгеца, а не на еврея.

-Это Осип, - поняла Зося, с которой Ирка, несмотря на разницу в возрасте в целых тринадцать лет, охотно делилась всеми своими тайнами. - Что ж, не хотите, как хотите. Думаете, мне больше всех надо?

Скрывая острый укол обиды, Зося пожала плечами. Она прекрасно понимала, чего не договаривает тактичный Семен и о чем вот-вот скажет в открытую бестолковая бабка.

Они ей не верили. Они подозревали ее в том, что из-за своей сумасшедшей любви к Сергею она готова погубить семью. Они даже позволяли себе сомневаться в том, что записку писал ей именно он. Над нею просто смеялись.

«Ну и оставайтесь в своем гетто, пока вас немцы не прикончат. Уйду без вас, надоело мне быть вашей нянькой. Так и скажу ему: «ну вот, ты боялся, что я лишних возьму, а я взяла и одна пришла…»

Зосины губы жалко дрогнули. Она поспешно достала из бокового кармана платья и еще раз перечитала записку…

Сумасшедшая, дура! Как она могла сразу не увидеть того, что было написано без всяких обиняков, черным по белому? Только сейчас до нее дошел весь оскорбительный смысл утреннего послания. «Мы не в состоянии принять много людей»… «я обещал Якову Львовичу спасти вас…»

Зося чувствовала, как с ее щек неяркий сходит румянец. «Так это он из-за отца… И еще боится, что я полгетто за собой притащу. А я-то думала… Теперь понятно, спаситель несчастный!»

-Кто спаситель несчастный? Что тебе понятно-то? Ничего я не пойму.

Зося, услышав старухин вопрос, догадалась, что произнесла последнюю фразу вслух.

-Все мне понятно, - проговорила она, задыхаясь. - У нас было время подумать до двадцать пятого, но теперь вы меня убедили, и, значит, все решено. И я вам обещаю: что бы здесь ни случилось, я отсюда никуда не пойду, и вы никуда не пойдете, и пусть немцы со мной и с вами делают, что хотят!

Старуха, удивленная внезапной атакой спокойной обычно внучки, открыла рот, не зная, что и ответить. В наступившей тишине опять стало слышно, как надрывается за стеной грудной ребенок Рахиль Шифринской.

-Что б ты опух, маленький выкрест, - чтобы хоть что-то сказать, пробормотала старуха. - Ни днем, ни ночью от него покоя нет.

-Почему выкрест? Его что - крестили? - От удивления Зося забыла на минуту свою обиду.

-Как это «почему выкрест»? - теперь и Ревекка нашла повод рассердиться и этим отомстить за выходку внучки. - Проснулась, ненаглядная! Ты что, не знаешь, что ихний Борех в Москве на шиксе женился, на какой-то портнихе?




Теперь, как всегда в таких случаях, наступало время Семена.

-Дорогая, разлюбезная моя бабушка, - начал он, манерой медленно выговаривать каждое слово в минуты особого раздражения напоминая отца. - Давай с тобой уясним раз и навсегда две простых вещи. Первая: даже если у бедного ребенка какой-то дядя, которого он, наверное, и в глаза не видел, женится на коломенском митрополите, ребенок от этого еще не станет выкрестом. И вторая: пора бы все-таки понять, что нет русских и евреев, а есть те, кто честно работает, и те, кто их грабит…

-А я тебе что говорю, - всплеснув руками, затараторила старуха. - Я против гоев ничего не имею, которые работящие. Тут до революции ксендз жил напротив верхнего колодца, отцом Штефаном звали. Толстый был, как боров, а, однако же, работенкой не брезговал. Только успеет их польская служба закончиться, глядь, а он уже в огородике своем. Ползает себе на корячках, огурчики собирает или еще чего, прямо аж крест по земле волочится. Однажды, помню, иду я мимо, - а я известной в молодости красавицей была, у кого угодно спросите, - так вот, иду я, значит, мимо ксендзовой мазанки, и вдруг в плетне между прутьев чья-то рука просовывается - и хвать меня за ногу! Гляжу - а за плетнем Штефан на корячках хоронится, а ногу мою не отпускает. Уж я как зашумлю на него! Вы что же, кричу, пан ксендз, безобразничаете? Хотите, чтобы я всему местечку рассказала? А он перепугался так, смотрит на меня растерянными глазами. Это я, говорит, не умышлено вовсе: огурчиками увлекся…

Звук, похожий на стон, прервал старухины майсы. Семен, отвернувшись от бабки, изо всех сил закрывал рот рукой; тщетно пытаясь остановиться, кусая губы, давился от смеха.

-Что ж тут смешного, не могу я понять!

Семен собирался было что-то ответить, но тут в сенях послышался жалобный стон дверных петель, чьи-то шаги. Через несколько секунд в комнате появилась Ирка.






-Всем - гут шабес.

Ирка, прислонившись к косяку, отдышалась. Часто вздрагивали ресницы. Казалось, давно умершая красавица Геня просто помолодела и вот сейчас, превратившись в подростка, заглянула в оставленный дом поздравить семью с приближающейся Субботой.

Ревекка, как всегда, встречала внучку ворчанием.

-Появилась, наконец-то. Где тебя носит, горе мне такое? Опять с хосеном своим встречалась?

-С хосеном, с хосеном, успокойся, - Ирка, не разуваясь, прошла, уселась за стол. - Есть у нас что-нибудь съестное?

-Ты что же боты не сняла, горе мне такое? Зося убирает, убирает…
Украдкой поглядывая на младшую сестру, Зося поднесла к столу казан, навалила в миску картошки. Она сразу заметила, что Ирка чем-то необычайно взволнована, и, хорошо зная ее, ожидала, что та сама сейчас все расскажет.
Так и произошло. Ирка, взяв со стола деревянную ложку, рассеянно поводила по миске, положила обратно на стол.

-Хотите новость? - и тогда голос ее дрогнул.

-Что такое?

Ирка нервным движением отодвинула миску. Уже не скрывая волнения, заговорила.

-Машина только что приезжала. Не немцы: литовцы, вроде бы, или хохлы. Забирали у промартели евреев, - набрали целый грузовик и опять поехали. В сторону Акапони.

Зося схватилась за сердце, побледнела.

-Ты сама видела?

-Я видела, как Микунисов брали и Меира-хромого, - я сама еле успела спрятаться! А Ося как раз к дяде идти собирался, он прямо возле Микунисов живет… И дома у них - и у дяди его тоже - не открывает никто!

Все молчали, зажатые в кулаке одного чувства. Слышно было, как отчаянно бьется об оконное стекло муха, да за стеной, безутешный, плачет ребенок.

-Только этого не хватало, - Ревекка испуганно пожала плечами, повернулась к внучке. - Зося, ты слышишь? Мы должны сегодня же идти к твоему Сергею. Он есть хороший парень, и к тому же…

-Идите, куда хотите, а мне и тут хорошо, - не совсем твердо ответила Зося.





4.

-Нет, братцы, как хотите, а чудеса все же случаются. Если б не чудо, не сидел бы я тут с вами, - убежденно сказал Стецкевич, с наслажденьем закуривая.

В землянке, вырытой в глуши леса, сидели вокруг костра партизаны. В их душной тайной берлоге воздух казался синим от едкого дыма махорки, смешанного с дымом костра. Время от времени кто-нибудь из партизан, нарушая строжайший запрет командира, приоткрывал ведущую наверх дверцу, и тогда потоки вечернего воздуха шевелили огненные языки. Василь Стецкевич, лысоватый, немолодой уже белорус щурился на прыгающее перед глазами пламя, ронял неторопливо слова:

-Остаться-то мы с Ласовским остались. Тут мы еще смелые были. А только, как увидели рожи их уже перед самым носом - а у Ласовского патроны, как на грех кончились, и у меня уже на исходе… Короче говоря, кинулись мы бежать по ложбинке, а за спиной треск: стреляют по нам, суки. Ну, только оторвались немного, выбрались наверх, а там впереди прогалина вроде - и каски, каски… Вот тогда, врать не буду, чуть мы в штаны оба не наложили. Стали мы с Ясиком к смерти готовиться. Ясик, тот по-латинскому что-то затараторил, а у меня ладанка на шее висела с молитвою, так я за нее схватился, а сам бормочу по памяти: «От стрелы, летящая во дни, от вещи, во тме преходящая, от сряща и беса полуденного»…

-От кого, от кого? - перебил его кто-то из партизан. - От «сряща»? Это как понимать-то? Ить «срящими» только вы там с Ласовским и были.

-А как хочешь, так и понимай. Так в псалме сказано. - И Стецкевич продолжил повествование. - Так вот, только я молиться начал, слышу: как будто из-за дерева - а за нами вяз был - человеческий голос: «А ну залезайте сюда, да поживее!» Удивляться мне некогда было, заскочил я на дерево, а там, наверху - дупло до самого дна. Прыгнул я вниз, потом на меня и Ясик свалился, прямо на плечи. Сидим мы там, затаились, аж дух у меня сперло…

-Еще бы, - вмешался в рассказ маленький рябой партизан Сымон Бошняк, славившийся в отряде своим зубоскальством, - если Ясик на плечах-то сидит. Попа ить у Ласовского покрупней, чем у твоих жены и любушки вместе взятых.

Партизаны заулыбались.

-Лыбьтесь, лыбьтесь, - сказал Стецкевич беззлобно. - А нам тогда с Ясиком не до улыбок было. Мы голоса немцев в двух шагах от себя слышали. Даже дышать боялись…

-Понял, понял! - ободренный чужими улыбками, не унимался Сымон Бошняк. - Понял, почему ты заклинание от сряща читал. Вот уж действительно, услышали на небесах твою молитву! Ведь если бы Ясик газ в тот момент пустил, как он обычно делает, когда гороха объестся…

Партизаны грохнули. Точно напуганное их смехом, вздрогнуло пламя, прыгнули вверх его багровые языки.

-Ну что ржете, как жеребцы? - уже с досадой сказал Стецкевич. - Дайте мне хоть до конца рассказать.

-Ну так вот, - продолжал он, когда все немного затихли. - Спаслись мы, значит, с Божьей помощью. А к чему я все это рассказываю? Уже когда я в себя пришел - в тот-то момент, мне, понятно, не до этого было, - вспомнил: в этом лесу - мать мне рассказывала, да и вы, наверное, слышали, - святой отшельник жил, Иннокентием Федориным его звали. Так этот святой в дупле сидел целыми днями, молитвы свершал, значит. А после смерти, говорят, он многим людям являлся для помощи…

-В каком еще дупле? Иннокентий Федорин в скиту жил, - раздался скептический голос. - Да и тебе, красный партизан, уж конечно, святой помогать станет! Тогда уж не святой это был, а Белун. Белун, он как раз в дуплах-то и живет.

-А что же, что я - красный? - возмутился Стецкевич. - Святой Инокентий даже разбойникам помогал!

В это время в землянке появился еще один человек: парень в выцветшей, незаправленой серой рубахе. Рыжие, вьющиеся крупными завитками волосы придавали всему ему виду весьма забавное выражение.

-А вот и Ворка, - объявил Сымон, подвигаясь и предлагая парню место возле костра. - Ну как там командир, жив?
-Он же не такой ёлуп, чтобы от ранки детской да от простуды умереть, - ответил Ворка, усаживаясь и закуривая от самокрутки Сымона. - О чем гутарим, господа громада?

-Да вот Стецкевич нам белорусские сказки рассказывает. Чудеса, говорит, бывают на свете, и все тут. Ты, Алесь, как на такие дела смотришь?

Ворка помолчал, затягиваясь. Выпустил изо рта струйку дыма.

-Ну что ж, чудеса - дело хорошее, - сказал он, важно растягивая слова. – Мы, конечно, верить в них не особо должны, а только… - и он обвел всех торжествующим взглядом. - Знаете, как Блажевич наш из Ужени выплыл да лишь одной простудой отделался?

-Нет! Рассказывай! - зашумели со всех сторон.

-А чего тут и рассказывать? - как бы нехотя сказал рыжий, довольный, однако, тем, что все внимание приковано теперь к одному ему. - Сейчас он мне сам об этом поведал. «Посреди реки, говорит, стал я от потери крови сознанья лишаться. Понял только в последний момент, что все, нет больше сил, гибну. И будто меня река сама до другого берега донесла. Очнулся я уже на другом берегу»…

-А тут смотрю, - подделываясь под голос Ворки продолжил за него и за командира Сымон, - из дупла Стецкевич вылазит ни живой, ни мертвый, а на плечах у него не то Ясик Ласовский пердит, не то черт с рогами псалмы читает!

От обрушившегося хохота дернулось и едва не потухло пламя, - казалось, внутри землянки разорвалась бомба или граната. Долго еще партизаны не могли успокоиться: новые вставляли остроты, хлопали по плечу Алеся, хватаясь за животы, гнулись в новых приступах неудержимого смеха.

А над деревьями, слышавшими тот смех, взошел серебряный месяц. Он расцветил лес своим приглушенным сиянием; погасив крики галок, пронес над верхушками томное пение соловья. Осины, заслушавшись, дышали заворожено; что-то шептали, шелестя листвою, березы; сосны, не пропуская света, густым навесом сдвигали колючие ветви…

Вдруг над деревьями поднялись шесть черных сов; хлопая крыльями, пролетели они опушкою и растворились во мраке: шесть огромных теней проплыли тяжело и бесшумно над засыпающими мирами.